Пучков Евгений Андреевич
Живая история. Ноябрь 1904

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками Типография Новый формат: Издать свою книгу
 Ваша оценка:
  Ноябрь
  
  1904
  
  
  
  Выбрано место для установки памятника Гоголю в Москве. Первый трамвай на Тверской Заставе. Подземный тоннель в Порт - Артуре. Поджог из мести на Новосивковской улице. Наряды Анастасии Дмитриевны Вяльцевой на первом сольном концерте после возвращения с Дальнего Востока. Как крестьянин Михаил Морозов сундук нашел. Чернокожий епископ в Архангельском соборе. Солдаты на войне болеют ревматизмом. Панихида по императоре Александре Третьем в десятилетие кончины, Николай Второй о годовщине смерти своего отца, отец Митрофан Сребрянскийвспоминает в своем дневнике о дне смерти императора. Осмотр нового трамвая. Сергей Коротков срывает жемчуг с иконы Владимирской Божьей Матери во время службы. Темная история. Неопределенно - выжидательное положение на фронте. Викентий Вересаев о "великом стоянии" двух армий. Очередной штурм Порт-Артура. Из дневников Порт-Артурцев. Японцы обстреливают Путиловскую сопку. Папа Римский о войне между Россией и Японией. Завтрак в день рождения японского императора. День восшествия на престол НиколаяВторого, из дневника государя. Проезд пленных японцев. Воры попытались обокрасть церковь Николая Чудотворца в Хамовниках. Модель ноева ковчега в Капенгагене. Японцы обстреливают деревню Сахепу под Мукденом.
  
  Как толпа немцев разрушила итальянский юридический факультет. Новое студенческое общежитие в Москве.Москворецкий водопровод. Автомобилист Нунберг налетел на коляску. Отравление мышьяком на свадьбе в Венеции. Езда на одном из участков Тверской стала невозможна из-за гололедицы. Издан марш, посвященный Стесселю. Первый трамвай между Брестским вокзалом и Страстным монастырем. Кража на слесарно-механической фабрике. Первый восьмиэтажный дом в Москве. Возобновление "Трех сестер". Фальшивая японская батарея.
  
  
  
  
  Ряженый на улице. Неудачная премьера пьесы "Катюша Маслова". Немецкие дамы сами вырезают у платьев декольте. Погода в Мукдене. Теплые вещи для солдат. Студенческая демонстрация на Невском проспекте. Нефтепровод "Петербург-Рыбинск". Побег из тюрьмы крестьянина Петра Дрокина. Теплые вещи едут на Дальний Восток.
  
  В Порт - Артуре горят иностранные магазины. Теодор Рузвельт победил на выборах. Дворник убивает управляющего в Ростове -на-Дону. Прорвавшийся в Порт-Артур пароход. Убийство купца Пахалова в Новороссийске. Молебствие о даровании победы. Кражи на Петербургском шоссе и в Петровском парке. Самоубийство отставного полковника Григорьева.
  
  Девушка Ивлита Глезишвили проснулась от летаргического сна.Проекты телефонного общества. Конфликт между передельщиками в пьесу романа "Воскресение".Студенческая дуэль.К.Д. Бальмонт закончил пьесу в стихах "Смена цветов".Римский - Корсаков на репетиции своей оперы "Сервилия", из дневника Василия Ястребцева. Премьера оперы "Сервилия".
  
  Не работает вологодский филиал костромского коммерческого банка. Санный путь установился в Москве.Тяжкие ожоги мещанки Татьяны Филевой. Японские перебежчики. Снаряды для Порт-Артура. Взрыв в Харькове у памятника Пушкину. Семидесятилетие китайской императрицы. Во дворе домовладелицы Бахваловой похищен шарабан. Фотографа - японца задержали в Галиции. Беспорядки в Рио-де-Жанейро. Леонид Андреев закончил рассказ "Призраки". Японцы планируют взять Порт - Артур до рождества. Мемориальная доска в память о Тургеневе. В Третьяковской галерее появился зал древней иконописи. Московские новобранцы. Подорожание хлеба. Вор у яузского моста. Магазин русских кустарей в Париже.Самородок платины в Пермском уезде. Патриотическая манифестация в Харькове. Ограничено допущение женщин в московский дворянский клуб. Учительница заставляет учеников делать ее домашние дела. Вопрос о таксе на печеный хлеб. Миноносец "Расторопный" разоружен и взорван. Статистика поездов транссибирской магистрали.
  
  Ротативный аэроплан системы Ленинского. Крестьянин Михаил Зарайский избивает свою старую мать. Гейзер в Новой Зеландии. Двести лет адмиралтейству. Кража с прилавка мехового боа Е.П. Невеженой. Лекция писателя Петра Боборыкина. Холода под Мукденом, солдаты в землянках. Из днвника Федора Шикуц. Сражение в Порт - Артуре. Угоревшие.
  
  
  
  
  Пушкину не везет!Московские босяки торгуют эротическими фото и заманивают покупателей. Реклама "Ольдсмобилей". Пальба в Мукдене. Немецкие воздухоплаватели в России. Повышение уровня воды в Неве. Кража на Преображенском старообрядческом кладбище. Юбилей московской духовной семинарии. Малолетний мошенник. Кража риз в церкви святой Параскевы Пятницы. Вонючий японский снаряд в форме сосиски. Николай Второй награждает Иеромонаха Алексия. Концерт Зигфрида Вагнера. "Пью за ваше здоровье!"Гроза обрушила в Пскове верхнюю часть колокольни. Найденная икона. Десятилетие со дня смерти Рубинштейна. Теплая одежда для японской армии. Новая панорама. Выставка картин и вещей Верещагина. Беспатентные торговцы водкой. Ледокол "Ермак" выходит из ремонта. Монголы идут в хунгузы. Полный провал очередной переделки в пьесу романа "Воскресение". Институт вопросов воздухоплавания. "Дачники" Горького идут в театре Комиссаржевской. В Мукдене устраивают бараки и конюшни. Кража в библиотеке Боровицкого в доме Полякова. Парижане собирают подарки защитникам Порт-Артура. Печальная неосторожность крестьянина Михаила Николаева. Пресыщенная роскошью и бездельем. Митрополит Владимир посещает панораму "Иерусалим в момент распятия". Стерилизаторы воды в армии. Премия старой французской сиделке. Оставшиеся в живых герои обороны Севастополя.Вопрос о земле для евреев. Юный беглец Денис Степанов. Кража в доме Шваркиных на Малой Серпуховской. Подозрительные татары в Кронштадте. Охотники за шапками. Панихида по балерине Рославлевой. Нападение на священника в Нижнем Новгороде. Крестьянка Богданова хочет на фронт. Кража в доме Федотовой на Брестской улице. Мещанка Александра Вагулякова отравилась сулемой. Казачий разъезд убивает японского офицера. Новый автомобиль для генерала Куропаткина. Окружной суд в Казани. Пропажа вагонов на транссибирской магистрали. Новая линия московского городского трамвая.
  
  Тоска Николая Японского, святой о празднике дня рождения японского императора, о краже антиминса и креста у одного из священников и помешанных пленных русских офицерах.Сергей Минцлов о любовнице великого князя Алексея Александровича, строящемся Петербурге и о демонстрациях на улицах.Алексей Суворин еще о земстве, Куропаткине, Алексееве и о том, есть ли у правительства друзья. Душан Петрович Маковицкий в Ясной Поляне, из дневника доктора.
  
  
  
  
  Газеты:"Московский листок", "Новости дня", "Русское слово", "Петербургская газета", "Русский листок".
  
  
  
  Дневники, письма воспоминания: "Дневник императора Николая Второго", о. Митрофан Сребрянский "Дневник полкового священника", Лилье М.И. "Дневник осады Порт -Артура", "Дневник полковника Сергея Рашевского", Ларенко П.Н. "Страдные дни Порт - Артура", Баумгартен О.А.
  
  "В осажденном Порт -Артуре", Вересаев В.В. "На японской войне", Шикуц Ф. "Дневник солдата в русско-японскую войну",Андреев Л.Н. рассказ "Призраки" (полностью), "Дневники Святого Николая Японского", т.5,
  
  Минцлов С.Р. "Петербург в 1903-1910г.г.", "Дневник А.С. Суворина", Маковицкий Д.П. "Дневник", Письма В.Г. Черткова Л.Н. Толстому, "Николай Андреевич Римский - Корсаков, воспоминания В.В. Ястребцева",
  
  т. 2 . (1898-1908), Святополк - Мирская Е.А. "Дневник".
  
  
  
  
  
  
  МЕЛОЧИ ЖИЗНИ
  
  Н.В.Гоголю будут ставить памятник на Арбатской площади. Избранное место освобождено от бывшей водокачки и обнесено забором.
  Но забор?
  Он хорош для огораживания деревенских огородов от свиней, и не должен быть допускаем на центральной столичной площади.
  Впрочем, наша Дума слишком мало думает о красоте города, а потому возможна и та неряшливая загородка, каковою огорожено место для будущего памятника великому писателю. <...>
  
  
  
  
  
  1 ноября (19 октября.) Вчера на Тверской, между Тверской заставой и Страстной площадью, производились опыты с одним вагоном электрического трамвая. Все прошло довольно гладко. <...>
  
  
  
  
  Порт-Артур
  
  ТОКИО. ("Daly Express"). В течение последней недели бомбардировка Порт-Артура продолжалась беспрерывно. Японские саперы работают днем и ночью над сооружением подземного тунеля на протяжении двух миль. Через три дня работы будут закончены.
  
  
  
  
  
  ПЕТЕРБУРГ, 18-го октября. Ночью во время пожара на Новосивковской улице, в квартире итальянца-шарманщика Кордорелли, где, по случаю свадьбы хозяина, ночевали гости, сгорело 11 человек. Получили повреждения шесть. Причина пожара - поджог из мести.
  
  
  
  
  
  
  На первом выходе А.Д.Вяльцевой
  
  <...>Все бинокли зала готовы были как бы "проглотить" А.Д., туалет которой был в полном смысле "ослепительным": артистка, казалась, вся была как бы "обрызгана" дождем серебристых палеток по белому тюлю на желтом шелковом transparent. Корсаж отделан белыми брюссельскими кружевами и залит бриллиантами в разных оправах, переплетавшимися с нитями жемчуга.
  После ряда спетых романсов А.Д. пришлось раскланиваться на фоне поднесенных огромнейших корзин, которые все, точно "сговорились", были из модных разноцветных хризантем. Одна из корзин обращала внимание таинственными цветами своих шелковых лент: белой, желтой и черной. <...>
  
  
  
  
  
  
  
  Загадочная находка
  
  19 октября крестьянин Михаил Морозов, провозя сено, проезжал у линии Павелецкой железной дороги, где у Даниловского монастыря нашел железный несгораемый сундук. Последний был отперт и опустошен. Сундук весит несколько пудов. Откуда он похищен и как попал сюда, пока не выяснено. Сундук представлен в полицию.
  
  
  
  
  3 ноября (21 октября.)Вчера во время заупокойного богослужения в Архангельском соборе находился англиканский епископ (негр) из Северной Америки. Он остановился в покоях Богоявленского монастыря. Епископ приехал из Петербурга; в Москве он осматривал Кремль, Оружейную палату и третьего дня совершил поездку в Троице-Сергиевскую лавру.
  
  
  
  
  
  
  
  ВОЙНА
  
  ТЕЛЕГРАММЫ НАШИХ ВОЕННЫХ КОРРЕСПОНДЕНТОВ
  (Перепечатка воспрещается в течение 24-х часов)
  
  ТЕЛИН, 19-го октября.
  Все время держатся солнечные дни. По ночам в окопах сильная стужа. Солдаты болеют ревматизмом. Два корреспондента - Борис Тагиев от московских газет и Кучинский, кажется, "Руси" - в плену у японцев. <...>
  
  
  
  
  
  3 ноября (21 октября.)Вчера, в память кончины в Бозе почившего Государя Императора Александра III, в Архангельском соборе было совершено заупокойное богослужение. Литургию совершал соборне преосвященный Трифон, епископ дмитровский, а панихиду - высокопреосвященный Владимир, митрополит московский и коломенский в сослужении епископов Парфения, Трифона и Нафанаила.
  
  Из дневника императора Николая Второго: "20-го октября. Среда. Мама приехала из Дании; в ея поезде доехали до города. Были в крепости на заупокойной обедне по незабвенном Папа. 10 лет уже прошло, скорее, пролетело со дня его горестной кончины! Как все осложнилось, как все труднее стало! Но Господь милостив, после испытаний, ниспосланных Им, наступят спокойные времена!!!" (...)
  
  Из дневника священника Митрофана Сребрянского: "20 октября Как тяжело памятно мне это число, день смерти царя-миротворца! В то время я служил в 47-м драгунском Татарском полку в городе Рыпине Плоцкой губернии, в пятнадцати верстах от прусской границы. Как сейчас помню: утром ездил на границу в таможню Добржин, служил молебен о здравии дорогого государя, а ночью вдруг стук в двери и сдавленный голос офицера сквозь слезы: "Батюшка! Горе: скончался государь император Александр III; скорее служить панихиду и сейчас же присяга. Полк уже вышел из казарм". Как гром небесный, сразила нас эта скорбная весть! Бегу на улицу, в церковь. Тьма непроглядная, осенняя.
  
  Слышен мерный шум шагов, звучат в такт шпоры: полк идет. Я вмешиваюсь в ряды солдат. Панихида, слезы общие. Затем присяга новому государю императору Николаю II, многая лета, "ура". Все это среди тьмы, в глухую полночь, при слабом мерцании свечей, в Польше, на границе государства! Много пережито в эту страшную ночь тревоги и скорби: до гроба не забыть! Вот и теперь, 20 октября, собрались воины, пропели панихиду, помянули вечной памятью незабвенного царя-миротворца.
  
  Возвращаюсь с панихиды; идет артиллерия. Смотрю, скачет артиллерист-солдат ко мне на двор, просит благословения и быстро говорит: "Батюшка! Будьте милостивы, дайте мне крестик на шею: в прошлом бою потерял, теперь опять едем на позицию; убьют - не хочется умирать без креста". Спасибо, у меня имеется запас маленьких образков и ладанок с 90-м псалмом; сейчас же достал и дал пять крестиков, чтобы он и товарищам дал. Как же рад был солдатик! Счастливый поскакал догонять свою часть. Подошел еще какой-то унтер-офицер с просьбой дать ему Евангелие; удовлетворил желание и этого.
  
  Погода прекрасная; гулял по линии, беседовал с солдатами, идущими с позиций, о том, что "он (японец) близехонько сидит от наших окопов; а в деревне Линшипу одну половину занимает он, а другую мы; носа невозможно показать днем: сейчас пули пущает; так и сидим по фанзам, а ночью, в темноте, приносим пищу и воду".
  
  
  
  
  
  Осмотр нового трамвая
  
  3 ноября (21 октября.) Вчера губернская комиссия, в 4 часа дня, осматривала линию нового электрического трамвая, соединяющую Брестский вокзал с площадью Страстного монастыря; никаких препятствий к открытию движения комиссия не нашла.
  
  
  
  
  
  
  
  ДНЕВНИК ПРОИСШЕСТВИЙ
  
  Святотатство
  
  19-го октября, в 3 часа пополудни, один из молящихся в Успенском соборе прикладываясь к чудотворной Владимирской иконе Божией Матери, сорвал с ризы 12 ценных жемчугов, и намеревался скрыться. Похищение было замечено другими молящимися, и преступника задержали. <...>
  Преступник назвался Сергеем Павловым Коротковым, 21 г.
  
  
  
  
  
  
  Темная история
  
  20 октября доверенный книжного магазина Карабасникова, в доме Баженова, на Моховой улице, поч. гражд. Кондратьев послал своего артельщика получить по счетам деньги. Артельщик деньги получил, но из числа полученных 500 рублей в магазин не сдал, заявив, что он их потерял.
  
  
  
  
  
  
  (Перепечатка воспрещается в течение 24-х часов)
  
  МУКДЕН, 20-го октября.
  Ночью прошла на юго-западном фронте спокойно. На востоке слышна была вечером далекая перестрелка. В общем, положение продолжает оставаться неопределенно-выжидательным.
  
  Из книги В.В. Вересаева "На японской войне":
  
  "V. Великое стояние: октябрь - ноябрь
  
  
  Однажды вечером оба наши госпиталя получили из штаба корпуса приказ: немедленно передвинуться из деревни Сяо-Кии-Шинпу на запад, в деревню Бейтайцзеин. Когда этот приказ был получен, племянница Султанова, Новицкая, почему-то чрезвычайно обрадовалась. У них сидел адъютант из штаба корпуса; провожая его, она вся сияла и просила передать корпусному командиру ее "большое, большое спасибо".
  
  Деревня Бейтайцзеин была всего за две версты от деревни, где мы стояли. Наутро наш госпиталь двинулся. В султановском госпитале только еще начинали укладываться; Султанов пил в постели кофе.
  
  Наш главный врач забрал с собою из фанзы все, что можно было уложить на возы, - два стола, табуретки, четыре изящных красных шкапчика; в сенях велел выломать из печки большой котел. На наши протесты он заявил:
  
  - Здесь все равно все разграбят. А я им потом возвращу.
  
  Приехали мы в Бейтайцзеин. Деревня была большая, в две длинных улицы, но совершенно опустошенные. Фанзы стояли без крыш, глиняные стены зияли черными квадратами выломанных на топку окон и дверей. Только на одной из улиц тянулся ряд больших богатых каменных фанз, совершенно нетронутых. У ворот каждой фанзы стояло по часовому.
  
  - Эти фанзы заняты кем-нибудь? - спросил часового главный врач.
  
  - Так точно!
  
  - Кто в них стоит?
  
  - Штаб корпуса стоял. Вчера он перешел вон в ту деревню, теперь будет стоять 39 полевой подвижной госпиталь (султановский).
  
  - А от кого же этот караул поставлен?
  
  - От штаба корпуса.
  
  Так... дело начинало выясняться. Мы обошли всю деревню. После долгих поисков помощник смотрителя нашел на одном дворе, рядом с султановскими фанзами, две убогих, тесных и грязных лачуги. Больше поместиться было негде. Солдаты располагались биваком на огородах, наши денщики чистили и выметали лачуги, заклеивали бумагою прорванные окна.
  
  Мы пошли посмотреть фанзы, охранявшиеся для Султанова. Помещения были чистые, просторные и роскошные. Караульные рассказали нам, что перед въездом сюда корпусного командира целая рота саперов три дня отделывала эти помещения. Теперь стало понятно, почему так обрадовалась Новицкая полученному приказу, за что передавала она благодарность командиру корпуса; и стало также понятно это бессмысленное передвижение госпиталей всего за две версты. В прежней деревне весь персонал султановского госпиталя теснился, как и мы, в одной фанзе, и это, конечно, не могло нравиться Новицкой. Возникал невероятный вопрос: неужели сотни людей так легко перебрасываются с места на место по мановению одного тонкого белого пальчика сестры Новицкой? Впоследствии мы не раз имели случаи убедиться, какая волшебно-огромная сила заключалась в этом пальчике.
  
  Денщики ввели воз с нашими вещами во дворик и стали вносить в вычищенные ими фанзы вещи. К соседним фанзам подъехал султановский обоз. В воротах нашего двора показалась стройная фигура Султанова верхом на белой лошади.
  
  - Послушайте, это чьи тут вещи, ваши? - крикнул он д-ру Гречихину.
  
  - Да.
  
  - Потрудитесь убрать их. Это все наши фанзы.
  
  - Ваши вон они, фанзы. Нам никто не говорил, что эти заняты.
  
  - Ну, вот я вам и говорю... Эй, вы! Не вносить вещей! - крикнул Султанов нашим денщикам.
  
  Мы с Шанцером стояли у ворот. Шанцер, всегда удивительно равнодушный к тому, как устроиться, с веселым любопытством оглядывал Султанова. К воротам поспешно подошли Новицкая и Зинаида Аркадьевна.
  
  Новицкая, злая и взволнованная, накинулась на Шанцера:
  
  - Это наши фанзы, вы не имели права их занимать; генерал нам их оставил, тут стоял наш караул...
  
  Вы думали, что раньше приехали, так все можете захватить!..
  
  Она взволнованно сыпала словами; слышалось только быстрое, злобное: "те-те-те-те-те!" И вдруг в ней исчезла вся ее изящная медленность, перед глазами суетливо металось противное, вульгарное существо, с маленькою головкою и злобным, индюшечьим лицом.
  
  - Что вы ко мне обращаетесь? Мне до всего этого нет решительно никакого дела, - брезгливо ответил Шанцер, пожав плечами.
  
  - Ведь правда, Лапочка, при чем же тут Моисей Григорьевич? - сдержанно заметила Зинаида Аркадьевна.
  
  Новицкая осеклась, и обе они поспешили к своим фанзам.
  
  Пришел наш главный врач. Он приказал денщикам продолжать вносить вещи в фанзу. Султанов своим ленивым, небрежным голосом обратился к нему:
  
  - Гораздо лучше, поделим деревню пополам. Нам эта улица, вам - та.
  
  - Покорно вас благодарю! Не хотите ли наоборот? - ответил Давыдов, еле сдерживая негодование. - В тех фанзах я бы, по крайней мере, постеснялся поместить даже собак.
  
  Наконец, все как будто уладилось. Мы устраивались в своей фанзе, распаковывали вещи. Вдруг на нашем дворе появилась Зинаида Аркадьевна с унтер-офицером, начальником караула. Она суетливо ходила по двору и все осматривала.
  
  - Здесь был полевой телеграф? Так эта фанза тоже наша! Как же ты им не сказал?
  
  - Мне, барышня, было приказано охранять только те фанзы.
  
  - Нет, и эту, не выдумывай, пожалуйста! Мне сам генерал сказал, сам все показывал... Какой же ты начальник караула? Я на тебя пожалуюсь корпусному командиру!
  
  Она ушла с ним в калитку к своим фанзам. Через минуту унтер-офицер, приложив руку к козырьку, подошел к Давыдову, следившему за водружением госпитальных шатров.
  
  - Ваше высокоблагородие, прикажите очистить ваши фанзы, - почтительно сказал он. - А то я буду отвечать перед их высокопревосходительством.
  
  Главный врач вспыхнул.
  
  - Скажи твоему высокопревосходительству, - произнес он резко и раздельно, - что я насильно занял эти фанзы. Пошел прочь!
  
  От Султанова прибежал другой солдат и заявил, что вышло недоразумение, что Султанову довольно его фанз. Шанцер был в восхищении от ответа нашего главного врача.
  
  - Великолепно! Великолепно! - повторял он. - За этот ответ ему можно многое простить!
  
  Султановцы устроились с полным комфортом. Сам Султанов, Новицкая и Зинаида Аркадьевна взяли себе по отдельному просторному помещению, отдельное помещение получили четыре младших врача, отдельное - хозяйственный персонал. Мы все вповалку разместились на глиняных лежанках двух наших тесных, грязных фанз.
  
  Вечером перед султановскими воротами стояла коляска корпусного командира и шарабан его адъютанта, привезшего Султанову приглашение на ужин к корпусному. Вышел Султанов, вышли разрядившиеся, надушенные Новицкая и Зинаида Аркадьевна; они сели в коляску и покатили в соседнюю деревню.
  
  На дворе стоял под ружьем солдат-повар, испортивший к султановскому обеду пирожное.
  
  
  
  
  
  * * * Для больных у нас разбили шатры. Но по ночам бывало уж очень холодно. Главный врач отыскал несколько фанз, попорченных меньше, чем другие, и стал отделывать их под больных. Три дня над фанзами работали плотники и штукатуры нашей команды.
  
  Помещения были готовы, мы собирались перевести в них больных из шатров. Вдруг новый приказ: всех больных немедленно эвакуировать на санитарный поезд, госпиталям свернуться и идти - нам в деревню Суятунь, султановскому госпиталю - в другую деревню. Все мы облегченно вздохнули: слава богу! будем стоять отдельно от Султанова!
  
  Утром на заре мы двинулись. Весь наш корпус переводился с правого фланга в центр. По дорогам сплошными массами тянулись пехотные колонны, обозы, батареи и парки. То и дело происходили остановки...
  
  Мы пришли в деревню Суятунь. Она лежала за четверть версты на восток от станции. Деревня, по-обычному, была полуразрушена, но китайцев еще не выселили. Над низкими глиняными заборами повсюду мелькали плоские цепы и обмотанные черными косами головы: китайцы спешно обмолачивали гаолян и чумизу.
  
  Нам, младшим врачам, удалось найти маленькую, брошенную китайцами фанзу, где мы поселились отдельно. Это было, как светлое избавление, - не видеть перед собою постоянно главного врача и смотрителя...
  
  К ночи пошел дождь, стало очень холодно. Мы попробовали затопить кханы - широкие лежанки, тянувшиеся вдоль стен фанзы. Едкий дым гаоляновых стеблей валил из трещин лежанок, валил назад из топки; от вмазанного в сенях котла шел жирный чад и мешался с дымом. Болела голова. Дождь хлестал в рваные бумажные окна, лужи собирались на грязных подоконниках и стекали на кханы.
  
  У нас сидел заблудившийся офицер-стрелок, застигнутый ночью и непогодою. Он пил чай с ромом и рассказывал, что слухи о мире оказались неверными, что решено воевать дальше. А идет суровая зима, а полушубков все не высылают. Стрелки у них рады уж тому, что недавно получили назад шинели: летом, ввиду их тяжести и стоявших жаров, шинели были отобраны. В армии нет ни снарядов, ни припасов. Харбинский склад снарядов весь исчерпан, приходится рассчитывать только на подвоз из России. Страна опустошена, фанзы разрушены; через два-три месяца не будет ни жилищ, ни дров, ни фуражу. Повторится двенадцатый год, только мы будем в роли французов.
  
  Ветер бил дождем в рваные бумажные окна, было холодно, сыро и угарно.
  
  
  
  (...) С позиций то и дело доносилась пушечная канонада. Происходили частичные наступления, ночные атаки, иногда разносилась весть, что начинается новый бой. Солдаты мерзли в окопах. По ночам морозы доходили до 8-9?. Лужи замерзали. Полушубков все еще не было, хотя по приказу главнокомандующего они должны были быть доставлены к 1 октября. Солдаты поверх шинелей надевали китайские ватные халаты светло-серого цвета: вид солдат был смешон и странен, японцы из своих окопов издевались над ними. Офицеры с завистью рассказывали, какие хорошие полушубки и фуфайки у японцев, как тепло и практично одеты захватываемые пленные.
  
  В конце октября полушубки, наконец, пришли. Интенданты были очень горды, что опоздали с ними всего на месяц: в русско-турецкую войну полушубки прибыли в армию только в мае {Впрочем, как впоследствии выяснилось, особенно гордиться было нечего: большое количество полушубков пришло в армию даже не в мае, а через год после заключения мира. "Новое Время" сообщало в ноябре 1906 года: "В Харбин за последнее время продолжают прибывать как отдельные вагоны, так и целые поезда грузов интендантского ведомства, состоящих главным образом из теплой одежды. Грузы эти были отправлены из России в действующую армию еще во время стояния последней на Шахе, но до сих пор где-то блуждали"}.
  
  Дней через пять после прихода в Суятунь нам приказано было развернуться. Поставили мы три наших госпитальных шатра, но в них было холодно, как в леднике, больные и раненые зябли. Опять принялись за отделку фанз.
  
  Раненых привозили мало, прибывали больше больные. Прибывали они с сильно запущенными ревматизмами, бронхитами, дизентерией, ноги у всех были опухшие от долгого и неподвижного сидения в окопах. Больных отправляли в госпитали с большою неохотою; солдаты рассказывали: все сплошь страдают у них поносами, ломотою в суставах, кашель бьет непрерывно; просится солдат в госпиталь, полковой врач говорит: "Ты притворяешься, хочешь удрать с позиций". И отправляли больного в госпиталь только тогда, когда больного приходилось нести уже на носилках.
  
  Однажды вечером в нашу деревню пришел с позиций на отдых пехотный полк. Солнце село, запад был ярко-оранжевый, на мокрой земле уже лежала темнота. Ряды черных фигур в косматых папахах, с иглами штыков, появлялись на невысоком холме, вырезывались на огне зари, спускались вниз и тонули во мраке; над черным горизонтом двигались дальше только черные папахи и острый лес винтовок. Солдаты шли странным, шатающимся шагом, и непрерывный кашель вился над полком. Это был сплошной сухо-прыгающий шум, никогда я не слышал ничего подобного! И мне стало понятно: ведь всех этих солдат, всех сплошь, нужно положить в госпиталь; если отправлять заболевающих, то от полка останется лишь несколько человек. И вот, значит, сиди в окопах больной, стынь, мокни, пока хватает сил, а там уходи калекою на всю жизнь. И в этом чувствовалась жуткая, но железно-последовательная логика: если людей бросают под вихрь буравящих насквозь пуль, под снаряды, рвущие тело в куски, то почему же останавливаться перед безвозвратно ломающею болезнью? Мерка только одна, - годен ли еще человек в дело. А дальше все равно.
  
  И вот, постепенно и у врача создавалось совсем особенное отношение к больному. Врач сливался с целым, переставал быть врачом и начинал смотреть на больного с точки зрения его дальнейшей пригодности к "делу". Скользкий путь. И с этого пути врачебная совесть срывалась в обрывы самого голого военно-полицейского сыска и поразительного бездушия.
  
  Армия стала наводняться выписанными из госпиталей солдатами, совершенно негодными к службе. Возвращали в строй солдат, еле еще ходивших после перенесенного тифа; возвращали хромых, задыхающихся, с простреленною навылет грудью, могущих с трудом поднять сведенную от раны руку до уровня плеча. Наконец, на это обратило внимание даже военное начальство. В декабре месяце Военно-Полевому Медицинскому Управлению пришлось выпустить циркуляр (No 9060) такого содержания:
  
  "Главнокомандующий изволил заметить, что в части войск в большом количестве возвращаются из госпиталей нижние чины, либо совершенно негодные к службе, либо еще не оправившиеся от болезней". Ввиду этого врачебным учреждениям рекомендовалось быть впредь более осмотрительными при выписке больных.
  
  Главнокомандующий изволил заметить... Но как же этого не "изволило заметить" военно-медицинское начальство? Как этого не "изволили заметить" сами врачи? Военным генералам приходилось обучать врачей внимательному отношению к больным!
  
  
  
  (...) В конце октября мы получили приказ сняться и передвинуться верст на восемь на восток, в деревню Мизантунь. Бросили отделанные для больных фанзы, бросили вырытые для себя солдатами землянки. Перешли в Мизантунь. Больных теперь прямо уж немыслимо было держать в шатрах: стояла глубокая, холодная осень. Принялись за отделку фанз, солдаты нарыли себе землянок. Вдруг новый приказ - перейти в деревню Ченгоузу Западную, версты четыре на северо-запад. Опять все бросили и пошли. Солдаты были злы и раздраженно говорили:
  
  - Рука не заносится, чтоб работать!
  
  Раньше они работали дружно и весело, теперь копали, рубили и мазали вяло, сонно, вполне убежденные в бессмысленности своей работы.
  
  К каждой дивизии придается в военное время по два полевых подвижных госпиталя. Они должны обслуживать свою дивизию и повсюду следовать за нею. Наша армия стояла под Мукденом с августа до февраля на одном месте. Но отдельные войсковые части то и дело передвигались и менялись своими местами. А следом за ними передвигались и госпитали. Мы передвигались, вновь и вновь отделывали фанзы под вольных, наконец, развертывались; новый приказ, - опять свертываемся, и опять идем за своею частью, У нас был не полевой подвижной госпиталь,- было, как острили врачи, просто нечто "полевое-подвижное". Учреждение, несомненно, было полевым, несомненно, было подвижным - слишком даже подвижным! - но госпиталем оно не было. Без всякой пользы и толку оно моталось вслед за дивизией, исполняя свое никому не нужное бумажное назначение.
  
  Армия все время стояла на одном месте. Казалось бы, для чего было двигать постоянно вдоль фронта бесчисленные полевые госпитали вслед за их частями? Что мешало расставить их неподвижно в нужных местах? Разве было не все равно, попадет ли больной солдат единой русской армии в госпиталь своей или чужой дивизии? Между тем, стоя на месте, госпиталь мог бы устроить многочисленные, просторные и теплые помещения для больных, с изоляционными палатами для заразных, с банями, с удобной кухней.
  
  В том сложном, большом деле, которое творилось вокруг, всего настоятельнее требовалась живая эластичность организации, умение и желание приноровить данные формы ко всякому содержанию. Но огромное, властное бумажное чудовище опутывало своими сухими щупальцами всю армию, люди осторожными, робкими зигзагами ползали среди этих щупальцев и думали не о деле, а только о том, как бы не задеть щупальца.
  
  
  
  
  
  * * * Переехали мы в Ченгоузу Западную. В деревне шел обычный грабеж китайцев. Здесь же стояли два артиллерийских парка. Между госпиталем и парками происходили своеобразные столкновения. Артиллеристы снимают с фанзы крышу; на дворе из груд соломы торчат бревна переметов. Является наш главный врач или смотритель.
  
  - Вы что это тут, фанзы разорять?.. Не знаете приказа главнокомандующего? Вот я вас сейчас же под суд!
  
  Артиллеристы скрываются, а наши солдаты получают приказание подобрать бревна и тащить их в госпиталь. Офицеры-артиллеристы проделывали то же самое с нашими солдатами.
  
  Холода становились сильнее. Временами выпадал снег. В Мукдене кубическая сажень дров стоила семьдесят - восемьдесят рублей, вскоре дошла уже до ста. Разорение фанз приняло грандиозный характер. Целые деревни представляли из себя лишь кучи полуразрушенных глиняных стен. Каждый думал только о себе. Если воинская часть занимала в деревне десять фанз, то все остальные она пожирала на дрова. Уходя из деревни, она разоряла последние фанзы и увозила с собою деревянные части. А впереди еще была суровая маньчжурская зима..."
  
  
  
  
  
  
  
  Порт-Артур
  
  ЧИФУ, 20-го октября (2-го ноября). Генеральный штурм Порт-Артура продолжается; отсюда можно слышать пальбу осадных орудий. На сегодня подготовлена большая атака пехоты на форты. <...>
  
  Из дневника Михаила Лилье: "18 октября.(...)Сегодня я прочел следующий приказ.
  
  Спешно.
  
  Дополнение к приказу по войскам западного форта обороны крепости Порт-Артур
  
  18 октября 1904 г
  
  No 51
  
  ?4
  
  В приказе по войскам Квантунского укрепленного района за No 773 объявляю: по сведениям, мною полученным, армия генерала Куропаткина двигается с успехами, причем один японский старший генерал взят в плен, а здесь 13-го или 14-го числа сего месяца тоже один старший японский генерал лишил себя жизни. Взятый в плен японский солдат при опросе почти не отвечал, но все-таки показал, что они потому торопятся, чтобы взять форты к 21-му числу ко дню рождения Микадо; нам же известно, что 21-го числа сего месяца день Восшествия на Престол нашего Великого Царя. Я вас знаю и не сомневаюсь, чья возьмет, осталось два дня.
  
  Ротным командирам лично прочитать этот приказ пред собранием нижних чинов и разъяснить этим последним, что японцы, чтобы порадовать своего Микадо, бесспорно, напрягут все силы, дабы овладеть крепостью. Однако если они не успели в этом в течение почти 9 месяцев, то смешно рассчитывать захватить крепость в два дня с войсками, уже потерпевшими от нас так много поражений, что убыль японцев исчисляется десятками тысяч. Они были бы счастливы порадовать своего Микадо в день его рождения хотя бы одним-двумя из всего многочисленного числа наших фортов и укреплений. Насколько это доставило бы радости Микадо, настолько отдача 1-2 опечалила бы нашего обожаемого Царя именно потому, что пришлось бы в день Восшествия Его Величества на Престол. Печаль Царя была бы понятной, потому что отдача хотя небольшого кусочка крепости накануне Царского дня могла бы дать основание заподозрить, что мы любим своего Царя меньше, чем японцы Микадо. Чтобы доказать, что это не так и что в мире нет народа, любящего своего Царя больше, чем мы, нам надо не дать врагу в эти дни никакого решительного успеха. Приложим же, гг. офицеры и наши молодцы стрелки, все силы, дабы разочаровать врага и тем подорвать его моральное состояние окончательно. А оно, бесспорно, падет, потому что произойдет в то время, когда японцы напрягут все свои силы.
  
  20 октября. Около 10 часов утра раздался страшный взрыв, спустя некоторое время последовал второй.
  
  По цвету дыма можно было предположить, что это взорвался дымный порох. Говорили, будто это взлетел на воздух пороховой склад Саперной роты.
  
  Сегодня крепость бомбардируется уже значительно слабее, чем в прошлые дни.
  
  Наши потери во время последних штурмов правого фланга и Голубиной бухты доходят до 1000 человек убитыми и ранеными. В числе последних находится весьма дельный и энергичный подпоручик 28-го Восточно-Сибирского стрелкового полка Крум, который ранен в плечо навылет.
  
  На правом фланге ранен в живот навылет капитан Квантунской саперной роты Линдер. Положение его очень тяжелое, так как ему пришлось вырезать кусок кишки.
  
  Вообще госпиталя совершенно переполнены. Чувствуется сильный недостаток лекарств и перевязочных средств.
  
  
  
  
  
  
  21 октября. (...)В крепости начинает ощущаться сильный недостаток в офицерах. Ротами сплошь и рядом командуют подпоручики. Все утомлены и жаждут отдыха. Охотников на рискованные предприятия более уже не находится. Вообще замечается полный упадок одушевления. Все, очевидно, пресытились испытанными впечатлениями всех ужасов войны.
  
  Количество цинготных (Т.е. больных цингой - Е.П.) все растет.
  
  Чувствуется крайний недостаток в предметах первой необходимости. Так, у солдат уже нет мыла". (...)
  
  
  
  26 октября. (...) Сегодня умер от разрыва сердца раненый капитан Линдер.
  
  Капитан Линдер был в высшей степени образованный и воспитанный человек, много видавший и перенесший на своем веку.
  
  Он недурно писал стихи. Здесь я помещаю пришедшее мне на память его стихотворение:
  
  
  
  Война - это слезы невинных страдальцев,
  
  Война - это голод, болезнь, нищета,
  
  Толпа разоренных, бездомных скитальцев,
  
  Ряды безымянных могил без креста.
  
  Война - это грозный огонь-разрушитель,
  
  Сжигающий села, губящий плоды,
  
  Слепой и бесстрашный, безжалостный мститель,
  
  Чудовище мрака и демон вражды;
  
  Война - это кротость, улыбка сердечной
  
  У ложа больного склоненной сестры
  
  И трепет молитвы любви бесконечной,
  
  Надежды и веры святые дары;
  
  Война - это взрыв бескорыстной отваги,
  
  Победа над смертью, победа над злом;
  
  Война - это гордо шумящие флаги
  
  Над гибнущим судном в огне боевом;
  
  Грозой пролетая над грязью вседневной
  
  Корысти, заботы и пошлых утех,
  
  Война - это ангел, прекрасный и гневный,
  
  Судящий неправду, карающий грех.
  
  
  
  Вл. Линдер
  
  У покойного остался сынишка Боря, кадет Хабаровского корпуса, которого он страстно любил и для которого жил...
  
  Бедный сиротка!.."
  
  
  
  
  
  
  
  Из дневника Павла Ларенко: "23 октября (5 ноября).(...)Л. говорит, что получил из штаба полковника Семенова следующие сведения: японцы увозят куда-то свою полевую артиллерию, также некоторые осадные орудия, вчера ушла с левого фланга вся японская кавалерия.
  
  Что это такое? Все уверяют, что что-то такое есть... Но никто не может сказать, что именно это такое.
  
  Вот горе - наступают холода и темные ночи, а ни топлива, ни света, ни угля, ни керосина нет, и не знаешь, где купить. Свечи пока еще удавалось приобретать, а что будет дальше, не знаем. Съестные припасы все на исходе, много их сгорело в складах Гинсбурга и Экономического общества, у первого было много сгущенного молока и прочего, но он не продавал частным лицам, снабжал лишь портовое начальство. И у Чурина погибло кое-что из съестного.
  
  В городе нет сахара, которого в начале войны много увезли в Маньчжурию. Сегодня хотел купить для раненых карамель или монпансье, нигде не нашел. Рис на исходе, и не знаем, удастся ли еще купить. Недостатка нет лишь в винах и водках. Позор!
  
  У многих, конечно, есть еще огромные запасы солонины и консервов, но ныне все стали черствыми эгоистами и не думают помочь другому, даже при явном избытке. Говорят, что интенданты устраивают еще лукулловы обеды и снабжают своих друзей. Но этого мало, большинство нас питается впроголодь. Тут еще наступает холод. Кто-то высказал предположение, что японцы разрушают бомбардировками город потому, что не надеются занять в нем зимние квартиры. Мы радуемся этому как дети, но мы не должны забывать, что японцы все таки еще попытаются завладеть Артуром, 9 ноября будет годовщина первого занятия японцами Артура в японско-китайскую войну, к тому времени нужно ожидать новые штурмы, ужасов будет еще довольно.(...)
  
  Сегодня выпал первый снежок, но это не то что в России, когда там идет снег. Буря с песком и снегом бьет в глаза, снег забивается где сугробиками, а где и совсем его нет".
  
  
  
  
  
  
  
  Из дневника Ольги Баумгартен: "20-го октября. Утром подхожу к окну и смотрю по направлению Перепелки: немного левее, как раз над оградой собора, вижу что-то странное, чего и разобрать не могу. Неужели же японец поджог весь город? Колоссальный черный столб дыма все растет и растет, как будто стремится поглотить весь Порт-Артур; затем этот дым медленно превращается в пар, который, отделившись от материка, в свою очередь превращается в огромное белое облако... Час спустя нам рассказывают, что за саперными казармами, вследствие неосторожности, взорвался пироксилин.(...)
  
  
  
  21-го октября. Настало 21-е число; настал день, к которому все готовились, ожидая жестокого, окончательного наступления японцев.
  
  Рассказывают, будто бы неприятель дал себе слово во что бы то ни стало преподнести ко дню рождения своему микадо Артур, разбитый Порт-Артур, с горсточкой его защитников - страдальцев!
  
  Но ожидания не осуществились! Враг, по-видимому, отказался от штурма и довольствуется лишь обстреливанием госпиталей. Ах, как эти бомбардировки нам всем надоели, минутами желаешь, чтобы нас скорее уже всех убили. Да и люди сами себе надоели; ,вероятно, потому все теперь стараются надоедать друг другу! Только и ведется все один и тот же разговор, то о Куропаткине, то о Балтийском флоте...
  
  Рано утром скончался мой больной Скорупин.
  
  Сколько раз он как будто поправлялся, а затем ему снова становилось хуже. Вчера еще он себя сравнительно хорошо чувствовал, веселый был такой... "Сестричка", - говорил он, - "поправлюсь, у Куропаткина еще подерусь, а затем Бог даст и на родину поеду!" Долго он мне еще рассказывал про свою деревню, родных, про невесту: "красивая такая", говорит, "добрая, да и работница хорошая..."
  
  "Всю ночь", - рассказывает мне ночная добровольная сестра, - "он стонал, метался, молился, вспоминал свою невесту, благодарил докторов и сестер, а затем впал в агонию и скончался".
  
  Царство ему небесного, жалкий страдалец!(...)
  
  
  
  
  
  23-го октября. Холод собачий: все у нас замерзли, простужены; кто кашляет, кто чихает, кто сморкается...
  
  Больные, которые поступают к нам за последнее время, имеют изнуренный, даже истощенный вид. Наши врачи приписывают это плохому питанию; находят, что большинство их страдает цингой, вследствие чего их раны сильно кровоточат, да и не заживают. (...)
  
  
  
  
  
  25-го октября. Японцам все еще не надоело засыпать нас снарядами!
  
  Утром привозят раненого солдатика.
  
  "Досада берет", - говорит он, - "сколько раз ходил на позицию и всегда цел и невредим оставался; а теперь здесь развозил по Старому городу приказы, как взяло, да и ранило пулей в щеку!" (...)
  
  
  
  26-го октября. Когда человек грустен, то ему кажется, что и все окружающее грустно; но здесь в осажденном Порт-Артуре и люди и окружающее - все представляет собою грустную картину.
  
  Встанешь утром, пройдешься по отделению и в какую палату ни заглянешь, в каждой найдешь безнадежных страдальцев. Их даже и не пересчитаешь! В шестой палате налево, у двери балкона, лежит наш старый больной Лысов, с сложным переломом бедра. Рана его не смертельная, а все же он погибает от цынги. Полное отсутствие аппетита; вот уже вторая неделя, как он отказывается принимать пищу... Сегодня сестра Курилова предложила ему написать за него на родину письмо. Лысов согласился и начал было ей диктовать; писал он, что болен, лежит третий месяц в госпитале, чувствует себя очень-очень плохо... Когда дело дошло до адреса, Лысов никак его не мог вспомнить, зарыдал и решил разорвать письмо.
  
  В пятой палате лежат четверо безнадежных. Один из них, Лоскутов, вот уже четвертый месяц у нас в госпитале. Он был ранен грязным осколком в локтевой сустав. Наши врачи предлагали ему отнять руку, но он не соглашался; за последнее время рана его стала сильно гноиться; руку сильно ломит; вот уже которую ночь не спит... С каждым днем замечаешь, как жизнь его приближается к неминуемому концу, а на ампутацию руки он все не соглашается.
  
  Кроме безнадежных больных много и калек. Самые жалкие, разумеется, те, которые лишились зрения. "Мы бы предпочли", - говорят они, - "чтобы нас убило на месте: к чему нам жить на свете и его не видеть? Раз уж не видеть, то лучше уж и не чувствовать!" Страдания создают особую философию; зрение рассеивает мечты, а слепота их, наоборот, собирает.
  
  Все еще не перестаешь себя спрашивать: когда же наступит конец нашим страданиям? Думали ли мы в июле месяце, что в октябре мы еще будем в осаде! Когда нам говорили, что нас освободят в конце августа, нам не верилось; казалось слишком долго, а теперь сколько еще времени придется ждать? А ждать становится прямо страшно! Уже все кончается: снаряды, съестные припасы, перевязочные средства, медикаменты...(...)
  
  
  
  
  
  29-го октября. Утром, часов в девять, мой больной Лысов скончался; еще одна жертва войны! Царство ему Небесное! Грустно, грустно смотреть, как гаснут эти молодые жизни, которые еще не успели и пожить! Лысов скончался, тело его положили на носилки и быстро унесли в покойницкую. Минут двадцать спустя койка Лысова была уже занята вновь поступившим раненым. А к вечеру Лысова уже позабыли! На войне, при большой ее продолжительности, а тем более при осаде, как-то отучаются жалеть; в конце концов все приходят к, заключению, что все мы созданы для неизбежной смерти... И чем ближе видишь смерть, тем ничтожнее кажется человек!
  
  Как против яда имеется противоядие, так против удрученного настроения мне передан был приказ генерал-адъютанта Стесселя, в котором помещена телеграмма Ее Императорского Величества вдовствующей Императрицы Марии Феодоровны, полученная егермейстером Балашовым 21-то октября, следующего содержания: "Думаю непрестанно и с крайнею тревогою о вас и о всех наших храбрецах в Порт-Артуре. Как поживают несчастные раненые и сестры, которых постигло столь тяжелое испытание? Скорблю об отсутствии известий. Да услышит Господь наши горячие молитвы и да поддержит вас в ужасном испытании. Moи горячие благопожелания и поклон всем вам. Мария".
  
  Можно себе вообразить, как эта телеграмма нас обрадовала! Я поспешила ее прочесть во всех палатах больным. "Спасибо", - говорили они, - "спасибо Государыне, что Они изволят молиться за нас. Не заслужили мы этого!".
  
  И чем чаще я читала эту телеграмму, тем больше я ценила, что Ее Величество страдает за нас, вникнув в наше печальное положение. "Тяжелое испытание!". Какое подходящее название этой осаде! Крепость окружена орудиями, а центр ее наполнен человеческою кровью! Храбрые, здоровые, жизнерадостные защитники Артура превратились в раненых страдальцев! "Да услышит Господь наши горячие молитвы и да поддержит вас в ужасном испытании!". А как долго это ужасное испытание продлится - один Господь ведает! Boт уже сколько времени мы не имеем известий, а на свободу даже и не надеемся. Как ни стараешься позабыть свое положение, не думать о том, что нас еще ожидает, не прислушиваться к назойливому вою гранат при их полете, -все же всем наболевшим сердцем чувствуешь гнет ужасной осады и чем дальше, тем болезненнее и больнее...
  
  30-го октября. День пасмурный, холодный; густой туман обволакивает всю крепость. Японцы почему-то замолчали: вероятно, туман мешает их стрельбе.
  
  - И сегодня могу вас угостить сосисками, - радостно объявляет за обедом сестра Маршнер. - Пойду приглашу сестру Грибанову.
  
  Минут пять спустя сестра Маршнер приводит сестру Грибанову.
  
  - Вот попробуйте, - говорит наша старшая сестра, угощая свою гостью, - попробуйте, какие они вкусные!
  
  - Да, замечательные, но где же вы их покупаете? - спрашивает сестра Грибанова.
  
  - Тайна, а все же я вам скажу: в Старом городе на базаре у китайцев!
  
  Сестра Грибанова выплевывает наше угощение.
  
  - Неужели оно вам не по вкусу? - спрашивает в недоумении сестра Маршнер.
  
  - Нет, нет, превкусное; но разве вы не знаете, что эти сосиски китайцы выделывают из мяса собак?
  
  Днем сестра Маршнер, добровольная сестра Соколова и я идем за покупками к Кунету и Альберсу. По пути встречаем сестру Андроникову и сестру Николайчук.
  
  - Куда вы идете? - спрашиваю их.
  
  - К г-же Тобольской, - отвечает первая, - пойдемте и вы с нами.
  
  Я соглашаюсь.
  
  Г-жа Тобольская - добровольная сестра; работает она в 7-м госпитале; там же работает и ее дочь, девочка лет 14-ти. Муж г-жи Тобольской - офицер, служащий в интендантстве. Живет она в небольшом одноэтажном доме поблизости форта No5.
  
  Как только мы вошли, к нам выбежала младшая ее дочь Ляля, трехлетняя малютка, прехорошенькая. Минуту спустя пришла мать. "Это мой музыкант и певица", - говорит г-жа Тобольская, указывая на девчурку, - "пойди, Ляля, покажи свое уменье!" Ребенок покорно подходит к пианино и пальчиком верно играет и поет: "Боже Царя храни", "Коль славен" и много еще других мотивов. Глядя на Лялю, как-то больно стало при одной только мысли, что эта крошка так легко может стать жертвой войны!"(...)
  
  
  
  
  
  
  
  Под Мукденом
  
  ХУАНЬШАНЬ, 21-го октября (3-го ноября). Вчерашняя ночь прошла спокойно. Сегодня, в седьмом часу утра, началась канонада наших орудий, продолжавшаяся около получаса. После короткого перерыва японцы начали обстреливать Путиловскую сопку снарядами шимозе и шрапнелью. <...>
  
  Папа о войне
  
  ВЕНА, 21-го октября (3-го ноября). "Wiener Allgemeine Zeitung" опубликовала беседу своего главного редактора с папой, который разрешил напечатать ее. Папа выразил глубочайшую скорбь по поводу войны в восточной Азии, ставшей уже не войной, а скорее - резней. Он сказал, что нельзя не выразить глубокого сожаления, что цивилизованные державы остаются равнодушными при этом жестоком зрелище, и что им не удается сплотиться для совместного воздействия в видах окончания войны. Папа закончил пожеланием, чтобы Провидение как можно скорее положило конец кровавой борьбе. <...>
  
  
  
  
  
  Япония
  
  ТОКИО, 21-го октября (3-го ноября). ("Рейтер"). Японский император дал по случаю дня своего рождения завтрак, на котором в приветственной речи к иностранным дипломатам сказал: - "Мы сожалеем, что не наступило еще время для заключения согласно нашему желанию мира на Дальнем Востоке". <...>
  
  
  
  
  
  22 октября (4 ноября).МОСКОВСКИЕ ВЕСТИ
  
  Вчера в день восшествия на престол Его Императорского Величества Государя Императора Николая Александровича, во всех храмах Москвы совершены торжественные литургии и благодарственные молебствия. <...>
  
  А что в это время делал сам император? Заглянем в его дневник:
  
  "21-го октября. Четверг. Проснулся в 7 час. ясным морозным утром и со снегом. В 8 час. отправился на облаву под Петергофом. Взяли загоны от жел. дор. к Марьино, где утопали в болоте. Завтракали у д. Ольгино в палатке и оттуда дошли загонами за дорогу из Бабигона в Настолово. Погода сделалась серая, и задул свежий ветер. В 6 ½ вернулся в Царское. Всего убито: 511. Мною: 6 фазанов, 5 тетеревей, сова, 3 русака и 35 беляков - итого: 50. Усиленно занимался. Обедали и вечер провели вдвоем.
  
  22-го октября. Пятница. Был очень занят все утро и с двух часов до 3 ½. Поехал в Гатчину к чаю. Сидел дома с Мама. До 8 час. приехала Аликс. Обедали впятером. Ольга показывала нам маленького ручного волка. В 10 час. уехали в Царское".
  
  
  
  
  
  
  
  22 октября (4 ноября). Проезд пленных японцев
  
  Вчера. в 5 ч. дня, проехал через Москву в село Медведь, Новгородской губ., транспорт пленных японцев и корейцев в количестве 10 офицеров и 249 нижних чинов.
  
  
  
  
  
  Покушение на святотатство
  
  21 октября неизвестные злоумышленники покушались обокрасть церковь св. Николая Чудотворца, что в Хамовниках. Громилы взломали железные запоры у южных входных дверей, и открыли двери, но проникнуть в храм им почему-то не удалось.
  
  
  
  
  
  Церковь св. Николая Чудотворца в Хамовниках
  
  Ноев ковчег
  
  Из Копенгагена сообщают "Daly Express" о пробной экскурсии, произведенной на модели Ноева ковчега.
  Модель построена инженером Фогтом насколько возможно, с указаниями, даваемыми библейским преданием; она имеет водоизмещение в 200 тонн. Деньги на постройку были даны карлбергским морским фондом. <...>
  Модель имеет 30 футов в длину, пять футов в ширину и три фута в вышину, т.е приблизительно в 10 раз менее действительных размеров Ноева ковчега. <...>
  
  
  
  
  Под Мукденом.
  
  МУКДЕН, 22-го октября. Вчера японцы обстреливали деревню Сахепу с ближайших сопок, но одно их орудие было подбито нашей артиллерией, и они прекратили огонь. <...>
  
  
  
  
  
  
  
  ВЕНА, 22-го октября (4-го ноября). Вчера в Инсбруке открыт итальянский юридический факультет. Вечером итальянские студенты собрались в отеле. Огромная толпа немцев осадила его. Итальянские студенты при выходе были атакованы. Их была небольшая горсть. Все они стреляли из револьверов холостыми зарядами. Немцы били их палками. Тогда итальянцы стали стрелять пулями, причем ранили шесть человек и одного убили. Итальянцы забаррикадировались в отеле. Немцы при штурме разрушили его. Явились войска и при штыковом натиске 20 человек ранили, а художника Пеццей убили. Всю ночь господствовало возбуждение.
  Сегодня немецкие студенты совершенно разрушили итальянский факультет. Ожидаются новые столкновения. В Инсбруке газеты вышли с траурной каймой.
  
  
  
  
  
  
  МОСКОВСКИЕ ВЕСТИ
  
  Новое студенческое общежитие
  
  Москва обогатилась еще одним новым великолепным учреждением - общежитием для студентов-техников.
  Вчера это общежитие торжественно освящено.
  Новое общежитие - огромное четырехэтажное здание с полуподвалом - помещается на углу Коровьего Брода и Бригадирской улицы, против здания технического училища. <...>
  
  
  
  
  
  Москворецкий водопровод
  
  В Рублеве закончились работы по загрузке восьмого фильтра. На днях можно будет присоединить его к сети уже открытых фильтров и начать работу и им. Подача воды может быть усилена теперь до 2 000 000 ведер в сутки.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  Жертвы автомобиля
  
  22 октября служащий при магазине Жемличка, мещанин Нунберг, проезжая на автомобиле за No53 по Тверской улице, налетел на выехавшую из Дегтярного переулка коляску, в которой сидела какая-то дама. Кучер и дама были выброшены из экипажа, а в коляске поломало крылья, рессоры и колеса.
  
  
  
  
  
  ЗАГРАНИЧНЫЕ ВЕСТИ
  
  В Венеции на свадебном обеде новобрачные и 40 гостей заболели с тяжкими симптомами отравления; жизнь четверых находится в опасности. Установлено, что в мараскине, подаваемом после обеда, находился мышьяк.
  
  В виду гололедицы стала совершенно невозможной езда на участке Тверской, от Старых Триумфальных ворот до Страстного монастыря, где устроена шашечная мостовая. Хотя мостовую и посыпают песком, но лошади падают без конца, и это особенно неудобно теперь, при движении электрического трамвая, когда легче произойти разным столкновениям.
  
  
  
  
  
  
  ТЕАТР и МУЗЫКА
  
  Фирмой Юлий-Генрих Циммераман издан для фортепиано (и для оркестра) мелодичный марш "Стессель" Михайлова, посвященный ген.-адъют. Стесселю.
  
  
  
  
  
  
  Открытие электрического трамвая
  
  6 ноября (24 октября). Вчера, в 7 час. утра, состоялось открытие новой линии электрического трамвая - между Брестским вокзалом и площадью Страстного монастыря. Такого скорого разрешения администрацией на открытие движения трамвая никто не ожидал. <...>
  
  
  
  
  
  Кражи 23 октября
  
  На слесарно-механической фабрике Лош, на Панской улице, в Бутырках, громилы, по взломе оконной рамы, похитили из фабричного корпуса приводные ремни, пневматический насос, кое-какие части керосинового двигателя и разный слесарный инструмент. Стоимость похищенного значительна, но в точности не определена.
  
  
  
  
  ХРОНИКА
  
  На Садовой у Красных ворот построен первый в Москве восьмиэтажный дом.
  <...> Этот так высоко, что лифт не может подавать в один прием до восьмого этажа, и он будет передавать на шестой, откуда будет пересадка на другой лифт. <...>
  
  
  
  
  
  
  
  ТЕАТР и МУЗЫКА
  
  Возобновление Чеховских "Трех сестер" дало вчера Художественному театру полный сбор. Состав исполнителей - прежний, за исключением г-жи Халютиной, заменившей и достаточно неуспешно г-жу Лилину.
  
  
  
  
  
  Под Мукденом
  
  ДАДЗЯПУ, 23-го октября. Ежедневно происходит незначительная артиллерийская перестрелка. У деревни Канганза японцы установили фальшивую батарею: болванки, изображающие орудия и прислугу, они сделаны из какого-то блестящего материала.
  
  
  
  
  
  Ряженный на улице
  
  24 октября в 11 часов вечера, по Тверскому бульвару проходил какой-то молодой человек, одетый в театральный костюм. Публика обратила на него внимание и сопровождала его густой толпой. У памятника Пушкину посмотреть ряженного собралось так много народу, что нельзя было ни пройти, ни проехать. Ряженого задержали. Он оказался крестьянином Михаилом Горюновым и сознался, что нарядился потехи-ради. Горюнова отправили в участок.
  
  
  
  
  ПЕТЕРБУРГ
  
  По телефону.
  (От наших корреспондентов)
  
  8ноября (26 октября). Сегодня в Новом театре была представлена "Катюша Маслова", переделка из "Воскресенья", сделанная господином Евдокимовым. Переделка не имела никакого успеха. В надерганных и топорно сделанных сценах трудно было узнать роман. <...>
  
  
  10 ноября (28 октября). Сегодня в Малом театре шла переделка Н.О.Арбенина "Катюша Маслова". И эта переделка, подобно переделке того же названия господина Евдокимова, имела слабый успех. <...> Театр был полон, но публика ушла разочарованная.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  ЗАГРАНИЧНАЯ ЖИЗНЬ
  
  На парадный спектакль в берлинской опере, на котором должен был присутствовать император, дамы обязаны были явиться "декольтэ". Многие не знали этого или не пожелали исполнить и приехали в закрытых платьях. Императору Вильгельму не понравилось такое невнимание к этикету, и он приказал, чтобы все дамы в закрытых платьях вернулись домой. Многие из них, не желая покидать театра, прибегли к помощи ножниц, раздобытых у капельдинеров, и вырезали в своих платьях требуемое "декольтэ".
  Забавные сцены происходили в корридорах, - по сообщениям корреспондентов английских газет. Во многих местах на полу можно было видеть обрезки дамских туалетов.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  ВОЙНА
  
  Под Мукденом
  
  МУКДЕН, 2-го октября. После сравнительно теплой погоды начался ночью мороз, а днем - ледяной ветер. С сухих дорог, скошенных и истоптанных полей поднимаются тучи пыли. На дорогах временами в десяти шагах ничего не видно. Около полудня начался снежный буран. Крупных боевых столкновений не было.
  
  
  
  
  В работном доме открыта вязальная мастерская по приготовлению теплых вещей для солдат действующей армии. Поставлено четыре машины. На днях из-за границы будут привезены еще четыре. Фуфайка обходится 1 руб. 02 коп. Ожидается заказ на 10 000 фуфаек.
  
  
  
  
  
  
  
  В "Новостях" напечатано:
  "Вчера , 25-го октября, в 2 час. дня после сходки в здании петербургского университета, толпа студентов, с пением и криками направилась по набережной Невы, через Дворцовый мост на Невский проспект. <...>
  На пути студенческого шествия собралась масса любопытных. <...>
  Вскоре прибывший помощник петербургского градоначальника и местный полицмейстер убедили манифестантов, дошедших до Садовой улицы и постоянно уменьшавшихся в числе, разойтись. В 4 часа Невский проспект принял свой обычный вид. Таким образом, спокойное отношение полиции к "манифестации" снова способствовало ее ослаблению и прекращению без всяких инцидентов".
  
  
  
  
  
  
  
  АКЦИОНЕРНЫЙ И ТОРГОВЫЙ ОТДЕЛ
  
  Нефтепровод Петербург - Рыбинск
  
  Грандиозный проект сооружения нефтепровода между Рыбинском и Петербургом отложен на неопределенное время по случаю военных действий на Дальнем Востоке. <...>
  
  
  
  
  
  
  
  
  Побег арестанта
  
  10 ноября (28 октября). Вчера у Хамовнического полицейского дома от конвоя бежал арестант, крестьянин Петр Дрокин. Несмотря на принятые меры, беглец пока не найден.
  
  
  
  
  Отголоски войны
  
  10 ноября (28 октября). Вчера город отправил на Дальний Восток в распоряжение А.И.Гучкова вагон с теплыми вещами (4700 теплых онучей, 500 валенок, 600 одеял и 509 пар сапог). На днях получает еще шесть вагонов<...>.
  
  
  
  
  
  Порт-Артур
  
  ЧИФУ, 26-го октября (8-го ноября). ("Рейтер"). Японцы беспрерывно обстреливают Порт-Артур. Гранаты падают так часто, что русские почти совсем оставили работу в порту. Дружинники и полиция усилили портовый гарнизон. <...> В городе то и дело вспыхивают пожары, и большинство иностранных магазинов сгорело.
  
  
  
  
  
  Под Мукденом
  
  САНСЯМУТУН, 27-го октября. Назначение командующим первой армией популярного среди сибирских войск генерала Линевича вызывает сильный подъем духа. Затихавшая вчера днем и сегодня ночью канонада усиливается с полудня, преимущественно со стороны правого фланга.
  
  Википедия:Никола́й Петро́вич Лине́вич (Леневич) (24 декабря 1838 [5 января 1839] - 10 [23] апреля 1908) - русский военачальник, генерал от инфантерии (1904), генерал-адъютант (1905). Герой Кавказской войны, русско-турецкой войны 1877-1878 гг. и русско-японской войны.
  
  
  
  Николай Петрович Линевич
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  НЬЮ-ЙОРК, 27-го октября (9-го ноября). ("Вольф"). Рузвельт избран огромным большинством в президенты. Паркер в 8 час. 30 мин. телеграфировал Рузвельту: "Своим голосованием народ решительно высказался за ваше управление. Поздравляю вас". Рузвельт ответил благодарственной телеграммой.
  
  НЬЮ-ЙОРК, 27-го октября (9-го ноября). Исходом президентских выборов все очень довольны, ибо президент Рузвельт пользуется общим доверием. <...>
  
  
  
  
  
  
  ТЕЛЕГРАММЫ "МОСКОВСКОГО ЛИСТКА"
  
  РОСТОВ-НА-ДОНУ, 28 октября. Покойный ростовский голова Котляров завещал оставить его старого слугу, дворника Парщикова, пожизненно в этой должности. Новый управляющий имением покойного, Васильев, невзлюбил дворника и заявил, что увольняет его. Вчера Парщиков несколькими ударами топора убил Васильева. У убийцы есть семья.
  
  
  
  
  
  
  
  ВОЙНА
  
  Порт-Артур
  
  По полученным "Новым Временем" сведениям, вчера в Порт-Артур прорвался пароход, который привез в крепость все то, в чем защитники Порт-Артура особенно нуждались.
  
  
  
  
  
  НОВОРОССИЙСК, 28-го октября. Город взволнован убийством на улице купца, армянина Пахалова, 60 лет, двумя выстрелами из револьвера. Убийца скрылся. Покойный перед смертью получил ряд угрожающих писем с требованием денег.
  
  
  
  
  
  МОСКОВСКИЕ ВЕСТИ
  
  Молебствие о даровании победы
  
  11 ноября (29 октября). Вчера, в 12 час. дня, на рыночной площади, на Земляном Валу, по инициативе местных торговцев, отслужен молебен о даровании победы русскому оружию.
  
  
  
  
  
  
  Кражи 28 и 29 октября
  
  На Петербургском шоссе и в Петровском парке похищены из всех городских фонарей горелки от керосиновых ламп, а на Рязанском проезде унесена тяжеловесная железная решетка с люка водосточной трубы.
  
  
  
  
  
  СЕВАСТОПОЛЬ, 29-го октября. <...> Отставной полковник Григорьев, восьмидесяти восьми лет, бросился на Видной улице с высокой стены на мостовую и разбился насмерть. При нем найдена записка: "Лишил себя жизни сознательно. Причиной тому - ненависть ко мне жены моей". Жене полковника семьдесят лет.
  
  
  
  
  
  ТИФЛИС, 29-го октября. Девица Ивлита Гзелишвили, четыре месяца спавшая летаргическим сном в городской больнице, проснулась вполне здоровой.
  
  
  
  
  
  МОСКОВСКИЕ ВЕСТИ
  
  Проекты телефонного общества
  
  Шведско-датско-русское телефонное общество ставит своей ближайшей задачей устройство в Москве сети автоматических телефонов на вокзалах, на уличных перекрестках в центральной части столицы, у крупных общественных зданий и проч. За одну монету в 10 коп. всякий будет иметь возможность во всякое время переговорить по телефону.
  
  
  
  Между двумя переделывателями романа графа Л.Н.Толстого "Воскресение" артистами Императорских театров господами Ге и Арбениным возникли недоразумения, окончившиеся тем, что Арбенин привлек Ге к ответственности за клевету. Первым из этих двух артистов переделал названный роман для сцены господин Ге.
  
  ПО ГОРОДАМ И СЕЛАМ
  
  Студенческая дуэль
  
  27 октября в Риге в Царском лесу, между студентами-корпорантами политехнического института Гуго Цедером и Генрихом Штаммом состоялась дуэль на пистолетах. Первым стрелял Штамм, ранивший Цедлера в ногу. Затем выстрелил раненый Цедер и попал Штамму в грудь. Через несколько минут Штамм скончался.
  
  
  
  
  ТЕАТР и МУЗЫКА
  
  К.Д.Бальмонт вскоре дебютирует в качестве драматурга. Он только что закончил большую пьесу в стихах - "Смена цветов".
  
  
  
  
  
  13 ноября (31 октября)ТЕАТР и МУЗЫКА
  
  Н.А.Римский-Корсаков присутствовал вчера в театре Солодовникова на предпоследней репетиции "Сервилии". Композитор сделал ряд замечаний относительно темпов, и указал некоторые, незначительные, впрочем, изменения в инструментовке. <...>
  
  Из книги В.В. Ястребцева "Н.А. Римский - Корсаков. Воспоминания":
  
  "20 ноября. (...) Из разговора с Николаем Андреевичем узнал, что он был в Москве (уехал 29 октября и пробыл там до 2 ноября). Показывал отзыв Сахновского о "Сервилии". "Вы знаете,- сказалРимский-Корсаков,- я уехал с половины первого представления, пора было возвращаться".
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  ПО ТЕАТРАМ
  
  Вчера, 2 ноября, в театре Солодовникова состоялось первое представление новой оперы Н.А.Римского-Корсакова "Сервилия". В театре присутствовал сам композитор, которому в первых двух актах публика делала шумные овации. <...>
  
  
  
  
  
  
  
  ВОЛОГДА, 30-го октября. Вологодское отделение костромского коммерческого банка сегодня прекратило платежи. Двери отделения охраняются полицией. Около толпятся разоренные клиэнты. Многие плачут.
  
  
  
  
  МОСКОВСКИЕ ВЕСТИ
  
  Санный путь со вчерашнего дня установился в городе.
  
  
  
  
  
  Тяжкие обжоги
  
  30 октября проживающая в доме Кабанова, в Соболевом переулке, мещанка Татиана Филева, оправляя лампу, пролила на пол керосин, а затем, закуривая папиросу, бросила зажженную спичку на пол. Пролитый керосин мигом воспламенился, и пламя охватило Филеву; она запылала, как факел. На крик ее сбежались жильцы, и огонь вскоре удалось потушить. Филева получила тяжкие обжоги. Пострадавшую отвезли в больницу.
  
  
  
  
  
  
  
  ТЕЛЕГРАММЫ НАШИХ ВОЕННЫХ КОРРЕСПОНДЕНТОВ
  
  (Перепечатка воспрещается в течение 24-х часов)
  
  МУКДЕН, 31-го октября.
  Сегодня с утра усиленная канонада по всему фронту наших позиций. Артиллерийский бой загорелся вследствие того, что обе стороны стараются усилено помешать возведению укреплений противником. <...>
  Учащаются случаи перебежек отдельных японских солдат к нам. Они просят называть их пленными, мотивируя свое дезертирство холодом, голодом и жестоким обращением с ними офицеров. <...>
  
  
  
  
  
  Снаряды для Порт-Артура
  
  В "Петербургскую Газету" телеграфируют, что два английских парохода, которые на днях прорвали блокаду японцев, привезли в Порт-Артур 83 000 больших артиллерийских снарядов. Несколько других пароходов с грузом попали в руки японцев.
  
  ХАРЬКОВ, 31-го октября. Минувшей ночью в 1 час. 10 мин., у памятника Пушкину произошел взрыв неизвестного снаряда, гул от которого был подобен удару грома. В трех домах и в лютеранской церкви, находящихся близ памятника, полопались стекла. На постаменте памятника остались следы ожога, часть постамента дала трещину снизу вверх, в двух местах отпали кусочки карниза. <...>
  Недалеко от места взрыва была найдена палка с металлическим наконечником и рогулькой. Как полагают, это было приспособление взрывного снаряда. <...>
  
  
  
  
  
  ПЕКИН, 31-го октября (13-го ноября). Сегодня, по случаю семидесятилетия со дня рождения императрицы, (Цы Си - Е.П.) русский посланник (Лессар) передал ей в торжественной аудиенции в присутствии богдыхана приветственное письмо Государя Императора <...>.
  
  
  
  
  
  
  
  Кражи 31 октября и 1 ноября
  
  Со двора дома Е.М.Бахваловой, на Щипке похитители увезли, по-видимому, на себе, новый ценный шарабан.
  
  Шарабан - это тип повозки или ранней моторной повозки, обычно с открытым верхом, который был распространён в Великобритании в начале 20-го века. Шарабан имел сиденья в несколько рядов, лицом по ходу движения, и обычно использовался для больших встреч (вечеринок), либо как транспортное средство, либо для экскурсий. Он был особенно популярен для осмотра достопримечательностей или выездов рабочих на природу или побережье, которые организовывал бизнес раз в году. Название произошло от французского char à bancs (карета с деревянными скамьями), повозок, появившихся во Франции в начале 19-го века.
  
  
  
  Шарабан, конец 19го века
  
  
  
  
  
  
  
  Галицкие газеты сообщают, что на днях в местечке Яремче, юго-восточной Галиции крестьяне-гуцулы задержали какого-то молодого японца в момент, когда тот снимал фотографию с железнодорожного туннеля. Любитель-фотограф был тут же немедленно отправлен в окружное управление в Надворне, где заявил, что он студент венского университета. Проверив это, власти отпустили его на свободу.
  
  
  
  
  
  НОЧНЫЕ ТЕЛЕГРАММЫ
  
  НЬЮ-ЙОРК. Противники нового закона об оспопрививании в Рио-де-Жанейро уличные беспорядки, уничтожили газовые провода и водопроводы; останавливали и сжигали вагоны конки и возвели на улицах баррикады. 12 чел. убито и 60 чел. ранено при столкновении с войсками. Порядок не восстановлен.<...>
  
  
  
  
  
  ХРОНИКА
  
  Л.Н.Андреев закончил новый большой рассказ "Призраки". Действие его происходит в психиатрической больнице. Рассказ появится в "Правде".
  
  (Приведу здесь этот рассказ полностью - Е.П.)
  
  
  
  Леонид Андреев
  
  Призраки
  I
  
  Когда окончательно выяснилось, что Егор Тимофеевич Померанцев, столоначальник губернского присутствия, действительно сошел с ума, его дальние родственники собрали между собою и у богатых людей денег и отдали его в частную психиатрическую лечебницу. Хотя до полной пенсии оставалось еще около десяти лет, начальство, снисходя к его болезни и двадцатипятилетней беспорочной службе, назначило ему пенсию, и таким образом он оказался хорошо устроенным до самой смерти, так как на излечение почти никаких надежд не было. В начале болезни Егора Тимофеевича жена его, с которой он уже не жил лет пятнадцать, обнаружила притязание на пенсию и присылала адвоката, но ее удалось отстранить, и деньги остались за больным.
  
  Лечебница находилась за городом и снаружи, со стороны шоссейной дороги походила на обыкновенную дачу, приткнувшуюся к опушке небольшого смешанного леса. Над среднею частью дома выступал мезонин, как во всех дачах, с очень высокою и острою крышею, напоминавшей опрокинутый дровяной топор, и с резным шпилем, на который в праздники вывешивали красный флаг для удовольствия больных. В тихие безветренные утра, ранней весной или осенью, со стороны города приносился звон церквей и мягкий гул езды, а в остальное время было тихо - тише, чем в самой деревне, где лают собаки, поют петухи и кричат дети. Тут не было ни детей, ни собак, которых заменял высокий глухой забор; кругом расстилался выгон, принадлежавший лечебнице и поэтому всегда безлюдный, и только в версте среди деревьев поднималась узкая железная труба какой-то фабрики. Она никогда не дымила, и, сама невидимая в лесу и молчаливая, фабрика казалась покинутой.
  
  Только немногие из проезжих по шоссе знали, что за высоким плоским забором, с плотно запертыми воротами, находятся сумасшедшие, а остальные - мужики на подскакивающих пылящих телегах, редкие городские извозчики, велосипедисты, вечно куда-то торопящиеся на своих бесшумных машинах, - привыкли к глухому забору и не замечали его. Если бы все находящиеся за ним разбежались или внезапно умерли, то, вероятно, очень долго никто бы этого не заметил, - все так же спокойно проезжали бы попыливающие телеги и вечно торопящиеся велосипедисты. Буйных сумасшедших доктор Шевырев в свою больницу не принимал, и от этого там было очень тихо, как во всяком приличном доме, где живут хорошо воспитанные и сдержанные люди. Единственный звук, который раздавался в больнице непрерывно и днем и ночью в течение уже десяти лет, с самого основания больницы, был так правилен, негромок и ровен, что его не слышали и не замечали, как не замечают люди тиканья часового маятника или биения своего сердца. Это стучал в свою дверь больной, запертый в комнате: где бы он ни находился, он отыскивал запертую или только притворенную дверь и начинал стучать в нее; если дверь открывали, он находил другую запертую дверь и снова стучал - он хотел, чтобы все двери были открыты. И стучал дни и ночи, коченея от усталости. Вероятно, силою своей безумной мечты он научился стучать и в то время, когда спал - иначе он умер бы от бессонницы; но спящим его не видели, и стук никогда не прерывался.
  
  И тихо было. И только изредка, большею частью в ночь, когда невидимый лес шумел от ветра, с кем-нибудь из больных делался припадок острой тоски, и он начинал кричать. Обыкновенно его очень быстро успокаивали, но случалось, что страх и тоска его были очень велики и не поддавались ни уговорам, ни лекарству, и он продолжал кричать. Тогда тревога передавалась всему населению разбуженного дома, и все больные, точно заведенные куклы, которых сразу пустили в ход, начинали беспокойно расхаживать по своим комнатам, размахивать руками и громко болтать всякий вздор. И все, даже самые тихие, стучали неистово в двери и просили их куда-то выпустить. В этих случаях фельдшер вызывал по телефону доктора из "Вавилона", загородного ресторана, где Шевырев проводил все ночи, и тот одним своим появлением успокаивал больных. Но долго еще за одинаковыми дверьми не замирала бессвязная болтовня, как в разбуженном птичнике, куда заглянул остромордый хорек.
  
  Но это бывало редко, и ночью по шоссе почти никто не проезжал. Да и крик, смягченный стенами и расстоянием, был похож на самый обыкновенный крик разгулявшихся людей, тем более что среди больных были такие, которые при всяком беспокойстве пели.
  
  II
  
  Егору Тимофеевичу отвели комнату с высоким потолком и окном прямо в лес, так что в летние дни, когда окно было открыто, и прохладную комнату наполнял аромат березы и сосны, а на столе красовался кувшинчик с цветами, было действительно похоже на дачу. На бревенчатых стенах Егор Тимофеевич развесил картинки, которые привез с собою, и большой фотографический портрет сына, умершего еще ребенком от дифтерита, и тогда комната приняла совсем уютный, даже праздничный вид. А картинки были такие: девушка с гусями на лугу, ангел, благословляющий город, и мальчик-итальянец. Егор Тимофеевич был так доволен своей комнатой, что приводил всех больных смотреть ее и с доктором Шевыревым разговаривал не иначе как у себя. Если кто-нибудь - доктор или больные - отказывались идти к нему, он прибегал к хитрости: уверял, что у него есть там соловей, который прекрасно поет. Потом и он, и заманутые больные, и, видимо, сам доктор забывали о соловье и просто сидели так и разговаривали или рассматривали картинную галерею. Больным также очень нравилась комната Померанцева, и когда они начинали расхваливать свое заведение, то обязательно ссылались на нее.
  
  И с самого начала Егор Тимофеевич знал, что он в сумасшедшем доме, но не придавал этому никакого значения, так как был уверен, что, по желанию, может делаться бесплотным и тогда может летать и ходить по всему миру. И первые дни он каждое утро летал на службу в губернское присутствие, но потом отвлекался более важными занятиями. Был он высокого роста, худощавый, с очень еще черными вихрастыми волосами, добродушно торчавшими в разные стороны, и такой же бородой. Носил очень сильные очки, и когда смеялся, то открывал десны, отчего казалось, что смеется он весь, снаружи и с изнанки, и что даже волосы его смеются. И смеялся часто. Голос у него был низкий, клокочущий бас, производивший такое впечатление, будто на нем постоянно кто-то сидит и подпрыгивает, а при сильном смехе переходил в высокий тенор.
  
  Очень быстро он перезнакомился со всеми больными и занял среди них видное и вполне определенное положение покровителя. Ему всегда грезилось, что он представляет собою что-то высокое, но вполне точного представления не было, и поэтому он постоянно менялся: то чувствовал себя графом Альмавива, то советником губернского правления, то святым, чудотворцем и благодетелем людей. Но чувство страшной силы, безграничного могущества и благородства никогда не покидало его и делало его в отношениях к людям очень сострадательным и лишь в редких случаях заносчивым и суровым. Последнее случалось, когда вместо Георгия его называли Егором. Он возмущался до слез, кричал, что под него подкапываются, и писал обстоятельные жалобы в святой синод и капитул ордена Георгиевских кавалеров. Доктор Шевырев немедленно присылал формальный ответ, что жалоба Егора Тимофеевича уважена, и он совершенно успокаивался и даже слегка подшучивал над доктором и его испугом при получении казенной бумаги.
  
  - А я сам таких бумаг писал в день по сотне, - говорил он и смеялся. - И если захочу, то и сейчас могу написать.
  
  С этого "Георгия" и началось явно его сумасшествие, как сообщили доктору родственники больного.
  
  Больных в лечебнице было немного: одиннадцать мужчин и три дамы. Все они одевались, как прежде дома, в обыкновенное платье, и только очень внимательный взгляд мог заметить неуловимый налет неряшливости и беспорядка, которого, при всех усилиях, не мог устранить доктор Шевырев. И волосы у них были как следует, и только одна дама, желавшая ходить с распущенными волосами, производила несколько странное впечатление, да больной Петров имел огромную дикую бороду и поповскую гриву: он боялся бритвы и ножниц и не позволял стричь себя из опасения, что его зарежут. Зимою больные сами устраивали каток, катались на коньках и на лыжах, а весною и летом занимались огородом и цветами и были похожи на самых обыкновенных здоровых людей. Во всех этих занятиях Егор Тимофеевич был первым, и только трое не принимали никакого участия ни в деле, ни в забавах: тот Петров с дикой бородою, больной, который стучит, и пожилая сорокалетняя девушка, Анфиса Андреевна. Она много лет служила экономкой у своей дальней родственницы - графини, и как-то так случилось, что для спанья ей дали очень короткую, почти детскую кровать, на которой она не могла вытянуть ног. И когда она сошла с ума, ей стало казаться, что ноги согнулись у нее навсегда и она не может на них ходить. И постоянно ее мучила мысль, что после смерти ей купят очень короткий гроб, в котором нельзя будет протянуть ног. Была она очень скромная, тихая, с бескровным красивым лицом, какое рисуют у монахинь или святых, и когда говорила, то всегда поправляла длинными белыми пальцами разорванные кружева на груди. Денег на ее содержание выдавалось немного, и носила она старые, странные платья, давно вышедшие из моды.
  
  В Егора Тимофеевича она верила и убедительно просила его позаботиться о гробе.
  
  - Конечно, и доктор обещал, но кто ж их знает. Они на то и поставлены, чтобы говорить нам неправду. А вы - дело другое, вы свой человек. Да и дело-то в пустяках: длинный гроб будет стоить на три рубля дороже короткого - я уже составила расчетик. Главное, чтобы кто-нибудь позаботился. Вы обещаете?
  
  - Непременно, сударыня, непременно. Я устрою подписку среди больных и сделаю вам склеп.
  
  - Вот это хорошо. Склеп - это совсем хорошо. Благодарю вас, Георгий Тимофеевич.
  
  И бескровное лицо ее слегка розовело, как молочное облако на восходе, когда коснется его первый солнечный луч. В Бога Анфиса Андреевна давно не верила и на именины графа, когда в дом были приглашены иконы, совершила над одной из них страшное кощунство. Тогда и обнаружилось ее сумасшествие.
  
  Во время прогулок, которые для всех больных были обязательны, Петров держался в стороне, так как боялся внезапного нападения, и летом держал в кармане камень, а зимою - кусок льда или сдавленного снега; в стороне от других находился и тот больной, что стучит. Быстро пройдя все отпертые двери, он останавливался у калитки и начинал стучать - неторопливо, настойчиво, с равномерными промежутками. Вначале, когда он еще только попал в больницу, все суставы его нежных и белых пальцев были покрыты струпьями и свежими ссадинами; но постепенно пальцы загрубели, а на сгибах образовались большие твердые наросты, и стук от них получался твердый, сухой, как от камня.
  
  Каждый раз Егор Тимофеевич считал своим долгом поговорить с ним.
  
  - Доброе утро, милостивый государь. А вы все стучите?
  
  - Стучу, - тихо отвечал больной, переводя на Егора Тимофеевича большие, печальные и странно глубокие глаза.
  
  - И не отворяют?
  
  - Нет, не отворяют, - так же тихо отвечал больной.
  
  Голос у него был бледный, тихий, как эхо, но такой же странно глубокий, как глаза.
  
  - Дайте-ка я открою, - говорил Егор Тимофеевич и начинал дергать засов и ковырял пальцем в замочной скважине. Но дверь не поддавалась, и тогда он предлагал другое. - Вот что, милостивый государь, я придумал: вы отдохните, а я постучу.
  
  И несколько минут он добросовестно и громко барабанил кулаком в дверь, а больной отдыхал: тихонько поглаживал пальцы и, прищурившись, удивленно-равнодушными глазами обводил небо, сад, больницу, больных. Был он высокий, красивый и все еще сильный; ветерок слегка раздувал его седеющую бороду - точно сугробы наметал на красивое, строго-печальное лицо.
  
  Однажды к нему подкрался Петров и шепотом спросил:
  
  - Там кто-нибудь есть? Кто там? - Нужно, чтобы было открыто.
  
  - Как это глупо. А если она войдет?
  
  - Нужно, чтобы было открыто.
  
  - Как вас зовут?
  
  - Не знаю.
  
  Петров недоверчиво засмеялся и, крепко сжимая в кармане ледяшку, осторожно вернулся на свое место за дерево, где он был в сравнительной безопасности от внезапного нападения.
  
  Вообще больные охотно и много разговаривали, но после первых же слов переставали слушать друг друга и говорили только свое. И от этого беседа их никогда не утрачивала жгучего интереса. И каждый день то возле одного, то возле другого сидел доктор Шевырев и внимательно слушал, и казалось, что сам он много говорит, но на самом деле он постоянно молчал. Каждую ночь, с десяти вечера до шести часов утра, он проводил в загородном ресторане "Вавилон", и было непонятно, когда он успевает спать и так внимательно заниматься собою, чтобы быть всегда хорошо одетым, чисто выбритым и даже слегка надушенным.
  
  III
  
  У Егора Тимофеевича случались сильные головные боли, и ему поставили на затылок мушку. Когда ее сдирали, он кричал от боли и ругался, а потом повертел головою, засмеялся и сказал:
  
  - Хорошо. Освежает, знаете ли. Очень хорошо. Вы неоцененный человек, Николай Николаевич!
  
  И всегда и всем он был очень доволен. Кроме сумасшествия, у него был катар желудка, подагра и много других болезней; ему приходилось назначать диету и держать впроголодь, но он ел и не ел с одинаковым удовольствием, гордился своими болезнями, а за подагру даже благодарил доктора Шевырева и весь тот день громко покрикивал на больных, строивших снежную гору: ему смутно представлялось, что он генерал, назначенный наблюдать за постройкою грозной крепости. И всегда, что бы ни случилось, он находил, что это к лучшему. Однажды зимою в трубе загорелась сажа, и была опасность, что вспыхнет дом, и все больные и здоровые были по-своему перепуганы. Один только Егор Тимофеевич остался доволен: по его мнению, вместе с сажей должна была выгореть нечистая сила, которая ютится в трубе и по ночам воет. И когда в трубе действительно почему-то перестало выть, он написал донесение в святой синод и получил благодарственный ответ. По-прежнему он изредка летал на службу в губернское присутствие, но большею частью занимался другим: по ночам к нему приходил Николай-чудотворец, и они вместе облетали все столичные больницы и исцеляли больных.
  
  По утрам он просыпался разбитым, с отекшими ногами, опухшим лицом и с такой сильною ломотою в шее, что несколько часов, пока разгуляется, должен был держать голову набок. И день свой он начинал получасовым мучительным кашлем, от которого вздувались вены на лбу и краснели белки глаз.
  
  - Ну, как вы себя чувствуете сегодня? - спрашивал доктор Шевырев, присаживаясь рядом с ним на не убранную еще кровать.
  
  Егор Тимофеевич сопел носом и тяжело носил грудью, сдерживая поднимавшийся кашель.
  
  - Отлично. Никогда не чувствовал себя так хорошо. Он отдувался, окончательно побеждал кашель и, весело сияя глазами и улыбкой, продолжал:
  
  - Устал только немного. Да и сами посудите: в Андрониевскую больницу слетай, в Дегтеревскую слетай, в Шепилевскую слетай. А дела сколько! В одной Дегтеревской пятеро ребят в крупе, задыхаются мальцы, один уже свистит. Ну, дунул на него Николай - и сейчас, это, дыхание ровное, улыбнулся, пить попросил. А уже два дня ничего не пил и не ел. Так мы с Николаем даже прослезились от радости. Честное слово!
  
  Веки Егора Тимофеевича налились слезами, но он пошутил доктору:
  
  - Каков у вас тезка-то, а? Не вам чета. Ну-ну, не обижайтесь, доктор. Я ведь шучу. Я знаю, что вы благороднейший человек и сейчас, это, тоже лечите, конечно. И лицом вы похожи на святого Эразма. Никола - тот седенький, маленький, а вы - на святого Эразма. Тоже хороший святой.
  
  - А вы его видели?
  
  - Как же. Всех видел.
  
  И он долго рассказывал, какие прекрасные и благородные лица у святых. Потом бодро прошелся по комнате, держа голову набок, точно свернутую, сделал легкое мускульное упражнение руками и остановился у окна.
  
  - Как тает-то! Ах, хорошо! Что будем нынче делать, доктор?
  
  - Хотите на катке лед скалывать?
  
  - Лед скалывать! Боже мой! Ведь это же первое мое удовольствие! Лед скалывать, и сейчас, это, - помогать весне! Ах, Боже мой! Чудеснейший вы человек, Николай Николаевич.
  
  - А вы счастливейший человек, Георгий Тимофеевич.
  
  И большими друзьями они уходили, и уже через четверть часа Егор Тимофеевич, весь обрызганный мелкими осколками льда и снега, озабоченно вонзал кирку в мягкий, вялый лед, похожий на плохой постный сахар. Было жарко от работы, и шея как-то распрямилась, на ладонях сладко ныли свежие мозоли, и день улыбался. Он стоял тихий, немного пасмурный, но теплый, и улыбался. И отовсюду капало: с крыш, с деревьев, с забора, и от этого забор и деревья были совсем темные. Пахло блинами, великим постом, тающим снегом и лошадиным навозом.
  
  - Ловко я работаю? - кричал Егор Тимофеевич фельдшерице, маленькой девушке в ватной шубке.
  
  Она сидела на лавочке, зябко поджав маленькие ноги, заботливо следила за больными, и носик ее краснел от сырости.
  
  - Очень хорошо, Георгий Тимофеевич, - отвечала она слабым голосом и ласково улыбалась. - Я всегда любуюсь вами, когда вы работаете.
  
  Егор Тимофеевич знал, что фельдшерица влюблена в него и, хотя сам не мог отвечать на любовь, высоко ценил ее расположение и усиленно старался не скомпрометировать ее какой-нибудь неосторожностью. В его представлении она была героиней долга, бросившей аристократическую семью, чтобы ухаживать за больными, - у фельдшерицы семьи не было, она была из подкидышей, - светлой личностью и красавицей, за которой ухаживали гвардейские офицеры. И держался он с нею особенно, кланялся очень низко, водил ее под руку к столу и посылал ей летом через сторожа цветы, но наедине оставаться с нею избегал, из опасения поставить ее в неловкое положение.
  
  Из-за этой фельдшерицы у него часто бывали ссоры с больным Петровым, который держался о девушке совершенно противоположного мнения. Петров уверял, что, как все женщины, она развратна, лжива, не способна к истинной любви, и когда уходит, то обязательно смеется над оставшимися.
  
  - Вы смотрите, - говорил он однажды Егору Тимофеевичу, придерживая рукой свою взлохмаченную дикую бороду. - Вот сейчас она кокетничала с вами и со мной, а теперь стоит за дверью и хохочет, говорит: "Дураки!" - и хохочет. Вот она! слышите? И рожи, наверное, делает. Я ее знаю.
  
  - Не может быть. Я тоже ее знаю.
  
  - Ага! Вон она. Слышите? Давайте поймаем ее.
  
  И осторожно, на цыпочках, взявшись за руки, они крались к двери, Петров распахивал ее и торжествующе говорил:
  
  - Ушла! Услыхала наш разговор и ушла. Они хитрые. Их никогда не поймаешь. Можно ловить всю жизнь - и не поймаешь.
  
  По его словам, у фельдшерицы был от сторожа ребенок, и она убила его, удушила подушкою и ночью закопала в лесу; и место это, где ребенок зарыт, Петров хорошо знает. Этого Егор Тимофеевич не мог выдержать. Он отошел на шаг, протянул руку и торжественно сказал:
  
  - Вы, Петров, совершеннейший злодей. Никогда в жизни я не подам вам руки и буду жаловаться на вас товарищескому суду.
  
  Но товарищеский суд не мог состояться. Больные разместились полукругом, как их усадил Егор Тимофеевич, но тут дама с гордой осанкой и распущенными волосами заявила, что надо вынимать фанты, и все перепуталось. А через полчаса они опять дружески разговаривали, так как забыли о происшедшем, и говорили именно о фельдшерице, о ее красоте, которую оба они признавали. Только Егор Тимофеевич утверждал, что она прекрасна, как ангел, а Петров - что она красива, как демон. Потом Петров долго шепотом говорил о своих врагах.
  
  У него были враги, которые поклялись погубить его. Они печатали о нем в газетах, под видом финансовых отчетов, клеветнические статьи, выпускали каталоги и афиши, гонялись за ним по всему городу на пыхтящих автомобилях и по ночам подстерегали его за всеми дверьми. Они были могущественны.
  
  Они подкупили братьев Петрова и мать его, старушку, и та ежедневно отравляла его пищу, так что он чуть не умер с голода. Они были могущественны. Они могли входить в камни, в стены, в деревья, и случилось однажды: он проходил по лесу, а дерево, осина быстро наклонилась и протянула скользкие ветви, чтобы удушить его. Вставая утром, он не знал, будет ли он жив к вечеру; ложась спать, он не знал, будет ли он жив к утру. Они могли входить в его тело, и бывало так, что рука или нога переставала слушаться Петрова и делала не то, что он хочет. Они могли даже входить в его душу и часто по утрам хитро уговаривали его убить себя и давали советы: как разбить стекло и осколком его перерезать вену на левой руке около локтя. И доктор Шевырев хорошо знал об этом; третьего дня утром он сказал ему:
  
  - Вы несчастнейший человек, Петров.
  
  Очень приятно хоть раз услышать слово правды и сочувствия, тем более, что обыкновенно доктор Шевырев - очень эгоистичный человек, пьяница и развратник, устроивший лечебницу только для того, чтобы обирать дураков. Очень возможно, что он тоже подкуплен его матерью и ждет благоприятного момента, когда может разделаться с ним. В прошлое воскресенье Петров сам видел, что за углом стояла его мать, старушка, и пристально глядела в его окно, и когда он закричал, она торопливо скрылась, а доктор Шевырев уверял, что никого тут не было. Тогда как он сам, своими глазами, видел ее, вот тут за углом - в барашковой шапочке, сдвинутой набок, и с пристальными ужасными глазами.
  
  Он рассказывал, и в его сдавленном голосе, в дикой взлохмаченной бороде был безнадежный ужас. Уже давно он был один, в своей комнате, но не помнил, как это случилось, и не думал об этом. Он расхаживал по комнате, бормотал, прижимал руки к голове и плакал. Потом грозил кому-то и снова плакал слезами безвыходного отчаяния и тоски. Что-то вспомнил и, оживившись, возбужденно сверкая глазами, целый час прижимался к окну и выслеживал мать. Несколько раз ему казалось, что из-за угла высовывается сдвинутая набок барашковая шапочка и старушечье бледное лицо с ужасными глазами, и он готовился испустить всегда готовый, всегда стоящий в гортани крик, - но видение исчезало. Быстро падали за стеклом тяжелые капли тающего на крыше снега, и глянцевитые деревья тихо парились в белом, густом и теплом воздухе ранней весны. И светло было.
  
  Возбуждение улеглось, исчезли отрывки мыслей, и оставалась только тоска. Петров лег на постель, и тоска, как живая, легла ему на грудь, впилась в сердце и замерла. И так лежали они в неразрывном безумном союзе, а за стеклом быстро падали тяжелые крупные капли, и светло было.
  
  Со стороны катка приносился сквозь двойные рамы беспечный хохот. Это Егор Тимофеевич пускал в луже кораблики на парусах и гоготал от удовольствия.
  
  
  
  IV
  
  Фельдшерица Мария Астафьевна не была влюблена в Егора Тимофеевича: уже три года, с тех пор как поступила она в эту лечебницу, она безнадежно любила доктора Шевырева и не смела открыться ему. Она любила его за ум, за благородство, за мужественную красоту, за то, что от него всегда пахнет какими-то особенными аристократическими духами, за то, что он всегда молчит и, по-видимому, очень одинок и несчастен. В трех комнатах мезонина, где жил доктор, она знала каждую мелочь обстановки, каждый клочок бумажки, каждую картинку; она раскрывала все его книги, которые раскрывал он, как будто там остался еще отпечаток его задумчивого взгляда; она пересидела на всех креслах и диванах и даже раз ночью, когда доктор, по обыкновению, был в ресторане "Вавилон", осторожно прилегла на его кровать. На подушках остался след ее головы, и она испуганно хотела взбить их, чтобы уничтожить впадину, но раздумала, - и всю ночь, стыдливо кутаясь в жесткое больничное одеяло, сгорая от стыда, от счастья, от любви, целовала свою беленькую девичью подушку. На туалетном столике доктора Шевырева она давно открыла флакон с теми духами, осторожно надушила свой платок, берегла его, как драгоценность, и упивалась его запахом, как пьяница запахом вина.
  
  Кроме трех жилых комнат, в мезонине была четвертая, совершенно пустая, с огромным итальянским окном, занимавшим почти целую стену. Все окно состояло из мелких разноцветных стекол в узорчатой сетке деревянного переплета и было сделано архитектором для красоты; и снаружи было действительно красиво, но внутри создавалось что-то беспокойное, неопределенное, раздражающее. Каждый раз, бывая наверху, Мария Астафьевна подолгу просиживала в этой комнате, рассматривая сквозь стекла знакомый и странно необыкновенный вид. Видны были небо, забор, шоссе, большая луговина и лес - и только. Но от стекол, то красных, то желтых, то синих, голубых и зеленых, все это странно менялось и, если смотреть так: быстро переходя через все стекла, - походило на очень странную музыку. А если долго смотреть через одно какое-нибудь стекло, то менялось настроение. Особенно противно было желтое: как бы хорош и ярок ни был день, оно делало его мрачным, призрачным, зловещим, угрожающим какою-то бедою, намекающим на какое-то страшное преступление. И становилось тоскливо, и не верилось, что доктор Шевырев сделает ее своею женою. Если бы не это стекло, она давно объяснилась бы с ним; и каждый раз Мария Астафьевна давала клятву не смотреть в окно, и каждый раз смотрела, пугаясь, тоскуя, не узнавая привычного, странно изменившегося вида. И соседство этого окна с кабинетом доктора тревожило ее, как какая-то близкая, но несознаваемая опасность.
  
  Одиночество доктора Шевырева будило в Марии Астафьевне чувство, схожее с материнским.
  
  Она заботилась о его книгах, о его белье и ужасно жалела, что не имеет власти над кухней, и доктор Шевырев ест Бог знает какую гадость. Ревновала его к больным, к сторожу, которому он давал какие-то таинственные, интимные поручения, и уже давно хранила в комоде вместе с платком большую исписанную тетрадь, в которой заклинала доктора Шевырева отказаться от посещения "Вавилона", от шампанского и от ужасной развратной жизни, о которой она догадывается. Когда она написала "развратной", ей стало так больно, так обидно, она так возненавидела и себя и доктора Шевырева, что не могла продолжать, легла на постель вместе с тетрадью и всю ночь проплакала на тетради, испортивши слезами две страницы.
  
  В той же тетради она смело предлагала себя доктору Шевыреву, но только в жены и только с тем условием, чтобы он оставил посещения "Вавилона" и шампанское, и доказывала, что это будет выгоднее: как жене он не будет платить ей жалованья, а стол останется все равно тот же. И кроме того, она, с его разрешения, расширит его врачебное дело, так как много занималась и занимается литературой по психиатрии и хорошо видит недостатки в теперешней постановке лечебницы. И умоляла его решить вопрос поскорее, так как ей уже двадцать четыре года и она скоро начнет отцветать, и тогда уже будет поздно.
  
  Два года лежала тетрадка, но Мария Астафьевна не осмелилась ее отдать и часто в отчаянии хотела поскорее умереть, чтобы дать только возможность доктору Шевыреву прочесть написанное. А он ничего не знал и каждый вечер в десять часов аккуратно уезжал в ресторан "Вавилон" и возвращался на рассвете. Каждый раз в прихожей, уезжая, он наталкивался на фельдшерицу и говорил:
  
  - А вы еще не ложились? Спокойной ночи.
  
  И она отвечала:
  
  - Спокойной ночи.
  
  В "Вавилоне" доктор Шевырев был как свой и после метрдотеля считался первым человеком. Он знал всех официантов по именам, а также всех хористов и хористок из цыганского и русского хоров, разделял все горести и радости заведения, одним своим присутствием и двумя-тремя словами улаживал недоразумения между администрацией ресторана и пьяными посетителями и выпивал за ночь три бутылки шампанского - не больше и не меньше. И так как находился не в больнице, был не доктором, а частным человеком, то позволял себе изредка улыбаться, но говорил все так же мало.
  
  Часов до двенадцати, до часу он сидел в общем зале, за одним из бесчисленных столиков, среди целого разноцветного моря лиц, голосов, костюмов, боком к открытой сцене, где поочередно являлись певицы и певцы, иногда и жонглеры и акробаты. Стекла бокалов и рюмок звенели, голоса сливались в ровный, живой шум, пахло духами и вином, скользившие между столиков красивые, накрашенные женщины улыбались доктору Шевыреву, и все заливал ослепительный, праздничный свет электрических лампочек. Люди за столиками менялись: одни уходили, другие тотчас занимали их места, но казалось, что все это одни и те же люди - так равнял их свет электричества, живой, неперестающий гул, запах вина и духов. Так в метель толкутся снежинки перед освещенным окном, и кажется, что все это одни и те же, а это все разные, все новые, приходящие из тьмы, уходящие во тьму. И только потому чувствовалось время, что бутылка шампанского пустела, да жарко становилось, да живее, тревожнее, острее делался непрерывный гул. Он то падал до половины почти тишины, когда ясно слышалось отдельное слово, сказанное в другом конце зала, то возрастал, порывисто, судорожно, точно взбегал на изломанные ступеньки, обрывался, снова бежал - и рассыпался, как фейерверк, яркими огоньками: красными, голубенькими, зелеными. И казалось, что в толпе прибавилось басов и женских высоких голосов, и взлетали, как брызги при столкновении волн, отдельные громкие, часто исступленные крики: заливистый смех, похожий на истерику, обрывок песни, слепое ругательство. И все чаще взлетали ругательства: нельзя было различить людей, которые бранятся, а ругательства чертили воздух, колючие, кривые, как летучие мыши, ослепшие от яркого света. Сильнее пахло духами и вином и трудно становилось дышать; опьяневший воздух точно убегал от жадно открытого рта.
  
  В час или два приезжала какая-нибудь компания знакомых доктора Шевырева, - а в "Вавилоне" он перезнакомился почти со всем городом, - и метрдотель приглашал его к приехавшим в отдельный кабинет. Там доктора встречали радостными криками и шутками, многие целовались с ним, так как считали его своим другом, и он помогал составить меню ужина, выбирал вина, назначал очередь хорам и выбирал из них солисток и солистов. Потом усаживался на краю стола с своею бутылкою шампанского, которую всюду носили за ним, и улыбался, когда к нему обращались, отчего казалось, что он много говорит, но на самом деле он молчал.
  
  В кабинете было прохладно, вначале даже холодно, но очень быстро он нагревался, а оттого, что он был теснее зала и стены ближе, происходившее казалось страннее и беспорядочнее. Пили, смеялись, говорили все сразу, слушая только себя, объяснялись в любви, целовались и иногда дрались. Каждый вечер люди менялись: проходили перед доктором Шевыревым артисты, писатели и художники, купцы, дворяне, чиновники и офицеры из провинции; кокотки и порядочные дамы, иногда совсем молоденькие, чистые девушки, от всего приходившие в восторг и пьяневшие от первой капли вина. Но все делали одно и то же. Входили цыгане: мужчины высокие, долгошеие, с угрюмыми, скучными лицами, и женщины - скромные, почти все в черном, усиленно равнодушные к разговорам, замечаниям и винам на столе. Потом внезапный гик, визг, завитуха гортанных диких голосов, бешенство страстей, безумие веселья, точно все перевернулось, точно открылось все. И пляска. Какой-то скелет в платье женщины бешено носится, у стола кружится, в исступлении подергивает костлявыми плечами, - и снова тишина, порядок, скромные женщины, одетые в черное, скучные лица мужчин. И только груди поднимаются выше да у той, худощавой, что танцевала, дрожат руки.
  
  Смуглая красивая девушка поет, опустив черные ресницы. Всем хочется взглянуть в ее глаза, а она опустила их, смуглая, красивая, чужая, и поет:
  
  Я не вправе любить и забыть не могу,
  И терзаюсь душой я на каждом шагу.
  Быть с тобою нельзя, а расстаться нет сил, -
  Без тебя же весь мир безнадежно уныл.
  
  О забвенье моля, проклиная недуг,
  Я ищу этих жгучих и сладостных мук.
  Я не смею любить и забыть не могу,
  Ни порвать, ни связать эту тонкую нить...
  
  И так просто пела она, ни на кого не глядя, смуглая, красивая, чужая, как будто рассказывала одну только правду, и все верили, что это правда. И грустно становилось, просыпалась грустная любовь к кому-то призрачному и прекрасному, и вспоминался кто-то, кого не было никогда. И все, любившие и не любившие, вздыхали и жадно глотали вино. И, глотая, чувствовали внезапно, что та прежняя трезвая жизнь была обманом и ложью, а настоящее здесь, в этих опущенных милых ресницах, в этом пожаре мыслей и чувств, в этом бокале, который хрустнул в чьих-то руках, и полилось на скатерть, как кровь, красное вино. Громко рукоплескали и требовали новых песен и нового вина.
  
  Потом, по выбору доктора Шевырева, поет белокурая пожилая цыганка с истощенным лицом и огромными расширенными глазами - поет о соловье, о встречах в саду, о ревности и молодой любви. Она беременна шестым ребенком, и тут же стоит ее муж, высокий рябой цыган в черном сюртуке и с подвязанными зубами, и аккомпанирует ей на гитаре. О соловье, о лунной ночи, о встречах в саду, о молодой красивой любви поет она, и ей также верят, не замечая ни тяжелой беременности ее, ни истощенного старого лица.
  
  И так до утра. Доктор Шевырев не старался запомнить ни лиц, ни фамилий своих друзей и не замечал, когда одни исчезали и на смену являлись другие. Он молчал, улыбался, когда к нему обращались, пил свое шампанское, а они кричали, плясали вместе с цыганами, хвастались и жаловались, плакали и смеялись. Большею частью было весело и нелепо, но иногда случались несчастья. Два года назад, когда пела молодая, красивая цыганка, застрелился студент, тут же, при всех. Отошел в угол, наклонился, точно собирался плюнуть, и выстрелил себе в рот, еще пахнувший вином. Один из приятелей доктора, расцеловавшись с ним, уехал из "Вавилона" и в ту же ночь в каком-то притоне был убит и ограблен.
  
  Несколько лет назад он встречал здесь Петрова. Тогда у него была красивая подстриженная бородка; он смеялся, лил зачем-то вино в цветы и ухаживал за красивой цыганкой. И цыганки той нет. Она заболела после искусственного выкидыша и куда-то исчезла. А впрочем, быть может, никогда такой цыганки и не было, и доктор смешал с нею других - кто знает.
  
  В пять часов доктор Шевырев кончал третью бутылку шампанского и уходил домой. Зимою в это время было еще темно, и он уезжал на извозчике, а осенью и весною, если была хорошая погода, шел пешком, так как до больницы было недалеко: пять или шесть верст. Идти нужно было сперва большим пригородным селом, а дальше по шоссе, полем и опушкой леса. Солнце только что поднималось, и глаза его были еще как будто красны от сна: и воздух, и лесок на солнечной стороне, и пыль по дороге были окрашены нежно-розовой краской. Ехали в город на базар мужики и бабы, и в их плотно одетых фигурах чувствовался еще холодок недавней ночи; пыль за телегами поднималась лениво, как сонная, и у безлюдного трактира играли щенки. Попадались люди с котомками, те загадочные люди, которые всю жизнь куда-то идут на зорях ранними утрами, а потом начиналось росистое поле и лес, влажный, прохладный, немного суровый, еще не прогретый ранним солнцем. И в лес не хотелось, и не хотелось идти в тень, а тянуло на солнце.
  
  Так шел он, бритый, в цилиндре, задумчиво помахивал рукою в палевой перчатке и что-то насвистывал - в тон птицам, заливавшимся в лесу. А за ним в свежем утреннем воздухе далеко тянулся легкий запах духов, вина и крепких сигар.
  
  Прошло лето, и настала дождливая осень. Две недели лил дождь, почти не переставая, а когда на несколько часов затихал - отовсюду поднимались дымчатые холодные туманы. Прошел раз снег большими белыми хлопьями, прилег на минуту белым разорванным ковром на зеленой еще траве и тотчас же растаял, - и стало еще мокрее, еще холоднее. В больнице уже с пяти часов зажигали огонь, а весь день стоял холодный сумрак, и деревья за окном уныло размахивали ветвями, словно стряхивали с себя последние мокрые листья. От непрерывного шума дождя по железной крыше, от сумрака и отсутствия развлечений больные беспокоились, чаще страдали припадками и постоянно на что-нибудь жаловались. Некоторые простудились, и в том числе больной, который стучит: у него сделалось воспаление легких, и несколько дней можно было думать, что он умрет, и другой умер бы, как утверждал доктор, но его сделала непостижимо живучим, почти бессмертным его страшная воля, его безумная мечта о дверях, которые должны быть открыты: болезнь ничего не могла сделать с телом, о котором забыл сам человек. В бреду он говорил об открытой двери, умолял, просил, требовал так грозно, что сиделка боялась оставаться с ним, хотя он был одет в горячечную рубашку и был привязан к кровати. Поправлялся он очень быстро, и доктор Шевырев велел дверь в его комнату держать открытой; прикованный слабостью к постели, невольно радующийся возвращенной жизни, он забывал, что за этой дверью есть другие, закрытые, и не мог узнать этого. И весь этот день он был счастлив. Но уже на следующее утро послышался его слабый стук у соседней запертой двери.
  
  Простудился и Егор Тимофеевич: у него был жестокий насморк, и, кроме того, он потерял голос, так что говорил сиплым, но громким шепотом. Но чувствовал он себя великолепно. За лето он вырастил сам, своими трудами, огромную тыкву и поднес ее фельдшерице; та хотела отнести ее на кухню, но Егор Тимофеевич не позволил, сам выбрал ей место на столе и часто забегал в комнату взглянуть на нее; тыква смутно напоминала ему земной шар и говорила о чем-то великом.
  
  Кроме того, доктор Шевырев подарил ему десять открытых писем с рисунками, и Егор Тимофеевич занялся составлением каталога к своей картинной галерее и сам рисовал обложку. На обложке он прежде всего нарисовал себя в могущественном виде, как собственника галереи, и так увлекся этим, что на всех страницах тетради повторил тот же рисунок. Потом попросил у доктора самый большой лист бумаги и во всю его величину опять нарисовал себя, а сверху вдохновенно, без размышлений, сделал надпись: "многоуважаемый Георгий-победоносец". Картину повесил в столовой, у самого потолка, и те из больных, которые могли любоваться ею, хвалили Померанцева.
  
  Но дурная погода влияла и на Егора Тимофеевича, и ночные видения его были беспокойны и воинственны. Каждую ночь на него нападала стая мокрых чертей и рыжих женщин с лицом его жены, по всем признакам - ведьм. Он долго боролся с врагами под грохот железа и, наконец, разгонял всю стаю, с визгом и стоном разлетавшуюся от его огненного меча. Но каждый раз после битвы наутро он бывал настолько разбит, что часа два лежал в постели, пока не набирался свежих сил.
  
  - Конечно, и мне попало, - откровенно сознавался он доктору Шевыреву. - Один, это, здоровенный черт взял бревно и сейчас, это, мне под ноги, а потом навалился на меня и давай душить. Ну, я ему сейчас, это, и показал, где раки зимуют! Обещали нынче опять прийти. Если ночью шум услышите, так не пугайтесь, а посмотреть приходите: интересно!
  
  И долго, с новыми и интересными подробностями, рассказывал о ночном сражении.
  
  Хуже всех чувствовал себя Петров. От постоянного сумрака, ползшего в окна, ему казалось, что уже наступает конец, и каждую минуту он ожидал чего-то ужасного. Предчувствие надвигающейся беды было так осязательно, что по целым часам он сидел неподвижно, не смея встать, не смея шевельнуться. Он знал, что пока он сидит неподвижно, этого не может быть, но стоит ему встать, шевельнуться, косо, назад себя взглянуть глазами - оно, это ужасное, сейчас же случится. А вставши и начав ходить, он не смел остановиться, так как ужас был в неподвижности, и ходил он все быстрее, поворачивался все чаще, озирался все острее, пока в изнеможении не падал на кровать. По ночам он так зарывался в подушки и одеяло, что почти задыхался, но открыться не смел, хотя всю ночь в комнате горел огонь и напротив него спала сиделка, приставленная к нему ввиду его особенного беспокойного состояния. И так же, как днем, или он лежал неподвижно, как труп, или весь непрестанно двигался мелкими частыми движениями, похожими на обыкновенную дрожь от холода. Весь ужас его сосредоточивался в матери, слабенькой старушке с бледным лицом. Он уже не думал, что ее подкупили врачи, и не приискивал никаких объяснений, он просто боялся ее и именно того момента, когда она покажет свое старушечье лицо и скажет:
  
  - Сашенька!
  
  Что произойдет тогда, он не знал и не смел и не мог думать. И всегда он чувствовал ее близость. Она ходила по лесу в своей барашковой, сдвинутой набок шапочке, она пряталась под столом, под кроватями, во всех темных углах. А ночью она стояла у его дверей и тихонько дергала ручку.
  
  В воскресенье утром приезжала его мать и целый час плакала в мезонине у доктора Шевырева. Петров ее не видал, но в полночь, когда все уже давно спали, с ним сделался припадок. Доктора вызвали из "Вавилона", и, когда он приехал, Петров значительно уже успокоился от присутствия людей и от сильной дозы морфия, но все еще дрожал всем телом и задыхался. И, задыхаясь, он бегал по комнатам и бранил всех: больницу, прислугу, сиделку, которая спит. На доктора он также накинулся.
  
  - Что у вас за сумасшедший дом! - кричал он через плечо, на бегу, оглядываясь на него. - Что это за сумасшедший дом, в котором на ночь не затворяют дверей, так что может войти всякая... всякий, кому захочется. Я жаловаться буду! Если нет денег на лишнего сторожа, то лучше не заводить больниц, иначе это мошенничество. Да, сударь, мошенничество, грабеж. На вас полагаются как на честного человека.
  
  - Дайте-ка пульс, - сказал доктор Шевырев.
  
  - Нате. Только вашими пульсами вы меня не обманете.
  
  Петров остановился и, с ненавистью глядя на бритое лицо доктора, неожиданно спросил:
  
  - В "Вавилоне" были?
  
  Доктор утвердительно мотнул головой.
  
  - Ну, как там?
  
  - Хорошо.
  
  - Я думаю, хорошо. Еще бы не хорошо. Но только вы двери все-таки велите запирать. Вавилон - Вавилоном, а больница - больницей. - Он громко захохотал, но губы его дрожали, и смех вышел также дрожащий и напоминал, скорее, лай озябшей собаки.
  
  - Да, я велю запирать. На этот раз простите. Небрежность прислуги.
  
  - Вам небрежность, а для меня это черт знает чем пахнет. Ну, да ладно, на первый раз прощается. Слышали? - строго обратился он к фельдшеру и прислуге. - Сейчас же затворить все двери! - Он громко рассмеялся: - А то мы с вашим доктором моментально удерем в "Вавилон"!
  
  Когда Петрова уложили в постель и он уснул, доктор Шевырев пошел наверх и в коридоре, у лестницы, встретил Марию Астафьевну. Она была совсем одета, и глаза ее в полусвете горели.
  
  - Доктор!.. - шепнула она, но захлебнулась словом и громко повторила: - Николай Николаевич!
  
  - А, это вы! Отчего вы не спите? Поздно.
  
  - Николай Николаевич!..
  
  - Что? Нужно что-нибудь?
  
  - Николай Николаевич... - Дыхание ее захватило; она хотела сказать многое; о своей любви, о "Вавилоне", о шампанском, но выговорилось другое: - Бром Поляковой давать?
  
  - Как же, давайте. Спокойной ночи.
  
  - Спокойной ночи. Вы опять уедете?
  
  Доктор Шевырев взглянул на часы: они показывали половину четвертого.
  
  - Поздно уже, пожалуй? Не поеду.
  
  - Благодарю вас.
  
  Мария Астафьевна всхлипнула и убежала с нарастающим громким рыданием, такая маленькая в большом и высоком коридоре, как девочка. Доктор Шевырев посмотрел ей вслед, еще раз взглянул на часы и, покачав головою, отправился к себе наверх.
  
  Следующий день был суровый, без дождя, но очень холодный - видимо, погода поворачивала на зиму. И как-то очень быстро подсыхало. К четырем часам, когда больных выпустили на полчаса погулять, дорожки были совершенно сухи и тверды, как камень, и опавший лист шуршал под ногами с легким отзвуком жести. Доктор, Егор Тимофеевич и Петров вначале гуляли по дорожке, причем доктор и Петров молчали, а Егор Тимофеевич забавлялся тем, что зарывал ногу в шуршащий лист, а потом глядел назад - остался след от его ноги или не остался. И болтал что-то об осени в Крыму, где он никогда не был, об охоте с гончими собаками, которых он никогда не видал, и о многом другом, бессвязном, но веселом и интересном.
  
  - Сядем, - предложил доктор.
  
  Они сели на скамеечку, доктор Шевырев посередине, а остальные по бокам, и как-то так, что прямо перед их глазами открылось холодное небо с бледно-серыми высокими облаками. Уже вечерело, и далеко за версту над едва видимыми верхушками деревьев носилась огромная стая галок, искавших ночлега. Они метались сплошной, но живою полосой и кричали, и, хотя их было много, в озабоченном крике их звучало одиночество осени, предчувствие долгой, холодной ночи, бесплодная жалоба. Несколько галок отделилось от стаи, и, когда они приблизились, видно стало, что четыре галки преследуют одну, - и скоро все они скрылись за лесом. Петров, несколько успокоившийся после вчерашнего припадка, напряженно и странно всматривался в галок, переводя глаза на доктора и снова на галок. Егор Тимофеевич тоже замолчал и неодобрительно вглядывался в незаметно темневшее небо и в галок.
  
  - Хорошо теперь дома, - почему-то удивленно сказал он. - Пойти и сейчас, это, чаю выпить.
  
  - Они сюда летят, - сказал Петров.
  
  Он побледнел и слегка придвинулся к доктору Шевыреву.
  
  - И то пойдемте, - ответил доктор. - Георгий Тимофеевич, вы вперед.
  
  В этих словах Егору Тимофеевичу послышался призыв к власти. Он мужественно выпрямился и отчетливо зашагал, подражая руками движению барабанщика, бьющего в барабан, и выделывая голосом соответствующие звуки:
  
  - Там-тара-та-там! Там-тара-та-там!
  
  Так шел он впереди и барабанил, отчетливо отбивая шаги, а за ним, невольно в такт, шагали те двое. И Петров прижимался к доктору и все оглядывался назад - на беспокойную, растерянную стаю галок, на холодное, безнадежное, темнеющее небо.
  
  - Там-тара-та-там! Там-тара-та-там!
  
  Сторож издалека увидел доктора и широко распахнул двери. Первым, громко барабаня, с гордо закинутой головой, торжественно вступил Егор Тимофеевич. За ним, невольно шагая в такт, вошли те двое, и Петров обернулся в дверях, и на лице его был ужас.
  
  К ночи поднялся сильный ветер, гремевший железными листами на крыше, - и в эту ночь умер от страха Петров.
  
  VI
  
  Покойника отнесли в большую холодную комнату, имевшуюся в больнице для таких случаев, обмыли и одели в черный сюртук, топорщившийся на груди. Днем приехали мать Петрова и старший брат его, очень известный писатель, поклонились праху и пошли к доктору Шевыреву в мезонин. Старушка, совсем обессилевшая от горя, едва взошла на лестницу, упала на диван, и, маленькая, вся высохшая от долгой жизни и страданий, стала похожа на черный измятый комок с белым лицом и волосами. Скупо плача последними старушечьими слезами, она долго рассказывала, как все родные любили Сашу, и каким горем поразила их неожиданная и страшная болезнь его. Во всем их роду не было сумасшедших, и Саша всегда был очень здоровый юноша, хотя несколько мнительный. И о мнительности его она говорила очень долго, и казалось, что она в чем-то оправдывается, что-то старается доказать, но не может. Доктор Шевырев односложно успокаивал ее, а писатель, высокий, мрачный, черноволосый, немного похожий на покойного брата, раздраженно прохаживался по комнате, пощипывал бороду, посматривал в окно и всем поведением своим показывал, что рассказ матери ему не нравится. У него было свое мнение о болезни брата, очень умное, отчасти основанное на науке, отчасти ставившее болезнь Саши в зависимость с общим неудовлетворительным укладом жизни. Но теперь, когда Саша лежал мертвым, говорить об этом было как-то неловко, тем более, что пришлось бы коснуться и дурного характера покойного. Наконец он не выдержал и перебил мать:
  
  - Мамочка! Пора ехать. Мы мешаем господину доктору.
  
  - Сейчас, Васенька, два слова только.
  
  И она снова плела свою бесконечную историю, в чем-то оправдывалась, что-то хотела доказать, но не могла. Сын с раздраженным любопытством вглядывался в ее качающуюся седую голову в черной кружевной наколке, вспомнил, какие нелепости говорила она дорогою, и думал, что мать его совсем выжила из ума, что внизу, запертые по своим комнатам, сидят сумасшедшие, что брат его, который умер, тоже был сумасшедшим. Все выдумывал что-то беспокойное, бредовое, мучительное, каких-то врагов. Врагов! Вот если бы ему дать его врагов, настоящих врагов, беспощадных, могущественных, неутомимых, не брезгающих клеветою и доносом, - что бы он сказал тогда!
  
  - Как хотите, мама, нужно же наконец ехать.
  
  - Сейчас, Васенька. А можно мне будет, Николай Николаевич, провести ночь около Саши? А то один он. Никто во всем нашем роду не умирал в больнице, один он, бедненький, мальчик мой бедненький!.. - И она заплакала.
  
  Доктор Шевырев любезно выразил согласие, и Петровы уехали, и дорогою старушка снова говорила нелепости, а сын ее морщился и тоскливо смотрел в осеннее темное поле.
  
  Егора Тимофеевича, ввиду полной его безвредности, никогда не запирали, и весь этот беспокойный день он возбужденно толокся на народе, присутствовал на всех панихидах, выдавал и снова отбирал свечи, и если кто забывал погасить свою свечу, Егор Тимофеевич сам громко и деловито задувал огонь. К покойнику он чувствовал жгучий интерес, каждые полчаса забегал в комнату полюбоваться на него, поправлял покрывало и упрямо топорщившийся сюртук и чувствовал себя почти таким же важным и интересным, как сам покойник. Он был жив и хлопотал, а это было ничуть не менее интересно, загадочно и важно, чем умереть и лежать в гробу, и он это сознавал. И пока он бегал и распоряжался, в голове его звучали красивые, гордые слова: "усопший", "в Бозе почивший", "новопреставленный", и от этих слов, и от всего, что делалось кругом, чувствовал себя необыкновенно счастливым. И только в глубине его сознания было что-то тревожное, растерянное, как будто он забыл что-то очень важное, хочет вспомнить и не может. На бегу он часто останавливался, озабоченно потирал лоб и потом приставал к Марии Астафьевне с вопросом:
  
  - Мария Астафьевна! Что вы мне сказали сделать? Я все сделал.
  
  Фельдшерица была еще до сих пор счастлива, что доктор Шевырев тогда ночью не поехал в "Вавилон", и ласково успокаивала больного:
  
  - Вы все сделали, Георгий Тимофеевич. Мы очень вам благодарны - я и доктор. Понимаете: я и доктор? Я и доктор.
  
  - Ну то-то. А то мне показалось... - И он снова убегал хлопотать.
  
  И когда наступила ночь, Егор Тимофеевич никак не мог уснуть: ворочался, кряхтел и наконец снова оделся и пошел поглядеть на покойника. В длинном коридоре горела одна лампочка и было темновато, а в комнате, где стоял гроб, горели три толстые восковые свечи, и еще одна четвертая, тоненькая, была прилеплена к псалтырю, который читала молоденькая монашенка. Было очень светло, пахло ладаном, и от вошедшего Егора Тимофеевича по дощатым стенам побежало в разные стороны несколько прозрачных, легких теней.
  
  - Дайте-ка, матушка, я почитаю, - сказал Егор Тимофеевич.
  
  Молоденькая монашенка, молодость которой проходила в том, что она читала по покойникам, охотно уступила место, так как приняла Егора Тимофеевича за какое-нибудь начальство или за старшего родственника, и отошла к стороне. С дивана, при звуке шагов и разговора, поднялась закутанная от холода в платок мать Петрова. Сухая маленькая голова ее с седыми волосами слабо покачивалась, а лицо было такое доброе и такое чистое, как будто она десять раз на день промывала его во всех морщинках. Она уже давно лежала на диванчике, но не спала и все думала.
  
  Вначале Егор Тимофеевич читал очень выразительно и хорошо, но потом стал развлекаться свечами, кисеей, венчиком на белом лбу мертвеца, начал перескакивать со строки на строку и не заметил, как подошла монашенка и тихонько отобрала книгу. Отойдя немного в сторону, склонив голову набок, он полюбовался покойником, как художник любуется своей картиной, потом похлопал по упрямо топорщившемуся сюртуку и успокоительно сказал Петрову:
  
  - Лежи, брат, лежи. Я скоро опять приду.
  
  - Вы знали Сашеньку? - спросила мать Петрова, подходя.
  
  Егор Тимофеевич обернулся.
  
  - Да, - решительно сказал он. - Он был мой лучший друг. Друг детства.
  
  - А я его мать. Мне очень приятно, что вы так отзываетесь о Сашеньке. Позвольте с вами побеседовать?
  
  Егору Тимофеевичу представилось, что он - доктор Шевырев, выслушивающий жалобы больных, и, сделав внимательное, серьезное, ученое лицо, он предупредительно ответил:
  
  - Пожалуйста. Но не хотите ли присесть, так будет удобнее...
  
  - Нет, я так. Скажите, ведь неправда, что Сашенька был плохой человек?
  
  - Он был великолепнейший человек, - искренно опроверг Егор Тимофеевич. - Это был лучший из людей, какого я знал. Конечно, были у него некоторые... странности, но кто из людей не имеет их?
  
  - Вот то же и я говорю, а Васенька сердится. Вы так меня радуете, так утешаете меня. И скажите, Сашенька не жаловался вам?.. Он, бедненький, думал, видите, что я мало его любила, а я, верьте Богу, так его любила, так любила...
  
  И, тихонько плача, она рассказала Егору Тимофеевичу всю скорбную повесть материнских страданий, когда на глазах ее погибал, неизвестно отчего, ее любимый сын и она ничем не могла помочь ему; и снова она оправдывалась в чем-то и что-то хотела доказать, но не могла. И как будто ни для нее, ни для Егора Тимофеевича, спокойно облокотившегося на край гроба, не было здесь покойника, как будто смерть не являла здесь своего страшного образа: старушка так близко к себе чувствовала смерть, что не придавала ей никакого значения и путала ее с какой-то другой жизнью, а Егор Тимофеевич не думал о ней. Но слезы старой, седой женщины трогали его, и то же прежнее беспокойство с силой овладевало им.
  
  - Дайте-ка пульс. Так, хорошо. Не волнуйтесь, все устроится прекрасно. Я сделаю все, что возможно. Будьте совершенно спокойны.
  
  - Вы так утешаете меня, вы так добры... Благодарю вас. - И старушка неожиданно схватила его руку и поцеловала.
  
  - Что вы, что вы? - сконфуженно и возмущенно крикнул Егор Тимофеевич. - Разве у мужчины целуют руку?
  
  Он густо и наивно покраснел, как краснеют только пятидесятилетние морщинистые люди, и быстро вышел. Но в коридоре было темно, и он пошел тише, и уже через несколько шагов возле него появился Николай-чудотворец. Он был низенький, седенький старичок в татарских туфлях с загнутыми носками и с золотым ободком вокруг головы. Егор Тимофеевич шел, понурив голову, и Николай-чудотворец шел, понурив голову, и ступал неслышно, как по войлоку. И очень долго шли они, как будто коридор был бесконечен, шли и оба думали. По бокам белели запертые двери, одни безмолвные, и за ними чувствовался сон, а за другими слышалась ровная, невнятная болтовня беспокойных больных, у которых не было покоя, не было сна. И бесконечен был коридор, и бесконечно тянулись запертые двери.
  
  За одной из них, с левой стороны, слышался негромкий, но твердый и размеренный звук, такой постоянный, что казался тишиною: это стучал больной, на днях вставший с постели и снова принявшийся за свою бесконечную работу.
  
  - Стучит, - сказал Егор Тимофеевич, не поднимая головы.
  
  - Стучит, - ответил Николай, не поднимая головы.
  
  - Хорошо все.
  
  - Хорошо, - согласился Николай. Они шли и оба думали.
  
  - Только отчего вот тут, в груди, под сердцем, бывает иногда так тяжело, так тяжело? Так тяжело, Никола!
  
  - Нельзя же сидеть в сумасшедшем доме и не поскучать порою.
  
  - Ты думаешь? - Егор Тимофеевич повернулся к Николаю. Тот ласково глядел на него, улыбался тихонько и плакал. - Отчего ты плачешь? Улыбаешься и плачешь?
  
  - Ты сам улыбаешься и плачешь.
  
  И снова они шли и думали.
  
  - Стучит, - сказал Егор Тимофеевич.
  
  - Стучит, - ответил Николай.
  
  - Мне жалко тебя, Никола. Такой ты старенький, хворенький, в чем душа держится, а все ходишь, все ходишь, все летаешь, все беспокоишься. Вот ко мне прилетел, не позабыл.
  
  - Я в туфлях. А в сапогах тяжело.
  
  - Стучит, - сказал Егор Тимофеевич. - Полетим куда-нибудь, Никола, пожалуйста. А то скучно мне очень, так скучно. И ноги болят.
  
  - Полетим, - согласился Николай.
  
  И они полетели.
  
  В полутемном коридоре царила беспокойная тишина. Тянулись запертые двери, и за некоторыми слышалась невнятная, тревожная болтовня тех, кто не знал покоя и сна. В конце коридора за безмолвною дотоле дверью послышался громкий крик:
  
  - Ку-ка-ре-ку!
  
  Это кричал больной, который считал себя петухом. С точностью хронометра он просыпался в двенадцать, три и шесть часов, хлопал руками как крыльями, и кукарекал, будя спящих. Но никто из спящих не проснулся и не отозвался, и сам больной, считающий себя петухом, скоро заснул; и только за одной белой дверью, с левой стороны, продолжался все тот же размеренный, непрерывный стук, похожий на тишину.
  
  Ночь убывала, а он все стучал. Уже гасли огни в "Вавилоне", а он все стучал, безумно-настойчивый - неутомимый - почти бессмертный.
  
  
  
  11 октября 1904 г.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  ВОЙНА
  
  Порт-Артур
  
  ЛОНДОН, 31-го октября (13-го ноября). ("Рейтер"). По сведениям "Daily Telegraph" из Чифу, тамошние японские власти верят, что Порт-Артура будет взят до Рождества.
  
  
  
  
  
  
  БЕРЛИН, 1-го (14-го) ноября). Как сообщает "Berliner Tageblatt", городской совет Баден-Бадена постановил, в память пребывания в Баден-Бадене Тургенева, прибить памятную доску к дому No15, на Schillerstrasse, где Туpгенeв жил с 1863 по 1868 год.
  
  
  
  
  
  
  
  МОСКОВСКИЕ ВЕСТИ
  
  Третьяковская галерея пополнилась новым залом - древней иконописи. Все витрины для старинных икон - их 62, все больше ХV и ХVI веков - сделаны из мореного дуба по рисункам художника А.Васнецова.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  16 (03) ноября. Вчера закончился прием новобранцев по городу Москве. Как и предвиделось, он дал огромный недобор. <...>
  Надлежало принять на службу 588; принято в счет контингента 431, из этого числа 37 зачислены в запас по званию и роду занятий, за шестерых представлены зачетные рекрутские квитанции. Таким образом, в войска поступит лишь 388 человек. <...>
  
  
  
  
  
  16 (03) ноября. Вздорожание хлеба
  
  Вчера московские хлебопекарни повысили цену ржаного хлеба от 1/4 к. до 1/2 к. на фунт. Повышение цен, по их словам, вызвано вздорожанием ржаной муки. Цена же последней поднялась вследствие залежей на железных дорогах и, вследствие этого, уменьшения подвоза муки в Москву.
  
  
  
  
  Задержание воров
  
  2 ноября у Яузского моста сторожа задержали какого-то незнакомца по сомнению в принадлежности ему узла, наполненного мужским и дамским платьем. Незнакомец от всяких объяснений отказался. Где и при каких обстоятельствах похищены эти вещи, пока не выяснено.
  
  
  
  
  
  Мы слышали, что по инициативе Серг. Т. Морозова в Париже открывается магазин для продажи изделий русских кустарей.
  
  
  
  
  
  
  
  Замечательный самородок
  
  С Теплой Горы (Перм. г.) "Новому Времени" пишут: 20-го сентября на приисках наследников графа П.И. Шувалова в Пермском уезде был найден самородок платины, весом в 20 фунтов 49 1/2 зол.<...> самый большой до сих пор найденный самородок светлой платины, не сросшийся с породой.
  
  
  
  
  
  ХАРЬКОВ, 3-го ноября. 2-го ноября вечером по улицам города прошла толпа народа в несколько сот человек, неся потрет Государя с пением "Спаси, Господи, люди Твоя" и народного гимна. Патриотическая манифестация была вызвана сделанными накануне вечером попытками нарушить порядок и тишину в нескольких местах города, быстро прекращенных энергичными мерами конной и пешей полиции.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  Дворянский клуб
  
  На днях состоялось собрание членов Дворянского клуба. Обсуждался, между прочим, вопрос о допущении в клуб дам кроме среды и воскресенья и в другие дни. Вопрос этот решен в отрицательном смысле. [...]
  
  
  
  
  
  Мелочи жизни
  
  Об одном низшем училище в Лефортове мне пишут, что здесь учительница заставляет учащихся девочек не только чистить посуду на своей кухне, но и мыть полы в классе и вообще исполнять домашние работы.
  Родители пишут: "мы деньги платим и отдали учиться, а кухарничать, судомойничать и поломойничать они у нас и дома научатся".
  
  
  
  
  
  В виду непомерного систематического и ничем не оправданного возвышения цен на хлеб в московской администрации возник снова вопрос об установлении в столицах таксы на печеный хлеб, способной оградить интересы беднейшего населения от эксплоатации хлебопеков.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  ВОЙНА
  
  "Расторопный"
  
  ЧИФУ, 3-го (16-го) ноября. Сегодня, в семь часов утра, прибыл из Порт-Артура миноносец "Расторопный". <...> Начаты переговоры с местными властями о разоружении "Расторопного". По словам командира, все форты находятся в наших руках. Бомбардировка и перестрелка продолжается ежедневно. <...>
  
  
  
  "Расторопный"
  
  ЧИФУ, 3-го (16-го) ноября), 6 час. 30 мин. ("Рейтер"). Даотай официально уведомил, что японского консула, что разоружение "Расторопного" закончено, боевые припасы удалены, машины повреждены.
  
  ЧИФУ, 3-го (16-го) ноября). 7 час. вечера. ("Рейтер"). Все русские сошли сегодня после полудня с "Расторопного", за исключением одного человека, который зажег фитиль и взорвал судно. Послышалось сразу 3 страшных взрыва, и судно пошло ко дну. [...]
  
  
  
  
  
  
  
  В период с начала настоящей русско-японской кампании до настоящего времени на великий сибирский путь с различных железных дорог было передвинуто 30 000 вагонов и 1400 новых паровозов.
  
  
  
  
  
  
  
  На Путиловском заводе изготовлен новый летательный прибор системы инженера Лининского (ротативный аэроплан). Произведенные опыты дали хорошие результаты.
  
  
  
  
  Возмутительный случай
  
  4 ноября, проживающий в доме Никитина, в Грохольском переулке, крестьянин Михаил Зарайский затеял ссору со своей матерью Варварой Игнатьевой, 77 лет и, войдя в азарт, нанес ей поленом побои по голове и избил ее до потери сознания. Пострадавшую отвезли в Старо-Екатерининскую больницу.
  
  
  
  
  
  
  
  В английских владениях Новой Зеландии отрылся гейзер, превосходящий все существующие; с необыкновенной точностью он извергает струю кипящей воды высотой 350 метров 22 раза в месяц.
  
  
  
  
  Сегодня исполнилось 200-летие существования здания главного адмиралтейства, построенного еще при Петре Великом. По этому поводу в соборе св. Спиридония был совершено торжественное молебствие с провозглашением вечной памяти основателю адмиралтейства. [...]
  
  
  
  ГОРОДСКИЕ ПРОИСШЕСТВИЯ
  
  4-го ноября Е.П.Невежина, находясь в магазине "Мюр и Мерелиз" на Кузнецком Мосту, положила на прилавок свое меховое боа, стоящее 500 р., а сама вышла в другую комнату, когда же возвратилась за боа, то его уже не оказалось.
  
  
  
  
  
  Лекция П.Д.Боборыкина
  
  Вчера в переполненной слушателями аудитории Исторического музея П.Д.Боборыкин прочел публичную лекцию "Русская интеллигенция". Как известно, слово "интеллигенция", получившее у нас такое широкое и в известном смысле довольно досадное распространение, впервые пущено в литературный оборот самим почтенным беллетристом, о чем лектор не преминул упомянуть в самом начале своей лекции, вменяя, очевидно, себе изобретение этого слова в большую заслугу. Нужно отдать, однако, слову справедливость, оно не Бог весть какой ценности ни по своей этимологической конструкции, ни по социологическому содержанию.
  Не характеризуя определенного общественного класса, слово "интеллигенция" внесло только в простые умы еще больший сумбур и сделало возможным появление таких определений, как ставшая классической заметка какой-то провинциальной газеты об одном самоубийце: судя по пиджачной паре, - писала газета, - покойный принадлежал к интеллигенции. [...]
  
  Пётр Дми́триевич Боборы́кин (15 [27] августа 1836, Нижний Новгород - 12 августа 1921, Лугано, Швейцария) - русский писатель, драматург, журналист, критик и историк литературы, публицист, театральный деятель, мемуарист, переводчик. Почётный академик (1900).
  
  
  
  
  Под Мукденом
  
  МУКДЕН, 5-го ноября. ("Рейтер"). За последние дни артиллерийский и ружейный огонь между обеими армиями прекратился вследствие жестоких холодов. Солдаты вынуждены укрываться в землянках, построенных по всей линии ретраншементов. По-видимому, ни одна из двух армий не сможет выгнать другую из ее землянок. <...>
  
  Из книги Федора Шикуц "Дневник солдата в русско-японскую войну":
  
  "21 и 22 октября
  
  - Вчера все было спокойно, а сегодня у нас праздновался полковой праздник. Собрались офицеры и по 10 человек нижних чинов от каждой роты полка. На площади поставили столик, пришел священник, отслужил обедню, благодарственный молебен о здоровых и панихиду о воинах, на бранном поле убиенных, и обо всех умерших. По окончании богослужения командир полка поздравил присутствовавших с полковым праздником и пожелал всего хорошего на многие лета и победы над врагами. Угощения никакого не было, потому что его негде было достать.
  
  Сегодня я получил два письма: одно из Москвы - от сестры, и очень радостное, а другое - из г. Тамбова, очень печальное. Но и печаль, и радость, - каждое известие с далекой родины очень дорого и мило, и я тотчас же сел писать ответы на родину своим родным и знакомым. Чтобы поздравить нас с полковым праздником, во время обеда приехали к нам начальник дивизии, генерал Б., с начальником штаба; наш полковник и я с двумя казаками сопровождали их по позиции. По осмотре позиции, генерал Б. с начальником штаба ухали в штаб, а мы с полковником отправились в дер. Вуджуин, чтобы раздать отличившимся охотникам 5 георгиевских крестов. Командир полка сам навешивал на грудь героев кресты и целовал каждого в щеку. Потом собрались офицеры, и я подал им две бутылки вина, которые им следовали за полковой праздник. После этого мы поехали обратно в свою деревню.
  
  Вернувшись, полковник и говорит мне: "Вино-то им дали, а закуску и забыли захватить. Вот головка сыра, коробка сардин и кусок копченого окорока - все это нужно отослать им". Я попросился у полковника отвезти закуску сам. "Что ж, - говорит, - можешь, если желаешь; но только будь поосторожнее, не обнаруживай себя и не езди на посты". Я захватил закуску, сел на другую лошадь, отдыхавшую до обеда, и скоро очутился у охотников. Когда я подал офицерам закуску, они стали выпивать и меня угостили коньяком. Один из них, подпоручик Р., очень храбрый офицер, выпив сам, говорит мне: "Пей, ординарец, да и пойдем захватим японца в плен". Конечно, я согласился, и мы, взяв с собой бинокли и ружья, да человек 6 охотников похрабрее, пошли. Шли мы недолго, потому что японцы находились близко от нас. Чтобы лучше рассмотреть, где расположился их пост, я забрался на дерево, а остальные пошли дальше. Не успел я еще рассмотреть что-нибудь, как раздались выстрелы, и мимо меня засвистали японские пули. Одна, ударившись в дерево, с рикошета попала мне в подбор сапога. Я с испуга свалился на землю, но очень удачно, так как было невысоко от земли.
  
  Смотрю, - наши три солдата бегут обратно. Я спрашиваю их: "Где же остальные?" Они отвечают, что все ползут обратно по гаоляну. Тогда, видя, что попытка наша овладеть японцем не удалась, я пустился бежать в деревню, взял коня и благополучно вернулся в полк. К вечеру, смотрю, несут на двух носилках одного солдата и офицера, того самого, который угощал меня коньяком. Он объяснил мне. как у них все это произошло; оказалось, что, когда я уехал обратно в полк, они снова вернулись к японцам попытать счастья, но японцы их уже подстерегали и сильно поранили; волей-неволей им пришлось отступить; и хорошо еще, что их успели вынести из огня 4 охотника, а то бы нам больше не видеть их живыми. Офицер был тяжело ранен 4 пулями: 2 пули - в грудь, 1 - в руку и 1 - в левую ногу; охотник тоже ранен был двумя пулями.
  
  Сегодня ночью в двух местах завязывалась перестрелка, но скоро прекращалась.
  
  
  
  23 ОКТЯБРЯ.
  
  - Командир полка, узнав о вчерашнем происшествии, поехал со мной в дер. Вуджуин, узнать все подробности. Когда он услышал, что и я принимал там участие, то стал пробирать меня, и здорово мне досталось от него на орехи!
  
  В это время к охотникам прибыла конно-охотничья команда Бузулукского полка и взвод Оренбургских казаков для несения сторожевой службы и постановки застав между деревнями Шиулиндзя и Вуджанин. Заставу поставили у фанзы, на дороге, возле дер. Вуджанин. Впереди этого места был небольшой сосновый лесок и в нем - высокие китайские могилы.
  
  Командир полка объехал позиции и приказал всем быть повнимательнее, в особенности ночью, потому что японцы были очень близко и могли внезапно сделать на нас нападение. После этого мы вернулись в свою деревню; конные ординарцы и караул были там тоже настороже. Часов в 11 ночи послышалась сильная стрельба из винтовок. Мы все были наготове и ждали какой-нибудь команды. Командир полка приказал подавать ему коня, как вдруг к нему подлетел казак и с растерянностью доложил: "Ваше высокоблагородие! Поскорей уезжайте отсюда! Нас японская кавалерия объезжает! Всех нас с постов сбила!". Полковник прогнал его и послал ординарцев передать всем нашим ротам, чтобы они не уступали и бились до последней капли крови. После этого мы поехали с ним на позицию. По дороге нам встретились человек 20 конно-охотничьей команды Бузулукского полка, которые доложили полковнику, что их с постов и застав согнали японцы, что японцев очень много, и сильная кавалерия обходит деревню со всех сторон. Не обращая внимания на эти донесения, полковник погнал их на свои места, и сам поехал с ними. Стрельба стала утихать. Мы подъехали к нашим охотникам, которые все еще стояли на своих местах и были в недоумении от быстрого исчезновения японцев; они даже не верили этому и ожидали какого-либо ловкого обмана со стороны неприятеля. Кругом слышался лай, вой и визгодичавших собак, которых в этой местности бродило великое множество.
  
  На расспросы командира полка, кто и в каком месте видел неприятеля, охотники ответили, что они сами никого не видели, но открыли огонь по указанию казаков; всех японцев отбили, и, наверное, в леске, около могил, будут найдены убитые и раненые.
  
  Из-за темноты ночи мы не пошли разыскивать раненых и убитых и простояли всю ночь наготове в сильном напряжении. Кроме лая и воя собак, ничего не слышали, и японцы больше не наступали.
  
  
  
  
  
  24 ОКТЯБРЯ.
  
  - Утром, когда совсем прояснилось, и туман поднялся, мы пошли осмотреть лесок и подобрать японских раненых. Что же мы увидели, когда подошли поближе?... В одном месте лежали две раненые собаки, в другом - три убитых, дальше еще попались две убитых и четыре раненых, там - еще и еще, но нигде не нашли убитых или раненых японцев.
  
  Произошло все это таким образом. Казаки стояли в главной заставе сзади, Бузулукские охотники - спереди, в секретах и на постах. Так как ночью с коней ничего не видно, то они спешивались и, пригнувшись к земле, следили в темноте за горизонтом, не появится ли гам какое-нибудь передвижение. Надо заметить, что в этой местности собаки водились в ужасном количестве, и можно было нередко встретить стаи из полусотни и более собак; вот эти-то собаки, бегая в роще и прыгая с могилы на могилу, и привлекли внимание охотников, которые, видя в темноте массу скачущих силуэтов, приняли их за неприятельскую кавалерию и, открыв огонь, дали знать на заставу, а казаки донесли нам и нашей охотничьей команде.
  
  
  
  
  
  26 ОКТЯБРЯ.
  
  - Сегодня получили за полковой праздник угощение: по две китайских груши, по 1/8 махорки (русской "Дунаева"), по 12 кусков сахара, по 1 ф. ситного хлеба и на 6 чел. - один фунт копченой ветчины, а водку обещали выдать на отдыхе, когда будем в резерве, после 30-го октября.(...)
  
  
  
  28 ОКТЯБРЯ.
  
  - Командир полка ездил со мной в дер. Вуджулин. Там мне один охотник дал два шелковых носовых платка и сказал, что он нашел закопанные в земле три слитка серебра весом, в общем, в 26 фунтов. Полковник пошел к офицерам, а я остался держать лошадей возле костра, у которого охотники варили себе обед и чай. Здесь я видел, как наши новоприбывшие охотники тащили из фанз все оставленное китайцами имущество, как-то: сундуки, шкафы и даже из кумирни вытащили "богов" с "боженятами", и все это жгли на огне. Я начал было объяснять им, что это нехорошо, но на меня посыпалась такая ругань, что я не рад был, что вмешался. "Разве, - говорят, - ты не православный, что заступаешься за китайских идолов? Ты, значит, тоже нехристь!" и т.д.
  
  Через несколько минут вышел полковник, и мы поехали обратно.
  
  Вечером полковник мне приказал, чтобы недежурных лошадей расседлать, так как к нам прибыло 6 человек донских казаков, и сегодня, если куда понадобится, будем их посылать. Было уже часов 10 вечера, пошел небольшой дождик, и стало очень темно. Только что я успел передать приказание, чтобы расседлали лошадей, как послышалась редкая одиночная стрельба. Я побежал доложить об этом полковнику, но он мне ответил: "Ничего, это новые охотники что-нибудь выдумали или опять собак испугались".
  
  Тем временем, однако, приготовили лошадей, и всем велено было быть наготове. Мы с командиром вышли послушать перестрелку. Трескотня была ужасная, стреляли, казалось, все, и ничего нельзя было разобрать, но все выстрелы слышались из наших винтовок, а японских не замечалось. Только, было, полковник приказал подавать лошадь, как подлетел казак и говорит, что 2 батальона японской пехоты наступают на дер. Вуджулин. Мы вскочили на лошадей и выехали на дорогу. Смотрим, бегут два солдата. Полковник остановил их:
  
  - Куда вы и зачем?
  
  - Больные, ваше высокоблагородие, ротный командир отпустил!
  
  Едем дальше, смотрим: еще то 2, то 3 попадаются.
  
  - Вы куда? - спрашивает полковник.
  
  - Живот болит, ваше высокоблагородие. Полковник всех и вернул назад, так что, пока доехалидо места, то набрали таких встречных человек до 30-ти, и это по дороге на расстоянии каких-нибудь 3 верст.
  
  Приехали мы в деревню и видим: сидят наши в окопах, головы спрятали за вал, а стволы винтовок выставили кверху и сами безостановочно стреляют. А со стороны противника тихо: ни одна неприятельская пуля не прожужжала мимо нас. Полковник приказал остановить стрельбу. Все утихло, и он стал спрашивать, кто видел, что 2 батальона японцев наступали? "Да вот, - отвечают, - охотники Кромского полка видели". Стали спрашивать их, как они видели, где и по какому месту двигались японцы, или по какой дороге и какими колоннами? Кто говорит: я видел столько-то, шли здесь; другой говорит: я видел 2 роты, вот тут шли и т.д. Все говорили, кто как хотел. Вдруг выскочил один солдатик и, желая отличиться перед командиром полка, доложил: "Я, ваше высокоблагородие, больше всех видал! Когда они шли, то я у многих фонарики видал, они, ваше высокоблагородие, вот тут прошли", - добавил он, указывая на гаолян. Мы стали всматриваться и увидели, что, действительно, что-то мелькало, вроде огоньков, но что именно - разобрать было совершенно невозможно. Мы подошли ближе и увидели, вместо фонарей, каких-то светящихся жуков, которые, когда сидят, то не светят, а как полетят, то издают какой-то фосфорический свет, который наши охотники и приняли за неприятельские фонари.
  
  
  
  
  
  30 ОКТЯБРЯ.
  
  - С утра мы с лихорадочным нетерпением ожидали, что вот-вот придет Мокшанский полк сменять нас. Полк прибыл к вечеру, но до темноты сменяться было невозможно, так как нас заметили бы японцы.
  
  Солдаты Мокшанского полка расположились около нашей деревни, а начальство их - в фанзах, из которых мы вышли к лошадям; но только что хотели мы выезжать и вести на смену новые войска, как вдруг раздались зловещие выстрелы,и привезли донесение, что дивизия японцев наступает на нашу позицию. Минут через 5 привезли второе донесение: японские орудия идут по дороге на дер. Вуджулин. Сейчас же эти донесения посланы были в штаб корпуса, и оттуда получилось распоряжение, чтобы смены не производить, а новоприбывшими войсками усилить позицию. Новые войска пошли за нами поближе к дер. Вуджулин, а мы в это время думали: вот так сменились! Отдохнули в резерве!
  
  Подошли мы к деревне, заняли позиции и ждем, что-то будет; но кругом было тихо и спокойно. Ночь была очень холодная, и мы все сильно продрогли. Простояли мы так всю ночь, и ничто не нарушило ночной тишины. Наши охотники напрасно постреляли, даже собак нынче не убили.
  
  
  
  
  
  31 ОКТЯБРЯ.
  
  - Утром вернулись в деревню начальники и стали советоваться, как донести о вчерашнем происшествии в штаб корпуса. Так как ночью были посланы два донесения, что идут японцы в количестве 1 дивизии, то волей-неволей нужно было объяснить, как и чем кончилось их наступление. По совету командира Мокшанского полка, решено было донести так, что будто бы японская дивизия действительно наступала; китайцы донесли им о прибытии новых войск, они и хотели выбить их из позиции, да наткнулись на нас, и мы их отбили; подобрав убитых и раненых, японцы отступили. Так и донесли в штаб корпуса, а оттуда получили большую благодарность за то, что 2 полка целую японскую дивизию победили. Нам приказано было смениться, и мы ночью отошли незаметно назад за деревню, и стали ждать дня.
  
  Все были радостно настроены, молились и крестились, благодаря Бога за то, что благополучно отстояли на передовой линии, и теперь можем идти в резерв на отдых.
  
  
  
  
  
  1 НОЯБРЯ.
  
  - Часов в 9 утра весь наш полк собрался к деревне Пендиандзи. Позавтракали, отдохнули, а мы с командиром полка поехали в штаб 54 пех. дивизии доложить о благополучной смене. Вернувшись оттуда, повели полк с музыкой по дороге в дер. Байтапу, где мы должны были стоять в общем резерве. Вскоре пошел дождик, хотя и небольшой, но из-за сильного и очень холодного ветра такбольно хлестал в лицо, что невозможно было глаз открывать. Пройдя верст 7, сделали привал. Дождик перестал, но ветер еще более усилился, и пошел снег. Стало морозить. Из-за холода мы слезли с лошадей и вели их в поводу. Музыканты играли марш. Таким образом, дошли мы до станции Суетунь. Тут к нам подскакал подполковник Ч. 51 драгунского Черниговского полка и, подъехав к командиру полка, предупредил его, что здесь близко японская позиция, и что музыка наша может обнаружить местонахождение войск. Музыку прекратили. Увидя меня, подполковник узнал меня, поздоровался и выразил удивление, почему я служу в пехоте, а не в кавалерии, так как он помнил меня с тех пор, как я служил с ним вместе в 51 драгунском полку: я объяснил причины и, пожелав ему всего хорошего, поскакал догонять свой полк. Перейдя полотно железной дороги, мы повернули влево и увидели высокую китайскую башню, которая стояла в дер. Байтапу. Когда мы пришли на место, то стало уже смеркаться, и было очень холодно. Сейчас же раскинули палатки и начали пить чай. Нам, конным ординарцам, приказали поместиться в деревне. Мы пошли и стали проситься у китайцев, чтобы они отворили ворота, но они не соглашались, тогда солдаты выломали гаоляновые ворота и вошли сами. Я приказал очистить двор и поместить в нем лошадей. Сами же мы заняли одну половину фанзы, а китайцам отдали другую.
  
  Вонь в фанзе была невыносимая, изо всех углов пахло чем-то отвратительным, но, несмотря на это неудобство, переночевали вместе с китайцами, хотя и не раздеваясь.
  
  
  
  
  
  2 НОЯБРЯ.
  
  - Нам приказали перейти на другой двор, а в нашем устроили околоток для больных. Мы перешли в крайнюю фанзу, где оказалось место только для лошадей, хотя и под открытым небом, но возле стены, где все-таки было затишье от сильного ветра.
  
  Фанза была битком набита китайцами; их согнали всех в один угол, и мы кое-как переночевали вместе с ними.
  
  
  
  
  
  3 НОЯБРЯ.
  
  - Сегодня пошел сильный дождь со снегом, дул резкий ветер, и притом очень холодный, так что лошади не стояли и вертелись во все стороны. Командир полка обратилвнимание на то, что лошадям было неудобно стоять, тем более, что тут были и две его лошади, и он приказал сделать для них сарай и покрыть сверху гаоляном. Но как его сделать и на какие деньги купить материал?... Я пошел спросить денег на покупку его, но полковник ответил, что денег на постройку разных временных шалашей не отпускают. "Сделай как-нибудь, из кое-чего. Видишь, как делают солдаты землянки: и лес есть для потолка, и кирпич для печек, а денег тоже не дают". Делать нечего, надо было строить сарай, и я приказал всем ординарцам поехать и привезти для сарая леса. Ординарцы живо поехали в другую деревню, разломали две фанзы и привезли таких славных жердей, что лучше и не надо. Принялись за работу. Возле толстой глиняной стены сняли в глубину слой земли на пол-аршина, так что до верха стены стало 4 арш.; потом, отступя от стены на 4 аршина, врыли 3 столба, на эти столбы положили толстую жердь, которая заменила нам балку; затем, положили несколько жердей одним концом на стену, а другим - на балку, так что получились поперечины, и на них уже наложили хвороста и гаоляна, а поверх насыпали навоза. Таким образом, сделали хорошую конюшню, за что полковник, осмотрев ее, похвалил меня и велел передать всем ординарцам "спасибо".
  
  
  
  4 НОЯБРЯ.
  
  - Утром, когда я вышел из фанзы и посмотрел на двор командира полка, который находился рядом с нашей фанзой и отделялся от нее толстой глиняной стеной, я заметил, что маленький кирпичный сарайчик, находившийся во дворе полковника, разобран за ночь. Очевидно, кому-то понадобились кирпичи для устройства печки в землянке.
  
  Тогда полковник поставил часовых возле наших фанз. Вся деревня была разделена на 4 части, по 1 части на каждый полк, и какому полку принадлежали какие фанзы, тот уже своих не трогал, а если встречалась в чем-либо надобность, то ходили добывать в чужом участке. Иначе поступать было невозможно. Было приказано делать землянки и печки, следовательно, нужны были двери, окна и прочий строительный материал, денег же на него не отпускалось; поневоле солдаты ходили и ломали целые деревни, хотя нераз попадались на этом и отвечали по закону, но отвечали, собственно, не за то, что ходили на добычу, а за то, что попадались на месте преступления.
  
  Тогда солдаты ухитрились поступать иначе и, не трогая жилых помещений, где жили офицеры, стали разбирать кумирни и т.п. здания, за которые никто не ловил и не наказывал.
  
  
  
  
  
  5 НОЯБРЯ.
  
  - Сегодня наши хозяева, китайцы, уехали от нас в город Мукден и фанзу оставили в наше распоряжение. Мы оклеили окна новой бумагой и всю фанзу почистили. К нам поставили караул, который охранял деревню и квартиру командира полка.
  
  
  
  
  
  
  
  7 НОЯБРЯ.
  
  - К нам привели сто лошадок монгольской породы, очень маленьких и худых, предназначавшихся для охотничьей конной команды. Командир полка, послал меня осмотреть, в каком виде находятся лошади и как им устроить коновязи на открытом воздухе. Так как я 10 лет прослужил в кавалерии и 2 года учился в кавалерийской офицерской школе, то считался специалистом по этой части.
  
  
  
  
  
  8 НОЯБРЯ.
  
  - Сегодня я с ординарцами ездил за 9 верст в поле собирать гаолян для топлива; так как казенного топлива не выдавали, а близко уже не было, - весь был подобран, то всем приходилось ходить и ездить далеко. Собирают и складывают в запас на зиму.
  
  
  
  10 НОЯБРЯ.
  
  
  
  (...) Сегодня на обед варили китайские бобы, но никто не мог их есть: уж очень они вонючие и мылистые, и все вылили обед вон.
  
  
  
  
  
  12 НОЯБРЯ.
  
  - Утром было приказано всем готовиться к смотру, так как ожидался приезд главнокомандующего армией генерала Куропаткина. Всюду поднялась чистка, уборка, в лагерях подмели и все привели в должный порядок. Наш полк выстроился, а рядом с нами выстроились и другие полки, стоявшие в этом же месте.
  
  Ждали главнокомандующего из Мукдена - по большой Мандаринской дороге, но он выехал совсем с другой стороны, из деревни Юсаньтунь. Скомандовали "смирно", музыканты заиграли встречу, и смотр начался с нашего полка, с левого фланга.
  
  Осмотрел, поблагодарил за молодецкий вид и сказал: "Братцы, нужно победить нашего врага, только тогда и поедем домой, а то нас жены не примут, засмеют нас все". Солдаты грянули: "Постараемся, ваше высокопревосходительство!" То же повторилось и в других полках, и главнокомандующий уехал к себе под громогласные крики солдатского "ура".
  
  
  
  
  
  13 НОЯБРЯ.
  
  - Часов в 10 утра к нам приехал ординарец с донесением от корпусного командира, генерала С. О чем было донесение, он объяснить не мог, но у меня явилось подозрение, не хочет ли он взять меня к себе в ординарцы. Так оно и вышло: подзывает меня к себе полковник и говорит, что генерал С. просит его выслать ему такого человека, который мог бы выезжать лошадей под верх, но не назвал, кого именно. Командир полка и говорит: "Кого бы ему послать?" Тогда я доложил, что корпусный видел меня на лошади командира и спрашивал про мое занятие до войны, а потому не думает ли он взять меня к себе. Полковник ответил, что он меня не отдаст, а пошлет другого. Но когда послали другого, то его через день же вернули с запиской, чтобы выслать меня. Не знаю, что ответил корпусному полковник в запечатанном письме, но только мне сказал, чтобы я шел к доктору и заявил ему, что болен; а я как раз в то время действительно болел и даже прихрамывал от ревматизма.
  
  
  
  14 НОЯБРЯ.
  
  - В 10 часов утра наш 3-й батальон пошел на смену 2-го батальона на дежурство. Я сходил к старшему врачу О. Тот осмотрел меня, дал порошки и втирание для ног и освободил на два дня от езды.
  
  
  
  15 НОЯБРЯ.
  
  - Сегодня весь день я не выходил никуда по службе и все время пролежал на китайском кане. Пользуясь свободным временем, я написал три письма: в Москву, в Орел и в Тамбов.
  
  
  
  16 НОЯБРЯ.
  
  - Получен приказ по 6-му Сибирскому корпусу, чтобы все представленные к знаку отличия Военного Ордена явились завтра, 17 ноября, в штаб корпуса, в деревню Тхоусянтунь, к 2 час. дня. А о тех, кто по случаю ран отправлен в Россию, должны быть представлены списки.
  
  
  
  17 НОЯБРЯ.
  
  - Сегодня наш полковник уехал к корпусному командиру раньше нас, в коляске, а я со всеми отличившимися отправился вслед за ним верхом, хотя все пехотные шли пешком. Когда мы выстроились во дворе штаба, корпусный командир вышел, поздоровался и поздравил нас с наградой - знаком Св. Георгия, после чего, подойдя к нашему полковнику, что-то говорил с ним и указывал на меня пальцем. Полковник пожал плечами и сказал, что "он может большую пользу принести в боевом деле; теперь у нас формируется конно-охотничья команда, и он может там быть хорошим заместителем офицерской службы". Командир корпуса лично пришпиливал всем на грудь Георгиевские кресты. Когда очередь дошла до нашего полка, я, как стоявший крайним фланговым, первым подошел к нему; он навесил крест и говорит: "Желаю тебе заслужить все 4 степени". "Постараюсь, ваше высокопревосходительство!" После этого он расспросил меня, какой я губернии, женат ли, и когда я ответил, что холост, он остался доволен и заметил: "Это очень хорошо, потому что все женатые - трусы".
  
  Когда мы вернулись домой, то командир полка поздравил меня и, сказав, что он произведет меня в зауряд-прапорщики, дал мне 10 р. на угощение товарищей".
  
  
  
  
  
  
  
  
  Порт-Артур
  
  ЛОНДОН, 4-го (17-го) ноября. ("Рейтер"). По сведению "" из Тиенцзина, Порт-Артур снова подвергся сильной бомбардировке. 30-го октября произошло жестокое сражение. Обходные операции японцев продвигаются медленно, и потери их в последнее время, по слухам, очень велики.
  
  Из дневника Михаила Лилье: "30 октября. Сегодня город японцами не обстреливался, вероятно, вследствие сильного утреннего тумана.
  
  К вечеру пошел дождь. Ночь страшно темная, так что в двух шагах ничего не видно. Прожекторы почему-то не работают.
  
  В аптеках почти уже все перевязочные средства израсходованы. Даже таких необходимых вещей, как касторовое масло, нельзя достать.
  
  Сегодня в газете описаны кое-какие подробности ужасного боя при Ляояне...
  
  Вчера японцы снова подбросили к нам письмо, в котором советуют сдаваться, рисуя нам привлекательную жизнь в Японии.
  
  На Тигровом полуострове все здания 5-го и 11-го запасных госпиталей переполнены тифозными и дизентериками.
  
  Цинга тоже все растет.
  
  
  
  31 октября
  
  
  
  Целый день дует сильный северный ветер.
  
  Очень холодно.
  
  В крепости появилась еще новая гостья - инфлуэнца.
  
  Заболевания цингой все учащаются.
  
  Ночью все лужи покрылись тонким слоем льда.
  
  Подполковнику Иолшину ампутировали ногу, положение его почти безнадежно.
  
  Ноябрь
  
  
  
  
  1 ноября
  
  День ясный, но холодный.
  
  Город последние два дня почти не обстреливается.
  
  Ввиду бурной погоды и сильного волнения на море в течение последних дней много наших мин оторвалось от своих якорей и всплыло на поверхность. Сегодня наш миноносец "Бдительный" наскочил на одну из таких всплывших мин, подорвался и, как говорят, затонул.
  
  Положение наших войск на фортах очень тяжелое. Японцы совершенно забили нас своим постоянным артиллерийским и оружейным огнем. Буквально нельзя высунуть руку из траншеи, чтобы тотчас же не закудахтал где-нибудь японский пулемет. (...)
  
  Сегодня скончался недавно раненный подполковник Генерального штаба Иолшин.
  
  
  
  
  
  2 ноября
  
  С утра шел снег. К вечеру подул сильный северный ветер, и температура сразу сильно понизилась.
  
  Стрельбы в течение дня почти не было слышно.
  
  На фоне сплошного снежного покрова, одевшего все окрестности и склоны гор, яснее заметно передвижение отдельных японцев на неприятельских позициях, тем более что все они теперь оделись в черные шинели.
  
  Вся водка из магазинов Порт-Артура недавно забрана в интендантство, откуда и выдается каждый раз по особому разрешению, получение которого сопряжено с довольно сложной перепиской.
  
  
  
  3 ноября
  
  Целую ночь дул ветер, который и смел весь выпавший накануне снег. На дворе грязно и холодно,
  
  Днем город японцами обстреливался довольно вяло, но к вечеру бомбардировка усилилась, особенно по Новому Городу. Говорят, что есть много раненых и в числе их даже один священник.
  
  По городу ходит слух, что отряд русской кавалерии стоит в Дашичао, а пехота и артиллерия будто бы уже идут на выручку Порт-Артура. По всей вероятности, слух этот исходит из китайского источника. Несмотря на явную свою недостоверность, он обсуждается и пережевывается в городе на все лады.
  
  Слыхал, что отдан секретный приказ беречь патроны. Их запасы сильно истощились, и поговаривают даже, будто на ружье приходится теперь не более 800 патронов.
  
  Положение наших войск на позициях крайне тяжелое. Ввиду сильной скученности солдат, расположенных в разных блиндажах и казематах, где им приходится целыми месяцами сидеть, не переменяя белья, развелось страшное количество паразитов, и наших солдат положительно "вошь заела". Положение офицеров нисколько не лучше.
  
  Я лично знаю одного, который на днях пошел в баню и принужден был сжечь все свое платье и белье, кроме шапки, сапог и пальто. Вся его одежда прямо кишела тысячами вшей...
  
  
  
  
  
  4 ноября
  
  В ночь на 4 ноября был на работах у дер. Яхудзуй, находящейся недалеко от подошвы Высокой горы.
  
  Ночь была тихая и лунная.
  
  Вдруг эту тишину нарушил одиночный орудийный выстрел с японской стороны. Снаряд перелетел Высокую гору и, ударившись о камни у ее подошвы, со страшным треском разорвался.
  
  После этого все опять смолкло и погрузилось в тишину, которая ничем более не нарушалась. В наших окопах до самого утра кипела нервная, лихорадочная работа.
  
  Днем с Голубиной бухты я ясно рассмотрел, что японцы своей сапой под Высокой горой дошли уже до нижнего, брошенного и отчасти засыпанного нами окопа. Часть его они уже очистили, а местами даже разрушили первую линию наших проволочных заграждений. Теперь расстояние, отделяющее наши окопы на Высокой горе от японских, едва достигает 300-400 шагов.
  
  За последнее время среди гарнизона замечается сильный упадок одушевления. Полная изолированность и отсутствие каких-либо известий из внешнего мира действуют на всех самым угнетающим образом. И офицеры, и солдаты до такой степени устали от тяжелых впечатлений и ужасов войны, что теперь уже очень редко добровольно вызываются на разные отчаянные предприятия. Начальство, уже подметившее это охлаждение и упадок энергии в войсках, теперь не решается более вызывать на опасные вылазки желающих, а само назначает участников.
  
  Вместе с тем за последнее время сильно увеличилось количество офицеров и нижних чинов, всячески уклоняющихся от службы под тем или иным предлогом. Между тем ежедневное ожидание штурма заставляет призывать в строй всех сколько-нибудь годных и здоровых, в особенности офицеров, в которых уже давно чувствуется большой недостаток.
  
  Ввиду всех этих обстоятельств были изданы следующие приказы.
  
  ПРИКАЗ
  
  по войскам Квантунского укрепленного района
  
  Ноября 4-го дня 1904 года.
  
  Крепость Порт-Артур
  
  No 823
  
  Выписываемые из госпиталей гг. офицеры для амбулаторного лечения на квартирах должны иметь данный им 7-дневный срок, о чем командирам полков объявлять в приказах, а затем, если бы потребовалось еще 7 дней, то снова в приказе. Всего, значит, не более 2 недель.
  
  Начальник Квантунского укрепленного района
  
  генерал-адъютант Стессель
  
  ПРИКАЗ
  
  по Квантунской крепостной артиллерии
  
  4 ноября 1904 года.
  
  Крепость Порт-Артур
  
  No 310
  
  ?1
  
  Замечаю у некоторых гг. офицеров превратное понятие о праве не нести службу в случае болезни. Нельзя, конечно, требовать от больного человека, чтобы он делал все как здоровый, но и обратно, нельзя считать себя свободным, сказавшись больным, отправляться с передовой линии в город и, под предлогом какого-то домашнего лечения, свободно неопределенное время всюду гулять. Я сам всегда иду навстречу тому, чтобы облегчить положение офицера на передовых укреплениях, предлагаю достаточно потрудившимся в тяжелой обстановке отдохнуть, смениться, назначаю на смену соответствующего заместителя. Но оставление своего поста по заявлению только о болезни и пребывание затем у себя на квартире под видом какого-то лечения, считаю просто за уклонение от службы и, чтобы пресечь это, объявляю: 1) Если офицер, находящийся на батарее или укреплении, заболел настолько, что не в состоянии нести службу, то обязан немедленно доложить Начальнику Артиллерии своего сектора или участка и до прибытия смены, без особого разрешения названных начальников, с батареи не сходить. 2) Больные должны поступать в госпиталь и только по особому свидетельству доктора могут и то для продолжения лечения оставаться у себя на квартире с точным указанием в свидетельстве нужного для этого времени. 3) Офицеров, нуждающихся в отдыхе или чувствующих легкое недомогание в здоровье, покорнейше прошу открыто заявлять о том мне или Начальнику Артиллерии участка, но не прикрываться рапортами о болезни. Я всегда с удовольствием облегчу службу такого офицера сменой и вполне понимаю необходимость ее. Наконец, надо иметь в виду, что офицер, рапортующийся больным, вовсе не имеет права выходить из своей квартиры. Вижу же другое. 4) Уход с батареи без разрешения ближайшего на линии артиллерии начальника, а лишь по заявлению своему о болезни, буду считать за самовольную отлучку и взыскивать за нее, хотя бы болезнь в действительности существовала. Затем, прошу не забывать, что вообще болезнь не может служить привилегией для некоторых нести постоянно службу только исключительно на местах спокойных и удобных. Таким надо выходить из строя вовсе.
  
  Адъютанту по строевой части предписываю подать мне список всем офицерам, выписанным из госпиталей, имеющим медицинские свидетельства на право домашнего лечения (на какой срок). Не имеющих этих свидетельств, включить в общую очередь на службу. А также офицерам, подавшим только рапорты о болезни и числящимся у себя на квартире. Этим последним даю трехдневный срок, они должны или поступить в госпиталь, или явиться на службу.
  
  Генерал-майор Белый.
  
  
  
  
  
  5 ноября
  
  Сегодня ясный день. Довольно прохладно.
  
  Японцы по-прежнему обстреливают город, но уже гораздо слабее.
  
  Снег почти стаял.
  
  Рассказывают, что к Ляотешаню пришла шаланда и привезла какой-то пакет для генерал-адъютанта Стесселя.
  
  Побывав в Старом Городе, я поражен был представившейся мне картиной разрушения. Особенно пострадали Театральная и Артиллерийская улицы. Редкий дом не носит на себе следов японских снарядов. Пьянство и азартная игра между офицерами сильно увеличивается.
  
  Сегодня поручик Квантунской крепостной артиллерии Васильев обвенчался с сестрой милосердия Пустынниковой.
  
  Даже здесь, среди грома орудийных выстрелов, среди потоков крови, среди стонов умирающих и раненых и неописуемых ужасов войны, любовь находит себе место.
  
  Вечером вышел приказ генерал-адъютанта Стесселя, из которого я узнал несколько новостей.
  
  ПРИКАЗ
  
  по войскам Квантунского укрепленного района
  
  5 ноября 1904 года.
  
  Крепость Порт-Артур
  
  No 828
  
  При сем объявляю копии полученных телеграмм следующего содержания:
  
  Генерал-адъютанту Стесселю.
  
  16 октября
  
  1) Передав обязанности Главнокомандующего генерал-адъютанту Куропаткину и отправляясь в Петербург, считаю особым долгом глубоко и сердечно благодарить доблестных защитников Артура, стяжавших своими геройскими подвигами и самоотвержением громкую боевую славу и высокую признательность Царя и России; да благословит и поддержит Всемогущий Бог силы и здоровье Ваше, Ваших главных сотрудников и доблестного гарнизона на дальнейшую упорную и победоносную защиту нашей твердыни на Дальнем Востоке.
  
  Наместник генерал-адъютант Алексеев
  
  Генерал-адъютанту Стесселю
  
  Артур
  
  2) Генерал-адъютант Алексеев выезжает в Петербург. Главнокомандующим армиями и флотом назначен генерал-адъютант Куропаткин. Из войск на театре войны и прибывающих корпусов формируются три армии. Командующими армиями назначены: первой - Линевич, второй - Грипенберг, третьей - Каульбарс. Балтийская эскадра бросила берега Испании, Маньчжурская армия, перейдя двадцать второго сентября в наступление, первоначально заставила противника отойти назад, но затем, встретив с его стороны сильное сопротивление и после ряда упорных боев, с двадцать шестого сентября по четвертое октября остановилась на реке Шаохе, в самом тесном соприкосновении с противником. Все три японские армии перед нами, на укрепленных позициях.
  
  Главнокомандующий надеется атаковать противника и двинуться вперед, будучи уверен, что геройские войска Артура продержатся.
  
  Генерал-лейтенант Сахаров
  
  Дер. Хуан-Шань, 19 октября
  
  Получена следующая телеграмма из Министерства иностранных дел.
  
  Егермейстеру Балашову
  
  3) Государь Император в X день октября Всемилостивейше соизволил на зачет временной службы сестрам милосердия Российского общества Красного Креста и другим лицам, состоящим на службе сего общества в Порт-Артуре и пользующимся правом Государственной службы, по расчету месяц за год, начиная с 1 мая до конца осады.
  
  
  
  6 ноября
  
  Все мы живем в постоянном ожидании штурма, который, по-видимому, уже близок.
  
  На правом фланге японцы начали подтягивать свои резервы, и вчера ночью наши батареи открыли по ним огонь. В эту же ночь мы несколько раз открывали стрельбу по японским работам у Высокой горы. Однако работы эти продолжают быстро идти вперед.
  
  Положение наших войск на позициях и фортах с каждым днем делается все тяжелее и безнадежнее.
  
  Количество больных сильно растет.
  
  Сегодня случайно попал в Новый Город и обедал там в компании одних моих знакомых коммерсантов, которых судьба принудила остаться в Порт-Артуре и испытать все ужасы осады.
  
  Вместе с ними преспокойно проживает и строитель Порта, военный инженер полковник Веселаго, который живет в особой комнате, расположенной под вертикальным откосом скалы, и вот уже несколько месяцев, кажется, даже и не выглядывает из дома.
  
  Полковник Веселаго совершенно чистосердечно заявляет, что его нервы не переносят звуков орудийной стрельбы...
  
  За последнее время, вероятно, ввиду постоянного пребывания в полутемной комнате, он сильно осунулся и побледнел.
  
  
  
  7 ноября
  
  День отличный. К вечеру подул сильный южный ветер.
  
  Днем японцы довольно слабо обстреливали город, но мы не доверяем этому затишью и деятельно продолжаем готовиться к штурму.
  
  Так как во время штурма нужно ожидать в госпитали большого наплыва раненых, то в настоящее время отдан приказ выписать немедленно из госпиталей всех мало-мальски оправившихся как нижних чинов, так равно и офицеров и отослать их в свои части. Приказание это немедленно было приведено в исполнение, и уже сегодня многие калеки и полубольные вернулись на свои места.
  
  Я лично видел некогда здоровенного рядового Мизгунова, который, заболев дизентерией, полубольным выписан из 2-го запасного госпиталя. Путь госпиталя до 6-го форта, то есть около 2 верст, он шел почти целый день, а теперь, ввиду полного упадка сил, лежит в бараке.
  
  Правда, и в госпиталях положение больных было ужасно. Например, всех дизентериков, за отсутствием белого, кормят черным хлебом.
  
  Во 2-м запасном госпитале на 800 больных тифом, дизентерией и цингой дают всего 25-35 бутылок молока в день.
  
  Перевязочных средств почти нет. Например, сегодня я нигде не мог достать простой марли. Вместо нее на раны начали класть раскрученные пеньковые смоляные канаты.
  
  Весь гарнизон страшно утомлен. Тяжелое осадное положение и полная неизвестность о том, что делается в остальном мире, страшно угнетает всех.
  
  Продовольственные припасы все уменьшаются. Пища с каждым днем становится хуже и хуже.
  
  В приказе по 27-му Восточно-Сибирскому стрелковому полку от 7 ноября 1904 года за No 59 я прочел следующее:
  
  (...) 6. Большая часть японских женщин (гейш) выехала из Дальнего, и сейчас почти никого из них там не осталось.
  
  Вообще настроение плохое.
  
  7. По словам китайцев, дела на севере у японцев вообще не хороши, что сильно отражается на японцах, находящихся под Порт-Артуром, и они потеряли голову. В войсках недостаток как на севере, так и на юге. Взять Порт-Артур с теми силами, какими они здесь располагают, нельзя; после каждого штурма у них значительные потери. Отойти от Порт-Артура также невозможно, так как японцы боятся, что русские могут выйти из крепости и уничтожить все сделанное ими под Артуром. Нести же службу им становится все тяжелее. Войска утомлены и недовольны настоящим положением дел.
  
  8. Вследствие отвоза снарядов к Нань-гуань-лину бомбардировка Порт-Артура города должна ослабеть и даже вовсе прекратиться" .
  
  По получении этих сведений из штаба укрепленного района приказано было прочесть их солдатам, чтобы этим хоть несколько ободрить упавший духом гарнизон.
  
  Я лично сильно сомневаюсь, чтобы эта мера могла теперь принести какую-либо пользу, так как из разговоров с нашими солдатиками я убедился, что они вообще крайне недоверчиво относятся к разного рода слухам, в особенности в настоящее время.
  
  
  
  8 ноября
  
  Ветрено, но не холодно.
  
  Оказывается, что вчера, около 5 часов дня, японцы безо всякой артиллерийской подготовки предприняли внезапно атаку 3-го форта, которая, однако, была отбита. Все мы ждем со дня на день общего штурма.
  
  Пишу эти строки около 12 часов ночи; по всему фронту крепости слышны то там, то здесь или одиночные выстрелы, или дружные залпы.
  
  Крепость вся бодрствует.
  
  Полная луна освещает своим фосфорическим светом прежние и будущие поля битв, так обильно упитанные уже человеческой кровью.
  
  В эти тихие лунные ночи, выглядывая в отверстия бойницы в сторону неприятеля, каждый невольно задает себе один и тот же жгучий вопрос: "Что-то готовит мне завтрашний день?!"
  
  
  
  10 ноября
  
  (...)Прошел по крепости слух, будто нам хотят прислать три парохода со снарядами и провизией: один из Владивостока и два из России.
  
  Число больных растет с ужасающей быстротой.
  
  Сегодня первый раз ел за обедом мулятину. Сколько я себя ни убеждал, что мул гораздо чище коровы, однако организм не вынес и меня целый вечер тошнило.
  
  
  
  11 ноября
  
  (...) На днях случилось несчастье с зауряд-прапорщиком 5-го Восточно-Сибирского стрелкового полка Ильичевским, который за свою выдающуюся храбрость был уже награжден тремя солдатскими Георгиями. Бросая в японцев ручные гранаты, он по неосторожности слишком долго задержал одну из них у себя в руке, она разорвалась... Говорят, что у несчастного оторвало кисть руки, выбило один глаз, сильно повредило другой, страшно изуродовало нижнюю челюсть и все лицо, на котором было до 11 ран.
  
  Этим же взрывом убито трое и ранено четверо стрелков.
  
  Поручик 25-го Восточно-Сибирского стрелкового полка Рабэ, у которого пулей выбит глаз, на днях женится на одной из сестер милосердия.
  
  Известий никаких.
  
  ПРИКАЗЫ
  
  по войскам Квантунского укрепленного района
  
  11 ноября 1904 года.
  
  Крепость Порт-Артур
  
  No 841
  
  Считаю своим долгом объявить благодарность коменданту форта No 3 штабс-капитану Булгакову за его беззаветную геройскую службу и славное отражение атак японцев 7 сего ноября, а также и гг. офицерам, принимавшим участие в отбитии штурма: 25-го В.-С. стр. полка подпоручику Вильману, Квантунской крепостной артиллерии поручику Галдину, лейтенанту Подгурскому, 25-го полка капитану Успенскому, 26-го полка поручику Дунину, Квантунской крепостной артиллерии подпоручику Шипинскому, 26-го полка зауряд-прапоргцику Попову, минной роты штабс-капитану Протасову и подпоручику саперной роты Линденвальду и всем прочим гг. офицерам за их геройское поведение в боях.
  
  No 847
  
  Снова Вы, славные герои, отбили штурмы противника с 7-го по 11-е число. Неприятель вырвался на форты и в окопы, вы штыками, огнем стрелков, артиллерии и изобретенными бомбочками отбили врага. Японцы придумали начинать атаку снаступлением сумерек, дабы, захватив что-нибудь, воспользоваться ночью и укрепить за собой захваченное. Но не на тех напали; захваченные участки тотчас были очищаемы Вами от дерзкого врага, не дав ему опомниться. Это ведь главное. Немало легло его под Вашими ударами. Честь Вам, слава Вам, Ура! Не первый раз Вам, героям Артура, радовать Царя Батюшку и святую Родину; японцы твердо познали Вас: Вы их выучили, и они уже не те, не августовские. Благодарность моя душевная всем начальникам, гг. офицерам, в том числе молодцам зауряд-прапоршикам, стрелкам, артиллеристам, морякам, пограничникам и саперам. Все Вы герои, все долг исполнили на славу. Благодарю врачей, сестер за их беззаветную службу.
  
  Начальник Квантунского укрепленного района
  
  генерал-адъютант Стессель
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  12 ноября
  
  (...) Все мы со дня на день ожидаем штурма на Высокую, Плоскую и Дивизионную горы.
  
  Уже с утра японцы начали редким огнем своих 11-дюймовых мортир обстреливать Высокую гору, и в течение дня выпустили по ней около 40 снарядов, которые все ложились чрезвычайно метко.
  
  Вообще же стрельба эта, по редкости огня, походила скорее на "пристрелку". К вечеру все стихло...
  
  Днем погода стояла хорошая, но к вечеру задул сильный холодный ветер. Небо затянуто тучами. Ночь темная. Около 12 часов пополуночи пошла крупа; ветер еще больше усилился.
  
  Положение крепости очень тяжелое, почти безнадежное.
  
  У многих начинает уже угасать всякая надежда на выручку.
  
  Ввиду возможности штурма начальство сильно волнуется, нервничает и стало не в меру раздражительное.
  
  Ходят слухи, что на Цзиньчжоусской позиции японцы возвели очень сильные укрепления.
  
  Сегодня опять пришлось есть рагу из мулятины. Почти все ослы в окрестностях левого фланга скуплены и съедены.
  
  Ввиду страшного разрушения в Старом Городе интендантство оставшиеся сухари и муку начало перевозить в Новый Город и складывать в недостроенном доме купца Тифонтая.
  
  В некоторых местах правого фланга наши часовые стоят очень близко от японцев, и между ними происходят интересные разговоры.
  
  Например:
  
  Русский:Здравствуй, макака!
  
  Японец:Здравствуй, солдат!
  
  Русский:Что, мерзнешь, макака?
  
  Японец:Нет, сегодня тепло, вчера у вас отбили три тулупа.
  
  Русский:Смотри только, обезьяна, когда будешь уходить от Артура, тулупы оставь, вешь ведь казенная, ну а пока пользуйся.
  
  Или еще:
  
  Японец:Солдат, дай хлеба!
  
  Наш стрелок бросает из окопа каравай хлеба.
  
  Японец выползает из окопа, берет хлеб и ползет обратно.
  
  Наш солдат не стреляет.
  
  Японец:Спасибо за хлеб!
  
  Русский:Жри, эфиопская рожа, да проваливай подобру-поздорову от Артура!
  
  После этого мирного разговора недавние приятели начинают перестреливаться.
  
  
  
  13 ноября
  
  В ночь на 13-е японцы начали сильно теснить отряд штабс-капитана Соловьева у Малой Голубиной бухты.
  
  В 2 часа ночи наступление было поведено еще с большей энергией, и к 3 часам японцы уже успели занять небольшой окоп влево от позиции.
  
  В 4 часа ночи штабс-капитан Соловьев, получив в виде подкрепления взвод от капитана Неклюдова, перешел в контратаку и, идя во главе своих стрелков, был убит двумя пулями. Контратака окончилась полной неудачей: мы потеряли 30 человек убитыми, 35 ранеными и до 16 раненых стрелков остались в строю.
  
  О потерях неприятеля трудно сказать что-либо определенное, так как к рассвету он уже успел убрать часть своих раненых. Утром я мог насчитать до 30 трупов вправо от нашей позиции.
  
  Таким образом, на позиции у Голубиной бухты японцы засели в одном овраге вправо и заняли маленький окоп на одном бугре влево от этой позиции.
  
  Около 8 часов утра японцы намеревались обстреливать позицию Голубиной бухты артиллерийским огнем, но после нескольких выстрелов с Ляотешаня они прекратили свою стрельбу.
  
  Во время ночного боя один наш пулемет, стоявший на позиции штабс-капитана Соловьева, в самый нужный момент испортился, лента "заела", и он почти не работал, несмотря на то что им заведовал очень опытный и лихой матрос с двумя Георгиями.
  
  Зато два пулемета на позиции капитана Неклюдова сделали свое дело и помешали японцам обойти позицию справа.
  
  Во время боя, разговаривая по телефону, капитан Неклюдов от нервного потрясения почувствовал себя дурно и упал в обморок.
  
  На место штабс-капитана Соловьева прибыл поручик 28-го Восточно-Сибирского стрелкового полка Михеев.
  
  С раннего утра японцы начали со страшной силой бомбардировать наш правый фланг. Здесь стоял такой ад, который не поддается никакому описанию. И это опять было роковое 13-е число...
  
  Надо быть очевидцем, чтобы представить себе весь ужас этой картины самой ожесточенной канонады. В подзорную трубу ясно было видно, как 2-й и 3-й форты от разрывов 6- и 11 -дюймовых лиддитовых снарядов временами совершенно застилались густой завесой черного дыма. Этот дым смешивался с желтой пылью от глины и густым облаком висел над нашими многострадальными фортами.
  
  Узнать о результатах сегодняшнего штурма на правом фланге не было никакой возможности. Видел только, что наши батареи, засыпаемые японскими снарядами, сами, ввиду крайнего недостатка снарядов, принуждены были молчать.
  
  Слыхал, что несколько дней назад японцы срубили почти все деревья и кустарники у головы нашего водопровода и, сделав из них род фашин, закидали ими ров 3-го форта, но славные защитники его не растерялись, облили все это керосином и зажгли. Таким образом, этот способ перехода через ров не удался.
  
  В казармах под батареей Лит. А устроено новое помещение для больных скорбутом (цингой), которых насчитывается пока 120 человек.
  
  Сегодня отдан по Квантунской крепостной артиллерии приказ о разрешении поручику Иванову вступить в брак с сестрой милосердия Серебряниковой.
  
  Оказывается, немало находится людей, которые могут в эти тяжелые дни думать о женитьбе!..
  
  
  
  14 ноября
  
  Берусь за перо в тяжелые минуты жизни нашего Порт-Артура.
  
  Сегодня около 5 часов вечера, когда начало уже заходить солнце и все горы были покрыты туманом и подернуты вечерней мглой, японцы, после легкой артиллерийской подготовки, неожиданно повели невероятно отчаянный штурм на Высокую гору.
  
  Я вскочил и выбежал из дому. Гул от артиллерийской стрельбы стоял неописуемый. Рассмотреть что-либо на Высокой горе сквозь окутавший ее туман не было никакой возможности. Видны были только бесчисленные огоньки рвущейся шрапнели.
  
  Очевидно, Высокая и Плоская горы подверглись отчаянному штурму.
  
  Ружейная стрельба почти не прерывалась.
  
  Картина была настолько потрясающая, что некоторые солдаты стояли в каком-то оцепенении, другие - набожно крестились. У меня самого во всем теле была какая-то нервная дрожь. Свет наших прожекторов и вспышки ракет были слишком слабы, чтобы проникнуть сквозь туман и осветить высоты перед Высокой горой. Пишу эти строки, а гул, ужасный гул ружейной и артиллерийской стрельбы, стоит над Высокой горой.
  
  На переднем ее скате я три раза видел какие-то огоньки. По всей вероятности, это японцы сигнализировали своим, показывая, до которого места они уже дошли.
  
  Сегодня всех раненых, полубольных и всяких калек собрали в резерв на Лесном редуте.
  
  Утром я был на Голубиной бухте и лично подробно осмотрел поле сражения 13 ноября. В подзорную трубу на правом фланге соловьевской позиции я насчитал до 19 японских трупов.
  
  Вчера один из наших солдатиков полез к этим трупам помародерствовать, но был убит.
  
  Из расспросов солдат я узнал подробности смерти штабс-капитана Соловьева.
  
  Оказывается, что в передний левый окоп за старшего был назначен старший унтер-офицер из запасных, Дмитриев. Будучи уже сильно выпивши, он взял с собой в окоп еще водки и начал там пьянствовать с остальными солдатами. Благодаря этому японцам удалось незамеченными подкрасться к окопу и неожиданно ворваться в него.
  
  Наши побежали...
  
  Штабс-капитан Соловьев выругал унтер-офицера Дмитриева и сам лично повел контратаку, где и был убит.
  
  Солдаты единогласно считали штабс-капитана Соловьева одним из лучших боевых офицеров.
  
  Здесь я хочу сказать, что заслуги покойного были прямо неисчислимы. В течение 10 месяцев он бессменно нес службу на передовых позициях Голубиной бухты. С августа месяца по последний день, то есть в течение 3 месяцев, он находился в самом близком соседстве с японцами и ежеминутно мог ожидать штурма.
  
  Жил штабс-капитан Соловьев на самой позиции в нескольких шагах от своих окопов, в небольшой землянке, спал на голых досках, ел из солдатского котла.
  
  Скромный, тихий и даже робкий перед начальством, штабс-капитан Соловьев нес безропотно свой тяжелый жребий и безропотно погиб, защищая вверенные ему позиции.
  
  Штабс-капитан Соловьев вполне заслуживает быть поставленным в ряду самых выдающихся героев Порт-Артура.
  
  Ввиду постоянного сильного нервного напряжения он в последнее время казался каким-то ненормальным. Единственным его утешением были воспоминания о сынишке, оставленном где-то в России. Помню, с каким жаром он о нем постоянно рассказывал. Так бедному и не довелось с ним свидеться!..
  
  Наши солдаты подобрали вчера двух тяжело раненных японцев. Кроме того, один японский унтер-офицер почему-то сам перебежал к нам. Наша солдатня забрала этого японца к себе и напоила. Он оказался очень бойким и развитым и говорил даже по-английски.
  
  К несчастью, наши солдатики переусердствовали и напоили его так, что разобрать что-либо из его рассказов не было никакой возможности. Его пришлось отправить в Комендантское управление на двуколке.
  
  В последние дни я заметил и в солдатах, и в офицерах большой прилив мужества.
  
  Вчерашний ужасный штурм на правом фланге, по слухам, отбит, и все осталось за нами.
  
  Говорят, что наш гарнизон насчитывает теперь до 15 900 человек.
  
  
  
  
  
  15 ноября
  
  С раннего утра японцы сосредоточили на Высокой невероятно сильный артиллерийский огонь. Вся гора сплошь была окутана черным дымом от разрывов бесчисленного количества б- и 11-дюймовых лиддитовых снарядов.
  
  Около 10 часов утра, когда уже все наши блиндажи были разрушены, японцы начали засыпать их шрапнелью.
  
  Несчастные защитники Высокой горы, лишенные всякого прикрытия, принуждены были или скрываться за обратным скатом горы, или прятаться за обломками разлитых блиндажей и терпеливо ожидать приближения японской пехоты, чтобы схватиться с ней врукопашную.
  
  Главный свой артиллерийский огонь японцы сосредоточивали на передней части Высокой горы. Вся линия этой части укрепления была разбита вдребезги.
  
  Всю эту картину я наблюдал в подзорную трубу с Лесного редута.
  
  На передней части Высокой горы не было видно ни малейшего движения, все казалось мертвым и разрушенным.
  
  В этом ужасном хаосе разрушения и смерти я рассмотрел только одно живое существо. Был ли то офицер или солдат, я разобрать не мог. Человек этот то прятался в блиндажи, то выскакивал и бежал на верхушку горы и потом опять, закрыв голову руками, бегом возвращался назад. Вокруг него разрывались сотни снарядов, но Бог хранил этого героя. Временами он совершенно исчезал в густом черном дыму, и я считал его уже погибшим, но спустя несколько минут он опять появлялся на вершине и снова продолжал свою деятельность.
  
  Мне казалось, что этот неизвестный герой только ждал момента, когда японцы появятся на вершине горы.
  
  Не знаю, остался ли он жив? Боюсь сказать, что нет... Вряд ли из этого ада мог кто-нибудь вернуться целым и невредимым.
  
  Около полудня артиллерийский огонь японцев начал как будто стихать, но окончательно не прекратился и тем лишал нас возможности занять наши окопы.
  
  В трубу ясно можно было видеть груды земли, брусьев, досок - все это было навалено друг на друга и лежало в ужасном беспорядке.
  
  Около 4 часов дня японская пехота двинулась на штурм. Часть своего пути она прошла незамеченной, скрываясь в своих окопах и сапе. Наше 5-е временное укрепление стреляло по ней из 37- и 47-миллиметровых морских орудий и изредка из 75-миллиметровых. Думаю, что особого вреда орудия этих калибров принести японцам не могли.
  
  Смеркалось. Заходящее яркое осеннее солнце посылало на землю свои последние лучи.
  
  Был тот час, когда земля и все живущее на ней должно было погрузиться в сон и отдых...
  
  А между тем в это время на Высокой горе поднялась страшная ружейная стрельба.
  
  Очевидно, наши защитники открыли японцев в своих бывших окопах и бросились на них...
  
  Снова над вершиной горы засверкали бесчисленные огоньки рвущейся и нашей и японской шрапнели. Снова взрывы лиддитовых снарядов стали застилать вершину густым, удушливым дымом.
  
  На этот раз японцы сосредоточили весь свой артиллерийский огонь на задней (правой от меня) вершине горы, на том месте, по которому должны были подходить наши резервы.
  
  Ружейная стрельба, все усиливаясь и усиливаясь, перешла наконец в какой-то сплошной гул.
  
  Я понял, что в этот момент наши защитники сошлись с японцами грудь с грудью и начался ужасный рукопашный бой.
  
  Меня начала бить какая-то нервная дрожь.
  
  Картина была слишком потрясающая.
  
  Я опустил, наконец, трубу, от которой так долго не мог оторваться. Несколько солдатиков молча, стояли около меня, устремив свои взоры на Высокую гору. Губы их шептали молитву...
  
  Смерть витала над Высокой горой!..
  
  Около 6 часов вечера ружейная стрельба на Высокой горе несколько стихла.
  
  Положение дел выяснить пока не удалось, так как телефон страшно обременен.
  
  Если даже мы и отбили штурмы японцев, то, во всяком случае, со страшными для нас потерями.
  
  Теперь 8 часов вечера. Темно.
  
  На Высокой и Плоской горах опять идет ружейная перестрелка. Кое-где слышна монотонная стрельба из орудий большого калибра.
  
  Прожекторы работают отлично.
  
  Количество выпущенных японцами в этот день по Высокой горе снарядов надо считать тысячами, а по правому флангу крепости десятками тысяч.
  
  Вечером я узнал, что в числе других убит капитан 2-го ранга Бахметов, один из симпатичнейших моряков, встреченных мной на Дальнем Востоке.
  
  Поздно вечером я слыхал, что наши потери на правом фланге доходят до 2000 человек.
  
  
  
  
  
  16 ноября
  
  Целую ночь я не мог уснуть. Все мне казалось, что опять идет штурм на Высокую гору. Каждую минуту я выскакивал, накидывал тулуп и выходил на двор, прислушиваясь, но... все было спокойно. Ночь была тихая и холодная.
  
  Около 7 часов утра на Высокой снова послышалась страшная ружейная стрельба. Всех нас мучил один и тот же вопрос: удалось ли японцам занять передние части наших окопов на Высокой или нет?
  
  Когда совсем уже рассвело, опять начался адский артиллерийский огонь. Опять вся передняя часть горы сплошь окуталась дымом.
  
  Около 9 часов утра огонь начал слабеть, а к 11 часам почти прекратился, и японцы лишь изредка продолжали посылать на Высокую гору 11-дюймовые бомбы.
  
  Около 4 часов вечера канонада опять разгорелась с новой силой. Снова над Высокой засверкали огоньки тысяч рвущихся шрапнелей...
  
  К 6 часам вечера стрельба опять почти стихла.
  
  На Плоскую гору вели наступление удивительно рослые японцы, отлично одетые в тулупы. Мы предполагали, что это была японская гвардия.
  
  Сегодня в четвертый раз был ранен поручик 27-го Восточно-Сибирского стрелкового полка Стариков в грудь навылет.
  
  Для отбития одного из штурмов на Высокой горе была сформирована команда из денщиков, конюхов и других нестроевых 28-го В.-С. стр. полка в количестве 80 человек. Сегодня от этой команды осталось в живых только 20 человек; остальные 60 легли на Высокой. (...)
  
  Сегодня я разговорился с одним из участников последних боев 10-й роты 27-го Восточно-Сибирского стрелкового полка, которая сначала дралась на 2-м форту, а потом, с 7-го до 13 ноября, в окопах под батареей Лит. Б. Он рассказал мне, что из трех взводов этой роты, то есть из 100 человек, каким-то чудом остались целыми и невредимыми только лихой командир этой роты капитан Салоники да четыре стрелка. Эти три взвода за все время боя потеряли 25 человек убитыми, 51 - тяжело раненными, ушедшими в госпиталь, и, кроме того, 20 раненых не пожелали покидать строй. Рота эта с особой любовью формировалась в Севастополе генерал-лейтенантом К. В. Церпицким из отборных людей.
  
  И этим молодцам действительно суждено было удивить всех своей отвагой.
  
  Вот имена некоторых героев.
  
  В одном месте укреплений пришлось бросать в японцев ручные бомбочки, чтобы выбить их из занятого ими окопа. Для этого надо было стать совершенно открыто на траверс (особое возвышение).
  
  Старший унтер-офицер Ижиков быстро вскочил на траверс и начал кидать в японцев подаваемые ему бомбочки с зажженными уже фитилями.
  
  Против него в нескольких шагах выскочил японский унтер-офицер и тоже начал кидать свои бомбочки в нас. Однако японец вскоре не выдержал и соскочил, а может быть, и был ранен.
  
  Наш же унтер-офицер бесстрашно продолжал поражать неприятеля, пока не был убит и не свалился в окопы к своей роте. На его место сейчас же выскочил младший унтер-офицер Якушенко и до того вошел в азарт, что сначала сбросил тулуп, потом мундир и, оставшись в одной разорванной рубахе, под градом пуль, продолжал посылать в японцев свои снаряды, пока не свалился раненым. (...)
  
  В этом же бою выделился своей особой храбростью зауряд-прапорщик Пилевин, который был дважды ранен, но не пожелал идти в госпиталь до смены своей роты. Зауряд-прапорщик Пилевин рубил, говорят, японцев, как капусту. Не только шашка, но и вся его одежда были залита кровью - своей и японской.
  
  Окопы, занятые 10-й ротой 27-го Восточно-Сибирского полка, были завалены целыми грудами трупов, и наших и японских.
  
  Картина была ужасная.
  
  После боя я видел командира этой роты капитана Салоники. Человек этот совершенно переродился. Даже выражение лица его изменилось. Помню, как сейчас, его слова: "Знаете, я испытал то, чего так страстно хотел многие годы. Я был в страшном бою. Если нас выручат, и я останусь живым, поеду драться к Куропаткину".
  
  Капитан Салоники принадлежал к офицерам, всей душой любящим военное дело.
  
  
  
  17 ноября
  
  С раннего утра японцы опять открыли невероятно страшный огонь по Высокой и Плоской горам. Горы дымились, словно вулканы во время извержения.
  
  С 9 часов утра я начал наблюдать за ходом боя в подзорную трубу. Ровно в 10 часов я совершенно ясно увидел, как японцы забрались на Высокую гору и бежали по направлению к ее вершине. Я даже разобрал одного офицера, который бежал и махал саблей, ярко блестевшей на солнце.
  
  Огонь в это время был отчаянный.
  
  Ясно было видно, как то тут, то там падали люди. Стрелки наши то бежали назад, то опять кидались вперед.
  
  А артиллерия сыпала и сыпала бесконечный град снарядов, разрывы которых застилали густым дымом место боя.
  
  Один из главных ужасов нашего положения вообще заключался в том, что японцы могли посылать в нас десятки тысяч снарядов, в то время как наши батареи, вследствие недостатка снарядов, принуждены были молчать и не могли даже на время заставить замолчать неприятельские батареи.
  
  Отчаянный штурм продолжался до 11 1/4 часов дня, после чего начал стихать.
  
  Результатов его не знаю.
  
  Второй штурм в этот день начался около часу и кончился в 2 3/4 часа пополудни.
  
  Разобрать что-либо толком было совершенно невозможно, так как вся Высокая и Плоская горы были совершенно скрыты от глаз за густой завесой черного дыма.
  
  Вообще на Высокой я мог различить только нескольких убегавших японцев, очевидно раненых, и нескольких наших стрелков, которые стояли на дороге под откосами задней половины горы.
  
  Вся гора представляла сплошную груду всевозможных обломков и развалин.
  
  Обстреливание как Плоской, так и Высокой горы продолжалось весь день до позднего вечера.
  
  Когда уже стемнело, можно было только слышать, как то поднималась, то опять стихала сильная ружейная перестрелка.
  
  Около 8 часов вечера прошел слух, что вся Высокая опять осталась за нами.
  
  Воображаю, каковы должны быть потери и у нас, и у японцев?!!
  
  Около 9 часов вечера поднялась стрельба, на этот раз у Голубиной бухты, а в 10 часов я слышал стрельбу и у деревни Фадзятунь. Очевидно, японцы везде нас щупали и отыскивали наши слабые пункты.
  
  Днем я видел, как к японцам в бухту Луизы прошли два больших коммерческих парохода.
  
  Сегодня случайно узнал состав 11-го запасного госпиталя:
  
  Главный врач Индолев болен страшно дизентерией.
  
  Старший ординатор Раюнец - болен тем же.
  
  Младшие ординаторы: Томилас, Топчикин, Башкиров и Семибратов.
  
  Прикомандированные доктора Лопшин и Келпш.
  
  Семь фельдшеров. Пять учеников.
  
  Пять сестер милосердия.
  
  Две волонтерки.
  
  Больных - исключительно тифом, дизентерией и цингой - 1010 человек.
  
  Сегодня выздоровело семь, а умерло восемнадцать.
  
  Не знаю, каких только наград не заслуживает самоотверженный персонал этого "госпиталя смерти".
  
  
  
  
  Из дневника сестры милосердия Ольги Баумгартен "В осажденном Порт-Артуре":
  
  "2-го ноября. "Зима! Крестьянин, торжествуя, на дровнях обновляет путь"...
  
  Весь Порт-Артур переоделся в белоснежное одеяние, и поневоле, глядя на первый снег, припомнились мне эти две строчки стихотворения Пушкина. Но здешние крестьяне далеко не торжествуют, а страдают и вспоминают далекую деревню, где и они, когда-то торжествуя, обновляли на дровнях свой путь... По всему зданию теперь только и речь, что о деревне.
  
  - Ну, а как японец? - спрашивает кто-то из больных, - как ему понравится этот снег? Не удерет ли еще в Японию?
  
  - Ну, с чего ты взял? - разъясняет опытный товарищ, - он снега не боится.
  
  - А знаете, ребята, - говорит еще кто-то из больных, - я предчувствую, что этот снег предвестник Куропаткина!
  
  - И тоже, и я тоже, - послышалось в палате, а час спустя это предчувствие распространилось по всему отделению. (...)
  
  
  
  12-го ноября. Какое у всех грустное настроение! Теперь и раненые перестали надеяться на выручку. Рассказываешь им какие-либо радостные вести: "Нет, сестричка", говорят и махнут рукой, - "уж лучше нам и не рассказывайте! Это все ложь, одна только ложь! Уж сколько раз нас обманывали".
  
  Мой больной Дрыга все еще борется со смертью! Доктор Иванов говорит, что нельзя надеяться на его выздоровление. Я сочла своим долгом предложить ему причаститься. "Ни за что, сестричка!" - воскликнул он. "С чего ты взяла, я не умирающий, да и не умру. Поправлюсь, я чувствую, что поправлюсь: вернусь на родину, буду еще помогать своей матери в хозяйстве. Нет, сестричка, уж больно рано думаешь меня похоронить!"
  
  
  
  
  
  13-го ноября. С раннего утра неприятель возобновил усиленное обстреливание наших фортов. Ожидается штурм. Приготовляем на всякий случай его мест.
  
  К двум часам пополудни поступило к нам сперва двое раненых.
  
  - Что, - спрашиваем их, - японец наступает?
  
  - Да еще как наступает; колонами так и лезет! Уж больно заупрямился, проклятый: беспременно хочет взять наши форты!
  
  Минут десять спустя прибыло еще человек 15 солдат, преимущественно с легкими ранениями.
  
  "Досадно", - жаловались они, - "вчера только получили сахар да табак, и все пришлось нам побросать!"
  
  "Значит, вы отступили?" - спрашиваю солдат. - "Да что же поделать, сестрица; коли была бы возможность держаться, мы бы не отступили. Уж больно засыпал нас японец!"
  
  К вечеру стали прибывать тяжело раненые. После двух часов ночи Антон Антонович приказал больше никого не принимать. Вопреки приказанию, слышу, что кому-то все же удалось пробраться.
  
  - Говорят тебе, - кричит дежурный фельдшер, - что велено больше никого не принимать! Ты еще вдобавок ходячий; ступай в другой госпиталь!
  
  - Не пойду; делайте со мной, что хотите, не пойду: два раза лежал, да и третий буду лежать! Господин доктор меня всегда примут.
  
  - А я тебе повторяю, что не примет, и прошу тебя еще раз - ступай вон!
  
  - Пожалуйста, оставьте; не гоните!
  
  С этими словами больной громко зарыдал. Спешу вниз; оказывается, это наш старый больной Коган.
  
  - Что с тобой? - спрашиваю его.
  
  - Да ног все пальцы оторвало, а господин фельдшер все гонят отсюда.
  
  - Подожди, - говорю ему, - я спрошу разрешения у старшего врача: пожалуй он тебя оставит.
  
  Антон Антонович, разумеется, сжалился над ним, и его оставили.
  
  
  
  
  
  14-го ноября. У Когана, оказывается, не все пальцы оторваны, а к счастью одна фаланга, но наши врачи находят нужным ему отнять весь палец. Коган соглашается.
  
  Днем ему производили операцию под хлороформом.
  
  "Вы не можете себе вообразить", -рассказывает сестра Мезак, - "как мы хохотали! Когда Коган был под наркозом, он вообразил, что это не он опьянел, а что это его ротный пьяный и предлагает ему принять командование. Коган согласился и в продолжение всей операции то командовал, то пел походный марш!"
  
  За вчерашний и за сегодняшний день в наш госпиталь поступило сто пятьдесят девять больных.
  
  
  
  
  
  15-го ноября. Утром привозят тяжело раненого японского офицера, мы позвали наших пленных поговорить с несчастным, но, как они ни старались, ничего не выходило: офицер уже впал в агонию. Пленные попросили разрешения остаться при умирающем; разумеется, мы разрешили, но не прошло и десяти минут, неприятельский офицер тихо скончался. Надо было видеть, как эта смерть подействовала на его соотечественников: они все горько, горько зарыдали...
  
  В пальто покойника найдены две географические карты: одна города Дальнего, а вторая - Порт-Артура, исполненные обе артистически, до мельчайших подробностей. Кроме карт нашли компас, газету и письмо. Все это было запечатано и отослано в штаб крепости.
  
  Опять японцы принялись обстреливать Высокую гору. Госпиталь наш набит.
  
  Днем наши врачи перевязывали старых раненых, к вечеру стали прибывать новые, преимущественно тяжелые. Приказано принимать всех без отказа.
  
  - Сестра Баумгартен, - говорит сестра Маршнер. - Знаете ли вы новость? Завтра утром забирают всю нашу госпитальную команду, под начальством Константина Григорьевича (смотрителя нашего госпиталя), на позицию. Вот до чего мы дожили! Не хватает солдат защищать Порт-Артур, забирают госпитальную команду!
  
  - Да неужели, - спрашиваю, - никого не оставят, всех забирают?
  
  - Я выпросила своего повара Волкова, вашего служителя Григория, да еще нашего вестового Ивана. С трудом их выпросила.
  
  - И Тепловодского, и Щербакова, неужели и их потребовали?
  
  - Нет, они останутся как неспособные больше к строевой службе. Не забудьте, они не причислены к госпитальной команде!
  
  - А как вы думаете, удастся ли мне выхлопотать Сединкина? Вольные шестой палаты пропадут без него!
  
  - Попробуйте, не мешает, только сперва спросите самого Сединкина: быть может, он сам пожелает идти на позицию.
  
  Иду в 6-ю палату.
  
  - Что, Сединкин, - спрашиваю его, - ты также отправляешься с командой?
  
  - Точно так, сестрица.
  
  - Доволен?
  
  - Точно так, сестрица. Не мешает и подраться!
  
  - Ну, коли хочешь, так иди, смотри, возвращайся, не попадайся в плен японцу!
  
  - Никак нет, сестрица, Бог милостив! Умру, а не сдамся!
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  16-го ноября. Вся наша госпитальная команда собирается в поход. Душераздирающее зрелище! Сколько времени вместе работали, вместе страдали, а теперь приходится присутствовать, как они пойдут на верную смерть!
  
  Один за другим подходят ко мне. "Сестричка", - говорят, - "благословите нас, да лихом не поминайте, кто знает, быть может, и не увидимся на этом свете!"
  
  Фельдфебель, что-то неестественно радостен и подпевает: "На Ляотешан! Мы поедем на Ляотешан!"
  
  - Отчего на Ляотешан? - спрашиваю его, - ведь вы едете на Плоскую гору.
  
  - На Ляотешане кладбище, сестричка, помрем, так и повезут хоронить нас на Ляотешан!
  
  - Не говорите вздора, фельдфебель, все с Божиею помощью уцелеете!
  
  - Нет, сестричка, беспременно, поедем на Ляотешан.
  
  - Сестра Баумгартен, - говорит Константин Григорьевич, - и я пришел проститься с вами; пожелайте, чтобы меня убило; тогда произойдет обратное... Хочется жить: ведь у меня дома молодая жена!
  
  Днем вся наша команда построилась. Константин Григорьевич сделал проверку: все оказались налицо.
  
  - Ну, ребята, с Богом! - скомандовал Суворов и сам воинственно пошел вперед, вслед за ним пошла наша команда: хромой Томилов, Иван Иванович, который на сегодня еще больше вымазал свою рожу сажей, Черкатин, Сединкин, Петрушин, да и все остальные светила...
  
  Вышла на балкон материальной: оттуда прекрасно видно Высокую гору, Плоскую и весь наш левый фланг.
  
  Да неужели они пойдут туда? Ведь их там сразу разорвут на клочки. Разве мыслимо там держаться? Высокая гора так же, как и Плоская, вся как есть покрыта дымом. Японцы ее засыпают гранатами и шрапнелью. Подобному обстрелу еще ни одна гора не подвергалась до сих пор!
  
  
  
  
  
  17-го ноября. Вот уже третьи сутки, как все на ногах. Подвоз раненых все еще продолжается. Много между ними тяжелых. Трудно даже и описать, что происходит в нашем госпитале!
  
  Днем привозят несколько человек из нашей команды: кто ранен, кто контужен...
  
  - Ну, а что, - спрашиваю, - делают остальные?
  
  - Фельдфебель наш, помните, что все подпевал, что поедет на Ляотешан; он и там подпевал все одно и то же; так вот он первый и "поехал".
  
  - Но как же это случилось?
  
  - Только что мы успели занять окоп, он стал высовывать свою голову. Как мы его ни уговаривали этого не делать, он нас не слушал. Неприятель пустил 12-ти дюймовую бомбу прямо к нам в окоп, фельдфебелю снесло голову и засыпало всего землей... Много кого еще засыпало... Ивана Ивановича, да чуть ли не всю команду...
  
  - А смотрителя?
  
  - Вот, сестричка, одно удовольствие идти с таким командиром: всюду идет сам вперед. Ничего не боится. Но его мы потеряли из виду... Вероятно и его убило.
  
  - А кто это пришел еще с вами? - спрашиваю, указывая на солдата, у которого вся голова забинтована и который еле-еле дышит.
  
  - А это же наш перевязочный служитель Семен.
  
  - Боже мой! Если бы вы не сказали, так никогда и не узнала бы его.
  
  "Сестричка, а сестричка", - зовет меня вечером наш больной фельдфебель Мосевский, - "приходил ко мне земляк, да и говорит, что Самсон в руках Куропаткина, а на днях наши решили штурмовать Киньчжоу".
  
  Вечером нашу добровольную сестру Кохрину потребовали на перевязочный пункт".
  
  
  
  
  
  Из книги Павла Ларенко - Гроссмана "Страдные дни Порт - Артура":
  
  Начало подготовки к сдаче
  
  30 октября
  
  (12 ноября). (...) Ночь прошла совсем спокойно, утром на позициях совершенно тихо.
  
  На днях один из офицеров 13-го полка, находившийся все время на передовых позициях, сказал товарищам, что он намерен покончить с собой - надоело, но чтобы самому не стреляться, влез на бруствер, и японские пули сразили его наповал. Товарищам, не поверившим его намерению, пришлось лишь констатировать уже совершившийся факт. Нервы надорваны постоянными картинами смерти, увечья и крови, бессонницей, всегда тревожным состоянием.
  
  Ш. рассказывает, что были случаи, когда весь груз джонки - муку и прочее - забирали и не уплачивали ни гроша. Вот почему к нам не приходят джонки с припасами.
  
  Сегодня мне опять говорили, что иногда матросы и солдаты начали мародерствовать; орудуют пока по пустым, брошенным хозяевами квартирам и складам. Впрочем, говорили, что чины полиции занимаются этим давно; не знаю, насколько тут правды.
  
  Одновременно с проявлением все большего мужества, равнодушия к ужасам, встречаются и противоположные явления - беспричинная трусость, какая-то полная безнадежность. Так, сегодня встретил знакомого М. - он бледен, растерян, подавлен или очень нездоров. Спрашиваю, что с ним такое?
  
  Говорит, был в штабе генерала Стесселя, там какая-то ерунда - уже четвертый день, как заготовляют все бумаги к уничтожению...
  
  - Вздор! - говорю ему, - это еще ничего не означает. Давно следовало приготовиться на всякий случай, прибрать, припрятать важные бумаги, закопать их в землю, но не уничтожать. Этого быть не может.
  
  Молчит и смотрит тупо в землю.
  
  Говорю, что он напрасно видит в этом что-то особенное.
  
  - А вы разве верите, что японцы не возьмут Артур? - спрашивает он меня полушепотом, как бы не доверяя сам себе.
  
  - Верю! Почему же не верить?
  
  - А что же они там, в штабе, трусят?
  
  - Что вы на них там смотрите! Они там трусили уже сколько раз...
  
  М. пошел дальше, будто успокоившись.
  
  Зато мне пришлось задуматься: что же это такое? Они там должны лучше знать положение дел. По-моему, Артур устоит, должен устоять, пока откуда-нибудь не подоспеет помощь, покуда, есть возможность держаться; японцы еще ничем таким не овладели, что могло бы грозить крепости падением.
  
  Факт, характеризующий штаб района и генерала Стесселя, храбрившегося только на бумаге, на самом же деле уже начавшего приготовляться к сдаче крепости. Факт этот обрисовался мне еще ярче, когда я впоследствии добыл записку генерала Фока от 21 октября, поданную им генералу Стесселю и доказывающую необходимость начать постепенно отдавать крепость неприятелю, очищая укрепление за укреплением. Записка очень длинная, какие генерал Фок обыкновенно любил составлять, поэтому привожу лишь часть ее, достаточную для того, чтобы ознакомиться с характером ее автора и с его талантом освещать дело так, чтобы его мнение казалось дельным и честным.
  
  "21 октября 1904 г. Кр. Артур. ЗАПИСКА
  
  Осажденную крепость можно сравнить с организмом, пораженным гангреною. Как организм, рано или поздно, должен погибнуть, так равно и крепость должна пасть (?). Доктор и Комендант должны этим проникнуться с первого же дня, как только первого позовут к больному, а второму вверят крепость (?!). Это не мешает первому верить в чудо, а второму в изменение к лучшему хода внешних событий. Вера эта для Коменданта еще более необходима, чем для доктора, лишь бы она не усыпляла его деятельности с первого момента. Гангрена поражает организм с его конечностей, например с пальцев ног. Доктор должен своевременно удалить пораженную часть.
  
  Задача доктора сводится к тому, чтобы продлить существование организма, а коменданта - отдалить время падения крепости. В этом весь трагизм [?!) их положения, особенно последнего.
  
  Доктор не должен допустить скоропостижной смерти, равно как комендант - неожиданного падения крепости, по непредвиденной случайности. Организм должен погибать постепенно, начиная с оконечностей; так равно падение крепости должно идти постепенно, начиная с ее внешних верхов. Успехи, как первого, так и второго будут зависеть от того, насколько первый своевременно удалит поврежденный член, а второй оставит атакованную часть (?!). Задача эта не из легких - доктору надо иметь верный взгляд, чтобы определить тот момент, когда орган для организма делается более вредным, чем полезным; но этого одного еще недостаточно, так как в этом надо убедить и организм, без согласия его ведь нельзя произвести операцию (?!]. Кому хочется расстаться с ногой, глазом; другому кажется лучше расстаться с жизнью, и доктору надо убедить, что и без ноги можно обойтись и даже с американской искусственной ногой и плясать будешь (!). Коменданту не легче; ему надо также иметь верный взгляд, чтобы он мог вовремя оценить, чтобы данный пункт выжал все, что он мог выжать от атакующего и что с той минуты перевес переходит уж на сторону врага, что наступает время его жатвы. Искусство и состоит вовремя уйти от подготовленного им удара и тем самым дорого продать ему его успех [?!). Надо помнить, что бои в крепости должны носить на себе дух боеварьергардных, что однако не всегда и не всеми сознается, тем более, что итоги этих ошибок подводятся не тотчас же, как в поле, а, как говорится, когда приходится строиться к расчету. Но, кроме глаза, Коменданту надо иметь и характер и, пожалуй, более, чем доктору, которому приходится побороть другого, а Коменданту самого себя, - а что может быть труднее этого? Ум и совесть говорят "оставь", а самолюбие и азарт [!) говорят "дерись"; а еще и то видишь, что теряешь, не знаешь, чем его заменить, какой американской ногой.
  
  В докторском каталоге все это есть, а в Комендантском нет ничего; надо брать все из своего ферштанда (?!].
  
  Доктор отделяет пораженные органы, чтобы не потратить на них напрасно жизненные соки, приберегая их для сердца (?!). Комендант оставляет постепенно периферию крепости, чтобы сберечь силы для ядра [?]. Длина оборонительной линии должна соответствовать силе гарнизона...
  
  Ни один доктор не станет пытаться удаленный им орган, будь это хоть зуб, по ошибке вырванный, вновь приобщать к организму. Так равно ни один Комендант не будет тратить силы гарнизона для того, чтобы отбить отданное противнику укрепление, хотя бы оно было отдано и не по воле Божьей, а по беспечности (!). И это по одному тому, что не было примера, чтобы такого рода попытка увенчивалась успехом (?!). Под Севастополем крепко держались за то, что имели; но раз отдавали, отбивать не пытались: редуты Камчатский, Селенгинский и Волынский тому могут служить примерами. Осман-паша, знаменитый защитник Плевны, тоже ничего не отбивал, а только, теряя одно, спешил подставить под наши удары другое; так, зная, что мы возьмем Гривицкий редут, он подготовил для нас такой же другой, окрестив его именем Гривца No 2, чем и отбил нашу охоту к атакам. Долго ли держался бы Осман-паша, если бы пытался со своею сорокатысячною армией отбивать от нас свои редуты? Он берег людей, и они отслужили ему службу лопатою.
  
  Доктору, чтобы с успехом выполнить свою задачу перед организмом, недостаточно иметь верный глаз и руку, и ему надо уметь заставить своих ассистентов строго относиться к своим обязанностям, а также знать до мелочи их черную работу и уметь руководить ими во время этих работ. К чему послужит отлично сделанная операция, если ассистенты неумело ее зашьют, или, по оплошности, забудут вынуть из раны нитку или кусочек ваты. Тут обыкновенно один конец - смерть.
  
  Тоже и коменданту недостаточно выбрать место для укрепления и указать род самого укрепления; ему надо знать и черную работу. К чему послужит укрепление, если его бойницы не приспособлены для успешной борьбы с ружейным огнем противника, если эти бойницы не прикрывают стрелка, а, напротив, выдают его. Немцы смотрят, что при нынешнем огне можно идти летучею сапою только до 800 метров. Раз бойницы устроены дурно, они обыкновенно закладываются камнями и завешиваются тряпками; правильного ружейного огня из укрепления не ведется (?!). Стреляют обыкновенно только любители; стреляют поверх бойниц, для чего им приходится чудно примащиваться, чем они и обращают на себя общее внимание и делаются знаменитостями. Мне пришлось видеть так чудно примостившегося матроса, который на одной ноге и на одном локте более часа вел стрельбу, - дал за такой фокус [?!] рубль.
  
  На любителях не выедешь. Весь гарнизон обращается в пассивное оружие, так сказать, орудие противоштурмующее, т. е. гарнизон начинает действовать, когда противник прекращает огонь и бросается в штыки. Таким образом, укрепление далеко не выполняет своего назначения, так как дает возможность безнаказанно подойти противнику (?!] на 30 м, чего не было и при гладкоствольном оружии, а не говоря про штуцера. В Севастополе враг более 60-ти саженей не подходил"...
  
  И так далее, рацея в том же роде, посредством которой он пытается убедить, что пора отдавать укрепление за укреплением и сдать всю крепость потому, что генералу Фоку надоело воевать...
  
  Замечательно ловко указывает он на необходимость подготовить к этой операции гарнизон, без согласия которого это немыслимо, тем более, что солдаты уже возмущались не раз:
  
  - Не хочет ли начальство уже отдать крепость японцу?..
  
  От внимания солдат не ускользнуло двусмысленное поведение генерала Фока и его покровителя Стесселя, начиная с Кинчжоуского боя, вплоть до несвоевременной присылки резервов во время августовских штурмов.
  
  Мне передают из верного источника, что генерал Стессель имел эту записку Фока при себе на многих заседаниях военного совета, но не решился доложить ее, чувствуя, что она не встретит одобрения со стороны подавляющего большинства (за исключением присных Стесселя). Он знал, что если он предложит начать сдавать крепость, то комендант и Кондратенко могут арестовать его как изменника.
  
  Но раз Фок убеждал в необходимости сдавать крепость, то, несомненно, грозила опасность. Так думали у Стесселя и в его штабе. Тем, кто получил - ни за что, ни про что - высокие награды, не хотелось быть убитыми.
  
  К чему тогда все награды, слава героев?
  
  Генерал же Смирнов уже высказался, что крепость должна держаться, хотя бы всем генералам пришлось положить свои головы за Отечество...
  
  А Кондратенко говорил все одно - драться до последнего патрона, до последнего штыка.
  
  Вот почему в штабе трусили, как о том передал М.
  
  
  
  
  
  31 октября
  
  (13 ноября). В 7 часов утра +8? по Реомюру; пасмурно, ветер, дождь тучами, но лишь порывами.
  
  Сообщают, что ночью была удачная вылазка около укрепления No 3, наверное, вышибли японцев из ближайшего окопа и засыпали его. Такие дела большого значения не имеют, но все же замедляют осадные работы японцев, наносят им урон.
  
  Около 6 часов утра оживилась канонада и перестрелка в том же направлении, но ненадолго.
  
  Рассказывают, что третьего дня один наш миноносец, выходивший в море, наскочил на японскую мину, ему оторвало всю корму. Притащили на буксире в гавань.
  
  Получил несколько приказов генерала Стесселя. Из них интересны в том или ином отношении следующие.
  
  "No 797(27 октября, экстренно). Объявляю глубочайшую благодарность инженеру Подполковнику Рашевскому за его беззаветную деятельность на самых опасных местах атакованного фронта".
  
  "No 798. Вновь указываю и приказываю, чтобы на всех участках инженеры жили, а на атакованном фронте на вр. укр. No 3, фортах No 2 и 3 постоянно жили инженеры и давали все решительно указания и вели бы работы постоянно, а не приходили бы как гости. - Наши строевые офицеры не специалисты и, разумеется, не могут справиться с задачами без постоянных указаний, теперь же каждый час дорог, вы видите, что теперь японцы стреляют мало, что это значит? Значит это, что у них еще не подвезены снаряды, надолго ли? Нам это неизвестно, а потому и гоните работы, пока возможно".
  
  "No 811 (31 октября). Ввиду незначительного количества консервов, предписываю крепостному Индентанту: 1) Отпуск консервов в войска прекратить с 30-го октября; 2) Имеющиеся консервы отпускать только для больных в госпиталях по расчету ½ банки в день на человека в течение пяти дней в неделю и два дня конское мясо по ¼ фунта на человека, г.г. Офицерам, находящимся на позициях, отпускать ежедневно ½ банки на человека; 3) На довольства остальных нижних чинов выдавать конское мясо четыре раза в неделю по ¼ фунта на человека".
  
  Кто-то сказал крылатое слово, которое слышишь теперь всюду:
  
  - У японцев Того, а у нас никого...
  
  (...) Ветер перешел в бурю, и стало прохладнее, под вечер пошел дождик. Весь день был слышен редкий грохот орудий, но трудно сказать, стреляли ли японцы по городу и гавани. Буря не давала различать, кто и куда стреляет. Быть может, стреляли и по городу.
  
  Пришла Т. М. и рассказывает про порядки, вернее - про отсутствие таковых в No 8 запасном госпитале (бывшей городской больнице), в котором лежит ее раненый муж. Там недостает многого, самого необходимого для ухода за тяжелоранеными, например, в палатах для нижних чинов нет ни одного подкладного судна, всего там одна сиделка, и та приходит лишь на ночь, в остальное время раненые сами помогают друг другу, насколько в силах. Два слабосильных солдата, раны, которых уже зажили, но которые неспособны к строевой службе, ухаживают за другими особенно усердно, но утомляются при этом в такой степени, что когда они уснут, то уже не слышат стонов и криков тяжелораненых.
  
  Порядки в наших полевых госпиталях заставляют желать много лучшего. На должной высоте находится лишь Красный Крест. Лучше других казенных госпиталей поставлен Сводный госпиталь и, пожалуй, еще No 10 (бывшая городская гостиница); впрочем, о том, где лучше и где хуже, могут верно судить лишь специалисты. Говорят, что везде худо. Сравнительно хорошо обставлен офицерский госпиталь морского ведомства.
  
  Думается, что государство, если оно не может поставить военно-медицинское дело на должную высоту, не должно бы вообще воевать; это нужно бы обусловить международным соглашением. Впрочем, таким же соглашением следовало бы вменять в обязанность воюющих держав полное обеспечение после войны всех искалеченных на войне, лишившихся трудоспособности. Это обеспечение должно было быть оказано не в виде какой-то милости, снисхождения, подачки, а стать должным и бесспорным правом каждого, имеющего на то причины. Это обеспечение - сознание солдата наперед, что если он будет искалечен, то все же ему не будет грозить в будущем крайняя нужда и даже голодная смерть, - придавало бы каждому из них более нравственной стойкости, готовности жертвовать собой для Отечества.
  
  Мне могут возразить на это, что во время боя не приходится задумываться над этим, что русский солдат и без того охотно жертвует собой. Но это-то обстоятельство, по-моему, еще сильнее подчеркивает долг государства пред теми, кто стал жертвой войны, хотя и остался в живых. Семьи же павших на войне, лишившиеся кормильца, должны быть также обеспечены.
  
  Следовательно, всякое государство, прежде чем решиться на войну, должно бы взвесить, в силах ли оно не только дать на войну необходимый материал людьми, оружием и прочим, но в силах ли оно, кроме того, обеспечить существование всех тех, которые так или иначе могут быть обездолены войной. Если нет, то оно не имеет права разрешать свои споры посредством войны.
  
  Помимо недостатка в пищевых продуктах нам приходится привыкать к попортившимся продуктам. Первое явление было - затхлый в большей или меньшей степени хлеб, потом пришлось довольствоваться и прогоркшим маслом и мясом, и солониной с душком; теперь и рис, и манная крупа пахнут плесенью. Как еще Бог хранит здоровье!
  
  8 часов 40 минут вечера. На дворе темень, буря воет и стучит по крышам и заборам оторвавшимися досками; таких оторвавшихся досок везде вдоволь, где они оторваны снарядами, а где здания и заборы требуют починки, разваливаются; теперь некому их починять, да и к чему?
  
  На позициях идет редкая орудийная пальба, видны вспышки, но не знаешь, что там творится. Быть может, там под покровом темноты и пыли, несомой бурей, творятся ужасные вещи - идет жестокая рукопашная борьба, а ручные бомбочки и фугасы, быть может, довершают там этот ад. Не дай Бог, если бы японцам вздумалось сейчас серьезно наступать одновременно в разных местах! Впрочем, холод, темень и буря и им непривычны.
  
  Пришел С. и сообщает, что по направлению Пресного озера только что просвистел 11-дюймовый снаряд.
  
  Не слыхать ни свиста, ни падения, ни взрывов. Так-то лучше - будто нет ничего".
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  Газеты:
  
  Угоревшие
  
  20 (7 ноября) Вчера проживающие в доме Томас, на Палихе, жена коллежскогорегистратора М.И.Малеинова и ее прислуга мещанка Ксения Егорова, найдены были угоревшими. Их нашли уже в бессознательном состоянии, но благодаря быстро поданной медицинской помощи угоревших удалось спасти.
  
  
  
  
  
  Когда обуздают босяков, торгующих произведениями печати на тротуаре, тянущемся от ворот Владимирских до Ильинских?
  Пристают к прохожим с навязыванием книжек, "плантов" и карт и непременным предложением карточек скабрезного содержания.
  
  
  
  
  Получены новые усовершенствованные автомобили
  "Ольдсмобиль"
  образца 1905 года. Двигатель 7 сил. Скорость 35 - 40 верст в час.
  Автомобильный гараж Торгового дома "Георгий Жемличка и Ко". Москва, Мясницкая, против почтамта, угол Юшкова переулка.
  
  
  
  
  
  
  
  ВОЙНА
  
  Под Мукденом
  
  МУКДЕН, 6-го ноября. ("Рейтер"). Ожесточенная артиллерийская пальба по правому флангу русской армии началась на рассвете и длилась несколько часов. Русские ждут общей атаки со стороны японцев.
  
  
  
  В окрестностях города Балашек опустился воздушный шар с четырьмя прусскими офицерами-воздухоплавателями из Берлина. Губернатор чествовал в Калише гостей завтраком, александрийские драгуны - обедом.
  
  
  
  
  
  ТЕЛЕФОН
  (От наших корреспондентов).
  ПЕТЕРБУРГ, 6-го ноября.
  
  В первом часу ночи вода на Неве поднялась до 3-х футов 4-х дюймов выше ординара. Продолжает идти на прибыль. Все время стреляют пушки. Снег, град, дождь и ветер.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  МОСКОВСКИЕ ВЕСТИ
  
  ДНЕВНИК ПРОИСШЕСТВИЙ
  
  Кража на кладбище
  
  На Преображенском старообрядческом кладбище неизвестные злоумышленники у решетки памятника Викулы Морозова оборвали железную цепь, а с мраморного креста сорвали ценную вызолоченную рамку и подставку над лампадой.
  
  
  
  
  
  
  
  ЦЕРКОВНЫЕ ВЕСТИ
  
  21 (8 ноября) Вчера московская духовная семинария торжественно праздновала девяностую годовщину своего существования. Накануне в семинарской церкви в 3 ч. дня ректором о. архимандритом Анастасием была совершена панихида по почившим основателям, ректорам, преподавателям и воспитанникам семинарии. <...>
  
  
  
  
  
  МОСКОВСКАЯ ЖИЗНЬ
  
  Малолетний мошенник
  
  6 ноября в магазине торгового дома Кербер в Средних Торговых рядах задержали какого-то мальчика 14 - 15 лет, который по подложной карточке, намеревался получить в кредит товар на крупную сумму. Малолетнего мошенника отправили в участок.
  
  
  
  
  
  ГОРОДСКИЕ ПРОИСШЕСТВИЯ
  
  Третьего дня в коридор церкви св. Параскевы Пятницы, в Охотном ряду, забрался какой-то злоумышленник и похитил узел с двумя ризами священника и диакона, а затем пустился бежать во двор дома Мещанского общества, где и был задержан. Он оказался беспаспортным крестьянином Алабиным и в краже сознался.
  
  
  
  
  
  ЧИФУ, 7-го (20-го) ноября). ("Рейтер"). Русский консул получил из Порт-Артура письмо, сообщающее подробности относительно употребления японцами особого снаряда в форме сосиски, который они бросают в ретраншемент, где он рвется и издает такое зловоние, что солдаты падают в обмороке, если снаряд не выбрасывается немедленно обратно. Впрочем, газ не смертелен.
  
  
  
  
  
  ПЕТЕРБУРГ, 7-го ноября. Иеромонах Алексий, взятый японцами в плен с "Рюрика" и ныне возвратившийся в Петербург, награжден Государем золотым наперсным крестом на Георгиевской ленте.
  
  
  
  
  
  ВАРШАВА. 7-го ноября. Концерт Зигфрида Вагнера возбудил оживленные толки в музыкальном мире, прессе и публике. Общее мнение, что сын великого Рихарда и внук Листа не унаследовал выдающегося музыкального таланта. Композитором он оказался посредственным, но дирижером превосходным.
  
  
  
  
  
  
  
  КИЕВ, 7-го ноября. Дворянин Крамида, обвиняемый в мошенническом получении у графини Коновицыной восьмисот рублей, на глазах у полицейского чиновника, явившегося для допроса, вынул из кармана пузырек и со словами: "Пью за ваше здоровье", выпил азотную кислоту. Пострадавший отправлен в больницу.
  
  
  
  
  ПСКОВ, 7-го ноября. Сегодня в исходе 10-го часа утра, в окрестностях города разразилась гроза. Молния ударила в крест колокольни Святогорского монастыря. Верхняя часть колокольни обгорела и рухнула вместе с колоколами внутрь, не причинив вреда прочим монастырским зданиям. Монастырь основан в ХIII веке, колокольня постройки ХVIII века.
  
  
  
  
  
  
  
  Найденная икона
  
  7 ноября на парадном крыльце дома Цыплакова, на Долгоруковской улице, найден сверток из нового белого байкового одеяла, в котором была завернута икона "Всех Скорбящих Радость". Икона хорошей живописи и имеет на себе мельхиоровую посеребренную ризу.
  
  
  
  Икона "Всех скорбящих радость"
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  8-го ноября.
  
  По случаю десятилетия со дня смерти А.Г.Рубинштейна, сегодня в музее консерватории состоялась по Антоне Григорьевиче панихида. Пел хор воспитанников консерватории. <...>
  
  
  
  
  
  
  
  ВОЙНА
  
  Под Мукденом
  
  МУКДЕН, 7-го ноября. Вчерашний день прошел спокойно. Японцы не пытались наступать. Ночь на 7-ое прошла без канонады. Погода стала холоднее, морозы по ночам усилились. Главнокомандующий производит смотр вновь пребывающим полкам. <...>
  Японские власти озабочены обеспечением для армии теплой одежды. Каждому солдату выдана шуба с большим меховым воротником, теплая шапка, наушники и 2 пары сапог. Из Японии высылается большое количество переносных печей. Сделан заказ саней на случай снежной зимы.
  
  
  
  
  
  
  
  Новая панорама
  
  В манеже господина Саламонского на Цветном бульваре, открылась новая панорама - огромная картина (немецкого художника Фроша) изображающая "Иерусалим в момент распятия Спасителя". В отличие от предыдущих панорам, новая устроена так, что зрители находятся в центре манежа, а картина идет по стенам вокруг, представляя одно целое. Панорама устроена эффектно.
  
  
  
  
  
  
  ТЕЛЕФОНЪ
  (Отъ нашихъ корреспондентовъ).
  ПЕТЕРБУРГЪ.
  
  9 ноября открылась выставка картин и вещей Верещагина. Между прочим, выставку посетил один американский миллионер из Чикаго, который предполагает участвовать в аукционе вещей, а также представитель итальянской академии художеств, специально прибывший по поручению академии для приобретения картин.
  
  
  
  
  
  
  
  МОСКОВСКАЯ ЖИЗНЬ
  
  Ходячая винная лавка
  
  8 ноября у ворот дома Нарышкина на Драчевке, полиция задержала крестьян Петра Карпова Карабанова и Николая Иванова Абракова, продававших водку "распивочно и навынос". Безпатентные торговцы привлечены к ответственности.
  
  
  
  
  
  
  В Кронштадте получено известие, что ледокол "Ермак" оканчивает исправление своих повреждений в Киле и в скором времени ожидается в Кронштадт, чтобы работать по перевозке по льду Финского залива коммерческих судов.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  ВОЙНА
  
  Адмнистративные вести
  
  МУКДЕН, 8-го ноября. Японские агитаторы стараются возбудить население против русских. Много монголов пошло в хунхузы. Близь Синминтина оперирует их шайка в 1500 всадников. Они находятся на жалованье у Японии и под командой японского офицера. Нападения производятся преимущественно на караваны. При появлении наших войск хунхузы удаляются.
  
  
  
  
  
  23 (10 ноября)Сегодня в среду, 10-го ноября, в Интернациональном театре назначено первое представление пьесы "Екатерина Маслова", заимствованной Г.Г.Ге из романа Толстого "Воскресение". <...>
  заглавную роль играет небезызвестная провинциальная артистка М.Н.Ненина-Петипа.
  
  
  
  24 (11 ноября)ПО ТЕАТРАМ
  
  "Воскресение" графа Толстого в переделке господина Ге и под заглавием "Екатерина Маслова", поставленное вчера в Интернациональном театре успеха не имело, и не могло иметь. Знаменитый роман совершенно не укладывающийся в драматическую форму, переделан господином Ге плохо, сыграла переделку труппа господина Яковлева-Востокова слабо, а поставлен спектакль так, как ставят в провинции. Было скучно, "нудно", а тут еще нетопленый театр и пустота...
  Совсем жутко! <...>
  Лучше других была госпожа Ненина-Петипа в роли Масловой, но и ей эта роль не удалась.
  
  
  
  <...> В подмосковном имении Рябушинских, близ ст. "Обираловка", моск.-нижегородской жел. дор. устраивается постоянное учреждение - институт для исследования вопросов воздухоплавания. Пока производится постройка зданий по проекту существующего же подобного института полковника Ренара в Париже, в Медонском парке. <...>
  
  
  
  
  
  
  
  
  24 (11 ноября) "Дачники" Горького
  
  (По телефону из Петербурга)
  
  Сегодня в театре Комиссаржевской в 1-й раз шла пьеса Максима Горького "Дачники". Театр был битком набит, несмотря на громадные цены.
  
  В зрительном зале - весь литературный и журнальный мир Петербурга. <...>
  Пьеса проникнута искренней тоской по лучшей жизни. Ее недостаток - калейдоскопичность: слишком много фигур, сцен: все это толчется и недостаточно организованно в драму.
  
  
  
  ВОЙНА
  
  Под Мукденом
  
  МУКДЕН, 10-го ноября. На позициях затишье. Наши войска приступили к устройству бараков и конюшен. По-видимому, стояние обеих сторон друг против друга без решительных действий обещает быть долгим.
  
  
  
  
  
  25 (12 ноября)Кражи
  
  Вчера в доме Полякова в Петровских линиях громилы обокрали библиотеку Боровицкого. Злоумышленники проникли в библиотеку при помощи подобранных ключей. Касса взломана и опустошена. Сумма похищенного, за отсутствием Боровицкого, не определена.
  
  
  
  
  ПАРИЖ. В "Echo de Paris" напечатан панегирик защитникам Порт-Артура и открыта подписка для поднесения генералу Стесселю почетной сабли, г-же Сессель - подарка, а всем защитникам Порт-Артура - особой медали.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  26 (13 ноября) Печальная неосторожность
  
  Вчера проживающий в доме Клочкова в Огородном переулке крестьянин Михаил Николаев, находясь в нетрезвом виде, стал бриться, причем бритва сорвалась и перерезала ему шею. Пострадавшего с едва заметными признаками жизни отвезли в Басманную больницу.
  
  
  
  
  
  
  
  ЗАГРАНИЧНЫЕ ВЕСТИ
  
  Дочь известного американского миллиардера, Марианна Вуд, так пресытилась роскошью и бездельем, что впала, было, в отчаяние; но тут ей явилась блестящая мысль, которую она привела в исполнение: мисс Вуд поступила в служанки за 16 шиллингов в неделю и с восторгом моет и метет полы, топит печь, стряпает. Она уверяет, что никогда в жизни не чувствовала себя так хорошо!
  
  
  
  
  
  26 (13 ноября) Вчера, в 2 часа дня, панораму "Иерусалим в момент распятия" посетил высокопреосвященнейший Владимир, митрополит московский и коломенский. Владыка подробно рассматривал панораму. Управлением панорамы высокопреосвященнейшему поднесен альбом фотографических снимков с картины.
  
  
  
  
  
  
  
  ХАРБИН, 12-го ноября.
  
  В армию, наконец, доставлены, по личному заказу главнокомандующего, стерилизаторы Борю, дающие быстро массу чистого кипятку, что очень важно для солдат при грязных манчжурских колодцах и мутных реках.
  
  
  
  
  ПАРИЖ, 12-го (25-го) ноября). Академия назначила 3000 франков из Монтионовской премии Маргарите Боттар, сиделке из Сальпетриер, 60 лет несшей самоотверженно и с любовью уход за душевнобольными.
  
  
  
  
  
  ТЕЛЕФОН
  (От наших корреспондентов). ПЕТЕРБУРГ, 12-го ноября.
  
  В виду наступившего 50-летия Севастопольской обороны газеты приводят число живых участников этой славной защиты. Осталось в живых: 108 офицеров и 2000 нижних чинов.
  
  
  
  
  
  В петербургском центральном комитете еврейского колонизационного общества возник вопрос о содействии еврейскому населению местечек и городов в приобретении земли для занятий сельским хозяйством.
  
  
  
  
  
  ДНЕВНИК ПРОИСШЕСТВИЙ
  
  Юный воин
  
  В Москве получено известие, что третьего дня скрылся от родителей, проживающих в Петербурге, тринадцатилетний мальчик Денис Степанов. Юный беглец захватил с собой 70 руб. Накануне своего отъезда он рассказывал товарищам, что едет на Дальний Восток.
  
  
  
  
  
  Кражи
  
  В доме Шваркиных на Малой Серпуховской улиц, по взлом дверных замков, обокрадена кладовая при квартире А.А.Чепикова. Громилы взломали сундуки, из которых унесли шубы и 100 лакированных кож, всего на сумму около 300 рублей.
  
  27 (14 ноября) Вчера в Кронштадте распространился слух о появлении там японских шпионов. Оказалось, что слухи были вызваны следующим фактом. В одну из гостиниц явились два татарина и предлагали купить у них мануфактурные товары. Татары по физиономии показались посетителям гостиницы подозрительными, да и, кроме того, товары они продавали по крайне дешевой цене. Среди посетителей находилось лицо, долго жившее в Японии и хорошо знающее японский язык; оно утверждает, что, уходя из гостиницы, татары говорили по-японски. Произведенным дознанием подозрение не подтвердилось; проживающие в Кронштадте татары удостоверили, что эти подозрительные торговцы - их соплеменники.
  
  
  
  
  
  
  
  Охотники за шапками
  
  27 (14 ноября)Вчера, проживающий на ст. "Арапово", Московско-Казанской железной дороги, мещанин Иосиф Иванович Семенов, проезжая в пролетке извозчика по Ольховой улице, подвергся нападению какого-то незнакомца, который сорвал у него с головы ценную меховую шапку и скрылся.
  
  
  
  
  
  27 (14 ноября)Вчера в церкви Благовещения на Тверской совершена панихида по безвременно скончавшейся (в Цюрихе) балерине нашего Большого театра, Л.А.(Любови Андреевне) Рославлевой.
  
  
  
  НИЖНИЙ-НОВГОРОД, 15-го ноября. Сегодня ночью двое золоторотцев напали за городом на возвращавшегося из Печерского монастыря преосвященного Исидора, и ударили его по голове.
  Один задержан. Преосвященный чувствует легкое нездоровье.
  
  
  
  
  
  
  ТЕЛЕФОН
  (От наших корреспондентов).
  ПЕТЕРБУРГ, 15-го ноября.
  
  Вчера в Петербург доставлена из Любани переодетая солдатом крестьянка Богданова, которая собиралась совершить путешествие на Дальний Восток. На допросе Богданова заявила, что на Дальнем Востоке не имеет родственников и, тем не менее, жаждет туда попасть.
  
  
  
  
  
  Кражи
  
  В доме Федотовой на Брестской улице из каретного заведения А.Н.Логинова похитители унесли серебряную сбрую с серебряным набором и с 9 колес сняли резиновые шины. Всего похищено на сумму около 300 рублей.
  
  
  
  
  
  ГОРОДСКИЕ ПРИСШЕСТВИЯ
  
  В доме Афремова, в Большом Конюшковском пер., подольская мещанка Александра Александровна Вагулякова, третьего дня, желая выпить прописанную ей врачом микстуру, перепутал пузырьки, и вместо лекарства выпила раствор сулемы, приготовленный ею для отравы тараканов, после чего заболела с признаками тяжкого отравления. Ее отвезли в Старо-Екатерининскую больницу.
  
  
  
  
  
  
  
  МУКДЕН, 16-го ноября.
  Наш казачий разъезд, преследуя неприятельский, положил на месте японского офицера. Оставшиеся без начальника унтер-офицер и двое солдат сдались нашим. Японские драгуны одеты тепло, но обувь их непригодна для зимней стужи. <...>
  
  
  
  
  Под Мукденом
  
  ЧИФУ, 15-го (28-го) ноября. ("Рейтер"). Генерал Куропаткин снабжен новым автомобилем в 20 лош. сил, дающим ему возможность с большой скоростью объезжать боевую линию в 25 миль. Эксперт-автомобилист Равуар, вернувшийся из Мукдена, провел три недели с генералом Куропаткиным. Генерал выразил желание иметь 20 автомобилей, построенных специально для быстрой перевозки боеприпасов в экстренных случаях. Автомобили эти можно употреблять только зимой, когда дороги в Манчжурии очень хороши. Китайцы теперь с суеверным страхом смотрят на Куропаткина. <...>
  
  
  
  
  
  
  
  КАЗАНЬ, 16-го ноября. Сегодня открылась сессия окружного суда, которая будет рассматривать сенсационное дело о похищении чудотворной иконы Казанской Божье Матери. Обвиняемые были доставлены в суд для объявления присяжным их прав и обязанностей. Главный обвиняемый Чайкин, он же Стоян, приведен под усиленным конвоем, закованный в кандалы. <...>
  
  
  
  
  
  
  
  ТЕЛЕФОН
  (От наших корреспондентов).
  ПЕТЕРБУРГ, 16-го ноября.
  
  "Руси" передают, будто на сибирской магистрали пропало свыше 350 вагонов с грузом теплого платья и припасами, принадлежащими как частным отправителям, так и петербургскому и московскому офицерским экономическим обществам.
  
  
  
  
  
  
  МОСКОВСКИЕ ВЕСТИ
  
  Городские трамваи
  
  Вопрос об открытии новой линии городского трамвая - Сокольничьей - близок к разрешению. Сейчас уже оборудована вся линия до Красных ворот. <...>
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  Из дневника Святого Николая Японского:
  
  "19 октября /1 ноября 1904. Вторник
  
  Тоска давит! Ходишь, говоришь, делаешь свое дело, а червь беспрерывно гложет там, в глубине сердца: война тому виною, кровавая, беспрерывно неудачная для России, так что приходит на мысль, не бросил ли Господь Россию, как бросил иудейский народ, когда он впадал в идолопоклонство? Да и заслуживает ли Россия, в самом деле, милости Божьей? Много ли найдется в ней боголюбезного? Высший и интеллигентный классы поголовно растлены безверием и крамолой. Духовенство - много ль в нем ценного в очах Божьих? Хоть в микроскопическом виде, и я имею опыт сего: 35 лет жду миссонера сюда, прошу, ищу его и - нет! Четыре Академии в 35 лет не могут дать одного миссионера! Чудовищно! Дальше что?.. Да что! Не смотрел бы на свет Божий! Перо падает из руки.
  
  
  
  20 октября / 2 ноября 1904. Среда.(...) По газетам, завтрашний японский праздник Рождения Императора будет праздноваться особенно торжественно: будет большой прием во дворце, большой парад войск. Ждали с театра войны радостных известий к этому дню, но до сих пор оных нет; ушераздирательных кричателей "гогвай" не слышно вот по 11-й час ночи. Авось и завтра их не будет. Ведь завтра и русский большой праздник - Восшествие на престол Императора. Если манчжурские японские воители, а также и неудачные до сих пор братели Порт-Артура стараются обрадовать свою нацию к празднику, то и русские в Манчжурии и Порт-Артуре стараются о том же - и Бог знает, кто обрадует! Может луч, милости Божьей блеснет и на русских в сей раз.
  
  
  
  21 октября / 3 ноября 1904. Четверг. Японский праздник Рождения Императора, русский - Восшествие на престол Государя Императора
  
  (...) День был ясный. Для японцев выражать свои праздничные чувства парадами, процессиями, фейерверками было весьма удобно. Но "гогвай" не кричали, стало - не исполнились надежды на "особенное порадование народа" со стороны воителей.(...)
  
  
  
  
  
  23 октября / 5 ноября 1904. Суббота О. Тит Комацу пришел.(...)
  
  Вошедши в комнату, он упал в ноги и разрыдался. Последнее не имеет много значения, так как он человек нервный, и рыдать ему ничего не стоит, много раз я уже видал это от него; неприятно было ждать только, пока он успокоится. Рассказал он потом, что и писал прежде: пришедши на ночлег, положил саквояж, в котором были антиминс и крест, в комнате и пошел в отхожее место; в это время другой ночлежник, бывший с ним в комнате, и выкрал из саквояжа антиминс и крест. Вернувшись в комнату, он не посмотрел в саквояж, но ночью держал его при себе, так что уверен, что ночью не могло быть это сделано. Ночлежник ушел рано; он и утром не заглянул в саквояж, и днем тоже; уже вечером, когда пришел в Сано и нужно было там служить вечерню, открыл саквояж и не нашел в нем антиминса и креста. Приняты были полицейские меры отыскать вора, но где же найти? Полиция лишь укорила о. Тита: "Зачем же он раньше не заявил о пропаже, когда вор еще не мог уйти далеко?" На мой вопрос, зачем он носил антиминс с собою, когда не имел в виду нигде в это путешествие совершать Литургию? Он ответил, что не на кого было оставить его - катихизатор Иван Акаси часто-де отлучается с квартиры. Сказал я ему, чтоб он приготовился сегодня вечером поисповедаться, завтра пусть участвует в совершении Литургии, и потом дам я ему новый антиминс и крест - пусть только вперед тщательно бережет.
  
  Антими́нс (др.-греч. ἀντί - вместо и лат. mensa - стол, трапеза: "вместопрестолие") - в православии четырёхугольный, из шёлковой или льняной материи, плат со вшитой в него частицей мощей какого-либо православного мученика, лежащий в алтаре на престоле; является необходимой принадлежностью для совершения полной литургии. Одновременно он является также и документом, разрешающим совершение литургии.
  
  
  
  Румынский антиминс из Орадя (Трансильвания), 1890.
  
  
  
  
  
  30 ноября /13 декабря 1904. Вторник
  
  О. Сергий Судзуки описывает погребение военнопленного, причем на кладбище один помешанный офицер, Тарковский, произвел большой беспорядок и затруднение; кричал, что он воскресил погребаемого, открыл гроб, не давал хоронить и прочее. И еще двое офицеров, Сельков и Назоров, помешались; из нижних чинов еще один сошел с ума. Бедные, бедные! Если бы их не держали строго в такой скученности, вероятно, этого не было бы. От офицеров получил благодарственный адрес за подписью множества, но за что и сам не знаю. Видно, что очень страдают, если такая крупица участия, какую можешь оказывать им, так ценна для них".
  
  
  
  
  
  Из дневника Сергея Минцлова: "3 ноября. Много говорят о скандальчике, учиненном на днях в Михайловском театре. В Царской ложе сидел вел. князь Алексей Александрович и, когда на сцене появилась вся в бриллиантах его любовница Балетта, поднялось шиканье; Алексей с грозным и недоумевающим видом высунулся из ложи, чтобы лучше рассмотреть, что происходит - шиканье усилилось, начали даже раздаваться свистки.
  
  В антракте перед этим какой-то господин, став у барьера оркестра, громко и горячо сказал при падении занавеса: "Вот, любуйтесь, господа, куда ушли наши деньги, пожертвованные на флот: на бриллианты любовнице этого господина" и указал рукой на Алексея. Упорно твердят, что растрата эта - факт; озлобление против этих двух братьев, Владимира и Алексея, большое.
  
  
  
  6 ноября. Сильный ветер; Фонтанка вздулась наравне с берегами.
  
  7 ноября. Ночью проснулся от сильного стука в окна: град и дождь с такой силой били в них, что, казалось, вот-вот все стекла разлетятся вдребезги.
  
  С Невы доносились, возвещая о наводнении, пушечные выстрелы.
  
  
  
  8 ноября. Почти обнажился от лесов новый громадный дом Зингера на Невском, против Казанского собора; весь он построен из железа и камня. Немножко переложили строители золота для ознаменования, что, мол, мы, значит, при капитале, но это ничего. В общем, Петербург прихорашивается, да и пора сменить наши угрюмые ящики, именуемые домами, на что-нибудь более удобное и красивое!
  
  
  
  
  
  
  20 ноября. Переживаем новое смутное время Российского государства. Старики, помнящие хорошо брожение 60-х годов, говорят, что тогда не было ничего подобного. Тогда оно - ясное и определенное - было делом нескольких групп, теперь же оно почти всеобщее. И главное - полная смута в умах; даже сам министр Святополк как будто не знает, чего хочет и куда приведет его "новый курс". И это шатание политики ведет к общим сомнениям в том, что дадут ли нам хотячто-либо из того, чем поманили: со всех сторон начинают раздаваться голоса: когда так, все к черту!
  
  Вчера произошел крупный скандал на Моховой ул. Начало его, собственно говоря, было дней десять тому назад в помещении Мирового съезда, где в юридическом обществе предполагался реферат об изменении законодательства о печати. Заседание это, по чьей-то неостроумной мысли, решили сделать публичным. Разумеется, народа, главным образом студенчества всех видов, явилось гибель; зал не мог вместить всех, и председательствовавший заявил, что заседание отлагается, и будет приискано новое, более обширное помещение для такой многочисленной аудитории. Тогда какой-то юный студент вскочил на стул и крикнул на весь зал, что он, "представитель социалистов", приглашает всех присутствовавших пожаловать в воскресенье на Казанскую площадь и там всенародно обсудить вопрос о пересмотре законов.
  
  
  
  
  
  Выходка смехотворная, но возбуждение теперь вообще так велико, что смеха она не вызывала; по городу начали расходиться в большом числе прокламации и приглашения на сходку, причем предполагалось произвести ее с оружием в руках... Полиция, конечно, об этом знала, и накануне я слышал даже о мерах, принятых ею на всякий случай, причем в виду "нового курса" отряды городовых были переодеты в штатское платье и пущены в публику. Сверх ожидания, манифестация не удалась: народа набралось порядочно, но - или не было главарей, или духа не хватило - всесословная сходка эта тянулась вяло и тихо; полиции видно не было, никто никого не трогал, и манифестанты чувствовали себя довольно глупо. Наконец, приехал Фуллон, как всегда без всякой свиты, очень умело поговорил с толпой, и она стала весьма мирно расходиться. Тем всенародное обсуждение законов и кончилось. Юридическое общество для нового чтения реферата избрало зал Тенишевского училища, и вот вчера устремились туда желавшие слушать со всего Петербурга. В зал, вмещавший 700 человек, набилось около 3000; давка была невероятная, тем не менее, с улицы буквально ломились новые толпы; вся Моховая битком была набита народом. Вышли распорядитель и Фуллон, и первый заявил, что в зале негде упасть яблоку, и что здание может развалиться от такого количества людей; чтение реферата обещано было повторить. По уходе их, спустя несколько минут, толпа интеллигентных дикарей вновь принялась ломиться вперед, и дело дошло до того, что кто-то из приставов выхватил шашку; раздались крики и угрожающий рев, толпа рванула дверям, и тогда пешие городовые начали оттеснять ее; все-таки в общем все кончилось бы сравнительно хорошо, но вдруг вылетел на помощь пешим конный отряд; несколько человек было смято и попало
  
  под лошадей, и толпа в паническом ужасе бросилась кто куда. На Симеоновской произошел хаос и смешение языков; движение конок, и экипажей, все временно остановилось от массы народа, как саранча, заполнившей улицу. Консервативных голосов что-то не слышно, притаились. Нет дома, где бы не толковалось теперь оконституции, смутах и 19 февраля, в которое ждут вторичного освобождения. Война совсем где-то на заднем плане.
  
  
  
  29 ноября. Вчера скопище учащихся политиков обоего пола устроило демонстрацию против Гостиного двора и на Михайловской ул. Были, конечно, красные флаги и т. д. Окончилось побоищем. В газетах есть правительственное сообщение об этом. Был, говорят, только пролог: настоящую историю собираются устроить в день суда над убийцей Плеве - 30 ноября. На Невском проспекте какие-то люди открыто приглашали публику явиться к зданию суда и участвовать в освобождении подсудимых. Публика от таких пригласителей отшатывалась весьма пугливо...
  
  
  
  30 ноября. Убийцы Плеве, Сазонов и Сикорский, приговорены: первый бессрочно, а второй на 20 лет каторги.
  
  День прошел сравнительно мирно: у суда толпилось, правда, много народа, но особых инцидентов не было. С Выборгской стороны студенчество сделало попытку толпой человек в 600 перейти через мост с красными флагами, но казаки оттеснили их. Тем и ограничилось все. История обычная: если много обещают, то, наверное, мало сделают".
  
  
  
  
  Из дневника Алексея Суворина: "8 ноября
  
  Что будет из этого земского движения? Из Саратова выехали земцы под Марсельезу на вокзале. Были дворяне, земцы, чиновники. Всем надоел полицейский режим. Но скоро ли, и как он кончится? У Святополк-Мирского не только характера, но и ума не хватит. Земцы хотят прекращения войны и изменения порядка. Когда Святополк-Мирский сказал им, что этих вопросов они не должны касаться, земцы ответили, что они здесь по высоч. повелению, и что эти вопросы не могут не ставить. Св.- Мирский тогда доложил государю, а тот велел их вычеркнуть.
  
  
  
  16 ноября
  
  Напечатаны записки кн. А. И. Васильчикова, с предисловием его сына, кн. Б. А-ча. Он был у меня, упомянул о том, что он, может быть, будет у власти, что Святополк-Мирский читал его предисловие, поправил одну фразу и сказал, чтоб он спросил у меня, можно ли напечатать. Поговорил с ним. Не блещет, но очень симпатичен. Либерализмом газет был удивлен и огорчен, когда возвращался из Манчжурии. Говорил не совсем так, как у меня выше рассказано о конституции земской. Она теперь у всех в руках. Святополк сделал ошибку, по его словам, дозволив Шипову пригласить на совещание гласных и не гласных даже. Собралось 105 человек. Представили программу. Святополк сказал, что по этой программе не может допустить совещания.
  
  - "А если мы будем совещаться, вы нас не разгоните?" - "Нет".
  
  Они и совещались и подписали свои 11 пунктов, которые распространились быстро. Конституция делается сама собой, воруется, так сказать, но у народа уворовано больше. Чего тут разбираться. Надо брать, что плохо лежит. Печать тоже берет, что может. Святополк-Мирский, очевидно, сам не знает, что делает и не знает, что делать. Laissez faire, laissez passer. Собралось столько людей, совершенно растерянных, что будущее покрыто мраком неизвестности, а студенты требуют прекращения войны и созыва учредительного собрания. Как оно и следует, они и тут, в присутствии земцев, все-таки впереди. Требуют, разумеется, так, чтоб оба пола участвовали в выборах и в представительстве. У нас иначе нельзя. Вот она "весна", которую я провозгласил 3 нояб. 1903 г. "Право" и "Наша жизнь" в либерализме всех превзошли, затмили "Рус. Вед." Одни "Моск. Вед." защищают самодержавие, и в них печатаются письма с выражением сочувствия самодержавию. Какой-то дворянин Павлов там действует. Сегодня призывает дворянство высказаться и ждет "кары" на нарушителей законности. Чепуха идет прямо невообразимая и смехоподобная. Б. А. Васильчиков за созыв какого-нибудь собрания, ибо земства станут обсуждать в своих собраниях 11 пунктов и будут скандалы. Вчера в Москве, в дворянском собрании, во время концерта Собинова, шикали гимну одни, другие апплодировали, а с хоров падали прокламации. В земских собраниях не мудрено, что станут кричать "долой самодержавие". В Петербурге есть гвардия, а в провинции возможны беспорядки такие, что дело дойдет до кровопролития.
  
  
  
  
  
  Куропаткина ругает Сахаров и многие другие. У него нет смелости, и он теряется.
  
  - "Какой он военный, - говорил Скальковский, - когда он кроме сельтерской воды ничего не пьет".
  
  
  
  За что адм. Алексеев получил Георгия? Государь, очевидно, тоже ничего не знает, что делать и как. Его советник, кн. Мещерский, не призывается, и он остается с одним Гессе. Витте потирает руки. Еще возможно, что он воспользуется положением вещей, как наиболее умный, и будет нашим Бисмарком или вроде того.
  
  
  
  
  
  О себе могу сказать, что ни к чорту не годен. Ни писать, ни думать.
  
  
  
  
  
  Можно спросить: есть ли у правительства друзья? И ответить совершенно уверенно: нет. Какие же могут быть друзья у дураков и олухов, у грабителей и воров.
  
  
  
  
  20 ноября Был сегодня франц. посол. Разговор о революции. Никакого сравнения с Францией XVIII века, в которой было сильное образованное третье сословие и богатое. Все партии знали, чего хотели и имели свои планы. У нас критикуют, но планов никаких. Земские пожелания "не оригинальны", сказал с иронией посол".
  
  
  
  
  
  
  
  Из дневника друга семьи Толстых, врача, Душана Петровича Маковицкого:
  
  8 ноября (26 октября).
  
  Я приехал к Льву Николаевичу в Ясную Поляну с поручениями от Черткова. Пробыл я здесь с неделю.
  
  Л. Н. я застал в зале, где были в сборе семейные и гости. Л. Н. здоров и свеж. С зимы 1901-1902 гг., когда я его видел после болезни в Крыму, он на вид помолодел. Радушен, в прекрасном настроении, в состоянии духовного подъема. Какой у него хороший цвет лица! Как он держится прямо! Руки мускулистые.
  
  Я передал Л. Н. письмо Владимира Григорьевича.
  
  - Боюсь писем Черткова,- сказал Л. Н. и ушел к себе в кабинет читать его.
  
  
  
  - Письмо Черткова прекрасное. Я вполне согласен с его взглядом, что если нет свободы воли, тогда нет и бога .
  
  Усевшись, стал разглядывать две великолепные записные книжки - подарки от Чертковых - и расспрашивать про них.
  
  Сообщая о Чертковых, я сказал, что у них много народу и, кроме Анны Константиновны, все едят за одним столом.
  
  Л. Н.: Как это хорошо! Как мне это нравится! Они всегда так. Когда уезжали из Петербурга, набралось множество провожающих, и все они ели у Чертковых; как просто это выходило . В этом им завидую.
  
  Записные книжки, которые прислал ему Чертков, понравились Л. Н.; шутя сказал:
  
  - Что мне писать (в них), Юлия Ивановна?
  
  Юлия Ивановна: Екатерину (II).
  
  Л. Н.: Этакую гадость не буду . Буду детское .
  
  - Я все это время был занят одной этой работой,- сказал Л. Н.,- не выпускал ни капли мысли в другую работу. Два-три месяца не читал газет, и как это хорошо! Я чувствовал от этого больше облегчения и уяснения мысли, чем после того как бросил курить. О войне и политике знаю только понаслышке.
  
  (...)9 ноября (27 октября).
  
  Приехала В. В. Нагорнова. Мария Львовна рассказывала о том, как бабы плачут, провожая солдат на войну. Она сказала им: "А у них-то, у японцев, матерей-то разве нет? Они разве добровольно идут на войну?"
  
  Абрикосов ехал с ранеными солдатами. Японцы лежали рядом с русскими. "Давай, будем писать домой",- сказал русский. "Мне некому. Никого дома не осталось. Отец, брат в солдатах, мать при обозе". Один солдат хвастался, сколько он убил японцев, китайцев.
  
  На слова Абрикосова "Но убивать же грех" солдат сказал: "Они ведь некрещеные,- все равно, что собаки".
  
  
  
  13 ноября (31 октября).
  
  Воскресенье. Катались на четырех санях.
  
  Мария Львовна рассказывала, что лучшие воспоминания у нее - это о том времени, когда она работала вместе с бабами и одевалась по-крестьянски; как во время работы уставшие бабы песни пели, а после плясали. Как она раз помогла мужику надеть колесо на телегу; как он был благодарен ей за это; просто беседовали, он не знал ее и принял за крестьянскую девку. Но потом узнал, т. к. пришла баба, назвала ее по имени и отчеству, и сейчас же у него переменилось отношение к ней на отношение мужика к барыне.
  
  Ехали мы возле кладбища. Мария Львовна сказала:
  
  - Как это странно видеть Льва Николаевича таким крепким и бодрым, а в Крыму он умирал. Думал, что умирает, говорил мне о завещании. Я кормила его с ложечки, так как он не в состоянии был поднять руку, поднести ложечку к губам. Отец не будет здесь лежать,- Мария Львовна показала на кладбище,- он просил мать, чтобы его похоронили в лесу,
  
  указал место. Софья Андреевна и Ясная Поляна вылечили его. Здесь он чувствует себя очень хорошо. После Крыма посвежел здесь. Когда Лев Николаевич вернулся из Крыма в Ясную Поляну, сказал: "Я точно свою старую одежду надел". (...)
  
  
  
  Хорошо говорят у Толстых: правильно, выразительно, художественно, особенно сам Л. Н. Он не говорит на "а". Читает так, что и не заметишь, что читает из книги, как будто рассказывает. Интонация мастерская.
  
  
  
  14 ноября (1 ноября).
  
  Вечером Л. Н. читал вслух из "Записок из Мертвого дома" Достоевского отрывки об орле и других животных и о том, как в больнице умирает каторжник г.
  
  Я получил телеграмму из дому - зовут к заболевшему тифом племяннику. Л. Н. спросил меня, о чем говорит телеграмма.
  
  
  
  15 ноября (2 ноября).
  
  Л. Н., прощаясь со мной:
  
  - Приезжайте, голубчик!
  
  Как я забываю слова Толстого! В общем, за эту неделю, что я пробыл здесь, я не записал и половины и никак не могу вспомнить забытое".
  
  
  Душан Петрович Маковицкий (словац. Dušan Makovický; 10 декабря1866, Ружомберок - 12 марта1921, Ружомберок) - словацкий врач, писатель, переводчик, общественный деятель. Врач семьи Толстого и яснополянских крестьян.
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"