Рассудок, умная игра твоя -
Струенье невещественного света,
Легчайших эльфов пляска, - и на это
Мы променяли тяжесть бытия.
Осмыслен, высветлен весь мир в уме,
Всем правит мера, всюду строй царит,
И только в глубине подспудной спит
Тоска по крови, по судьбе, по тьме.
Как в пустоте кружащаяся твердь,
Наш дух к игре высокой устремлён.
Но помним мы насущности закон:
Зачатье и рожденье, боль и смерть.
Герман Гессе (из романа "Игра в бисер").
ПРОЛОГ
Старые горы, Гха'а (город агхов)
Ночью Кетхе, дочери Кольдара из клана Белой горы, снова приснился Бадвагур. Она не очень удивилась, потому что в последнее время это случалось всё чаще. Кетха даже не запомнила, что именно там, во сне, происходило: нечто запутанное, радостное и тревожное. Сеть из дорог в снегах, знакомый перевал, тёмное горло пещеры, где они с Бадвагуром виделись тайком от её родителей и брата, вождя клана... И, конечно же, камни. Их цвета проступали на сколотых гранях грубо и медлительно, но потом умелые пальцы резчика придавали им более миролюбивый, осмысленный вид.
Просыпаться ей не хотелось.
Кетха встала раньше всех и, одевшись, тихонько толкнула дверь. В общей части дома было темно и пусто. Из спальни Тингора доносился раскатистый храп, за дверью родителей застыла тишина. Ноги Кетхи - маленькие и быстрые, как у истинной агхи, - ступали мягко и не создавали шума, но всё равно каждый выдох казался ей оглушительно громким. Что будет, если кто-нибудь проснётся и выглянет?..
Она вздохнула, пряча под накидку растрёпанные со сна волосы. Стянула ремешки ботинок из козьей кожи, одёрнула платье, мельком - по привычке - заглянула в зеркальце: если честно - так себе, круглощёкое и заспанное лицо... Бадвагур, пожалуй, никогда не видел её такой; и слава духам гор. Если они всё-таки поженятся ("Не если, а когда", - сердито исправила себя Кетха: ведь она (сердце тут всё ещё пропускало удар) - его наречённая невеста), то, может быть, увидит. А может, и нет: мать учила Кетху, что хорошая жена должна оставаться самой красивой агхой для своего мужа... Или хотя бы пытаться - если уж вместо алмазного сияния ей досталась тусклая миловидность берилла.
Кетха наскоро собралась; от волнения лицо стянуло неосознанной улыбкой. Проснётся ли брат? Вряд ли. Вчера Тингор опять допоздна засиделся с делами, добивая и без того подслеповатые глаза над громадной пергаментной книгой, куда вносились записи о судебных разбирательствах в Гха'а. Как и всякая агха, Кетха не умела читать, так что ряды жирных (а на первых страницах - старых и выцветших), угловатых рун оставались для неё почтенной тайной. Отец с гордостью (он вообще гордился Тингором так, что это иногда смущало посторонних) рассказывал Кетхе, что именно её брат, его крутоплечий сын, теперь отвечает за закон Семерых в Городе-под-горами. Полагалось радоваться и удивляться каждый раз так, будто слышишь впервые: отец давно начал повторяться и забывать, о чём уже говорил. Мать шикала на Кетху, если в нужных местах речи она не улыбалась.
В последнее время Тингору, кажется, вообще всё больше доверяли среди Семерых - вождей кланов Гха'а, совет которых испокон веков решал все внутренние дела. Кумушки с их яруса, собираясь вечерами вокруг пещерного источника, шептались о том, что старый Далавар начинает сдавать. Тингор - молодой, отчаянный и настроенный на свирепые битвы с людьми - начинал завоёвывать любовь города. Пожалуй, он один во всём Гха'а осмеливался открыто радоваться падению Ти'арга, который столетия назад своим возвышением оттеснил агхов далеко в горы и обрёк их на нищету. Люди, по его мнению, как были, так и остались врагами детей гор, и ничто в мире не способно закончить эту древнюю вражду.
Так думали многие, но лишь Тингор кричал об этом на каждом углу; в такие моменты его глаза краснели, а в уголках губ скапливалась слюна. Кетхе становилось грустно и слегка противно, когда она видела его таким. "Пусть они перегрызутся друг с другом и вернут нам наконец-то место в Обетованном! - пытаясь кричать повнушительнее, Тингор постоянно срывал голос и задыхался. - Если только королева Хелт и додумалась до этого - прекрасно, пусть делает с южными королевствами, что ей угодно, а потом поделит их с нами. Проще будет ужиться с Альсунгом, чем со лжецами из Ти'арга и Дорелии - сколько раз... - (тут Тингор обычно тыкал пальцем в сторону архивов Гха'а - или в ту сторону, где они, на его взгляд, должны были находиться), - сколько раз их короли обманывали наших предков? В любой нашей хронике об их подлости больше страниц, чем о нашем величии!.."
Вздохнув, Кетха натянула пояс с серебряными бляшками - он обозначал статус незамужней девушки. Одну из бляшек украшала крошечная фигурка из оникса - подарок Бадвагура; Кетха намеренно задержала на ней пальцы. За годы - долгие годы, с детства - у неё скопилось целое собрание статуэток Бадвагура: больших и маленьких, вырезанных небрежно или до занудности тщательно, в течение нескольких лун. На поясе была длинноволосая девушка с рыбьим хвостом вместо ног. Русалка. Кетха упоённо повторила про себя диковинное слово: от него веяло жутью, волшебством и морем - всем, чего она никогда не видела. На рисунки с женщинами-рыбами Бадвагур, конечно, наткнулся в архивах; он любил копаться там не меньше, чем работать с камнем. Наткнулся - и не мог уснуть несколько ночей, пока не вырезал сто шестой подарок для Кетхи...
Кетха опустила голову, на секунду замерев в тишине каменного дома. Ей вспомнилось то, что не должно вспоминаться, вернулась боль - свирепая, точно долгие зимние вьюги на перевалах. Нет спасения от такой боли.
На последнем Совете Семерых Тингор отдал голос за то, чтобы Бадвагура признали кхилиру - отщепенцем, изгнанником, нежеланным гостем под родным хребтом. Если он осмелится вернуться, входы в Гха'а будут для него закрыты - потому что нет иной судьбы для того, кто пролил кровь сородича...
Бедный Мунидар. Он был угрюм, но слишком уж любил пиво и (соответственно) грязноватые шутки. От Кетхи, как и от девушек вообще, стыдливо укрывали их смысл, но она, чуя грязь, вспыхивала всякий раз, оказываясь с Мунидаром в одной компании. Мунидар был недурным ювелиром, приятелем Тингора и доводился им (если Кетха правильно помнила) четвероюродным братом. Клан Белой горы долго оплакивал его, однако никто почему-то не спросил открыто - а Кетха спросила бы, будь у неё право на это, - как, собственно, могла произойти такая беда? Пусть Бадвагур сбежал ночью, будто вор, вдвоём с вероломным некромантом (именно так выражался Тингор, зачитывая обвинение), но что Мунидар - с оружием и в доспехах! - забыл в той же самой заброшенной шахте?.. Он не мог, просто не мог оказаться там случайно, и это мучило Кетху. Она не понимала, как может мать чувствовать то же самое - и смотреть на Тингора с прежней любовью.
Возможно, надо самой быть матерью, чтобы понять.
Кетха была уверена, что Бадвагур невиновен - а если виновен, то сам не сумеет жить с такой ношей и кается, наверное, ежечасно, поочерёдно исповедуясь над каждым своим резцом. Она ни мгновения не сомневалась в этом - и, вызвав семейный скандал, каталась у брата в ногах, умоляла его выступить в защиту Бадвагура... Ничего не помогло. Тингор пнул её тогда, будто собаку, а следом ещё и плюнул; Кетха, глупая простушка, забыла, что сильнее всего его бесят как раз женские слёзы. Ни отец, ни мать не заступились за неё: воля вождя свята для всего клана, и кровное родство тут совершенно не при чём - особенно если речь о дочери, бесполезном придатке к роду.
...Так что же всё-таки случится, если она разбудит кого-нибудь? Пожалуй, ничего особенного. Тингор разозлённо зашипит на неё (брат всё чаще срывает на ней гнев, исходя ненавистью к Бадвагуру и всему клану Эшинских копей), назовёт бесстыжей и гулящей, однако ни на что другое у него не хватит запала. Мать вспыхнет и скажет, чтобы Кетха не смела покидать дом без родительского разрешения, да ещё почти ночью и в одиночестве. Разве она хочет, чтобы честное имя их семьи к вечеру трепали по всему Гха'а? А отец... Кетха притронулась к шее - в горле ей снова, уже в который раз, мерещился горький шершавый комок. Отец молча запрёт её в комнате. И ещё, если будет не в настроении, пообещает найти для Кетхи нового жениха: знает, что это пугает её сильнее любых наказаний...
Никто в этом доме не забыл смерти Кадмута, сына Далавара, самого достойного воина и одного из лучших кузнецов в нынешнем Гха'а. Не забыл и не простил.
Никто - кроме самой Кетхи. Она считала, что и прощать-то некому - ведь глупо держать обиду на чёрное колдовство... А её слепые сородичи не уставали проклинать Бадвагура - так, будто он мог что-то изменить. Даже его поход в Ти'арг за волшебником-некромантом, который мог бы спасти их всех, не исправил их незрячести, не смягчил чёрствые, как мясо горных коз, сердца.
Бедный, бедный Бадвагур - взрослый мужчина телом, но сутью - совсем дитя... Затягивая ремешки ботинок из козьей кожи, Кетха вдруг заметила, что улыбается. От мыслей о Бадвагуре у неё теплело на душе, и она часто улыбалась - хотя иногда сквозь слёзы.
Она помнила всё, но Кадмута никогда не было в её снах. Любовь настигает агхов только однажды - и не покидает до тех пор, пока горы не примут их обратно в своё лоно.
Поёжившись от каменного холода, Кетха вышла на улицу. Весь ярус ещё спал - только негромко поскрипывали шестерёнки одного из гигантских лифтов. Он был сразу за поворотом, но Кетха двинулась к лестнице, чтобы не создавать лишнего шума. У стен подрагивали синие и бледно-зелёные светящиеся шары, закованные в железно-стеклянные панцири. Они всегда нравились Кетхе - но теперь навевали жуть. Она лишь сейчас осознала, что впервые осмелилась выйти в одиночку посреди ночи... Неужели в тревожном сне с Бадвагуром случилось что-то ужасное, а она по глупости забыла?
Запахнув накидку, Кетха осенила себя охранным знаком Катхагана. Если её заметит кто-нибудь (особенно кто-нибудь из мерзких друзей Тингора) - позора не оберёшься...
Кетха искренне считала, что дом её семьи стоит в самом красивом и уютном месте Гха'а - возможно, потому, что остальную часть Города-под-горами знала не очень хорошо. Очень удобным было отсутствие соседей, живущих вплотную: до самой лестницы тянулся ряд маленьких кузниц с треугольной эмблемой из молочно-белого опала над входами. Белая гора, их прародина - эти знаки нужны для того, чтобы клан не забывал о ней... Всего один из семи кланов Гха'а жил здесь изначально, другие были потомками агхов-пришельцев. Гаэ-но-катха - "ступавшими по чужим камням". И всё же их праправнуки куют здесь железо и машут кирками в шахтах так много веков, что все разделения давно утратили смысл.
Своя прародина есть у каждого клана Гха'а, но немного осталось древних агхов, помнящих другие времена. Кетха знала, что раньше весь могучий хребет Старых гор принадлежал агхам, как и часть Новых гор на юге Обетованного. И что под каменными толщами цвели и шумели десятки, сотни городов, подобных Гха'а...
Она всё это знала, но представить себе не могла. Для неё мир ограничивался Гха'а. Всё здесь было так знакомо, так правильно, и ей всегда не удавалось понять Бадвагура: отчего же его, неугомонного, постоянно тянет наверх?..
Ещё раз вспомнив о Бадвагуре, Кетха чуть не оглохла от звенящего стука сердца - а в следующий миг узнала в нём стук кузнечного молота. Кто-то, несмотря на время, трудится у наковальни... Странно. Среди агхов не принято бодрствовать по ночам.
Спускаясь, Кетха слышала, как стук приближается - значит, кто-то на нижних ярусах...
Ступени лестницы были сделаны ладно и крепко, как и всё в Гха'а; Кетха просеменила по ним меж двух колонн, каждую из которых украшала резьба, изображающая деяния агхов прошлого. Далеко вверх и вниз, в тёмное чрево гор, уходила каменная летопись с бородатыми фигурками в доспехах и шлемах. Пока рука Кетхи скользила по холоду кованых перил, она вспоминала, как Бадвагур критиковал эту резьбу. Вечно то одно, то другое казалось ему грубым, бессмысленным - или, наоборот, слишком неправдоподобным... Кетха не спорила: ему, конечно же, было виднее. Они вообще никогда не ссорились, даже в детстве, потому что легко соглашались друг с другом.
Кадмут был совсем не таким. Впрочем, она и общалась-то с Кадмутом от силы раза три... Их отцы сговорились быстро и без особых сложностей; Тингор - как-никак вождь клана - тоже очень поддерживал этот союз. Кадмут казался Кетхе слишком серьёзным и взрослым, почти стариком.
Стук становился громче - решительный, даже чуть бунтарский. Кетха забеспокоилась: кто бы это мог быть? Звук, кажется, доносится как раз со стороны Святого места - оттуда, куда она направляется... На два яруса ниже он стал совсем отчётливым, обрёл звонкую величественность, которую Кетха обычно не замечала днём, когда весь Гха'а жил одним стуком молотов.
В полумраке тускло сияла медная статуя Дагарат Доброй - жены первого вождя клана Эшинских копей. Она считалась лучшей врачевательницей среди женщин горного народа. Бадвагур рассказывал Кетхе, что этот вождь (имя его не сохранилось в хрониках), единственный из агхов, однажды бился с драконом и победил его. Было это, конечно, ещё в ту пору, когда драконы не покинули Обетованное... Сам Бадвагур был бы явно не против жить в ту эпоху. Он редко говорил об этом - смущался, - но Кетха о многом догадывалась сама. С Бадвагуром вообще было несложно догадываться самой: всё было будто бы ясно прорисовано на его широком, по-медвежьи выпуклом лбу.
Семья Бадвагура жила прямо за этой статуей, а ещё чуть дальше находилось Святое место. Кетха вздохнула, признавая своё поражение, и подняла голову: ей нет необходимости прятаться.
- Да благословит Катхаган твой молот, Котр, сын Бадвагура, - сказала она. Проклятая необходимость произносить это имя; хорошо, что сейчас не видно, как она покраснела. Бадвагура назвали в честь деда - распространённый обычай в Гха'а.
В темноте голос Кетхи звучал тоненько и как-то беззащитно; оторвавшись от наковальни, старый Котр посмотрел на неё. Точнее, сначала куда-то вдаль - в сторону чёрных точек пещер, виднеющихся вдали. В клане Кетхи их величали Приютом Нетопырей, а в клане Бадвагура - Ноздрями Скал (вариант родного клана, конечно, нравился Кетхе больше).
Наконец нащупав её полуслепыми глазами, старый Котр отёр пот со лба. Его волосы - курчавые, как у сына, и белые, будто жирное козье молоко, которое мать Кетхи ставит на стол к ужину, - промокли от долгой работы. Кетха не видела старика очень давно - безумно, непозволительно давно, если учесть, что провела в доме Котра почти всё детство. Это произошло не по её вине, но сейчас ей стало стыдно... И ещё она поняла, что скучала не только по Бадвагуру, но и по его отцу - единственному обитателю этого незрачного дома, который одной из стен привалился к кузнице.
- И тебе добра в каждом деле, Кетха, дочь Кольдара, - тускло откликнулся Котр. Кетхе показалось, что он не сразу вспомнил её имя. Ничего удивительного: в последние луны старик был так медлителен и погружён в себя... Большая, тёмная тягота томила его изнутри - в чём-то та же, что саму Кетху.
- Отчего ты так поздно работаешь? - нерешительно спросила Кетха. Старик выглядел одиноким и потерянным, ей хотелось обнять его. А ещё, конечно же, щипало женское любопытство: Котр успел встать так, чтобы закрыть от неё наковальню и то, что лежало на ней, - почти готовое.
- Отчего ты так рано не в родительском доме? - в тон ей прогудел Котр. В лукавом прищуре его глаз - карих и тёплых, как у Бадвагура, - Кетха узнала родное, давно знакомое выражение. - Девушкам не полагается бродить по городу в темноте.
- А кузнецам - будить соседей шумом.
Котр не ответил. Словно позабыв о присутствии Кетхи, он повернулся к наковальне и поднял с неё что-то длинное - необычайно длинное и громоздкое, учитывая его рост, невеликий даже по меркам агхов. По-молодецки крякнув, замахнулся (Кетха отшатнулась) и погрузил выкованное, всё ещё обжигающе горячее оружие в бадейку с водой, поджидавшую тут же. Раздалось сытое шипение, и над водой поплыли клубы пара. Кетха робко подступила поближе.
- Это меч, шохн Котр?.. Ты не успел выполнить заказ для кого-то из воинов? - Котр всё молчал, поэтому она осмелилась предположить другое: - Или, может, людские рыцари снова стали присылать заказы на оружие?..
А скорее всего, это меч для брата Бадвагура... Он давно служил в страже Гха'а и готовился, если верить слухам, пойти наёмником на поверхность, на людскую войну. Но только - тут Кетха совсем встала в ступор - меч всё-таки просто гигантский для него.
И, кроме того, почему Котр куёт его по ночам - так, будто это секрет?
Неужели?..
Котр распрямился и гордо поднял клинок над головой; блеск стали резанул Кетху по глазам, как грозовая молния. С восторженным ужасом она смотрела, как тонко и прочно лезвие лежит у кузнеца в руках, как стремительно оно сужается к концу, как упруго круглится позолоченное навершие... Котр тщательно выдавил ямку на рукояти, но пока она пустовала - дожидалась своего камня. Почему-то Кетха не сомневалась, что он будет красным: рубин или гранат, похожий на кровь.
- Это меч для меня, о девушка, - медленно проговорил Котр - дряхлый старик, который теперь выглядел совсем не по-старчески. - Длинный меч, как ковали раньше... Для меня или моего младшего сына, когда он вернётся. А ещё - для любого, кто захочет отстоять правду.
- Правду? - пробормотала Кетха. Она начинала понимать, но не верила своему счастью. - Так на самом деле ты не веришь в предательство Бадвагура? Не веришь в его преступление?..
- Я его отец, - с достоинством вождя сказал Котр, опуская меч. - Как я могу не верить в него? Как могу не желать его спасти? И как могу, - (тут карие глаза из тёплых стали ледяными - в Бадвагуре она никогда не видела такой ненависти), - смириться с тем, что творит твой брат и его сторонники?.. Нет, Кетха. - (Котр опять ссутулился, без всякого желания возвращаясь к обычному облику. Запоздалая искра, взметнувшись от наковальни, высветила двери кузницы у него за спиной). - Нет больше моих сил выносить позор, которому отдался наш народ. Страх волочет нас за собой, как козлят на убой.
Раньше Кетха не слышала, чтобы старый Котр говорил так долго (больше десятка слов за раз, подумать только!..), а самое главное - с такой горечью. Она прижала руки к груди, стараясь сдержать глупые, внезапно нахлынувшие слёзы; но перед глазами уже мерцала туманная пелена.
- Страх перед королевой Альсунга?
- О да. Страх перед королевой Хелтингрой, белой ведьмой... И теми древними силами, которым она служит, - Котр с отвращением потряс головой, не выпуская меча. - Твой Тингор и много кто ещё - да что там, почти все - думают, что мы не сможем им сопротивляться. Что биться против Альсунга в новой войне нет никакого смысла. А я думаю и вижу другое. - (Он любовно провёл заскорузлым ногтем по рукояти - в точности как Бадвагур водил по своей резьбе). - Никогда ещё агхи не были безропотными козлятами. Никогда не предавали тех, с кем были в союзе - даже если это "всего лишь Ти'арг", как говорит вождь Далавар... Раз ты увидела меч, я не стану больше скрываться, дочь Кольдара. Скоро придут большие перемены. Скоро все, кто захочет, смогут сражаться за свою свободу против тёмного колдовства.
- То есть... поддержать врагов Хелт?
- Вот именно, - кивнул Котр. - И дело моего сына. Чтобы он вернулся сюда оправданным... И чтобы смог взять в жёны одну упрямую, надменную девчонку. Ту, что ни разу не удосужилась заглянуть к нам за всё это время. Ты случайно не знаешь такую, дочь Кольдара?..
Вот это уже просто нельзя было выдержать. Кетха удивлялась, как не сломалась раньше. Шмыгнув носом, она бросилась к старику (он, к счастью, вовремя отложил своё творение) и молча уткнулась лицом ему в грудь.
...- Храни его, Катхаган. Храни его на земле, под землёй и в море. Храни его на войне и в мире, в пути и у очага, рядом с друзьями и врагами. Пусть камни под его ногами будут крепкими, как его душа и слово. Пусть уныние оставит его, как реки в наших горах весной оставляют ледяные доспехи. Смилуйся над моим сердцем, Катхаган. Смилуйся и приведи его домой.
Так шептала Кетха, дочь Кольдара из клана Белой горы, приникнув макушкой к стопам статуи Катхагана в тёмном каменном святилище. Но разноцветные камни статуи были холодны, а её глаза, сделанные из кусочков бирюзы, ничего не отвечали на её молитву.
ГЛАВА I
Лэфлиенн (западный материк). Пустыня Смерти, Молчаливый Город
Лететь на драконе оказалось для Тааль не так странно, как находиться в новом теле. Всё-таки высота естественна для майтэ; неестественно, лишь если дарит её кто-то другой.
Полупрозрачные кожистые крылья неуловимо-текучего цвета поднимались и опадали по обе стороны от Тааль. Сквозь них просматривались и небо, и песок Пустыни, щедро облитый рассветными лучами, и серовато-белые развалины Молчаливого Города, к которому направлялся дракон. Но крылья были вполне реальны, как и широкая, бугристая драконья спина под Тааль. Вдоль позвоночника дракона тянулась цепь гребней - изящно-заострённых, вместе напоминавших волну ряби на озёрной воде, - и Тааль, по совету своего нового спутника, уселась меж двух таких гребней. Обхватив новыми ногами позвоночник дракона, защищённый чешуйчатым панцирем (чешуйки в среднем были с ладонь Тааль и больше), она чувствовала себя почти уютно и совсем не боялась не удержаться - так, будто за спиной остались её собственные крылья...
Мелькнула тоскливая мысль: долго ещё придётся привыкать без них. Почему-то Тааль не сомневалась, что на этот раз крылья к ней не вернутся.
Возможно, не боялась она ещё и потому, что дракон летел невысоко и осторожно, без резких рывков или рискованных поворотов. Сама Тааль бывала очень даже склонна к ним, но его выбору сейчас скорее радовалась... Точнее, радовалась бы, если бы не была вот так, до отстранённого бесчувствия, ошеломлена всем происходящим.
Дракон разворачивался при помощи длинного, гибкого хвоста с острым треугольным наростом на кончике; взбираясь на своё место (с усилиями, потому что ноги нетвёрдо держали её), Тааль успела заметить мерцающие на хвосте разводы - по-видимому, когда-то его украшал богатый узор, словно на крыльях бабочки. Когда-то - когда дракон ещё не обрёл вот такую полувоздушную форму. Тааль хотелось верить, что он не всегда был таким, не всю жизнь... А сколько живут драконы? От одной мысли об этом у неё перехватывало дыхание - сильнее, чем от жаркого ветра, бьющего в лицо. За весь короткий полёт она больше ни разу не оглянулась на хвост, но ощущала, как каждое его движение упруго отзывается в драконьем позвоночнике.
Проводник Тааль сидел впереди, за следующим гребнем, и она обхватила его спину неуклюжими руками, беспёрыми, лишёнными когтей; как и ноги, они пока казались чем-то чужеродным, пригнанным кое-как. Или, может быть, иллюзорно-призрачным, подобно дракону... К слову, Тааль подозревала, что её бескрылого спутника тоже разве что с натяжкой можно назвать живым. Его кожа, конечно, была не прозрачной и ртутно-текучей, а просто бледной и прохладной, несмотря на палящее солнце; ветер путал лёгкие тёмные волосы, небрежно собранные в хвост какой-то тесёмкой; чуткие пальцы то и дело дотрагивались до драконьей чешуи там, где туловище переходило в шею: бескрылый направлял полёт, и гигантское существо подчинялось каждому ласковому прикосновению. Но Тааль, смущённо касаясь узкой спины и ощущая вздымавшиеся от дыхания рёбра под тонкой тканью одежды, всё же отлично видела, что её спутник не отбрасывает тени. Видела она и то, как солнце временами начинает просвечивать сквозь его скулы и высокий открытый лоб; и ощущала, как весь его облик, по мере приближения к полуразрушенным стенам, становится всё более бестелесным - сотканным из теней, и лунного света, из чужих снов и чужой памяти. Плоть то истончалась и таяла под её руками, то вновь обретала плотность - как только она задумывалась об этом. Тааль не знала, смущает ли бескрылого своей наблюдательностью, и мысленно благодарила его за молчание.
Молчание, впрочем, тянулось не так уж долго: полёт скоро подошёл к концу. Увидев, как приближается земля, Тааль испытала знакомый укол сожаления. Лишь в небесах, пусть даже невысоко, можно быть по-настоящему счастливым... На земле возвращаются боль, и тревога, и невыполненные обязательства с дурными снами, с чередой суетных забот. Они приходят, как только воздушный океан перестаёт колыхаться под ногами, а пьянящая свобода - врываться в лёгкие. Лишь в небесах можно сполна чувствовать, что живёшь.
Дракон перелетел через источённую древностью стену с белыми воротами и, лениво поведя змеиной головой, стал снижаться. Вскоре все четыре лапы заскребли по песку, а перед глазами Тааль выросло второе, внутреннее кольцо стен. Теперь они были так близко, что она различала полустёртую резьбу на камне: круглые древесные кроны, и какие-то махины, переплывающие море, и драконы, драконы, драконы - десятки огромных, с любовной точностью высеченных драконов. Какие-то из них замечательно сохранились, от других остался лишь размытый силуэт, одно ущербное крыло или половина лица (отчего-то уже не хотелось говорить: морды). Пока проводник подавал ей руку, помогая спуститься, Тааль ошарашенно смотрела на драконов величиной с галку и высотой с башню, на драконов с рогами, на драконов, дышащих водяным паром (мастера древности выскоблили каждую капельку, чтобы вода и без цвета легко отличалась от пламени)... Чешуя одного из драконов напоминала кружевные воронки. На каменной плите он обвил цветущее дерево - может быть, поэтому сам походил на громадный цветок.
- Я никогда не думала... - пробормотала Тааль, силясь подобрать слова. Она спрыгнула на песок, уже успевший раскалиться, и он обжёг ей кожу пяток - новую, уязвимо-тонкую, - так, что она вскрикнула от боли. Чтобы устоять, пришлось схватиться за плечо провожатого. - Не думала, что...
- Что они такие разные? - с улыбкой закончил бескрылый. Бережно обхватив Тааль одной рукой, другой он погладил драконью морду - или, скорее, коротко потрепал меж ноздрей. Он явно знал, где именно гладить: чешуйки там были частыми, узкими и нежными; дракон благодарно фыркнул и заурчал, жмурясь с доверием старого друга. Потом отстранился, по-кошачьи напрягся, присев на лапы, мощно оттолкнулся и взлетел; Тааль заслонилась ладонью, но в лицо ей всё равно брызнул фонтан песка.
- Да, - кивнула она, с завистью провожая взглядом полупрозрачное существо. Переливаясь всеми оттенками от зелёного до густо-фиолетового, дракон описал плавный круг над ними, издал прощальный рык и скрылся за кольцом стен. Ещё несколько ударов сердца она слышала шорох его крыльев, а затем вернулась тишина. - Да, наверное. Это по-прежнему так или?..
Тааль боялась договаривать - боялась услышать жестокую правду о том, что все эти удивительные существа исчезли или стали бесплотными призраками. Её спутник вздохнул и на мгновение прикрыл дымчато-серые, лишённые всякого определённого выражения глаза. В таких глазах нетрудно потеряться; и что-то подсказывало Тааль: терялись многие.
- Раньше, несомненно, драконов было куда больше. Теперь осталось не так уж много пород: им нужен простор, а на том клочке земли, который сейчас в их распоряжении, нелегко размножаться и искать пропитание... Но нельзя и сказать, что всё совсем безнадёжно. Каждого дракона сейчас очень берегут. Их кладки хранятся, как вода в Пустыне, а у детёнышей есть всё необходимое.
- Кто бережёт? - спросила Тааль, с досадой услышав, как сорвался её новый голос. Он был и похож на прежний, и совсем не похож - будто одна и та же песнь майтэ, спетая в разных традициях либо на разных тонах. Это сбивало с мысли. - Бессмертные? Тауриллиан?
Серые глаза пристально глянули на неё - и тут же отправились в новое странствие по стенам и песку.
- Потерпи ещё немного, Тааль. Совсем скоро мы всё обговорим, обещаю. А пока - будь моей гостьей... Прошу.
Изящно вывернув руку, он сделал приглашающий жест. Тааль шагнула вперёд, тщетно стараясь не раскачиваться (какое всё же большое, громоздкое, непропорциональное тело, и как голова высоко от земли!..) и не шипеть от боли на горячем песке. В этих стенах ворота не сохранились: на их месте зиял провал, края которого будто пустынные ящерицы обгрызли. Было видно, что внизу кладка на немалую высоту осела, уйдя в песок.
- Ты привыкнешь, - услышала Тааль, робко проходя через арку бывших ворот. Рельефный каменный язык одного из драконов - раздвоенный, как у змеи, - чуть не оцарапал ей щёку... В голосе бескрылого звучало искреннее сочувствие; вот только теперь - после кентавров, Двуликих и грифов, после загадок Хнакки и Эоле - Тааль тяжело было поверить в любую искренность. - Обязательно привыкнешь. Новое тело - это всегда испытание.
- Дайте мне, пожалуйста, руку... - всё-таки осмелилась попросить она, обнаружив, что голова заново начинает кружиться. - Мастер Фаэнто, ведь так?
- Так, - он с готовностью пошёл рядом, ради неё замедляя шаги. - Но друзья когда-то звали меня просто Фиенни.
Фиенни. Точно трель закатной песни - той, что так дивно даётся матери.
Мать... Тааль закрыла глаза, отгоняя воспоминание о ночном бдении и разговоре с ней. Слишком больно вспоминать об этом, даже зная, что всё - плоды колдовства песчаного старика Хнакки и, возможно, самих тауриллиан. Больно и унизительно: они надругались над самым дорогим для неё, над печалями и радостями родного гнезда. Всю свою недолгую жизнь Тааль стыдливо, как любая майтэ, прятала свои раны - а они, смеясь, погрузили в них пальцы, содрали тонкую корочку...
Тааль надеялась, что мастер Фаэнто непричастен к бдению и трём загадкам Хнакки, а тем более - к тем испытаниям, которые чуть не прикончили её раньше. Почему-то, идя с ним бок о бок, она ощутила, что ей очень важно это знать.
- Фиенни - как хорошо звучит. Музыкально.
Он шутливо поклонился.
- Высшая похвала от майтэ. Я польщён.
Тааль нерешительно улыбнулась. С ним рядом было хорошо. Она растерялась, обнаружив это в себе: ей потребовалось не так уж мало времени, чтобы привыкнуть, например, к Гаудрун и Турию. А полупризрачного человека, бредущего рядом, она видит впервые в жизни - но с ним рядом так легко, будто они знакомы целую кучу солнечных кругов...
- Я должна знать, что случилось с моими друзьями, Фиенни. Вы расскажете мне? Почему их здесь нет?
- Потому что это место не для смертных. Для тебя сделано огромное, потрясающее исключение, - без всякого выражения пояснил он.
- Но где же они тогда?
- Вероятно, там, где хотели оказаться. Тауриллиан умеют дарить желаемое.
Тааль искоса посмотрела на него. Было непонятно, говорит он серьёзно или горько насмешничает.
- Со мной был кентавр-звездочёт, Турий-Тунт, который оставил свой садалак, чтобы идти со мной на юг.
Она снова покачнулась, не устояв, и Фиенни стиснул ей локоть; даже в этом простом движении он ухитрился показать не снисходительность, а заботливое уважение.
- Впечатляющее доверие, - убеждённо сказал он. - Для любого кентавра порвать связи с садалаком - значит нанести себе неисцелимую рану.
- Да, - Тааль кашлянула: ей сдавило горло. - А теперь я даже не знаю, жив ли он... И ещё со мной летела майтэ, моя подруга из гнездовья у Алмазных водопадов. Она искала своего маленького брата, которого тауриллиан угнали в свои земли...
За второй стеной им открылась широкая, мощённая фигурной плиткой площадка. Колонны маленького древнего здания замерли справа; Тааль заметила, что полукруглую крышу здания прикрывает навес из тонкого и лёгкого, как яичная скорлупа, материала. Навес выцвел, но когда-то, по-видимому, был небесно-голубым; продуманная защита от солнца Пустыни... Только вот для чего она призракам, которые, по слухам, населяют Молчаливый Город?
- Да, я слышал, что они ищут сторонников, - задумчиво откликнулся Фиенни. Он отвёл Тааль чуть в сторону, чтобы она не наступила ненароком на кусок чьей-то каменной лапы; лапа была когтистой, но короткой и покрытой тщательно вырезанными шерстинками - явно не драконьей. Рядом, прямо на солнцепёке, валялись гордая голова льва и крыло, похожее на орлиное. Грифоны?.. Отец рассказывал Тааль о них, но твердил, что они давно вымерли...
Она поняла, что голова кружится с новой силой.
- Это были не поиски. Их угнали силой, как... рабов.
На этот раз Фиенни долго молчал.
- Мне тоже известно далеко не всё. Но, насколько я знаю, с ними всё в порядке, Тааль. Если тауриллиан дали слово, они сберегут твоих друзей.
"Даже если слово дали через тех отвратительных грифов?" - усомнилась Тааль, но промолчала. Город, исподволь выраставший вокруг, казался ей всё более удивительным.
Они миновали странный дворик и вышли к развилке из трёх широких не то дорог, не то улиц. Здесь стояло то, что осталось от впечатляющего, в три нынешних обхвата Тааль, дерева. Дерево тоже было, разумеется, не настоящим, а вырезанным из гладкого чёрного камня с серебристыми прожилками. Ветви его были голыми, но когда-то на них, наверное, звенели драгоценные листья... Тааль предположила, что дерево служило своего рода указателем. Одновременно ей вспомнилась Серебряная роща, где они впервые встретились с Турием; тревога за него мешала ей восхищаться.
- Нам туда, - сказал её спутник, указывая направо. Там виднелось приземистое строение из розоватого песчаника. Тааль сначала решила, что жара искажает ей зрение: таким оно было громадным - не разглядеть конца... Ступени у входа тоже были розовыми, с коричневыми разводами, и сияли на солнце так, словно время их не коснулось. То здесь, то там Тааль замечала остатки невысоких колонн (нечто вроде беседок?) и изящных каменных скамей, прикрытых навесами из того же странного материала. Кое-где его нежная голубизна переходила в лиловый или салатовый, иногда попадались рисунки с солнцем, луной и созвездиями. Кто знает - может, когда-то эти звёзды могли двигаться, повинуясь искусной магии или тонким механизмам?
- Что это?.. - растерянно прошептала Тааль, как только они приблизились к розоватой громаде. Над входом, само собой, вновь были высечены драконы. Их запечатлели в полёте - рядом, со сплетёнными хвостами, изогнувшихся в странном томлении. Отчего-то Тааль смутилась.
Понаблюдав за её реакцией, Фиенни тихо засмеялся.
- Много веков назад это место звали Лабиринтом. Через него нужно пройти, чтобы попасть в ту часть Города, где живу я.
Тааль отметила, что он не сказал: "Где живут такие, как я"; она опять не стала расспрашивать, боясь проявить бестактность. Пока везде царили такие же тишина и безлюдье, как во всей Пустыне - и как в любых руинах Неназываемых от северных до южных краёв.
- А что было в этом лабиринте? - спросила она и, морщась от боли в неловко устроенных мышцах, поставила ногу на первую ступень. - Какие-нибудь чудовища?
- Нет, зачем же? - (Образ Фиенни постепенно плотнел и наливался яркостью; Тааль заметила даже блёклый румянец у него на щеках. Не оттого ли, что они углублялись в Город?..). - Никаких чудовищ, Тааль. Просто торговые лавочки, и жилища тех, кто победнее, и места, где собирались повеселиться и послушать музыку... Тут было раздолье для певцов и волшебников. Да-да, - улыбнулся он, когда в сером тумане глаз отразилось глупо-изумлённое лицо Тааль. - Когда-то здесь кипела жизнь. Очень разная и не совсем обычная, но всё-таки жизнь.
Тааль пыталась и не могла представить себе такое. Они вошли в высокий проём, и она увидела пустые петли. Возможно, здесь были высокие двери из настоящего дерева? Возможно, они стояли распахнутыми до самого заката, гостеприимно впуская путников?..
Она крепче вцепилась в локоть Фиенни. Теперь ей казалось, что каждый камень вокруг, если дотронуться до него, окажется тёплым от недавнего прикосновения чьих-то рук - или лап, или крыльев.
Со всех сторон потянулись запутанные переходы, пронизанные нишами или подобиями маленьких пещер. Кажется, изнутри пещеры делились на комнаты и могли даже состоять из нескольких ярусов. Фиенни шёл непринуждённо, всегда зная, куда повернуть, но Тааль не удавалось представить, как можно ориентироваться в такой мешанине... Проходы то сужались, то становились широкими, как речные долины. Квадратные сооружения, выстроившиеся у розовых стен непрерывными шеренгами, заставили Тааль ахнуть: они были деревянными, из превосходных, крепких лесных пород. Она легко определяла их на глаз: старина-дуб, сосна, бук, клён, отполированное до блеска чёрное дерево... Неужели сюда доставляли древесину со всего материка?
- Что это такое? - пролепетала Тааль. Она стеснялась бесконечных вопросов, но не могла удержаться. Гулкое эхо разнесло её голос по стенам, разветвило во всех направлениях и закоулках; она лишь сейчас поняла, как потрясающе-прохладно здесь, под крышей. - Какие-нибудь жертвенники, алтари?..
- Ох, Тааль, - опять засмеялся Фиенни - легко и певуче, точно серебряные колокольчики звякнули. У Эоле и то получалось, пожалуй, грубее. - Значит, такую память о себе оставили тауриллиан в Лэфлиенне? Думается, они бы не обрадовались... Это просто-напросто торговые ряды, прилавки. Здесь продавали и обменивали всё на свете - серебро и камни, свитки, карты и стрелы кентавров, и ткани тоньше паутинки, сотканные лесными феями... Боуги везли сюда амулеты и другие магические приспособления, им в этом не было равных; агхи из-под гор - оружие и доспехи, пробить которые не могла даже праща великанов. Твои сородичи приносили в клювах целебные травы и мази - а ещё, конечно, их песни ценились на вес золота. Сюда забредали даже Двуликие, или оборотни, для своих загадочных дел... Я уж не говорю о людях - бескрылых, беззеркальных, двуногих, называй их, как угодно. Их были здесь сотни тысяч, Тааль. Многие жили прямо тут, в Лабиринте, и занимались своим ремеслом. Кожевники, и стекольщики, и кузнецы, и творцы свечей из ароматного воска... Только представь: какой-нибудь седобородый учёный, отложив толстый словарь русалочьего языка, вечером возвращался к себе в каморку, в одну из таких вот пещер - а там его ждала жена-гадалка с хрустальным шаром, и глаза её были жёлтыми от драконьего пламени, на которое она насмотрелась днём...
Голос увлёкшегося Фиенни стал выше и напряжённо дрогнул; Тааль слушала, мечтая не пропустить ни звука. От каждого его слова толпы прекрасных миражей обступали её.
- Русалочий язык?..
- Да, язык морского народа. Услышав его однажды, можно потерять разум, как и от их зелёных безжизненных взглядов... Раковины и жемчуг, белый, будто солнце в Пустыне или снежные шапки на вершинах гор, - о, как люди и тауриллиан восхищались ими! Думаю, эти прилавки ломились от жемчуга, так что агхи завистливо скрипели зубами...
- А драконы?
- Те навесы, что здесь повсюду, строили из скорлупы драконьих яиц. Когти и зубы, кусочки шкуры, кости умерших драконов - всё это были драгоценные товары, дивный сон для любого мага или собирателя древностей. А тем временем живые драконы ревели тут же, за стенами, и летали над садами Города - но магия укрывала сады, спасая от пламени... Да, Тааль, в это трудно поверить, но сады цвели здесь повсюду - в парках, вокруг тихих прудов с зарослями плакучих ив по берегам, и возле сверкающих дворцов тауриллиан. Пьянящая кипень яблонь, и розы ста двадцати оттенков, и лилии, и кусты жимолости - о, в этом знали толк! Садовники Города водились с феями, цветочными и древесными атури (их ещё зовут дриадами, знала ли ты?), так что в этом нет ничего странного... Были и навесные сады, и сады на висячих мостах, сады над головами прохожих: идя по улице, можно было попасть под дождь во время поливки, а над собой рассмотреть парящие в воздухе влажные корни!..
- Но ведь вокруг Пустыня, и вода...
- Волшебство тауриллиан поднимало воду из-под земли, доставляло её прямо от Великой реки с севера, а ещё - из горных озёр. Тогда тауриллиан были ещё в союзе с атури, стихийными духами - отсюда и чистейшая вода, и лучшие камни, и древесина... Музыка играла здесь, не умолкая - и какая музыка, Тааль! Ты, как майтэ, наверняка оценила бы... Состязания менестрелей - я хочу сказать, певцов и музыкантов - собирали толпы со всего Лэфлиенна. А рукописные книги, созданные заклятиями! А головоломки боуги, над которыми месяцами бились мудрецы! А жуткие предания Двуликих-волков, рассказанные ночью, у зажжённого огненным атури костра... Вот чем был этот Город - до того, как стал Молчаливым. То была столица тауриллиан, сердце Лэфлиенна и всего Обетованного, Тааль.
Сердце самой Тааль уже готово было выпрыгнуть из груди. Дрожа, она ловила каждое слово Фиенни - несмотря на то, что тот стал напоминать одержимого. Все эти подробности, кажется, почему-то были жизненно важны для него, были необходимостью и верой. Что-то в самой Тааль трепетало, отзываясь на них.
Она очнулась, лишь когда солнечный жар снова опалил ей голову.
Потолок внутри Лабиринта почему-то был полупрозрачен и пропускал свет, но не губительный, как снаружи, а приглушённо-розоватый и тёплый. Как только Тааль оказалась на новых ступенях, увитых каменным плющом и лимонно-жёлтых, жар Пустыни вернулся и отрезвил её. Они прошли Лабиринт насквозь - и она почти не успела заметить, как.
- Посмотри туда, Тааль! - шепнул Фиенни, и его невесомое дыхание, подобно крыльям бабочки, коснулось щеки Тааль. - Посмотри в фонтан.
Перед жёлтыми ступенями действительно стоял огромный фонтан: круглая чаша и сложное сооружение в форме раковины, на сгибах которой приютились каменные и серебряные рыбки, морские коньки - а ещё создания, неизвестные Тааль даже понаслышке. Фонтан, естественно, молчал, был полуразрушен и сух; окружающие его скамьи под навесами из драконьей скорлупы много веков пустовали. Однако сама чаша...
Две полупрозрачных, бело-зеленоватых девушки с рыбьими хвостами испуганно воззрились на пришельцев из Лабиринта. Одна из них заплетала подруге длинные волосы, другая изнутри держалась за бортик фонтана. Их хвосты двигались в такт, повинуясь невидимым волнам. Спустившись, Тааль оказалась так близко к ним, что рассмотрела даже перепонки меж белых пальцев - и всё-таки очертания русалок мерцали, а лица походили на сгустки молочного тумана или перистые облака. Издав немой вскрик, вторая русалка обернулась к подруге, выхватила у неё призрачный гребень, - и обе они растворились в воздухе, будто ночные видения Тааль.
- А таковы нынешние обитатели Города, - с пронзительной, древней печалью произнёс Фиенни. Его румянец проступил ярче, тёмные волосы налились тяжестью; он даже словно стал чуть выше (хотя по-прежнему оставался не таким уж высоким - пониже человека из снов Тааль) и раздался в плечах. - Тени, призраки, недолговечные всполохи чьей-то памяти... Постепенно, год от года, они теряют воспоминания о земной жизни, и форму, и голос. Большая часть не помнит даже собственных имён. Оттого и Город стал Молчаливым, Тааль: с тех пор, как ничего не осталось от наследия тауриллиан. С тех пор, как последние люди ушли на восток, в Обетованное.
Люди, Обетованное... Грозовая синева в её снах. Что-то в Фиенни не давало Тааль покоя: ей казалось, что он обязательно должен быть связан с тем, другим. Но как бы спросить об этом, не рассказывая лишнего?..
- Но Вы... Вы совсем не такой, как те русалки. Почему? - (Они снова шли рядом, в ногу, и Фиенни долго молчал, рассеянно покусывая нижнюю губу. На поясе у него Тааль лишь сейчас заметила маленький, втиснутый в простую круглую раму кусочек стекла). - Потому что Вы тоже... волшебник? Вам удаётся поддерживать иллюзию?
Они обошли фонтан и вступили в ровные, обладающие собственным неспешным ритмом переплетения улиц. Проходя мимо изящного высокого здания, Фиенни грустно улыбнулся и покачал головой.
- Дело не в магии, Тааль. Очень далеко отсюда, в Обетованном, я правда был волшебником. Однако, боюсь, от моей магии уже мало что зависит... Здесь правила создают тауриллиан. Они и поместили меня в Молчаливый Город - хотя никто не ждал меня здесь, и я не должен был тут оказаться... Как и ты изначально, впрочем.
- Тогда в чём же дело? - с нажимом спросила Тааль, решив всё-таки добиться истины. Она в самом деле говорит с мертвецом или только убедила себя в этом?.. - В чём, если не в магии?
Кончиками пальцев Фиенни коснулся белой стены; на крыше здания блестел пучок красных кристаллов, однако на месте окон зияли зубчатые провалы, кое-где занесённые песком.
- Думаю, в том, что я не так давно умер, как прочие в этом месте, - он выждал пару секунд, но Тааль не решилась ответить. - На всякий случай держись ближе ко мне, Тааль. Мы совсем скоро дойдём, но призраки могут быть жадны до чужой жизни.
По дороге к жилищу Фиенни Тааль встретила и других обитателей Молчаливого Города - но каждый раз не была уверена, не привиделось ли ей. Русалки в фонтане были ещё очень даже живыми и облечёнными в плоть по сравнению с еле заметным остроухим человечком (наверное, это и есть боуги, - решила Тааль, с неловкостью осознав, что ростом он ей по пояс; всё-таки до чего же у неё теперь большое, громоздкое тело). Человечек мелькнул серым пятном возле высокой башни, чтобы тут же испуганно растаять; казалось, что появление посторонних заставляет его вспоминать о собственном существовании и наводит страх. По словам Фиенни, башню когда-то окружала ограда из горного хрусталя и вечно цветущий садик, который тоже не пощадило время.
На крыше городской купальни (Тааль никогда бы не догадалась, что это именно купальня, если бы Фиенни не сказал ей) угнездился крошечный, не больше крупной лесной кошки, дракончик. Он дремал, обернувшись хвостом, был так размыт и бесцветен, что напоминал клочок тумана. Тааль решила, что это детёныш, и не сумела удержаться от вздоха. Ей вспомнился лисёнок в когтях грифа; а ещё - бурые разводы на скорлупе материнского яйца... Следы разложения, которого не должно было быть, смерти, случившейся до рождения.
- Он всегда спит, - сказал Фиенни, проследив за взглядом Тааль. От его слов впервые повеяло смертным холодом, хоть рука и оставалась тёплой. - Должно быть, умер совсем младенцем, и никакая память не удерживает его. Возможно, здесь он счастлив больше других...
- Как сюда попадают? - осмелилась спросить Тааль. - Здесь ведь не все... не все, кто...
Почему-то ей не хватало воли сказать: умер.
- Не все ушедшие? - подсказал Фиенни. - Нет, конечно. Кроме меня, все в Молчаливом Городе - отсюда, с западного материка. Все либо сами не смогли обрести покой, либо связаны магией тауриллиан.
- А Вы...
- Я на особом положении, если можно так сказать, - улыбаясь, проговорил Фиенни. - Сначала тауриллиан считали меня кем-то вроде советника по делам Обетованного.
- Сначала? - с опаской уточнила Тааль. - А сейчас уже нет?
- Сейчас я не помогаю им, - просто и искренне сказал Фиенни. Часть его лба на секунду стала прозрачной; он скользнул запястьем по зеркалу на поясе, чтобы исправить недочёт.
- Значит, Вы на стороне атури?
- Я ни на чьей стороне - уже очень давно. Я лишь подведу тебя к итогу пути, который тебе предназначен... - (Это звучало не лучше, чем ребусы Эоле в пещере, и Фиенни отвернулся, как если бы и сам ощутил неловкость. Потом свернул за угол и с явным удовольствием потянул носом). - Жасмин, Тааль. Мой собственный маленький оазис.
Здесь действительно рос жасмин - посреди песка и каменной крошки; изящный куст, усыпанный белыми цветами. Улицу пропитал тонкий, до странности печальный аромат; Фиенни шла эта горьковатая сладость. За кустом жасмина Тааль разглядела уютную овальную дверь из красного дерева - с позолоченным дверным молотком и чисто выметенными ступенями. В городе призраков и руин это выглядело слишком... нормальным. Тааль будто набрела на чужое гнездо.
О себе напомнила боль в ногах, а после - тяжесть волос, оттягивающая затылок. Да, больше не "гнездо"... Наверное, ей следует привыкать к дверям и каменным стенам. Тауриллиан и атури плевать, что полёты будут с мучительной ясностью возвращаться к ней во снах.
- Вы вырастили жасмин с помощью магии? - спросила Тааль, пока Фиенни открывал дверь. Она растворилась почти бесшумно, но даже неприметный скрип в тишине прозвучал, как грохот.
- Конечно, - как бы в забытьи ответил Фиенни. Он уже стоял на пороге, почти касаясь макушкой притолоки и словно не желая отрываться от жасмина. Тааль впервые подумалось, что обязанность провожать её через Город его тяготит. - Проходи, Тааль-сновидица. Будь моей гостьей.
Тааль не знала, каким полагается быть жилищу бескрылого, - но дом Фиенни сразу показался ей образцом. Всё внутри небольшого помещения было подобрано, сделано, поставлено с таким вкусом, с такой любовью к каждой мелочи, что лучшие хозяйки гнездовья на Высокой Лестнице позавидовали бы. Простая ореховая мебель, открывая свободное пространство, уютными сгустками теплоты жалась по углам. Сначала Тааль удивили два кресла - мягких и громоздких, как медвежата, - но потом она поняла, что жара Пустыни здесь совершенно не ощущается, поэтому они манят, будто в ночной холод. Несколько зеркал разных размеров скучковались у стены напротив; их прикрыли полупрозрачной тканью, пряча то ли от посторонних, то ли от себя. Травяная подстилка скрадывала шаги и прекрасно сочеталась с тёмно-зелёными занавесками на окнах; это делало комнату похожей на сумрачный лес.
Большинство приспособлений, выдвижных ящичков, деревянных коробок были Тааль незнакомы; у неё разбегались глаза. Над столиком, в подвесных полках, небрежными рядами стояли таблички, похожие на драгоценность Турия - древнюю скрижаль "О стойкости"; рядом с ними лежали пергаментные свитки и странные предметы, которые она видела впервые. Пухлые и немного пыльные, белые или желтоватые внутри...
Здесь бы великолепно чувствовал себя дракон, - почему-то подумала Тааль. По крайней мере, в те периоды, когда позволял бы себе отдохнуть от полётов и охоты на оленей с быками... А ещё более великолепно - древесные атури. Как Фиенни назвал их - дриадами?
И ещё ей стало интересно: сколько же нужно воли и мужества, чтобы создать себе вот такой уголок в городе смерти?.. Чтобы всё волшебство - оставшееся лишь настолько, насколько это доступно призраку, - пустить на сотворение этого уголка?
- Что это? - спросила она, осторожно дотрагиваясь до одного из странных предметов.
Фиенни без единого шороха - как и положено тени - снял с крючка начищенный до блеска сосуд и подвесил его над небольшой жаровней в форме драконьей пасти. Жаровня зажглась от щелчка его пальцев. Вскоре вода в сосуде закипела, сосуд мелко затрясся, а из его носика повалил пар.
- Книги, - сказал Фиенни. - Из бумаги, кожи и дерева. Можешь полистать, не бойся. Там такие же письмена, как на табличках кентавров и черепках тауриллиан... А это чайник, Тааль-Шийи. Не стоит смотреть на него, как на чудо, - он усмехнулся краешком губ. - Я постоянно забываю, что ты майтэ. Ты стала красивой девушкой.
Тааль вспыхнула; несмотря на превращение тела, краснела она по-прежнему запросто. Это не обнадёживало.
- В чайнике подогревают воду?
- Вот именно.
- А зачем?
- Сейчас увидишь.
Фиенни стремительно извлёк откуда-то две маленькие округлые чаши и поставил их на стол - поверх звенящих блюдец. Целители в гнездовье плели такие ёмкости из тростника и молодых веточек - для хранения мазей и порошков; в похожих держали и воду в сезон засухи. Но Тааль ни разу не встречала на них ни ручек, ни тонкой многоцветной росписи.
- Разве Вам нужно есть и пить? - растерялась Тааль - и сразу, вспыхнув в очередной раз, прижала ко рту ладонь. - Простите, я хотела сказать...
- Не извиняйся, - Фиенни миролюбиво покачал головой. - Мне это и в самом деле не нужно, зато нужно тебе. Иногда безумно приятно приобщиться к делам живых, и я не могу побороть в себе это желание... Присаживайся.
Одно из кресел, повинуясь его воле, подъехало к Тааль и мягко подтолкнуло её под колени. Усесться в него после долгого пути было наслаждением; Тааль раньше не знала, что ногам несчастных бескрылых постоянно приходится таскать такой вес.
Сначала Фиенни разлил по чашкам какой-то густой тёмный отвар; от него поднимался непередаваемый запах - медовый, густой, с оттенками бергамота и кострового дыма. Рот Тааль наполнился слюной, и она внезапно поняла, что очень голодна. В самом деле: сколько уже она ничего не ела, кроме кашицы из коры? Кашицы, которой делился с ней едва волочивший ноги Турий...
Но Фиенни сказал, что с кентавром и Гаудрун всё хорошо. Кроме Фиенни, здесь ей больше некому верить... Не Хнакке же и грифам, в конце концов.
Тонкие, ненормально бесплотные пальцы хозяина умело управлялись и с чайником, и с другими маленькими, забавными предметами посуды; Тааль не представляла, как ими пользоваться, и глазела на всё, как несмышлёный птенец. Впрочем, Фиенни это явно доставляло удовольствие. Закончив с отваром, он неспешно залил его кипятком, а потом водрузил в центр стола блюдо с золотистыми кружка?ми и сушёными фруктами.
Тааль сложила руки на коленях. Какие же они всё-таки огромные - не поймёшь, куда деть... Новое тело сковывало и смущало её; в близости Фиенни, как и в красивом чае, и в аромате жасмина с улицы, было что-то неправильное. Ей что же, придётся хватать еду прямо пальцами, без клюва? И грызть эти аппетитные на вид кружки? зубами, точно хищнице?..
В пещере Эоле рассказал ей о хлебе, о пирогах и другой людской пище, и звучало это крайне заманчиво. Но Тааль тогда не знала, что ей придётся распробовать это чудо с рук умершего... В городе, где умерло всё - и где всё сберегло такие болезненно-яркие следы жизни.
Пока Фиенни колдовал над салфетками и нежно-бежевым кремом, Тааль испытала все муки неловкости в Лэфлиенне и Обетованном, вместе взятых. Вдобавок ко всему, обнаружилось, что новое одеяние не прикрывает её голые плечи; а увидев в отполированном боку чайника своё искажённое отражение, она и вовсе ужаснулась. Пожалуй, даже загадки Хнакки не привели её в такое замешательство.
Фиенни, будто догадавшись, в чём дело, сел напротив и взял чашку первым.
- Это очень вкусно. Попробуй, - сказал он, смакуя мелкий глоток. - Чай - одно из величайших удовольствий, доступных людям, - он взглянул на серьёзное лицо Тааль и по-мальчишески звонко расхохотался. - Наряду с печеньем, конечно... Угощайся, Тааль! Теперь, чтобы выжить, тебе нужно больше пищи и питья, чем раньше. К тому же игрушки тауриллиан и атури вконец измотали тебя...
Он откусил кусочек, с заразительным хрустом прожевал его и добавил:
- Жаль, что я не чувствую больше вкуса еды и питья.
Тааль чуть не поперхнулась чаем. Значит, всё это - исключительно для неё?
- И все... тени... тоже не чувствуют?
- У меня нет тела, Тааль, - с печальной улыбкой, но без показного горя напомнил Фиенни. Его серые глаза изучающе обводили её из-за чашки. - То, что ты видишь - лишь искусный морок. Моя магия, скреплённая чарами тауриллиан.
- Так всё-таки тауриллиан зачем-то нужно, чтобы Вы были здесь?
Он дёрнул плечом и отставил чашку.
- По сути дела, уже нет. Но я остаюсь проводником между ними и остальным Лэфлиенном - и к тому же единственным из бродящих по Городу, кто способен ещё породить пару осмысленных фраз... Хоть и сам не знаю, сколько времени мне осталось, - он кивнул на прикрытые зеркала. - Они утверждают, что немного. А я привык им верить, Тааль.
- Почему? - поинтересовалась она. Ей не давало покоя другое зеркало - с пояса человека из снов.
- Мои предки - спасибо им за это - когда-то выискали чудесный способ творить магию: с помощью зеркал. Чары давались им не так просто, как тауриллиан, духам, боуги или морскому народу - магия не рождалась и не умирала вместе с ними, и Дар становился тяжким трудом. Зеркала значительно облегчали жизнь, и в Обетованном я, по сути, только им и посвящал себя... Но здесь... - (Новая улыбка Фиенни была похожа на судорогу). - Здесь они стали моей тюрьмой. Я смотрю на них каждый день, и стекло твердит мне, как близок конец. Я истончаюсь и исчезаю, ухожу в вечность. Я всё хуже помню и всё меньше говорю... Скоро я буду таким же бессознательным сгустком тумана, как те русалки со спящим детёнышем дракона. Тенью в полном смысле.
Сердце Тааль сжалось. Она уставилась в чашку, на тёмном донышке которой колыхались кусочки трав. Что она, живая и жалкая, может на это сказать?..
Она решила перевести тему.
- Тауриллиан хотели, чтобы мы с Вами встретились?
- Вряд ли. Думаю, они хотят лишь поскорее заполучить тебя сами. Просто таков порядок: все, кто попадает к тауриллиан, должны либо пройти через Молчаливый Город, либо быть в сопровождении их слуг... Как твои друзья и как те, кого они пригоняют сюда в качестве союзников. Южнее Пустыни - их земля, защищённая древним колдовством, сокровенная. Там нет ни песка, ни иссушающей жары, ни холода по ночам. Думаю, тебе там понравится...
- Да, если не учитывать их самих, - мрачно призналась Тааль, позабыв об осторожности. Пряные, колючие крошки печенья оцарапали ей нёбо. - Я иду туда, чтобы добыть целебную воду для своей матери и выручить брата Гаудрун. А Вы говорите так, будто...
- Будто ты должна там остаться? - подсказал Фиенни. - А разве ты сама ещё не поняла, что так и есть?
Тааль помолчала, подбирая слова, и отложила надломленное печенье. Обмакивать его в крем было безумно приятно, но эти пальцы пока плохо слушались её.
- Водяной атури, Эоле, говорил мне, - прошептала Тааль. Солнечный жар теперь прожигал даже тёмно-зелёные занавески - а ей так отчаянно хотелось забыть, что они всё ещё в Пустыне. - И Турий-Тунт тоже. И грифы. Но ведь все они могли ошибаться...
- Ты бы не попала сюда, если бы они ошибались, - терпеливо, как ребёнку, разъяснил ей Фиенни. - Ты нужна тауриллиан и атури, как я уже говорил. Ты можешь предотвратить их возвращение в Обетованное - или, наоборот, поспособствовать ему... Духи проверяли тебя древними и жестокими чарами, Тааль, - он вздохнул, глядя куда-то поверх её головы. - И я вижу на тебе следы этих чар... Не всякий смертный выдержит такое, а ты выдержала. Ты говоришь, что пустилась в путь ради матери и подруги, но не каждая майтэ покинула бы родное гнездо. И не каждая поняла бы язык всего живого, включая атури, грифов, - (он приподнял бровь), - и, кстати, включая меня... И уж совсем трудно представить майтэ, которая пересекла бы половину материка во имя своих близких. Мне неизвестны подробности твоих приключений, но уже это чего-нибудь да стоит, поверь. Ты считаешь себя обыкновенной...
- Так и есть, - выдавила Тааль; ночные слова матери из видения пятнами расцвели на её щеках. - Я самая обыкновенная. Я понятия не имею, как бороться с тауриллиан, и смогу ли я, и нужно ли мне это... Я слабая, - подавив горечь, она повторила слово Делиры: - Я посредственность.
- Ты сильная, - возразил Фиенни, по-кошачьи слизывая с ложечки безвкусный для него крем. - Поверь мне. Сильная и храбрая... Даже атури поняли это, раз позволили магии довершить своё дело и дать тебе новый облик. У тебя собственный, особый Дар. И особый путь, сойти с которого уже не получится... Думаю, что тауриллиан уже давно взяли тебя на заметку. Для их обряда им нужен некто чистый и бескорыстный. - (Его голос отчего-то надломился. Тааль померещилось, что жасмин стал пахнуть с удвоенной силой). - Самый чистый и бескорыстный в нашем мире... И я не удивлён, что они остановились на тебе.
Тааль вспомнился давний разговор с Ведающим, и болезнь, расплывшаяся по Лесу, и каменные скорпионы... Если они шпионят для тауриллиан так же, как грифы, то в словах Фиенни есть логика. Оба стана бессмертных, тауриллиан и атури, и правда могли давно наблюдать за ней, выбрать её... Тааль стало нехорошо. В два больших глотка она осушила чашку.
- Что за обряд?
- Очень сложный и старый обряд. Он требует длительной подготовки, в нём сотни шагов и условий... - Фиенни покачал головой. - Тауриллиан берегут эту тайну, так что и я не знаю всего. Это очень тёмная магия, магия для бессмертных. Она должна помочь им разрушить барьер, поставленный когда-то людьми и Цитаделью Порядка. Она окончательно впустит Хаос, уже просочившийся в наш мир. А силы Хаоса будут рады помочь тауриллиан выбраться из заточения, снова захватить Лэфлиенн...
- И Обетованное, - еле слышно закончила Тааль.
- И Обетованное, - кивнул Фиенни. Потом, помолчав, прибавил: - Я устрою для тебя встречу с атури, а уже после провожу к тауриллиан. Ты сама сделаешь выбор, Тааль. Тебе ничего не будет грозить, обещаю.
- Выходит, тауриллиан надеются переубедить меня? Переманить к себе?..
- Не переманить, а именно переубедить. Поверь, они умеют это делать. На твоём месте я не стал бы недооценивать их... Хотя и атури - те ещё лицемеры. Ты между двух жерновов, Тааль, и мне жаль тебя. Иногда я радуюсь, что сам оставил эти игры.
Тааль сделала глубокий вдох - так, что заболели новые лёгкие - и отважилась упомянуть главное:
- Мои сны, - сказала она, глядя прямо в глаза Фиенни. - Я давно вижу сны о вратах в Хаос... И о том, кто придёт раскрыть их. Как и Вы, он смертный, но, наверное, могущественный волшебник. И я знаю, что сейчас он на пути сюда.
Теперь Фиенни молчал слишком долго. Тааль так ждала ответа, что каждая секунда казалась ей вечностью в пропитанных жаром песках.
- Ну что же... - произнёс он, поднося к лицу один из засохших цветков жасмина, усеявших стол. Зажмурившись, вдохнул аромат белых лепестков, и Тааль пришла в голову безумная мысль: что, если это единственный запах, который Фиенни до сих пор чувствует?.. - Полагаю, это может быть лишь один человек из всего Обетованного. Мой ученик. Восьмой год я жду встречи с ним.
ГЛАВА II
Дорелия, Заповедный лес (на границе с равниной Ра'илг)
Нитлот наклонился над котелком, и пар, поднимающийся изнутри, чуть ошпарил ему лицо. Он поморщился: на холоде эта жаркая боль просто добивала. Запустил пальцы в мешочек с сушёным боярышником и подбросил ещё щепотку. Это зелье - тот случай, когда лучше переборщить с ингредиентами, чем положить недостаточно... Нитлот, признаться, нервничал: зелья никогда не были его сильным местом. Даже в Долине - а что уж говорить о бредовой ситуации, в которой все они оказались теперь.
Ниамор зелья давались куда лучше, да и Индрис неплохо преуспевала в них - в тех редких случаях, когда у неё хватало терпения возиться с нарезкой корней или высчитывать лунные фазы для сбора трав. Может, дело просто в том, что это больше подобает женщинам?
"О да - особенно если учесть, как играючи готовит зелья Альен... А ведь он беззеркальный".
Зацепившись за эту мысль, Нитлот помрачнел. Выпрямился, зачерпнул горсть снега и уже привычным движением втёр его в обожжённое лицо.
Опять Альен. Сколько же можно?.. Разве не из-за него (в значительной степени) жалкие остатки дорелийской армии прячутся в лесу, будто шайка грабителей?
Разве не из-за Альена и его треклятой силы Повелителя Хаоса он - волшебник высшего разряда! - вынужден варить укрепляющие зелья для беременной Индрис? Для Индрис, которую они на пару с Тейором еле вытащили из Мира-за-стеклом, откуда вообще-то не возвращаются?..
И, тем не менее, даже после битвы на равнине Ра'илг, после позорного поражения, Нитлот продолжает вспоминать Альена при каждом удобном и неудобном случае. И по-прежнему идиотски радуется тому, что ни Тейор, ни кто-либо ещё не сумеет залезть к нему в голову в такие минуты.
Какая-то птица - сойка или кукушка, Нитлот по близорукости не рассмотрел, - вспорхнула с еловой лапы, и комок снега чуть не упал ему за шиворот.
Котелок кипел над огнём, слегка покачиваясь. Хворост под ним трещал так весело, словно всё в мире по-прежнему шло нормально и имело смысл.
Пару мгновений Нитлот задумчиво созерцал котелок, пытаясь сообразить, когда его надо будет снимать с огня. Зелье ещё не приобрело нужного тёмно-золотистого цвета, но уже покрылось слоем пенки. Можно, конечно, позвать Тейора - тот, наверное, опять треплет языком на стоянке с кем-нибудь из пехоты, - но Нитлоту очень не хотелось спрашивать у Тейора такие вещи. Право ухаживать за Индрис он ревниво оставлял за собой. Настолько ревниво, что раньше его бы это встревожило... Однако теперь он так устал, замёрз и видел так мало разумных выходов из положения, что тревожиться из-за подобных мелочей не получалось.
Они скрывались в Заповедном лесу седьмой день - последыши дорелийского войска, которых едва ли хватило бы на два крупных отряда. Остальных перебили альсунгцы или выкосило пламя призрачного дракона-иллюзии - вполне реальное, жадное до плоти пламя, не менее настоящее, чем костяные ножи, клыки и когти мороков-оборотней. Феорнцы, бросившие их в самом начале боя, так и не вернулись. Они пропали на западе - наверняка устремились к реке Широкой, чтобы любыми путями переправиться и вернуться в своё королевство; страх за жизнь властно тащил их прочь, страх заставил забыть красивые клятвы чести. И Нитлот, как ни старался, не мог осуждать их. Кто, в сущности, имеет право их осуждать - за простую, инстинктивную жажду жить?..
Чуда не произошло: не прислали обещанной помощи ни Кезорре, ни Минши, и от лорда Заэру из столицы, оказавшейся под угрозой осады, не пришло никаких вестей. Нитлот, Тейор и лорд Толмэ (чей роскошный малиновый плащ основательно потрепался и, кажется, даже чуть обгорел) совместными усилиями согнали людей в лесную чащу. Альсунгцы окружили лес; кроваво-огненное безумие, творившееся на равнине, опоясало молчаливую черноту осин и елей красной каймой. Нитлот не помнил толком, как именно всё случилось; многое он сделал совершенно не думая, спасая скорее себя, чем окружающих. Он не знал ни одного из тех беззеркальных, которых утащил волоком по подтаявшему снегу, не знал ни одного из тех, чьи раны раскрылись и испускали колдовское, трупное зловоние.
Тейор потом рассказал, что Нитлот сам разыскал Индрис, лежавшую без сознания, с треснувшим зеркалом, и медленно бледневшую от подступающей пустоты. Чёрная магия, призванная Хелт, давила на них с небес - в том числе и после того, как дракон испарился вслед за другими иллюзиями.
Единственной надеждой оказался защитный купол, который они втроём воздвигли ещё до того, как началась битва. Нитлот до сих пор считал, что только эта молочно-белая плёнка, наведённая самой банальной в мире магией, и выручила их всех. Ни один воин Альсунга не переступил тогда невидимую черту, но та же самая черта оказалась и ловушкой для них самих.
За эти семь дней Нитлот изведал, наверное, все муки, которые не доводилось пережить раньше - и повторил все, которые доводилось. Первые двое - а может, и трое - суток протянулись в каком-то беспамятстве. Нитлот выслушивал истерики лорда Толмэ, заклинаниями очищал повязки для раненых, накладывал новые чары на рыцарские доспехи, покорёженные яростной, бесцеремонной альсунгской рубкой, и на оружие (удалось спасти не больше сотни мечей и копий, а щитов и того меньше). Он почти не спал, держась на стимулирующих травах из запасов Тейора. Вкупе с голодом это валило с ног - оставалось разве что прославлять хвалёную выносливость зеркального народа... Еды не хватало на всех, и осаждённые впроголодь тянули то, что залежалось в нескольких тележках из обоза - их разместили на большой поляне в глубине чащи. Нитлот попросту не задумывался об этом. Время от времени, когда Тейор вконец надоедал ему с нотациями о том, что надо поесть, он мусолил зачерствелый хлеб с солью или брезгливо ковырял полоски копчёной говядины. В конце концов, беззеркальным еда сейчас явно нужнее, чем ему...
Всё-таки беззеркальные должны решить, что делать дальше. Это их война, их ответственность. И их главный враг, королева Хелт, тоже остаётся беззеркальной, человеком, - хотя Нитлот всё чаще ловил себя на том, что не может представить, как Хелт мыслит или чем объясняет свои поступки. Судя по битве на равнине и колдовству, к которому прибегает эта женщина, человеческого в ней всё меньше. Он назвал бы это безумием, если бы безумцами (в разных смыслах) среди беззеркальных не считались Альен и Соуш.
А Хелт в своей жестокой, непробиваемой узколобости так не похожа на них обоих. И эта узколобость приобретает опасный размах... Как, почему тауриллиан - бессмертные и, согласно фантазиям жрицы Наилил, познавшие высшую мудрость, - доверили ей столько тайн? Морской демон Дии-Ше, магия для изменения облика, теперь вот образы для иллюзий, заботливо доставленные прямо из Лэфлиенна... Неужели в Обетованном не нашлось никого более достойного, раз уж им так приспичило вернуться?
Со вздохом Нитлот опять подошёл к котелку и ещё раз размешал зелье, критически оценивая его густоту. Хоть в этом уже и не было особой необходимости, он всё любил доводить до совершенства - даже если затея была заранее обречена. Со всех сторон укромную полянку обступали ели: они захватили эту часть леса, оттеснив прочь заросли осины, вяза и бука. Было тихо - только в котелке булькало варево, а ещё дятел настойчиво, будто намекая на что-то, настукивал вдалеке.
Нитлот уставился на снег под ногами; долго не мог понять, почему он такой рыхлый, лёгкий, точно пекарская мука, и с какой стати из-под еловых корней начала выступать чёрная, жирная земля. Верно - ведь уже приходит весна. Он совсем забыл об этом. Воздух был по-прежнему холоден, но мягок; такой же нежной прохладой отдавали карты на белой выскобленной бумаге в Долине (такие нравились Нитлоту больше других), или мороженые ягоды в трапезном доме, или...
Или руки Индрис - той здоровой, сильной Индрис, какой она была до своего прекрасного и бессмысленного подвига с "огненным колесом".
Услышав в себе такое сравнение, Нитлот вздрогнул и на секунду забыл о размешивании. Так и застыл с ложкой в руке - редкой ценностью теперь, когда их не так много спасли в обозе, - пылая ушами на потеху дятлу... Хорошо, что Тейор не видит.
А может, и плохо: может, насмешки Тейора образумили бы его. Ибо сейчас не время и не место сходить с ума. Нитлот слишком хорошо знал и себя, и Индрис. У зеркального народа, конечно, весьма своеобразные представления о времени - и всё же по любым меркам они знакомы очень давно. Не одно поколение учеников они выпустили вместе, не один зимний праздник в честь Госпожи Смерти встретили, бок о бок сидя за столом. На его глазах Индрис стала женщиной и воспитала двух сыновей от сохранивших неизвестность отцов; такая свобода нравов, впрочем, была нормой для женщин Долины. Оба сына унаследовали и материнскую безуминку в глазах, и талант мастерить витражи. Оба очень скоро исчезли, чтобы быть, как это иногда называют, профессиональными волшебниками на службе у беззеркальных - проще говоря, чтобы почаще попадать в передряги и, не скучая, продавать свой Дар.
Индрис отлично видела, что сотворила с Нитлотом вся эта история с Альеном, Фиенни и Ниамор. Видела, но со свойственным ей тактом не лезла ему в душу, предпочитая держаться на расстоянии. До Нитлота лишь недавно дошло, сколько сил ей, должно быть, потребовалось, чтобы сохранить свою невозмутимую весёлость и любовь к каждому сделанному вдоху в эти странные времена... Почти восемь лет прошло с тех пор, но у зеркального народа отличная память. "Пусть гном выучит для тебя горную дорогу, а Отражение напомнит маршрут твоим детям", - так, кажется, говорят в Ти'арге и Дорелии. Говорят, всё реже вдумываясь в жутковатый смысл.
Сейчас Нитлоту казалось - хотя в нынешнем состоянии это, вполне возможно, было самоубеждением, - что именно Индрис подарила ему прозвище "Зануда", которое так прочно успело прирасти. Вероятно, в её расцвеченную магией голову оно пришло раньше, чем под строгий пробор Ниамор...
Индрис всегда была подругой Ниамор - но никак не её обделённого судьбой, рано полысевшего, ворчливого брата. Индрис и в Дорелию поехала, чтобы помочь Альену. Альену, а не ему. Надо не просто понимать это, но и ежечасно помнить - а то он вконец распустил себя, заигрался в детство. Пора прекращать.
Что с того, что под тенью призрачного дракона, чьи когти опускались всё ниже, Нитлот только об Индрис и думал? Никого это не интересует - и никогда не будет интересовать. Он обязан выходить её, как выхаживают боевого товарища. В качестве которого она, кстати, отлично себя проявила.
Ложка снова погрузилась в зелье, но продвигалась всё труднее, как в жидком тесте. Нитлот смотрел в хвойную чащу, тщетно пытаясь уловить хоть какие-то звуки их крошечного, потрёпанного лагеря. Он ушёл довольно далеко за деревья, чтобы никому не мешать (а если начистоту - чтобы ему не мешали), но чуткий ветер иногда доносил запах лекарств и кислого пота. Запах усталости, голода, дюжины лежачих больных... Нитлот поморщился; взял ложку в зубы и, покряхтывая, снял котелок с огня. Их стоянка тревожила весеннюю свежесть леса, рушила его хрупкую красоту, а взамен обдавала вонью неустроенной, уродливой жизни. Кажется, он скоро совсем поймёт Альена и его выбор убежища: вряд ли что-то могло превзойти Домик-на-Дубе...
Что ж, пора отнести Индрис новую порцию зелья. А заодно - поговорить с лордом Толмэ, чтобы предложить ему наконец-то свой сумасшедший план. В его сумасшествии Нитлот не сомневался, но не видел иных путей. Какие времена, такие и планы.
К тому же Индрис время от времени уже приходит в себя - а в его идее ровно столько безумного, чтобы ей понравилось.
Отведя в сторону засаленный полог палатки, Нитлот чуть не опрокинул котёл; весело было бы вдобавок к лицу ошпарить колени... Целительство требует жертв.
Рядом с лежанкой Индрис - они с Тейором набили её тюфяк свежим сеном, которое осталось в запасах для не переживших битву лошадей, - рядом с этой лежанкой, стоившей ему стольких хлопот, стоял посторонний. Толстый парень-мечник из десятка рыцаря по имени Гоннат; Нитлот забыл, как его зовут. Квадратная челюсть, маленькие голубые глазки и пальцы толщиной с сосиски - такого хоть сейчас разведчиком в армию Альсунга: примут за своего. Грязные светлые пряди торчали из-под повязки у парня на голове; Нитлот вспомнил, что он ещё не оправился от серьёзной раны.
Тем не менее, рана его совершенно не оправдывает. Индрис нужен абсолютный покой; никаких мыслей, кроме этой, у Нитлота не осталось. К Индрис сейчас нельзя - никому нельзя к ней, за исключением его, ну и (так уж и быть) Тейора. А этот увалень стоит тут, как у себя дома или в трактире!.. Нитлот задохнулся от возмущения.
- Ты что здесь делаешь? - сердито-громким шёпотом спросил он, поставив котелок в центр палатки. Парень испуганно таращился на него, по-рыбьи приоткрыв рот. - Не знаешь, что госпожа волшебница больна? А ну-ка проваливай!
- Меня зовут Вилтор, господин волшебник, - проблеял парень, безуспешно стараясь говорить тихо. - Вилтор аи Мейго. Я сын пекаря, лучшего пекаря в Энторе.
Может, рана на голове была опаснее, чем ему показалось?..