Пучков Евгений Андреевич
Живая история. Октябрь 1904

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками Типография Новый формат: Издать свою книгу
 Ваша оценка:
  Октябрь
  
  1904
  
  
  
  Буяны в ресторане Чистова. Из дневника Николая Второго. Японским пленным запрещено посещение развлекательных мероприятий. В Художественном театре открывается осенний сезон. Вера Комиссаржевская играет в пьесе Ибсена "Кукольный дом". Русские отошли от Мукдена в Телин. Супруга генерала Стесселя ранена в правое плечо. Реклама ресторана "Петергоф". Памятник Царю - Освободителю в Болгарии. Санаторий близ Сестрорецка. День празднования иконы Божьей Матери "Целительница". Подкинутый малыш Сережа. Отбит очередной шторм Порт-Артура. Орловские женщины флиртуют с японскими пленными. Поездка гласных на Рублевский водопровод. Ингуши сожгли японские суда на реке Хунхе. "Дядя Ваня" Чехова идет в Берлине. На скачках в Ростове - на - Дону пали три лошади. Храм в память освобождения крестьян. Старинный портрет Мазепы. Возвращение с Дальнего Востока А.Д.Вяльцевой.
  
  Один в двух лицах. Новая телеграфная станция. Рукопашная в Порт-Артуре. Полгода со дня гибели адмирала Макарова.Вторая тихоокеанская эскадра под командованием адмирала Рождественского уходит в море. Из дневника Николая Второго. Благодарность Николая Второго эстляндскому губернатору. Сорвавшийся с привязи слон. Порт - Артур в огне. Из дневника Михаила Лилье. Порча телефонов. Памятник П.М.Третьякову. Кража в доме церкви Святой Троицы. Не снятое помещение для пленных. Шансы Рузвельта на переизбрание. Бои между Мукденом и Ляояном. Сезон МХАТа открылся тремя пьесами Метерлинка. Торжественное освящение иконы в Чудовом монастыре. Аукцион картин французских художников. Станция "Шахе" в Мукдене переходит из рук в руки. Два самородка платины на Урале. Как автомобилист у коллежского асессора Голикова шляпу сшиб. Крестьянка Евдокия Удочкина ссорится со своей жиличкой. Кризис на книжном рынке. Как московский оборванец на Триумфальной арке спал. Театр Комиссаржевской играет "Дядю Ваню". П.Н. Милюков в Сербии.
  
  
  
  
  У мещанина Ивана Соколова угнали велосипед. Американские кабатчики подмешивают в виски древесный спирт. Состязание поющих петухов. Китайская власть переживает за свое население. Мещанин Иван Жданов крушит скамейки на Никитском бульваре. Налог на врачей в Рио-де-Жанейро. Вор-рецидивист Сидоров. Первые именины Наследника -Цесаревича. На крестьянина Прокофия Герасимова напали на улице. Помутнение воды в районе Покровской улицы. Британская экспедиция в страну людоедов. Стихает бой на реке Шахе. Петр Врангель и Викентий Вересаев о сражении на реке Шахе. Перемирие между Россией и Японией на 48 часов. Увеличен процент приема евреев в университеты. Бердяев и Булгаков в редакции журнала "Новый путь". Самка тигра в зоологическом саду. "Общество взаимного вспоможения рабочих". Крестный ход вокруг Кремля. Теракт в Белостоке. Святополк - Мирский занимается проблемами земства. Из дневника супруги министра. Ужасный случай с балтийской эскадрой. Молодое вино с аукциона в Ростове -на -Дону.
  
  Путаная история.Моряка Андреева обвиняют в покушение на убийство жены своего капитана. Ночная фея Лункина повесилась на полотенце. Карманники устроили драку рядом с церковью. Генерал Куропаткин назначен главнокомандующим наших сухопутных сил.Крестьянин Матвей Семечкин застал свою жену с любовником. Русские пленные оказывают сопротивление японской страже. Запрещено делать фотографии Севастополя. Рижский пароход в Лондоне. Врач Кухаренко нечаянно выстрелил в себя. Раненый мальчик Федор Чечурин. Смерть кучера Якова Денисова во время поездки. Скорость движения московских трамваев 12 верст в час. Кража в молитвенном доме. Призыв новобранцев. Новый манеж для верховой езды. Задержание убийцы. Японцы оскверняют мечети. Население Порт-Артура живет в погребах. У журналиста Павла Ларенко заболела жена. Из дневника Сергея Рашевского. Рассказы больных, бомбардировка у санчасти, чуть не сгоревшая перевязочная и ложно радостная телеграмма генерала Куропаткина: "Надейтесь на выручку!", из дневника Ольги Баумгартен. Николай Второй награждает протоиерея Дмитрия Языкова. Л.Н. Толстой одобряет переделку в пьесу своего романа "Воскресение" и рассуждает в дневнике о людях, умерших молодыми, и о людях, которые всем недовольны. Солдаты живут в землянках, устилая их стеблями гаоляна. Из дневника Федора Шикуц. Богачи Зубаловы жертвуют на постройку детской больницы в Тифлисе. "Я сейчас тебя убью!" Умер долгожитель Иосиф Юнг.
  
  
  
  
  Анастасия Вяльцева поет в оперетте "Цыганские песни в лицах". Закупка почтовых голубей в Бельгии.
  
  Алексей Суворин о Святополк - Мирском, о случае с земской медсестрой и о своем самочувствии. Сергей Минцлов о зарубежных корикатурах на Николая Второго, студенческих антивоенных демонстрациях в Петербурге, студенте Молчанове и о встреченной страннице.
  
  Николай Японский об иконах и лампадном масле для русских пленных. Из дневника отца Митрофана Сребрянского. Иоанн Кронштадтский сердится на двух женщин, назойливо желающих причаститься, и просит прощения у Господа. Родились Федор Углов и Прасковья Малинина.
  
  
  
  
  
  Газеты: "Московский листок", "Новости дня", "Русское слово", "Петербургская газета".
  
  
  
  Дневники и воспоминания: "Дневник императора Николая Второго", Шикуц Ф.И. "Дневник солдата в русско-японскую войну", Ларенко П.Н. "Страдные дни Порт - Артура", "Дневник полковника Сергея Рашевского", Баумгартен О.А. "В осажденном Порт - Артуре", Лилье М.И. "Дневник осады Порт - Артура", Милюков П.Н. "Воспоминания", Святополк - Мирская Екатерина "Дневник", "Дневник А.С. Суворина", Минцлов С.Р. "Петербург 1903-1910г.г.", Толстой Л.Н. "Дневники 1847-1910", "Дневники Святого Николая Японского", т.5, Митрофан Сребрянский "Дневник полкового священника",Иоанн Кронштадтский "Неизданный дневник". В. Носова "Комиссаржевская", книга серии ЖЗЛ, Москва - 1964, Врангель П.Н. "Записки о русско-японской войне", Вересаев В.В. "На японской войне".
  
  
  
  
  
  
  
  
  Буйство в ресторане
  
  16 сентября в 11 часу вечера в ресторан Чистова, на Моисеевской площади, явилась компания молодых людей, состоявшая из купеческих сыновей Ивана и Федота Патутиных и их знакомых, крестьян Болдиной и Маковского. Потребовав себе водки и закуски, они быстро все это уничтожили, но платить за выпитое и съеденное отказались. Из-за этого произошло недоразумение. Компания стала буйствовать. Для усмирения буянов были призваны дворники и городовой, которым они нанесли побои. Буянов отправили в участок.
  
  
  
  
  
  КАЛУГА. Пленным воспрещено посещение гуляний, концертов и ресторанов.
  
  
  
  Открытие Художественного театра предполагается между 3-м и 5-м октября. Сегодня возвращается из Крыма К.С.Станиславский и репетиции "Иванова" (Одна из пьес А.П. Чехова - Е.П.) пойдут полным ходом. <...>
  
  
  
  
  
  Газета "Новости дня": 1 октября (18 сентября). Нам сообщают по телефону из Петербурга. Сегодня В.Ф.Комиссаржевская в первый раз выступила в своем театре в "Кукольном доме" <...> Общие очертания роли остались те же, но в исполнении еще больше совершенства. <...> Закончился спектакль овацией. <...>
  
  
  
  Обратимся теперь к "Википедии", вот, что говорится об этой пьесе: "Ку́кольный дом" (норв. Et dukkehjem; ставилась также как "Но́ра") - пьеса Генрика Ибсена, написанная в 1879 году.
  
  Центральная тема пьесы - положение женщины в обществе; современники восприняли драму как манифест феминизма. Однако проблематика "Кукольного дома" не исчерпывается "женским вопросом": речь идёт о свободе человеческой личности вообще. В пьесе компрометируется не столько "мужской мир", сколько общество 1870-х годов, его нормы и установки, мёртвые законы буржуазного мира.
  
  
  
  Сюжет
  Действие происходит в доме Хельмера перед Рождеством. Нора возвращается из города с подарками для семьи, муж упрекает её в мотовстве: он лишь недавно получил должность директора банка, и жалованье ему повысят только через три месяца, а жить в долг для него абсолютно неприемлемо. Нора, "мотовка", "птичка", "белочка", как зовёт её Торвальд, в ответ только отшучивается, она выглядит беспечной и легкомысленной.
  
  Приезжает давняя подруга Норы - Фру Линне: после смерти мужа она осталась без средств к существованию и вынуждена искать работу. Нора рассказывает ей, что, когда Торвальд был болен, ей пришлось занять денег, чтоб по совету врачей отвезти его на год в Италию. Теперь она вынуждена выплачивать долг, но рассказать об этом Хельмеру не может: он думает, что деньги одолжил отец Норы. Теперь она вынуждена отказывать себе во всём и заниматься мелкой подработкой.
  
  В это время к Хельмеру приходит Крогстад - именно у него Нора заняла деньги. Хельмер лишил Крогстада места в банке, и теперь тот просит Нору повлиять на мужа, угрожая ей разоблачением. К тому же Нора подделала подпись отца на векселе, и Крогстад знает об этом.
  
  Нора честно пытается уговорить мужа оставить Крогстада, но тот не соглашается, к тому же на это место он уже взял Фру Линне. Поняв, что ничего не вышло, Крогстад оставляет в почтовом ящике письмо для Торвальда, в котором описывает ситуацию с долгом Норы. Нора выдумывает всяческие предлоги, чтоб не пустить Торвальда к почтовому ящику.
  
  Фру Линне, стремясь помочь Норе, отправляется к Крогстаду: оказывается, когда-то они любили друг друга, но она вышла замуж за другого, более обеспеченного. Теперь Фру Линне предлагает "протянуть друг другу руки": ей хочется жить ради кого-то. Крогстад счастлив и готов даже забрать своё письмо, но Фру Линне уговаривает его не делать этого: она считает, что тайна должна раскрыться.
  
  Торвальд и Нора возвращаются с рождественской вечеринки, и злополучное письмо наконец извлекается из ящика. Торвальд разгневан, он называет жену лицемеркой, лгуньей, преступницей, говорит, что не доверит ей воспитание детей. Тут же служанка приносит ещё одно письмо: Крогстад вернул расписку Норы. Торвальд счастлив, Нора для него снова превращается в "певунью-пташку", "голубку". Однако Нора заявляет ему, что уходит из дома: "Я была здесь твоей куколкой-женой, как дома у папы была папиной куколкой-дочкой <...> Я думаю, что, прежде всего я человек, так же как и ты, или, по крайней мере, должна постараться стать человеком <...> я не могу больше удовлетворяться тем, что говорит большинство и что говорится в книгах. Мне надо самой подумать об этих вещах и попробовать разобраться в них".
  
  
  
  А теперь посмотрим, как в своем новом театре Вера Федоровна Комиссаржевская играла эту пьесу.Вот что пишет биограф актрисы В.Носова в своей книге "Комиссаржевская" из серии "Жизнь замечательных людей": "Пятнадцатого сентября 1904 года на Итальянской улице в театре "Пассаж" старой трагедией К. Гуцкова "Уриэль Акоста" открыла Вера Федоровна свой театр. Она назвала его просто: "Драматический театр", и сколько ни убеждали ее прибавить к этому названию два слова: "В. Ф. Комиссаржевской", она стояла на своем: - Мы не театр гастролей Комиссаржевской, - говорила она. - Мы театр целой труппы, и в этой труппе я занимаю такое же место, как и другие актеры...
  
  Уступая настояниям товарищей, она согласилась писать на афишах: "Дирекция В. Ф. Комиссаржевской", но сделала резкий выговор администратору, когда ее фамилия была выделена жирным шрифтом. Отдыхая перед открытием театра за границей, Вера Федоровна возбужденно-радостно говорила об этом событии отцу и брату. И отец, и Федор Федорович радовались вместе с нею. (...)
  
  Первые спектакли не принесли ни успеха, ни сбора. Но поставленная семнадцатого сентября "Нора" Ибсена с Комиссаржевской в заглавной роли была принята и публикой и прессой необычайно горячо и любовно. В сущности, "Норой", прошедшей за сезон шестьдесят раз, и держался в основном театр в первый свой сезон. Гардин, игравший Крогстада в этом спектакле, оставил интересные воспоминания. Когда поднялся занавес, случилось то, что почти бывало всегда, когда Комиссаржевская выступала в Петербурге после долгого отсутствия. Из лож полетели на сцену цветы - море белых астр и пурпурных гвоздик, - аплодисменты не смолкали несколько минут, нарастая и нарастая. Вера Федоровна стояла счастливая, с лучезарной улыбкой, бездонными от радости глазами.(...)
  
  Уже в самом начале своей сценической деятельности Комиссаржевская не раз показывала блестящие примеры владения собой на сцене, умения подчинить свои поступки сценической задаче. Это качество ее еще более развилось со временем. В. Р. Гардин, рассказывая о годах работы с Комиссаржевской в ее театре, вспоминает такие эпизоды. Он сидит дома, разбирает книги. Вдруг звонок, взволнованный голос помощника режиссера: - Гардин, ваш выход! И только тут актер вспомнил, что сегодня идет "Нора", что теперь Комиссаржевская - Нора ждет на сцене Гардина - Крогстада. Гардин жил на Итальянской, близко от театра. На ходу, в кулисе гример наклеил ему усы, и вот он уже рядом с Норой. Она стоит, опираясь о стол и тяжело дыша. Ей пришлось затянуть игру с детьми почти втрое. Сделала она это мастерски. - Гардин, вы меня чуть не отправили на тот свет, - тихо проговорила она. И, глядя на расстроенного артиста, ласково добавила: - Что с вами случилось?
  
  И вот другой эпизод. Театр Комиссаржевской на гастролях во Владимире. Спектакль начался. Выход Крогстада - Гардина. Он смотрит в суфлерскую будку, видит, что суфлера нет и... забывает слова своей роли, хотя знал все наизусть. Вера Федоровна мгновенно понимает, в чем дело, и говорит, словно по тексту Ибсена: - Вы подождите немного, господин Крогстад... Дети будут шуметь и не дадут нам поговорить. Садитесь, пожалуйста. Я только одну минутку. Она выходит за кулисы и просит первого попавшегося: - Покажите суфлеру, где будка, он заблудился, ходит где-то под полом... Нора возвращается на сцену. Суфлер появляется в будке, и Гардин, знавший наизусть свою роль, больше не нуждается в его помощи".
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  ВОЙНА
  
  В Манчжурии
  
  ЛОНДОН, 17-го (30-го) сентября. ("Рейтер"). Корреспондент "Standard" при 1-й японской армии передает, что главные русские силы под командованием Куропаткина отошли к северу от Мукдена в Телин, который значительно подкреплен и занят теперь казаками. <...>
  
  
  
  
  
  Г-жа Сессель
  
  Нам сообщают, что супруга порт-артурского героя г-жа Сессель, находящаяся ныне в Порт-Артуре вместе со своим мужем, ранена в правое плечо во время перевязки раненых.
  
  Ресторанъ "Петергофъ"
  С 15-го сентября ежедневно:
  С 11 1/2 до 3 ч. дня шведский завтрак.
  Водка, закуска, 2 горяч. блюда, 1 р. с персоны.
  Во время завтраков обедов и ужинов играет румынский оркестр.
  
  
  
  
  
  
  
  ТЕЛЕГРАММЫ
  
  СОФИЯ, 16-го (29-го) сентября. Сегодня установлена бронзовая скульптура Царя-освободителя, сделанная в Италии скульптором Тзики. Присутствовали князь со свитой, несколько сановников и много публики, приветствовавшей установку памятника криками "ура".
  
  
  
  
  
  ТЕЛЕФОН
  (От наших корреспондентов)
  ПЕТЕРБУРГ, 17-го сентября.
  
  Близ Сесторецка заканчивается сооружение санатории "Красного креста" в вековом хвойном бору. В ней предполагается, прежде всего, поместить уставших на войне сестер милосердия.
  
  
  
  
  
  2 октября (19 сентября). Вчера, в день празднования чудотворной иконы Божьей Матери, именуемой "Целительница", в соборном храме Алексеевского монастыря, где находится эта святыня, литургию совершал его высокопреосвященство владыка митрополит Владимир с благочинными монастырей<...>.
  
  
  
  Икона Божьей Матери "Целительница", праздник которой отмечается 1го октября
  
  
  
  
  
  
  
  МОСКОВСКАЯ ЖИЗНЬ
  
  Подкинутые дети
  
  17 сентября на парадном крыльце дома Голоульникова, на Лесной улице, найден младенец мужского пола, нескольких дней от рождения. В пеленках оказалась записка "крещен, Сергей Сергеев".
  
  
  
  
  
  
  Порт-Артур
  
  БЕРЛИН, 18-го сентября (1-го октября). По сведениям "Localanzeiger" из Лондона, из Чифу сообющают, что последний общий штурм Порт-Артура снова отбит. Теперь план японцев состоит в том, чтобы с суши производить бомбардировку, а с моря соблюдать строгую блокаду.
  
  Из дневника Михаила Лилье: "19 сентября Японцы своими новыми 11-дюймовыми мортирами сильно обстреливали сегодня 2-й форт, батарею Лит. Б и Орлиное Гнездо. Кроме этого, обстреливанию подвергся и наш флот. Говорят, что в броненосец "Победа" попало сегодня до 12 снарядов. На нем есть несколько убитых. Один из снарядов на моих глазах попал в Невский завод на Тигровом Хвосте. Говорят, что четыре 11-дюймовые мортиры поставлены недалеко от Сахарной Головы, за обратным ее скатом.
  
  Ночью японцы дважды предпринимали наступление на 2-й форт, но все атаки их были отбиты. При этом штурме японцы, как говорят, оставили до 400 трупов. Наши потери сравнительно небольшие. (...)
  
  Сегодня ночью на одном из укреплений мне пришлось беседовать с солдатиком Балашовым, рядовым 9-й роты 27-го Восточно-Сибирского стрелкового полка. Балашов - крестьянин Томской губ., Барнаульского уезда. Он был ранен в колено во время боя 13 июля на Зеленых горах. Пулю почему-то не вынули. Балашов, едва владея ногой, с трудом передвигался. Долго он расспрашивал меня, что ему делать после прекращения осады и как залечить ногу. Мысль остаться калекой и лишиться возможности работать сильно его угнетала. На мой вопрос, что он сможет делать во время наступления японцев, не будучи в состоянии двигаться, Балашов ответил: "Стоять-то на ногах я, верно, что не могу, Ваше Высокоблагородие, а руки-то у меня еще здоровые, стрелять из окопа сумею".
  
  Из дальнейших расспросов его я узнал, что раненых в Дальненской больнице кормят плохо, хуже даже, чем в роте. Кроме этого Балашов рассказал еще, при каких тяжелых условиях гнали их по железной дороге в Артур, давая по 20 коп. в сутки кормовых, когда на станциях фунт хлеба стоил 13 коп. "Вот и проели все свои деньги, которые взяли из дому, в дороге на харчи; так на своих харчах до Артура и доехали", - закончил свой рассказ Балашов".
  
  
  
  
  Дамское японобесие
  
  Наши корреспонденты
  Орел
  
  Орловские "дамочки" чуть ли не поголовно влюблены в здешних японских пленников. Пускаются в ход все женские ухищрения, чтобы так или иначе завязать знакомство с японцами и затем пофлиртовать с "островитянами".
  
  
  
  
  
  3 октября (20 сентября). Поездка на Рублевский водопровод
  
  Вчера гласные думы в сопровождении членов управы и городских водопроводных инженеров совершили поездку в Рублево для осмотра водопровода.
  
  
  
  
  
  ВОЙНА
  
  МУКДЕН, 19-го сентября. Одна сотня ингушей Терско-Кубанского полка в ночь на семнадцатое сентября совершила удачный набег. Пользуясь грозовой ночью, ингуши незамеченными подошли к японским шаландам на Хунхе и сожгли шестнадцать судов с боевыми припасами, не потеряв ни одного человека. <...>
  
  
  
  
  
  БЕРЛИН, 19-го сентября. Первое представление "Дяди Вани" Чехова в переполненном берлинском театре, при посредственном исполнении и холодном приеме, имело громадный литературный успех. Критика единодушно признала за пьесой большие художественные достоинства, благодаря колоритности и мастерской обрисовке характеров. <...>
  
  
  
  
  
  
  РОСТОВ-НА-ДОНУ, 19-го сентября. Сегодня на скачках упало три лошади. Ехавший на "Дейеде" известный Москве Пиггот разбился смертельно. Представителям печати отказано в сведениях. Ими выражен протест скаковому обществу.
  
  
  
  
  
  МОСКОВСКИЕ ВЕСТИ
  
  Храм в память освобождения крестьян
  
  Вчера на Миусской площади состоялось освящение места, на котором предположена постройка Александро-Невского храма в память об освобождении крестьян от крепостной зависимости.
  
  
  
  
  
  ПРОВИНЦИАЛЬНАЯ ЖИЗНЬ
  
  Сумы, Харьковской губ.
  Портрет Мазепы
  
  Любители малорусской старины взволнованы редкой находкой. В слободе Сыроватке, в окрестностях Сум, у одного из крестьян найден портрет знаменитого Мазепы. Рисованный масляными красками портрет гетмана носит несомненные черты старой кисти. На нем можно разобрать надпись древним церковно-славянским шрифтом: "Ясновельможный гетьман Иван Степанов Мазепа". <...>
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  Возвращение А.Д. Вяльцевой
  
  4 октября (21 сентября). Вчера с поездом экспресс московско-курской ж.д. возвратилась с Дальнего Востока артистка А.Д.Вяльцева. В Харбине она дала несколько концертов в пользу "Красного Креста" и выручила от них 4 000 руб. (И лечила там в качестве медсестры своего раненого мужа, Василия Бискупского, как мы знаем, свою связь и венчание влюбленная пара тщательно скрывала, ведь Бискупский был дворянин, а Вяльцева из крестьян, закон этого не позволял, иначе муж - дворянин лишался военной карьеры и подавал в отставку, и до поры до времени им удавалось сохранять эту тайну - Е.П.)
  
  
  
  
  
  Один в двух лицах
  
  12 октября (29 сентября). Вчера московской сыскной полицией задержан неизвестный человек, одетый в женское платье, выдававший себя за женщину, приезжую из провинции, помещицу Софью Павловну Юревич. <...>
  
  
  
  Новая телеграфная станция
  
  На Брянском вокзале в Москве с 1 октября будет открыт правительственный телеграф с суточным действием и с приемом как внутренних, так и международных телеграмм.
  
  
  
  
  
  
  
  Порт-Артур
  
  ЧИФУ, 28-го сентября (11-го октября). По сведениям из безусловно достоверного источника, 23-го и 24-го сентября происходили отчаянные бои к северу и северо-западу от Порт-Артура. Японцам удалось взять один форт, но через некоторое время русские отбили его. Во время сражения японцы до того близко подошли к русским, что вступили с ними в рукопашную, при чем руками бросали в них взрывные снаряды.
  
  Панихиды по С.О. Макарове
  
  14 (1 октября).Вчера исполнилось полгода после безвременной кончины на броненосце "Петропавловск" вице-адмирала Степана Осиповича Макарова.
  
  Преосвященным епископом Нафанаилом соборным служением в Михайловской церкви Спасо-Андроникова монастыря была совершена вчера торжественная панихида по почившем. <...>
  
  
  
  
  
  Газета "Московский листок": ЛИБАВА, 30 сентября. Сегодня ночью уходит в море вторая Тихоокеанская эскадра под командой адмирала Рождественского.
  
  Из дневника Николая Второго: "25-го сентября. Суббота. Утро было серое. К 11 час. засвежело, вода поднялась, и пошел дождь. В последний раз погулял по милой Александрии; затем принял обычные три доклада. Завтракали вчетвером и в 2 ½ уехали в Царское Село. Дядя Владимир навестил нас перед своим отъездом в Берлин для лечения от экземы на лице. После чаю около 6 час. маленькое "сокровище" было отвезено снова на жел. дорогу. Раскладывался и занимался до 8 час. Обедали вдвоем. Около 10 ½ отправились на станцию для поездки в Ревель (Ныне город Таллин - столица Эстонии - Е.П.) на прощание с эскадрою 3. П. Рожественского. (...)
  
  (Новая тетрадь дневника начата императором в Ревеле на яхте "Штандарт" - Е.П.) 26-го сентября. Воскресение. Проснулся солнечным утром. Красиво выглядел Ревель, когда мы подъезжали к нему в 9 час. На станции встретило все начальство и депутации, пересели в маленький поезд и доехали до "Штандарта", стоявшего в порту. Приятно было попасть на свою милую яхту. В 10 час. была отслужена обедня. Завтракали в 12 ч. Отправился в 3 часа на паров[ом] катере на: "Ослябя", "Орел", "Бородино", "Суворов" и "Имп. Александр III". С предпоследнего смотрел на взрывы контрмин. Дул свежий NW, и поэтому волна ходила на рейде крупная и приставать было трудно. К вечеру стихло. В 8 ч. был обед всем адмиралам и командирам судов 2-й эскадры Тихого океана, красиво стоявшей несколькими колоннами на рейде. Разговаривали с ними на палубе, ночь была ясная, но прохладная. Маленькое "сокровище" было помещено в каютах Мама.
  
  27-го сентября. Понедельник. День настал великолепный, солнце грело по-летнему. В 9 час. отправился прощаться с судами. Посетил девять миноносцев в порту. На рейде - "Сысой Великий" и "Светлану". К 11 ¼ вернулся на яхту. Завтракали в 12 час., и затем поехал с Аликс на "Суворова" и "Имп. Александра III". Оттуда она вернулась на "Штандарт", а я продолжал объезд судов. Посетил: "Алмаз", "Аврору", "Жемчуг", "Дмитрий Донской", "Наварин" и "Адм. Нахимов". Вернулся к 4 ч. на яхту и сейчас же отправился с Аликс в Ревель. Проезд по узким улицам и посещение Александро-Невского собора и "Domkirche" (Домский собор - Е.П.) очень напомнило мне пребывание мое там два года тому назад. Вернулись в 5 ½ час. Рядом с яхтой на набережной были выстроены части команд крейсера "Изумруд" и транспортов "Иртыш" и "Анадырь". После чая принял доклад д. Алексея. В 7 ¼ час. сошли со "Штандарта" и в маленьком поезде доехали до вокзала. Здесь все эстляндские дамы представлялись Аликс. В 8 ¼ покинули Ревель и сейчас же сели обедать".
  
  
  
  Домский собор в Таллине
  
  
  
  
  
  
  
  
  Собор Александра Невского в Таллине
  
  
  
  
  
  Газета "Новости дня"14 (1 октября): ПЕТЕРБУРГ. Государь Император повелел объявить благодарность Его Величества эстляндскому губернатору (В Российской Империи Эстляндией называли Эстонию - Е.П.) за отличный порядок на улицах Ревеля при посещении города Их Величествами.
  
  
  
  Обратимся теперь к продолжению дневника Николая Второго: "28-го сентября. Вторник. Утром стояли более трех часов на станции Волосово. Приехали в 10 ч. в Царское Село чудным солнечным днем. Погулял. Принял обычные доклады. Завтракал Кирилл (деж.). В 2 ½ поехали кататься вокруг Баболова. Посетили т. Михень, Елену и Ники. Вернувшись домой, пошел гулять. В парке хорошо сохранилась зелень. Долго занимался. Обедал в спальне, т. к. маленькое "сокровище" спало на постели на руках Аликс.
  
  29-го сентября. Среда. Хороший ясный день. После прогулки был доклад и прием. Завтракали: т. Михень, Елена и Ники. Показывали ему свои комнаты. Гулял долго с собаками. Сегодня после многих недель колебаний Аликс, сильно поддержанная мною и княг[иней] Голицыной, наконец решила уволить англичанку - няню детей Мисс Игер, что и было ей объявлено Марией Михайловной! Возни и мытарств до этого было много.
  
  30-го сентября. Четверг. Простоял отличный теплый день. Утром погулял. Имел три доклада. После завтрака принял священника Изразцова, кот. выстроил русскую церковь в Буэнос-Айресе. Сделал отличную прогулку верхом в Павловск. Аликс каталась с младшими дочками. Сегодня англ. няня уехала к себе на родину.
  
  2-го октября. Суббота.(...) Сегодня около полудня 2-я эскадра Тихого океана вышла из Либавы в дальнее многотрудное плавание. Благослови путь ея, Господи, дай ей прийти целою к месту назначения и там выполнить ея тяжелую задачу на благо и пользу России". (Далее в рукописи изображен крест - примечание составителей дневника.)
  
  
  
  
  
  
  
  Газета "Московский листок":
  
  
  
  Сорвавшийся с привязи слон
  
  29 сентября в 11 час. вечера, во дворе цирка Саламонского на проезде Цветного бульвара, один из слонов, стоявших на привязи у столба, оборвал канат и пошел "путешествовать", причем разрушил досчатый забор, и проник в сад-огород соседнего владения Грабановых, где вытащил с корнями до десяти молодых деревьев и разбил хоботом два стола.
  
  Присутствие нежданного гостя было своевременно замечено, и слона водворили на прежнее место.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  Порт-Артур
  
  БЕРЛИН, 30-го сентября (13-го октября). Токийский корреспондент "Berliner Localanzeiger" сообщает, что вследствие трехдневной непрерывной бомбардировки со стороны суши часть Порт-Артура объята пламенем. (...)
  
  Из дневника Михаила Лилье: "20 сентября.(...) Солдатам скоромный обед дают только три раза в неделю. Каждый тогда получает борщ с зеленью и 1/3 банки мясных консервов. В остальные же четыре дня в неделю дают так называемый "постный борщ", состоящий из воды, небольшого количества сухих овощей и масла. Взамен гречневой каши, которой в крепости нет, дают рисовую, изредка лишь заправляя ее маслом и луком. Так кормят солдат только в более заботливых частях. Зато там, где начальство мало об этом заботится, я видел такие "рисовые супы", что в Петербурге о них вряд ли кто сможет составить себе даже отдаленное представление.
  
  Офицерство на позициях тоже сильно бедствует с пищей и терпит всякие лишения. Правда, около Ляотешаня удается иногда покупать у местных китайцев перепелов, но это уже представляет собой лакомство.
  
  
  
  24 сентября. Японцы отлично знают, что в Порт-Артуре имеется всего лишь одна паровая мельница, принадлежащая купцу Тифонтаю, которая и обслуживает в настоящее время всю нашу крепость. Не будь ее, мы не имели бы возможности молоть зерно, и прямо трудно себе представить, что бы стал делать гарнизон без этой единственной мельницы. За семь лет владения Порт-Артуром мы не могли добиться ассигнования денег для постройки казенной паровой мельницы и все время принуждены были кое-как перебиваться мельницей Тифонтая, которая давала последнему большой процент в год дохода.
  
  Зная этот недостаток крепости, японцы за последнее время прилагают все свои старания, чтобы своей стрельбой разрушить мельницу - этот жизненный пульс крепости. Сегодня их старания чуть было не увенчались успехом. Один 6-дюймовый снаряд попал в мельницу, но, по счастью, не причинил ей значительных повреждений.
  
  Кроме того, один снаряд попал в дом инженера, подполковника Крестинского, и разорвался в комнате, в которой, к счастью, никого в это время не было.
  
  Другой снаряд, упав недалеко от Инженерного городка, ранил осколками двух солдатиков на дворе генерал-адъютанта Стесселя. (...)
  
  Утром подул холодный ветер. Температура сильно пала. Выпал мелкий снег и покрыл тонким слоем всю окрестность. Благодаря удивительной прозрачности воздуха вершины гор казались особенно резко очерченными.
  
  К вечеру ветер еще усилился, а ночью даже завернул небольшой морозец, и я сильно промерз.
  
  Интересно знать, как-то чувствуют себя теперь наши приятели-японцы?..
  
  
  
  25 сентября.(...) Сегодня в 190-м номере газеты "Новый край" был помещен нижеследующий приказ:
  
  ПРИКАЗ
  
  по войскам сухопутной обороны крепости
  
  25 сентября 1904 года. Крепость Порт-Артур
  
  No 36
  
  Прошу начальников участков обратить внимание ротных командиров и разъяснить нижним чинам, что упорная оборона крепости, не щадя своей жизни, вызывается не только долгом присяги, но весьма важным государственным значением Порт-Артура, как места пребывания наместника его Императорского Величества на Дальнем Востоке. Упорная оборона до последней капли крови, без всякой даже мысли о возможности сдачи в плен, вызывается, сверх того, тем, что японцы, предпочитая сами смерть сдаче в плен, вне всякого сомнения, произведут в случае успеха общее истребление, не обращая ни малейшего внимания ни на Красный Крест, ни на раны, ни на пол и возраст, как это было ими сделано в 1895 году при взятии Артура. Подтверждением изложенного может служить постоянная стрельба их по нашим санитарам и добивание наших раненых, случаи которого имел место даже 22 сего сентября при временном занятии Сигнальной горы. Вследствие весьма важного значения П.-Артура не только Государь и вся наша родина с напряженным вниманием следит за ходом обороны, но и весь мир заинтересован ею, а потому положим все наши силы и нашу жизнь, чтобы оправдать доверие нашего обожаемого Государя и достойно поддержать славу Русского оружия на Дальнем Востоке.
  
  Начальник сухопутной обороны крепости
  
  генерал-майор Кондратенко
  
  Ввиду крайне тяжелого и удручающего впечатления, произведенного этим приказом на гарнизон, он вместе со 190-м номером газеты "Новый край" был уничтожен, но как все запрещенное, конечно, был всем гарнизоном прочитан".
  
  Рома́н Иси́дорович Кондра́тенко (30 сентября (12 октября) 1857, Тифлис - 2 (15) декабря 1904, Порт-Артур) - русский военачальник, военный инженер, Генерального штаба генерал-лейтенант (22.10.1904), командир 7-й Восточно-Сибирской стрелковой дивизии, руководивший в 1904 году сухопутной обороной Порт-Артура.
  
  
  
  
  
  Продолжение дневника Михаила Лилье: "29 сентябряЯпонцы ожесточенно стреляют по порту. Говорят, что сегодня один из снарядов попал прямо в середину палубы броненосца "Пересвет".
  
  Сегодня был в одной роте и пробовал пищу. Теплая мутная водица с бобовыми жмыхами и рисовая каша с запахом дыма.
  
  Очевидно, командир роты не особенно следит за довольствием, так как в других ротах пиша значительно лучше.
  
  Сегодня с полковником Ирманом осматривали позиции близ Малой Голубиной бухты. Здесь стоит сборная охотничья команда 11-го Восточно-Сибирского стрелкового полка под начальством штабс-капитана Соловьева.
  
  Команда эта образована из оставшихся нижних чинов 3-й Восточно-Сибирской стрелковой бригады, которая ушла на Ялу. Охотники под командой штабс-капитана Соловьева бессменно уже восьмой месяц, то есть с самого начала войны, занимают передовые позиции и находятся все время в самом близком соседстве с неприятелем. Здесь, между прочим, я наблюдал, как "развлекаются" наши солдатики. Находясь дни и ночи в окопах, они от скуки додумались до следующего способа заставить японских часовых показываться из их траншей: один из солдатиков привязывает себе на спину куклу в шинели и папахе и на четвереньках ползет вдоль окопа. Кукла несколько выдается над окопом и издали легко может быть принята за живого человека. Зоркий японский часовой, увидя движущуюся фигуру, высовывается из своего окопа и начинает по ней палить, в полной уверенности, что это разгуливает неосторожный наш стрелок. Этого момента только и дожидается другой наш стрелок, который, спрятавшись за бойницы, ухлопывает неосторожного японца.
  
  Вот вам и пример охоты за живым человеком...
  
  За помещение в No 190 газеты "Новый край" приказа генерала Кондратенко за No 36 редактор его, подполковник Артемьев, получил выговор в приказе от генерал-адъютанта Стесселя.
  
  ПРИКАЗЫ
  
  по войскам Квантунского укрепленного района
  
  29 сентября 1904 года. Крепость Порт-Артур
  
  No 718
  
  В No 190 газеты "Новый край" был помещен приказ по войскам сухопутной обороны крепости без соблюдения правил цензуры, за что редактору, подполковнику Артемьеву, объявлен выговор.
  
  No 722
  
  28-го Восточно-Сибирского стрелкового полка подполковник Шишко откомандировывается от дружины и назначается комендантом города с главной обязанностью следить, чтобы не было в городе людей, задержавшихся по разным случаям при разных командах, когда место их в ротах. Картежные игры должны тоже преследоваться всемерно.
  
  
  
  Начальник Квантунского укрепленного района
  
  генерал-адъютант Стессель
  
  Последний приказ вызван тем обстоятельством, что наши солдатики, уходя с позиций, часто остаются где-нибудь в городе и таким образом уклоняются от несения своей службы. Кроме того, во многих уголках крепости процветает азартная карточная игра, в которой деятельное участие принимает, между прочим, и наше духовенство.
  
  Подполковник Шишко до сих пор, числясь в дружине, спокойно проживал на левом фланге крепости в казармах 28-го Восточно-Сибирского стрелкового полка и занимался фотографиями.
  
  
  
  30 сентября. Слыхал, что вчера японцы повели атаку на какой-то пункт нашего правого фланга. Наступление их, однако, было отбито, причем они потеряли около 200 человек убитыми.
  
  В отбитии штурма принимала участие главным образом 8-я рота 14-го В.-С. стрелкового полка под командой поручика Шумского. Эта рота два раза сходилась в штыки с наступающим врагом. Наши потери восемь убитых, числа раненых не знаю". (...)
  
  
  
  
  
  Газета "Московский листок":
  
  Порча телефонов
  
  В течение субботы 2 октября число разговоров на телефонной сети достигло такого количества, что предохранители электрического тока перегорели. <...> Произошел перерыв, длившийся полчаса.
  
  
  
  
  
  Памятник П.М.Третьякову
  
  На могиле известного благотворителя Павла Михайловича Третьякова, на Даниловском кладбище, сооружен роскошный памятник из серого гранита, художественной работы И.А.Орлова на высоком основании из красного гранита. Памятник увенчан большим мраморным крестом. <...>
  
  
  
  Памятник Павлу Михайловичу Третьякову и его жене на Даниловском кладбище
  
  Задержание воров
  
  Вчера ночью в Хохловском переулке, задержали с добычей какого-то громилу, который только что успел в указанном переулке в доме церкви св. Троицы обокрасть квартиру действительного статского советника А.А.Сосницкого. Громилу отправили в участок.
  
  
  
  
  
  Вчера управа осматривала владение Калинина в Грузинах для помещения пленных японцев, но не сняла его, так как существует предположение, что в Москву пленных не привезут, а разместят в провинции.
  
  
  
  
  
  Шансы Рузвельта
  
  Интересную телеграмму из Нью-Йорка передает "Times" по этому поводу. Выборы приближаются, и уже заметно, что переизбрание Рузвельта обеспечено. Это признают и друзья, и враги президента.
  Везде господствует полная их индифферентность, а это, по мнению опытных политиков, гибельно для соперника Рузвельта - судьи Паркера. Горячатся разве только профессиональные политики и партийные ораторы.
  В демократической партии чувствуется недостаток в ... деньгах. <...>
  
  
  
  
  
  
  
  Газета "Русское слово":
  
  Генеральное сражение
  
  ХАРБИН, 1-го октября. Бои между Мукденом и Ляояном продолжаются. Станция Шахе переходит из рук в руки. Обнаружен обход японцами нашего правого фланга. Мы обошли их правый фланг. Говорят, что настоящие бои, по упорству, жестокости и потерям превосходят сражения под Ляояном.
  
  ХАРБИН, 2-го октября. Бой по всей линии манчжурской армии продолжается. Окончательные результаты еще неизвестны.
  
  
  
  Порт-Артур
  
  ЧИФУ, 2-го (15-го) октября. ("Daily Telegraph"). Сюда прибыло сегодня несколько пароходов, прошедших мимо Порт-Артура. По рассказам пассажиров, в море слышна была сильная канонада со стороны суши. <...>
  
  Из дневника Михаила Лилье: 2 октября. Ветрено и холодно.
  
  Сегодня смотритель Сводного госпиталя рассказывал мне, что у него по сие число в самом госпитале убито и ранено 27 человек. От огня неприятеля пострадало не только больничная прислуга, но и несколько раненых, находившихся в госпитале на излечении. (...)
  
  Ввиду почти поголовного бегства китайцев отбросы в городе никем не убираются и не увозятся, отчего в некоторых местах скопились целые горы навозу и мусора.
  
  Благодаря страшной грязи и зловонию заболеваемость в гарнизоне сильно увеличилась.
  
  Генерал-адъютант Стессель по этому поводу издал следующий приказ.
  
  ПРИКАЗ
  
  по войскам Квантунского укрепленного района
  
  2 октября 1904 года. Крепость Порт-Артур
  
  No 729
  
  Тиф увеличился, причина известная и постоянная - вода, а я прибавлю и свинство, грязь, загаживание местности, отправление естественных надобностей повсеместно; какая-то особая халатность ко всему; посмотрите, что делается возле некоторых колодцев, ведь стоит зеленая грязь. Особенную клоаку представляют: овраг, ведущий от завода Ноюкса, казармы 10-го полка, где теперь моряки, морские казармы в Новом Городе, здесь у самых ворот все выбрасывают. Где наша славная санитарная комиссия, которая в мирное время исписала целые тома бумаги, а сама теперь ни зачем не смотрит; где городской голова, первый ответчик за санитарное состояние города, где полиция; все и вся отсутствуют, отсутствуют по понятным для всех причинам. Но, не делая ничего, кроме, разумеется, марания бумаги, содержание продолжают получать полностью. Мне важно здоровье офицеров и солдат, а между тем они-то и болеют. Приказываю строго и в последний раз городской администрации немедля все привести в порядок, иначе предам военному суду как за неисполнение своих обязанностей и неоднократных моих приказаний.
  
  Возле мест биваков следить за санитарным состоянием войсковому начальству, а особливо полковым и прочим войсковым врачам, донося об антисанитарном состоянии корпусному врачу 3-го Сибирского армейского корпуса для доклада мне.
  
  Городскому голове подполковнику Вершинину ежедневно подробно осматривать город, считая это главным, а не писание бумаг.
  
  Прошу коменданта крепости лично и через начальника своего штаба проверять исполнение сего важного требования; всякий бывший в походах и войнах отлично помнит, что за бич эпидемическая болезнь, с которой не справились в самом начале. Инспектору госпиталей осматривать чаще госпиталя и около них; свинство и грязь везде; ведь посмотрите, что делается у Дальнинского госпиталя.
  
  Начальник Квантунского укрепленного района
  
  генерал-адъютант Стессель
  
  
  
  3 октября. Ясный и теплый день.
  
  Около полудня внезапно началась артиллерийская канонада в направлении 3-го форта.
  
  Все усиливаясь и усиливаясь, она между 2 и 4 часами дня достигла своего апогея.
  
  Наши береговые батареи принимали в стрельбе самое деятельное участие. Среди грома орудийных выстрелов все время слышалась сильная ружейная трескотня. Все это сливалось в какой-то сплошной рев и гул.
  
  Временами от разрывов лиддитовых снарядов 3-й форт и 3-е временное укрепление совершенно заволакивались дымом.
  
  Около 5 часов дня стрельба начала понемногу стихать, а к 7 часам вечера и совсем замолкла.
  
  Надо полагать, что это японцы предприняли дневную атаку. Подробностей пока никаких не знаю.
  
  Утренняя бомбардировка города не произвела в нем никаких серьезных повреждений, так как большая часть снарядов по-прежнему не разрывается.
  
  
  
  5 октября. Ночью, около 2 часов, ветер, все усиливаясь, перешел в тайфун, сопровождаемый сильным дождем.
  
  Ночь была облачная и очень темная. В двух шагах от себя нельзя было различить человека.
  
  На дворе страшная грязь. Холодно, сыро и неприятно.
  
  В окопах еще хуже. Набралось масса воды, и у солдат все промокло насквозь. Шинели, пропитавшись водой, сделались невероятно тяжелыми.
  
  Да, месяц за год дается недаром!..
  
  Несмотря на отвратительную погоду, японцы все-таки дали несколько выстрелов по городу.
  
  К вечеру ветер, переменив направление, подул с севера, и стало еще холоднее. (...)
  
  
  
  7 октября. Всю ночь японцы вели ожесточенную стрельбу по порту и городу.
  
  Днем же все было тихо.
  
  Сегодня отправил на шаланде два письма в Россию. Авось дойдут!..
  
  Осматривая работы японцев против Высокой горы, я убедился, что за последнее время их траншеи сильно продвинулись вперед. Все эти работы японцы ведут по-прежнему по ночам, днем же у них всякая деятельность затихает, и все кажется вымершим.
  
  Цены на жизненные припасы стоят баснословные.
  
  Например: небольшая свинья стоит 120-150 рублей.
  
  10 яиц - 10 рублей.
  
  Курица - 12-15 рублей.
  
  Гусь - 30-35 рублей. (...)
  
  Порции солдатам еще уменьшены. Хлеба выдают всего 2 фунта и к этому небольшое количество рисовой каши.
  
  Количество больных все растет и растет..."
  
  
  
  
  
  ТЕАТР и МУЗЫКА
  
  17(4 октября). В Художественном театре
  
  Вчера Художественный театр начал сезон тремя небольшими пьесами Метерлинка. Открытие этого театра, ставшего достопримечательностью Москвы наравне с Царь-колоколом, из года в год является для московских театралов, а, пожалуй, даже и для всей московской интеллигенции событием первой величины.
  
  
  
  
  
  Вчера в Алексеевской церкви Чудова монастыря наместником о. архимандритом Арсением было совершено торжественное освящение иконы свв. Алексея митрополита и великомученика Иоанна воина, сооруженной в память рождения Государя Наследника Цесаревича для Кутузовской избы ее попечителем И.О.Зубковым. <...>
  
  
  
  
  
  Аукцион картин французских художников
  
  Вчера в городском манеже закончился аукцион картин французских художников. Всего на аукционе продано 130 картин на сумму около 7500 рублей. <...>
  
  МУКДЕН, 2-го октября. После вчерашнего затишья японцы всю ночь вели атаки на наш западный отряд. Все они были отбиты весьма успешно. Станция "Шахе" не один раз переходила из рук в руки, причем, на ней окапывались то мы, то неприятель.
  
  
  
  
  
  ШАДРИНСК, 2-го октября. Как сообщает Урал, на Шувалкских приисках найдены рабочим два самородка платины в 20 и 10 фунтов. Первый из них - единственный по величине в свете.
  
  
  
  
  
  Наглый автомобилист
  
  18 (5 октября). Вчера у Сретенских ворот несся на всех парах автомобиль, причем один из автомобилистов палкой на ходу ударил по шляпе проходившего тут коллежского асессора С.А.Голикова и сшиб с него шляпу; после этой "милой шутки" автомобилисты ускорили ход и скрылись.
  
  
  
  
  
  Человек - зверь
  
  3 октября квартирующая в доме Дмитриева в Чухинском переулке крестьянка Евдокия Гаврилова Удочкина поссорилась со своей жиличкой, которая, набросившись на Удочкину, изгрызла ей правую руку. Пострадавшую отправили в приемный покой Пресненской части.
  
  
  
  
  
  На московском книжном рынке наблюдается кризис, обуславливаемый военным временем. Особенно сократились обороты книготорговцев, сбывавших в Сибирь народные издания, учебники и различного рода календари и справочники. <...>
  
  
  
  
  Вчера у Тверской заставы имело место беспримерное происшествие, имевшее комический финал, но чуть было ни принявшее драматического оборота. Какой-то оборванец, по железной лестнице, находящейся сзади Триумфальной арки, у Тверской заставы, взобрался на самый верх арки к коням. Отсюда он спустился к нише, где установлена статуя Венеры, дал статуе пощечину и, поклонившись, успевшей собраться публике, улегся спать, на площадке сзади статуи. Чтобы снять оттуда очевидно ненормального субъекта вызвали пожарных: брандмейстер взобрался наверх, но чудак не поддавался ни просьбам, ни угрозам. Его пришлось связать и спустить на веревке, которую сверху и снизу поддерживали пожарные. Чудака отправили в участок. Тысячная толпа смотрела на это представление.
  
  
  
  Триумфальная арка у Тверской Заставы
  
  
  
  Моско́вские Триумфа́льные воро́та (Триумфальная арка) - триумфальная арка в Москве. Впервые сооружены в 1829-1834 годах по проекту архитектора О. И. Бове на площади Тверская Застава в честь победы русского народа в Отечественной войне 1812 года. Разобраны в 1936 году. Копия ворот сооружена в 1966-1968 годах по проекту В. Я. Либсона на Кутузовском проспекте, ныне - площади Победы в районе Поклонной горы.
  
  
  
  
  
  
  
  Нам телеграфируют из Петербурга, что сегодня театр Комиссаржевской сыграл в первый раз "Дядю Ваню" Чехова. Спектакль прошел с колоссальным успехом. <...>
  Особенно выделялись и вызывали восторг публики г-жа Комиссаржевская - Соня и г. Каширин - "Дядя Ваня".
  
  
  
  
  
  
  
  БЕЛГРАД, 4-го (17-го) октября. Здешние газеты приветствуют приезд в Сербию проф. П.Н.Милюкова, намеревающегося остаться здесь на продолжительное время с целью изучения политического и культурного положения Сербии.
  
  Из воспоминаний П.Н. Милюкова:
  
  ПОЕЗДКА ПО ЗАПАДНЫМ БАЛКАНАМ
  
  
  "Главной целью моей поездки по Западным Балканам было то, чего нельзя было найти в книгах: национальное славянское движение, разгоравшееся тогда в народных массах и скрытое от глаз австро-венгерской полиции. Между Аббацией, где я остановился, и соседним Фиуме ("Риека"), прославленным потом авантюрой Габриэля Д′Аннунцио, как раз проходила граница между Австрией и Венгрией, иллюстрировавшая искусственное раздробление западных славян и отделявшая словенцев от хорват. Хорваты венгерского "Королевства" отделялись, в свою очередь, от сербов в оккупированных Австрией Боснии и Герцеговине, а население последних, в свою очередь, делилось между тремя исповеданиями: православные, католики и мусульмане. Береговая полоса Далмации так же искусственно была отделена не только горами, но и политикой от своего загорья. И, однако, среди всех этих раздробленных кусков славянства давно уже крепла идея единой Югославии, долженствовавшей слить их всех в одном, объединенном политически и возрожденном духовно, славянском государстве. Кто мог предсказать тогда, как уродливо и неудачно будет использована эта идея? Только что вернувшаяся на сербский престол старая династия Карагеоргиевичей (1903) и новое поколение молодежи воскресили "югославскую" идею в ее первоначальной чистоте; но она жила под спудом: югославским патриотам приходилось скрываться. Политическая деятельность и партии существовали открыто в одной только Хорватии; тут и была провозглашена, в Фиуме, знаменитая "резолюция" национального единства хорватов и сербов (1905). В ближайшие после моей поездки годы начались славянские студенческие волнения - и австрийские судебные преследования славян за "измену". Словенская, сербская, хорватская молодежь должна была спасаться в Прагу, где нашла своего защитника в молодом профессоре Масарике. В этом идейном общении возрождалась старая идея славянского единства.
  
  Отдельные искры этого разгоравшегося костра мне предстояло улавливать в 1904 году из-под спуда австрийской власти, а тут, на берегу, и среди шума официозной итальянской пропаганды. Славяне здесь, в Истрии, собирали по грошам скудные средства на содержание библиотек, где можно было читать местные национальные газеты и по секрету беседовать с надежными людьми о политике. Мой "славянский воляпюк", как местные друзья называли в шутку тогдашний мой, весьма приблизительный, сербский язык, мешал, правда, моему подробному знакомству с конспиративной работой; но при помощи, как тогда говорили, "единственного общеславянского языка", немецкого, мы кое-как объяснялись. По-итальянски я говорил бегло, но - это была национальность, враждебная славянству. Всё же в Триесте и в Фиуме я кое-что узнал и кое в чем был ориентирован для дальнейшей поездки.
  
  Тут же, на западном берегу Истрии, в Поле (военная гавань тогдашней Австрии) я должен был получить впечатления, шедшие из до-итальянского периода, древнего римского "латинства". Великолепными остатками эпохи римской империи Пола была чрезвычайно богата. При самом приближении к берегу в воды залива смотрелись длинные ряды аркад гигантского амфитеатра; здесь же стояла изящная стройная игрушка - храм Рима и Августа; наконец, триумфальная арка Сергиев, менее тяжеловесная, нежели арки Рима - всё это свидетельствовало о непрекращавшейся традиции "латинизма", который лишь постепенно сдавался перед позднейшей итальянизацией страны.
  
  С запасом приобретенных сведений и с рекомендациями я и двинулся морем вдоль Далматского побережья, с тем, чтобы вернуться на север сухим путем. Минуя скучный горный хребет Велебит, пароход входит в полосу живописных старинных городков - Зара, Шибеник, Трогир, где итальянский фасад, приданный городам трехсотлетним венецианским владычеством, скрывает от туриста сплошное славянское большинство за стенами городов. Перепись 1910 г. насчитала во всей Далмации 18.000 итальянцев на 610.000 сербо-хорватов. Я тогда не знал, что и интереснейшие соборы этих городов построены под "латинским" (то есть римским) влиянием славянскими архитекторами XIII столетия (Радован и др.).
  
  Те же римские образцы восстали передо мной во всем своем древнем величии, когда мы доехали до развалин дворца Диоклетиана в городе Сплите (Спалато). Из императорских дворцов это - наиболее сохранившийся; в его величественных развалинах поместился весь теперешний город.
  
  А тут же рядом - остатки древней римской столицы Далмации Салона, разрушенного готами и аварами: своего рода далматские Помпеи. Почтенный профессор-археолог Булич гостеприимно принял меня и посвятил в тайны древней жизни города и порта, им же восстановленные.
  
  Дальше ждал нас обязательный центр притяжения туристов всех наций - знаменитый Дубровник (Рагуза), когда-то независимая славянская республика, соперница Венеции, но не ее вассал. Дубровник уцелел и от турецкого порабощения, благодаря талантам своих дипломатов; а по отношению к итальянцам стремился слить в мирном сожительстве обе национальные стихии. Сенаторы Дубровника "писали по-латыни, а говорили по-сербски", и долгое время избегали разговорного итальянского языка. Из 122 славянских писателей, которых дало это раннее славянское возрождение, между XV и XVIII столетиями, больше половины (75) принадлежали Дубровнику, тогда как Зара насчитывала только пять, Шибеник - четыре, Сплит - восемнадцать, Трогир одного, острова - десять. Венеция вырезала на стенах далматских городов свой герб - льва св. Марка; но венецианцы не вмешивались в местную культурную жизнь, довольствуясь извлечением материальных выгод из своего господства. Культурное влияние Венеции относится уже ко времени упадка - к XVIII столетию, когда и в Дубровник проникла итальянизация.
  
  Всего этого, однако же, проезжий турист не увидит на маленьком скалистом утесе, где поместился центр города: изящное здание "дворца ректоров" с его ренессансной лоджией и готикой окон. Точно вырванная у моря площадка, о которую буйно разбиваются волны, окружена крепостью стен, напоминающих, что здесь не только царила литература и искусство, но сознавалась и необходимость самозащиты. Но защищали Дубровник не рыцари, а монашеские ордена, в которые входила местная аристократия.
  
  В следующем отрезке пути моим спутником оказался молодой студент-англичанин, спешивший по дороге, на пароходе, изучить новогреческую грамматику, Циммерн, - будущий писатель по национальным вопросам и одно время участник института интеллектуальной кооперации в Париже. Он ехал на Корфу, но, узнав, что я собираюсь здесь покинуть пароход и подняться на высоты Черногории, прервал поездку и отправился со мною. Перед нами развернулись красоты Которского залива, где горы отступают от берега, открывая небольшие долины, покрытые живописной смесью селений, стильных колоколен и роскошью зелени. Предмет всех нашествий, всех исторических претензий и захватов, Которский залив отразил на своей судьбе всю историю Балкан - от древнего Рима до Версальских договоров. Пароход останавливается в глубине залива у города, от которого поднимается видная издалека серпантина, ведущая в царство голых серых скал и подснежного Ловчена. Это - пустынное царство западной Черногории.
  
  Мы немедленно поднимаемся в это "орлиное гнездо". С каждым зигзагом серпантины раскрывается перед нами всё полнее общая картина залива, детали сливаются в туманной дали, и вдруг весь этот пейзаж скрывается от глаз на одном из поворотов дороги. Мы - среди каменного хаоса, где только маленькие чашечки между извивами дороги, подпертые каменными стенками и наполненные пригоршнями принесенной сюда земли, напоминают о тяжелом труде земледельца, вырывающего у природы свое скудное пропитание.
  
  Дальше, наверху, стелется перед нами унылая пустыня. Утомленные, мы дремлем - и неожиданно пробуждаемся на единственной широкой улице небольшой деревни, носящей громкое название - Цетинье. Мы - в "столице", хотя и "самой маленькой в Европе". Мы проехали, не заметив, мимо княжеского "конака", смахивающего на помещичью усадьбу средней руки. Есть и министерства, похожие на табачные лавочки. Скоро появятся и политические партии: партия "права" (под этим разумеется старый "порядок") и партия "клуба" (оппозиция). Будет и парламент - и даже парламентское правительство. Правда, князь, по образцу наших первых двух Дум, разгонит то и другое и сфальсифицирует народное представительство...
  
  Мы остановились перед жалкой на вид гостиницей под гордой вывеской "Гранд-Отель". Она эксплуатируется самим князем Николаем, - как и вся страна. Мы здесь в гостях у черногорского "орла". Его юнаки в театральных костюмах под зонтиками гуляют по местному Корсо; их жены и дочери по утрам ходят за водой к колодцу у нашего отеля и сплетничают под нашими окнами. Полагается, что иностранные гости "Гранд-Отеля", список которых ежедневно представляется князю, должны сделать хозяину визит и расписаться во дворце. Но - мы не знатные гости, и я уклонился от соблюдения этикета. Из хороших источников я уже знал закулисную сторону плохо раскрашенной декорации, умилявшей наших официальных панегиристов славянства. "Камарилья, заслонившая от князя истинное настроение страны; население, отданное на поток и разграбление камарильи, полное отсутствие правосудия, бесцеремонное разорение населения тяжелыми поборами; продажа иностранцам лакомых кусков народного богатства, - и произвол, произвол сверху и до низу". Так я описывал потом положение в своей газете. Нельзя было только говорить о русских субсидиях "единственному другу России", как выразился однажды Александр III-й. Но об этом петербуржцы знали и без меня.
  
  Через два дня мы спустились к заливу по прежней дороге. Циммерн поплыл дальше, на Корфу, а я перебрался на другую сторону залива, в Эрцег-Нови, откуда начиналась линия железной дороги через Герцеговину и Боснию в средоточие австрийского управления, Сараево.
  
  При переезде из Приморья в Герцеговину сразу чувствуется глубокое понижение культуры. Географическая и политическая отрезанность от берега, скудная почва, плохое орошение, исчезающие в подземных пещерах реки и озера, редкое население - таковы черты пути на Требинье. Дальше, при спуске в долину р. Наренты к Moстару, столице Герцеговины, местность становится оживленнее. До 1878 г. здесь правила Турция и среди православных не исчезли еще привычки рабского быта. Женщины носят оригинальный костюм, напоминающий маскировку Ку-клукс-клана. Но и тут велась национальная борьба. При австрийском управлении вера и церковь подвергались в гораздо большей степени опасности денационализации, нежели при турецком режиме. Такие проявления, как празднование национального праздника св. Саввы, пение старинных народных песен о временах Марка Кралевича, сербская "слава" и гусли - даже ношение национального костюма - всё это в глазах правительства считалось политическими демонстрациями против чужого господства. Так оно, в конце концов, и было. Положение мне близко напоминало то, свидетелем которого я был, разъезжая по селам Македонии при турецком режиме. Здесь, как и там, борьбу за национальность взяла на себя церковная община и ее влиятельные члены. Это были, обыкновенно, разбогатевшие купцы и промышленники, мелкие банкиры. Они вели борьбу не прямыми, а косвенными путями: упорством, выдержкой, турецко-византийскими шахматными ходами, где модно, взятками и покорностью ближайшему начальству, а где можно, и жалобами в высшие инстанции. Община знала своих предстателей - и им верила. У меня были рекомендательные письма к этим народолюбам; но на конвертах, вместо имен, было написано просто: "народному вождю" в таком-то городе. В Мостаре, например, это был Воислав Шола, в Сараеве - знаменитый тогда старик Григорий Евтанович. Свидания происходили конспиративно; на них мне сообщали о ближайших задачах и о намеченных планах борьбы.
  
  Но этот тип борцов за народное дело уже отживал свой век, уступая место новой психологии, новым приемам молодого поколения, возвращавшегося из университетов Загреба, Праги и Вены с новыми политическими представлениями. Их ближайшей целью был теперь "устав" (конституция), дальнейшей - объединение Сербии; их методами - тайные общества, открытыми органами - "побратимства" и "просветы". Незаметная в провинции, этого рода деятельность велась на глазах австрийских властей в таких центрах, как Сараево. Старые закулисные подходы к властям народных вождей с "чарши" (базара, главной улицы) молодежью решительно осуждались.
  
  Помню, как передо мной (в сараевском кафе) развивались этой молодежью конспиративные планы, а рядом за столиком сидел несомненный австрийский шпион, для вида читавший газету, но внимательно к нам прислушивавшийся. Борьба и пошла в открытую в ближайшие же годы после моей поездки, а за нею последовали знаменитые судебные процессы, в которых Масарику пришлось защищать горячую молодежь.
  
  Я, впрочем, не ограничивался в Сараеве наблюдениями над настроением национальной оппозиции. Я обратился прямо к правительственным учреждениям с просьбой снабдить меня материалами по управлению оккупированным краем. Конечно, мне вручили весьма охотно всякие томы хорошо разработанного материала, описательного и статистического, и столь же охотно показали образцовые учреждения города, например, правительственную табачную фабрику. Никак нельзя сказать, чтобы австрийская администрация ничего не сделала за время своего управления. Внешнее благоустройство, новые порядки в управлении, новые правительственные здания в городе, заботы о торговле и промышленности - всё это далеко шагнуло вперед сравнительно с патриархальными турецкими порядками. Но подпольная работа славянских патриотов велась тут же рядом, неуловимая даже для австрийских жандармов и грозила в будущем полным крушением чуждой власти...
  
  Мне оставалось после Сараева, - арены будущей трагической развязки запутанного австрийского узла, - продолжить свой путь на север, к хорватам в Загреб. Тут ждал меня новый контраст. Из средоточия старых придворных бюрократов и молодых заговорщиков я попадал, наконец, в единственную славянскую страну, где национальный и политический конфликт обещал разрешиться цивилизованным способом. В то время Загреб недаром считался самой культурной из славянских столиц. Здесь сразу чувствовалось влияние более старой культуры Приморья, опередившего Белград на несколько столетий. Это сказалось и на начале сербо-хорватской литературы и на искусстве - в известной духовной утонченности, которой на Дунае нужно было еще долго учиться. И до сих пор, встречая среди сербского примитива какого-нибудь психолога или артиста, несущего модернистские веяния, вы непременно найдете в нем ту или другую связь с итальянско-славянским Приморьем.
  
  Эта черта отразилась и на национально-политической борьбе хорватов с Венгрией, в состав которой Хорватия входила на правах старой "нагобы", соглашения 1868 года. Хорваты толковали "нагобу", как дающую им такие же независимые от Венгрии суверенные права, каких требовала сама Венгрия от Австрии по соглашению 1867 года. На этой, более широкой, основе уже происходил во время моей поездки в 1904 г. распад старых партий феодального и клерикального характера. Вперед пробивалась упомянутая выше университетская молодежь. Она прежде всего стремилась демократизировать политическую жизнь страны, привлекши к ней широкие массы населения. Именно эта демократическая молодежь и составила в следующем 1905 году "коалицию" с сербами и формулировала свои требования в упомянутой выше фиумской резолюции.
  
  Забегая вперед, к моей второй поездке в Загреб в 1908 году, напомню, что эта самая политическая группа провела в 1906 г. первые удачные политические выборы, а в 1908 г. составила уже большинство в местном сейме. Я познакомился с вождями молодой партии в момент ее расцвета. Лидер партии Лоркович в беседе со мной называл своих единомышленников "хорватскими кадетами". Увы, мы были тогда уже "кадетами" Третьей Государственной Думы, пережившими годы своего торжества, и сравнение с славянскими политическими друзьями вызывало во мне не одни только радостные чувства. Я писал тогда, продолжая параллель Лорковича: "заставить моих хорватских друзей пойти на компромисс - невозможно. Но можно их изолировать, провести кругом их черту и отпугнуть от них всё еще робкое население. Особенно можно сделать это с сербским меньшинством, против которого католическое духовенство успешно поддерживает острое национальное раздражение среди хорватского большинства населения". Здесь, действительно, клерикализм и феодальные отношения уже пошатнулись, но были еще достаточно сильны, чтобы успешно бороться за старые позиции. Католическое духовенство усердно поддерживало национальную рознь, бывшую в то же время и религиозной (против православия сербов). Эта рознь служила сильным оружием против югославизма молодого поколения.
  
  Переезжая из Сараева в Загреб, я как раз наткнулся на маленькую иллюстрацию этого большого и долгого спора хорватов с сербами. Я ехал в вагоне третьего класса. Против меня сидела молодая женщина - очевидно, не из культурного класса. Мы обменивались отрывочными фразами - по-немецки. На какой-то станции она высунулась из окошка и заговорила с разносчиком на местном наречии. Я обрадовался и спросил ее на своем сербском "воляпюке": "да ли ви сте србкиня?" ("Не сербка ли вы?") На лице ее, неожиданно для меня, изобразилось крайнее негодование. "Какая сербка? Я - хорватка"! - "Но ведь это одно и то же, возразил я. И язык ваш почти одинаков". - "Совсем нет: мы - два разные народа"! Я уже понял, в чем дело, но продолжал допрашивать: как же разные? В чем вы видите разницу? Моя собеседница немного осеклась, но тотчас нашла требуемый ответ. "Мы высокорослые и белокурые, а они - низкорослые брюнеты".
  
  Против этого Гитлеровского аргумента я уже не выдержал. "Вот я еду с юга на север. Чем южнее, тем больше низкорослых брюнетов; чем севернее, тем больше высокорослых блондинов. А народы всё те же: немцы, русские, австрийцы, славяне. И у каждого - свои брюнеты и свои блондины". Соседка замолчала. Но я перешел в наступление. Очевидно, она была католичка. И я заговорил на патриотическую тему. "Это - ваше католическое духовенство вас ссорит. Пора понять, что вы и сербы - единый югославский народ". Она продолжала молчать. А я демонстративно вынул из кармана номер хорватской оппозиционной газеты - они печатались латиницей, стало быть были понятны хорватской шовинистке... Сколько зла сделала - и еще продолжает делать эта затронутая случайно по дороге неслучайная тема! (Писано до событий 1941 года. (Примеч. автора).
  
  Из Загреба я вернулся прямо через Вену - домой. В Белграде я бывал и раньше, во время пребывания в Болгарии, - и позже. Теперь же приближался срок отъезда в Америку, а перед тем надо было еще побывать в Петербурге, где смерть Плеве сдвинула ход событий с мертвой точки, и в Париже, где ожидал меня первый контакт с русскими революционными партиями на конспиративном съезде".
  
  
  
  
  
  
  
  СЕВАСТОПОЛЬ, 4-го октября. По случаю кануна дня 50-летия первой бомбардировки Севастополя в храме св. Владимира отслужена торжественная панихида на могилах погребенных в соборе защитников-адмиралов. <...>
  
  
  
  
  
  Задержание воров
  
  4 октября мещанин Иван Васильев Соколов, приехав на велосипеде в лавку Прусова в Армянском переулке, оставил свой велосипед на улице. В это время мимо лавки проходил вор-велосипедист, который сел на велосипед и быстро поехал, намереваясь скрыться, но дерзкого вора догнали на лихаче и задержали.
  
  
  
  МЕЛОЧИ ЗАГРАНИЧНОЙ ЖИЗНИ
  
  Нью-йоркские кабатчики систематически отравляли население, подмешивая в виски древесный спирт. Эта возмутительная история вскрылась только на днях. Древесный спирт свел в могилу уже многих. Виновные привлекаются к ответственности.
  
  "Petit Journal" сообщает, что в Серр-Дюкур-Ларэн было состязание поющих петухов. Приз получил некто Ван-Гельдер, петух которого "прокукарекал" 120 раз в течение получаса.
  
  
  
  
  
  Китай и Япония
  
  ПЕКИН, 5-го (18-го) октября. Передают, что богдыхан крайне озабочен притеснением китайского населения в местах расположения японских войск и обратился по этому поводу лично с посланием к японскому императору.
  
  
  
  
  
  По пьяному делу
  
  Вчера ночью мещанин Иван Степанов Жданов, возвращаясь домой, проходил по Никитскому бульвару, где вообразил спьяна, что он сражается с японской армией. Бульварные скамейки представились ему японцами. Жданов направо и налево стал крошить врага. Пострадало семь скамеек, которые были опрокинуты и изломаны. Жданова задержали бульварные сторожа и отправили в участок.
  
  
  
  
  
  В городском совете гор. Рио-де-Жанейро представлен проект оригинального налога на врачей за всякого больного, который умрет во время лечения.
  
  
  
  
  
  ВОЙНА
  
  Генеральное сражение
  
  МУКДЕН, 5-го октября. ("Гавас"). Сегодня русские после часового ожесточенного боя отбили обратно позиции на левом берегу Шахе. Японцы, по-видимому, истощены. Бой уже не так ожесточен.
  
  
  
  
  ВОЙНА
  
  ХАРБИН, 6-го октября, 5 час. 40 м. утра. Станция "Шахе" в наших руках, и японцы отброшены. Отправлен поезд для занятия станции и осмотра пути. Упорно держится слух, что две дивизии японского правого фланга разбиты; нами взято много пленных японцев.
  
  
  
  ВОЙНА
  
  Под Мукденом
  
  МУКДЕН, 9-го октября. Бой на реке Шахе затих за последние три дня, хотя сегодня на нашем правом фланге артиллерийский огонь ведется с большой интенсивностью. Наши передовые части в последние дни, перейдя Шахе, постепенно продвигаются вперед по всему фронту, занимая позиции, оставленные японцами под напором наших войск. Настроение наших войск, в виду удач и наступления превосходное, несмотря на сильные утренние морозы и холодный северный ветер. В японских войсках замечается упадок энергии, - многие сдаются в плен. <...>
  
  Из книги П.Н. Врангеля "Очерки о русско-японской войне":
  
  
  
  В тылу у японцев во время боя при Шахэ
  
  
  
  
  I
  
  "В середине сентября 1904 года решен был переход нашей армии в наступление, к этому времени численность наших сил достигла 181 400 штыков, 12-14 тысяч шашек и до 600 орудий. Мы занимали фронт в 50 верст от Импань до Пхудзыян, и армия по фронту делилась на две группы - западную (генерал Бильдерлинг) и восточную (генерал барон Штакельберг). Общий резерв составляли два корпуса под начальством генерала барона Мейендорфа. Для охраны флангов назначались: правого - отряд генерала Коссаловского, левого - генерала Ренненкампфа. Силы японских трех армий исчислялись нашей главной квартирой в 170 000 штыков, 6 ½ тысяч сабель и 648 орудий. Фронт неприятельских армий тянулся на 60 верст от Далинского перевала до Чесантунь.
  
  Целью наступления ставилось разбить японцев в районе между реками Шахэ и Тайдзихэ и отрезать их сообщения на востоке и юге; во исполнение означенной цели восточный отряд должен был оттеснить правый фланг противника у деревни Бензиху и, наступая долиной реки Тайдзихэ, действовать в тыл неприятельских позиций у Янтая; западный же, двигаясь вдоль железнодорожного пути и Мандаринской дороги, наступать на город Лаоян.
  
  К означенному времени наш отряд генерала Ренненкампфа, в составе 13 батальонов, 26 орудий, 16 сотен, 4 конно‑горных орудий и саперной роты, располагался в районе деревень: Мадзядань - Убеньянуза - Сантунью. После памятных дней Лаояна мы продолжительное время стояли в бездействии, лишь изредка предпринимая усиленные рекогносцировки. Для нас, казаков, испытавших первый период лихорадочной деятельности передового летучего отряда генерала Ренненкампфа, особенно монотонно и скучно тянулось время нашего продолжительного стояния. Хотя и носились слухи о скором переходе наших в наступление, но этим слухам не придавалось особого значения; наше непрерывное отступление, отход назад даже после одержанного на всем фронте при Лаояне успеха невольно зарождали сомнения в намерении командующего в ближайшем будущем перейти к активному образу действий.
  
  21 сентября все части отряда получили приказание к 6 часам вечера строиться у выхода дер. Убеньянуза для присутствия на имеющем быть отслуженным молебствии. Одновременно разнесся слух, что получен приказ командующего армией о нашем предстоящем наступлении; слух этот с быстротою молнии облетел отряд, вызвав всеобщее ликование... То, о чем мечтал с самого начала войны каждый из нас, то, чего ждал и что ежечасно призывал всем сердцем, наконец наступило, и возмездие за все тяжелое и унизительное, пережитое нами за последние восемь месяцев, казалось близким. Несмотря на ряд пережитых невзгод и неудач, вера в свои силы, вера в непобедимость нашей армии не была поколеблена, и каждый из нас смело смотрел вперед, твердо веря, что ему удастся отомстить за ряд пережитых унижений врагу. Собирались оживленные группы, известие обсуждалось на все лады, составлялись всевозможные планы и предположения...
  
  К назначенному времени части отряда построились в долине у выхода из деревни на скошенном гаоляновом поле. Длинный ряд серых солдатских рубах как нельзя более гармонировал с серым тоном вспаханной земли, едва выделяясь на фоне серого камня, тянувшегося вдоль скалистого хребта. Заходящее солнце озаряло розовым светом скалистые гребни гор, играя последними косыми лучами на оружии, бляхах амуниции, на парчовом покрове поставленного среди поля аналоя. Под одиноко видневшимся среди поля скорченным дубом стоял генерал Ренненкампф со штабом; его плотная крупная фигура в красной шведской куртке, с Георгием на шее и в петлице, с серебряной кавказской шашкой через плечо, резко выделялась среди прочих лиц штаба. Начальник штаба внятным мягким голосом читал приказ:
  
  - Более семи месяцев тому назад враг вероломно напал на нас в Порт‑Артуре ранее объявления войны. С тех пор много подвигов содеяно русскими войсками на суше и на море, которыми справедливо может гордиться наша родина, но враг не только не повержен в прах, но в гордыне своей еще продолжает помышлять о полной победе над нами... - раздаются в тихом вечернем воздухе начальные слова приказа.
  
  С напряженными, сосредоточенными лицами, стараясь не проронить ни одного слова, жадно ловя каждый звук, слушают все знаменательные, отныне исторические слова, слова, обращенные к великой армии ее вождем. Замерли, затаив дыхание, точно окаменев, тысячи однообразно‑серых фигур, и лишь особый лихорадочный блеск в напряженных взглядах выдает копошащиеся в глубине душ тысячи разнообразных ощущений...
  
  Командующий упоминает в приказе о недостаточности до сего времени наших сил, о трудности сосредоточить в малое время на театре военных действий значительную армию, отдает должное геройской обороне войск, образцовому порядку при отступлениях...
  
  - Я приказал вам отступать с горестью в сердце, но с непоколебимою верою, что отступление наше на подходящие подкрепления было необходимо для одержания над врагом, когда наступит для сего время, решительной победы...
  
  Да, это так. Отступая шаг за шагом, отдавая с болью в сердце каждую пядь обагренной своей кровью земли, армия ни одной минуты не падала духом, твердо веря в свою конечную победу, в близкое возмездие врагу...
  
  - Теперь настало уже желанное и давно ожидаемое всею армиею время идти самим вперед навстречу врагу. Пришло для нас время заставить японцев повиноваться нашей воле, ибо силы маньчжурской армии ныне достаточны для перехода в наступление...
  
  Свершилось. Точно электрический ток пробежал по рядам войск... Конец бесконечным отступлениям, когда после ужасных, в несколько суток, боев, где неприятель разбивался о стойкость и непоколебимое мужество наших войск, мы отходили, оставляя врагу усеянные трупами наших славных товарищей позиции; конец ужасным томительным переходам по непролазной глинистой грязи дорог с болью в сердце, с тяжелым кошмаром унижения в душе... Близок час, когда враг сторицею расплатится за пережитые унижения, когда воспарит вновь непобедимый доселе русский орел...
  
  - Державный вождь русской земли молится со всей Россиею за нас и благословляет нас на новые самоотверженные подвиги. Подкрепленные этой молитвой, с глубоким сознанием выпавшей на нас задачи, мы должны идти вперед бестрепетно, с твердою решимостью исполнить свой долг до конца, не щадя живота своего, и да будет над всеми нами воля Господня, - раздаются заключительные слова приказа.
  
  - На молитву. Шапки долой...
  
  Начинается молебствие.
  
  Солнце почти скрылось за скалистым гребнем хребта. Закат охвачен всеми цветами зарева, начиная от огненно‑красного и кончая бледно‑розовым. Лиловые тени сползли в долину. В воздухе потянуло ночною свежестью. Проникая в сердца, несутся тихие звуки церковного пения. Синей дымкой тянется кверху ароматный дым ладана. Столь часто слышанные, подчас машинально повторяемые, слова молитвы в эту минуту приобретают совсем новое, особенное значение, и в душе каждого из нас растет и охватывает все существо давно не испытанное чувство бесконечного умиления...
  
  Молебен кончился. Плавно пронеслись и растаяли в тихом вечернем воздухе последние слова молитвы...
  
  - Накройсь. Смирно!
  
  Отрывистым, несколько хриплым, но громким голосом генерал Ренненкампф говорит с войсками. Он поздравляет их с давно жданным наступлением, благодарит за усердную службу, выражает уверенность в дальнейшей доблести...
  
  - Державному вождю русской армии Государю Императору громкое русское ура! - кончает свою речь генерал.
  
  - Ура! Урра!.. - неудержимо, стихийно, будя эхо в далеких полях и отладках гор, несется по долине, и в этом общем крике тысячи грудей сливаются воедино, неразрывно соединяются чувства и помышления всех нас.
  
  - Командующему армией генерал‑адъютанту Куропаткину ура! - снова гремит голос генерала. И вновь, будя горное эхо и вспугивая укрывшихся на ночлег в расщелинах скал птиц, несется громкое могучее "ура", и кажется, что перед этим громким русским "ура" не устоит и обратится вспять коварный и ненавистный враг...
  
  
  
  II
  
  22 сентября началось общее наступление частей восточного отряда. Отряд генерала Ренненкампфа начал движение несколькими колоннами правым берегом реки Тайдзихэ по направлению к дер. Бенсиху. Для охранения левого фланга генерала Ренненкампфа был выделен отдельный конный отряд из трех аргунских, двух нерчинских сотен, охотничьей команды Сретенского полка и взвода конно‑горной артиллерии под общим начальством генерал‑майора Любавина. Генерал Любавин должен был, переправившись через р. Тайдзихэ у дер. Сандзядза, двигаться далее левым берегом реки, согласуя свое движение с наступлением главных сил отряда генерала Ренненкампфа и наблюдая район к югу и юго‑востоку. Три сотни нашего 2‑го Аргунского казачьего полка вошли в состав конного отряда генерала Любавина, а я назначен был к генералу ординарцем.
  
  Мы выступили в 7 часов утра и, двигаясь давно знакомыми местами, перешли в этот день в деревню Гаолиндзы, где и остановились на ночлег. В дер. Гаолиндзы мы стояли довольно долго еще летом и отошли отсюда после лаоянских боев. Китайцы, особенно чуткие к переменной фортуне войны и неизменно стоящие на стороне сильнейшего, особенно подобострастно встречали нас, шумно выражая свои восторги и заверяя в своей непреложной дружбе:
  
  - Шанго капитана, та‑таде капитана. Шибко знакома.
  
  Переночевав в дер. Гаолиндзы, мы на следующий день достигли р. Тайдзихэ у дер. Сандзядза и здесь простояли до 25 сентября, давая подтянуться главным силам отряда. 25‑го в 8 часов утра мы переправились через Тайдзихэ и, бросив на юг и юго‑восток серию разъездов, двинулись левым берегом реки, поддерживая связь с левой колонной отряда генерала Ренненкампфа, наступавшей под начальством генерала Петерева правым берегом реки из дер. Уянынь.
  
  Мы двигались шагом, часто останавливаясь. Несмотря на то, что солнце уже давно встало, было сыро и холодно. Густой туман стоял над рекой, стлался белой пеленой по горным долинам. В десяти шагах уже трудно было различить что‑либо, конные фигуры впереди идущих казаков расплывались, точно таяли в этой молочной мгле. От высланных вперед разъездов сведений о присутствии неприятеля не поступало. Пройдя верст пять берегом реки, дорога несколько сворачивала в сторону, углубляясь в долину, отделенную от реки тянущейся вдаль холмистой грядой. К одиннадцати часам туман постепенно рассеялся, и теперь ясно были видны черные конные фигуры следующих по сторонам колонны по гребню холмистой гряды наших дозоров. По вьющейся змеей горной дороге справа по три вытянулся наш отряд; мелко переступая по каменистой дороге, двигаются мохнатые разномастные забайкалки, неуклюжие и маленькие под крупными серыми фигурами казаков. Кое‑где пестреют над колонной разноцветные значки сотенных командиров. На правом берегу реки все тихо...
  
  Но вот вдали резко протрещали первые выстрелы, стукнув по нервам и заставив насторожиться каждого человека... Перестрелка усиливается, отдельные выстрелы сливаются в общую трескотню - видно, что там, у генерала Петерева, завязывается дело. Мы ускоряем шаг, дорога вновь поворачивает к реке, и вскоре показываются быстро несущиеся сверкающие воды Тайдзихэ. Впереди трещат выстрелы... Нерчинская сотня графа Келлера, развернув лаву, переправляется вброд к виднеющейся вдали деревушке под выстрелами занявших на противоположном берегу скалистый гребень японцев. Колонна останавливается. Переправившись, сотня спешивается и, заняв деревушку, завязывает с японцами оживленную перестрелку. Изредка излетные пули долетают до нас, жалобно воя в воздухе, или гулко щелкают в мокрую глину размытого откоса горы.
  
  - Переправьтесь через реку и отыщите на том берегу генерала Петерева. Доложите, что я здесь и занял переправу, - приказывает генерал Любавин.
  
  Толкаю коня и вместе с вестовым переправляюсь на противоположный берег; быстро несутся скорые, но неглубокие воды реки, едва доходя до брюха лошади. Резко просвистели в воздухе несколько пуль и звонко плюхнулись в воду, взметнув блестящие брызги. Мы на правом берегу реки...
  
  Японцы, заняв высокий скалистый гребень, обстреливают окраину деревни Уянынь, занятую нашими пехотными цепями. У маленькой полуразвалившейся кумирни расположился генерал Петерев со штабом и в бинокль следит за ходом боя; я являюсь ему и передаю приказание.
  
  - Поезжайте обратно, - приказывает мне генерал, - и попросите генерала Любавина поддержать меня артиллерией; у японцев там, на гребне, окопы, и их очень трудно выбить.
  
  Поворачиваю лошадь и возвращаюсь к генералу Любавину, который, выслушав мой доклад, отдает приказание орудиям открыть огонь. Быстро сворачивают с дороги орудия, выезжают на скошенное гаоляновое поле и снимаются с передков...
  
  - Первое, - раздается команда. "Буух", - громыхает орудие, и через несколько секунд над занятым японцами скалистым гребнем вспыхивает белый дымок шрапнельного разрыва.
  
  - Второе. - "Буух‑буух", - гремят выстрелы...
  
  Генерал Любавин переправляется на правый берег реки и вместе с генералом Петеревым, стоя близ кумирни, следит за ходом боя. Наши пехотные цепи перебежками наступают по гаоляновому полю. По дороге мимо нас тянутся раненые. Вот четверо несут тяжелораненого: загорелое молодое лицо его со слипшимися на лбу желтыми волосами как‑то посерело, он хрипло стонет, мотает головой и отплевывается кровью. Вот двое других ведут, поддерживая, раненого товарища; разутая, с засученными выше колена шароварами нога обмотана розовой марлей перевязочного пакетика. А вот легкораненый - он идет один, хромая и опираясь на приклад ружья; поравнявшись с нами, он останавливается и тяжело переводит дух; ему неудержимо хочется поделиться с кем бы то ни было только что пережитыми сильными и непривычно разнообразными впечатлениями.
  
  - Ишь ты, как его жарит... - не обращаясь ни к кому в отдельности, вслух произносит он, - да и больно неспособно по скошенному гаоляну‑то идти...
  
  - Что, брат, куда ранен? - спрашивает кто‑то из нас.
  
  - Вот туточки, ногу маленько попортило, - отвечает раненый и, прихрамывая и опираясь на ружье, плетется по дороге далее на перевязочный пункт.
  
  Японцы не выдержали нашего огня и очистили перевал, тотчас же занятый нашими стрелками. Мы въезжаем в деревню Уянынь. Китайцы в самом начале дела бежали, захватив самое ценное из имущества, и повсюду видны следы поспешного бегства: настежь растворенные ворота, брошенные среди дворов раскрытые ящики, кадки, корзины... По дороге нам продолжают попадаться раненые. Вот под конвоем казаков на казенной двуколке везут двух раненых японцев, оставленных своими на перевале; один лежит неподвижно на дне двуколки, по‑видимому, при последнем издыхании, другой, молодой, ранен легко; этот сидит на краю двуколки, обхватив обеими руками раненую ногу и, несмотря на сильную боль, видимо, крепится и силится улыбнуться, скаля белые ровные зубы. На самом перевале, у дороги, стоит, поджав перебитую пулей ногу и понуро опустив голову, раненая лошадь; седло и оголовье унесены японцами... Оставленные только что неприятелем окопы усеяны расстрелянными гильзами и обоймами. Группы солдат окружают нескольких убитых японцев, с любопытством рассматривая их лица, амуницию, одежду... В группах солдат оживленные разговоры.
  
  - Ишь ты, маленький, да черный какой...
  
  - Тоже, поди, наших немало перебил...
  
  Оставив на перевале две роты, отряд располагается на ночлег в деревне Уянынь. Настроение у всех возбужденное, приподнятое, радостное... Первый маленький успех, первая удача подымают дух, вселяют уверенность в свои силы, заставляют непреложно верить в наши дальнейшие близкие успехи.
  
  
  
  III
  
  26‑го с рассветом отряд генерала Ренненкампфа продолжал наступление по дороге Уянынь‑Бенсиху, а наш конный отряд генерала Любавина, вновь переправившись через реку Тайдзихэ и выслав разъезды, тронулся левым берегом реки к деревне Бенсиху. Все ожидали, что Бенсиху занято значительными силами японцев, все ждали сегодня боя, а потому нервы у всех были взвинчены, чувствовалась, как это всегда бывает перед делом, какая‑то особенная, несколько повышенная возбужденность. Возбужденность всадников передавалась лошадям, и, подбадриваемые резкою свежестью сентябрьского утра, кони шли, пофыркивая, скорым широким шагом.
  
  У дер. Даюйну шедшая в головном отряде нерчинская сотня князя Джандиери была встречена выстрелами; сотня спешилась и скоро выбила занимавшую эту деревню конную неприятельскую заставу. Мы продолжали движение. На правом берегу реки завязалась перестрелка. Скоро к трескотне ружей примешалось гулкое буханье орудий, ясно было, что там начинается крупное дело. Вскоре и впереди нас затрещали выстрелы; от князя Джандиери прискакал казак с донесением, что высоты над деревней Даудиншань заняты ротою японцев. Высланные на поддержку князя Джандиери две сотни не могли выбить неприятеля из занимаемых им окопов. Генерал приказал орудиям открыть огонь. Громко прогудели первые выстрелы, отдаваясь эхом в далеких горных падях, - не выдержали японцы и после десятка выстрелов очистили позицию. Спешенные сотни сели на коней и, развернув лаву, перешли широкую долину у деревни Даудиншань и поднялись на оставленный японцами гребень. Опередив спускавшуюся в долину колонну, поднялся и генерал на высокую сопку холмистого гребня. Представившаяся отсюда нашим взорам картина никогда не изгладится из моей памяти.
  
  Мы стояли на высоком, холмистом, покрытом редким кустарником хребте, тянувшемся далеко на юго‑восток. У ног наших впереди лежала широкая долина, дебуширующая в реку Тайдзихэ. По этой долине тянулась с юга большая дорога, служившая коммуникационной линией японцам. У выхода из долины на реке виднелся построенный японцами на китайских джонках мост, служивший для сообщения с деревней Бенсиху, многочисленные фанзы которой различались на правом берегу реки. Река Тайдзихэ в этом месте образует излучину, и правый, составляющий внутреннюю дугу этой излучины берег представляет собою упирающийся в реку почти неприступный скалистый горный хребет. Хребет тянется далеко на север, и, доминируя над ним, высится острый шпиль неприступной сопки Лаутхалаза. По западному, обращенному к дер. Бенсиху склону хребта змеей вьется горная дорога, ведущая через крутой скалистый перевал в деревню Уянынь, откуда наступают наши войска. Весь гребень по обе стороны перевала изрыт ясно видимыми отсюда занятыми японцами окопами. Таким образом, мы, обогнув фланг противника, оказались в тылу неприятельского расположения, на самой коммуникационной линии японцев. В бинокль видны по ту сторону реки расположенные за гребнем хребта близ перевала два японских орудия. Несколько ниже на склоне горы, близ ведущей на перевал дороги, стоят передки и зарядные ящики. По дороге тут и там мелькают маленькие черные фигурки; быстро, бегом подымаются они на перевал - это, вероятно, производится доставка в передовые цепи патронов из дер. Бенсиху. В этой деревне, надо думать, расположены резервы японцев. А вот в двух местах видны спускающиеся по дороге с перевала несколько черных фигур вместе - то несут раненых. По всему занятому японцами гребню трещат ружейные выстрелы, изредка прерываемые буханьем орудий. То тут, то там под гребнем вспыхивают белые облачка - это рвутся посылаемые генералом Петеревым японцам шрапнели...
  
  Пытавшиеся было спуститься в долину наши сотни встречены сильным огнем японцев, занявших правый берег реки, по обе стороны моста, и высоты над дер. Бенсиху. Мы спешиваем сотни и открываем огонь, стараясь сбить прикрывающих переправу японцев. Артиллерии приказано обстрелять цепи противника и деревню Бенсиху, где предполагаются резервы японцев. Едва выпущено несколько выстрелов из орудий, как густой столб дыма подымается над Бенсиху...
  
  - Смотрите, смотрите, пожар, - говорит кто‑то из нас, - это на самом краю деревни, где ханшинный завод, я эти места хорошо помню...
  
  - Там, наверное, их склады... Это японцы сами запалили, чтобы нам не досталось...
  
  - Господа, как придем в Бенсиху, приходите ко мне вареники есть, я еще летом, как мы отсюда уходили, кувшин муки в потайнике запрятал, японцы, наверное, не разыскали, - весело приглашает офицеров хорунжий Рышков.
  
  - Ваше превосходительство, я вчера еще докладывал, снарядов у нас мало, - подходит командир взвода, - сейчас только восемнадцать осталось...
  
  - Экая обида. Видно, не успели доставить... Я два раза писал, требовал, - говорит генерал. Он не может скрыть свою досаду: - Черт побери. Теперь бы только стрелять - все тут разнести в пух и прах можно... Ну, да что ж делать, жарьте последние восемнадцать...
  
  Близок локоть, да не укусишь. До слез обидно видеть свое бессилие, оставаться здесь, не имея возможности воспользоваться всеми выгодами своего исключительно благоприятного положения. Последние восемнадцать снарядов выпущены, и артиллерия остается мертвым грузом, обузой, лишь стесняющей отряд. Генерал приказывает орудиям под прикрытием одной сотни отправляться назад в деревню Уянынь, где и оставаться впредь до пополнения снарядами[1]. Из оставшихся четырех сотен нашего отряда одна выслана для разведки на юг и юго‑восток, одна оставлена в прикрытие коноводам, и, таким образом, боевая сила отряда, при условии, что у нас взводы семи‑восьмирядного состава, менее 150 винтовок. Конечно, каких‑либо активных действий мы при этих условиях предпринимать не можем... Японцам не до нас. Атакованные с фронта генералом Ренненкампфом, они напрягают все усилия удержать за собою занятые ими позиции. Левая колонна отряда генерала Ренненкампфа под начальством генерала Петерева у дер. Ходигоу завязала ожесточенный бой; на поддержку ей командир 3‑го корпуса из дер. Каотайдзы выдвинул два батальона с шестью горными орудиями. Отвлеченные в эту сторону, японцы пока оставляют нас в покое, и, хотя наше присутствие у них в тылу и должно их беспокоить, ограничиваются тем, что выставляют против нас заслон из двух рот, занявших правый берег реки у переправы и завязавших с нами оживленную перестрелку. Таким образом, все значение нашего отряда сводится к наблюдательной, чисто пассивной роли. От наших разъездов получены сведения, что им удалось в нескольких пунктах порвать неприятельский телеграф.
  
  - Поезжайте в Уянынь, разыщите генерала Ренненкампфа и доложите о том, что происходит здесь, - приказывает мне генерал Любавин, - просите генерала прислать сюда хоть батальон с двумя орудиями - с этими силами Бенсиху можно взять сегодня же... У меня же всего и полутораста винтовок нет, с этим и удержаться здесь будет трудно, если японцы вздумают нас прогнать...
  
  Скорей, скорей... Не может быть, чтобы генерал не дал подкреплений, а тогда Бенсиху наше... У японцев там силы совсем незначительные, иначе они не оставили бы нас свободно сидеть у себя в тылу... Подкрепления к ним также подойдут не скоро - телеграф всюду порван...
  
  Такие мысли быстро проносятся у меня в голове, когда, пригнувшись к шее моего коня, широким наметом по вьющейся у самой воды дороге я скачу в деревню Уянынь. Мне надо пройти около 7 верст, и, желая сберечь время и силы коня, я выбрал кратчайшую дорогу по самому берегу реки... "Дззыть..." - резко рассекая воздух, просвистала пуля. "Дззыть‑дззыть", - еще и еще... Японцы с противоположного берега увидали меня и, вероятно, решив по крупной фигуре моего коня, что скачет офицер, может быть, с важным поручением, открыли по мне одиночный огонь. "Убьют или еще хуже - смертельно ранят, свалишься и останешься лежать здесь, и никому и в голову не придет искать по этой дороге... Да и донесение не дойдет..." - мелькают в голове беспокойные мысли. Но поворачивать на другую дорогу поздно, да и стыдно как‑то перед самим собою; толкаю коня и несусь далее, стараясь возможно скорее выйти из обстреливаемого пространства. Реже и реже свищут пули, и вскоре я вне выстрелов...
  
  Не доезжая деревни Уянынь, переправляюсь вброд и иду разыскивать генерала Ренненкампфа. На правом берегу реки оживленное движение: по дороге едут ординарцы, несут раненых. У подошвы хребта, несколько в стороне от дороги, на гаоляновом поле расположился какой‑то батальон; ружья составлены в козлы, люди отдыхают, сидя или лежа на земле. У впадающего в Тайдзихэ горного ручья близ группы из нескольких скорченных старых дубов виднеется значок Красного Креста - там расположился перевязочный пункт. Впереди по всему хребту, не умолкая, слышится трескотня ружей, бухают орудия, тут и там вспыхивают дымки шрапнельных разрывов...
  
  На вершине отдельной сопки под деревом сидит генерал Ренненкампф со штабом, следя за ходом боя. Выслушав мой доклад и просьбу генерала Любавина о подкреплениях, генерал Ренненкампф грустно разводит руками:
  
  - Ничего сделать не могу... Ни одного человека отсюда на левый берег Тайдзихэ без разрешения переправить теперь не могу. Буду телеграфировать об этом и просить разрешения начальства. Пока пусть генерал Любавин держится до последней крайности, охраняя наш фланг и ведя разведку. Скажите генералу, что я прошу доносить возможно чаще о том, что делается у японцев...
  
  Сажусь на коня и еду обратно, на этот раз уже выбирая более дальнюю, безопасную дорогу. К чему теперь спешить? Я знаю, что меня там ждут с верою в поддержку, что там считают минуты, когда могут подойти подкрепления, я сознаю, что ответ, который я везу, будет для всех горьким неожиданным разочарованием, и я невольно оттягиваю тяжелую минуту.
  
  Вот и деревня Даудиншань. Через долину в небольшом отладке стоят наши коноводы. Тут же близ дороги расположился и перевязочный пункт; раненых в данную минуту нет... Фельдшер кипятит в котелке воду, доктор отдыхает, сидя с папироской в зубах, поджавши ноги, на земле. У самой дороги лежит на спине накрытый серою шинелью труп убитого казака; из‑под шинели торчат лишь ноги в стоптанных порыжелых казачьих "ичиках".
  
  - Удивительный случай, - обращается ко мне доктор, - первый раз за всю мою практику... Излетная пуля ударила в левую половину груди, в область сердца, и даже не разрушила наружные покровы - всего небольшой кровоподтек, а человек мертв...
  
  Он откидывает с убитого шинель, отворачивает рубаху и показывает мне рану - маленький, с серебряный пятачок, кровоподтек под самым левым соском. Несчастный, посланный куда‑то с донесением, желая сократить расстояние, сунулся, как и я сегодня, по злосчастной береговой дороге и был убит дальней излетной пулей. Я вглядываюсь в него: смерть, по‑видимому, последовала мгновенно, и молодое безусое лицо с полуоткрытыми глазами не выражает никакого страдания; оно спокойно, как у безмятежно заснувшего человека, и лишь побелевшие губы да неподвижная окоченелость тела показывают, что здесь лежит бездыханный труп.
  
  Генерал Любавин спокойно выслушивает мой доклад.
  
  - Японцы пока нас оставляют в покое, но на ночь нам, вероятно, придется отойти, - говорит генерал, - позиция здесь плохая, люди и лошади с утра не ели... Поезжайте к генералу Ренненкампфу и передайте, что я прошу разрешения на ночь отойти на 5 верст назад, в деревню Даюйну.
  
  Поворачиваю коня и в третий раз сегодня возвращаюсь в Уянынь. Солнце склонилось к закату, в воздухе потянуло вечерней свежестью. День близится к концу, и бой продолжается, не давая нам, по‑видимому, существенного успеха. Издали прислушиваюсь к беспрерывной трескотне ружей и глухим выстрелам орудий, тщетно надеясь догадаться по ним о том, что совершается там, на правом берегу реки.
  
  У въезда в Уянынь встречаю генерала Ренненкампфа; он верхом возвращается со штабом с передовых позиций. Генерал разрешает отойти на ночь нашему отряду в деревню Даюйну с тем, чтобы до рассвета мы выдвинулись вновь на сегодняшние места.
  
  Усталый конь мой идет лениво, мне приходится его беспрерывно подталкивать; я спешу до полной темноты достигнуть генерала Любавина. Солнце скрылось за горы, закат быстро бледнеет, и темные тени ползут по небосклону. Одна за другою загораются далекие бледные звезды. Густой туман подымается над рекой и стелется по долинам, охватывая вас пронизывающей холодной сыростью. Перестрелка постепенно стихает, орудийных выстрелов почти не слышно, и последние шрапнели вспыхивают на небе, как фейерверки, красными яркими огоньками...
  
  В полной темноте наш конный отряд достигает деревни Даюйну, где и располагается на ночлег.
  
  Длившийся у генерала Ренненкампфа целый день бой окончился безрезультатно, и в руках противников остались все перевалы и наиболее возвышенные, господствующие над местностью сопки. Упорная оборона японцами занятых ими позиций и наш неуспех 26 сентября заставляли нас действовать особенно осмотрительно, а полное отсутствие мало‑мальски сносных карт не позволяло двигаться далее, не обрекогносцировавши впереди лежащую местность. В силу этих соображений начальник восточного отряда решил 27‑го числа отряду оставаться на занятых местах и этот день употребить на рекогносцировку неприятельских передовых позиций с целью выяснить подступы и обходные пути к ним.
  
  
  
  IV
  
  Задолго до рассвета поднялся 27 сентября наш конный отряд и двинулся для занятия вновь оставленных накануне позиций. Ночью от наших разъездов были получены сведения, что к неприятелю в Бенсиху подошли значительные подкрепления[2], и являлось опасение, что сегодня неприятель постарается нас оттеснить. Однако мы достигли беспрепятственно деревни Даудиншань и, никем не тревожимые, заняли оставленные накануне позиции. По‑видимому, подошедшие ночью к неприятелю подкрепления были еще не настоль значительны, чтобы позволить противнику, не ослабляя себя с фронта, предпринять против нас активные действия и воспрепятствовать нам угрожать его флангу и тылу. Вера в успех еще не покидала нас, и надежда на подкрепления все еще жила в наших сердцах...
  
  Бледный рассвет медленно наступал. Резкая предрассветная свежесть пронизывала насквозь, зуб не попадал на зуб, мы продрогли до костей и с нетерпением ждали первых лучей солнца. Вскоре наши передовые цепи завязали с охранявшими мост на Тайдзихэ японцами редкую перестрелку. На той стороне реки, у генерала Ренненкампфа, тоже завязалось дело... Постепенно окончательно рассвело, потянул ветерок, и стоявший над водою густой пеленою белый туман медленно рассеялся. Мы вновь увидали лежащую под нами широкую долину, мост на реке, мелькавшие вдали крыши деревни Бенсиху, высокий скалистый, занятый японцами хребет... В расположении противника за ночь произошли кое‑какие перемены: кроме замеченных нами накануне двух орудий японцы поставили сегодня еще четыре, несколько севернее Бенсиху, за хребтом близ дороги на Хуанлинский перевал; вскоре к трескотне ружей и редкому буханью орудий примешалось напоминающее издали шум швейной машинки стуканье пулеметов - все показывало, что ночью противник значительно усилил оборону своих позиций.
  
  О замеченных у неприятеля переменах генерал Любавин тотчас же донес генералу Ренненкампфу. Так как по видимым отсюда разрывам посылаемых генералом Ренненкампфом японцам шрапнелей видно было, что все усилия его артиллерии нащупать батареи противника оставались тщетными, генерал Любавин приказал мне нанести кроки неприятельских позиций с обозначением расположения видимых отсюда орудий и доставить их генералу Ренненкампфу, дабы по ним могла ориентироваться его артиллерия.
  
  Взяв двух казаков, я пополз на высокую, выдающуюся мысом в реку скалистую сопку, откуда особенно хорошо должен был быть виден противоположный, занятый японцами берег реки. Оставаясь второй день в тылу неприятеля, им совсем не тревожимые, мы настолько освоились с этим положением, что подчас забывали всякую осторожность. Желая скорее достигнуть вершины сопки, мы шли по вьющейся по самому гребню кряжа горной тропинке, нисколько не скрываясь, совсем забыв, что находимся на расстоянии ружейного выстрела от японцев. Наше нахальство не замедлило быть наказанным; выцелив нас хорошенько, несколько японцев дают залп... Я слышу близко, над самым ухом, зловещий свист, точно рассекли воздух бичом, и идущий со мною рядом казак, вскрикнув, хватается за щеку и сразу приседает. Я также бросаюсь ничком на землю.
  
  - Что, брат, ранен? - осведомляюсь я.
  
  Тот отымает от лица руку, крови нет; но через всю щеку идет кровяно‑красный рубец...
  
  - Пустяки, контузило; дешево отделался, - утешаю я, и, наученные хорошим уроком, мы подымаемся далее уже осторожно; скрываясь за кустами, местами ползком.
  
  Вот и вершина горы. Укрывшись в кустах, лежа на земле, я смотрю в бинокль. На ясной синеве неба резко выделяется зубчатый гребень занятого японцами хребта; как на ладони видны на склоне неприятельские орудия и ниже их отъехавшие передки. У подошвы хребта, в долине маленькой речки, впадающей в Тайдзихэ и протекающей через деревню Бенсиху, видны расположившиеся на берегу две роты - это резервы. Я быстро заношу кроки. Один из казаков просит у меня бинокль и, пока я рисую, наблюдает за японцами.
  
  - Ваше высокоблагородие, глядите - вон там на сопке много их видно, - указывает он на резко выделяющуюся острую сопку Лаутхалаза, командующую над всею окружающей местностью.
  
  Я беру бинокль и смотрю в указанном направлении: от острого шпиля сопки потянулся на запад пологий гребень с вьющейся по нему дорогой, ведущей зигзагами на вершину горы. Черной змейкой вытянулась по дороге, подымаясь в гору, колонна японцев - за дальностью расстояния трудно определить, сколько их здесь, - я думаю, не менее батальона...
  
  Кроки окончено, мы спускаемся с горы к генералу Любавину, и я, сев на коня, везу кроки генералу Ренненкампфу в деревню Уянынь.
  
  Шестой уж раз за эти два дня приходится мне проезжать семь верст, разделяющие деревни Даудиншань и Уянынь. Конь мой успел хорошо изучить эту дорогу и идет уверенно широкой, размашистой рысью... Вот и деревня Уянынь. У переправы, по эту сторону реки, видны какие‑то люди. Подъезжаю ближе и ясно различаю серые фигуры наших стрелков.
  
  "Неужели подкрепление? Слава Богу. Наконец‑то... Еще не поздно; успех еще может быть на нашей стороне..." Но меня ждет горькое разочарование. Стрелки оказываются из отряда полковника Дружинина, высланного накануне вечером на левый берег Тайдзихэ... лишь для охраны переправы у Уяныня...
  
  Переправляюсь через реку и еду отыскивать генерала Ренненкампфа. Вскоре замечаю группу офицерских лошадей; генерал Ренненкампф со штабом, оставив коней в долине, поднялся в сопки на позицию. Слезаю с коня и, отослав вестового с лошадьми в Уянынь, подымаюсь в гору. Около часу приходится мне лезть на сопку по едва видимой, местами почти теряющейся козьей тропе. Солнце поднялось высоко, лучи его с ясного безоблачного неба падают почти отвесно и жгут, как в июле. Я обрываюсь, скольжу, падаю и обливаюсь потом... Наконец и вершина горы. Генерал, окруженный офицерами штаба, лежа на траве, рассматривает карту, слушая объяснения начальника 71‑й пехотной дивизии генерала Экка.
  
  - Благодарю вас, - выслушав меня, говорит генерал, - эти кроки очень пригодятся. Отнесите их, пожалуйста, генералу хану Алиеву, начальнику артиллерии. Вы найдете его там, в долине, у батареи, к северу от деревни Уянынь.
  
  Едва переводя дух, снова иду, скользя, срываясь и обливаясь потом, на этот раз уже под гору. В долине к северу от деревни Уянынь, у подошвы высокой скалистой сопки среди скошенного гаолянового поля, расположилась батарея; она прекрасно маскирована снопами гаоляна, и ее издали совсем не видно. В стороне от дороги, ведущей из деревни Уянынь в деревню Иогоу, за группою из нескольких фанз стоят отъехавшие передки. Начальник артиллерии генерал хан Алиев с вершины скалистой сопки за батареей управляет посредством телефона огнем артиллерии. Японцы, обнаружив, по‑видимому, несмотря на прекрасную маскировку, наши орудия, жестоко обстреливают ближайшую площадь долины артиллерийским огнем; то и дело вокруг батареи гудят и рвутся их снаряды, визжит, рассекая воздух и взбивая пыль на гаоляновом поле, шрапнель.
  
  Лихо работают наши артиллеристы под огнем противника; беспрестанно бухают наши орудия, посылая японцам шрапнель, разрывы которой ясно обозначаются вспыхивающими белыми облачками дыма над занятым японцами хребтом...
  
  Я передаю начальнику артиллерии сделанные мною кроки, и генерал, переговорив по телефону с командиром батареи, приказывает мне отнести эти кроки на батарею. Спускаюсь с сопки и, выждав минуту, когда японский огонь на мгновение ослабевает, спешу перейти отделяющее меня от наших орудий открытое пространство. Артиллерийские ровики хотя и прикрывают прислугу от губительного огня японцев, но все же за эти дни батарея понесла крупные потери, и большая часть офицеров и нижних чинов выбыла из строя; раненый командир батареи, с подвязанной рукой, встречает меня очень любезно.
  
  - Ну, теперь мы зададим им перцу, а то жарят черт их знает откуда, - весело говорит он.
  
  Я едва успеваю передать ему кроки и сказать несколько слов, как японцы вновь усиливают огонь. Резко гудя, несется, приближаясь к нам, снаряд. "Попадет или нет?" - быстро прорезывает мозг жуткая мысль. С сухим ясным звуком рвется снаряд, и, рассекая воздух, визжит шрапнель, заставляя меня инстинктивно зажмуриться... "Не попали... Слава Богу, все целы..." - вырывается облегченный вздох, но снова несется снаряд, и снова тяжелое чувство ожидания чего‑то неизвестного и страшного заставляет усиленно биться сердце... Японцы выпустили очередь. - "Первое", - раздается команда, и, ярко сверкнув и заставив вздрогнуть тяжелое тело орудия, гремит выстрел, и через несколько секунд над занятым японцами хребтом вспыхивает белое круглое облачко. - "Второе". - И снова гремит выстрел, и несется снаряд, внося смерть и страдание там, где, укрывшись в высоких скалах, засел маленький неприступный враг...
  
  Мои кроки приносят пользу: наша артиллерия скоро нащупывает батарею противника. Несладко приходится, по‑видимому, японцам, их артиллерийский огонь постепенно слабеет, и наши орудия получают возможность перенести огонь на сопку Лаутхалаза, которую в это время атакует со стороны деревни Каотайдзы соседний 3‑й корпус.
  
  Я направляюсь пешком в Уянынь, где ждет меня моя лошадь. В ожидании меня мой вестовой раздобыл где‑то кипятку и угощает меня чаем с сухарями. Я с утра ничего не ел и с удовольствием выпиваю две кружки ароматной влаги. По дороге со стороны деревни Каотайдзы едет верхом стрелковый офицер с двумя нижними чинами; он подъезжает ко мне и представляется:
  
  - Поручик фон Ланг, разведчик при третьем корпусе. Вы из отряда генерала Любавина? Ну, что у вас там делается?
  
  Я предлагаю поручику кружку чая и рассказываю то, что видел за последние дни.
  
  - Вы не поверите, как это обидно, - говорит фон Ланг. - Я сейчас из Каотайдзы, из третьего корпуса, - мы атакуем сопку Лаутхалаза, ту самую сопку, у которой вы видели подходящие японские подкрепления. Эта сопка, командующая над всею местностью, еще вчера была свободна от неприятеля; на нее поднимался офицер из нашего штаба с двумя казаками. Несмотря на очевидное свое значение, сопка не была занята нами, не была использована ни как опорный, ни как наблюдательный пункт.
  
  Японцы скоро спохватились - к вечеру я наблюдал уже, как человек двадцать их рыли там окопы, о чем и донес командиру корпуса. Однако донесению моему не придали значения - Лаутхалаза нами не занималась, и мы продолжали спокойно стоять под нею биваком, точь‑в‑точь как на мирных маневрах. Сегодня ночью наша охотничья команда выбила японцев и заняла сопку, но к утру, никем не поддержанная и не имея патронов, должна была отойти... Теперь же для занятия Лаутхалазы и полка будет мало. И здесь опоздали... - грустно заканчивает свой рассказ фон Ланг.
  
  Я прощаюсь с ним и еду назад к генералу Любавину. Жгучее чувство горечи, вызванное только что слышанным рассказом очевидца, охватывает меня. Впервые за эти дни я чувствую веру в наши силы поколебленной, я начинаю сомневаться в нашем непреложном успехе. Второй день длится бой, не давая нам успеха, второй день мы, пренебрегая всеми преимуществами нашего исключительно благоприятного положения, упорно пытаемся взять в лоб неприступные позиции противника. Минувшею ночью к Бенсиху подошли подкрепления японцев, сегодня ночью неприятель, несомненно, усилится еще, и, может быть, завтра роли переменятся. "И здесь опоздали", - вспоминаются мне только что слышанные слова.
  
  У генерала Любавина я нахожу все без перемен. Отряд занимает у деревни Даудиншань те же позиции, оставаясь по‑прежнему в пассивной роли наблюдателя. Передовые цепи вяло перестреливаются с японцами, охраняющими мост на реке. На ночь генерал Любавин собирается, как и вчера, отойти в Даюйну с тем, чтобы с рассветом вновь занять позиции у деревни Даудиншань. Мне приказано опять отправляться в Уянынь к генералу Ренненкампфу доложить о действиях на сегодняшний день нашего конного отряда; в Уяныне я должен оставаться на ночь с тем, чтобы с рассветом доставить на позицию к деревне Даудиншань патроны, в которых начинает ощущаться недостаток.
  
  Я приезжаю в Уянынь уже в полную темноту и являюсь генералу Ренненкампфу, последний предлагает мне переночевать в занимаемой им и его штабом фанзе. Поужинав любезно предложенной мне генералом холодной курицей и чаем с сухарями, я располагаюсь на кане на ночлег. Большинство офицеров штаба уже спят, вытянувшись рядом на широком кане, накрывшись кто буркой, кто офицерской шинелью. Не спят лишь генерал Ренненкампф и его начальник штаба; склонившись над разложенной на столе картой, освещенной вставленным в бутылку огарком, генерал диктует какие‑то приказания. Долго еще сквозь сон доносится до меня его отрывистый характерный голос.
  
  
  
  V
  
  В 5 часов мы уже на ногах; на 28‑е приказано восточному отряду атаковать ряд перевалов, занятых противником, и генерал спешит на позиции. Мы садимся пить чай, когда в дверях показывается широко улыбающаяся фигура вестового генерала, Якова.
  
  - Ваше превосходительство, японца пленного привели, - радостно докладывает Яков.
  
  Мы выходим во двор. Два стрелка привели пленного японца; маленький, безусый, почти мальчик, японец кажется особенно тщедушным по сравнению с крупными фигурами стрелков. Он без фуражки, в аккуратном черном суконном мундире, ноги обуты в легкие гетры; вокруг пояса обмотана тонкая бечевка, конец которой держит один из стрелков: "Чтобы не убежал", - добродушно поясняет конвойный. Японец, видимо, робеет, беспрестанно кланяется всем корпусом, держа руки вытянутыми вдоль тела, и бормочет что‑то непонятное... Желая ободрить пленного, генерал ласково похлопывает его по плечу и предлагает ряд вопросов через китайца‑переводчика. Японец по‑китайски знает лишь немногим больше нашего; нам удается узнать, что ночью, сидя в секрете, он сорвался с сопки и сильно разбился, пролежав без памяти до утра, когда был подобран нашими стрелками. О количестве и расположении своих войск он ничего не знает.
  
  Оставив японца под караулом и приказав накормить, генерал со штабом отправляется на позиции, а я с тремя казаками и двумя мулами под патронными вьюками еду к генералу Любавину.
  
  Генерал Любавин занимает старые позиции у деревни Даудиншань; я нахожу его близ коноводов пьющим с несколькими офицерами чай. В маленькой глухой падинке, где укрылись коноводы, разложен костер из сухого гаоляна; в большом металлическом чайнике, подвешенном над огнем, кипит вода. Вокруг костра в разнообразных позах человек пять офицеров пьют чай из эмалированных металлических кружек, закусывая черными сухарями. За ночь японцы, по‑видимому, еще укрепили свои позиции. На высокой сопке к югу от Бенсиху с нашего наблюдательного поста замечены работающие люди - вероятно, роются окопы, может быть, устанавливаются орудия.
  
  - Ну, сегодня японцы нас здесь в покое не оставят, - основательно замечает кто‑то из офицеров.
  
  На правом берегу реки слышна сильная орудийная канонада - это начинается артиллерийская подготовка назначенной к 12 часам дня общей атаки восточного отряда. В 9 часов получается от генерала Ренненкампфа известие, что на поддержку нас направляется генерал Самсонов с девятью сотнями сибирских казаков и четырьмя орудиями. Как это ни кажется странным, известие о подкреплениях встречается всеми без особой радости; то, что вчера еще вызвало бы всеобщее ликование, сегодня принимается довольно безразлично; все знают, что японцы за эти дни усилились, что отныне Бенсиху не столь беззащитна, как два дня тому назад, когда мы пришли сюда впервые, все чувствуют, что благоприятный момент уже упущен[3].
  
  Вскоре от генерала Самсонова приезжает казак с донесением; сообщая о своем подходе, генерал Самсонов просит выслать ему навстречу офицера, хорошо знакомого с местностью. Генерал Любавин назначает меня. Еду по направлению деревни Уянынь, откуда подходит генерал Самсонов, и в долине, у деревни Даюйну, встречаю его отряд; спешенные сотни стоят близ дороги; небольшая группа офицеров окружает высокого плотного есаула, без фуражки, с обвязанной марлей головой. Оказывается, что назначенный в проводники к генералу Самсонову казак сбился с пути и повел отряд береговой, обстреливаемой японцами дорогой. Едва головная сотня вошла в обстреливаемое пространство, как японцы с противоположного берега открыли горячую стрельбу, и один офицер, два казака и несколько лошадей были ранены. Генерал Самсонов, свернув с дороги и спешив отряд, сам со штабом поднялся на высокую сопку, дабы осмотреть окружающую местность. Я являюсь генералу, который подробно расспрашивает меня о положении отряда генерала Любавина и о сведениях, имеющихся у нас о японцах. Красивая, спокойная фигура генерала и приятный голос располагают к себе. В предлагаемых генералом вопросах чувствуется спокойная обдуманность, видно желание всесторонне осветить каждый факт.
  
  Пройдя вдоль хребта на перевал и убедившись в невозможности для тяжелых полевых орудий двигаться далее, генерал решает: артиллерии оставаться здесь, на перевале, казакам же, кроме одной сотни, оставленной в прикрытие орудий, двигаться вперед, на усиление отряда генерала Любавина. Выбранная артиллерийская позиция очень удобна; отсюда представляется ряд видимых целей, является возможным обстреливать на значительном протяжении занятый японцами хребет, мост на Тайдзихэ и самую деревню Бенсиху, до которой около 6 верст. Начальник артиллерии выражает сомнение в возможности поднять орудия на перевал.
  
  - Ничего, попробуем, только разрешите, ваше превосходительство, - просит есаул Егоров, молодой офицер, причисленный к Генеральному штабу и состоящий при генерале.
  
  - Ну, братцы, постарайтесь. Эй, дубинушка, ухнем! - весело подбадривает казаков Егоров, сам впрягшись в орудие, и менее чем через 10 минут орудия на веревках втянуты на гору.
  
  Подкрепленный подошедшими сибирцами, генерал Любавин делает попытку продвинуться вперед; он встречен бешеным огнем японцев, прикрывающих мост на реке. Два японских орудия, установленных сегодня ночью на высоте к югу от Бенсиху, поддерживают свои передовые части, осыпая казаков шрапнелью. Несколько снарядов попадают в коноводов. Генерал Любавин принужден отойти назад, заняв хребет к югу от деревни Даудиншань. Японцы, перейдя в наступление, преследуют его и, переправившись через реку, занимают оставленные казаками прежние позиции.
  
  Я с остальными офицерами штаба генерала Самсонова нахожусь при нем на артиллерийской позиции, откуда наши орудия ведут беспрерывную стрельбу по занятым японцами высотам на правом берегу реки. Заметив переправляющуюся через реку колонну японцев, артиллерия переносит свой огонь на мост. "Буух‑буух", - гремят орудия, и через секунду почти одновременно вспыхивают под мостом два белых круглых облачка разорвавшихся шрапнелей... Быстро, бегом двигаются по мосту маленькие черные фигурки - точно муравьи бегут по стебельку травы, быстро перебегают они открытое пространство, спеша скрыться за острым скалистым мысом. Вот одна шрапнель разорвалась над самым мостом, в бинокль видно, как на мгновение маленькие черные фигурки столкнулись и смешались, но тотчас же в полном порядке быстро побежали далее и одна за другой скрылись за уступом горы.
  
  На правом берегу реки артиллерийская стрельба достигла своего апогея; орудия гремят беспрерывно, грохот выстрелов подчас сливается в общий раскат - начинается атака японских позиций. Прямо против нас, на противоположном берегу реки, высится занятая японцами сопка. В бинокль ясно можно различить венчающие ее гребень неприятельские окопы. У подножия сопки видны наступающие перебежками наши пехотные цепи. Быстро карабкаются в гору маленькие серые фигурки стрелков, осыпаемые сверху из занятых японцами окопов градом пуль. Все выше и выше ползут они, цепляясь за каждый куст, за каждый выступ камня... Одни падают и остаются лежать серым пятном на желтом, песчанистом склоне горы, другие лезут дальше, скользят, обрываются и падают, встают и лезут вновь, все выше и выше, под градом несущихся им навстречу пуль...
  
  Быстро пристрелявшись, наши два орудия открывают беглый огонь по занятым японцами окопам. Один за другим гремят выстрелы, и белые облачка беспрестанно вспыхивают над вершиной сопки; в бинокль ясно видно, как шрапнель, осыпая окопы, взбивает серо‑желтую пыль. Один за другим рвутся над сопкою наши снаряды, но, несмотря на жестокий огонь, японцы держатся отчаянно, крепко засев в окопах, ни на мгновение не прекращая бешеный огонь.
  
  Выше и выше ползут маленькие серые фигурки наших молодцов - теперь они уже совсем близко от вершины горы, настолько близко, что наша артиллерия должна, из опасения поражать своих, прекратить огонь. Залегши за небольшой каменистой грядой, наши стрелки готовятся к последнему удару; один за другим подползают отставшие, накопляясь маленькими группами за разбросанными по склону горы камнями. Японцы, высунувшись по пояс из окопов, поражают наших почти отвесным огнем.
  
  Забыв весь окружающий мир, с захватывающим неизъяснимым чувством, не имея сил оторвать биноклей от глаз, следим мы за геройской борьбой на противоположном берегу реки. Все взоры впились в одну маленькую скалистую вершину, где горсть наших храбрецов ведет последнюю ожесточенную борьбу, борьбу между жизнью и смертью. Всем существом в эту минуту переносишься туда, до боли страдая в бессилии им помочь.
  
  Оправившись и собравшись с силами, стрелки бросаются, чтобы нанести последний удар. Сперва из‑за камня выскакивает одна серая фигурка - это офицер - видно, как блещет обнаженная шашка, затем сразу целая горсть фигур, спеша и обгоняя друг друга, бросается в гору, быстро ползет на вершину сопки... От волнения бинокль трясется в руках, в глазах что‑то мелькает и рябит...
  
  Выстрелы японцев сливаются в один общий непрерывный треск... Но что это? Маленькие быстрые фигуры сразу остановились... Офицера впереди уже нет, на том месте, где он находился, виднеется лишь маленькое неподвижное серое пятнышко на желтом склоне горы... и вдруг сразу серые фигурки повернули и быстро побежали вниз, спеша и обгоняя друг друга. Одна, другая, третья падают и остаются лежать неподвижно, и скоро по всему склону горы остаются неподвижные серые пятнышки. Наша атака отбита...
  
  Бой на правом берегу реки постепенно замирает. Сумерки медленно спускаются на землю, и на темнеющем небосводе одна за другой загораются далекие звезды. Последние шрапнели изредка вспыхивают яркими фейерверками на темном фоне неба. Кое‑где еще слышна ружейная трескотня...
  
  Мы оставляем с генералом перевал и спускаемся к деревне Даюйну, чтобы поужинать и выспаться несколько часов.
  
  Несмотря на выдающуюся доблесть войск Восточного отряда, атака 28 сентября не увенчалась успехом; выбить японцев с перевалов не удалось. Генерал Штакельберг отдает приказание в 4 часа атаку возобновить[4].
  
  
  
  VI
  
  Подкрепленные несколькими часами сна, мы в два часа ночи уже находимся на нашей артиллерийской позиции. Нас охватывает темнота холодной осенней ночи. Миллиарды звезд слабо мерцают на темном далеком небосводе. Длившаяся всю ночь горячая перестрелка теперь смолкла, и все тихо по ту сторону реки. Изредка стукнет вдали одиночный выстрел, и снова все погрузится в прежнюю глубокую тишину...
  
  Но вот в ночной мгле резко грянул близкий ружейный выстрел. Еще и еще... И сразу беспокойно загремела ружейная трескотня, часто застукали пулеметы... Звук выстрелов слился в один общий беспрерывный треск... И вдруг страшный, отчаянный крик пронесся в темноте и, постепенно растя и возвышаясь, заполнил собою тишину ночи.
  
  - Атака, - вслух замечает кто‑то из нас.
  
  Многие снимают фуражки и крестятся. Молча, напряженно вглядываясь в ночную мглу, слушаем мы, стараясь догадаться о том, что происходит там - впереди нас. Там трещат выстрелы, стукают пулеметы, и, покрывая все, несется крик "ура", неудержимый, стихийный и страшный... И слышатся в этом крике и вопль отчаяния, и торжествующий клик победы, и предсмертный страдальческий стон...
  
  И подобно тому, как родился и вырос в темноте ночи этот стихийный, ужасный крик, так и умирает он, слабея и тая. Проносятся последние раскаты и отдаются эхом в далеких долинах гор... Умолкает беспокойная стукотня пулеметов... Ружейная перестрелка слабеет... Атака кончена. Чем завершилась она? Удалось ли нам занять неприступные скалистые гребни, геройски обороняемые храбрым врагом, или, усеяв склоны гор телами наших павших храбрецов, мы отошли, разбитые и усталые, дабы собраться со свежими силами для новой борьбы? Безмолвная ночная тишина не дает нам ответа.
  
  В 6 часов утра от генерала Ренненкампфа получается донесение, что атака частей его отряда имела лишь частичный успех; удалось занять лишь несколько сопок и, между прочим ту, геройскую атаку которой нашими стрелками мы наблюдали вчера.
  
  Бледный рассвет медленно наступает. Потянул легкий ветерок, и густой белый туман, стоявший над рекою, рассеялся. На противоположном берегу реки, у подножия высокой сопки, виднеются какие‑то сомкнутые пехотные части. Вершина сопки занята сегодня ночью нами, и в бинокль ясно видны роющиеся за гребнем серые фигуры наших стрелков. Весь склон горы усеян телами раненых и убитых, павших в сегодняшнем ночном деле. Одни лежат неподвижно, другие, приподнявшись, в разнообразных позах ожидают помощи. В нескольких местах видны спускающиеся по склону группы людей - несут раненых. А вот над распростертым телом наклонилась серая фигурка с едва видимой отсюда беленькой полоской на рукаве - это фельдшер перевязывает раненого...
  
  Впереди нас, со стороны Бенсиху, гремит орудийный выстрел. Гудя, приближается к нам снаряд. Ближе и ближе... Не долетев до наших орудий, снаряд ударяется в землю, подняв столб черного густого дыма...
  
  - Шимоза... Пристреливаются к нашей батарее, - замечает старший адъютант штаба дивизии подполковник Посохов.
  
  Опять впереди гремит выстрел, и перелетевший снаряд падает за батареей, недалеко от стоящих под перевалом передков. Японцы быстро пристреливаются и открывают стрельбу по нашим орудиям залпами. Один за другим рвутся над перевалом их снаряды, пока еще не поражая наших артиллеристов. Мы отвечаем, посылая шрапнель за шрапнелью...
  
  От высланных на юг наших разъездов начинают поступать одно за другим донесения, что замечены значительные подкрепления, подходящие к противнику со стороны Сихеяна[5]. Скоро выясняется и сила этих подкреплений - около бригады. Генерал Любавин, теснимый с фронта и угрожаемый с фланга, медленно отходит. Японцы вскоре занимают оставленный им гребень. Их артиллерия, поддерживавшая наступление против генерала Любавина и временно прекратившая обстреливание наших орудий, вновь переносит свой огонь на нашу батарею... Сразу несколько снарядов рвутся над перевалом... Заметив отход генерала Любавина, решает отойти и генерал Самсонов. Быстро, но без суеты подбегают казаки к орудиям и на веревках начинают спускать их с перевала. Несколько облачков дыма вспыхивают над батареей, резко рассекая воздух и взбивая сухую землю, свистит шрапнель, но казаки не торопясь продолжают свое дело. Стоя на перевале, генерал Самсонов отдает приказания...
  
  На правом берегу реки бой достиг крайнего напряжения. Выстрелы гремят беспрерывно, белые облачка шрапнельных разрывов беспрестанно вспыхивают над гребнем. Неоднократные яростные атаки отряда генерала Ренненкампфа отбиты с громадными потерями, лишь крайнему левому флангу его удается сильно продвинуться берегом реки вперед. Отход нашего конного отряда ставит атакующие части в крайне тяжелое положение, давая возможность подошедшим японским подкреплениям поражать с левого берега р. Тайдзихэ войска генерала Ренненкампфа не только с фланга, но и с тыла[6]. Генерал Ренненкампф должен оставить занятые с боя позиции и также отходить. Цепи, занимающие гребень высокой сопки на берегу реки, отходят, и в бинокль ясно видно, как сразу склон сопки покрывается спускающимися фигурками; быстро, быстро сбегают эти фигурки, оставляя за собою ряд неподвижных пятен - тела раненых и убитых товарищей. Японцы провожают их ожесточенной беспорядочной стрельбой...
  
  Орудия спущены с перевала, взяты на передки, и мы рысью отходим. Несколько снарядов падают позади нас на дороге, не причинив нам вреда. Отойдя версты на 3 за деревню Сягоусяндзы, орудия снимаются с передков и, расположившись среди гаолянового поля, открывают стрельбу, обстреливая гребень, откуда мы недавно отошли и где теперь виднеются пехотные цепи противников.
  
  Со стороны деревни Уянынь подъезжает группа всадников. Впереди виднеется характерная плотная фигура генерала Ренненкампфа на крупном гнедом коне; сзади следуют офицеры его штаба. Подъехав к батарее, генерал Ренненкампф спешивается и, отойдя в сторону с генералом Самсоновым, с ним долго о чем‑то совещается. Офицеры штаба ожидают, расположившись поодаль. Мы молчим, мы боимся признаться в ужасной истине, но в глубине души каждый из нас уже сознает, что все надежды разбиты, что это есть начало конца, что дело окончательно проиграно...
  
  Японцы довольствуются тем, что заняли вновь потерянные ночью позиции и, оттеснив наш конный отряд, обеспечили свой фланг и тыл; они остаются против генерала Ренненкампфа на занятых ими высотах. Истощенные рядом предшествовавших атак, мы отказываемся от наступательного образа действий и переходим к обороне. Оба противника остаются друг против друга, ведя горячую орудийную и ружейную перестрелку. В 5 часов вечера генерал Самсонов решает отойти к деревне Улунсунь, где и оставаться для прикрытия переправы через р. Тайдзихэ, против деревни Уянынь. Небо заволакивается тучами, начинает покрапывать мелкий дождь. Деревня Улунсунь, маленькая и бедная, всего из трех‑четырех фанз, совсем разорена и покинута жителями. Я помещаюсь с некоторыми офицерами штаба генерала Самсонова в ветхой полуразрушенной фанзушке. Отказавшись от ужина, я устраиваюсь на кане, положив под голову седельную подушку и накрывшись с головой буркой. На душе тяжело и грустно, хочется забыться, уйти, хоть ненадолго, от тяжелой ужасной действительности. Но, несмотря на усталость, мне не удается заснуть: в фанзе холодно и сыро, ветер дует сквозь многочисленные дыры в оклеивающей окна бумаге, беспрестанно входят и выходят с приказаниями ординарцы. В два часа ночи нас поднимают. Выдвинутое положение восточного отряда внушает опасения, и нам приказано на 30 сентября отходить на одну высоту с западным отрядом, который должен держаться на реке Шахэ. Генералу Самсонову приказано, двигаясь горной дорогой на деревни Иогоу - Чанхуанзай, в долину Сандзядза, прикрывать отступление левого фланга восточного отряда.
  
  
  
  VII
  
  В полной темноте мы выходим на двор и, сев на коней, трогаемся по построенному через Тайдзихэ отрядом полковника Дружинина мосту к деревне Иогоу. Небо заволокло черными тучами, сеет мелкий осенний дождь, ни зги не видно. Темные конные силуэты казаков едва обрисовываются в темноте. Мы двигаемся молча, слышно лишь чавканье копыт по глинистой грязи размокшей дороги. У маленькой кумирни близ деревни Иогоу мы останавливаемся и долго ждем чего‑то, стоя на дороге. В темноте мимо нас бредут какие‑то тени...
  
  - Какой части? - спрашивает кто‑то из нас.
  
  - Читинского полка... Раненые... Куда полк‑то наш ушел?.. Отбились мы... - доносится из темноты, и тени исчезают, расплываясь в ночной мгле...
  
  Наконец трогаемся далее. Бледный серый рассвет медленно наступает; дождь продолжает моросить, и в предрассветной дождливой мгле все окрестные предметы кажутся какими‑то серыми. По обе стороны дороги бредут отсталые и раненые... На скошенном гаоляновом поле, в том месте, где находился перевязочный пункт, виднеются какие‑то серые фигуры. Их много, несколько сот, по обе стороны дороги. Накрытые намокшими серыми шинелями лежат рядами на размокшей глинистой земле тяжелораненые; другие, в разнообразных позах, сидят понуро на земле под мелким, сеющим, как сквозь сито, дождем. Всюду виднеются из‑под намокших шинелей обмотанные белой марлей головы, забинтованные руки, ноги... То тут, то там раздаются тяжелые стоны, бессвязный страдальческий бред...
  
  К генералу Самсонову подходит офицер в сопровождении доктора.
  
  - Ваше превосходительство. Здесь четыреста раненых - не могли вывезти... Прикажите казакам взять, иначе придется бросить, - обращается к генералу дрожащим от волнения голосом офицер...
  
  У самой дороги на плоском камне сидит раненый молодой солдат. Бледное, исстрадавшееся лицо, бессильно опущенные вдоль тела руки, вся поза выражают полный упадок сил; вытянутая нога с засученными выше колена шароварами обмотана широким марлевым бинтом. Раненый слышал просьбу офицера. Сколько безмолвной мольбы, сколько отчаяния во взгляде, которым он в ожидании рокового ответа смотрит на генерала. "Неужели откажет?.. Неужели бросят здесь - отдадут японцам?.." - читаю я в его широко открытых, полных страдания, мольбы и отчаяния глазах...
  
  Генерал останавливает колонну и отдает приказание не двигаться далее, пока все раненые, до одного, не будут взяты. Мы спешиваем шесть сотен сибирцев; раненых более легко сажают на коней, других казаки несут. Далеко по дороге вытягивается наш печальный кортеж. Медленно, шаг за шагом, под мелким, часто сеющим дождем трогаемся мы в путь. Громко чавкая по глинистой грязи дороги, понуро идут кони под неуклюжими серыми фигурами раненых стрелков; подоткнув полы шинелей, бредут по грязи, неся тяжелораненых, казаки. Люди идут молча, слышатся лишь чавканье копыт да тяжелые стоны раненых...
  
  Неизъяснимо‑грустное чувство обиды охватывает нас. Сердце сжимается болезненной горечью унижения, слезы навертываются на глаза, сдавливают горло... Конец надеждам. Конец радужным светлым мечтам. Мы опять отступаем...
  
  Дело под Шахэ было проиграно. Блестяще задуманная операция не удалась. Мы потеряли до 44 000 человек, из коих на долю Восточного отряда пришлось 14 000. Кого винить в постигшей нас неудаче? Кто виноват в том, что победа, столь близкая от нас, ускользнула из наших рук? На это даст правдивый ответ история..."
  
  
  
  
  
  
  
  
  Из книги воспоминаний В.В. Вересаева "На японской войне":
  
  
  
  IV. Бой на Шахе
  
  
  "Из Мукдена мы выступили рано утром походным порядком. Вечером шел дождь, дороги блестели легкою, скользкою грязью, солнце светило сквозь прозрачно-мутное небо. Была теплынь и тишина. Далеко на юге глухо и непрерывно перекатывался гром пушек.
  
  Мы ехали верхом, команда шла пешком. Скрипели зеленые фуры и двуколки. В неуклюжей четырехконной лазаретной фуре белели апостольники и фартуки сестер. Стриженая сверхштатная сестра ехала не с сестрами, а также верхом. Она была одета по-мужски, в серых брюках и высоких сапогах, в барашковой шапке. В юбке она производила отвратительное впечатление, - в мужском костюме выглядела прелестным мальчиком; теперь были хороши и ее широкие плечи, и большой мужской шаг. Верхом она ездила прекрасно. Солдаты прозвали ее "сестра-мальчик".
  
  Главный врач спросил встречного казака, как проехать в деревню Сахотаза, тот показал. Мы добрались до реки Хуньхе, перешли через мост, пошли влево. Было странно: по плану наша деревня лежала на юго-запад от Мукдена, а мы шли на юго-восток. Сказали мы это главному врачу, стали убеждать его взять китайца-проводника. Упрямый, самоуверенный и скупой, Давыдов ответил, что доведет нас сам лучше всякого китайца. Прошли мы три версты по берегу реки на восток; наконец Давыдов и сам сообразил, что идет не туда, и по другому мосту перешел через реку обратно.
  
  Всем уж стало ясно, что заехали мы черт знает куда. Главный врач величественно и угрюмо сидел на своем коне, отрывисто отдавал приказания и ни с кем не разговаривал. Солдаты вяло тащили ноги по грязи и враждебно посмеивались. Вдали снова показался мост, по которому мы два часа назад перешли на ту сторону.
  
  - Теперь как, ваше благородие, опять на энтот мост своротим? - иронически спрашивали нас солдаты.
  
  Главный врач подумал над планом и решительно повел нас на запад.
  
  То и дело происходили остановки. Несъезженные лошади рвались в стороны, опрокидывали повозки; в одной фуре переломилось дышло, в другой сломался валек. Останавливались, чинили.
  
  А на юге непрерывно все грохотали пушки, как будто вдали вяло и лениво перекатывался глухой гром; странно было думать, что там теперь ад и смерть. На душе щемило, было одиноко и стыдно; там кипит бой; валятся раненые, там такая в нас нужда, а мы вяло и без толку кружимся здесь по полям.
  
  Посмотрел я на свой браслет-компас, - мы шли на северо-запад. Все знали, что идут не туда, куда нужно, и все-таки должны были идти, потому что упрямый старик не хотел показать, что видит свою неправоту.
  
  К вечеру вдали показались очертания китайского города, изогнутые крыши башен и кумирен. Влево виднелся ряд казенных зданий, белели дымки поездов. Среди солдат раздался сдержанный враждебный смех: это был Мукден!.. После целого дня пути мы воротились опять к нашим каменным баракам.
  
  Главный врач обогнул их и остановился на ночевку в подгородной китайской деревне.
  
  Солдаты разбивали палатки, жгли костры из гаоляна и кипятили в котелках воду. Мы поместились в просторной и чистой каменной фанзе. Вежливо улыбающийся хозяин-китаец в шелковой юбке водил нас по своей усадьбе, показывал хозяйство. Усадьба была обнесена высоким глиняным забором и обсажена развесистыми тополями; желтели скирды гаоляна, чумизы и риса, на гладком току шла молотьба. Хозяин рассказывал, что в Мукдене у него есть лавка, что свою семью - жену и дочерей - он увез туда: здесь они в постоянной опасности от проходящих солдат и казаков...
  
  На створках дверей пестрели две ярко раскрашенные фигуры в фантастических одеждах, с косыми глазами. Тянулась длинная вертикальная полоска с китайскими иероглифами. Я спросил, что на ней написано. Хозяин ответил:
  
  - "Хорошо говорить".
  
  "Хорошо говорить"... Надпись на входных дверях с дверными богами. Было странно, и, глядя на тихо-вежливого хозяина, становилось понятно.
  
  Мы поднялись с зарею. На востоке тянулись мутно-красные полосы, деревья туманились. Вдали уж грохотали пушки. Солдаты с озябшими лицами угрюмо запрягали лошадей: был мороз, они под холодными шинелями ночевали в палатках и всю ночь бегали, чтобы согреться.
  
  
  
  
  
  * * * Главный врач встретил знакомого офицера, расспросил его насчет пути и опять повел нас сам, не беря проводника. Опять мы сбивались с дороги, ехали бог весть куда. Опять ломались дышла, и несъезженные лошади опрокидывали возы. Подходя к Сахотазе, мы нагнали наш дивизионный обоз. Начальник обоза показал нам новый приказ, по которому мы должны были идти на станцию Суятунь.
  
  Двинулись разыскивать станцию. Переехали по понтонному мосту реку, проезжали деревни, переходили вброд вздувшиеся от дождя речки. Солдаты, по пояс в воде, помогали лошадям вытаскивать увязшие возы.
  
  Потянулись поля. На жнивьях по обе стороны темнели густые копны гаоляна и чумизы. Я ехал верхом позади обоза. И видно было, как от повозок отбегали в поле солдаты, хватали снопы и бежали назад к повозкам. И еще бежали, и еще, на глазах у всех. Меня нагнал главный врач. Я угрюмо спросил его:
  
  - Скажите, пожалуйста, это делается с вашего разрешения?
  
  Он как будто не понял.
  
  - То есть, что именно?
  
  - Вот это таскание снопов с китайских полей.
  
  - Ишь, подлецы! - равнодушно возмутился Давыдов и лениво сказал фельдфебелю: - Нежданов, скажи им, чтоб перестали!.. Вы, пожалуйста, Викентий Викентьевич, следите, чтоб этого мародерства не было, - обратился он ко мне тоном плохого актера.
  
  Впереди все выбегали в поле солдаты и хватали снопы. Главный врач тихою рысцою поехал прочь.
  
  Воротился посланный вперед фельдфебель.
  
  - Что раньше забрали, то был комплект, а это уж сверх комплекта! - улыбаясь, объяснил он запрещение главного врача. На верху каждого воза светлело по кучке золотистых снопов чумизы...
  
  К вечеру мы пришли к станции Суятунь и стали биваком по восточную сторону от полотна. Пушки гремели теперь близко, слышен был свист снарядов. На север проходили санитарные поезда. В сумерках на юге замелькали вдали огоньки рвавшихся шрапнелей. С жутким, поднимающим чувством мы вглядывались в вспыхивавшие огоньки и думали: вот, теперь начинается настоящее...
  
  Назавтра нам приказано было перейти на другую сторону железной дороги и стать в деревне Сяо-Кии-Шинпу, за полверсты от станции...
  
  Наш обоз стал на большом квадратном огороде, обсаженном высокими ветлами. Разбили палатки. Госпиталь д-ра Султанова находился в той же деревне; они пришли еще вчера и стали биваком недалеко от того места, где устраивались мы.
  
  При выезде из Мукдена у доктора Султанова произошло жестокое столкновение с его врачами. Для вещей четырех младших врачей и смотрителя с его помощником полагается отдельная казенная повозка; главному же врачу выдаются деньги на приобретение собственной повозки и двух упряжных лошадей. Повозки и лошадей Султанов себе не купил, деньги положил в карман, а вещи свои велел уложить на повозку врачей. Врачи запротестовали и заставили смотрителя снять с повозки вещи главного врача. Доложили Султанову. Он вышел из себя, кричал на врачей и смотрителя, как на денщиков, топал ногами, грозил посадить всех под арест и велел сейчас же положить свои вещи обратно на повозку. Врачи были страшно возмущены, собирались писать на главного врача рапорт. Но к кому он пойдет, этот рапорт? Сначала - к начальнику дивизии, покладистому старику, не желающему ссориться с сильными, а дальше - к командиру корпуса, покровителю Султанова. И - русские люди - врачи удовольствовались тем, что поворчали и повозмущались "промеж себя".
  
  Вообще Султанов резко изменился. В вагоне он был неизменно мил, остроумен и весел; теперь, в походе, был зол и свиреп. Он ехал на своем коне, сердито глядя по сторонам, и никто не смел с ним заговаривать. Так тянулось до вечера. Приходили на стоянку. Первым долгом отыскивалась удобная, чистая фанза для главного врача и сестер, ставился самовар, готовился обед. Султанов обедал, пил чай и опять становился милым, изящным и остроумным.
  
  Наш главный врач и смотритель как-никак заботились о команде. Правда, солдаты ночевали на морозе под летними шинелями, но полушубков нигде еще в армии не было. Солдаты наши, по крайней мере, были сыты, и для этого делалось все. В султановском же госпитале о команде никто не заботился. Весь состав как будто существовал только для того, чтобы холить и лелеять д-ра Султанова с сестрами. Команда зябла, голодала; ей предоставлялось жить как угодно. Она роптала, но Султанов относился к этому с наивно-циничным добродушием. Однажды старший ординатор Васильев обратился к нему с жалобою на одного солдата команды; он, Васильев, отдал какое-то распоряжение, а солдат в лицо ему ответил:
  
  - Только распоряжаться умеют! Кормить не кормят, ночь дрожи на морозе, а распоряжение исполняй!
  
  Султанов брезгливо поморщился. Дело случилось вечером, когда он пообедал и был в хорошем расположении духа.
  
  - Э, оставьте вы их, бог с ними!.. Ведь, в сущности, они совершенно правы. Мы едем верхом, они идут пешком. Приедем, - первым делом отыщем себе фанзу, закажем себе обед и самовар. А они устали и голодны. Вот послал им мяса искать, - не нашли ничего, а нам на бифштексы удалось достать... Если бы мы вместе с ними шли пешком, голодали и зябли, тогда бы они и приказания наши исполняли...
  
  
  
  
  
  * * * Прошел день, другой, третий. Мы были в полном недоумении. По всему фронту бешено грохотали пушки, мимо нас проходили транспорты с ранеными. А приказа развернуться наши госпитали не получали; шатры, инструменты и перевязочные материалы мирно лежали, упакованные в повозках. На железнодорожных разъездах стояли другие госпитали, большею частью тоже неразвернутые. Что все это значит? Шли слухи, что из строя выбыло уж двадцать тысяч человек, что речка Шахе алеет от крови, а мы кругом, десятки врачей, сидели, сложа руки, без всякого дела.
  
  Бой был в разгаре и шел очень недалеко от нас. То и дело доносилась спешная ружейная трескотня. По дорогам двигались пехотные части и артиллерийские парки, сновали запыленные казаки. Делалось какое-то огромное, общее, близкое всем дело, все были заняты, торопились, только мы одни были бездеятельны и чужды всему. Мы ездили на позиции, наблюдали вблизи бой, испытывали острое ощущение пребывания под огнем; но и это ощущение несло с собой оскоминный, противный привкус, потому что глупо было лезть в опасность из-за ничего.
  
  Наша команда недоумевала. Как и мы, она испытывала то же сиротливое ощущение вынужденного бездельничества. Солдаты ходили за околицу смотреть на бой, жадно расспрашивали проезжих казаков, оживленно и взволнованно сообщали нам слухи о ходе боя.
  
  Однажды к смотрителю пришли три солдата из нашей команды и заявили, что желают перейти в строй. Главный врач и смотритель изумились: они нередко грозили в дороге провинившимся солдатам переводом в строй, они видели в этом ужаснейшую угрозу, - и вдруг солдаты просятся сами!..
  
  Все трое были молодые, бравые молодцы. Как я писал, в полках нашего корпуса находилось очень много пожилых людей, удрученных старческими немощами и думами о своих многочисленных семьях. Наши же госпитальные команды больше, чем наполовину, состояли из молодых, крепких и бодрых солдат, исполнявших сравнительно далеко не тяжкие обязанности конюхов, палатных надзирателей и денщиков. Распределение шло на бумаге, а на бумаге все эти Ивановы, Петровы и Антоновы были совсем одинаковы.
  
  Смотритель пробовал отговорить солдат, потом сказал, что передаст их просьбу в штаб. Особенно изумлялся их желанию наш письмоводитель, военный зауряд-чиновник Брук, хорошенький и поразительно-трусливый мальчик.
  
  - Ведь тут же гораздо спокойнее! - доказывал он. - А там что? Убьют тебя, семья останется.
  
  - Чего там! У меня всего жена только. Убьют - за другого выйдет.
  
  Говорил стройный парень с сиплым, застуженным голосом, бывший гренадер. Лицо у него было строгое и ушедшее в себя, как будто он вглядывался во что-то в своей душе, - во что-то большое и важное.
  
  - А если ранят тебя? Оторвет тебе обе ноги, останешься на всю жизнь калекою?
  
  - Ну, что ж!.. - Он помолчал и медленно прибавил: - Может быть, я желаю пострадать.
  
  Брук с недоумением взглянул на него.
  
  - Строй - святое дело! - заметил другой солдат.
  
  - А наше дело еще святее! - фальшивым голосом возразил Брук. - Помогать раненым братьям, облегчать уходом и ласкою их ужасные страдания...
  
  - Нет, тут что! Одна канитель! Вон, там стрельба, другие дерутся, а мы что? Никому на нас и смотреть неохота. Даже на смотрах, - генерал какой, али и сам царь: "ну, это нестроевщина!" - и едут мимо.
  
  
  
  
  
  * * * 29 сентября пальба особенно усилилась. Пушки гремели непрерывно, вдоль позиций как будто с грохотом валились друг на друга огромные шкапы. Снаряды со свистом уносились вдаль, свисты сливались и выли, как вьюга... Непрерывно трещал ружейный огонь. Шли слухи, что японцы обошли наше правое крыло и готовы прорвать центр. К нам подъезжали конные солдаты-ординарцы, спрашивали, не знаем ли мы, где такой-то штаб. Мы не знали. Солдат в унылой задумчивости пожимал плечами.
  
  - Как же быть теперь? С спешным донесением послан от командира, с утра езжу, и никто не может сказать.
  
  И он вяло ехал дальше, не зная куда.
  
  Под вечер мы получили из штаба корпуса приказ: обоим госпиталям немедленно двинуться на юг, стать и развернуться у станции Шахе. Спешно увязывались фуры, запрягались лошади. Солнце садилось; на юге, всего за версту от нас, роями вспыхивали в воздухе огоньки японских шрапнелей, перекатывалась ружейная трескотня. Нам предстояло идти прямо туда.
  
  Султанов, сердитый и растерянный, сидел у себя в фанзе и искал на карте станцию Шахе; это была следующая станция по линии железной дороги, но от волнения Султанов не мог ее найти. Он злобно ругался на начальство.
  
  - Это черт знает, что такое. По закону полевые подвижные госпитали должны стоять за восемь верст от позиций, а нас посылают в самый огонь!
  
  Было, действительно, непонятно, что могут делать наши госпитали в том аду, который сверкал и грохотал вдали. Мы, врачи, дали друг другу свои домашние адреса, чтобы, в случае смерти, известить близких.
  
  Рвались снаряды, трещала ружейная перестрелка. На душе было жутко и радостно, как будто вырастали крылья, и вдруг стали близко понятны солдаты, просившиеся в строй. "Сестра-мальчик" сидела верхом на лошади, с одеялом вместо седла, и жадными, хищными глазами вглядывалась в меркнувшую даль, где все ярче вспыхивали шрапнели.
  
  - Неужели мы опять будем плутать и не попадем, куда нужно? - волновалась она. - Господа, убедите главного врача, чтобы он нанял проводника.
  
  - Днем плутали, - то ли еще будет ночью! - зловеще произнес Селюков и вздохнул. - А лошади несъезженные, пугливые. Первый снаряд упадет, они весь обоз разнесут вдребезги.
  
  Мы двинулись к железной дороге и пошли вдоль пути на юг. Валялись разбитые в щепы телеграфные столбы, по земле тянулась исковерканная проволока. Нас нагнал казак и вручил обоим главным врачам по пакету. Это был приказ из корпуса. В нем госпиталям предписывалось немедленно свернуться, уйти со станции Шахе (предполагалось, что мы уж там) и воротиться на прежнее место стоянки к станции Суятунь.
  
  Оживленно и весело все поворотили назад. Только сестра-мальчик была огорчена и готова плакать от досады; она все обертывалась назад и горящими, жалеющими глазами поглядывала в шумевшую боем даль.
  
  Мы разбили палатки, поужинали. Вечер был теплый и тихий-тихий. Темная дымка окутывала небосклон, звезды мутно светились. Бой не замолкал. Ночью разразилась гроза. Яростно гремел гром, воздух резали молнии. А снаряды по-прежнему со свистом неслись в темную даль; грохотали пушки, перебиваясь с грохотом грома; лихорадочно трещал ружейный огонь пачками. Небо и земля свились и крутились в грохочущем, сверкающем безумии. Под проливным дождем по дороге шли вперед темные колонны солдат, и штыки струистыми огнями вспыхивали под молниями.
  
  
  
  
  
  * * * И опять прошел день, и другой, и третий. Бой продолжался, а мы все стояли неразвернутыми. Что же это, наконец, забыли о нас, что ли? Но нет. На станции Угольной, на разъездах, - везде стояли полевые госпитали и тоже не развертывались. Врачи зевали, изнывали от скуки, играли в винт...
  
  Пошли дожди, мы перебрались из палаток в китайскую фанзу. Жили тесно и неуютно. Здесь же в уголке помещались сестры; на ночь они завешивались от нас платками. Заходили из султановского госпиталя врачи и сестры, кроме племянницы Султанова Новицкой; она безвыходно сидела в своей фанзе. Зато очень часто забегала Зинаида Аркадьевна. Изящно одетая, кокетничая своим белоснежным фартуком с красным крестом, она рассказывала, что тогда-то у них обедал начальник такой-то дивизии, тогда-то заезжал "наш милый Леонид Николаевич (корпусный командир)". Зинаида Аркадьевна вспоминала о Москве и глубоко вздыхала.
  
  - Господи, с каким бы я сейчас удовольствием поела паштета из кур! - говорила она своим изученно-красивым, протяжным голосом. - Так безумно хочется есть!
  
  Селюков мрачно возражал:
  
  - Ну, это пока не так страшно. Вот когда вам безумно захочется черного хлеба, это так.
  
  - Да, паштета. Паштета и шампанского, - мечтательно говорила Зинаида Аркадьевна.
  
  Заходил разговор, что, по слухам, госпитальных врачей и сестер собираются командировать на перевязочные пункты.
  
  - Ну, вы меня не испугаете: я фаталистка! - замечала Зинаида Аркадьевна. Но еще вчера наши сестры со смехом рассказывали, как разволновались при этих слухах Зинаида Аркадьевна и Новицкая, как заявили, что пусть не воображают, - с какой стати они поедут под снаряды?
  
  Зинаида Аркадьевна прощается и уходит. В уголке, в полумраке, сидит наша старшая сестра.
  
  - Ах, я с вами и не здоровалась, здравствуйте! - любезно восклицает Зинаида Аркадьевна.
  
  - Мы люди маленькие, нас можно не заметить, - сдержанно отвечает сестра.
  
  - Напротив! Вы так всегда одеты по форме, в апостольниках, в форменных платьях, вас сразу можно заметить. Не то, что мы, революционерки, - мило возражает Зинаида Аркадьевна...
  
  Однажды утром, проснувшись, я услышал за окнами русские и китайские крики, главный врач торопливо кричал:
  
  - Держи, держи их!
  
  Я выскочил наружу. Смотритель стоял у ворот и возмущенно повторял:
  
  - Черт знает, черт знает, что такое!
  
  Наискосок, по грядам гаоляна, бежали куда-то главный врач, несколько наших солдат, китайцы и старая китаянка, хозяйка нашей фанзы. Я пошел за ними.
  
  От китайских могил скакали прочь два казака, вкладывая на скаку шашки в ножны. Наши солдаты держали за руки бледного артиллериста, перед ним стоял главный врач. У конической могилы тяжело хрипела худая, черная свинья; из-под левой лопатки текла чернеющая кровь.
  
  - Ах-х, ты, с-сукин сын! - возмущенно говорил главный врач. - Арестовать его!
  
  Двинулись назад. Китайцы понесли издыхающую свинью. Подошел смотритель, столпилась наша команда.
  
  - Ты какой части? - строго спросил главный врач.
  
  - 12 артиллерийской бригады, - ответил арестованный. На испуганном, побледневшем лице рыжели усики и обильные веснушки, пола шинели была в крови. - Ваше высокоблагородие, позвольте вам доложить: это не я, я только мимо шел... Вот, извольте посмотреть! - Он вынул из ножен и показал свою шашку. - Изволите видеть, крови нету.
  
  - А откуда на ней глина? - Ты зачем шашку вынимал?
  
  - Они просили подсобить.
  
  - Кто они такие?
  
  - Не могу знать.
  
  - Ну, один под суд и пойдешь... Арестовать его! Аркадий Николаевич, напишите о нем бумагу, - обратился Давыдов к смотрителю.
  
  - Ваше высокоблагородие, прикажите идти, меня их благородие капитан Веревкин ждут.
  
  - Подождет. Это он, что ли, воровать тебя посылал?.. Подлецы этакие! Хуже разбойников! Не знаете, что китайцы мирное население, что их запрещено грабить?
  
  Зарезанная свинья лежала у ворот, вокруг толпились наши солдаты.
  
  - Э, сухая какая. Стоило возиться! - протянул Кучеренко. - Кабы сытая была!
  
  Все с сочувствием поглядывали на арестованного. Его увели. Солдаты расходились.
  
  - Великолепно, так и надо! - нарочно громко говорил я. - Другим наука будет!
  
  - "Наука"... А как нам не воровать? - угрюмо возразил солдат-конюх. - Все бы лошади с голоду подохли, костра бы не из чего было развести. Ведь вон лошади рисовую солому едят, - все это ворованное. Лошадям по два гарнца овса выдают, разве лошадь с этого будет сыта? Все передохнут.
  
  - И пускай передохнут! - сказал я. - Вам-то что? Это - дело начальства. Ваше дело только кормить лошадей, а не добывать фураж.
  
  Солдат усмехнулся.
  
  - Да-а!.. А вон, когда в походе возы в реке застряли, нас всех в воду погнали лошадям подсоблять. Сколько народу лихорадку получили! Почему? Силы у лошадей не было!.. Нет, ваше благородие, это вы все неправильно. Не побреешь, - не поешь.
  
  - Вон, старший врач антилеристу грозится, под суд отдам, - заметил другой. - А нам что говорил? Тащите, говорит, ребята, что хотите, только чтобы я не видел. Почему же он нас не грозится под суд отдать?
  
  - Ему прямой расчет, чтоб мы воровали... А попадись-ка я, например, вон тому капитану, который антилериста послал. Тоже сейчас скажет: ах ты, разбойник, сукин сын! Не знаешь, что это мирные жители?.. Под суд!
  
  Солдаты засмеялись, а я молчал, потому что они были правы.
  
  Наш хозяин, молодой китаец с красивым, загорелым лицом, горячо благодарил главного врача за заступничество, принес ему в подарок пару роскошно вышитых китайских туфлей. Давыдов смеялся, хлопал китайца по плечу, говорил: "шанго" (хорошо), а вечером, как нам рассказал письмоводитель, попросил хозяина подписать свою фамилию под одною бумажкою; в бумажке было написано, что нижеподписавшийся продал нашему госпиталю столько-то пудов гаолянового зерна и рисовой соломы, деньги, такую-то сумму, получил сполна. Китаец побоялся и стал отказываться.
  
  - Ну, ты не свою фамилию напиши, а какую-нибудь другую, это все равно, - сказал главный врач.
  
  На это китаец согласился и получил в награду рубль, а канцелярия наша обогатилась "оправдательным документом" на 617 р. 35 коп. (круглых цифр фальшивые документы не любят)...
  
  
  
  
  
  * * * Первого октября мы получили приказ спешно развернуться и приготовиться к приему раненых. Весь день шла работа. Устанавливались три огромных шатра, набивались соломою матрацы, устраивалась операционная, аптека.
  
  Назавтра под вечер, под проливным дождем, привезли первый транспорт раненых. Промокших, дрожащих и окровавленных, их вынимали из тряских двуколок и переносили в шатры. Наши солдаты, истомившиеся бездельем, работали горячо и радостно. Они любовно поднимали раненых, укладывали в носилки и переносили в шатры.
  
  Внесли солдата, раненного шимозою; его лицо было, как маска из кровавого мяса, были раздроблены обе руки, обожжено все тело. Стонали раненные в живот. Лежал на соломе молодой солдатик с детским лицом, с перебитою голенью; когда его трогали, он начинал жалобно и капризно плакать, как маленький ребенок. В углу сидел пробитый тремя пулями унтер-офицер; он три дня провалялся в поле, и его только сегодня подобрали. Блестя глазами, унтер-офицер оживленно рассказывал, как их полк шел в атаку на японскую деревню.
  
  - Из деревни стрельбы не слыхать. Командир полка говорит: "Ну, ребята, струсил япошка, удрал из деревни! Идем ее занимать". Пошли цепями, командиры матюкаются, - "Равняйся, подлецы! Не забегай вперед!" Ученье устроили; крик, шум, на нас холоду нагнали. А он подпустил на постоянный прицел, да как пошел жарить... Пыль кругом забила, народ валится. Полковник поднял голову, этак водит очками, а оттуда сыплют! "Ну, ребята, в атаку!", а сам повернул коня и ускакал...
  
  Наши солдаты жадно слушали и ахали.
  
  - Бегут все кругом, я упал... Рядом земляк лежит. Попробует подняться, - опять падает... "Брат, - говорит, - подними меня!" - "Что же мне делать? Я и сам валяюсь"...
  
  В шатрах стоял полумрак, тускло горели фонари. Отовсюду шли стоны и оханья. Сестры поили раненых чаем. Мы подбинтовывали промокшие кровью повязки; где было нужно, накладывали новые. Бинты вышли. Я послал за бинтами в аптеку палатного надзирателя; он воротился и доложил, что аптекарь без требования не отпускает. Я попросил сходить в аптеку сестру и сказать, что требование я напишу потом, а чтоб сейчас поскорее отпустили бинтов. Сестра сходила и, удивленно пожав плечами, сообщила, что без требования аптекарь отказывается выдать.
  
  Что такое?.. Наш аптекарь был человек редко-неинтеллигентный, пьянчужка, но производил впечатление очень милого и добродушного парня. Что с ним такое случилось?.. Впоследствии мы узнали его ближе: аптека была для него как будто центральным механизмом мира, в ее священном ходе ничего нельзя было изменить ни на волос. Обыкновенно смирный и угодливый, в аптеке Михаил Михайлович пьянел от высоты своего положения; а когда он был пьяный - все равно, от водки или от сознания важности своей аптеки - он становился заносчив и величествен. Я пошел к нему сам.
  
  - Михаил Михайлович, голубчик, что это вы тут бунтуете? Пожалуйста, отпустите скорей бинтов, там раненые истекают кровью.
  
  - Потрудитесь написать требование, - сухо ответил он, поджав губы.
  
  - Да что вам, не все равно, когда требование будет написано, сейчас или потом? Третий раз к вам приходится обращаться за одним и тем же!
  
  - Я ничего не знаю. Я могу что-либо отпускать из аптеки только по требованию. - И в его голосе звучало холодное злорадство русского чиновника, чувствующего за собой право сделать пакость.
  
  - Тьфу ты, черт! Ну, дайте поскорее бумаги, я сейчас напишу.
  
  - Лишней бумаги у меня нет, возьмите у старшего ординатора. Я сам получаю бумагу по требованию, я обязан давать в ней отчет... Да-с, теперь шутки кончены!..
  
  Пришлось прибегнуть к помощи главного врача, чтоб умерить его слишком серьезное отношение к делу.
  
  До поздней ночи мы возились с ранеными. Сделали две ампутации. У одного артиллериста извлекли из крестца дистанционную трубку шрапнели - широкий медный конус, разбивший крестец и разорвавший прямую кишку. Ночью подошел новый транспорт раненых. Вдали грохотали пушки, темное небо, как зарницами, вспыхивало отсветами от выстрелов. Везде кругом стонали окровавленные, иззябшие люди. Солдат, которому пуля пробила щеки и челюсти, сидел с черною от крови бородой и отхаркивал тянущуюся кровавую слюну. Над головой наклонившегося врача равномерно тряслись скрюченные пальцы дрожащих от боли рук, слышались протяжные всхлипывания.
  
  - Ой, кормильцы мои!..
  
  А вдали все блистали отсветы грохочущих выстрелов, и странно было вспомнить, как тянулась душа к грозной красоте того, что творилось там. Не было там красоты, все было мерзко, кроваво-грязно и преступно.
  
  Утром пришло распоряжение, - всех раненых немедленно эвакуировать на санитарные поезда. Для чего это? Мы недоумевали. Немало было раненных в живот, в голову, для них самое важное, самое необходимое - покой. Пришлось их поднимать, нагружать на тряские двуколки, везти полторы версты до станции, там опять разгружать, переносить на санитарный поезд...
  
  
  
  
  
  * * * Наши госпитали начали работать. И была наша работа еще бессмысленнее, чем прежнее безделье.
  
  С перевязочных пунктов привозили раненых. Мы клали их в шатры, подбинтовывали тех, у кого повязки промокли; смотря по времени дня, кормили обедом или поили чаем, к вечеру нагружали всех на двуколки и отвозили на станцию. Для чего была нужна эта остановка у нас за полверсты от станции для раненых, уже проехавших пять-шесть верст? Часто бывало, что мы только осматривали привезенных раненых в их двуколках и своею властью в тех же двуколках отправляли дальше на станцию. Главный врач не возражал против этого, только усиленно требовал, чтоб провозимые раненые записывались у нас в книги и отправлялись дальше с нашими билетиками.
  
  На станции мы грузили раненых в санитарные поезда.
  
  Подходил поезд, сверкавший царским великолепием. Длинные белые вагоны, зеркальные стекла; внутри весело, чисто и уютно; раненые, в белоснежном белье, лежат на мягких пружинных матрацах; везде сестры, врачи; в отдельных вагонах - операционная, кухня, прачечная... Отходил этот поезд, бесшумно качаясь на мягких рессорах, - и ему на смену с неуклюжим грохотом становился другой, сплошь состоявший из простых товарных вагонов. Откатывались двери, раненых с трудом втаскивали в высокие, без всяких лестничек, вагоны и клали на пол, только что очищенный от навоза. Не было печей, не было отхожих мест; в вагонах стояли холод и вонь. Тяжелые больные ходили под себя; те, кто мог, вылезал из вагона и ковылял к отхожему месту станции. Поезд давал свисток и, дернув изо всей силы вагоны, начинал двигаться. Раненые тряслись на полу, корчились, стонали и проклинали. Сообщения между вагонами не было; если открывалось кровотечение, раненый истекал кровью, раньше, чем на остановке к нему мог попасть врач поезда {По произведенным подсчетам, во время боя на Шахе в санитарных поездах было перевезено около трех тысяч раненых, в теплушках около тридцати тысяч}.
  
  Вот что рассказывает в "Русском Враче" (1905, No 5) д-р Б. Козловский об эвакуации раненых во время боя на Шахе:
  
  Эвакуируемые жестоко страдали от холода, тем более, что они также не были еще снабжены никакой теплой одеждой, и только некоторые из них могли получить в Мукдене теплые китайские одеяла и халаты, далеко, впрочем, недостаточные. Чтобы согреться, эвакуируемые в некоторых вагонах раскладывали костры (подложив кирпичи и т. п.); но это, разумеется, было исключением. Поезда большею частью отправлялись совершенно необорудованные, без кухонь, без свечей, без всякой сортировки больных и почти без медицинского персонала. Так, один поезд пришел в Харбин только с комендантом (офицером) и одной сестрой. Были поезда, шедшие все ночи во мраке вследствие недостатка свечей и следовавшие несколько станций без всякого медицинского персонала, который назначен был только в Телине. Не лучше было и с питанием больных. Приходилось кормить эвакуируемых в пути на военно-продовольственных пунктах, но здесь происходил целый ряд недоразумений: то неопытный комендант не отправлял вовремя телеграммы, то поезд опаздывал на много часов, а в результате больные нередко по двое суток не получали горячей пищи и голодали в холодных, нетопленных вагонах. Чем ближе к Харбину, тем больше усиливалась закупорка пути и тем больше мерзли и голодали эвакуируемые.
  
  В том же "Русском Враче" (No 14) приведен рассказ одного врача, относящийся ко времени Ляоянского боя:
  
  Ночью он услыхал раздавшиеся из одного закрытого наглухо вагона стоны. Открыв вагон, он увидел там раненного в голову (в бессознательном состоянии), сорвавшего с себя повязку; раненый стоял у форточки товарного вагона, доставал из раны пальцами кусочки размозженного мозга и рассматривал их при свете луны, а на полу в темноте лежали раненные в живот с начавшимся уже воспалением брюшины и на каждый толчок вагона отвечали громкими стонами и проклятиями. От испражнений, делаемых под себя, в вагоне стояла вонь; духота и жажда усиливали страдания несчастных. По-видимому, стоны эвакуируемых донеслись и до Петербурга: в двадцатых числах августа проехали лица, собиравшие материал об эвакуации, и в результате явились доклад и попытки улучшить эвакуацию.
  
  Ко времени боя на Шахе, как мы видели, "попытки" эти еще не увенчались успехом, все шло по-прежнему. А вот что происходило в заседании Телинского медицинского общества уже в январе 1905 года, незадолго до Мукденского боя.
  
  Было выслушано сообщение Н. В. Рено о перевозке раненых и больных в теплушечных поездах. Докладчица в ярких красках описала мытарства, испытываемые перевозимыми в этих поездах больными, и указала на угнетающее положение сопровождающего эти поезда медицинского персонала, почти бессильного в борьбе с той массой неудобств, которые представляют эти поезда в настоящем своем виде. - При обмене мнений, в котором приняли участие и инженеры, выяснилось, что, несмотря на год войны, для улучшения этих поездов почти ничего не сделано, хотя улучшения эти возможны при не особенно больших затратах и местными средствами железнодорожных мастерских. Для всестороннего обсуждения мероприятий, необходимых в целях удовлетворительного оборудования приспособлений теплушечных санитарных поездов, общество избрало комиссию, в работах которой любезно согласились принять участие и инженеры. Собранный комиссией фактический материал, а также составленный инж. Савкевичем проект переделки вагона были, по постановлению общества, пересланы главному начальнику санитарной части армии. На неожиданных результатах этого представления,- добавляет референт, - я нахожу неудобным здесь останавливаться ("Русский Врач", 1905 г. No 25).
  
  Результат же был очень простой. От начальника санитарной части, генерала Ф. Ф. Трепова, в ответ пришел запрос: на каком основании существует Телинское медицинское общество? Ответили, что на основании устава, утвержденного начальником тыла, генералом Надаровым, для Харбинского медицинского общества, Телинское же представляет собою его филиальное отделение. (Замечу, что о существовании Телинского общества Трепову было известно давно: Общество уже раньше писало ему о необходимости устроить в Телине изоляционное помещение для заразных больных, но ответа не удостоилось.) Последовала вторая бумага от начальника санитарной части: власть генерала Надарова на Телин не распространяется. Этим дело и закончилось.
  
  
  
  
  
  * * * Вокруг нас, - у станций, у разъездов, - везде стояли полевые госпитали. Одни из них все еще не получали приказа развернуться. Другие, как и наши, были развернуты. Издалека белелись огромные парусиновые шатры с светло-зелеными гребнями, флаги с красным крестом призывно трепыхались под ветром.
  
  - Вы что, собственно, делаете? - спрашивал я врачей этих госпиталей.
  
  - Что делаем? Записываем проезжающих раненых,- с усмешкою отвечали врачи. - То и дело телеграммы: "Немедленно всех эвакуировать"... Записанные ставятся на довольствие. А на довольствие каждого нижнего чина полагается шестьдесят копеек в сутки, на довольствие офицера - рубль двадцать копеек. Смотрители ходят и потирают руки.
  
  Так работали госпитали в нашей местности. А в мукденских каменных бараках, которые мы сдали госпиталям другой дивизии нашего корпуса, в это время происходило вот что.
  
  В бараки непрерывно прибывали раненые. Как будто прорвало какую-то плотину. Везли. Шли пешком. Приходили пешком раненные в живот. Во все двери валили люди в окровавленных повязках. В одном из бараков было триста мест, в другом - сто восемьдесят. Теперь в каждый из них набилось больше тысячи раненых. Не хватало не только коек, - давно уж не хватало соломы и циновок, не хватало места под кровлею. Раненые лежали на полу между коек, лежали в проходах и сенях бараков, наполняли разбитые около бараков госпитальные шатры, И все-таки места всем не хватало. Они лежали под открытым небом, под дождем и холодным ветром, окровавленные, трясущиеся и промокшие, и в воздухе стоял какой-то дрожащий, сплошной стон от холода.
  
  "Прикомандированные" врачи, которые при нас без дела толклись в бараках, теперь все были разосланы Горбацевичем по полкам; они уехали в одних шведских куртках, без шинелей: Горбацевич так и не позволил им съездить в Харбин за их вещами. Всю громадную работу в обоих мукденских бараках делали теперь восемь штатных ординаторов. Они бессменно работали день и ночь, еле стоя на ногах. А раненых все подносили и подвозили.
  
  На кухнях не хватало котлов. Сколько их было, во всех наварили супу, рассчитывая, что проголодавшиеся раненые будут хотеть есть. Но большинство прибывших просило пить, а не есть; они отворачивались от теплого, соленого супа и просили воды. Воды не было: кипяченой негде было приготовить, а сырой не решались давать, потому что кругом свирепствовала дизентерия и брюшной тиф.
  
  Что же делали эти мукденские бараки?
  
  Они - они тоже "эвакуировали", и только. И было это еще курьезнее, чем у нас. Эвакуировали они не только раненых, привезенных непосредственно с позиций. Шедшие с юга санитарные теплушечные поезда останавливались в Мукдене, раненых выгружали, переносили в бараки, а назавтра снова тащили на вокзал, грузили в теплушки и отправляли дальше на север. Можно было думать, что какой-то злобный дьявол нарочно устраивает все это, чтобы повеселиться на безмерные людские муки. Но нет, дьявол был не злобный и не имел охоты веселиться; был он с сухою, бесстрастною бумажною душою, с деловито-суетливым взглядом и полагал, что делает самое настоящее дело.
  
  То и дело в бараки приходили телеграммы от военно-медицинского начальства: немедленно эвакуировать четыреста человек, немедленно эвакуировать семьсот человек. Охваченное каким-то непонятным, безумным бредом, начальство думало только об одном: поскорее забросить раненых как можно дальше от позиций. Бой на Шахе не кончился отступлением армий, - все равно! Он мог кончиться отступлением, - и вот тяжко раненных, которым нужнее всего был покой, целыми днями нагружали, выгружали, таскали с места на место, трясли и перетряхивали в двуколках и теплушках.
  
  По окончании боя Куропаткин с чувством большого удовлетворения телеграфировал военному министру для доклада царю:
  
  Во время боев с 25 сентября по 8 октября из района боевых действий маньчжурской армии вывезено в Мукден, а отсюда эвакуировано в тыл: раненых и больных офицеров - 945, нижних чинов - 31111. Эвакуация столь значительного числа раненых исполнена в такой короткий срок, благодаря энергии, распорядительности и совместной дружной работе чинов санитарного и медицинского ведомства.
  
  Все раненые в один голос заявляли, что ужасны не столько раны, сколько перевозка в этих адских двуколках и теплушках. Больные с полостными ранами гибли от них, как мухи. Счастлив был тот раненный в живот, который дня три-четыре провалялся на поле сражения неподобранным: он лежал там беспомощный и одинокий, жаждал и мерзнул, его каждую минуту могли загрызть стаи голодных собак, - но у него был столь нужный для него покой; когда его подобрали, брюшные раны до известной степени уже склеились, и он был вне опасности.
  
  Нарушая прямые приказы начальства, врачи мукденских бараков на свой риск отделили часть барака под полостных раненых и не эвакуировали их. Результат получился поразительный: все они, двадцать четыре человека, выздоровели, только один получил ограниченный перитонит, один - гнойный плеврит, и оба поправились.
  
  
  
  
  
  * * * Под конец боя бараки посетил наместник и раздавал раненым солдатам Георгиев. По уходе наместника все хохотали, а его адъютанты сконфуженно разводили руками и признавались, что, собственно говоря, всех этих Георгиев следовало бы отобрать обратно.
  
  Идет наместник, за ним свита. На койке лежит бледный солдат, над его животом огромный обруч, на животе лед.
  
  - Ты как ранен?
  
  - Значит, иду я, ваше высокопревосходительство, вдруг ка-ак она меня саданет, прямо в живот! Не помню, как, не помню, что...
  
  Наместник вешает ему Георгия. Но кто же была эта она? Шимоза? О, нет: обозная фура. Она опрокинулась на косогоре и придавила солдата-конюха. Порохового дыма он и не нюхал.
  
  Получили Георгия солдаты, раненные в спину и в зад во время бегства. Получили больше те, которые лежали на виду, у прохода. Лежавшие дальше к стенам остались ненагражденными. Впрочем, один из них нашелся; он уже поправлялся, и ему сказали, что на днях его выпишут в часть. Солдат пробрался меж раненых к проходу, вытянулся перед наместником и заявил:
  
  - Ваше высокопревосходительство! Прикажите выписать меня в строй. Желаю еще послужить царю и отечеству.
  
  Наместник благосклонно оглядел его.
  
  - Это пусть доктора решают, когда тебя выписать. А пока - вот тебе.
  
  И повесил ему на халат, георгия. (Т.е. орден, солдатский георгиевский крест - Е.П.)
  
  Теперь пришлось поверить и слышанным мною раньше рассказам о том, как раздавал наместник Георгиев; получил Георгия солдат, который в пьяном виде упал под поезд и потерял обе ноги; получил солдат, которому его товарищ разбил в драке голову бутылкою. И многие в таком роде.
  
  В течение боя, как я уж говорил, в каждом из бараков работало всего по четыре штатных ординатора. Кончился бой, схлынула волна раненых, - и из Харбина на помощь врачам прибыло пятнадцать врачей из резерва. Делать теперь им было решительно нечего.
  
  Начальство за время боя в бараки не заглядывало, - теперь снова оно зачастило. Снова пошли распекания, угрозы арестом и бестолковые, противоречащие друг другу приказания.
  
  Является Горбацевич.
  
  - Что это такое?! Шинели больных валяются на кроватях!
  
  - Нет цейхгауза, ваше превосходительство.
  
  - Так вбейте гвоздики над каждою кроватью, пусть висят на гвоздиках.
  
  Вбили. Является Трепов.
  
  - Что это тут за цейхгауз? Чего вы этих шинелей понавешали? Загородили весь свет, набиваете пыль и заразу!
  
  - Так приказал господин полевой медицинский инспектор.
  
  - Сейчас же убрать!
  
  Инспектор госпиталей Езерский - у этого было свое дело. Дежурит только что призванный из запаса молодой врач. Он сидит в приемной за столом и читает газету. Вошел Езерский, прошелся по палатам раз, другой. Врач посмотрел на него и продолжает читать. Езерский подходит и спрашивает:
  
  - Сколько у вас больных?
  
  - Больных?.. Можно сейчас посмотреть, - благодушно заявляет врач и тянется к книге, куда записывают больных.
  
  - Скажите, пожалуйста: вы вот видите, по палатам ходит совсем чужой человек. А вы на это даже не обращаете внимания и продолжаете читать газету. Может быть, я сумасшедший?
  
  Врач поднял брови, оглядел генерала и чуть пожал плечом: дескать, на вид как будто незаметно.
  
  Генерал рассвирепел, стал кричать. Врач сообразил, что перед ним какое-то начальство, встал и вытянулся.
  
  - Под арест на семь суток!
  
  Вошел ординатор; с рукою к козырьку, говорит генералу:
  
  - Простите, ваше превосходительство, в этом виноваты мы. Товарищ только что прибыл из запаса, военных правил не знает, а мы его не обучили.
  
  - Что? Заступаться? Под арест на трое суток!
  
  
  
  
  
  * * * В Мукдене шла описанная толчея. А мы в своей деревне не спеша принимали и отправляли транспорты с ранеными. К счастью раненых, транспорты заезжали к нам все реже. Опять все бездельничали и изнывали от скуки. На юге по-прежнему гремели пушки, часто доносилась ружейная трескотня. Несколько раз японские снаряды начинали ложиться и рваться близ самой нашей деревни.
  
  У нас расхворалась одна из штатных сестер, за нею следом - сверхштатная, жена офицера. В султановском госпитале заболела красавица Вера Николаевна. У всех трех оказался брюшной тиф; они захватили его в Мукдене, ухаживая за больными. Заболевших сестер эвакуировали на санитарном поезде в Харбин...
  
  Наша деревня с каждым днем разрушалась. Фанзы стояли без дверей и оконных рам, со многих уже сняты были крыши; глиняные стены поднимались среди опустошенных дворов, усеянных осколками битой посуды. Китайцев в деревне уже не было. Собаки уходили со дворов, где жили теперь чужие люди, и - голодные, одичалые - большими стаями бегали по полям.
  
  В соседней деревушке, в убогой глиняной лачуге, лежала больная старуха-китаянка; при ней остался ее сын. Увезти ее он не мог: казаки угнали мулов. Окна были выломаны на костры, двери сняты, мебель пожжена, все запасы отобраны. Голодные, они мерзли в разрушенной фанзе. И вдруг до нас дошла страшная весть: сын своими руками зарезал больную мать и ушел из деревни.
  
  Воротился из Мукдена наш хозяин. Увидел свою разграбленную фанзу, ахнул, покачал головою. С своею ужасною, любезно-вежливою улыбкою подошел к вывороченной двери погреба, спустился, посмотрел и вылез обратно. Неподвижное лицо не выражало ничего.
  
  Под вечер китаец сидел с фельдшером на стволе дерева, срубленного нами на его огороде. Любопытствующим голосом он спрашивал фельдшера:
  
  - Ходя (приятель), твоя мадама ю (у тебя жена есть)?
  
  - Ю (есть), - отвечает фельдшер.
  
  - Маленька ю? - спрашивал китаец и показывал рукою на пол-аршина от земли.
  
  - И ребята есть.
  
  Фельдшер вздохнул и задумался. А китаец тихим, бесстрастным голосом рассказывал, что у него тоже есть "мадама" и трое ребят, что все они живут в Мукдене. А Мукден, как мухами, набит китайцами, бежавшими и выселенными из занятых русскими деревень. Все очень вздорожало, за угол фанзы требуют по десять рублей в месяц, "палка" луку стоит копейку, пуд гаоляна - полтора рубля. А денег взять негде.
  
  Он сидел понурившись, исхудалый, с ровно-смуглым, молодым цветом кожи на красивом лице. Фельдшер дал ему кусок черного хлеба. Китаец жадно закусил хлеб своими кривыми зубами.
  
  От колодца прошел наш кашевар с четырехугольным черным ведром в руках.
  
  - А, ходя! Здравствуй! - весело крикнул он китайцу.
  
  Китаец приветливо кивнул в ответ.
  
  - Длиаст! - И с вежливо-любезною улыбкою указал рукою на ведро.
  
  - Что? Твое ведро?
  
  - Моя! - улыбнулся китаец.
  
  - Как это ты, ходя, сюда в деревню пробрался? - спросил фельдшер. - У нас тут всех китаев выселили. Пойдешь назад, попадешься казакам, - кантрами тебе сделают.
  
  - Моя не боиса! - равнодушно ответил китаец.
  
  На вечерней заре он ушел из деревни, и больше мы его уж не видели.
  
  За ужином главный врач, вздыхая, ораторствовал: - Да! Если мы на том свете будем гореть, то мне придется попасть на очень горячую сковородку. Вот приходил сегодня наш хозяин. Должно быть, он хотел взять три мешка рису, которые зарыл в погребе; а их уж раньше откопала наша команда. Он, может быть, только на них и рассчитывал, чтобы не помереть с голоду, а поели рис наши солдаты.
  
  - Позвольте! Вы это знали, как же вы это могли допустить? - спросили мы.
  
  Главный врач забегал глазами.
  
  - Я это только что сам узнал.
  
  - Только вы один во всем этом и виноваты, - резко сказал Селюков. - Вот, недалеко от нас дивизионный лазарет: смотритель собрал команду и объявил, что первого же, кто попадется в мародерстве, он отдаст под суд. И мародерства нет. Но, конечно, он при этом покупает солдатам и припасы и дрова.
  
  Воцарилось "неловкое молчание". Денщики с неподвижными лицами стояли у дверей, но глаза их смеялись.
  
  - Вообще нет ничего более позорного и безобразного, чем война! - вздохнул главный врач.
  
  Все молчали.
  
  - Я верю, что со временем Европа получит от Востока жестокое возмездие, - продолжал главный врач.
  
  Деликатный Шанцер не выдержал и заговорил о желтой опасности, об известной картине германского императора.
  
  После ужина денщики, посмеиваясь, сообщили нам, что про мешки с рисом главный врач знал с самого начала; солдатам, откопавшим рис, он дал по двугривенному, а рисом этим кормит теперь команду.
  
  Тот дивизионный лазарет, о котором упомянул Селюков, представлял собою какой-то удивительный, светлый оазис среди бездушно черной пустыни нашего хозяйничанья в Маньчжурии. И причиною этого чрезвычайного явления было только то, что начальник лазарета и смотритель были элементарно честными людьми и не хотели наживаться на счет китайцев. Мне пришлось быть в деревне, где стоял этот лазарет. Деревня имела необычайный, невероятный вид: фанзы и дворы стояли нетронутые, с цельными дверями и окнами, со скирдами хлеба на гумнах; по улицам резвились китайские ребятишки, без страха ходили женщины, у мужчин были веселые лица. Кумирня охранялась часовым. По улицам днем и ночью расхаживали патрули и, к великому изумлению забиравшихся в деревню чужих солдат и казаков, беспощадно арестовывали мародеров.
  
  И какое же зато было там, у китайцев, отношение к русским! Мы часто целыми днями сидели без самого необходимого, - там был полный избыток во всем: китайцы, как из-под земли, доставали русским решительно все, что они спрашивали. Никто там не боялся хунхузов, глухою ночью все ходили по деревне безоружные.
  
  О, эти хунхузы, шпионы, сигнальщики! Как бы их было ничтожно мало, как бы легко было с ними справляться, если бы русская армия хоть в отдаленной мере была тою внешне и морально дисциплинированной армией, какою ее изображали в газетах лживые корреспонденты-патриоты.
  
  
  
  
  
  * * * Бой постепенно, незаметно затихал. Две огромные волны раскатились, сшиблись и теперь медленно оттекали обратно. Обе армии за небольшими изменениями остались на своих местах. Реже и глуше грохотали пушки, все меньше шло раненых. Русские и японцы сидели друг против друга в залитых дождями окопах, шагах в трехстах расстояния, и стыли по колено в воде, скорчившись за брустверами. Кто неосторожно выглядывал, сейчас же получал в голову пулю. В госпитали теперь повалили больные с бронхитами, ревматизмами и лихорадками.
  
  К нам забежала оживленная Зинаида Аркадьевна и сообщила, что отобрание у японцев шестнадцати орудий и взятие "сопки с деревом" решено раздуть в грандиозную победу и приступить к переговорам о мире. Слух этот стал распространяться. Некоторые офицеры сдержанно замечали:
  
  - Самый благоприятный момент для мира. Позиции мы удержали, к переговорам приступим не как побежденные...
  
  Другие возмущались.
  
  - Как? Вполне ясно, в войне наступает перелом. До сих пор мы всё отступали, теперь удержались на месте. В следующий бой разобьем япошек. А их только раз разбить, - тогда так и побегут до самого моря. Главная работа будет уж казакам... Войск у них больше нет, а к нам подходят все новые... Наступает зима, а японцы привыкли к жаркому климату. Вот увидите, как они у нас тут зимою запищат!
  
  Большинство офицеров насчет зимы соглашалось, но, в общем, молчало и не высказывалось.
  
  От бывших на войне с самого ее начала я не раз впоследствии слышал, что наибольшей высоты всеобщее настроение достигло во время Ляоянского боя. Тогда у всех была вера в победу, и все верили, не обманывая себя; тогда "рвались в бой" даже те офицеры, которые через несколько месяцев толпами устремлялись в госпитали при первых слухах о бое. Я этого подъема уже не застал. При мне все время, из месяца в месяц, настроение медленно и непрерывно падало. Люди хватались за первый намек, чтобы удержать остаток веры.
  
  Раньше говорили, что японцы - природные моряки, что мы их будем бить на суше; потом стали говорить, что японцы привыкли к горам, что мы их будем бить на равнине. Теперь говорили, что японцы привыкли к лету, и мы будем их бить зимою. И все старались верить в зиму".
  
  
  
  
  
  РОСТОВ-НА-ДОНУ, 6-го октября. На скаковом ипподроме во время розыгрыша восьмимесячного приза, взятого конюшней Жеребковых, известный вор-рецидивист Сидоров выстрелил в конного городового Ахтырского, но дал промах. Задержанный объяснил, что стрелял не в городового, а в священника проходившей мимо ипподрома на кладбище похоронной процессии.
  
  
  
  
  
  
  ПЕТЕРБУРГ, 6-го октября. Вчера столица праздновала первое тезоименитство Наследника Цесаревича. Во всех столичных церквах совершены торжественные богослужения.
  
  Из дневника Николая Второго: "5-го октября. Вторник. Первый день именин нашего "сокровища". (...) Поехал поздно к обедне с Анастасией. Аликс с остальными была уже там. Приняли депутацию моего Московского полка, кот. поднесла икону Алексею. (...)Погулял, погода была дождливая, но теплая. Получили много поздравительных телеграмм".
  
  
  
  
  
  
  
  Нападение на улице
  
  23(10) октября. Вчера проживающий в доме Данилова, на Тихвинской улице, крестьянин Прокофий Герасимов, проходя по Новой Божедомке, подвергся нападению какого-то незнакомца, который с такой силой ударил его кулаком по лицу, что сшиб его с ног, а затем стащил с него сапоги и скрылся.
  
  
  
  
  
  Вчера в районе Покровской улицы было помутнение воды вследствие остановки водоснабжения на Каланчевской площади, где эта остановка, в виду производства работ, длилась вчера весь день и всю нынешнюю ночь.
  
  
  
  НОЧНЫЕ ТЕЛЕГРАММЫ
  
  ЛОНДОН. Решено отправить британскую экспедицию из 1500 - 2000 человек в страну Ням-ням, в Средней Африке, заселенную людоедами и находящуюся в 800 милях на юг от Хартума в сфере британского владения.
  
  
  
  БЕРЛИН, 9-го (22-го) октября. По сведениям римского "Agencia Libera" из Мукдена, генерал Куропаткин и маршал Ойяма заключили перемирие на 48 часов для погребения убитых.
  
  
  
  
  
  
  
  По слухам, в министерстве народного просвещения в настоящее время поднят вопрос об увеличении процента приема евреев в университеты. В текущем году предполагается произвести дополнительный прием евреев во все университеты согласно новой норме.
  
  
  В организации журнала "Новый Путь" происходит коренное преобразование, сопровождающееся обновлением состава главнейших участников редакции и сотрудников. Ближайшее участие в редакции с этого времени будут принимать П.А.Бердяев и С.Н.Булгаков.
  
  
  
  
  
  
  
  На днях с пассажирским поездом московско-рязанской железной дороги доставлен в Москву, и на другой день перевезен в Зоологический сад, приобретенный за весьма солидную сумму прекрасный экземпляр хорошо-упитанной самки тигра (Felis Tiger), родом из Ферганской области. Животное помещено во вновь отделанном львятнике.
  
  
  
  
  
  Сегодня в Петербурге в присутствии градоначальника открылось новое рабочее общество под названием "Общество взаимного вспоможения рабочих по механическому производству".
  
  
  
  
  
  
  
  МОСКОВСКИЕ ВЕСТИ
  
  Крестный ход вокруг Кремля
  
  24(11) октября. Вчера состоялся большой крестный ход, установленный в воспоминание избавления Москвы от нашествия неприятеля в 1812 году. <...>
  В крестном ходе участвовало все столичное духовенство в одноцветном облачении. Во главе духовенства шел высокопреосвященный Владимир, митрополит московский и коломенский. За крестным ходом следовал Его Императорское Высочество Великий Князь Сергей Александрович. <...>
  
  
  
  
  БЕЛОСТОК. 6-го октября, около 7-ми часов вечера, в канцелярию пристава 1-й части вошел, по-видимому - рабочий, лет 20-ти и бросил снаряд. Последовал сильный взрыв. Злоумышленник убит; ранены; письмоводитель, его помощник, околоточный надзиратель, городовой и два частных лица, находившиеся в помещении участка. Сильно пострадала квартира: мебель вся исщеплена, стекла выбиты даже в соседних домах. Производится следствие.
  
  
  
  
  
  
  
  С разрешения министра внутренних дел князя Святополк-Мирского в первых числах ноября в Петербурге состоится совещание председателей губернских земских управ, которое будет посвящено обсуждению вопросов о назревших нуждах земского дела.
  
  Из дневника супруги министра: "5 октября (22 сентября) (...) Все это время Пепка давал много пищи газетам. Речь его при вступлении в должность всем, кажется, очень понравилась (как малым довольствуются, мы не избалованы). Но меня немножко пугает, что так многого ожидают от Пепки, а сделать, я думаю, мало можно будет; одно нужно - делать по совести, а там что бог даст. Третьего дня вечером Н. Оболенский заехал предупредить Пепку, что государю не нравится, что он говорил с корреспондентами. Получаются телеграммы из разных дум и земских собраний, приветы по случаю речи П. Сегодня был первый доклад. Особенного ничего не было. Государь сказал, что речь П. ему очень понравилась и что он очень рад, что общественные учреждения отозвались на это; что он вполне доверяет земствам. П. говорит, что у него [государя] не совсем ясное понятие о земстве, видно, что ему наговорили разные типы, а самому-то ему откуда знать их? Он боится "третьего элемента". П. убеждал, что нужно предоставить самому же земству разобраться с ними и что теперь в земстве много нежелательных элементов именно от того, что оно так стеснено. Государь сказал тоже про корреспондентов. Пепка сказал, что на первых порах он нарочно принял двух или трех, что он это с целью сделал, но что теперь уже само собою прекратится. Государь, когда П. начал говорить про ужасное положение Кавказа, объявил, что он решил сменить Голицына. ( Голицын Г. С., князь, генерал, главнокомандующий на Кавказе (1897-1904), член Государственного совета.) Это весьма приятная новость; он хочет Фреза. ( Фрезе А. А., генерал, помощник главноуправляющего гражданской частью на Кавказе и командующего войсками Кавказского военного округа (1897-1904), Виленский, ковенский и гродненский генерал-губернатор (1904-1905), член Государственного совета.) Пепка возражал, и государь отложил до другого раза. Пригласил завтракать. (...)
  
  6 октября (23 сентября). (...) "Какое нравственное болото в Петербурге! Когда я была в Гиевке и Москве, мне казалось, что все легко сделать при желании и государя и министра, но здесь на меня напало уныние. Вся эта департаментская бумажная работа душит людей. Все так гладко идет, как будто, так и должно, все эти директора департаментов (может быть, прекрасные люди), курьеры, все проникнуты важностью своего дела, но не результатом своего дела, а самой процедурой.
  
  Если бог даст Пепке что-нибудь сделать, то только постоянным и напряженным протестом против этой гладкой и поглощающей рутины; трудно в нее не втянуться. Пепка хочет по возможности избавиться от бумажного дела, чтобы иметь возможность дело делать, мысли иметь. Удастся ли ему это? Дай бог!"
  
  
  
  
  
  
  Случай с балтийской эскадрой
  
  ЛОНДОН, 11-го (24-го) октября. ("Рейтер"). Из Гулля телеграфируют, что русская балтийская эскадра напала на 2 рыбацких судна из Гулля и потопила их. Утонуло 18 рыбаков. Русские суда стреляли по английским и убили одного из английских капитанов. <...>
  
  ВАШИНГТОН, 11-го (24-го) октября. ("Рейтер"). Русский посол Кассини выразил глубокое сожаление по поводу несчастного случая в Немецком море. Он приписывает его недоразумению. (...)
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  Случай с балтийской эскадрой
  
  ЛОНДОН, 11-го (24-го) октября. Русским послом выражено от имени своего правительства великобританскому правительству крайнее сожаление по поводу прискорбного столкновения, произошедшего в Северном море. Никаких осложнений вследствие этого несчастного случая ожидать нельзя, так как он объясняется явным недоразумением. <...>
  
  ПАРИЖ, 11-го (24-го) октября. ("Вольф"). В "Маtin" сообщают из Лондона, что весть о нападении русской эскадры на английские рыбацкие суда вызвала в Лондоне большое возбуждение. Русский посол в Лондоне объяснил, что инцидент этот произошел по недоразумению. Русские, по всей вероятности, думали, что суда эти состоят на службе у японцев, и имеют неприязненные намерения. <...>
  
  
  
  РОСТОВ-НА-ДОНУ, 11-го октября. Отсутствие винодельческой биржи создает для мелких виноделов безвыходное положение. Привезенное в город молодое вино за отсутствием кредита и помещения, продается вагонами с аукциона.
  
  
  
  
  
  Путаная история
  
  11 октября в 20 отделении государственной сберегательной кассы задержали какую-то прилично одетую даму, которая по чужой книжке намеревалась получить вклад. Незнакомка заявила, что книжку ей подарил ее знакомый, а где он ее приобрел, она не знает.
  
  
  
  
  
  Сегодня во II отделении окружного суда назначено к слушанию дело по обвинению моряка Андреева в покушении на убийство жены капитана г-жи Воинской. Дело изобилует романтическими эпизодами, и вообще представляется очень интересным с бытовой стороны.
  
  
  
  Вчера в Соболевом пер., в доме Стоецкого, в притоне Станислава Бончева, молодая девушка Лункина, 25 л., не вынеся гнусной жизни в притоне разврата, повесилась на полотенце. Тело ее отправлено в Сретенский полицейский дом.
  
  
  
  
  
  Вчера человек шесть воров-карманников, что-то не поделивших между собой, устроили целую драку возле церкви св. Николая Чудотворца, что на Пыжах, почти в виду следовавшей похоронной процессии Н.В. Пащенкова-Тряпкина. Картина не из приятных.
  
  
  
  
  
  27(14) октября. Газета "Новости дня":
  
  Назначение генерал-адъютанта Куропаткина главнокомандующим
  
  10-го октября состоялось Высочайшее повеление о назначении командующего 1-й манчжурской армией генерал-адъютанта Куропаткина главнокомандующим всеми нашими сухопутными силами на Дальнем Востоке.
  Значение этого события громадно. Отныне генерал Куропаткин, облеченный полной властью, может осуществить все свои планы без всяких затруднений. Только при этих условиях "полной мощи", предоставленной главнокомандующему, можно рассчитывать на плодотворный результат борьбы на Дальнем Востоке. <...>
  
  Из дневника Николая Второго: "10-го октября. Воскресение. (...)Решил назначить Куропаткина главнокомандующим на Дальнем Востоке с освобождением Алексеева от этой обязанности, но с оставлением его наместником. Много внутренней борьбы понадобилось для того, чтобы я пришел к этому решению".
  
  
  
  
  
  
  На фабрике Байер, на берегу реки Москвы, крестьянин Матвей Семечкин, 33-х лет, застав третьего дня свою жену с крестьянином Петром Сажиновым, 40 лет, нанес ему тяжкие побои. Сажинова в бессознательном состоянии отвезли в 1-ю городскую больницу.
  
  
  
  
  
  Япония
  
  ТОКИО, 13-го (26-го) октября. Случаи попыток к бегства со стороны пленных русских в Японии, с нападениями на стражу и другими проявлениями непокорности, вызвали целый ряд мероприятий: пленные, которые будут оказывать сопротивлении страже, будут подвергаться заключению, зачинщики заговоров о бегстве будут подвергаться повешению или ссылке, а соучастники таких заговоров - заключению. <...>
  
  
  
  
  
  СЕВАСТОПОЛЬ, 13-го октября. Официально объявлено воспрещение делать фотографические снимки Севастополя местным жителям и приезжим без разрешения коменданта крепости. Чинами крепости и жандармерии конфисковано много фотографических аппаратов у лиц, не имеющих разрешения фотографировать.
  
  
  
  
  
  РИГА, 13-го октября. Сегодня вышел в Лондон первый эмигрантский пароход рижского общества срочного пароходства "Великий Князь Александр Михайлович". Из Лондона в Нью-Йорк эмигранты будут перевозиться на пароходах американской линии. Эмигрантские пароходы будут отходить из Риги каждую среду.
  
  
  
  ГОРОДСКИЕ ПРИСШЕСТВИЯ
  
  Жертвой несчастного случая стал врач В.А.Кухаренко, проживающий в меблированных комнатах "Левада" (в др. газетах "Гренада" на Тверской улице" - Сергей Сокуренко, создатель сайта "Газетные старости"). Кухаренко разряжал револьвер, случайно произвел выстрел, и пуля попала ему в грудь. Рана оказалась тяжелой; больного отвезли в Ново-Екатерининскую больницу; жизнь его в опасности.
  В.А.Кухаренко участвовал в качестве добровольца в англо-бурской войне, служил в рядах буров и попал в плен к англичанам. В.А. всего 34 года; он владел раньше в Москве довольно крупным домом, после возвращения из Трансвааля долго жил в Париже и сравнительно недавно вернулся в Москву.
  
  
  
  
  
  Крестьянский мальчик Федор Чечурин, 14 лет, проходя по Спасо-Глинищевскому пер., встретился с уличными мальчишками, которые завели с ним драку, нанесли ножом рану в спину, и разбежались. Пострадавшего отвезли в Яузскую больницу.
  
  
  
  
  
  Кучер господина Рахманова, смоленский мещанин Яков Денисов, проезжая третьего дня со своим хозяином по Тверской улице, у дома Бахрушиных стал шататься на козлах и не управлял лошадью. Рахманов хотел у него спросить, что случилось, но увидал, что на козлах сидит мертвец.
  
  
  
  
  
  ХРОНИКА
  
  Господин начальник губернии нашел необходимым определить максимальную скорость движения городских электрических трамваев двенадцатью верстами в час вместо тридцати верст, предположенных думской комиссией. <...>
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  ДНЕВНИК ПРОИСШЕСТВИЙ
  
  Святотатство
  
  13-го октября воры обокрали молитвенный дом соловецкого и старо-поморского толка, помещающийся в доме Кокушкиной, по Дурному пер., в Рогожской. Громилы, взломав решетку, проникли в дом, похитили оттуда Евангелие в серебряной оправе, сорвали с иконы Божией Матери венец и взломали свечной ящик, Сумма похищенного не определена.
  
  
  
  
  
  
  
  Призыв новобранцев
  
  Вчера под председательством городского головы кн. В.М. Голицына открыло свои занятия московское городское по воинской повинности присутствие. В текущем году надлежит призвать к отбыванию воинской повинности - 558 человек. Внесено в призывные списки 1586 человек<...>.
  
  
  
  
  
  
  
  Завтра общество любителей верховой езды открывает свой новый манеж, для которого приспособлен аукционный зал Императорского общества сельского хозяйства на Смоленском бульваре; въезд в манеж с переулка. Езда членов будет производиться с 12 до 1 час.
  
  
  
  
  
  ГОРОДСКИЕ ПРИСШЕСТВИЯ
  
  Задержание убийцы
  
  Вчера доставлен закованный в кандалы бежавший в мае из александровской ссыльно-каторжной тюрьмы убийца зубного врача Винавера Давыдов. Он был задержан в г. Иваново-Вознесенске под фамилией Болиновского. <...>
  
  МУКДЕН, 15-го октября.
  Мусульманское население в южной Манчжурии глубоко потрясено и возмущено поведением японцев, в занятых ими городах оскверняющих умышленно мечети убоем в них свиней. <...>
  ЛОДЫЖЕНСКИЙ
  
  
  
  
  
  
  
  Порт-Артур
  
  ЧИФУ, 15-го (28-го) октября. ("Daily Telegraph"). Большинство лиц гражданского населения в Артуре живет в погребах, вырытых по склонам холмов, другие в жилищах, защищенных железной броней и безопасных от действия снарядов.
  
  
  
  Из книги Павла Ларенко "Страдные дни Порт - Артура": "18 сентября (1октября) (...)К часу дня повел я давно болеющую жену в Красный Крест. (Извозчики и рикши давно стали для большинства артурцев недоступной роскошью, и все, кто только в силах, передвигаются пешком.) Уже давно ей нужно было клиническое лечение, но она перемогалась кое-как, все не решаясь, ввиду ежедневных бомбардировок, отправиться к врачу. Ухудшение болезни заставило ее наконец решиться. Но только мы вошли в сад Мариинской общины, как вокруг нас завыли, зашипели японские снаряды и рвались очень близко. С трудом довел, так сказать, застывшую от ужаса жену до вестибюля больницы, куда со всех сторон сбегались и тащились выздоравливающие солдаты, не менее нас перепуганные бомбардировкой вблизи. Японцы доказали уже не раз свое неуважение к флагу Красного Креста и не раз уже стреляли по госпиталям, расположение которых прекрасно им известно (например, Сводного военного госпиталя) по имеющимся у них несомненно хорошим планам города, и поэтому никто не мог ожидать, чтобы они пощадили на этот раз Красный Крест. Но вскоре выяснилось, что они обстреливали только мельницу Тифонтая, работающую и день и ночь для нужд гарнизона и города, как единственную в Артуре мельницу. Было уже несколько попаданий. С улицы принесли только что раненого солдата, посланного с казенными пакетами...
  
  В продолжение часа сыпались вокруг Красного Креста снаряды. (...)
  
  Жена, конечно, не решилась остаться при такой обстановке в Красном Кресте и вернулась домой. (...)
  
  Только что мы вернулись домой, как японцы начали вновь усиленно обстреливать внутренний порт (восточный бассейн), западную гавань, а также, разумеется, и город.
  
  Пообедал, уснул, встал - уже скоро 5 часов, надо бы идти на занятие, а японцы стреляют и стреляют; видно, сегодня их не переждешь. Иду. Над головой так и шипят и воют снаряды; то ударится в выступ Военной горы, то пролетит в порт, а то пробивает крышу или стены домов, облепивших Военную гору со стороны порта. Путь не из приятных.
  
  Встречаю минера П. Р.; мчится куда-то, удобно развалившись, на извозчике. Увидал меня, соскакивает - и торопится весело поделиться последней новостью: два господина в очень почтенных чинах, но имеющее много свободного времени, состязались в ухаживании за одной из красавиц, бывших шансонеток, ныне добровольной сестрой милосердия. Певица оказалась практичной и, не оценив старческую любовь, назначила сразу за счастье владеть ею кругленькую сумму - 6 тысяч рублей. Один из старых донжуанов взмолился:
  
  - Помилосердствуйте, я человек семейный!.. И предложил ей только 3 тысячи. Другой, несемейный, дал все шесть...
  
  - Но, - говорю, - послушайте, все это хорошо и забавно, но здесь, в данную минуту, небезопасно ни рассказывать, ни слушать такие пикантные вещички.
  
  - А не все ли равно! - возражает мне с веселым смехом уже изрядно обстрелянный молодой офицер.
  
  И на самом деле - не все ли равно?
  
  Иду дальше. Еще издалека видно, как в гавани подымаются огромные белые столбы воды от попадающих туда снарядов. Вот такой столб поднялся как раз у rope-крейсера "Джигит"; казалось, что он уже погиб, что вода эта вырвалась прямо из его середины. Но нет - столб воды исчез, а "Джигит" стоит себе, как ни в чем не бывало, хотелось бы сказать - "на страх врагам"...
  
  В 6 часов вечера японцы перестали стрелять. (...)
  
  
  
  
  20 сентября (3 октября)
  
  До 11 часов вечера была полная тишина, вечер темный - луна всходит поздно. Думали, ночь пройдет спокойно. Но не успели еще уснуть, как раздалось зловещее шипение японского снаряда, ночью оно кажется страшнее, чем днем. Так и кажется, что какая-то исполинская змея кидается прямо на тебя, и только тогда, когда снаряд грохнется на землю и все кругом вздрогнет от этого удара, только тогда чувствуешь, что он пролетел мимо. Но он упал где-то очень близко, так как ясно было слышно его падение, взрыва не последовало
  
  Все, бывшие в каземате, вскочили моментально, лица у всех мертвенно бледны. Женщин обуял неописуемый страх - они трясутся, дрожат, слышно, как у них зубы стучат. Приходится прибегнуть к валериановым каплям. И на мужчин действует это состояние удручающе: страх - чувство заразительное, в теле чувствуется холод. Все сознают, что блиндаж, прекрасно оберегающий от 6-дюймовых снарядов, не устоит под ударом этого чудовища, могущего превратить его в могилу, всех искавших в нем спасения. Каземат наполняется народом из соседних домов, рискнувшим было переночевать у себя дома. Все теснятся молча - поглубже в подземное помещение, подальше от входа, слышны вздохи. Снова начинается в воздухе зловещее шипение (выстрела никто не слышал), все усиливающееся, идущее прямо на нас. Сердца замирают, слышен шепот: "Господи! Спаси и помилуй!" Бух! - упал снова без взрыва, но, точно, еще ближе первого. Приблизительно через полчаса то же самое. Еще один. Но больше не слыхать.
  
  Долго не расходился народ, но сон берет свое, ложимся снова спать. Не хочется даже раздеваться. Куда же бежать и где скрыться? "Попадет, так уже не будете бегать!" - успокаивает внутренний голос. В эту ночь спалось очень плохо, это был снова какой то кошмар. То и дело вздрагиваешь, ухо чутко прислушивается - не шипит ли что в воздухе. Странно, но это факт, что все эти ужасы действуют на людей гораздо сильнее ночью, чем днем - точно дневной свет уменьшает впечатлительность, а ночью, в темноте, человек чувствует себя более беспомощным, более беззащитным.
  
  Утро солнечное. И на душе становится легче, веселее - пережитое кажется уже не таким страшным. Узнал, что снаряды легли недалеко, у Пушкинского училища и на горе около ограды дворца наместника. Прежде чем пойти на занятия, пошел посмотреть на эти чудовища. Около Пушкинского училища снаряд ушел в землю - виднеется только большое отверстие; другой зарылся в землю под оградой дома наместника; образовалась большая яма, засыпанная щебнем, мусором разбитой ограды. Один разбил будку торговца-китайца в щепы, и остался тут же на поверхности, не разорвавшись. Вокруг него собрался народ и стал спорить, из какого он орудия.
  
  Но все убедились окончательно, что японцы начали бомбардировать не только форты и укрепления, но и гавань, и город 11-дюймовыми снарядами. Наступают времена все ужаснее и ужаснее.
  
  Узнаю, что вчера же, ночью, где то впереди Орлиных батарей японцами вырезаны наши часовые. Случилось это, или оттого, что непосредственная близость неприятеля стала чем-то привычным, не столь ужасным, как это казалось в начале, или же вследствие непреодолимой усталости, перенапряжения нервов, перешедшего в апатию ко всему совершающемуся кругом. Явление, во всяком случае, печальное, весьма тревожное и может стать в нужную минуту роковым для крепости и для нас всех.
  
  Положим, это же проделывается, и очень нередко, и нашими солдатами. Все эти частичные ночные вылазки, внезапное нападение подкравшихся к передовым цепям и окопам, - не что иное, как бессердечное убийство измученных людей.
  
  Да сама война - это сплошное убийство, кажущееся только со стороны нападающего и победителя геройством. А между тем это тот же бой гладиаторов: победитель - герой, его чествуют, им восторгаются, его награждают. А побежденный, и побежденный только потому, что в нужную минуту дрогнул у него один мускул или поскользнулась нога - такой же человек, как и победитель, - вдруг становится никому ненужной вещью, не стоящей никакого внимания, его вытаскивают, волокут по земле с арены - с глаз долой, про него все забыли.
  
  У нас сейчас, как у израильтян во время голода в Синайской пустыне, появились перепела, и в большом изобилии. Китайцы приносят их огромными корзинами и продают даже по 20 копеек за сотню.
  
  Как-никак, а все же большое подспорье в нашем скудном донельзя меню. И мирные жители города начали уже поедать конину. Но все как-то трудно к ней привыкнуть, бьют коней изувеченных и большей частью старых. А солдаты питаются ею уже давно. Сначала получали они консервированное мясо и солонину. Теперь, говорят, уже все это на исходе. Только у моряков есть еще большие запасы солонины.
  
  С 12 часов 30 минут дня началась буря с севера, поднявшая массу пыли с песком; его несет прямо в глаза нашим солдатам. Надо опасаться, чтобы японцы не воспользовались этим и не начали где-нибудь наступления. Японцы стреляют, но нельзя разобрать, куда ложатся снаряды.
  
  
  
  Дружинники рассказывают, что утром приехал на место работ, где они копают укрытый ход сообщения, - углубленную дорогу через дамбу в новый город - генерал Стессель и разнес их на чем свет стоит за то, что вовремя не заметили его и не так отдали честь, вместо "спасибо" за уже законченный участок, он кричал и ругался:
  
  - Я вас буду пороть без устали! А если еще раз замечу кого из дружинников пьяным - расстреляю!..
  
  Это за чьи-то прежние прегрешения.
  
  Вечер сегодня очень темный, буря свирепствует. Настоящий тайфун. На позициях то и дело блеснет огонь или матовая вспышка-другая, оттуда несется с бурею какой-то гул, но нельзя разобрать, что там творится.
  
  Северная буря принесла с собой холод, он так и пронизывает тебя. Бедные солдаты! Особенно трудно тем, кто на часах и в патрулях, - песок засыпает глаза, ветер сшибает с ног, темно, опасно и холодно. Одно утешение в том, что японцы более чувствительны к холоду, а то, чего доброго, подвезли бы за ночь орудия и устроили бы грандиозный штурм. В такую ночь у нас одна надежда - на Бога; на людей надеяться невозможно.
  
  21 сентября (4 октября)
  
  Утром только 7? тепла. Вчера в обед было +19?. Следовательно, разницы 12?. Она может легко вызвать простуду.
  
  Ночь на позициях прошла спокойно. Зато в городе буря завывала ужасно. На дворе она рвала и метала, свистела и выла, а в вентиляционных трубах блиндажа гудела густым басом. Спалось под эту музыку очень недурно.
  
  Наступающий холод грозит отягчить жизнь осажденных недостатком теплой одежды. Сегодня встречаю извозчика-китайца, нарядившегося в пеструю стяженную женскую кофту, не успел я еще пройти улицу, как встречаю другого китайца - боя или повара, нарядившегося, сверх обычной одежды, в старый серый с красными атласными опушками шлафрок (халат) европейского покроя, красные большие кисти на таком же шнуре развеваются по ветру. Смешно. Но ведь если осада не будет снята до зимы, то мы увидим и не то еще, будем одеваться во что попало, лишь бы не замерзнуть. (...)
  
  
  
  1/14 октября
  
  В 7 часов утра 14? тепла; день обещает быть солнечным.
  
  С 9 часов 35 минут до 10 часов 30 минут японцы сильно обстреляли город из мелких орудий; 11-дюймовыми обстреливают изредка гавань.
  
  Один из снарядов попал в редакцию "Нового края". Пробита газетная кладовая, разрушена часть типографии; пострадал и кабинет секретаря. Один осколок пробил еще и наружную стену и вылетел на Пушкинскую улицу. К счастью, в момент попадания в этих помещениях не было никого. Затлевшую было бумагу затоптали прибежавшие служащие, иначе возник бы пожар. Часть газет разорвана взрывом на мелкие клочки.
  
  Вслед за этим снарядом попал другой в квартиру военного врача, против редакции. Остальные падали уже дальше к гавани. Один из них пробил в ресторане "Саратов" биллиардную комнату. Человеческих жертв нет.
  
  В 1 час 20 минут японцы дали новый залп из трех орудий по городу и начали стрелять в одиночку. Наши батареи стали отвечать довольно сильным огнем. Особенно усердствует Перепелочная. Стрельба продолжалась полтора часа.
  
  Вечером пошел в Красный Крест навестить друзей. В саду, между новым зданием и общиной сестер милосердия, попал в сферу японских перелетных пуль, но прошел благополучно. Довольно неприятное ощущение, когда мимо тебя все пшик да пшик...
  
  Сообщают, что около театра Тифонтая убит такой пулей наповал, в голову, матрос; было несколько новых ранений в городе пулями.
  
  Врачи жалуются, что стало меньше солнечных дней, а то солнце быстро залечивало раны. Как только возможно, выносили раненого на солнце и он поправлялся неимоверно скоро. Теперь процесс залечиванья идет уже медленнее".
  
  Из дневника полковника инженерных войск Сергея Рашевского:
  
  "10 октября. (...) При той близости, в какой находятся теперь наши и японские окопы, неизбежна постоянная частая ружейная стрельба, причем каждый старается высмотреть противника и пустить в него пулю. Наши солдатики прибегают к такому приему: один прикрепляет себе на спину кол с папахой на нем и наброшенной шинелью и на четвереньках пробирается по траншее, - японцы немедленно открывают огонь но движущемуся, обнаруживают себя и дают возможность воспользоваться этим и пристрелить одного, другого из неприятельских стрелков.
  
  Вообще дух гарнизона не падает, а скорее наоборот.
  
  [...] А между тем с каждым днем тягость осады все заметнее: наступают холода, по ночам бывают уже чуть ли не заморозки, в легких блиндажах становится неуютно, а в окопах и совсем-таки невозможно; опасность от неприятельских снарядов и пуль все больше; пища все скуднее, мяса давно нет, консервов очень мало, ими балуют изредка, дачу конины и ту увеличить нельзя, так как лошади крайне нужны для перевозки материалов, снарядов и пищи на позиции, а наши солдатики как будто и не замечают, а, наоборот, стали как будто веселее и оживленнее.
  
  В городе достать что-либо с каждым днем все труднее и труднее. Мясо в покупке обходится 1 руб. 50 коп. фунт, да и то купить возможно по случаю, если кто надумал продать корову, которых теперь уже почти не осталось. Курица стоит 12 руб., гусь - до 20 руб. штука, яйцо - 1 руб. штука; фунт луку - 1 руб., фунт конины - 50 коп.
  
  Осталось у нас консервов на 11 дней, муки - на 87 дней, есть еще немного сухарей, масла уже нет вовсе. Одно хорошо - что сидеть в осаде осталось нам, во всяком случае, меньше, чем мы уже просидели.
  
  
  
  30 октября
  
  Теплый пасмурный день. На позициях тишина, нарушаемая лишь редкими ружейными выстрелами; орудийной стрельбы не было до 4 час, когда из больших орудий выпущено было несколько снарядов по городу. К этому времени туман спустился настолько, что в нескольких шагах ничего не было видно, и стал покрапывать мелкий дождик, продолжавшийся до наступления ночи. У японцев не заметно никакой деятельности; там, где в предыдущие дни нельзя было показаться, что бы тотчас же не просвистела мимо ушей пуля, сегодня можно пройти спокойно. Снова зарождается надежда, что японцам плохо, и они отходят от Артура. Указывает на это и то, что снова к нам подброшено воззвание, с предложением сдать крепость, причем говорится, что все равно надежды у нас нет ни с суши, ни с моря, а между тем в Японии нас ждет покой и отдых".
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  Из дневника Ольги Баумгартен: "21-го сентября. Неприятель вновь посылает в бухту снаряды и засыпает ими суда.
  
  С раннего утра свирепствует тайфун, сопровождаемый ливнем.
  
  Вечер. Стол, за которым сижу и пишу свой дневник, стоит у окна. Ночь темная, холодная... Тайфун в полном разгаре.
  
  За горой как будто идет бой. Временами ночную мглу прорезают наши, а то неприятельский ракеты, и в тот момент, когда ими все освещено, раздаются спешные орудийные и ружейные залпы...
  
  Минутами тайфун гремит как гром, соединяясь с оглушающим ревом орудий.
  
  Стараешься вникнуть в то, что совершается там за окном! В воображении видишь всех этих солдат, наших и вражеских, превращенных войною в кровожадных животных... Видишь, как тают ряды неприятеля; видишь, как падают ранеными и убитыми наши стрелки; слышишь их стоны; слышишь их предсмертные хрипы; всюду видишь, как хлещет алая кровь...
  
  Нет, лучше уж не стану глядеть и думать, что происходит там, за окном.
  
  Сегодня в наш госпиталь приходил солдатик и рассказывал, что между японскими солдатами многие просятся в плен.
  
  -Но мы их не берем, сестрица!
  
  - Отчего же? - спрашиваю его.
  
  -Да что же, сестричка, самим кушать нечего, да еще японца кормить! Этого мы не допустим.
  
  - А что же вы делаете с теми, которые просятся в плен? - спрашиваю солдата.
  
  -Возиться с ним некогда, сестричка, убиваем, да и только! Не все японцы храбрые, сестричка; иные-то встанут на колени, плачут, да и давай просить пощады.
  
  - Неужели вы и их убиваете?
  
  -Ничего не поделаешь, сестричка, - осада! Куда нам японцев, когда сами голодаем.
  
  
  
  23-го сентября. Сегодня японцы с утра бомбардируют 11-ти- и - 2-ти-дюймовыми снарядами, так называемыми чемоданами.
  
  Сегодня же за обедом слышим резкий свист полета гранаты. Свист с каждой терцией усиливается. Не прошло и секунды, как вблизи нашего госпиталя неожиданно падает снаряд и разрывается. Не хватало нескольких шагов до нашей комнаты! (...)
  
  
  
  Мы все в ужасе! Боятся, что скоро нечем будет питаться! С сегодняшнего дня нашим слабым больным более не будет уже выдаваться молоко. Между тем среди наших раненых было несколько случаев кровавого поноса; чем же мы будем их теперь питать, когда нет молока?
  
  Неужели же нас не скоро еще освободят? Зачем нам тогда обещают свободу? Лучше бы нам сказали, что мы ее никогда не увидим и тогда мы хотя бы знали, что нас ожидает! Ужасно жить в неизвестности!
  
  
  
  24-го сентября (...) Никто из нас не знает, что делается там, за линией укреплений нашей крепости, а между тем все горят желанием разузнать хоть какие-нибудь известия, и так как это желание нет возможности удовлетворить, то многие сами выдумывают известия, живут и утешают себя фантазией и стараются внушить это же и другим.
  
  Рассказывают, что на днях кто-то спрашивает одного чиновника, слышал ли он какие-либо известия? "Простите", - отвечает чиновник, - "я еще не успел их придумать".
  
  
  
  26-го сентября.(...) Моему тяжело больному Дрыге значительно лучше, но жизни его еще грозит большая опасность.
  
  - Как же тебя ранило? - спрашиваю его.
  
  - Ранило-то меня сносно, а вот что потом произошло, до гроба не позабуду!
  
  - Отчего? - говорю, - расскажи.
  
  - Да вот, сестричка, японец наступал на Кумирнский редут, а мы отступали; как вот меня ранило, и я упал. Товарищи решили, что я убит, и даже не потрудились убедиться в этом; продолжали отступать, бросив меня на произвол судьбы! Они бежали по моему телу! Я кричал, умолял их подобрать меня, но они не слышали, а может быть не хотели слышать мою просьбу... Я вышел из терпения; озлобленный хотел было взять свою винтовку и стрелять в них, но сил не хватало осуществить свое намерение... Товарищи вскоре все скрылись из виду, а я остался один живой или, правильнее, полуживой между телами неприятелей. Японцы проходили мимо, но не замечали меня; вероятно и они меня принимали за убитого. Как только стало темно, я сполз с горы и с большим трудом добрался, скорее дотащился до первого перевязочного пункта. Что произошло со мною впоследствии, я не помню!.. Теперь что! Я себя чувствую хорошо; страшно хочется еще пожить и вернуться на родину, в деревню!
  
  - А много у тебя родных осталось дома? - спрашиваю его.
  
  - Старуха-мать да сестренка; есть еще старший брат, но он не живет с матерью и ей не помогает. Уехал куда-то в город в услужение; ему наскучила деревня; хочет, говорит, в городе барином пожить... Бесшабашный он, сестрица: пьяница, картежник; дома, бывало, и мать-старуху бьет! Да, следовало бы еще пожить; сестренку на ноги поставить да и матери помочь...
  
  
  
  28-го сентября. Странно, отчего все так стремятся в перевязочную; пойду и я туда. По коридору толкаются взволнованные больные.
  
  "Сестричка", - говорят они мне, - "какая-то бумага читается в перевязочной старшим врачом; пойдите, ради Христа, разузнайте, что-такое. Может быть что-нибудь радостное!"
  
  Вхожу в перевязочную; сперва ничего не могу понять, о чем идет речь: все говорят или, вернее, кричат в один голос.
  
  - Антон Антонович, - перекрикиваю я, - какую это вы бумагу читаете?
  
  - Приказ, сестрица; возьмите его, и прочтите раненым.
  
  Беру приказ; от волнения руки дрожат, глаза еле разбирают... Да неужели это верно, неужели это больше не слухи!
  
  Телеграмма получена от генерал-адъютанта Куропаткина и следующего содержания:
  
  "Получил вашу депешу 3-го сентября. Сердечно поздравляю с новым успехом. Мы усердно готовимся к переходу в наступление. Первый армейский корпус уже прибыл к нам. Бог вам в помощь, надейтесь на выручку".
  
  Слава Тебе Господи, Слава Тебе Господи! Мы можем еще увидеть свободу, мы можем надеяться на выручку! Раз Куропаткин обещает, значит это наверное будет!
  
  Спешу по палатам больных. Они все толпятся за мной: "Пожалуйста, только тише", -прошу я, - "не волнуйтесь; я обойду и прочту в каждой палате этот приказ; идите все по местам".
  
  "Ну, слушайте теперь", - говорю я в первой палате и читаю. Громогласное ура раздается в палате; двое слабых от радости зарыдали.
  
  Иду в следующую палату и здесь читаю приказ.
  
  "Сестричка", - спрашивает меня безнадежный раненый, - "а как ты думаешь, доживу ли я до Куропаткина?"
  
  Так я обошла все палаты и в каждой прочла приказ. Надо было видеть выражение лиц раненых, да и наши лица; казалось, что завтра нас всех освободят! "Надейтесь на выручку", - обещает Куропаткин. Стало быть, выручка, наверное, будет, да и в скором будущем!
  
  Днем возобновилась артиллерийская пальба. Японец наступает.
  
  Вечером привозят несколько человек раненых.
  
  Поздно вечером по отделению наши солдатики все еще рассуждают о Куропаткине.
  
  "Сестрица", - говорят, - "вот теперь и поверили, раз сам Куропаткин сказал! Будем надеяться!"
  
  Да и мы не можем заснуть; все так и звенит в ушах: "Надейтесь на выручку, надейтесь на выручку!" А когда же, спрашиваешь себя, эта выручка осуществится, и как она произойдет?
  
  
  
  
  
  30-го сентября. "После отбития штурма на Угловой горе", - рассказывает наш больной по фамилии Русский, - "я был очевидцем подлости японцев. Представьте себе, сестрица, наш солдат усердно перевязывал врага; в эту минуту выбежал второй японец и застрелил нашего солдата".
  
  
  
  1-го октября. Вот уже шестой месяц с той минуты, как нас отрезал неприятель от всего остального мира, с той минуты, как мы осаждены с моря и с суши! Шестой месяц, как мы все еще надеемся на наше освобождение! Но не зря же Куропаткин телеграфирует: "надейтесь на выручку". Значит будет выручка!
  
  За эти шесть месяцев тесной круговой осады, в продолжение которой видим всюду только страдальческую смерть, мы сами прекратились в какие-то ненормальные существа: грустные, угнетенные, раздражительные...
  
  Постоянно неизвестно откуда возникающие слухи и вечное в них разочарование как-то еще сильнее теперь действуют на нас! Единственное, что нас еще поддерживает, это обещанная выручка. И кому же нас удастся освободить: Куропаткину или Балтийскому флоту? Но где же этот флот?
  
  Боже, Боже мой! Как тяжело жить без известий! (...)
  
  
  
  
  
  2-го октября. Ночью снаряд попал в крышу здания, где помещена наша госпитальная команда.
  
  Утром распространился слух, что в штабе крепости получено известие, будто бы Куропаткин окружил японскую армию и помешал ей перебраться в Корею.
  
  Днем японцы засыпали снарядами Новый город.
  
  Вечером, после того, как я сдала ночное дежурство добровольной сестре, сестра Маршнер и я пошли в материальную заготовлять перевязочный материал. Не успели еще начать работы, как вдруг раздался оглушительный взрыв. Все здание задрожало, двери распахнулись и слышно было, как в некоторых палатах поразбивались вдребезги стекла, вылетевшие вместе с рамами. Вероятно, 12-ти-дюймовый снаряд разорвался в нашем здании или во дворе! Спешим разузнать, не ранило ли кого-нибудь. Спускаемся на нижний этаж. Навстречу нам идет смотритель госпиталя Суворов. "Не беспокойтесь, сестры", - говорит он, - "это 12-ти-дюймовка: она разорвалась у нас во дворе, но никого не ранила".
  
  Мало удовольствия постоянно жить и работать под ливнем снарядов!
  
  Вечером ляжешь и не знаешь, проснешься ли на этом свете! Утром встанешь и как-то не верится, что доживешь до вечера. Ежесекундно мы должны быть готовы встретить смерть. Но нам на работе еще сносно; а каково раненым или больным, которые в страданиях прикованы к постелям; каково им постоянно чувствовать над собою смерть?
  
  "Что, сестричка", - все еще продолжают меня спрашивать бедняки, - "не слыхать ли, где Куропаткин? Не слыхать ли, где наша Балтийская эскадра? Что новенького, сестричка, расскажите!"
  
  Но откуда взять новенькое, когда мы живем только старым и предположениями будущего! В утешение повторяешь им телеграмму Куропаткина: "надейтесь на выручку" и это как будто их успокаивает.
  
  При этом невольно замечаешь, что, как это часто случается, утешая других, человек сам себя утешает.
  
  "Сестричка", - рассказывает мне сегодня больной Михаил Проскуров, 16-го Восточно-Сибирского стрелкового полка, тяжело раненый 6-го октября в голову у Кумирнского редута, - "когда пуля-то попала мне в голову, я так наземь и повалился: товарищи думали, что убит, да и не подобрали. А кровь-то из раны так и струилась рекой; хотел было перевязать рану, да сил не хватало. К вечеру, вижу, идут ко мне трое японцев; сердце так и замерло. "Авось добьют", - подумал я. Подошли. Сперва что-то между собой рассуждали, а затем стали меня раздевать. Один снял с меня мундир, второй штаны, а третий сапоги. "Ну, что же теперь дальше будет?" - думаю я. Посмотрели на меня; вероятно решили, что сам скоро помру. Раздеть-то раздели, а затем все же напоили меня коньяком. Ночью даже и не помню, как дотащился до первого перевязочного пункта".
  
  
  
  4-го октября. (...)Днем к нам пришла сестра Андроникова.
  
  "Сестра", - радостно воскликнула она, - "представьте себе, какое счастье! Вчера у наших знакомых была убита осколком снаряда корова: сегодня мы получили немного ее мяса, и завтра я вам пришлю три-четыре котлетки". (...)
  
  
  
  5-го октября. Сегодня пасмурная погода, да и все окружающее не менее пасмурно. Засыпает сильный ветер, дождь мелкий, осенний...
  
  Утром спускаюсь в аптеку за лекарством. Ветер как будто еще усиливается; ужасно грустно делается на душе... В эту минуту, как бы с целью усилить грустное настроение, вдали слышен похоронный марш; звуки его становятся яснее и яснее; печальное шествие проходит мимо нашего госпиталя; впереди несут полковое знамя; по-видимому, хоронят командира полка. Вот, значит, и еще одна жертва войны! Артурская почва точно замагнитизирована: она притягивает в недра свои бесконечное число жертв; а жертвы артурские преимущественно герои; герои же созданы соседством ужасов и смерти!
  
  Утром нашему госпиталю угрожала опасность сгореть. Дело было в одиннадцатом часу. Иду по коридору и вижу, что у перевязочной происходит необычная суета: кто выбегает, а кто, наоборот, вбегает в перевязочную... Должна сознаться, что страдаю любопытством. Вхожу в перевязочную... Керосинка, на которой кипятятся перевязочные инструменты, опрокинулась, воспламенилась и весь угол комнаты был охвачен огненным столбом. Сюда уже успели притащить матрацы, одеяла и подушки из отделения, пытаясь ими потушить огонь...
  
  Не мало стоило труда положить конец пожару. Все же удалось сравнительно быстро!
  
  Вечер; ветер все не утихает. На дворе холодно, темно... Пишу, а руки у меня совершенно превратились в лед. Каково же теперь солдатам там, на позициях, как им должно быть тяжело мерзнуть в окопах под дождем!
  
  "Сестричка", - рассказывает мне днем раненый солдат, - "каково землячкам в такую собачью непогоду! Ну да и японцам нелегко; мы-то привыкли к холоду, а они его, кажись, не переносят! В соседних окопах мы часто слышим, как они кашляют да чихают, а то сморкаются. Когда же наступают, то прикрепляют на себя какие-то мешки; мы предполагаем, что они это делают для тепла!"
  
  Вот уже который раз я слышу от солдат, что неприятель, когда наступает, надевает на себя какие-то мешки: одни говорят, с целью защитить себя от холода, а другие уверяют, что это они делают, чтобы защитить себя от пуль.
  
  Пройдусь по отделению, а затем кончу на сегодня свой дневник. Вернулась. И в госпитале волчий холод. Больные, большинство, не лежат, а сидят на койках, закутанные в свои солдатские шинели и одеяла; на голову надели папахи, а на ноги валенки; руки растирают или согревают дыханием... Да и нечего удивляться этому холоду: во многих палатах разбиваются окна: их ежедневно вставляют и ежедневно они разбиты осколками или вылетают с рамами вследствие сильного колебания воздуха при пальбе.(...)
  
  
  
  Сегодня нам не передавали слухов ни о Куропаткине, ни о Балтийском флоте. Как при болезнях требуются известные лекарства, так при осаде является потребность в новостях!
  
  
  
  10-го октября. Ночью на левом фланге шла артиллерийская стрельба.
  
  Днем затишье, но это затишье всегда напоминает затишье перед грозой.
  
  Распространился слух, что город Дальний горит.
  
  Многие опровергают слухи, что Оку убит и что японская армия разбита, а также не верят приходу нашей Балтийской эскадры.
  
  Первое время в Порт-Артуре только и шла речь, что о Куропаткине; когда же надоело рассуждать об одном и том же предмете, так стали говорить о Балтийской эскадре; надоест разговор о последней, снова начинают толковать о Куропаткине. За последнее время стали говорит зараз и о Куропаткине и о Балтийской эскадре.
  
  Давно пора, чтобы наступил конец осады.
  
  Скоро все будут голодать. Провизия стала необыкновенно дорога, да и негде ее достать. Курица стоит десять, а то пятнадцать рублей, маленький поросенок - двадцать рублей; бутылка молока, наполовину разбавленная водой, стоит рубль, да и то говоришь спасибо, когда ее достанешь! Масла сливочного, да и столового, нигде не найти. На прошлой неделе продавалась старая, но еще годная корова; спрашивали за нее тысячу двести рублей!"
  
  
  
  
  
  30 (17) октября Газета "Московский листок":
  
  Государь Император по всеподданнейшему докладу синодального обер-прокурора, согласно определению Святейшего Синода, Всемилостивейше соизволил на сопричисление протоиерея московской Ильинской, на Воронцовом поле, церкви Дмитрия Языкова за 50-летнее отлично-усердное служение его св. церкви к ордену св. Анны 1-й степени.
  
  
  
  
  
  Газета "Новости дня": Вчера наш сотрудник встретил артиста петербургской казенной сцены Н.Ф. Арбенина, который только что вернулся из поездки в "Ясную Поляну" к Л.Н.Толстому. Он возил знаменитому писателю свою переделку его романа "Воскресение", которая сделана под названием "Катюша Маслова". Н.Ф. Арбенин беседовал со знаменитым писателем в продолжение трех часов. Л.Н. вполне одобрил переделку и не возражает против постановки ее на сцене. <...>
  Н.Ф. вынес самое благоприятное впечатление о состоянии здоровья и духа великого старца. Он бодр, свеж, полон энергии, работает, как никогда, много Словом, влияния преклонного возраста и не видно.
  
  Гр. Л.Н. теперь усиленно работает над своим трудом "О Шекспире". Но этот труд по желанию писателя будет опубликован лишь после его смерти. Он руководствуется в этом случае нежеланием, чтобы появление его труда при жизни вызвало слишком сильную полемику, а между тем, он этого ждет по свойству и направлению этого труда. Так напр., Л.Н. совершенно не разделяет общего взгляда на гениальность Шекспира, и считает куда выше творения Шиллера.
  
  
  
  А теперь обратимся с вами, дорогой читатель, к дневнику самого Льва Николаевича:
  
  22 октября 1904.[...] 22) Спрашивают, зачем умирают дети, молодые, которые мало жили. Почем вы знаете, что они мало жили? Ведь это ваша грубая мерка временем, а жизнь меряется не временем. Все равно, что сказать: зачем это изречение, эта поэма, эта картина, это музыкальное произведение такие коротенькие, за что их оборвали и не растянули до величины самых больших речей, картин, пьес? Как к значению (величине) произведений мудрости, поэзии неприложима мерка длины, так и к жизни. Почему вы знаете, какой внутренний рост совершила эта душа в свой короткий срок и какое воздействие она имела на других.
  
  Духовную жизнь нельзя мерять телесной меркой.
  
  [...] 25) Сколько есть людей, всем недовольных, все осуждающих, которым хочется сказать: подумайте, неужели вы только затем живете, чтобы понять нелепость жизни, осудить ее, посердиться и умереть. Не может этого быть. Подумайте. Не сердиться вам надо, не осуждать, а трудиться, чтобы исправить то дурное, которое вы видите".
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  Газета "Русское слово":
  
  МУКДЕН, 16-го октября.
  <...> Жаркие дни, ночные холода. Полушубки прибывают. Солдаты на зиму роют землянки, устилая их стеблями гаоляна. Ощущается большой недостаток топлива. <...>
  
  Из книги Федора Шикуц "Дневник солдата в русско-японскую войну":
  
  "1 ОКТЯБРЯ.
  
  - Утром мы выступили в боевом порядке, так как получено было приказание двигаться в сторону неприятеля, на деревню Куслимту. Пройдя в этом направлении верст семь, мы заметили впереди себя какие-то мелкие беспорядочные колонны. Когда мы рассмотрели их, то оказалось, что это идут гурьбами китайцы, китаянки и их дети, тащат свое имущество и гонят скот: ослов, мулов, свиней и пр. Маленьких детей китайцы несли на коромыслах, в корзинах, побольше - сами шли, шли также пешком и китаянки. Но жалко было смотреть на этих несчастных женщин, так как ноги их с детства уродуются, и они носят такие маленькие башмаки, которые вряд ли полезли бы на ногу пятилетнего европейского ребенка; они шли с палками, чтобы ветер не сшиб их с ног, так как ноги их, по слабости своей, не выдержали бы даже небольшого ветра. Я ехал с полковником рядом и сказал ему, указывая на китайцев:
  
  - Верная примета, что сегодня будет бой в том месте, откуда бегут, спасая свою жизнь и имущество, эти китайцы.
  
  - Да, - проговорил полковник, - несчастные, бедные люди! Все-то их обижают!...
  
  И только лишь проговорил он эти слова, как начали раздаваться раскаты орудийных выстрелов. Наша бригада, двигаясь сперва на дер. Куалимпу, потом повернула на дер. Шиулиндзу, затем опять на Куалимпу, и стали мы подходить уже к деревне, как пошел сильный дождь и моментально превратил землю в невылазную грязь. В это время к нам подъехал офицер из 6 корпуса и передал приказание корпусного командира, чтобы поспешить на помощь Юхновскому и Епифановскому полкам. Мы быстро прошли через дер. Шиулиндзу и лишь только вышли на другую сторону, как [18] видим, что эти два полка отступают, и солдаты бегут, кто и как попало. Японцы, видя их бегство и смятение, стали осыпать бегущих снарядами, которые начали достигать и наших частей. Полковник послал меня вернуть 3-й и 4-й батальоны нашего полка, которые были впереди и левее нас. Я поскакал карьером, передал приказание и поскакал обратно. Но не успел я проскакать и ста шагов, как был осыпан снарядами и спереди, и сзади, и сбоку; чтобы сколько-нибудь укрыться от них, я вскочил в группу ветел, где были китайские могилы, быстро соскочил с лошади и сел за высокой могилой под деревом. Пока я сидел, ко мне собралось много беглецов из разбитых полков: кто без винтовки, кто без вещей, а один солдатик прибежал в одном сапоге. Я его спросил:
  
  - Что ты в одном сапоге, ранен, наверное?
  
  - Нет, - говорит, - не ранен, а, бежавши, в грязи увяз, еле выскочил, сапог там и остался, да и винтовку там же бросил.
  
  Я велел было ему идти за винтовкой, но он так меня выругал, что небу жарко стало:
  
  - На что она мне нужна? Мало их у нас, что ли?..
  
  Как только притихла орудийная пальба, я стал продолжать свой путь.
  
  Полк наш пошел через деревню Куалимпу. В этой деревне был винный, или, вернее, ханшинный завод и несколько магазинов и мелких лавок. Все бежавшие солдаты набросились на завод, напились до положения риз и принялись грабить дома, лавки и магазины. Китайцы начали было сопротивляться, но солдаты, в возбуждении бегства и опьянения, стали стрелять по ним. В это время через эту деревню проезжал наш корпусный командир, генерал от инфантерии С., и одна из пуль чуть не задела его; тогда стали кричать, что в деревне хунхузы и стреляют по генералу; тот погорячился и приказал бить всех хунхузов. Тут уж пьяные солдаты принялись избивать беззащитных китайцев, не разбирая ни пола, ни возраста. Я доложил нашему командиру полка обо всем происшедшем, он, в свою очередь, доложил генералу, и тогда тот приказал послать одну роту выгнать пьяных мародеров. От нашего полка была послана на [19] усмирение 12-я рота. Я сам видел, как несколько детишек были проткнуты штыками и выброшены через окна на улицу; одна женщина искала спасения на крыше, но безжалостные солдаты и там достали и прокололи ее штыками. Душа содрогается при воспоминании об этих зверствах! Чего только там не было! Боже мой, женщины и дети кувыркались на улицах, поднимались, снова падали и плакали, кричали, стонали, молили о пощаде, но пощады не было, даже в бездыханные трупы солдаты втыкали штыки и бросали их в озеро или, вернее сказать, в пруд, который находился возле завода. Когда повыгнали из деревни этих злодеев, то у каждого из них оказались за плечами узлы и мешки, в которых был разный хлам: шелк, чесуча, женские и детские платья, а один захватил даже мешок с женской обувью, которая так мала и уродлива, что решительно никому на свете, кроме китаянки, не может быть годна.
  
  Мы остановились на ночлег недалеко от этой деревни. Дождь не переставал. К нам присоединился эскадрон 52 драгунского Нежинского полка, который до нас стоял в этой деревне 5 суток, и очень хорошо отозвался о жителях этой деревни, говоря, что они очень добрые, смирные и никогда хунхузов там не замечалось. Всю ночь мы провели наготове, не раздеваясь, и с оружием в руках.
  
  Для офицеров мы сделали из гаоляна шалаш. Полковник, войдя в него, велел подать две лошадиных попоны, одну, - чтобы под стелиться, а другую, - чтобы укрыться. Я подал и остался в шалаше, послушать офицерские разговоры.
  
  - Да, - проговорил полковой адъютант, - многие из нас в прошлый Покров кутили, а в настоящем году в России за нас другие кутят, а мы здесь даже чаю напиться не можем, кухни не доставили пищи, вьюки не пришли, а у солдатиков нет даже и сухарей...
  
  Я в это время подошел поближе и попросил разрешения сварить для них чай. Полковник разрешил, но с тем, чтобы не было видно огня. Я взял 2 котелка, пошел в деревню, вскипятил чай и принес один котелок им, а другой себе оставил. Принес им также и 4 сухаря, которые нашлись у меня [20] в кобуре у седла. Они выпили по кружке солдатского чая и говорят:
  
  - Не совсем хорош! Чесноком воняет и на зубах хрустит, да и маловато. Нельзя ли еще один котелок сварить?
  
  Желая исполнить их просьбу, я подал им и свой котелок: они посмотрели и говорят:
  
  - Что он такой серый и густой?
  
  - Воду из колодцев выбрали, - ответил я, - и всю взмутили, поэтому она и белая, как из лужи.
  
  Они усмехнулись и сказали:
  
  - Ну, ладно, сойдет для праздничка Покрова. Другие прибавили:
  
  - Вот так праздничек Покрова Пресвятой Богородицы! Задал нам перцу, век не забудем его!
  
  2 ОКТЯБРЯ.
  
  - Утром, когда стало совсем светло, командир полка собрал батальонных командиров и поехал с ними осмотреть места, где и как проехать, чтобы выбрать удобную позицию. Когда мы подъехали к позиции Епифановского полка, японцы заметили нас и начали засыпать снарядами, но, благодаря перелету, не причинили нам вреда и скоро прекратили пальбу. Мы вернулись в деревню Северную Безымянную, куда к нам подошел и весь наш полк. Враг вновь открыл по нас артиллерийский огонь, но мы укрылись за деревней и за стенами китайских фанз.
  
  Скоро мы нарыли окопов и, заняв позицию, стали ожидать наступления японцев. Но ни они, ни мы в этот день не наступали.
  
  Наша артиллерия расположилась в лощине, позади деревень Северная Безымянная и Доалентунь. Командир нашего полка был назначен начальником этого боевого участка и потому поехал осмотреть, как поставлена артиллерия, и мне велел ехать вместе с ним; одной роте он приказал идти для охраны батарей.
  
  Одна батарея была поставлена в лощине, за озерком, за группой сосенок, а другая - немного впереди и влево, в гаоляне, который хорошо закрывал ее.
  
  Рота, назначенная для охраны батареи, выйдя из деревни, очутилась на открытом месте, неприятель тотчас заметилее движение и открыл по ней артиллерийский огонь, но огонь был очень редкий и, кроме того, с сильным перелетом снарядов.
  
  Полковник приказал мне провести роту оврагом. Только что отскакал я несколько сажен, как на меня градом посыпались снаряды. Я соскочил с лошади и бросился в глубокий и узкий овраг, где и прилег к земле, притаив дыхание. Кругом снаряды так и рвутся, а конь, мой добрый конь, спустился в овраг и стал щипать траву. Минуты через две неприятель прекратил стрельбу, и я поднялся на ноги и выглянул из оврага. Смотрю, ко мне бегут два санитара с носилками и фельдшер с. сумкой. Бросились ко мне и спрашивают, во что ранен, "Бог миловал, пока ни во что", - ответил я. "А нас, - говорят, - полковник послал к вам, говорит, что или убит, или ранен в овраге мой ординарец Шикуц", Когда я вернулся к полковнику, он очень удивился тому, что ни одна граната не задела меня.
  
  В это время приехал к нам генерал-майор, командир 2-й бригады 55 дивизии и передал приказание открыть огонь с наших батарей по неприятельской батарее. Полковник опять послал меня к нашим батареям, чтобы те открыли стрельбу по деревне Чанляпу, где стояла японская артиллерия. Когда я доложил об этом командиру батареи, то в ту же минуту раздалась команда и наши бомбы полетели к японцам.
  
  Я, желая посмотреть, как работают наши орудия, слез с коня и стал смотреть, немного заткнув руками уши; но конь мой не стоял на месте и все уходил в левую сторону; тогда я взял коня и хотел сесть на него и уехать обратно в полк, но лишь только я поднял ногу в стремя, как раздался оглушительный взрыв и треск, конь мой исчез, и я упал. В голове шумело, в глазах мутилось... Но я скоро очнулся, вскочил на ноги, взглянул на наши орудия и - о, ужас! - переднее орудие лежит на боку, одно колесо разбито вдребезги, а кругом валяются убитые и раненые артиллеристы; на том месте, где я стоял минуту тому назад и откуда оттащил меня мой конь, земля от разрыва снаряда была взрыта, и на ней образовалась большая яма. Опомнившись, я перекрестился и поблагодаривБога за столь чудное спасение, пустился бегом к своей части. Когда я прибежал к полку, то коня моего уже успели поймать и держали под уздцы, а командир полка с адъютантом стояли невдалеке от него и разговаривали о чем-то. Подойдя к ним, я доложил полковнику, что приказание его на батарею мною благополучно передано. Полковник, увидав меня живого и даже не раненого, очень удивился и обрадовался: "Ты, жив?! А я, увидя, что лошадь пришла без тебя, думал, что уж не увижу тебя в таком молодецком виде. Счастливец, Шикуц! Дай Бог нам всем такое счастье, чтоб снаряды кругом рвались и никого не убивали!...". А у самого слезы так и блестят на глазах.
  
  Весь день простояли мы около этой деревни. Я с ординарцами устроил под толстой стеной закрытие, куда мы натаскали соломы, поставили лошадей и сами поуселись, кто как мог: кто дремал, кто спал. Полковник, адъютант и еще один батальонный командир поместились вместе с нами. Обеда никто не получил, только вечером привезли нам сухариков на вьючных ослах. Мы сварили чаю, напились сами и напоили наших начальников.
  
  Всю ночь мы провели в тревоге, каждую минуту ожидая какого-нибудь происшествия. Китайцы, на день попрятавшиеся от смерти в погребах, ночью повылезли на землю и просили, чтобы им разрешили варить кушанья, так как днем им было воспрещено топить печи, чтобы они дымом не могли давать знать японцам о нашем месте нахождения. Просьбу их удовлетворили, но потом велели им совсем убраться из деревни к Мукдену, чтобы они не смущали солдат, а то последние часто принимали их за хунхузов и нередко убивали.
  
  3 ОКТЯБРЯ.
  
  - Утром нашему полку было приказано передвинуться немного вправо, за кирпичный завод, и наступать на деревню Южная Безымянная. Полк начал двигаться вправо, как вдруг видим, везут обед. Все обрадовались; но оказалось, что это кухни Епифановского полка. На наше счастье, нам все же выдали на каждые два человека по одному котелку борща с китайской капустой, потому что Епифанский полк 1-го октября был сильно разбит и людей в немосталось мало: в иной роте всего только по несколько человек. Закусив немного горячим, или, как говорят, заморив червяка, мы стали продолжать наше передвижение и делали перебежки частями, чтобы противник не заметил нас и не открыл огня. Пока мы делали перебежки и выравнивались в боевую, линию, к нам подъехал казак и подал донесение о том, чтобы не стрелять по впереди лежащей местности, так как она занята 288 Куликовским полком. Прочитав донесение, полковник все-таки велел продолжать передвижение как можно незаметнее и со всеми предосторожностями. Таким образом, мы дошли до густого и высокого гаоляна. Командир полка с адъютантом и я поехали верхами вперед и, вдруг, видим: в гаоляне стоят какие-то странные, высокие зарядные ящики. Стали их рассматривать в бинокль, но ничего не могли разобрать. Я попросил у полковника бинокль и тоже стал смотреть и заметил, что кто-то там как будто то встает, то опять садится; в другом месте тоже кто-то шевелился... Я передал бинокль полковнику, и он увидал в него то же самое и был очень удивлен, так как казак только что донес ему о занятии этой деревни русскими.
  
  Я попросил, чтобы меня пустили осмотреть эти странные предметы поближе, но полковник не соглашался, говоря, что этот обман нарочно устроен японцами, и дал свое согласие только по просьбе адъютанта С., но советовал мне быть крайне осторожным. Я выхватил из ножен шашку и поехал к тому месту, где стояли кажущиеся ящики. Вдруг слышу слабый голос: "Земляк, спасите!.. Земляк, спасите!". Голос был слабый и глухой, точно из-под земли, и кричавшего нигде не было видно. Но неожиданно я заметил его движение: он махал фуражкой, что издали мы и приняли за вставание и опускание человека.
  
  Увидя его. я обрадовался, но он был в таком положении, что, глядя на него, сердце кровью обливалось, и слезы невольно потекли из глаз. Он сидел на гаоляне; левая нога, которую он держат зубами за привязанную к ней веревочку, и левая рука были перебиты; лицо было страшно бледное, и во рту виднелись какие-то белые лохмотья. Он объяснил мне, что, кроме него, тут есть еще много таких; иные отстали, иные уползли вперед; он тоже уполз с ½ версты от того места, где его изувечило, только благодаря тому, что упирался правой ногой и левой рукой в землю, а разбитую ногу подтаскивал зубами за веревочку. Многих его товарищей перебили в окопах 1 октября.
  
  Я поехал дальше и увидел в овраге еще двух чуть живых и не могущих говорить солдатиков; смотрю дальше: у китайских могилок, в ямочке, сидят еще 4 человека, пригнувшись друг к другу. Они стали просить меня спасти их. Я быстро повернул коня и поскакал доложить полковнику о том, что я увидел. Сейчас же были посланы носилки и фельдшера, которые и подобрали этих несчастных. Один из них сказал, что тут же где-то должен быть их израненный ротный командир, который ночью был еще жив, так как стонал недалеко от них.
  
  Я поехал дальше, в надежде найти еще кого-нибудь из забытых на поле битвы раненых.
  
  Проехав немного вперед, я увидел, что среди гаоляна стоят наши 4 зарядных ящика и тут же лежат 28 убитых лошадей в хомутах, а кругом - трупы солдат в разных позах, кто вверх, кто вниз лицом, кто боком, кто в одиночку, а в некоторых местах - целыми кучами, друг на друге. По-видимому, они стреляли под прикрытием трупов своих же товарищей, и рядом с убитыми умирали и сами славной и почетной смертью.
  
  При виде всего этого, в моей душе что-то дрогнуло, похолодело, и сделалось страшно, жутко и тяжело. Я тронул коня вперед, но и конь, точно понимая, где он находится, начал беспокойно фыркать и неохотно трогался с места. Я оглянулся назад и увидел, что наши войска приближаются ко мне, но находятся еще верстах в двух позади меня. Я проехал еще немного вперед и наткнулся на самую ужасную картину, при виде которой у меня, от охватившего меня ужаса, по всему телу пробежали ледяные мурашки и кровь в жилах застыла... Передо мной тянулись по земле наши окопы, переполненные трупами солдат 220-го пехотного Епифановского полка. Они лежали грудами, в самых страшных беспорядочных позах, как сваленные кучами дрова на тесныхдровяных дворах. Остановившись здесь немного, я поехал было дальше, но лишь только я перебрался за окоп, как мой умный добрый конь внезапно бросился в сторону и назад, и в то же мгновение на меня посыпался со всех сторон град взвизгивающих и свистящих пуль. Они летели и сзади, и справа, и слева. Мой конь не требовал понукания, он летел во весь дух, не обращая внимания на встречавшиеся по пути препятствия. Вдруг он вздрогнул всем телом и, сделав еще несколько скачков, грохнулся о землю и заржал каким-то неестественным, душу надрывающим голосом. Он захотел приподняться, но уже не смог и только жалобно застонал и повалился на бок. Что было дальше с моим другом, неоднократно спасавшим мне жизнь, я не видел, так как, не думая уже ни о чем, я пустился бежать без оглядки за видневшийся невдалеке бугорок. Забежав за него, я оказался уже в безопасности от неприятельских пуль. Оглянувшись в сторону наших войск, я увидел, что к этому же бугорку были посланы два орудия, чтобы прикрыть отступление наших частей; но лишь только артиллеристы хотели повернуть орудия дулами к неприятелю, как наши солдаты пустились наутек. Командир полка соскочил с лошади и вместе с прочими офицерами старался шашками и криком остановить убегающих. Ротный командир капитан Р. схватил свалившийся с плеч дождевой плащ и. размахивая им в воздухе навстречу бегущим, стал бить им убегающих солдат. Но все старания их не привели ни к чему, и все разбежались в разные стороны. Видя это, и прибывшие орудия дали тягу, так как оставаться без пехотного прикрытия им было невозможно. Когда прекратилась стрельба японцев, я побежал к полковнику и доложил ему, что коня моего убили, а я каким-то чудом остался цел и невредим. Увидя меня живым, он обнял меня, поцеловал и, заплакав, стал благодарить меня: "Большое, - говорит, - тебе спасибо! Ты спас мой полк! Если бы японцы не открыли по тебе огня, я повел бы полк дальше и был бы разбит; теперь же только ранено несколько нижних чинов и 1 офицер. Хотя и не жаль бы было этой орды!... Видел ты, как разбежались во все стороны?... О, Господи! Да что же с ними делать на войне, когда они, не видя даже врага, бегут от одних выстрелов!... Что же будет, когда придется драться врукопашную?! Да разве их заставишь? Они разбегутся все и нас бросят на произвол судьбы".
  
  После этого мы отступили к кирпичному заводу, где нас уже ожидали разбежавшиеся солдаты. Было темно. Выслали дозоры, поставили впереди посты и послали охотников в секрет, а затем уже и сами расположились ночевать. Для полковника устроили шалаш в кучке ракиток, а мы, ординарцы, попривязывали лошадей к деревьям и, кто лежа, кто сидя на земле, стали в полголоса разговаривать обо всем пережитом за этот день. Мне дали лошадь офицера, которого сегодня ранили. Прошло некоторое время, вдруг, слышим, на левом фланге нашего полка раздались редкие выстрелы, а за ними и залп. Полковник скомандовал: "В ружье!". Команда эта мигом была исполнена, и все ждали приказания стрелять, но полковник молчал. Взяв меня с собой, он поехал на тот фланг, где поднялась стрельба. Оказалось, что наши стреляли по своим же и убили 6 человек. Случилось это таким образом. Посланные вперед чего-то испугались и бросились бежать назад; наша цепь в темноте приняла их за японцев и открыла по ним огонь. Один добежал было до окопов, крича: "Свои! Свои!" - но тут же был заколот штыками.
  
  Этим печальным происшествием и закончился день 3 октября.
  
  4 ОКТЯБРЯ.
  
  - Утром я попросил разрешения у полковника съездить к моей убитой лошади, чтобы взять с нее седло и мои вещи. Долго полковник не соглашался отпустить меня, но, наконец, разрешил, велев только взять с собой еще двух ординарцев и не ехать, а идти пешком. Я взял ординарцев, и мы пошли к тому месту, где лежал мой убитый конь. За ночь бродячие собаки успели уже попортить его. Осмотрев коня, я увидел, что весь зад его был разбит пулями. Мы сняли с него седло, уздечку и хотели закопать в землю, но, к сожалению, не захватили с собой лопаток. Отсюда мы прошли к убитым артиллерийским лошадям, сняли с них 2 новых хомута, а я захватил еще валявшуюся на земле шашку, и мы благополучно вернулись на свой бивак или, вернее, на свою боевую позицию.
  
  К вечеру полковник со своим штабом перешел с этого места на кирпичный завод; сам он поместился в фанзе, а мы - в горне, где китайцы выжигали раньше кирпичи; лошадей поставили в яме, из которой бралась глина. За фанзой было небольшое озеро. Вечером, как только стемнело, нам привезли обед, которого мы уже три дня не получали. При виде горячей пищи все точно ожили, поели, как следует, а некоторые с голодухи объелись и заболели животами, но, впрочем, вскоре же и оправились от болезни. В этом кирпичном горне, к нашему удовольствию, чая можно было варить сколько угодно, так как не было видно света от огня.
  
  5 ОКТЯБРЯ.
  
  - Сегодня начали копать окопы, ложементы и землянки для помещений. Обед, хлеб и порции стали привозить вечером, когда смеркнется, чтобы враг не заметил и не открыл по кухням огня. Боя не было.
  
  6 ОКТЯБРЯ.
  
  - Утром ходили за кормом для лошадей в сторону неприятеля, где лежали убитые артиллерийские лошади и стояли зарядные ящики. Набрали чумизы, сняли 2 хомута и, взяв еще несколько вещевых мешков с убитых солдат, благополучно вернулись к своим. По возвращении, я, во главе с ординарцами, стали просить полковника разрешить нам вывезти из гаоляна наши зарядные ящики, но полковник, опасаясь заложенных мин, не разрешил этого. Вечером я сопровождал его в штаб дивизии, находившейся в дер. Куалимпу, той самой, которую грабили 1 октября наши пьяные солдаты. Назад мы вернулись пешком, ведя лошадей в поводу, потому что везде были ямы и канавы, и командир боялся свалиться с лошадью в них. Таким образом, мы дошли благополучно до кирпичных заводов.
  
  7 ОКТЯБРЯ.
  
  - В 11 часов дня японцы заметили наши войска за работой над землянками и открыли по ним артиллерийский огонь. Выпустили более ста снарядов, но лишь ранили несколько человек нижних чинов и разбили несколько винтовок, стоявших в козлах за работавшими.
  
  8 ОКТЯБРЯ.
  
  - Сегодня я сопровождал полковника, ездившего вместе с генералом Ф., исполнявшим за болезнью бригадного командира Б. его обязанности, в дер. Куалимпуна ханшинный завод для осмотра и распределения большого количества гаоляна, чумизы, гороха, кукурузы и пр. зерна, найденного на заводе солдатами. Там же, в угольном мусоре, нашли 20 шт. пудовых банок с керосином, который отдали нашему полку и артиллерии; кроме этого, в навозе нашли еще ящик с одеждой и разным китайским богатством; все эти вещи были разобраны солдатами.
  
  9 ОКТЯБРЯ.
  
  - Сегодня командир полка ходил со мной пешком осматривать выкопанные окопы и бойницы, а также, чтобы указать места, где нужно было нарыть волчьих ям на случай, если бы неприятель вздумал наступать на наши позиции. Вечером писали список отличившихся в боях, и меня записали первым.
  
  
  
  
  
  10 ОКТЯБРЯ.
  
  - Сегодня я получил 3 письма из великой и дорогой для меня родины; два из них от товарищей, а одно - от сестры. Сел я за фанзой, прочел письма и, хотя некоторые известия и были приятны, но, в общем, письма навеяли на меня тяжелую грусть. Вспомнились недавно еще проведенные с ними дни, и стало на душе так тяжело, что захотелось плакать. Но почему-то стыдно стало предаваться грусти, и я, чтобы развлечься, поспешил пойти за чумизой для лошадей и за дровами, чтобы погреться и сварить чай; за этим делом я и развеял свою грусть.
  
  11 ОКТЯБРЯ.
  
  - Утром, после уборки и завтрака, я оседлал свою лошадь и проездил ее. Командир полка велел мне проездить и его лошадь. Оседлав его лошадь, я проехал за деревней к тому месту, где стояли зарядные ящики, но их уже не оказалось там: они, были увезены в эту ночь японцами. Я хотел было проехать дальше, но меня заметили и дали по мне несколько выстрелов. Я быстро повернул влево, чтобы спрятаться за бугорок, но тут неожиданно попал на позиции другого полка. Меня задержали, и когда я задержавшим назвал мой полк и свое звание, они не поверили мне: из-за моих берейторских погон они приняли меня за какое-то подозрительное лицо и под конвоем отправили в наш полк. Здесь все выяснилось, но за то, что я самовольно поехал в такое опасное место, да еще на лошади полковника, мне досталось от него порядочно; но все-таки, под конец, он похвалил [29] меня за то, что я ничего не боюсь.
  
  12 ОКТЯБРЯ.
  
  - Утром, после чая, я устроился за фанзой, на доске, писать ответы на присланные мне письма. Вскоре к нам в полк приехал священник и полковой казначей для выдачи суточных денег. За получением денег приехало еще несколько человек офицеров. Неприятель, очевидно, заметил эту кучку, да как пустит по ней 6 снарядов! Счастье наше, что все снаряды перелетели через головы и попали в озеро за кирпичным заводом, отчего, кроме переполоха, вреда нам не сделали. Один только снаряд разорвался в воздухе, и несколько шрапнельных пуль попали в фанзу и побили чайную посуду, а одна пуля пробила вьючное седло командира полка, которое лежало возле фанзы, недалеко от лошади его.
  
  
  
  13 ОКТЯБРЯ.
  
  - Сегодня ходили очень далеко в поле собирать чумизу для лошадей, которую и складывали затем в скирды на зиму или, вернее, на то время, когда на полях ее уже более не будет. Часов в 5 вечера приехал заведующий оружием и доложил, что без вести пропал солдат, который был при обозе I разряда, с вьючной лошадью командира полка. Солдат этот был у нас в полку 9 октября, приносил белье командиру и в тот же день ушел обратно в обоз. В полку думали, что он в обозе, а там, видя, что он не явился, решили, что он, вероятно, оставлен при полку, поэтому о нем и не докладывали до сегодняшнего дня. Сейчас же были посланы люди для розыска, которые сегодня же и нашли его в овраге с распоротым животом; внутренности его валялись в канаве, но деньги его, 4 р., были целы; при нем же уцелела и винтовка его за плечами, из чего можно было заключить, что его убили местные китайцы за какое-нибудь насилие над ними.
  
  14 ОКТЯБРЯ.
  
  - На рассвете к нам привезли 8 мортирных пушек и поставили в овраге, под деревней, чтобы вечером разбить и до основания сжечь дер. Чанлянпу, так как в ней расположились и укрепились японцы. Часов с 10 утра из японских батарей началась сильная канонада по всему нашему фронту и по батареям 6-й артиллерийской бригады, которая была у нас на правом фланге, т.е. между деревнейШиулиндзу и кирпичным заводом.
  
  Противник начал уже было пристреливаться, но вскоре перенес огонь влево и стал делать сильный перелет, так что своими снарядами доставал до деревни Куалимпу и разбил там два передка от орудий и ранил несколько лошадей и людей. В это же время открыли огонь и все наши батареи. Ужас, что было тогда! Гул от орудий, вой шимоз, треск рвущихся снарядов, пыль от разрыва вражеских ядер!... Через несколько минут этого страшного боя наши батареи заставили замолчать неприятельские, и вслед за ними - и сами прекратили огонь.
  
  Вечером к нам приехали казаки и несколько офицеров из штабов корпуса и дивизии. С ними вместе прибыли поручик С. и вольноопределяющийся Б. 51 драгунского Черниговского полка. Все они зашли к нашему командиру полка, пили у него чай и расспрашивали, как лучше пробраться до дер. Южная Безымянная. Услышав об этом, я стал просить у командира полка, чтобы он отпустил меня с ними на разведки. Но он не согласился, говоря, что еще будет время отличиться, так как нам самим придется делать разведки. В 9 часов вечера началась бомбардировка дер. Чанлянпу из мортирных пушек. Мы все вышли смотреть, как будет загораться деревня. Долго ничего не было видно, кроме огненных столбов от разрывов падавших бомб. Но вскоре, в темноте ночи, стало разгораться зарево от двух загоревшихся фанз. Японцы быстро, однако, потушили пожар, и все небо опять почернело.
  
  После этой стрельбы наши охотники вместе с капитаном Н. и другими офицерами пошли атаковать деревню Южная Безымянная.
  
  Говорят, тут была горячая схватка, дрались всю ночь, и лишь под утро, закричав "Ура!", наши взяли деревню штурмом. Потеряли мы лишь несколько нижних чинов да ранили в живот капитана Н, Утром его принесли на носилках к нам в полк, а от нас отправили в Мукденский госпиталь.
  
  15 ОКТЯБРЯ.
  
  - Утром командир полка приказал солдатам вырыть ему землянку сбоку кирпичного горна и сделать потолок потолще, чтобы не мог его пробить снаряд, а нам - вырыть глубокую канаву за фанзой для стойла лошадям. Весь день мы работали, но не успели докончить своей земляной конюшни.
  
  Вечером получили приказ, чтобы из мортирных орудий выпустить 160 бомб по деревне Чанлянпу и уничтожить ее до основания. Была ужасная, чудовищная ночь! Наша мортирная батарея разбивала японскую дер. Чанлянпу, а японцы - нашу дер. Южную Безымянную, которую только вчера взяли штурмом наши охотники.
  
  Поднялся оглушительный грохот. 8 мортир беспрестанно извергали гром и молнию, и казалось, что земля стонала и дрожала под ногами, а тут еще вспыхнули два пожара от неприятельских снарядов. Хорошо еще, что нашим охотникам вечером приказано было очистить дер. Безымянную и занять сел. Вуджуин, почему японская батарея не причинила нам никакого вреда, но зато несчастные китайцы понесли огромные убытки, так как все селение было буквально уничтожено.
  
  16 ОКТЯБРЯ.
  
  - Сегодня с утра принялись заканчивать конюшню и к вечеру окончили; сделали из перекладин стойла на 14 лошадей. Солдаты тоже окончили землянку; осталось лишь поставить печь, и можно было бы переходить на новоселье, но это уж отложили на следующий день. Но, к сожалению, нам не пришлось стоять здесь до завтра. Только что все поутихло, и кто уже спал, кто сидел возле лошадей и, согнувшись, храпел, как вдруг подъехал казак и подал полковнику пакет с распоряжением, чтобы сегодня же ночью мы перешли в дер. Шиулиндза, верст за 5 вправо от нашего места. Ординарцы стали ругаться: "Вот так поработали и пожили в фанзе!". Мы ведь предполагали, что, когда полковник перейдет в землянку, то мы займем его освободившуюся фанзу, да нашим мечтам не пришлось осуществиться, почему и без ругани не обошлось. Но рассуждать было некогда. Приказано было сделать передвижение как можно тише, незаметно для противника. Хотя и жаль нам было оставлять наши труды без пользы, но делать было нечего, и мы скоро собрались и поехали вместе с полковником вперед, а за нами двинулся весь полк. Всю эту ночь мы провели, не слезая слошадей: то ездили по новой позиции и расставляли роты, согласно диспозиции, то выбирали места поудобнее для боевой обороны. Мы предполагали, что японцы скоро перейдут в наступление, и готовились встретить их.
  
  Мы поместились с полковым штабом в деревне, в фанзе без окон и дверей и только с одним котлом и теплым каном, на котором было хорошо спать, так как сверху, хотя было и холодно, но зато снизу хорошо согревало. Жаль только, что нельзя было долго спать.
  
  17 ОКТЯБРЯ.
  
  - Утром рано командир полка поехал со мной осматривать новую позицию, чтобы хорошенько ознакомиться с ней. Кроме меня, он взял с собой еще двух ординарцев-казаков, которые были прикомандированы к нам для посылок. Объехав позицию и осмотрев впереди лежащую местность, полковник указал места, где нужно было сделать окопы и землянки для людей; после этого мы вернулись обратно.
  
  18 ОКТЯБРЯ.
  
  - Днем, часов в 11, с японских батарей началась артиллерийская пальба. Немного погодя, наши стали отвечать им, но перестрелка, не причинив никому вреда, скоро прекратилась с обеих сторон. Часов в 10 вечера у нас послышалась сильная ружейная перестрелка. Полковник закричал: "Шикуц! Подавай лошадей!" Я быстро подал ему коня, он сел, поехал, а за ним и я со всеми остальными ординарцами. Оказалось, что перестрелка началась по недоразумению. Охотники открыли стрельбу, неизвестно по кому: кому-то что-то почудилось, и начали стрелять. Ни раненых, ни убитых, ни с той, ни с другой стороны не найдено. Мы вернулись благополучно в фанзу и, не расседлывая лошадей, и не раздеваясь, легли отдыхать. Дежурные и дневальные не спали всю ночь".
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  ТИФЛИС, 16-го октября. Известные богачи-благотворители братья Зубаловы пожертвовали городу сто тысяч рублей на постройку детской больницы памяти недавно скончавшегося их брата.
  
  
  
  
  МОСКОВСКИЕ ВЕСТИ
  
  ДНЕВНИК ПРОИСШЕСТВИЙ
  
  Странный случай
  
  Третьего дня, ночью, В. Михайлов и М.Коровкин проходили по Рождественскому бульвару. Вдруг Коровкин вынул из кармана револьвер и приставил его к виску Михайлова со словами: "Я сейчас тебя убью". - Михайлов сильно испугался, закричал о помощи. Сбежался народ. Коровкина обезоружили. Револьвер оказался заряженным шестью патронами.
  
  
  
  
  
  В г. Мариа-Терезиопель умер на днях на 114-ом году жизни Иосиф Юнг, участвовавший 22-х летним юношей в Лейпцигской битве в союзном войске. В течение своей долгой жизни они был женат пять раз; после него остается 72-летняя дочь от пятого брака.
  
  
  
  
  
  БУФФ зимний
  
  Завтра, во вторник 19-го, первый выход Анастасии Дмитриевны Вяльцевой "Цыганские песни в лицах".
  
  
  
  
  
  
  
  Закупка голубей
  
  Корреспондент "Independence Belge" рассказывает, что на одном с ним пароходе выехал из Антверпена русский офицер, закупившей в Бельгии, по заказу генерала Куропаткина несколько сотен почтовых голубей. В России этих голубей выдрессируют, а затем отправят в Манчжурию.
  
  
  
  
  Из дневника Алексея Суворина: "17 сентября. Евреи получат конституцию, т.-е. снимут их черту оседлости, Русские ни шиша не получат, будучи холопами и болванами.
  
  Из всех революционеров русских, самые прекрасные и дальновидные люди были декабристы. Недаром они пользуются таким почетом и уважением.
  
  (...)
  
  3 окт. был у кн. Святополк-Мирского. Беседовали около часу. Он производит впечатление искреннего человека, который действительно желает реформ, но видит, что это дело трудное. Государь к земству относится сдержанно.(...)
  
  - "Я боюсь, что нахожусь в положении человека, который выдал вексель на сумму, которую он уплатить не может".
  
  - "А ее нужно уплатить, - сказал я ему. - 50 лет нам только что-то обещают и держат в ежовых рукавицах". (...)
  
  Жалуется на здоровье. Только три раза докладывал, и всякий раз нервы расстраивались. О раскольниках царь наилучшего мнения, но мешает Победоносцев. Печать желает свободы.
  
  
  
  7 октября. Был Ширинский-Шихматов, который находился на Д. Востоке, с Тюренчена до Ляояна включительно. Очень хвалил Куропаткина. Он был вчера у государя, говорил с ним больше часу, все рассказывал, но умолчал о недостатках Красного Креста, чтоб государя не огорчать. - "Это старое зло, которое не скоро вылечишь". Перед государем он говорил обо всем остальном совершенно откровенно. Алексеев там только мешал, интриговал и все дело портил. Государь сидел за столом, положив локоть на "Нов. Вр.", ссылался на него, говорил, что "письма Суворина прелестны" и т. п. комплименты.
  
  
  
  В земской организации хорошо работают, но и занимаются пропагандой против войны. Сестра милосердия, ухаживая за солдатом, которому отрезали ногу, говорила ему, что Георгий (т.е. орден Святого Георгия, солдатский геогиевский крест - Е.П.) не возвратит ему ноги и проч. Ширинский-Шихматов выговорил ей за это - "вы отнимали у солдата утешение его подвигом, вы отнимали у него самое дорогое". (...)
  
  Недели две я очень дурно себя чувствую. Головокружение, боль в пояснице, болит шея, болит голова, ноги плохо держат. Совсем ни к черту не годен. Как мне стукнуло 70 лет, так стало совсем плохо".
  
  
  
  
  
  
  
  Из книги Сергея Минцлова"Петербург 1903-1910г.г.":
  
  "2 октября. Общее настроение пессимистическое. Упорно твердят, будто Куропаткин перешел в наступление вследствие заявления царя: "Пора переходить в наступление", и вот в результате новые неудачи. Все чают больших благ от нового министра Святополк-Мирского... не оказался бы он в конце концов Окаянным! Императрица-мать назначением его очень недовольна, так как она сторонница политики Плеве, но царь будто бы заявил ей, что если ей новый курс не нравится, то в Дании еще много места для нее. Блажен, кто верует...
  
  На войне дела, кажется, поправляются. Пора, а то уже начинали острить, что скоро вместо "Боже, царя храни" национальным гимном у нас сделается "киначонг" - из оперетки "Гейша"! ("Гейша, история одного чайного дома" - оперетта С. Джонса, впервые поставленная в Лондоне в 1896 г. - Комментарий составителей книги - Е.П.)
  
  
  
  12 октября.(...) По недосмотру иностранной цензуры проскользнули в английских журналах к нам забавные карикатуры, изображающие Николая II: он предлагает разным лицам министерское кресло, а под креслом наложены бомбы.
  
  Царь на охоте в Финляндии: "Черт побери, в третий раз упускаюмедведя! Господа, нет ли у кого-либо при себе бомбы?"(карикатура из немецкого журнала "Югенд")
  
  
  
  19 октября. Вчера студентами университета была подана петиция на имя государя о прекращении войны с Японией. Начались опять демонстрации и довольно нелепые.
  
  17-го числа в Казанский собор - излюбленное студентами место для скандалов, явилось несколько человек молодежи и один из них обратился к священнику с просьбой отслужить панихиду по Молчанове - имени его не помню. Священник заметил, что в праздник, да еще в царский день, панихиду в соборе служить неудобно. Тогда студент вышел из алтаря к ожидавшим его товарищам и громко возвестил им об отказе; толпа возбужденно заговорила; ее стали оттеснять к выходу, и вот тут-то произошла сцена избиения дворником какой-то курсистки, описанная в газетах. В общем, демонстрация кончилась благополучно, благодаря спокойствию и уменью градоначальника говорить с толпой.
  
  Другая демонстрация произошла Выборгской стороне перед тюрьмою. Студент Молчанов, арестованный по делу Плеве, повесился в тюрьме и перед смертью послал письмо отцу своему, в котором просил его никого в его смерти не винить и писал, что ему надоело жить, что он чувствует себя лишним, ненужным и не годным никуда, а потому накладывает на себя руки. Депутация студентов, не зная ничего о подобном письме, явилась на квартиру к отцу Молчанова и стала выражать свои чувства по поводу новой жертвы произвола. Старик показал им письмо и не знаю, вежливо или нет - выпроводил от себя опешившую депутацию. Перед тюрьмой было устроено шествие с венками на палках, перевязанных красными лентами; затем процессия явилась на Финляндский вокзал и стала требовать экстренного поезда на Успенское кладбище, где похоронен Молчанов. Поезда не дали, а вместо него явился градоначальник и, отпустив всю полицию, один вошел в толпу демонстрантов, потолковал с ними, и все мирно разошлись по домам.
  
  21 октября. Усиленно говорят об уходе Мирского, утверждают даже, будто он подал прошение об отставке. Причины - недовольство им за чересчур либеральные речи, обещания и послабления...
  
  В преемники ему прочат плевенца - некоего Штюрмера. Газеты последних двух дней вдруг сделались совершенно бесцветными, точно замерли в ожидании после нескольких дней свободы. Порт-Артур при последнем издыхании; очень дурное впечатление произвели на всех последние телеграммы Стесселя, где он просил благословения царя и "матушек"-цариц.
  
  22 октября. Встретил сегодня на Суворовском проспекте бабу, странницу лет пятидесяти, шла она, переваливаясь, как утка, в посконном платье и белом платке на голове; в руке торжественно несла жезл вроде того, что у странника Василия, только покороче и победнее. Парочка оригинальная и питерцам небезызвестная".
  
  
  
  
  
  Из дневника Святого Николая Японского:
  
  "27 сентября /10 октября 1904. Понедельник
  
  Недалеко от Токио, в Кавасаки, живет благочестивый христианин, Павел Унно, 63-х лет,- убеждает меня отправиться в Порт-Артур и убедить русских сдаться японцам, чтоб не было дальнейшего кровопролития, противного христианской вере; два раза писал мне о сем. Катихизатор Фома Оно, его приятель, отправился к нему объяснить, что это невозможно для меня - если б и отправился, никто не послушает меня. (...)
  
  
  
  29 сентября /12 октября 1904. Среда
  
  Из Французского Посольства был Adam, первый переводчик, заведующий делами наших военнопленных, с большою пачкою распечатанных писем, со вложением денег; письма из Порт-Артура посылались в Чефу для отсылки в Россию к родным писавших; но китайская джонка, на которой они были, захвачена японцами, письма попались им, распечатаны, прочитаны и присланы к Французскому Посланнику. Адам просил перевести адресы, надписанные по-русски; письма будут отправлены в Петербург для рассылки по родным. Бедные порт-артурцы! Помоги им, Боже, отсидеться до выручки! Быть может, Куропаткин скоро разобьет японцев; кажется, его дела поправляются.
  
  
  
  9/22 октября 1904. Суббота. (...) Из России пришли заказанные мною о. Феодору Быстрову для пленных Новые Заветы - 115 экземпляров и молитвенники - 54 экземпляра.(...)
  
  
  
  
  
  
  14/27 октября 1904. Четверг.(...) Иконами в киотах с лампадками, конечно, снабжены от Миссии не только все места, где живут пленные, но каждая из комнат у них. Даже масло для лампадок рассылается всюду от Миссии, потому - где же им, бедным, взять?"
  
  
  
  
  
  
  
  Из дневника отца Митрофана Сребрянского: "18 сентября. Вчера вечером и сегодня утром отправился в церковь читать правило. Как тихо и мирно в ней! Полный отдых душевный. Вдруг где-то недалеко раздался ружейный выстрел, и пуля
  
  просвистела через бивак между нашей и командирской палаткой. Теряемся, кто мог выстрелить. Хунхузы? Едва ли: днем и притом очень близко от бивака не посмели бы. Вернее всего, какой-либо солдат на соседнем биваке чистил ружье, а патрон вынуть забыл. Вот и спас Господь нас. Мы положительно удивляемся, как пуля пролетела весь бивак и никого не задела, а многие солдаты слышали ее свист. Чудо! Вот, подумаешь, сколько раз Господь спасает людей от разных бед, а они и не замечают! Как же справедливы святые отцы, настойчиво требуя от людей "трезвения", внимания ко всему, что творится внутри и вне их существа! Тогда наполовину меньше было бы неверующих! Сегодня будем служить всенощную, первую в походной церкви; всех известил; в 5.30 вечера назначили служение. Возвращаются китайцы с полей оборванные, грязные - жаль смотреть... Я дал самому маленькому серебряный пятачок. И что же? Как грибы, откуда-то выросли китайчата, и все маленькие, пришлось оделять всех, пока пятачки вышли. Спрятал кошелек и показываю знаками, что больше нет денег, но они не верят и пустились на хитрости: начинают показывать мне разные болячки на теле, говоря: "Ломайло", то есть "мы больны". Рассмеялся я; пришлось "вылечить" и "больных"! Ах, дети, дети!.. Везде-то они одинаковы: веселы, доверчивы, просты; около нашего бивака прыгают, резвятся. Им нет заботы, что завтра, быть может, пожалует сюда "япон", начнется "бум, бум" и заговорят "пилюли" (пушки). Соберется толпа китайчат, среди них немного и забудешься. Сегодня во время обеда к столу подошел довольно приличный китаец с трехструнной бандурой, с ним его дочка, девочка лет шести-семи; отлично причесана на три косы с розовыми бантиками, и щечки немного нарумянены (это обычай всех китаянок); одета она в пестрое платьице, симпатичная девочка; тоже, как и отец, отдала нам честь по-военному. Китаец попросил позволения девочке спеть нам. Командир разрешил, и мы слушали оригинальный концерт: отец очень спокойно играл что-то грустное на бандуре, а дочка пела. Очевидно, слух у нее прекрасный и голос ангельский, но поет в нос, как у них полагается. Всем нам очень приятно было видеть эту пару. У отца необычайно добродушное лицо, и с дочкой он обращается весьма нежно; вероятно, заставила нужда. Мы дали им два рубля. (...)
  
  Погода хорошая, теплая. Мы не только отдохнули, но даже поправились. Вчера, отслуживши святую литургию, под чудным впечатлением пережитого душевного удовольствия я послал устроительнице церкви ее высочеству великой княгине Елисавете Феодоровне телеграмму и получил сегодня следующий ответ: "Мукден. Священнику Митрофану Сребрянскому. Так счастлива, что могли помолиться в походном храме; с Вами в молитвенном единении, помоги Господь вам всем! Елисавета".
  
  Да благословит ее высочество Господь Своею благодатию!
  
  
  
  19-22 сентября. (...) Сижу, пишу дневник... Что же это долго не идет ко мне приятель мой? Значит, не видел, как я приехал, а лепешечка овсяная ему уже готова. Приятель мой - это Коська, вороной жеребеночек, которым на походе подарила нас обозная лошадь; совершенно ручной и любимец всех. Солдаты наперерыв кормят его из рук хлебом, делятся сухарем, обнимаются с ним, играют. Между прочим, он очень хорошо знает нашу палатку и частенько проведывает: подойдет, просунет голову и шевелит губами, будто говорит: "Здравствуй, дай же мою любимую лепешечку!" Ну, что делать, для себя купил овсяные галетки, но с другом поделиться рад. Встаю, он кладет мне голову на плечо; пошепчемся немного, поглажу его, а потом достаю лакомство. Ведь вот, кажется, пустяк, а на самом деле жеребеночек скрашивает нашу жизнь, как малое дитя: все любят и занимаются им.
  
  Упомянул о галетках... Это все благодаря Экономическому обществу господ офицеров гвардейского корпуса: буквально благодеяние для армии. Когда придут вагоны с товаром, то все спешат запастись необходимым: сахаром, вином, консервами, конфектами, сухарями, обувью, одеждою, чаем, закусками и пр. Цены самые умеренные; жаль только, что как раскупят товар, то долго ждать приходится. Я купил себе верблюжьи чулки спать ночью в них, калоши теплые, сухари, конфекты к чаю, лимоны. Армия пошла в наступление, и дня через три пойдем и мы; надо приберечь купленное. Вечером вдруг стало холодно, и утром 20-го пришлось облачиться опять во все теплое: страшный ветер и холод с дождем. Ехать никуда немыслимо было, и я весь день просидел в палатке, читал, а чтобы иметь возможность писать, брал мой чайник с горячей водой, нагревал руки и потом уже брался за перо.(...)
  
  
  
  23 и 24 сентября Ночью по-прежнему мороз; но как свыклись с жарою и дождями, так и теперь начинаем свыкаться с морозами: привык уже и спать одевшись. Сегодня утром прочитал канон святого Андрея Критского в русском переводе, не утерпел и предложил одному очень образованному господину, с которым я познакомился в Мукдене в штабе, дабы он понял, как чудно содержание наших книг богослужебных. И что же? Проходит час-другой времени, приносит этот господин мне книжечку и отдает со словами: "Нет, батюшка, что-то не понял я этого канона!" С грустью до боли положил я на походный столик заветную книжечку и вышел прогуляться. Прихожу в палатку. Книжки на столе нет. Ищу. Нет ее, неужели пропала? Иду в обоз, смотрю: под двуколкой, на чумизе лежит Ксенофонт и читает... канон покаянный. Это он убирал палатку и, заинтересовавшись книгой, взял. "Что же, нравится?" - спрашиваю. "Ох, батюшка, и в жизни-то лучше не читал; больно хороша: вся душа растаяла, читавши. Какие мы грешники! Слава Богу, что теперь хоть немного страдаем!" - отвечает. Это факт. Видно, Господу угодно было, чтобы два человека совершенно разного образования и положения высказали свое мнение относительно одной и той же книги! Вот оно, мнение простеца, своего рода "рыбаря". Он прост душой и в простоте своей при этом чтении скорей и ближе почувствовал Бога как Отца и сознал себя как грешного сына.
  
  Сегодня у нас в палатке все наши пили кофе и чай, оживленно вспоминали каждый что-либо из своей жизни, а главное, строили предположения о войне: скоро ли она окончится, скоро ли начнутся новые бои. Ждем каждую минуту начала сражения. Наши войска сегодня достигли Янтая, а может быть, и прошли его. Во время обеда слышим голос с дороги: "Капетана, капетана, ломайло!" Оглянулись: стоит молодой китаец торговец, держит в руках корзину и показывает, что его ограбили солдаты. Пошли мы с Ник. Вл. Букреевым разобрать это дело. Китаец сейчас же указал на пятерых наших солдат, что они во время фуражировки в поле отняли у него бумагу, табак и груши. Обыск подтвердил справедливость жалобы, и солдатам предстоял суд, но они умоляли наказать их домашним образом и клялись больше никогда не делать подобного. Китаец торжествовал: ему заплатили убытки и сказали, что вот сейчас солдат еще и накажут. Собралось уже несколько китайцев. Мы думали, что им доставит большое удовлетворение, но случилось совсем неожиданное: получивши деньги, они совершенно были довольны и, услышавши о наказании солдат, сразу все стали на колени и завыли неистово, умоляя "капетана", то есть подполковника Букреева, не наказывать солдат. Теперь, мол, война, что ж делать? Мы-де не обижаемся и довольны деньгами. При этом один даже плакал. Меня эта сцена поразила: никак не думал я, чтобы китайцы могли так поступить, будучи действительно обижены. Да, верно слово апостола, что в каждом народе есть люди, угодные Богу по делам своим. Ночь надвигается; подул уже холодный ветер. Побежал поскорей в палатку, надел теплый подрясник и калоши. Сегодня как-то грустно вечером: звездочек не видно, небо покрыто облаками, в воздухе пыль и дым от костров. Все время идут мимо нас войска на Ляоян. 24-е; ночь спали плохо; от холода лошади срывались с коновязи и носились по биваку; одна даже налетела на нашу палатку и оборвала веревку. Утро серое; сильный ветер потом перешел в бурю; тучи пыли; холодно. Страшно беспокоюсь, как бы не
  
  сорвало церковь нашу. В 11 часов утра раздались впереди залпы пушек, и теперь пальба идет без перерыва. Началось!.. Господи, умилосердись над нами, грешными, благослови и помоги нам!
  
  
  
  25 сентября Утро самое оживленное: по всему биваку топот, солдаты с веселым смехом трепака задают, хлопают руками, колотят друг друга по бокам, им вторят прозябшие лошади, а музыкант один на всех - господин Мороз, Красный нос! Вы скажете, уныние у нас! Ни-ни: везде смех, прибаутки. Ведь мороз русскому человеку родной брат и надежный союзник против врагов. Целый день у нас по случаю мороза веселие велие, прямо смех пронимает наших воинов при виде проезжающих господ офицеров в папахах. Ну и папахи же есть: прямо Эйфелевы башни! Что-то невероятное: из одной свободно можно сделать две; и ведь нарочно такие заказывают: воображают, что это красиво и воинственно. Сегодня великий святой день - память преподобного Сергия Радонежского, и мы, несмотря на мороз, молились в своей церкви, пели молебен преподобному и величание пред иконой, написанной с внешней стороны церкви. На этой иконе святой Сергий благословляет великого князя Димитрия Донского на битву с Мамаем. Это благословение низвело тогда благодать Божию на русское войско! А теперь? Да, и теперь против нас поднялись родичи татар - японцы. "О преподобный, помоги же молитвами твоими нам победить врага, дабы мир скорей нисшел на землю!" С такими чувствами мы молились в нашей церковке. Поздравил именинника - поручика Сергея Шаумана, прибрал в церкви и скорее в палатку греться - пить чай, а главное, отогреть руки. Однако придется оставить способ отогревания рук горячим чайником: один штабной чиновник сказал мне, что от этого может быть ревматизм в руках. Сижу, согрелся; ноги поставил на скамеечку; и так хорошо: не хочется вставать; взял книжку и начал читать. Обедали так, как будто за нами погоня: глотали скорей, уже не думая о том, хорошо или худо разжевали, а только бы не застыло сало и суп. Что бы сказали доктора, милая моя супруга, увидавши, как их батюшка управляется с обедом?! Но доктора с нами за одним столом, сами глотают вовсю, а любящие существа далеко-далеко: не увидят! Да и, принимая во внимание смягчающие вину обстоятельства, простят. Слава Богу, мы все на биваке совершенно здоровы. Завтра воскресенье и память святого Иоанна Богослова; как бы хотелось отслужить литургию, но просфорный вопрос здесь первой важности. Соседи-саперы уехали, печку их китайцы развалили, и Михаил объехал весь город, вокзал и ничего не добился; так, с грустью в сердце решаю отслужить сегодня всенощную, а завтра обедницу. Стою около церковной двуколки, делюсь печалью своею с друзьями своими Ксенофонтом и Михаилом. Вдруг солдат Нечаев говорит: "Батюшка, да вы не беспокойтесь, мы сейчас сделаем печь, и просфоры будут. Ведь Галкин печник!" Не верю, конечно, такому счастью, но благословляю. Сейчас же мои "печники" разобрали часть кладбищенской ограды и в канаве вырыли четырехугольную яму, выложили кирпичом, засыпали сверху землею, сделали трубу - все как следует - и через час затопили. Ксенофонт поставил тесто, а в 9.30 вечера принес уже в палатку горячие просфоры. Я прямо изумился: не верю глазам, а он говорит: "Да вы посмотрите, батюшка: печка такая вышла, что и пирог и хлеб можно испечь!" Да, удивительные наши солдаты! Благослови их, Боже! Радостно пошел я служить всенощную; снова понеслись от наших грешных устен мольбы и славословия Творцу всех и величание святому апостолу Христову Иоанну Богослову. Полюбил я свою церковку. Стою в ней один после службы или вечером при свете восковой свечи, и вдруг легко станет на душе, как будто я не в Маньчжурии, а там... дома! Вот и сегодня вечером я в ней. Ветер колышет полотняные иконы: шелестят они, изображения святых движутся, будто оживают они, святые, и тихо-тихо говорят. Все кругом замерло. Господь послал с небес Свое покрывало на уставших людей - сон, только дневальные едва слышно позвякивают шпорами. Вдруг рядом дикий вопль: "У-у-у-у!" Вздрогнул. Это сова завопила на кладбище. Пора, значит, проведать постельку.
  
  Получил телеграмму от ее высочества из Сергиева Посада такую: "Молитвенно со всеми вами; только что молилась за обедней и молебном о даровании победы; храни вас Господь и святой угодник. Елисавета".
  
  Нет слов выразить, как все мы благодарны великой княгине за ее истинно материнское к нам отношение.
  
  
  
  2 и 3 октября. Ночью выл ветер, но... родной, из России, хотя и холодный. Пожимаясь и хлопая руками, солдаты весело говорили: "А ветерок-то наш, расейский!" Стонали и скрипели под напором ветра старые вербы, будто и им жаль того множества страдальцев, что спят теперь сном непробудным в сырой земле или мучаются, раненные на поле брани. Кто их оплачет? Близкие так далеко!
  
  Наморившись вчера телесно, наволновавшись душевно, я забылся тяжелым сном. И во сне-то все рвались бомбы, скакали всадники, блестели штыки... Наконец утро! Сегодня попозже начали люди свою страшную работу - лишь в 8 часов утра. Решил после обеда ехать снова в лазарет, но человек предполагает, а Бог располагает. Только что пообедали, как пришел приказ запрягать, седлать и отходить назад. Быстро уложились, оделись. Вдруг скачет казак с новым приказом: "Подождать". Так часа два и простояли. Я ходил взад и вперед около повозок и думал грустную думу: как быстро меняются положения - вчера радовались, надеялись, сегодня отступаем! Но что же делать? Вот и нужно явить здесь веру и преданность промыслу Божию. Смиряемся! Новый гонец с вестью: войска наши отстояли все свои позиции, атаки японцев отбиты. Слава Богу, это уже своего рода победа, и большая. Японцы думали, что стоит им только поприжать, и мы отступим, но вот неделю с безумной отвагой бросались они, и мы остались на месте. Завтра утром на три версты отойдут только штабы; раскладываться, однако, не велели. Выпрягли лошадей, поужинали что было и улеглись на земле, подостлавши чумизу. Ночью хватил мороз. Холодно было: два раза вставал греться к костру! Вот блаженство-то: солдаты притащили мешок с ячменем, на него я и уселся, ноги протянул к огню, и живительная теплота побежала по телу. Рядом с костром спит адъютант, кругом сидят солдаты и ведут задушевные разговоры о родных селах, близких... Я смотрю в огонь, согрелся, дремлю. Один солдатик сидя заснул и едва не свалился прямо в костер. А с позиций нет-нет да и донесется гул одиночного выстрела. Наконец дождались утра; закипела вода в чайниках, и началось отогревание чайком.
  
  К 12 часам солнышко пригрело, все распустилось, и по страшной грязи мы перебрались на три версты назад. Кругом снова ад кромешный, пальба ужасающая, но войска наши все еще на своих местах!
  
  Остановились мы в такой грязной фанзе, что дрожь пробирает. Большинство фанз в своих огромных окнах стекол не имеют, а просто наклеена промасленная бумага. Так и в нашей; только и бумага-то продрана, дует отовсюду; топить нельзя - труба разобрана. Кое-как вычистили и поставили кровати на канах, дырки заткнули тряпками, окна солдаты заклеили газетной бумагой, дверь завесили попоной - и дворец наш готов. На двор фанзы выйти противно: стоят пять огромных каменных чанов, наполненных какою-то зеленой вонючей жидкостью, в которой копошатся черви. Я был уверен, что это приготовлено для свиней, но китаец заявил, что это их любимая приправа к кушаньям, как у нас квас, и тут же, обмокнув палец в один из чанов, облизал, говоря: "Шанго, шанго!"
  
  Господи, какой ужас: пишу, а фанза дрожит от выстрелов; кажется, будто на дворе рвутся снаряды; иной раз не выдержу, вскочу, бегу на двор посмотреть, не к нам ли прилетела незваная гостья, бризантная бомба, которыми японцы любят угощать наши резервы. Поехал в
  
  лазарет, и пришлось увидеть картину: бризантная бомба попала в обоз, со страшным треском разорвалась, разбила одну повозку, и вот поднялась ужасная суматоха. Обозные кричат, спешат отъехать дальше; некоторые лошади обезумели, мчатся. Слава Богу, темная ночь наступила, немного нервы отдохнут от ужасов войны!
  
  
  
  
  
  
  6 октября.Все сидели дома: шагу двинуться было невозможно от невылазной грязи; только вечером я с полковым адъютантом кое-как добрались в 1-й эскадрон, где содержались пленные японцы. Теперь часто ловят японских солдат. В печальном виде эти пленные: дрожат от холода, обувь плохая. Первый вопрос, который они задают, - это когда их убьют и каким способом. Очевидно, начальники их убедили, что у нас пленных убивают. Пока не поверит, пленник сидит и старается не есть, просит, чтобы сначала наш солдат попробовал пищу, а потом уже он продолжает: подозревает, не отрава ли. Зато, когда убедится в своей безопасности, начинает есть и пить за двоих. Целый день ни одного выстрела с обеих сторон. Потери были большие, но наши удержались на своих местах и даже совершенно разбили бригаду японской пехоты и захватили пятнадцать орудий. Сегодня во время обеда пришел из Мукдена хозяин нашей фанзы, и радости его не было конца, когда он увидел, что фанза и все в ней цело. Он и смеялся, и подпрыгивал, и к нам подбегал со словами, выражающими, что мы, "шанго капетаны", не допустили, чтобы его фанзе сделали "ломайло". Он все уверял, что из Мукдена и обратно туда "иго солнце", то есть что он в одно солнце, в один день, сейчас уйдет снова в Мукден, чтобы нам не мешать, не беспокоить.
  
  Вся эта сцена произвела на меня страшно тяжелое впечатление: хозяин дома извиняется, что посмел прийти в свой же дом!.. Конечно, мы посадили его за стол, накормили, поднесли рюмку водки, напоили чаем, дали денег, и наш "ходя" снова побежал в Мукден, где ожидает его возвращения "мамуся" (мать) и "бабушка" (жена). Вечером пошел я на корпусной двор посмотреть, не привели ли нового пленника. Смотрю: среди двора, под конвоем двух солдат с ружьями, сидит не пленник, а пленница, китаянка с двумя маленькими детьми. Сидит она и немилосердно кричит: "Солдата хунхуза", то есть что солдаты наши схватили ее, как хунхузы. Но она напрасно заявляла громко о своей невиновности: при тщательном осмотре ее, как говорят, нашли бумагу; и поймали-то ее в тот момент, как она хотела пройти через нашу позицию к японцам.
  
  Вернулся я в фанзу и слушаю, как воет ветер. Странный здесь, по выражению солдат, климат: с 17 июля и по сей день одного дня почти не было хорошего, ровного, а все время зной, дождь, ветер, мороз вперемежку.
  
  
  
  
  11-14 октября
  
  Погода установилась прекрасная: легкий мороз от трех до шести градусов, солнце сияет, небо чисто, только немного беспокоит холодный ветерок. Слава Богу, отдохнем: сражения прекратились, армия стоит на своем месте. Деревня, в которой мы живем, расположена около самого полотна железной дороги, что нас немало утешает; в одной версте станция Суютунь. Параллельно с полотном тянется длинная мутная лужа - это, по единогласному приговору всех, наша Нева, а самая линия - "Невская першпектива", проспект. Каждый вечер на этой "першпективе" гулянье: выходят из своих "тюрем" все, начиная с генералов и кончая нами, грешными, причем и фейерверк ежедневно к нашим услугам. На позициях наших и японских нет-нет да и дадут залп из орудий: ухнет, блеснет огонь из дул, и в небе вдруг разорвется блестящим метеором снаряд. "Эк их утешаются", - говорим мы.
  
  12 и 13 октября мы и солдаты наши были в трудах, готовились к холодам: солдаты рыли землянки, некоторые вычищали свиные хлева, обставляли их соломой, строили из кирпича очаги, и получались довольно сносные квартиры, а Михайло и Ксенофонт свою палатку всю завалили чумизой. Штабной "печных дел мастер" Галкин вычистил в нашей фанзе каны (печи), сложил новую высокую трубу, и мы первый раз затопили каны. Сначала было дымно, а потом ничего, и в фанзе немного потеплело, а главное, стало суше. Теперь только переделать дверь да устроить сени из гаоляна, и мы готовы встретить дорогого союзника нашего и друга, господина мороза с матушкой-зимой. Посреди фанзы вкопали в землю широкую и длинную скамью - это стол наш, покрыли скатертью, и все вместе обедаем; как-то стало домовитее. Однако вышел казус. Как затопили каны, ожили тараканы и сделали на нас энергичное нападение в союзе с крысами; особенно по ночам донимали. Пришлось сразиться, и тараканов мы изловили, а с крысами примирились: неприятель отважный. Пришлось на ночь съестные припасы привешивать на веревках к балкам. Иконами украсить нашу храмину не решились: уж очень грязно и бывает пыльно, а под подушкой всегда лежит у меня в футляре икона Богоматери Иверская, что от вокзальной церкви, и этим утешаюсь. Вечером 13 октября я опять попал в беду: рядом с нами стали казаки, которые вытащили из фанзы солому и зажгли ее. Я подошел к костру погреть руки. Вдруг из костра раздался выстрел: разорвался ружейный патрон; вероятно, уронил казак в солому; пуля улетела в обратную от меня сторону. А если бы в мою! Господь спас. Рядом с костром положены на забор пики и служат очень мирной цели: на них развешано и сушится казацкое белье.
  
  14 октября во время гуляния по "першпективе" пришла мне мысль, что хорошо бы отслужить святую литургию в эскадронах (четырех), которые стоят отдельно от нас, недалеко от передовых позиций, хотя в случае тревоги и придется, быть может, испытать беспокойство и проявить поспешность, но... Господь поможет! Подумано - сказано, сказано - сделано, и Михайло поехал в эскадроны известить их об этом и узнать, можно ли завтра приехать к ним с церковью. Ответили, что если не будет боя, то просят и чрезвычайно рады. Вечером, когда стемнело и звездочки зажглись в небе, пошел я гулять и про себя отслужил утреню. О, Господи, как бы я счастлив был, если бы удалось отслужить завтра святую литургию! Лег с надеждою, велел Ксенофонту ночью испечь просфоры и к 6 часам утра приготовить двуколку с церковью и лошадей.
  
  
  
  16 октября Сегодня встал и думаю: вот я пишу вам письма, а вы, вероятно, недовольны: человек находится на войне, а сражений не описывает. Что ж делать? Пишу только то, что сам лично переживаю, чтобы после самому же прочитать и снова перечувствовать былое. Битв же подробно сам часто не вижу, посему и описывать их не могу, а с чужих слов не хочется. Часто записываю пустяки; но нужно помнить, что здесь наша жизнь течет совсем иначе и нередко маловажное событие оказывает весьма большое влияние на наше душевное состояние. После чаю сел на кане почитать. Вдруг музыка... Что такое? Какая теперь музыка, когда войска сидят в окопах?! Может быть, ослышался? Нет, ясно доносятся звуки военного марша. Все бежим из фанзы разъяснить столь необычайное явление. Смотрим, гарнизон нашей деревни высыпал уже на околицу, а вдали, откуда несутся звуки, виднеется какая-то черная масса... Приложивши руку к козырьку, все вглядываются... Что такое? "Подмога идет из Расеи", - говорят солдатики. Действительно, повернуло черное пятно на дорогу к нам, и сверкнуло сразу солнце на массе штыков. Ближе... Несомненно, пехота. Вот уже музыка с нами рядом; колышется знамя с большим крестом. "Кто вы? Откуда?" - несется со всех сторон. "Из Расеи... шестьдесят первая дивизия!" - отвечают бородачи. Господи! Как радостно бьется сердце: подмога, из России! Ведь только месяц назад, как они с дорогой родины! Уж этим одним милы; как будто родные приехали! Не выдержал я. "Здравствуйте, - кричу, - дорогие! Бог в помощь! Не робейте: скоро победим!" "Дай Бог! Спасибо!" - слышится из рядов. "А что он (то есть японец), еще далеко?" - спрашивает на ходу пожилой солдат. "Верстов шесть-семь будет", - отвечают наши. Прошли. Солдаты хорошо одеты; обозы их чистенькие; все новое: еще не испытали маньчжурских прелестей".(...)
  
  
  
  
  
  
  
  Из книги Святого Праведного Иоанна Кронштадтского "Неизданный дневник":
  
  "26 сентября. Господь явил во мне сегодня во время Литургии безмерную силу Своей Благодати и такую же крепость благоутробного милосердия Своего за веру и тайное покаяние мое. Особенно сильно было и быстро, как молния, искушение на великом входе со Святыми Дарами, когда враг приразился к сердцу моему острою неприязнью к жене NN, да и к нему самому, за то, что она стала за решетку на солее, куда запрещено было всем становиться. Но быстрым втайне покаянием и самоосуждением я привлек милость и помощи Божию и мир душевный и всю остальную часть Литургии служил мирно, благодатно, причастился так же. Но с причастниками, неистово подходившими, смутился, раздражился и Bpaгa потешил своим гневом. Глубокое мое покаяние, однако, Господь принял и помиловал меня. О как ловит окаянный! Трезвитесь, бодрствуйте, ибо супостат ваш диавол ходит, как рыкающий лев, ища кого поглотить.
  
  31 октября.В Кронштадте, в Доме Трудолюбия, когда ходил с молебнами и причащал полных приезжих, ходила за мной из квартиры в квартиру пожилая дева А., домогавшаяся частицы для причащения своего. В запасе оставалось мало частиц - надо было приберегать для больной в Ораниенбауме, - и я очень рассердился на А. и резко отогнал от себя и Е., ее сродницу, ходатайствовавшую за нее; и вот я прогневал своим раздражением Господа, Источника, Основания любви, и ближних моих огорчил, и тяжело мне стало, очень тяжело. Я стал каяться Господу, много каяться и тут, и на пароходе "Любезный". И Господь простил мне тяжкий грех. Вперед урок: относиться ко всем кротко, снисходительно, терпеливо, любезно".
  
  
  
  
  5 октября 1904го в деревне Чугуево Керенского уезда Иркутской губернии (Ныне это Керенский район, Иркутская область), в семье Григория Гавриловича и Анастасии Николаевны Угловых родился сын Федор. Ему суждено будет стать одним из самых знаменитых советских хирургов и прожить рекордно долгую жизнь. Федор Григорьевич Углов прожил более ста лет, делал операции почти до последнего, и на мою память выпала счастливая возможность по телевизору его видеть и слышать...
  
  Фёдор Григо́рьевич Угло́в (22 сентября [5 октября] 1904. Киренский уезд, Иркутская губерния - 22 июня 2008, Санкт-Петербург) - советский и российский хирург, писатель и общественный деятель, доктор медицинских наук, профессор. Главный редактор журнала "Вестник хирургии имени И. И. Грекова" (1953-2006).
  
  Академик АМН СССР (1967; член-корреспондент 1955). Лауреат Ленинской премии (1982 год). Член Союза писателей России. Член КПСС с 1931 года.
  
  
  
  
  
  А 28 октября по старому стилю, (10 ноября по новому) в селе САметь Костромской губернии, в бедной крестьянской семье Малининых родилась девочка, которую назвали Просковьей. Прасковья Андреевна Малинина стала самым известным героем Социалистического Труда в советской стране, была председателем колхоза "Двенадцатый октябрь",всю жизнь жила, работала и похоронена в родном селе... Была кавалером всевозможных орденов и прочих наград. Даже ходила такая припевка: "В Самети, в Саметивсе деревья в замяти, все высокие посты женщинами заняты". Прасковья Андреевна, ко всему прочему, была еще и депутатом Верховного Совета РСФСР.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  Вот что говорит Википедия: "Праско́вья Андре́евна Мали́нина (28 октября [10 ноября] 1904, Саметь, Костромская губерния - 7 апреля1983, Саметь, Костромская область) - новатор колхозного производства, председатель колхоза "12-й Октябрь" Костромского района. Дважды Герой Социалистического Труда (1948, 1974), кавалер шести орденов Ленина, лауреат Сталинской премии (1951).
  
  С 1951 года до конца жизни - председатель колхоза "12-й Октябрь" Костромского района.
  
  Член ВКП(б) с 1942 года. Была делегатом XIX, XX, XXII и XXIII съездов КПСС, депутат Верховного Совета РСФСР 2-7 созывов, участницей рабочего жюри Всесоюзного телефестиваля "Песня-74". Именно с её подачи пошёл в народ призыв к артистам эстрады: "Приезжайте к нам в колхоз".
  
  Скончалась 7 апреля 1983 года. Похоронена на кладбище села Саметь".
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  [1] По причинам, оставшимся мне неизвестными, орудия так и не вернулись к нам до конца боя.
  
  
  
  
  [2] В эту ночь в Бенсиху прибыли 3 батальона и 1 горная батарея 12‑й дивизии Шамимуры.
  
  
  
  
  [3] Генерал Ренненкампф еще 26 сентября просил генерала Иванова (командира 3‑го корпуса) сменить часть своих сил войсками 3‑го корпуса, дабы самому поддержать генерала Любавина на левом берегу р. Тайдзихэ. Генерал Иванов не признал возможным исполнить эту просьбу.
  
  
  
  
  [4] Позднее приказание это было отменено. Тем не менее части отряда генерала Ренненкампфа атаковали в ночь с 28‑го на 29‑е ряд перевалов к юго‑западу от деревни Ходигоу, где и имели частичный успех. У нас говорили, что приказание об отмене назначенной в 4 часа ночи атаки было сообщено ген. Ренненкампфу тогда, когда части его отряда были двинуты уже в атаку. Не знаю, насколько эти слухи были справедливы.
  
  
  
  
  [5] То подходила из Чаотао конная бригада японского принца Канина.
  
  
  
  
  [6] Насколько отход конного отряда вызывался обстановкой, решить окончательно трудно. Могу лишь констатировать, что отряд отошел, понеся лишь самые ничтожные потери...
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"