Аннотация: Третья и последняя часть. Огромное спасибо Михаилу Артемову за оцифровку.
Воспоминания участника ВОВ
Часть 3
Ночью пшеничное поле казалось бескрайним. Где-то вокруг стрекотали кузнечики. Иногда из-под ног вспархивала какая-нибудь птичка, отчего неожиданно замирало сердце. Не было видно ни села, ни дороги вокруг. Ночь да пшеница. Как долго придется идти по этой пшенице, тоже неизвестно. В памяти вставали сравнения с путником, заблудившимся в пути.
Ощущение было необычным, потому было страшно. Казалось, что где-то рядом притаился человек, который сейчас тебя схватит. Человеком этим представлялся либо немецкий солдат, спрятавшийся в засаде, либо крестьянин, охраняющий свое поле. Вскоре я перестал бояться и поймал себя на мысли, что меня беспокоят уже не страхи беглеца, а само бескрайнее поле, из которого я старался выйти. Поле это было не столь велико, сколь трудно было идти по нему. Между пальцев босых ног все время попадали пшеничные стебли. Они ранили ноги, замедляли движение.
Впереди послышался лай собак, а сам я вышел на проселочную дорогу, которая шла через овраг в село. Там на разные голоса дружно лаяли собаки. Время было предутреннее, стало светлее, в деревне запели петухи. Выйдя из оврага, я перелез через деревянную ограду и очутился в огороде на грядках, на которых что-то росло. Дом старый и крыт соломой. Решил, что в этот дом мне как раз и нужно зайти. По моему убеждению того времени, в бедном доме не мог жить ни староста, ни полицаи. Я спрятался в кукурузной посадке и стал ждать. Когда немного рассвело, из дверей дома вышла женщина. Она вошла в сарай, там замычала корова. Ого, значит, будет чего покушать. Когда женщина вышла из сарая, я набрался храбрости и тихо окликнул:
- Тетя, тетя!
Женщина остановилась, посмотрела в огород и тоже тихо, с испугом, спросила:
- Кто там?
Помолчала и снова:
- Выходь, здесь никого нэма.
Я вышел из своего укрытия и подошел к женщине, боясь, что она уйдет, не выслушав меня, и сбивчиво начал объяснять:
- Ночью я сбежал из плена, мне надо переодеться.
Женщина посмотрела на меня, сложила перед своим лицом руки и удивленно сказала:
- Да какой же ты пленный? Ты же еще совсем маленький. Не бойсь. Здесь много живет пленных. Все они ходят в красноармейской форме. Никто их тут не трогает. Заходь в хату, я зараз корову подою, - сказала женщина по-украински. Я вошел. В хате на соломе на полу спали дети и ее муж. Он уже не спал и, лежа в своей постели, молча разглядывал меня.
- Здравствуйте, - поздоровался я.
- Здравствуйте, - ответил тот, вставая.
Вошедшая следом хозяйка дома объяснила:
- Это пленный. Ночью с поезда сбежал.
- A-a-a, - протянул хозяин, одеваясь.
- Голоден, наверное? Ничего, трохи потерпи. Зараз завтракать будем. Глянь, худой какой! С чего бы тебе и быть другим? Немцы нашего брата не дюже балуют в лагерях.
- А я вот тоже попадал в окружение, - продолжал хозяин. - Вышел из него, добрался до дому, живу себе пока.
Разговор велся на том русско-украинском жаргоне, который одинаково хорошо понимали русские и украинцы. Трудно было сказать, каких слов в нем было больше, украинских или русских. Эту славянскую разговорную смесь там некоторые называли словом "суржик".
Пока мы с хозяином словесно примерялись друг к другу, его жена подоила корову и в дом вошла с полным ведром пенистого и пахучего молока.
Когда она его процеживала в глиняные горшки, по комнате разливалось чудодейственнее райское благоухание. Для полноты ощущения я даже глаза закрыл. Хозяйка налила мне его полный стакан, теплого и пенистого. Я блаженствовал. Большое ли дело, стакан молока, а как было приятно пить его. Пил я с таким видимым удовольствием, что хозяйка деликатно предупредила:
- Ты, хлопец, сразу много-то не кушай, сразу нельзя. Недавно вот такой же к соседке пришел, голодный дюже был. Наелся сразу, да и умер потом.
То ли она в самом деле боялась покойников, а может быть молока было жалко. Поразмыслив, решил не пугать добрую хозяйку. А она все не унималась и продолжала наставлять меня на путь праведный:
- Ты, - говорит, - сначала немного поешь, отдохни. Я тебе на лавке постелю. Выспись, наверное, всю ночь не спал. Отоспишься, тут и обед будет готов. Тогда уж и побольше будет можно.
Говорила она это так, будто всю свою жизнь только и давала голодным парням советы. Постелили мне на полу на соломе. Не пожалели также мягкую подушку дать, набитую соломой. Сверху, чтобы укрыться, получил похожую на одеяло дерюгу. Сон наступил мгновенно.
В середине дня, когда наступило нужное время, хозяйка сказала:
- Вставай. У меня уже все готово.
Я встал. Не сразу спросонья соображая где я и что со мной произошло, медленно вспоминал события. Угадав мои сомненья, хозяйка сказала:
- Не бойсь, дома никого нет, кушать будем, уже обед.
В доме было светло и тихо. Пахло чем-то вкусным, от всего этого появилось такое хорошее настроение, будто сейчас мирное время, будто нет никакой войны, а я сам не беглый пленный. И отчего бы все это?
В доме обычная крестьянская обстановка. В углу стоят деревянная кровать, стол, да лавка вдоль стен. Ничего ценного или интересного, однако после голой камеры пленника, все это производило впечатление мирного уюта и спокойствия.
"Как хорошо жить", - подумал я.
Много ли надо человеку, чтобы быть счастливым? Крыша над головой, кусок хлеба, да мир. В тот момент хозяева дома казались мне людьми счастливыми. А может быть и им чего-то недоставало и они себя тоже считали в чем-то обойденными. Им тоже чего-то недоставало для полного счастья. Может быть их дом и их деревенский уют мне вскоре надоест, если я поживу в нем немного. Видимо, человек так устроен, что ему всегда чего-то недостает? Сколько бы он не имел сейчас, завтра ему покажется мало. Наверное, нет того предела, когда бы человек сказал: хватит. Как знать, может быть человеческая неудовлетворенность есть прогрессивное качество, движущая сила в жизни? Неудовлетворенность есть стимул к движению вперед, к прогрессу.
Запах молочной лапши властно прервал мои праздные философские отступления. Хозяйка сбегала в огород за остальными членами семьи и мы все вместе сели за стол. От еды я получал то наслаждение, которое может получить только тот человек, который изголодался по-настоящему.
Чтобы хозяева не догадались, что я очень хочу кушать и меня кроме еды сейчас ничего не интересует, внимательно старался слушать хозяйские рассуждения о войне.
- Да, - сказал он, глубокомысленно облизывая ложку. Солидно помолчав, добавил - Эта война неудачно началась для нас. Так немец прет, что и понять трудно, почему это так получается? А все потому, что немец - это сила! А у нас что? Да ничего! Оружия не хватает. Армия разбегается. В деревнях народ встречает немца хлебом с солью! Ну, скажи парень, что это такое? Ответь мне, где она наша правда? Почему нас так здорово побили?
Стараясь произвести впечатление бывалого вояки, в тон хозяину, я тоже сказал:
- Да, дела наши плоховаты. А остановить немца было бы надо.
- Уж вам-то, таким, куда их остановить? Bы больше по бабам прячетесь, - смеясь сказала хозяйка. - Заморыши вы все какие-то. А дуры бабы тоже принимают вас. Видал, какие они против вас, немцы-то! Рослые да аккуратные. А вы что? Одно горе с вами.
- Помолчала бы ты, дурья голова. Не твоего бабьего ума это дело.
- Ладно, молчу! Ешьте на здоровье. Набирайтесь вашей силы мужской, только гоните немца этого подальше. Гоните его так, чтобы в деревнях его больше никто не встречал, - хозяйка явно держала верх и издевалась над нами, как хотела.
Во время еды один из воинственных младенцев, сидящих за столом, ударил по лбу своего соседа ложкой. Тот обиженно завопил и за помощью обратился к своей матери. Пока та наводила мир среди воюющих детских сторон, мы с хозяином, уже без женских насмешек, продолжили обсуждение мировых военных проблем. Я сказал, что хоть крестьяне в селах и встречают немца с хлебом - солью, только все это зря! По недоразумению. Люди не знают ни немца, ни того, зачем они пришли к нам. Крестьяне думают, что немцы дадут им легкую жизнь. Зря они так думают. Ничего немец им не даст.
- Кто его знает, - усомнился хозяин. - Может быть и так. Ведь наш народ нигде не бывал. Мы не знаем, как живут люди в других странах. Может быть и хуже нас, да только нам так кажется, будто у других-то лучше. Все это потому, что наши уж очень старались ругать других. Себя же только хвалили. А кто не знает, что в газетах врут вce? Вот и про войну тоже наврали. Сказали, что войны не будет, а оно видишь как получилось! - убедительно закруглил свою речь хозяин. - Поэтому люди и думают, что за границей люди живут лучше нас. Потом, почесав за пазухой, добавил:
- Ты видел, как живет их безработный? Ест сыр, колбасу. Ездит на собственной легковой машине. Это у них, у плохих, живут безработные так. А как люди живут у нас, у хороших? Работаем мы с утра до ночи. Одеваемся кое-как. А едим что? Сам знаешь, что мы едим.
- Откуда это он все знает? - подумал я. - Может быть, он и в самом деле успел побывать за границей и все это там увидел?
Я спросил:
- Где это вам все удалось видеть?
- Как где? - удивился тот. - В кино показывали. У нас до войны в колхозе каждое воскресенье кино показывали. Видели кое-чего. Потом боязно их, немцев-то. Враги ведь они нам. Уж лучше их по-хорошему встречать. С хлебом - солью все не так страшно.
- Это верно, что они враги наши, - поддержал я хозяина. - Если завоюет нас немец, то отберет последнее.
- Отберет, - согласился хозяин. - Это точно, что отберет. Он уже начал отбирать. Весь хлеб забрал у крестьян. Оставил грамм по двести на душу, вот и живи, как знаешь. Обыски делают на хлеб. Найдут больше, чем предусмотрено Гитлером, забирают все. А еще слышал, будто расстреливали за это. Из деревень народ стали угонять в Германию.
- Вот беда, - съязвила хозяйка. - Если тебя и угонят куда, то немец мало чего выиграет. Толку от тебя здесь никакого, и им там не будет.
На подобное злословие хозяин не среагировал. Вздохнув, сказал:
- И за что такое наказание? При советах за кило хлеба срок давали. Теперь немцы пануют. Сколько нашего народа перед войной по глупости не север попало. Может быть и воевали из-за этого плохо. Говорят, будто наши целыми армиями немцу в плен сдавались.
- Врут все это, - сказал я. - То, что плохо жилось перед войной, так это кому как. Только в плен и из-за этого мало кто сдавался, единицы. Я лично, таких не встречал, да и не слышал такого. Мне пришлось встретить сотни наших пленных красноармейцев, однако никто не говорил, что сдался сам. Все говорили, что они попали не по своей вине. Толи немец уж больно силен, а может быть и предали нас. Как бы нам трудно не жилось в мирное время, на войне все думали о победе. Все ругали немца, может быть и сомневаясь во многом. Фронт не профсоюзное собрание, где каждый говорит все, что в голову взбредет. На фронте если и не хочешь воевать, то все равно придется. Не хочешь, заставят. Вот ты сам то, как попал в плен? Сдался сам или по-другому как? - спросил я хозяина.
- Э-э, друг мой! Зачем зря спрашивать? Я и сейчас еще не пойму, что со мной произошло. И вообще трудно понять, что теперь происходит! Бабы говорят, конец света наступает! Я служил в пехоте. Когда нас немцы разгромили и наши начальнички все поразбежались, спрашивать было не у кого. Вижу, войска нашего нет. Те, кто еще остался, сами не знают, что делать. Без команды войско все равно поразбежится, а не успеешь вовремя ноги унести, так тебя немцы в плен заберут. Уж лучше домой, чем у немца в лагерях вшей кормить. Дом мой был близко. Я прихватил автомат с собой, взял два диска заряженных, гранату в карман, вот и живу себе на здоровье. У себя дома, не у них там в лагерях.
- Ну, а как автомат то донес до дома? - спросил я.
- Донес, - ответил тот. - Автомат в наше время вещь нужная. Как знать? Может еще пригодится! Не пропадет!
Потом хозяин спросил:
- Ну, а ты как, здешний или из других мест?
Я ответил, что здесь у меня никого нет, что здесь я аз есмь аки перст один. И как мне быть дальше и что делать, тоже не знаю.
- Думаю, что к своим удастся пробраться, если же нет, то в лес.
- Это тоже правильно, - сказал хозяин. - В лес можно. Оружия там брошенного - горы. Это наши набросали! Найдешь всякого. В наших краях тихо, ничего но слышно. A вот говорят, где леса есть, там есть наши люди. Это ты верно придумал, парень. Я бы тоже хоть с тобой, но пока спешить не буду. Подожду, поосмотрюсь малость. Потом видно будет. А ты гляди сам, как тебе лучше.
Потом он спросил:
- Пойдешь сразу, или еще немного побудешь?
- Нет, спасибо, пойду. И, чтобы подтвердить свои намерения, спросил про дорогу до Днепра. Тот добросовестно, с подробностями, перечислил все села по пути. Не надеясь на свою память, все это я записал в блокнот, чтобы не забыть. Хозяин оказался человеком внимательным. В дорогу дал мне немного денег, хлеба и сумку.
- Это тебе в дороге пригодится. Сюда будешь класть еду, - пояснил он.
Его злоязыкая жинка в наш мужской разговор не вмешивалась. Она со своими младенцами вышла. Уже у самой калитки, улыбаясь, хозяин сказал:
- Ты парень, вгорячах-то не туда попал, заблудился малость. Тебе же надо идти на восток от железной дороги, а ты попал на запад. Придется снова переходить дорогу, а ее охраняют. Возле нее будь осторожней. Лучше всего переходи там, где ее все переходят, на переезде. Иначе заподозрят и схватят.
Поблагодарив хозяина, я вышел из села и зашагал к своим, на восток. За селом начинался долгий и трудный путь на родину. Только как встретит она своего бывшего воина? Человека с искалеченной душой и телом, измученным тяжелыми боями и вражеским пленом. Отвергнет ли она своего бывшего воина, который так стремится к ней? Ведь так много пришлось выслушать в последние дни обидного и несправедливого. И все-таки родина есть родина. Говорят, что самый лучший друг - это мать, а самая лучшая страна - родина.
Идти до Днепра было недалеко. Километрах в шестидесяти в Кременчугской области была переправа. Там, над Днепром, на берегу реки стояло село под названием Поволошино. В нем в мирное время в каменоломнях добывали строительный камень. Туда к переправе через Днепр лежал мой путь. Шел днем прямо по дороге, ни от кого не прячась. В селах заходил к крестьянам. У них расспрашивал про дорогу, сам рассказывал про войну, про плен, и как Иисус Христос, сулил своим слушателям лучшие надежды на будущее и скорое окончание войны. Это людям нравилось и они обильно вознаграждали меня едой и добрыми пожеланиями,
Население в селах было преимущественно женщины и дети. Нередко встречались бежавшие из немецкого плена красноармейцы или окруженцы. Некоторые из них боялись местных властей и прятались. Власти же на местах были полицаи да староста. Они имели оружие, и встреча с ними ничего хорошего не обещала. Я их как-то удачно обходил. Только дня через три в одном из сел мне повстречались латыши военные, служившие немцам. Они были заняты своими делами и на меня не обратили внимания. Я же сам встречи сними не жаждал, и мы незаметно разошлись без последствий. Жители сел, в то время были еще в шоковом состоянии и все происходящее вокруг них не представляли себе ясно. Да и вообще, вряд ли кто в то время мог осознанно осмыслить все случившееся. Все произошло так неожиданно, как гром средь ясного дня. Почти все они хотели замирения, как они выражались, и ждали домой своих мужиков.
Иногда, когда я рассказывал женщинам про виденное на войне, какая-нибудь заждавшаяся крестьянка неожиданно с надеждой спрашивала:
- А может быть вы моего Петра встречали?
На Украине всех незнакомых, даже младших по возрасту, называют на Вы. Меня, беглого попрошайку, тоже называли на Вы.
- Петра моего, Нетудыхатку. Дядьку такого, лет тридцати из Барвеночков, из села нашего. Может слышали?
И, загоревшись мимолетной надеждой, в мгновение женщина превращалась вся в слух и внимание. Чем мог утешить такую? Чаще отвечал:
- Нет, такого встречать не приходилось.
Обмякнув, женщина соглашалась:
- Да, да, это верно, не встречал. Если бы встретил, то обязательно вспомнил бы.
Желая угодить другим, начинал перечислять приметы какого-нибудь Ивана Голопупенко. И если приметы случайно совпадали, то эта жинка Голопупенкова даже радовалась. От радости такой она доставала из укромных уголков и выкладывала на стол все то, что предназначалось для более торжественных случаев. Может быть, для самого Ивана ее. Свои действия крестьянка объясняла примерно так: я накормлю чужого, чужие моего покормят. И она ото всей души, с полным сознанием своей правоты, угощала зашедшего к ней беглого пленного.
- Ешь вдоволь, солдатик. То же был мий Иван, - приговаривала она. - Ешь родимый, а я зараз до сусидки сбегаю.
В таких случаях было удобнее обходиться без сусидек и я предпочитал не задерживаться долго.
Пока добрался до Днепра, пришлось столкнуться со многими впечатляющими моментами в селах и на дороге. Все они были для меня новы и по остроте впечатлений необычны. Каждое на них оставляло в памяти определенный, не книжный след на всю жизнь и влияло на характер.
Дней через семь пути при выходе из села, прямо передо мной открылся величественный вид на широкую реку. Я добрался до Днепра. Там на бережку, возле самой реки, на деревянном сундучке и узлах сидели старик со старухой. Они ждали паром, который работал по расписанию, составленному немцами. Перевозил людей тоже по немецким пропускам. Ожидавшие переправу старички имели важный и независимый вид. По их внешнему виду и манере держаться, предполагались люди именитые, из времен давно ушедших. Их одежда, да и все в них было несовременно. Напоминало бабушкин наряд из времен ее молодости. Может быть им и самим так казалось, что они одеты не по моде и не по сезону. Хоть и смешно, зато каждому понятно, что они не кто-нибудь, а в прошлом люди высокопоставленные. Теперь же это значило, что для немцев они люди свои. Разговорились. На мой вопрос, как можно переправиться на другой берег, старик, не теряя солидности, ответил:
- Для этого следует иметь пропуск из немецкой комендатуры. Зайди в комендатуру, там тебе все объяснят.
- Что, без пропуска не перевозят? - не унимался я.
- Переплывают и без пропуска, - ответила старуха. - Только потом опять же в комендатуре придется отвечать за это начальству. Почему это они без пропуска переплывают?
Помолчав, старуха добавила:
- Может ты шпион! Ты лучше с пропуском.
Я и без тебя сам знаю как лучше, подумал я. Разговор не получился. Я безразлично отошел от стариков с независимым видом. По чистому желтому речному песочку подошел ближе к берегу. Вода в Днепре мутно-коричневая. Бившие в берег волны оставляли на песке белую пену. От воды тянуло прохладой. Покрикивая, низко над головой летали чайки. После степных, равнинных дорог, спокойная гладь широкой реки впечатляла и наводила на раздумья. Парома на переправе было не видно. Кроме всего, он предусматривался не для таких, как я. Постояв возле плескавшихся у берега волн, огорченно пошел вдоль воды, приглядываясь и соображая, что можно предпринять. Долго ходил. Хотелось кушать, а результатов никаких. На берегу ни бревна, ни бочки, и вообще ничего подходящего, на чем можно было бы переправиться. Как быть? Будто кто специально спрятал этот хлам, обычный для мирных переправ. Долго прохаживаться по берегу в таком месте без документов тоже рискованно. Вот невезенье. Что, если попробовать вплавь? Все равно у меня другой возможности нет. Днепр здесь не широк. Кроме всего, на реке виднеется много островков песчаных. Чего здесь особенного? Как будто мне раньше не приходилось переплывать широких рек. Сколько можно еще здесь прогуливаться? Безрезультатность хождения по берегу, голод и отчаяние делали меня смелым и решительным. Сидевшие на берегу высокомерные старики еще больше озлобляли меня и подталкивали к действию.
Еще раз прошелся по берегу, с ненавистью посмотрел на старичков из прошлого. Они все еще гордо сидели на своей гнилой, как сами, рухляди и терпеливо ждали дозволенный им паром. Ничего, продолжайте сидеть, подумал я. Еще неизвестно, будет сегодня ваш паром, или нет! Мне он совсем необязателен. Я могу и без него обойтись. Мы еще посмотрим, кто из нас первый окажется на том берегу. И, не откладывая дело, решил попробовать счастье вплавь, через Днепр. Подыскал поуже местечко на реке, разделся. Связал в узелок одежду, привязал ее за спиной на шее и ногой попробовал воду. Вода в Днепре не холодная, желто-коричневого цвета. Окунулся. Ничего, все в порядке. Плыть можно. Если бы тогда посторонний увидел все это, непременно подумал, что в Днепр полез смертник либо сумасшедший. Мне же все казалось, обычным. Медленно, но уверенно отплыл от берега.
Когда под собой почувствовал глубину, стало страшно. Где-то внутри неприятно защекотало. Верующим никогда я не был. Но от страха перед глубиной в голову лезли всякие странные мысли. Водяные из сказок, русалки. Я их даже стал представлять себе, зеленых, с длинными распущенными волосами. Таких, каких я видел на картинках. Казалось, вдруг меня кто-нибудь схватит за ноги из глубины. В тот момент водяные и всякая нечистая сила казались страшнее самой смерти. Говорят, что перед страхом люди и бога себе придумали.
Течение реки вначале у берега было незаметным. Когда же выплыл на середину, сильное течение подхватило меня и быстро стал удаляться от того песчаного островка, где собирался отдохнуть. Такого оборота дела я не предвидел. Тонуть было еще рано и я, позабыв о подводных ведьмах, напряг свои, еще не последние, силы. Пловец я был хороший. Лавируя по течению, подплыл к другому первому попавшемуся на реке острову. Когда я на него вылез, то почувствовал, что напугался напрасно. Силы во мне было еще достаточно и я мог бы плыть еще долго.
На острове, прямо под небом на песке, лежало множестве яиц чаек. Потревоженные птицы взлетали со своих гнезд и с криком кружились вокруг. Настроение было, как у Робинзона на необитаемом острове. Немного отлежавшись в теплом речном песке, вспомнил о голоде. Яиц на острове было премножество. В силу определенных обстоятельств, пришлось отобедать незажареной яичницей. Хотя сырые чаечьи яйца и были не столь вкусны, на аппетит жаловаться не пришлось. Остров, как я и рассчитывал, был безусловно необходим в моем смелом предприятии. На нем я смог отдохнуть и восстановить затраченные силы. В крайнем случае, я мог бы с него вернуться обратно. Во всяком случае, после отдыха посчитал себя достаточно сильным, чтобы продолжить свое плавание.
Течение за островом было более быстрым. Сделав несколько шагов по воде, со страхом заметил, что берег острова переходит внизу в обрыв, за которым начинается бездонная глубина - омут. После увиденной глубины, оставшаяся половина Днепра казалась еще глубже и еще страшней. Может быть не стоит рисковать и вернуться обратно? Сомневаясь и страшась снова лезть в реку, я ходил по берегу, разглядывал воду и гадал, как быть дальше. В это время из-за другого острова появилась лодка. В ней было двое. Один сидел на веслах, другой на корме правил лодкой. Увидев меня, они приблизились к моему острову и на берег выпрыгнуло двое парной лет по шестнадцать. Они ради забавы на островах собирали птичьи яйца. Парни с удивлением спрашивали, каким образом я очутился на острове и чего здесь делаю. Когда они узнали, что я собираюсь переплыть на другой берег, мне не поверили. Вместе обсудили мои шансы на успех. Мнения наши разделились. Видя серьезность моих намерений и, что человек я вполне нормальный, стали убеждать не делать этого.
- Все равно не переплывешь, видал какая здесь стремнина? Утонешь.
Мотивы моих намерений парней не интересовали. Их больше занимало, переплыву я или нет, не переплыву. В конце они сказали:
- Лучше не надо. Если хочешь, садись в лодку, перевезем.
Мне же этого только и нужно было. Когда уже отплыли от берега, один из них спросил:
- Зачем тебе так нужно на тот берег?
- Иду домой, - и рассказал ту уже выученную наизусть историю, которую приходилось рассказывать многим. - До войны учился в ФЗО. Когда началась война, не успел уехать. Теперь вот добираюсь до дома пешком.
В то время таких историй было много и моя выдумка, рассказываемая для людей нежелательных, имела успех. В этот раз неизвестные ребята поверили так же, как и другие верили раньше. Мой рассказ, по-видимому, слушателям показался скучным и они поведали мне историю более интересную. В этом году весной здесь появились советские парашютисты. Они, со слов рассказчика, отбирали у крестьян продукты питания. Некоторых жителей, допытываясь каких-то сведений, кололи ножами и топили вниз головой в Днепре. Потом, по его словам, этих парашютистов поймали и повесили.
- Это были не советские парашютисты, кто-нибудь другой, - усомнился я вслух. - Зачем им было мучить своих же людей?
- Как зачем? - возмутился моей непонятливости рассказчик. - Ведь они же все были коммунисты. Они людей мучают потому, что у них это так заведено. Мучают всех, кто попал к немцам. Видишь, вон на берегу, лежат штабеля камня?
- Видел.
- Это все заключенные его столько наломали. Там при Сталине каменоломни были. Знаешь, сколько в них загубили народу зазря? И все они же в 37 году.
Немного помолчав, парень добавил:
- Если бы я поймал этих парашютистов, я бы им задал!
- А что бы ты им сделал? - с усмешкой опросил другой.
- Я бы им сделал то же самое, что и они здесь над людьми выделывали.
Я не поверил и снова переспросил:
- В самом деле это так было?
- А кто его знает, - ответил сидевший за веслами. - И так рассказывали, и по-другому тоже говорили. Может и было что, а может быть все выдумал кто-то.
По-видимому, один из гребцов был парнем впечатлительным и еще вдобавок кем-то настроен не в вашу пользу. Хорошо, что я им не рассказал о себе правды. Когда уже подплывали к берегу, перевозчики посоветовали идти только по дороге.
- Ты иди, не прячься, иначе тебя поймают полицаи. Могут за парашютиста принять. Так для безопасности лучше.
Дались же парням эти парашютисты.
- За Днепром, километрах в трех, село стоит. В нем есть ночлежный дом. У старосты ихнего в доме. Там тебя никто не тронет. Говорят, что староста у них прохожих даже кормит.
За разговором незаметно подплыли к берегу и лодка стукнулась о песок. Доброжелательные ребята показали рукой на село, которое поодаль возвышалось на горе, и сказали:
- Вон туда иди, до вечера успеешь. Переночевать можешь у старосты.
Я поблагодарил парней за помощь и выпрыгнул на берег. Отойдя немного от берега, обернулся. Лучи заходящего солнца освещали широкую гладь великой реки и плывущую по ней лодку.
Только теперь, издали, стало заметно, как далеко снесло нас от острова. Тогда подумал: если бы не лодка - утонул бы. Ночевать у доброго старосты, которого поставили немцы и который очень заботится о беглых пленных, не решился. Наоборот, какое-то пятое чувство говорило мне, обойди это село. Не существует немецких питательных пунктов для беглых советских военнопленных. Если тебе повезло, и тебя не съели рыбы в Днепре, то с голодухи не бросайся на приманку. То не доброта, там расчет. Ночь провел в другом селе, на сеновале у крестьянки.
За Днепром несколько дней подряд шел без каких-либо приключений. Дороги там были глухие, проселочные, а блюстителей нового порядка было как-то не видно. По ним во все концы оккупированной территории плелись оборванные пленные, окруженцы и разный другой люд, неразговорчивый и усталый, кому глушь и бездорожье были союзником. Если путникам приходилось встречаться где-нибудь на дороге, их разговоры бывали немногословны.
Кто-нибудь спрашивал:
- Из окружения?
- Да.
Говорилось, из какого окружения, когда и как удалось вырваться. Несколько слов о порядках в селах, настроении и повадках полицаев. Нового бывало мало. Везде одни и те же обстоятельства, и только счастье было у каждого разное, свое. Наговорившись вдоволь, расходилась без печали или радости, ибо впереди у каждого снова дорога, страх, голод и неизвестность.
Основная масса встречавшихся на дорогах людей, были переодетые красноармейцы. Лишь некоторые, самые отчаянные, а может неосторожные, шли в военной форме, не переодеваясь. Вообще же вопрос с переодеванием беглого пленного труден. Правильно поступает пленный, когда пробираясь через фронт, переодевается под вид местного крестьянина, или же при всех обстоятельствах должен быть одет в военную форму? Мне кажется при определенных обстоятельствах действия подобного рода должны соответствовать обстановке и своей целесообразностью способствовать успеху задуманного. Во всяком случае, пленных в военной форме крестьяне встречали лучше. Если и опасались больше, зато сразу было видно, что этот не какой-нибудь, а настоящий военный. Почему то всем женщинам мужчины в военной форме нравятся больше. Потому наверное и прием был соответствующий. Как бы не было трудно, пропитание в деревнях любой из подобных мне добывал без особых усилий. Одни просто просили и им подавали, другие гадали, предсказывая судьбу, или еще что-то делали. В одном из сел крестьяне рассказывали, что некоторое время назад через село проходил пленный. Он очень удачно предсказывал судьбу на куриных яйцах и на зеркале.
- Может быть и ты умеешь гадать? - спрашивали меня женщины.
Наверное, все люди устроены одинаково. Попав в беду, пытаются предугадать свою судьбу, свое будущее, то неизвестное, которое может их ждать. Гадать я не мог, зато кому-нибудь помочь по хозяйству всегда был рад. В одном селе, чтобы покушать, зашел в крестьянскую хату. Меня встретили еще не старая женщина и ее дочь лет восемнадцати. Меня хорошо накормили и когда я отдохнул, попросили оборвать в саду вишни. Сказали, что они женщины и по деревьям лазить не умеют. Работа была самая подходящая. Жить под крышей, никого не бояться, и в саду лакомиться спелыми вишнями было одно удовольствие. Настоящий курорт. В конце сада стояла заброшенная баня. В ней хозяйка установила аппарат, чтобы гнать самогон, а роль самогонщика предложили исполнять мне. Дело было новое, интересное, я еще никогда не был самогонщиком и потому с усердием принялся за дело. Приспособление не слишком мудрое, но получалось здорово. Из ржавой трубки весьма разумного аппарата по каплям вытекала зловонная, отвратительного вкуса жидкость - самогон. Людям он нравится, они пьют, да еще деньги платят за него.
За эти несколько дней я отдохнул, отъелся и даже успел понравиться хозяевам. Когда пришло время уходить, старшая попросила остаться еще. Говорит, если тебе у нас понравилось, то живи еще. А может быть и совсем останешься, до конца войны? Сославшись, что я спешу домой, распрощался с моими гостеприимными хозяевами и продолжил свой тернистый путь дальше. На дорогу за труды у самогонного аппарата мне дали вареные яйца, хлеб и бутылку самогона. Я ни от чего не отказался, самогон взял тоже. С помощью самогона люди в оккупации откупались от всяких несчастий. В основном от русских полицаев. С этой же целью женщины дали самогон и мне. Позже в дороге пришлось его выбросить. Уж больно от него пахло не вкусно.
До побега из плена я всегда думал о себе как об еще не вполне взрослом. Мне всегда казалось, что как взрослого меня всерьез никто не принимает. Однако, другие бывали и другого мнения. И даже обращались как к человеку сведущему. Однажды, в попутном селе, чтобы подкрепиться, вошел в крестьянский дом. Хозяйка дома во дворе доила козу. Когда я попросил чего-нибудь перекусить, та пригласила меня в дом. Там меня по-царски угостили козьим молоком с хлебом. Когда я за столом блаженствовал от угощений, рядом со мной на лавке лежал мальчик лет семи. Лицо его улыбалось, а он сам пытался чего-то сказать. Однако вместо слов получалось мычание. Хозяйка со слезами рассказала, что после болезни ребенок уже год как перестал ходить и разговаривать. К кому бы она ни обращалась, никто ничем не мог помочь ее ребенку.
- Может быть ты, служивый, чем поможешь? Я бы уплатила тебе, не даром ведь. Чтобы не обидеть добрую хозяйку, я сделал умное выражение лица и осмотрел ребенка. Тогда я и сам осознавал комичность своего положения. Какой мог быть из меня лекарь в мои восемнадцать лет? Но, имея некоторый житейский опыт, я понимал переживания несчастной женщины, матери. Иногда горечь непоправимого делает человека суеверным. А маленькая надежда на лучший исход заставляет людей прибегать даже к смешному.
Я потрогал ребенка. Его руки не поднимались, а поднятые мной, падали вниз как неживые. Мальчик улыбался, пытался разговаривать со мной, но вместо слов лишь что-то мычал. Наверное, долгое время предоставленный сам себе, он скучал, и теперь был рад новому человеку в доме. Тогда мне очень хотелось помочь, быть полезным обоим. Но это было не в моих силах. Во мне остро боролись два чувства. Желание помочь и собственное понимание невозможности этого и боязнь того, что хозяйка понимает мои мысли. Мне очень хотелось тогда, чтобы хозяйка не догадалась о моих настроениях. Не удовлетворить столь трудную просьбу в данной ситуации звучало бы в той комнате грубой нечеловечностью для всех. Осмотрев ребенка, сказал, что мне такие случаи не встречались. Женщина, помолчав, с горечью сказала:
- Ну как же это так! Ты же столько прошел, столько видел! Неужели только одной мне никто не может помочь? Что же мне делать теперь? К кому я только не обращалась!
Женщина плакала, а мальчик лежал у окна, радостно улыбался и мычал. Дольше оставаться в доме было неловко и я вышел.
Трудно было тем, кто болел. Но не меньше было трудно и здоровым в те трудные дни оккупации. Фронт, голод, холод, угон работоспособного населения в Германию. Бесправие и унижение перед каждым, у кого в руках оружие. В целях самосохранения самого себя и семьи своей, каждому вымогателю нужно было улыбаться. Если у себя в доме, то вкусно накормить, напоить самогоном и, в конце, радостно улыбаясь, заверить незваных насильников в своей беспредельной любви к ним. Так было у цивильных, у мирных жителей. Бежавшим пленным было много веселее. Если мирное население могло откупиться самогоном, лаской или улыбкой, то для пленного разменной ценой служила его собственная жизнь. Потому страх заставлял пробираться их ночами. Отсыпаться им приходилось где-нибудь в глухой деревушке в стогу сена. Этот способ добраться до своих был более длительным и более опасный. Он выбирался людьми солидной внешности, бросающимся в глаза своим нерядовым видом. Иначе было нельзя. Поймают, и тогда конец. Другие, обычные, в том числе и я предпочитали дневное время. Идти днем было быстрее, сытнее и во всех случаях практичнее. Появление в деревне неизвестного человека в дневное время выглядело безобиднее и не бросалось в глаза полицаям. Крестьяне в дневное время также не боялись впускать к себе в дом неизвестного человека. Ночью было сложнее. Ночью в такое время вообще никто не откроет дверь незнакомому человеку. Кроме всего и всех прочих страхов, боялись приказа немецких властей. Из этого приказа следовало, что каждый, впустивший к себе в дом неизвестного человека на ночлег, считался соучастником партизан. Наказание за непослушание - смертная казнь по военному времени. Поэтому, прежде чем пустить в дом кого-то на ночлег, крестьянину приходилось основательно призадуматься. Иногда встречались села, где жители были так запуганы очень старательными полицаями, что вообще никто не хотел впускать на ночлег. Вот тогда-то бывало трудно. Приходилось проявлять находчивость. Со мной подобное случалось, и не однажды.
В одно из таких сел мне пришлось попасть уже вечером. Куда бы я ни заходил, везде был отказ. Никто не пускал. Ночевать под открытым небом на дороге в мире цивилизации не полагалось, да и не безопасно. Я вышел в поле, нашел копну сена, влез в нее поглубже и уснул. Внутри копны было тепло и тихо. Спал я сном праведника, никого не боясь и ничего не опасаясь. Ночью мне приснилось землетрясение. Я проснулся и сразу никак не мог понять, нахожусь я под впечатлением сна, или со мной что-то происходит наяву. Как бы ни было во сне, но копну мою трясет по настоящему, по-взаправдашнему. Внутри ничего не видно, темно. А вылезти наружу страшно. Осторожно рукой раздвигаю сено и выглядываю в просвет. Снаружи уже день. Яркие лучи солнца слепят глаза. Через просвет виднеется зеленый луг, по которому медленно ползет мой стог сена. Набравшись смелости, высовываю голову. Там, снаружи, впереди стога, не торопясь шагает лошадь и за веревку тащит мою копну сена. Рядом идет крестьянин и прутиком подгоняет лошадь. Поблизости никого не видно, опасности не предвиделось, и я вылез на свет божий. Увидев меня, крестьянин перепугался. Однако разглядев, что я не нечистая сила, стал улыбаться. Крестьян оказалось двое. Они свозили сено к большой копне.
-Как это мы тебя на вилы не посадили, - смеялись они.
Потом в дружеской беседе за завтраком мы обсудили все мужские вопросы. Установили сроки окончания войны, как хотели, ругали всех начальников на всем белом свете и, довольные собой, каждый принялся за свое дело. Крестьяне за сено, а я, рассовав по карманам остатки крестьянского завтрака, двинулся по лугам и долинам отсчитывать километры до фронта.
Иногда шагать по проселочным дорогам целый день бывало даже интересно. Если бы не страх перед полицией, то все это сошло бы за летнюю туристическую прогулку. Как все было хорошо. Над тобой радостно светит теплое украинское солнце. Вокруг бескрайние поля подсолнухов и, как море на ветру, колышется пшеница. А на дороге, с обеих сторон на обочинах, тебя приветствуют ромашки. Их много там. Целые километры ромашек. Если бы все это можно было унести с собой! Взять себе на всю жизнь. Но все это невозможно. Такое бывает только в мечтах. Вечером в конце дня путника ждет ночлег в крестьянской хате или в копне пахучего сена. Хорошо! Бессонницей в таких случаях никто не страдает. После живительного сна на сеновале, утром на завтрак крестьянки угостят тебя ломтем черного хлеба и стаканом парного, пахучего молока. Пища очень здоровая и способствует укреплению духа и тела, особенно если их недостает. Страх, который иногда приходилось испытывать, придавал окружающему остроту. Подумаешь, страшно! Кому на войне не бывает страшно? Вcем одинаково! В этом случае, конечно, следует сделать оговорку. Такая острота ощущений была привлекательна в основном для молодых юношей. И то через много времени после происходивших событий. О том же, как иногда замирало сердце и выбивали дробь зубы от страха, обычно умалчивают. Стоит ли говорить о мелочах, когда есть вещи более важные, чем человеческий страх. Я так и делал. Старался ничего не бояться, хотя дело от этого не менялось. А сам я оставался человеком, каким природа создала. И так шел я смело, конечно, в поле, где некого было бояться. Насвистывая веселые мелодии, я продвигался вперед к заветной цели. Уже много полей, сёл и дорог оказалось позади. Одни из них были гостеприимные и приветливые, другие враждебные и чужие. А сколько еще придется встретить разных селений и какой они окажут прием.
Вот сейчас вхожу в одно из них. Чистенькое украинское село на Полтавщине. Настроение хорошее. Светит солнце. Где-то в соседнем лесу кукует кукушка. С детства осталась привычка считать кукование кукушки. Сколько раз прокукует, столько лет и проживешь. Машинально начинаю считать. Иногда из леса доносятся выстрелы. Наверное охотники, подумал я. Кто может быть в такой глухомани в лесу кроме них? Вокруг темнели леса, местами шел дым. Наверное, лесной пожар. А может быть партизаны? Где их искать, как не здесь? Поищу, попробую. Авось удача. Мои размышления прервал велосипедист, медленно ехавший мне навстречу. Когда мы почти поравнялись, со страхом замечаю, что на рукаве велосипедиста белеет повязка полицая. Первая реакция - это бежать или спрятаться. Однако всему уже было поздно. Полицай был рядом и не спеша слезал с велосипеда. Я хотел было пройти мимо, но тот загородил дорогу.
- Куда это ты так спешишь? - заговорил он. - Подойди поближе. Еще успеешь, подойди, не спеши.
Я подошел.
- Документы у тебя есть? - спросил полицай.
Документов у меня не было.
Я еще маленький, - начал я оправдываться.
- Какой же ты маленький, если ходишь по лесам, не боишься, да еще без документов? Значит большой, - с усмешкой съязвил полицай.
Последовал ряд вопросов, на которые пришлось отвечать. Ответы мои не понравились полицаю, и он пригласил меня пройтись вместе с ним в село.
- Там разберемся, кто ты есть, большой или маленький.
Недаром же говорят, не радуйся слишком, потому что плакать будешь. Так и у меня получилось. Какое редкое, хорошее настроение было у меня до встречи с полицаем, теперь опять неудача, страх, переживания. Еще неизвестно, чем кончится эта неприятная встреча.
В центре села молча вошли в полицейский участок. В углу комнаты, под цветным портретом Гитлера в рамке, за столом сидел красивый мужчина лет тридцати. Когда захлопнулась дверь, приведший полицай сказал:
- Вот еще один.
Мужчина встал. На нем была черная форма полицая. Сбоку на немецкий лад висел пистолет. Тоже немецкий. Этот совсем онемечился, подумал я про себя. Многие полицаи, служа немцам, оружие имели советское и носили его также на советский манер. Таких было не так уж и страшно. Казалось, что в них хоть чего-то, да осталось нашего, советского. А этот же даже в этом стал врагом. Значит, мои дела будут плохи. Этот станет выслуживаться. Красивый полицай прошелся по избе, потом круто повернулся и, разглядывая меня, в упор спросил:
- Ну, что? Без документов?
- Да я их еще и не имел, - начал было я.
-Знаю, знаю, что не имел. Из какого леса? Отвечай!
- Я не из леса, я иду домой.
- И это знаю, что домой. Дом-то у тебя в каком лесу?
- Я же говорю, что не из леса я.
Полицай, чувствуя, что он здесь всесилен, забавлялся мной, как хотел. Задавал каверзные вопросы, смеялся.
- А может быть, мы комиссара ихнего поймали? Вот здорово! Ну, что молчишь, товарищ комиссар? Как ты думаешь? Что с тобой следует делать по закону военного времени? Документов у тебя никаких нет. Сам ты ни в чем не сознаешься.
Я молчал.
- Зря ты мне морочишь голову, товарищ.
Слово "товарищ" произносилось с ехидством.
- За сегодня ты не первый у нас. Только другие были разговорчивее. Они сами все рассказывали.
Полицай прохаживался по комнате, приговаривал:
- Так, так. Не из леса значит. Понятно. Идешь тоже не в лес.
- Я же говорю вам, что я не из партизан. Я из ФЗО. Иду домой.
- Ладно! - перебил меня полицай. - Хватит брехать! Надоели все вы мне за сегодня. Федор! - кому-то крикнул полицай.
В дверь вошел бородатый мужчина.
- Вот этот товарищ забыл, из какого леса он вышел.
Слово "товарищ" снова прозвучало с особым акцентом, предопределяющим мою судьбу.
- Ему от страха память отшибло. Раз он позабыл, из какого леса вышел, отведи его в наш.
- Пошли, - сказал бородатый, подталкивая меня к двери.
- Да я же говорю вам правду. Я из ФЗО, а не из леса, - снова начал я.
- Хорошо, хорошо! Иди! Если по дороге к тебе вернется память, напомни Федору. А теперь с богом! Давай, давай Федор, не задерживайся. Я занят, спешу.
Меня вывели на улицу. Бородатый Федор на плече нес винтовку и окриками указывал дорогу. Куда меня ведут? Что значит вся эта страшная история? Предугадывалась страшная развязка. Неожиданно стал чувствовать, что очень хочется жить. Даже в последнюю страшную минуту человек на что-то надеется. Ждет какого-то чуда, ищет спасения.
- Далеко нам идти? - непонимающе спросил я.
- Дойдем, - ответил бородач.
- А что это за лес, про который меня спрашивали?
- Лес, обыкновенный, - скучающе ответил конвоир.
- Там, наверное, партизаны? - не унимался я.
- Надоел ты мне, парень! Сам что ли не знаешь?
- Конечно, не знаю. Я же говорю вам, что иду домой. До войны учился в ФЗО, теперь иду домой, а вы меня не пускаете.
- Бывает. На то и война, - пробурчал сзади. - Только вашим пришел конец. Если кто остался в живых, всех переловим. Теперь уж немного осталось. А ты парень, откудова все-таки будешь? По разговору вроде не из нашенских.
- Вот я и говорю, из Курска я. Учился в ФЗО в Днепропетровске, теперь иду домой. Если не верите, могу перечислить все деревни, которые прошел.
- Не надо, - безразлично промычал полицай.
Разговор не клеился, дальше шли молча.
- Сколько же тебе лет? - послышалось сзади.
- Шестнадцать, - соврал я, - убавив два года.
- Молод, а все-таки, откуда будешь? В армию таких не брали. По разговору ты не здешний. Чего здесь блукаешь? Чего потерял?
- Ну вот, я говорю вам, что я курский.
Сзади слышались ругательства, но уже не такие страшные, как вначале. Полицай будто смягчился и в моей голове стали вспыхивать огоньки надежд. Авось пронесет!
- А что, парень, разве тебя нигде до нас не задерживали? Ведь от Днепропетровска до нас ты много отшагал.
- Нет, не задерживали. Там же нет партизан, я шел свободно.
- Да, там может нет их. В тех краях лесов то нет. Ничего, скоро и у нас с ними покончат. Здесь тоже будет спокойно. Теперь много всякого народа по дорогам шляется. Тоже партизанами себя называют. Один смех. Какие из них партизаны? Одни партийцы, которые не успели сбежать со своими. Все они теперь и попрятались по лесам. Что ни ночь, обязательно утащат чего-нибудь со двора. Крестьяне бояться стали. Сколько скота они увели к себе в лес! Бывают и такие, которые угрожают. Если сам не дашь, силой возьмут. Им ведь тоже жить как-то надо. Несчастные. Живут, как звери в лесу. Им хуже всех приходится. Кому теперь хорошо? Всем плохо. У каждого свое горе, - неопределенно заключил полицай.
- Но у вас то, наверное, все хорошо? - спросил я заискивающе.
- У меня тоже, как у всех. Когда хорошо, а когда плохо. Сына нет дома. Воюет где-то. С ними ушел, с большевиками. Может и в живых давно нет.
За селом бородатый велел сойти с дороги. По незасеянному полю вошли в мелколесье. Стучало в висках, часто билось сердце. Напряженно работал мозг. Заставлял себя думать, что это все не на самом деле, а только страшный сон. Щипал руки, пытался проснуться. Напрасно. Как не хотелось умирать! Я же совсем мало жил. Так мало! И вдруг конец всему! Я же совсем еще маленький! Зачем?
- Бегом! - грозно прозвучало сзади.
Понимал я все, но ноги не повиновались. Бегом или шагом, какая разница.
- Бегом! - послышалось снова.
Безразлично, как автомат, повиновался чужим окрикам. Все делалось как во сне. Бег или шаг?!
- Быстрее, - окрик сзади.
Теперь в голове совсем ни одной мысли. Скорее бы. Почти сразу с окриком сзади грянул выстрел. Боли не почувствовал, однако упал. Неужели это смерть такая? Почему нигде не болит? Наверное, я еще не умер. Только ранен. Сейчас добьет, пристрелит. Жду выстрела. Тишина. Может быть, я уже умер и нахожусь на том свете? Ведь мне еще не приходилось бывать мертвым. Лежу, жду, не шевелюсь. Ничего нового. Живой я по-настоящему, нахожусь на этом свете и лежу на самой обыкновенной земле. Привстал на руках. Никого нет. Поднялся повыше. Вдали, не оглядываясь, по дороге шел бородач. Винтовка висит на плече, будто ничего не произошло здесь. Что мне теперь делать? Крови на мне нигде не было, может быть это такая шутка? Шутники то разные бывают. Что, если он вернется? Надо бежать! Бежать что есть сил! Быстро вскочил, побежал. Отбежав, осмотрелся. Никого нет. Тишина. В лесу по-прежнему кукует кукушка. Медленно, как после болезни, шел через лес, безразлично куда. Потом идти надоело. Мешали разные мысли и усталость. Шел, как побитое животное. Попался овраг. В нем густо росла крапива и репьи. Вначале попытался пройти через них, но они оказались густыми и цепкими. В середине гущи опустился на колени, лег на землю и уснул.
После происшедшего, слово "полицай" стало звучать устрашающе. Если до этого страх перед ними существовал в виде определенной осторожности, то теперь это стало явлением болезненным. Я стал бояться всех и повсюду. Наверное, не зря говорят, что пуганая ворона куста боится. Исчезла бодрость и хорошее настроение, вместо настойчивого стремления идти к фронту, появилось желание исчезнуть, спрятаться, да так далеко, чтобы никто тебя не мог найти. Хотелось превратиться в муравья, в птицу, лишь бы не быть человеком.
После того, как отоспался в сыром овраге, разболелась голова, ломило в суставах. Сильно знобило, обметало болячками губы. Я стал выглядеть больным и жалким, заброшенным и загнанным человеком. В жизни такие некрасивые существа не пользуются успехом, будь то люди или животные. Все стараются избавиться от них. Если раньше меня хоть заморенного, но бодрого духом, крестьяне встречали терпимо, то теперь, с больным и несчастным, которому была нужна человеческая помощь, никто не хотел связываться. Все любят существ приятных, красивых и здоровых. И от всех стараются избавиться, кто не имеет подобных качеств. В данном случае таким неприятным существом был я. Мой внешний вид производил впечатление не в мою пользу. Хоть я и не говорил ни кому, что мне нездоровится, люди догадывались сами. Стоило узнать во мне больного человека, как все отказывались впускать к себе в дом. Казалось, болезней боялись больше, чем немецких властей с их смертными приговорами. Однако и в этом случае было не одинаково. Люди были разные и обстоятельства у каждого были свои. Каждый исходил из собственных побуждений и возможностей.
Если это был человек бедный, то он больше беспокоился об угощении, которого у него не было. Если богатый, тот мог бояться своих соседей. Вот мол, прикармливает прохожих, а может быть даже партизан. Последствия таких подозрений иногда бывали смертельными. С другой стороны, перед чужим человеком было желание показаться в лучшем виде. Вдруг этот человек окажется своим, из партизан. Казалось бы, пустяковый случай, однако на страшном суде он мог склонить чашу весов в нужную сторону. Кроме всего, сознание верности своим в трудную минуту возвышает человека, прежде всего в собственных глазах, а это уже гордость и стимул для других действий. Встречались разные люди, разные встречи.
В одном селе жила старая бабка со своей дочерью. По причине своей старости, она была далека от происходящих на земле событий. Во мне она сумела разглядеть лишь то, что я мужчина. Ей было известно, что где-то идет война, и хозяйства по этой причине остались без мужиков. Мужчины были нужны и в этом доме. Мою просьбу покушать она не отклонила, но взамен пожелала, чтобы я отработал у них по хозяйству. Без предисловий она спросила:
- А косить ты умеешь?
Я вначале не понял, чего от меня хотят, поэтому переспросил:
- Чего косить?
- Как чего? - возмутилась она. - Пшеницу, сено!
- Умею, бабушка, умею.
Я был рад представившемуся мне случаю провести несколько дней под крышей и сразу согласился.
- Все умею, и сено, и пшеницу, - соврал я. - Когда будете косить?
- Дня через два, - сообщила бабка.
Это мне как раз подходило. За два дня можно выздороветь, а там видно будет.
В доме меня накормили, как будущего работника. Таких кормят хорошо. После царского обеда бабка отправила пеня жить на сеновал.
- В хате не можно, - сказала она. - Тут могут соседи увидеть или не дай бог, староста. Живи там. И чтобы тебя не забрали. У нас всех чужих в комендатуру забирают.
Дело было к вечеру. Я забрался на сеновал, зарылся в сено и, будучи больным, сразу уснул. Утром меня разбудила старухина дочь, уже немолодая, седеющая женщина. Лицо ее вначале улыбалось и выглядело добрым. По-видимому, не видя меня, женщина, заочно думала, что я мужчина настоящий. Потом, разглядев мою молодость и оценив обстоятельства по всем пунктам, сделалась злой и придирчивой. Очень быстро она догадалась, что я житель города, а не села. Но я твердо стоял на своем и сумел заверить ее, что сено косить умею. Днем, когда в доме осталась одна старуха, я достал из сарая косу и попробовал скосить крапиву. Получалось не особенно здорово, но я старался. Коса подчинялась плохо. Она, то уходила носом в землю, то просто пригибала крапиву, как палкой. Кое-как скосил. Позже пришла молодая хозяйка. Она принесла чего-то большое, похожее на деревянные вилы. Приделала их к косе и пожелала увидеть меня в деле. Я мужественно взял косу, но увидеть во мне доблестного крестьянина хозяйке не пришлось. Осрамился с первого раза. Чтобы сохранить в живых крестьянский инструмент, ей спешно пришлось отказаться от моих услуг. Она сказала:
- Нам нужен мужик крестьянский, чтобы он мог по крестьянству справляться. Ты, парень, нам не подходишь. Кормить тебя зазря мы не можем. Сами перебиваемся. Ты уж ступай, куда шел. Не ровен час, здесь тебя и полиция забрать может. Да ты вон и больной еще. Какой из тебя работник?
Всякие слова к сказанному были излишни. Я молча покинул хату, больной и жаждущий человеческого участия. В следующем селе прием был не лучшим. В крайнем доме в саду стояли пчелы. Возле них ходил пузатенький дед в украинском бриле. Я поздоровался и попросил чего-нибудь покушать. Тот подозрительно посмотрел на меня и грубо сказал:
- Иди, иди! Много вас, разных, здесь шляется. Вчера здесь одного полиция искала. Иди дальше, большевистский голодранец. Накормят и тебя, только не я.
После подобных встреч исчезает и аппетит, и желание разговаривать с людьми на эту тему, даже если ногами едва двигаешь. Но как говорят, не бывает зла без добра. В этом же селе, возле крайней и, наверное, самой бедной хаты, на бревнах сидел ветхий седой старик. Дом, возле которого он сидел, был не менее стар, чем сам он. Соломенная крыша была цела только местами, в большей же части торчали голые жерди. Вместо стекол в окнах темнели дыры, местами заделанные бумагой. Дед сидел в чистой белой рубахе и оказался человеком словоохотливым. На мою просьбу покушать, тот дружелюбно пригласил к себе в дом. Внутри, кроме стола, кровати и табурета ничего не было. Дед достал из печи чугун с картофельным супом и с усердием стал угощать.
- Ешь, родимый. Угощайся на здоровье. Соли только нет. Теперь все едим без соли.
- С кем вы живете? - поинтересовался я.
- Один живу, один. Аз семь аки перед один, как сказано в святом писании. Были дети, да умерли все. Теперь вот и я жду смерти своей. Жду, а ее смерти то, все нет и нет. Рубаху белую ношу, а ее нет, не приходит за мной.
- Кто же кормит вас, дедушка?
- Как кто? - удивился тот. - Все кормят. С миру по нитке - бедному рубашка! А ты кушай, досыта кушай, - угощал дед. - Видать, уморился в дороге-то как!
Я кушал несоленый невкусный картофельный суп и размышлял о том, как многолик в образах мир человеческий. Одни богаты, скупы и всегда чем-то недовольны. Другие бедны, добры, всем довольны и считают себя счастливыми. Кто из них прав? Кто ближе к истине? И что это такое, истина? Как ее постичь человеку? Наверное, у каждого существует своя истина на каждый случай жизни.
Проходили дни, ноги отсчитывали километры. Незаметно вступил в полтавскую область. Районы Карловка, Валки и еще названия многих сел и районов остались позади. Иногда проселочные дороги выходили на широкий асфальтированный шлях Полтава - Харьков. Вдоль него слева и справа на многие километры растут вишневые деревья. Красиво! По этому красивому вишневому шляху в обе стороны движутся местные жители, попавшие в оккупацию. Они на велосипедах, на тачках или просто на плечах несут какой-либо груз. В одну сторону домашние вещи, в другую продукты питания. Где-то в селах происходит обмен.
Харьковская область, середина Буды. Жители рассказывали, что до войны там был фарфоровый завод. Теперь он не работает. Немцы на заводе устроили лагерь для пленных. А вот и сами пленные. Большой тупоносый грузовик тянет на прицепе толстое бревно. На бревне и в кузове сидит несколько человек в поношенной советской военной форме. Это они, бывшие советские воины. Одежда неважная. Однако вид у самих пленных показался обычным, как и у всех людей, занятых своим делом. Глядя на них, мне, неудачнику, тогда казалось, что они, пленные, счастливее меня. У них есть законное право на существование. А почему бы им не чувствовать себя счастливее меня? У них есть угол для ночлега. Над головой есть крыша от непогоды. Они трудятся и за это их кормят. Сейчас война, кругом смерть, переживания, их все это не касается. Они пленные. Кончится война, и они снова вернутся к себе домой. А я, что? Бездомная собака, загнанный зверь? На каждом шагу меня подстерегает смерть. Мне, чтобы прожить один день, нужно звериное чутье и дьявольская изворотливость. Надолго ли хватит меня? Не лучше ли подойти и этим пленным и снова быть среди них?
В этот момент немец конвоир посмотрел на меня пристальнее, чем следовало. В мгновение исчезло странное желание завидовать пленным. Промелькнула мысль - неужели заметил? Чтобы избавиться от страшного сомнения, немедленно, вроде по делу, вошел в ближайший дом. От сердца отлегло лишь тогда, когда на улице исчез шум грузовика. Во дворе, куда я вбежал, работала женщина. Она вопросительно посмотрела на меня. Чтобы выйти из затруднительного положения, делаю приятное лицо и говорю:
- Ищу человека одного, он где-то здесь живет.
- Какого человека вам нужно? - спрашивает женщина.
Ко мне обращается на Вы. Тогда мне было интересно и приятно слышать это слово, Вы. Меня еще никто так не величал до этого, нищего попрошайку. По видимому, это единственное место, где люди, не зависимо от ранга, называют один другого на Вы.
- Фамилия его Слюсарь.
В маленьких районах жители часто бывают взаимно знакомы. Так и в данном случае. Женщина слышала такую фамилию, но где живут они, Слюсари, не знала. Через ограду позвала соседку. Та, услышав фамилию, всплеснули руками, стала удивляться:
- Да как же ты их не знаешь? Знаешь! Неужто так и не знаешь? Марию, учительницу!
- А-а-а-а. Разве она Слюсарева?
- Ну, да! Жинка его!
Соседка очень обстоятельно объяснила, как найти нужного товарища. Потом обе женщины быстро собрали на стол покушать. Пока я насыщался, они с радостью обсуждали момент, когда жинка Слюсарева узнает, что ее муж жив и скоро придет домой. Я радовался не меньше. Все-таки добрался. Теперь уж легче будет. Перед побегом из лагеря, по уговору, вся наша компания должна была встретиться в середине Буды в доме у Слюсаря. После встречи, обсудив наше положение, примем новое решение. Интересно, пришел кто-нибудь раньше меня, или я самый первый добрался? И еще радовало то, что удалось так быстро найти так нужного мне человека, Слюсаря. Если бы он в лагерях находился под вымышленным именем, а такие встречались, и не редко, то все дело было бы заранее обреченным. Теперь же отыскать его не стоило и труда. Они жили недалеко, и их дом я отыскал быстро. Перед домом стояла женщина и чего-то рассматривала. Я подошел поближе, спросил:
- Не здесь ли живет Слюсарь?
- А что вы хотели?
- Я ищу его. Мы вместе бежали из плена. Договорились встретиться здесь. Я вот пришел, а про него хотел бы узнать. Пришел он или еще нет?
- Да, здесь живет. Я его жена. Он тоже пришел. Еще вчера. Заходите в дом.
Лицо женщины сделалось приветливым. И я, с радостным чувством ожидаемой встречи, шел в дом такого же обиженного воинскими неудачами товарища, с которым нас связывали незабываемые обстоятельства.