Некуар - почему-то весь синий - принимает ласки отвратительной Аникабы. Это и многое другое видела Лилиэда во сне. Но запомнилось ей и царапнуло её именно это. Больно и глубоко царапнуло. После всего с ней случившегося, особенно после свидания с Ле-ином, ждать такой глубокой царапины девочка не могла. Некуар безразличен ей - она это твёрдо знает. Отец её ребёнка - подумаешь. Никто он теперь - посторонний. А виденное во сне - запоздалая месть ревнивой богини: конечно, Аникабе было оскорбительно делить ласки Великого воина с ней, с ничтожной девчонкой. Вот и заманила она "бродячую" душу нал-вед, заманила и уязвила. И уязвила так, что Лилиэда поняла: след от этой злой царапины останется навсегда. Никто Некуар - посторонний. Но этого постороннего, чужого, не любимого ей уже не забыть. Никогда не забыть. Не может Лилиэда ревновать к Великой богине. Не может и не должна. Не может - но царапина и горит и жжёт много больнее, чем рубцы от плётки Му-ната, и жжения этого целебной мазью не унять. Нет такой мази.
Заплакать бы... Но у Любимой дочери Повелителя Молний не осталось слёз. Осталась резь в покрасневших сухих глазах, резь, словно от попавшей туда ресницы. Заплакать бы... Но если не могут плакать глаза, то, вздрагивая, плачет сердце. И, плача сердцем, Лилиэда замерла на полу, сложившись в бесформенную угловатую массу - в бессмысленное сочетание рук, ног и головы...
Да, она умерла на рассвете, и страсть умерла вместе с той отвратительно преступной девчонкой. Но страсть умерла изначальная, та нехитрая страсть, что сводит вместе и мужчину с женщиной, и бога с богиней, и волка с волчицей. Однако до своего перерождения Лилиэда и не подозревала о возможности иной страсти. Мало того, и некоторое время спустя - даже после свидания с Ле-ином! - она почти не ведала о чувствах сложнейших, чем голод, страх, томленье плоти. Плоти - так как любовь Ле-ина, со всем земным и знакомым имеющая немного общего, слегка приоткрыла девочке глаза на что-то другое. Правда - очень слегка. Потребовалось глубокое уязвление новорождённой души, чтобы узнать о смутной, неопределённой и, казалось бы, беспричинной тревоге.
И не в ревности дело. Ревность, то есть желание себе одной забрать все ласки Некуара, была и прежде знакома Лилиэде. Не было, правда, тогда у девочки соперниц, она не знала, что объятия воина разделяет с Великой богиней, но ведь ревность проста, как боль и голод, и чтобы её знать, не надо ничему учиться.
Да, Лилиэда знала ревность, но, в отличие от Аникабы, её не смущал ненавистный образ. Не к кому было ревновать Некуара. Или к его невольницам, или к ненасытным жрицам Кровожадной Данны? Но не только дочь Повелителя Молний, а всякая, рождённая свободной, никогда не унизится до ревности к жалким невольницам. Ревновать же мужчину к жрицам храма, так же нелепо и так же кощунственно, как нелепо и кощунственно мужчине сердиться на женщину за то, что она отдала свою девственность Великому богу. До утра, следовательно, дня сего, до потрясений и откровений этого утра, не к кому было ревновать Некуара. А утром, после смерти и нового рождения, воин стал для Лилиэды никем. Не может она ревновать к Аникабе... не может и не должна... не может... не может - но жжёт и горит злая царапина! И нет мази, чтобы унять боль...
И всё же - не ревность. Не ревность сжала девочку в жалкий угловатый комок. Пусть Лилиэда видела, с каким пылом Некуар ласкал отвратительную Аникабу - девочка смутно чувствовала: не это так больно её царапнуло. Может быть, из-за того, что Некуар был тогда - в её мучительном сне - весь синий, она по-настоящему не восприняла его соития с богиней. Яркая - пугающая! - синева воина не позволяла этот нездешний образ совместить с образом бывшего возлюбленного. Яркая синева другого мира... Иногда (обманчиво!) в чём-то очень похожего на здешний, с детства привычный мир, но совсем-совсем - до последней травинки! - другого. И потому, может быть, эта лукавая схожесть вызывала отвращение, приправленное изрядной щепоткой ужаса. И потому, может быть, Лилиэда впервые задумалась о том, что ждёт Некуара в этом похожем, но искажённом мире.
Да, объятия воина и богини были пылки и страстны. Но не было радости в этих объятиях. Скорее - тоска. И не тоска ли царапнула её так больно? Нет, пожалуй. Кроме тоски у Лилиэды от виденного осталось что-то ещё. Непонятная, никогда раньше не ощущаемая тревога. А точнее, даже и не тревога, но очень сложное и противоречивое чувство: нечто вроде льда на костре - шипя, исчезает лёд и медленно гасит пламя, и мучительное их единение и пугает, и манит, и холодно во рту, и сводит скулы, и хочется бежать, и силы нет пошевелиться.
Способность болеть болью другого... противоречивое сложное чувство... Много-много поколений спустя некоторые из людей его поймут и оценят, и дадут ему имя... Только не следует думать, что из народа бад-вар Лилиэда первая сподобилась с ним спознаться. И задолго до её рождения это чувство не совсем было чуждо некоторым. И иным Лилиэдиным современникам оно, конечно, знакомо - стоит вспомнить Му-ната. Однако же, дочь Повелителя Молний оно посетило впервые - и её тревога от незнакомости и новизны этого чувства.
Никто ей теперь Некуар - посторонний. Чужой, сегодня на закате солнца уходящий. За солнцем вслед. На запад, к Аникабе. В мир синих тел, угрюмой травы, в мир страстных, но безрадостных объятий. В мир - ненавистный Лилиэде. Теперь, сравнивая мир Великой богини с миром Ле-ина, девочка полностью сумела оценить свой счастливый жребий. И пожалеть Некуара. Пожалеть постороннего. Она пожалела - и жалость к чужому, немыслимая прежде жалость так больно её оцарапал.
Не в ревности дело. Конечно, заманив бродячую душу, уязвить Аникаба хотела ревностью - не знала богиня, что, после свершившегося на рассвете перерождения, ревновать воина Лилиэда уже не могла. Не знала богиня, что девочку уязвить ей нечем. А Лилиэда, плача без слёз, не знала, что оцарапала её вовсе не Аникаба. Ещё не знала... Не знала, но царапина жгла, и боль пробуждала если не догадку, то её смутное подобие. Нет, девочке не суждено было понять, что дело в незащищённости недавно народившейся души. И Ле-ина в излишней строгости укорять не стоило - Ле-ин вовсе не думал её наказывать, само собой всё получилось, совпало так, сошлось: ревнивая Аникаба, незащищённая душа, свиданье с богом, безмерный ужас до того...
Да, девочке не суждено было доискаться до кольнувшего так больно жала, но иное, может быть, важнейшее забрезжило перед глазами. Тогда, на рассвете, оглушённая спасением и свободой, Лилиэда опасно поскользнулась, но не заметила и далеко, кувыркаясь, могла бы закатиться в бесплодную выжженную степь, однако - шлёпнулась. И, ох, как кстати. Глубокая, болючая и злая царапина, в конце концов - царапина. Цена не дорогая, цена очень умеренная сравнительно с невозможной стоимостью света - во все времена, для всех и для каждого.
Едва-едва забрезжило перед глазами слабое мерцанье, но лживую гладкость дороги, на которую ступила дочь Повелителя молний, оно вполне озарило. Да, не властен отныне Че-ду над душой Лилиэды, да, она, дрожащая, глупая девочка, предав гневливого бога, смеет его не бояться. Да, не они с Некуаром, но Великая Аникаба уничтожила надежду народа Бад-вар. Да, из-за мимолётной прихоти богини дочь Повелителя Молний обязана была подняться на костёр. Теперь не поднимется - так это!
Однако, оглушённая свободой, Лилиэда вообразила утром, что отныне ей нет запретов. Не тех, конечно, в нарушении которых её способны уличить и ближние, и дальние, и всякие случайные из её племени. Нет, столь наивной никогда не была Лилиэда. И братья её, и сёстры - с младенчества! - лучше чем тысяча учителей обучили девочку осторожности.
Другое на время утром представилось Лилиэде. Ей казалось: бежав от смерти в смерть, она избавилась от многих неприятных неловкостей, от неудобных и стеснительных запретов, запретов живущих в ней самой и мешающих особенно потому, что смысла в них она порой не видела, но, нарушая даже нечаянно, очень боялась; чего - непонятно; но так боялась, что этот страх, не колеблясь, согласна была поменять на голод, боль - на всё, словом, только бы избавиться от этого противного непонятного страха.
Да, многое сегодня представилось Лилиэде в истинном свете. От многих бессмысленных страхов и опасений смерть разрешила девочку. Однако Аникаба, ударив, дала почувствовать дочери Повелителя Молний, насколько беззащитна её душа, насколько призрачна, будто бы обретённая ею, свобода.
Достала всё же богиня девочку. Но вовсе не так, как ей того бы хотелось. Богиня ревностью хотела уязвить, а уязвила спасительной для Лилиэды жалостью. Что делать! Мир таков. Всеведенье - мираж не только для людей...
Отойдя от высшей точки, клонилось солнце. Оно было ещё на подъёме, когда Лилиэду мучительно обожгла тревога. Девочка тогда сжалась в комок и сумела если не победить её, то притерпеться к ней. Перестрадать, перетерпеть, и в муках открыть очень нужное: болеть не своей болью - ошеломительная способность! Да если есть у неё такое - смешно и думать о дозволенности многого, а уж всего... нет, нет и нет, пусть пробуют другие! Дочери Повелителя Молний достаточно и одной царапины!
Теперь Лилиэда знает: если из запретного немногое ей стало дозволенным, то многое из разрешённого для всех - для неё заповедано. И о запретном этом, о заповеданном, она почти нечего не знает. И ей, прозревшей в четверть глаза, не уберечь себя от новых ссадин и царапин. Не потому не уберечь, что её нарочно станут язвить злые люди или боги. Нет. Всё значительно проще. Новорождённая душа, осваиваясь в мире, невольно будет спотыкаться, падать, ударяться о камни и царапаться о ветки. Может быть, новые царапины и ушибы болеть станут послабее... Лилиэда надеется на это - надеется, но отнюдь не уверена...
Впрочем, эта далёкая, скрытая во времени боль не слишком сейчас пугала Любимую дочь Повелителя Молний. Что будет - быть тому. Сейчас, когда жжение от злой царапины немного утихло, а смятённая мысль чуть успокоилась, девочка заметила, как далеко продвинулся солнечный зайчик. С коврика на полу он перешёл на ширму, поднялся по ней ладони на три, зажёг один из завитков красивого узора и, оттолкнувшись от него, прыгнул, ослепив на мгновенье левый Лилиэдин глаз.
Девочка спохватилась. До испытания времени осталось совсем немного, а у неё ещё ничего не готово. Перевёрнутая скамейка уподобилась рогатому барану, ларчик с дорогими украшениями открыт и из-под широкого низкого ложа насмешливо подмигивает разноцветными огоньками, голова Редкозубой Тенбины оказалась на столь памятном девочке, потухшем, по счастью, треножнике - треножнике, которому вообще здесь не место: святыне-то - да в сугубо приватном помещении? Беспорядок, словом, полнейший. Такой беспорядок, что не будь Лилиэда в комнате неотлучно, она бы обвинила в нём свою зловредную сестру - из самых младших, едва ещё стоящих на ногах. Сейчас же, обнаружив этот умопомрачительный беспорядок, девочка крайне ему изумилась. Дочь Повелителя молний не помнила, как во время одолевшей страх, сумбурной исповеди она хватала различные предметы, бросала их, брала другие. Напрочь не помнила, а если бы могла вспомнить, тогда напротив: удивилась бы сравнительно небольшому разгрому.
Лилиэда встала, подошла к дорогой ей голове Редкозубой Тенбины, почтительно извинилась, затем осторожно, стараясь не коснуться опасного треножника, сняла её и отнесла на место. Вытащила из-под ложа ларец - закрыла и прибрала его. Дел предстояло много, и девочка, не желая звать на помощь Шидиму, заторопилась. К приходу Му-ната и Некуара комната должна быть в образцовом порядке. Перестрадав тоску, последнее из потрясений необычайно затянувшегося утра, с новым своим бытием Лилиэда почти освоилась. Внешне ей это далось легко: ведь плоть, умершая всего на миг, если и преобразилась, то совсем чуть-чуть, и телесные навыки изменились слабо. Руки и ноги, слушаясь девочку, может быть, с неуловимой неловкостью, но без дрожи и суеты выполняли своё, для человеческих дочерей привычное дело.
Комната обретала пристойный вид. Низкие скамеечки заняли постоянное место - по двум сторонам ковра. Сказавшись нечистой, Лилиэда не могла переступить порог, и потому остатки еды (вместе со столиком) отнесла в дальний, тёмный угол и накрыла старой бараньей шкурой. Она знала: столик не нужен для предстоящего испытания. Скамейки тоже не нужны: яд полагалось пить сидя на полу, убрав под себя ноги - откуда бы это невозможное знание? по аналогии с храмовыми обрядами? но ведь комната не храм! - однако скамейки Лилиэда прятать не стала. Они, в общем-то, не помешают, а без них комната окажется излишне пустой. В последнюю очередь девочка крепко обеими руками взяла шкуру снежного барса, сильно её встряхнула, положила на место и, тщательно расправив, устроилась на ней поудобней, нечистую левую ногу свесив на достопамятный коврик - теперь без вызова, теперь равнодушно, зная: за непочтительный этот жест Диг-ди-гид на неё не обидится.
* * *
Расставшись с Некуаром, Му-нат уединился в своей, имевшей отдельный выход, особенной комнате. От воина он узнал, что Вин-ваш на охоте, скорее всего, в горах, и вряд ли возвратится раньше чем через пять-шесть дней. Это несколько осложняло дело, впрочем - не очень: воинов, которые заменят Некуара на опасном посту, вчерне уже жрец наметил, а место присматривающего за ними брата дочери Повелителя Молний он сам займёт. Телесных сил, несмотря на преклонный возраст (а восемьдесят равноденствий - возраст вполне преклонный) ему достанет. В конце концов есть различные заклинания, есть укрепляющие плоды и травы - многие, словом, есть способы удерживать при себе бродячую душу нал-вед.
Освободившись от этой заботы, Му-нат - не без трепета! - занялся очень ответственным и ужасно трудным делом. Яд надо пить по очереди, из одного сосуда - ничем не запивая отраву. В другое время и при других обстоятельства жрец никогда бы не решился подвергнуть Лилиэду такому опасному испытанию. Но сейчас, перед грозным ликом обманутого и преданного ими Че-ду, дорога, на которой они могли разминуться с яростной месть бога, осталась всего одна. Дорог других - полегче - для них не существовало. И надо идти по этой, смертельно опасной, но единственной - ведущей к спасению. И сожаления, - ах, если бы, как при обычных испытаниях, яд можно было запить, ах, если бы Некуар не отличался поразительной мощью духа и тела! - бесполезны. Нет, только проявив величайшее искусство, только превзойдя всех самых могущественных колдунов (даже и самого себя!) и только с Ле-иновой помощью он сумеет изготовить такую отраву, которая убьёт Непобедимого воина и пощадит ничтожную, слабую девочку.
Слабую? Му-нат закрыл глаза и увидел дочь Повелителя молний такой, какой она предстала сегодняшним утром - восторг и страсть, огонь и буря её переполняли так, что казалось: ни яд, ни костёр, ни копьё, ни сам Великий Че-ду не могут ей причинить вреда. А Некуар? Да, силён он безмерно, но как он спешит к богине! Как было трудно отговорит воина от последнего шага - там, у алтаря Аникабы! Предстоящее же испытание силу Некуара неизбежно раздвоит - раздвоит, и эти части столкнёт друг с другом. В жестоком поединке. Дух против плоти. При равенстве и громадности этих сил поединок мог бы длиться и длиться... Но духу яд поможет.
Жрец полу улыбнулся своему прозрению и чуточку - себе. Наконец-то - по-настоящему, без приятных самообманов - он нашёл утерянную этим утром голову. Нелепым, сумасшедшим утром. Нашёл, нашёл: к нему вернулись и уверенность, и знание дорог, и ловкость во всех своих действиях. Му-нат больше не колебался.
Из очень значительного запаса сухих и свежих корней, трав и плодов он уверенно выбрал единственные, нужные ему. Он разгадал в чём сила Лилиэды, он разгадал в чём слабость Некуара - он ощущал уже неповторимую горькость отравы, слабо кипящей в стороне от большого огня. Пока - по частям, в отдельных маленьких горшочках. На сильном пламени жрец пережигал хвосты ящериц, змеиную кожу, яичную скорлупу. Пережигал, и лёгкий сероватый прах, произнося при этом нужные заклинания, сыпал в тот или другой сосуд. Приближался самый ответственный момент. Сосредоточившись, чтобы не перепутать порядок и этим всё не испортить, Му-нат медленно перелил содержимое горшочков в объёмистый кувшин с широким, плотно закрывающимся горлом. Отравы получилось много больше чем нужно, но этот яд - несомненный шедевр своего искусства - жрец решил сохранить: то ли на всякий случай, то ли, что вероятнее, на память о случившемся сегодня. Сегодня - Му-нат имел ввиду весь сегодняшний день: до самого заката, и дальше - вплоть до черноты. До черноты ночной, а может быть, до той последней черноты, которая отделяет душу от нового, неугасимого света.
Му-нат опомнился. Ядовитый чад от долго кипевшего варева расслабил его, как дряхлого старца. Ни сегодня, ни завтра, ни через десять лун, ни через десять равноденствий он не может оставить дочь Повелителя Молний почти одну - Вин-ваш, разумеется, не в счёт - на произвол замешанных на невежестве, своекорыстных людских страстей. Не потому, что он жалеет Лилиэду... не только потому...
Му-нат знает: отныне величие народа бад-вар в руках этой слабенькой девочки. Не из-за носимого ею ребёнка. Великого Героя и Мудреца Ту-маг-а-дана Лилиэде уже не родить. (И никого ей до срока рожать нельзя, в отличие от девочки, жрец ни на мгновение не обольщался этим - но беспокоился не особенно: зачатье случилось совсем недавно, и помочь ей исторгнуть преступный плод будет не слишком сложно.) Нет, дело не в ребёнке. И даже - не в обманутом Че-ду. Сила и власть этого бога пошатнулись сегодня утром. То ли задетые загадочной и, видимо, превосходящей силой Ле-ина, то ли - совсем непонятно, как! - всепобеждающей слабостью девочки.
Однако, из всего народа бад-вар об этом знают пока лишь двое: Любимая дочь Повелителя Молний и недостойный жрец Великого бога Че-ду, Му-нат Мудрейший. И весть о свершившемся предстоит им нести в себе - скупо, с большой осторожностью отмеряя достойнейшим из достойных едва ощутимые дозы очень прельстительной и очень опасной истины. Вот почему пребыванию Му-ната в мире людей длиться ещё и длиться. Ибо без него Лилиэда наверняка очень скоро угодит на костёр. Стоит ей только кому-нибудь открыть о Ле-ине то, что совсем недавно открыла она ему...
Ни выдержки, ни умения не достанет девочке, чтобы её переродивший Изначальный Мировой Огонь разделить на маленькие безопасные язычки. А неосторожное обращение с ним больно обожжёт очень многих: не светом, но яростью наполнятся души, и Лилиэду испепелит этот свирепый пламень. Ни Великого героя и Мудреца Ту-маг-а-дана, ни светоносных откровений Ле-ина - ничего не останется у народа бад-вар. Ничего не останется, и Люди Огня, (13) отгорев им положенный срок, рассеются прахом, пройдут и исчезнут, как рассеялись и исчезли Жители Побережья и многие другие до них.
Подобной судьбы Му-нат не мог желать своему народу - не мог и не желал: и рано, следовательно, жрецу было думать о скором свидании с Де-радом. Он нужен здесь, он нужен Лилиэде - он нужен всему народу.
Однако ощутимая тлетворность испарений - всего лишь испарений! - Му-ната встревожила. Ему нередко приходилось пить злейшие отравы - но содержимое широкогорлого сосуда несравнимо ужаснее. Оно клокочет, охлаждаясь в лохани с ключевой водой. Клокочет - набирая силу.
Немногим раньше, когда жрец отмеривал, варил и смешивал - он думал лишь о Лилиэде и Некуаре. Себя Му-нат не принимал в расчёт. А зря. Самонадеянность, общая всем старшим жрецам - самонадеянность и некоторое высокомерие по отношению к любой отраве - дорого могли стоить Му-нату. Не обычный умеренно смертоносный яд сейчас набирает силу - нет, нечто не сравнимое, не бывшее прежде клокочет, не желая успокаиваться.
На некоторое время жрец растерялся и на всякий случай выпил, высосал, пережевал все из известных ему противоядий. Слабое, но всё-таки утешение: опасная растерянность прошла, и жрец доверился Ле-ину. Му-нат понял: спасая Лилиэду, Лукавый бог спасёт и его, спасения, может быть, и недостойного, но совершенно необходимого девочке здесь - в мире людей.
* * *
Некуар очень спешил к Аникабе. Обещанная Му-нату недолгая отсрочка казалась ему теперь бесконечной. Богиня ждёт, а солнцу до заката далеко. (Воин нарочно терзал себя мыслями о малом и, конечно же, ничего не значащем времени, терзал, старательно забывая о сроке гораздо большем.) Обязан был Некуар - не медля, по первому зову богини! - предстать перед её ликом. А он, поддавшись сомнительным уговорам жреца и вождя, на многие луны посмел отложить исполнение её священной воли!
Слепец распутный! Аникаба, видите ли, свела его с Лилиэдой! С сопливой девчонкой! Бездельем похоть раздражённая свела! Конечно, всякому другому пост у дверей Лилиэды был бы и трудным, и опасным. Другому всякому. Но он-то быстро избавил некоторых особенно ретивых Лилиэдиных братьев от многих их детских заблуждений. И уцелевшие крепко запомнили: если Некуар за узорчатой ширмой, то комнату сестры им следует обходить как можно дальше. И они - уцелевшие - скоро привыкли к этому, а воин (незаметно для себя) привык к долгому ничего-не-деланию. Спал он мало, и времени для видений - ему на беду явившихся! - имел предостаточно. С избытком непоправимо вредным! - запоздало ругал себя Некуар. Ведь с этих непонятых видений всё когда-то и началось...
Воин хорошо помнил ту первую, ту бесконечно далёкую - чтоб ей провалиться в тартарары! - ночь. Он не спал, сидел на полу - на вытертой волчьей шкуре, спиной прислонясь к отделяющей его от комнаты Лилиэды резной деревянной ширме. Вытянутые наружу ноги тонули в черноте узкого дверного проёма. Ночь была предгрозовая, без проблеска света - без луны и звёзд. Сначала, когда во мраке мелькнуло нечто чёрное, Некуар не удивился. Не удивился, ибо его окружала такая тьма, что всё темнейшее на её фоне могло восприниматься только как свет. Слабый свет далёких зарниц. Воин с удовлетворение подумал, что скоро налетит ветер, зажгутся молнии, ударит гром. Но время шло, а в мире ничего не менялось. Слепая тишина вокруг да чернота глухая.
Мелькнувший снова призрак света встревожил воина. Некуар насторожился, решив поначалу, что это совсем новые и потому особенно опасные пакости коварных Лилиэдиных братьев. Воин подобрал ноги, нашарил в темноте короткое копьё и замер, изготовившись к прыжку. До чего же неймётся этим волчатам растерзать ненавистную им сестру! Или они забыли? Что ж, придётся напомнить! Но время шло, а затаившихся врагов ни шорохи, ни запахи не выдавали. Некуар накинул на конец копья обветшавшую волчью шкуру - и на мгновенье выставил её наружу. Удара не последовало. Тогда воин распластался и бесшумно выполз из своего убежища. Никого. Ни на маленьком дворике, ни у высокой стены, ни на самой стене. Конечно, видеть Некуар не мог, но будь поблизости человек или зверь, он бы его учуял - по запаху, по теплу, по биению крови.
Раздосадованный, впрочем, не слишком, воин вернулся в комнату. (Да, случается с ним, правда, редко - мнятся не существующие враги и засады. Слабость, конечно, однако же - извинительная.)
Время шло, тревога отступила, опали мышцы - расслабилось напрягшееся тело. Вернулся сладостный мечтательный покой. Кончалась ночь, но на самом её исходе, перед рассветом, до призрачной вспышки опять сгустилась тьма. Сгустилась на очень короткое время, вильнула неуследимой змейкой, и растворилась в серости. И всё. Больше ничего этой ночью не было.
Утром, едва рассвело, Некуар тщательно осмотрел и сам дворик, и обнимающую его полукольцом часть высокой стены. Следов нигде никаких. На всякий случай воин дождался солнца, и повторил осмотр при полном свете. Не обнаружив ничего и при солнце, Некуар совсем успокоился, решив, что в темноте мелькнула бродячая душа Лилиэды. А души, всем известно, следов не оставляют.
Через три ночи мелькание повторилось. И ещё - через две. И ещё...
Мелькала именно чернота - Некуар окончательно это выяснил при полной луне. Чернота - и никакого света, но если ночь стояла по-настоящему тёмная, то слабый намёк на свет определённо был.
Разгадывать загадки нездешнего мира воин, естественно, не умел, и поэтому, когда мелькание стало повторяться еженощно, Некуар рассказал о нём Му-нату. Жрец внимательно выслушал, совершил сложный очистительный обряд и на три луны запретил Некуару есть крокодилье мясо, свиную печень и мёд из Священной Долины. А также - посоветовал запастись терпением. По мнению Му-ната, в темноте мелькала не бродячая душа Лилиэды - нет, таким образом Великая богиня посылала воину какую-то важную, но пока непонятную весть. Ждать, в общем, следовало более определённого изъявления Аникабиной воли...
Так впервые эта богиня выделилась для Некуара из ряда всех остальных богинь и богов народа бад-вар. (До ночи его невозможного сближения с Лилиэдой оставалось пять равноденствий.)
После разговора с Му-натом и совершённого жрецом очистительного обряда, Некуар долго и терпеливо ждал откровений богини. Он с интересом всматривался в чёрное мелькание, надеясь различить хоть сколько-нибудь знакомый образ - хотя бы на миг. Это ему не удавалось. Правда, само мелькание усложнилось - разрозненные вспышки тьмы, соединяясь вместе, всё-таки отличались одна от другой. И каждая, оставаясь совершенной тьмой, занимала тем не менее своё определённое место, с другими - соседствующими - не сливаясь. Ближе и дальше, начинаясь почти у Лица Некуара и кончаясь далеко за дверным проёмом, они менялись местами - иногда раздражающе быстро, иногда чарующе плавно, почти незаметно. Когда движение замедлялось, возникала, казалось бы, понятная картина бугров и провалов, но и бугры и провалы всё равно оставались тьмой, и этим резко отличались от любых, хоть немного знакомых образов. Временами, на несколько мгновений, картина замирала, и тогда воин видеть её не мог - но, тем не менее, знал: многоликая тьма рядом, она не исчезла, но затаилась. Потом, несколько сместившись, мельканье начиналось снова. Начиналось едва ощутимым движением, движенье убыстрялось - неистовая пляска тьмы на миг становилась светом.
Многие ночи в бессмысленных игрищах нездешней черноты Некуар напрасно высматривал знак Аникабы - не было никакого знака. И десять лун прошло, и день неоднократно становился равным ночи, но смысла в откровениях богини Некуар уловить не мог. В конце концов мельканье прекратилось. (Случилось это за полтора равноденствия до сближения Великого Воина с Любимой дочерью Повелителя Молний.) Некуар тогда узнал одновременно и облегчение, и грусть. Легко и приятно было освободиться от утомительного поиска смысла в образах ни на что не похожих, бессмысленных изначально. Грустно и очень грустно было расставаться с привычным и уже почти полюбившимся ему мельканием - или: с надеждой быть удостоенным внимания Великой богини?
Несколько лун проскучал Некуар на своём бессонном посту, проскучал, забывая о загадочных чёрных вспышках - совсем недавно и развлекавших, и утомлявших его. На исходе срока - чего он опять-таки ещё не знал! - воин смирился с тем, что невольно стал посторонним свидетелем игры запредельных сил.
Если бы так! Исполнились сроки, и похотливая серость обрушилась на Некуара. Душная безжалостная серость.
Сидел он, как всегда, у ширмы, к тёплому дереву прислонясь спиной и понемногу забывая об удивительном мелькании. Луна озаряла дворик восхитительным серебристо-голубоватым светом. Тёмная прозелень неба подпиралась снизу фиолетовой чернотой стены. Некуар смотрел и не видел - до того всё это было привычно знакомым. Но когда стена расслоилась, дверной проём заколебался, а небо, заструившись, потекло - воин вскочил, сжимая копьё, готовый сразиться с любым, пошатнувшим Небо и Землю: даже с самим Че-ду. Бесполезная отвага. Поколебавшись и поструившись, мир успокоился. Успокоился, но - обесцветился. Тускло-серыми сделались и стена, и небо, и лунный свет.
Воин ещё приходил в себя, стараясь как-то примениться к внезапно свалившейся серости, как вдруг почувствовал острое желание войти к спящей девочке: войти к ней и взять её - заставить свои ноги стоять на месте ему тогда удалось с огромным трудом. (Тогда он похотью ещё владел. Тогда его ещё ужасала возможность сделаться убийцей надежды народа бад-вар.)
К счастью, первый приступ мучительной серости скоро прошёл и этой ночью больше не повторился. Значительную часть следующего дня испуганный воин провёл у храмовых наложниц - надеясь от губительной серости хоть немного обезопасить себя этим нехитрым способом.
Чуточку помогло. Приступ ужасной болезни повторился только ночи через три - но опять стоил Некуару многих мук и тяжких усилий. Так и пошло: днём воин изнурял себя с наложницами и жрицами Кровожадной Данны, а ночью, несмотря на это изнурение, с тревогой ждал очередного соблазна. И то уже было отрадным, что такие приступы случались сравнительно редко. Иначе...
Му-нат, узнав о постигшей воина новой беде, сказал, что это труднейшее испытание Аникаба послала ему не зря, что, выдержав его, Некуар, возможно, удостоится любви Великой богини. Жрец также дал противное питьё и научил воина некоторым сильнодействующим заклинаниям. Немножечко помогало это - и заклинания, и питьё. Некуар выстоял. Выстоял и узнал волю богини. И надо было, не совещаясь ни с кем из смертных, исполнить её немедленно! Сразу! Но сердцем он тогда ослеп. Как же, знать, что в твоих руках будущее всего народа - кто бы не возгордился этим?! Не он - конечно: от ранней юности, от первого сраженья как к любимой наложнице привыкший к славе.
Горе его гордыне! Ужаснейшим было паденье! Четыре луны назад похотливая серость затмила всё-таки разум воина. Не ведая, что творит, Некуар вошёл к Лилиэде, а девочка не спала, ждала его девочка - и воин лёг с нею, и на народ бад-вар упала беда...
* * *
Сползало солнце еле-еле. Некуар, измучив себя покаянными воспоминаниями, проклял эту медлительность. Он и само солнце чуть ли не возненавидел - словно солнце было повинно и в страшном преступлении, и в непростительном непослушании! Богиня ждёт, богиня в ярости, богиня отомстит! Презрением и холодностью отмстит. Не пылкие объятья Аникабы, но издевательские насмешки богов и предков ждут его в нездешнем мире! Невыносимая мысль для Непобедимого воина. Не опасайся он больше всего на свете замазать грязью своё имя - не сдержать бы ему данного Му-нату слова: Некуар бы сейчас направился не в комнату Лилиэды, а в Священную Рощу, к алтарю Аникабы.
Надуманные страхи, детское нетерпение. Глупость, вздор, однако часто последние в этом мире шаги суетливой отвагой и смешной неуверенностью напоминают робкие начальные шаги ребёнка - ребёнка, едва поднявшегося с четверенек. Глупость, вздор... однако, если бы перед дорогой к Великой богине Некуар мог избежать свидания с Любимой дочерью Повелителя Молний, страдал бы он много меньше. Видеть сейчас Лилиэду, видеть девчонку, которую в немыслимом ослеплении воин посмел принять за богиню, тяжёлое для него испытание. И если б не данное Му-нату слово, если бы не страх за своё доброе имя...
Переступив порог, Некуар сжал рукоять ножа. Не думал он - напротив! - гнал от себя тайные соблазны, но пальцы крепко сжимали рукоять, и, как знать, посмей Лилиэда напомнить о бывшей между ними преступной близости, воин мог бы забыть и о клятве, данной жрецу, и даже о своём добром имени.
Мог бы забыть - но девочка обезоружила Великого воина. Радостно улыбнувшись, она с ним заговорила просто как с добрым знакомым, с желанным гостем - приветливо и чуть-чуть печально. С Непобедимым воином, с идущим на последний подвиг заговорила дочь Повелителя Молний. И восхищение, и жалость, и многое ещё слышалось в словах Лилиэды - всё, кроме даже намёка на немыслимую близость, на мерзкое кощунственное преступление.
Грустное тепло девочкиных слов согревало озябшую душу - таяла ярость непобедимого воина. Гнев распался на мелкие песчинки - распался и рассыпался, освободив глаза. И не только гнев, но и страсть, и ответственность - рассыпались они, освободив глаза. Некуар увидел мир неискажённым. Может быть - впервые.
Вот Лилиэда перед ним: не перепуганная девочка, не жадный зверёныш, не тварь дрожащая - нет, юная женщина, будто бы знакомая, но и совсем чужая. И не было преступления: убийства, злостного непослушания - не было ничего. Легида, видите ли, открыла Му-нату, что дочь повелителя Молний должна понести от Че-ду?! Да можно ли верить этой распутнице?! Богине, ветреность и легкомыслие которой давно уже сделались общим местом и если ещё смешны, то разве что для детишек! Нет, разумеется! И, значит, родить Лилиэде от Некуара - не преступление перед народом бад-вар, но, если вспомнить о грозящем дочери Повелителя Молний костре, подвиг, сравнимый с делами Героев.
Многое было: слабость, растерянность, страх, детская беспечность, неразумная страсть - многое было, и, слушая приветливые речи Лилиэды, из бывшего всё оправдал Некуар. Главного не было - не убивали они надежду народа бад-вар.
Глаза освободились, и воин в юной женщине смог увидеть не соучастницу в гнусном преступлении, не приманку в руках Аникабы, но опасную соперницу Великой богини. Глаза освободились, и скрытое очарование и девочки - ещё, и женщины - уже, Некуара пленило. И если бы ласковый Лилиэдин голос не звучал так отстранёно, если бы она произносила не грустные прощальные слова - Великой Аникабе, скорее всего, пришлось бы долго ждать...
...но с воином прощалась Лилиэда. И, провожая в трудную дорогу - его поцеловала в лоб. И поцелуем долгим, нежным, но вовсе не горячим, а исчезающим последним поцелуем ответил Некуар.
Прощаясь, они не заметили, что солнечный зайчик с верхнего края узорчатой ширмы уже перескочил на потолок. В комнату вошёл Му-нат. Настало время. Бесстрастный Судья Де-рад должен выбрать. Кого-нибудь. И нет для них, кажется, тайны, но только Лилиэда вполне уверена. Всё ей открыл Ле-ин. Однако - одной только ей. Му-нат, наглотавшийся ядовитых паров, знает силу отравы. Лукавый бог с ним не был откровенен - помощь обещал очень туманно. И мало ли, чего он захочет? Да, с девочкой не произойдёт беды - а с ним? Что из того, что сам он почти уверен: без его мудрой поддержки Лилиэда, нечаянно оступившись, очень скоро угодит на костёр - вдруг да Ле-ин думает иначе?
Некуара смущало другое. При прощании с дочерью Повелителя Молний ему к огромной - всё поглотившей! - радости открылось, что Аникаба по-прежнему ждёт, ждёт и простит его, но, спрашивается, каким образом он попадёт к богине? Ладно, Му-нат не в счёт, жрецы умеют пить отравы, но если яд убьёт его, то девочку он убьёт непременно! И что же? Они так - рука об руку - и предстанут перед Великой богиней? Кошмарное получится свиданье! Дикая нелепость. Нет, колдун хитрит - что-то скрывает... А впрочем, нож при нём, и от дворца до алтаря Аникабы идти не долго. Главное: Му-нат обещал молчать - чем бы ни завершилось это сомнительное ядопитие.
Настало время. Жрец развязал узел, размотал бечёвку, бросил на ложе козью шкуру - и скрытый до того сосуд поставил на Диг-ди-гидов коврик. Не тот, в котором вызрела отрава - объёмистый, широкогорлый - нет, небольшой, однорукий, чёрный, с вытянутым узким носиком. Настало время. Скрестив ноги, они сели вокруг зловещего сосуда: напротив Лилиэды - Некуар, а жрец - спиной к ложу, напротив узорчатой ширмы. Настало время.
Му-нат из сосуда накапал немного в чашку, разбавил вином и церемонно протянул воину. Тот выпил. Жрец снова накапал, разбавил и выпил сам. Последней пила Лилиэда.
Девочка удивилась: она не ощутила ни гадкого вкуса, ни отвратительного запаха. Не то что в мерзких, время от времени предлагаемых ей Му-натом зельях - якобы для очищения от многих незначительных прегрешений. Нет, она выпила великолепное вино - с едва ощутимой и, в общем-то, приятной горьковатостью.
Девочка успела удивиться - но булькнуло в горле, прокатилось тёплой волной, и хлынуло изо рта. Никогда - от самых тошнотворных снадобий - так мучительно не рвало Лилиэду. Ничего уже не осталось внутри, но приступы повторялись - она захлёбывалась, давилась, казалось: ещё немного и от нечеловеческих усилий полопаются глаза.
Помог Лилиэде Ле-ин. В один из коротких промежутков между приступами он надоумил девочку схватить большущий кувшин с вином и сделать несколько глотков. Вино тут же изверглось - и стало легче. Снова пила Лилиэда, и выпитое извергалось снова. Его содержимое липкой, противной лужей заливало священный коврик. И посреди этой лужи, не ощущая её противности, девочка приходила в себя.
Болело горло, кружилась и болела голова, из-за обильных слёз и жгучей рези глаза смотрели неважно. Свет тёк разноцветными ручьями. На миг ручьи переплелись, смешались, и Лилиэда увидела Аникабу, склонившуюся над неподвижно лежащим воином. Нет, богиня сейчас показалась ей вовсе не отвратительной, но ослепительно - по неземному! - прекрасной. И всё равно к такой, к прекрасной, Лилиэда не ревновала бывшего возлюбленного. Девочка знала: истекло малое время её страсти, сроки исполнились - время пришло для любви Аникабы.
Ей хотелось лучше рассмотреть свою прекрасную преемницу, но свет мигал, переливался, богиня то отчётливо выделялась, то почти исчезала и скоро совсем растворилась в радужных струях.
В голове прояснилось. Девочка увидела и безобразную лужу, и Му-ната, и неподвижно лежащего Некуара - синева проступала на его застывшем лице. Учитель не преувеличивал. Яд они пили по-настоящему смертельный. Слава Ле-ину. Он уберёг, он спас...
Да, яд они выпили страшный. Некуар это понял сразу. В тот момент, когда Лилиэда подносила чашку ко рту, что-то огромное, сбив дыханье, ударило воина изнутри. С невероятным напряжением, использовав без остатка всю свою невероятную силу, ему удалось немного раздвинуть рёбра. Ещё он зачем-то захотел выбить из Лилиэдиных рук чашку с отравленным вином, но пошевелиться уже не мог. Всех сил воину хватало только на то, чтобы понемногу сдвигать и раздвигать рёбра, не давая тем самым окончательно остановиться дыханию. И всё, чем его щедро наградила природа, без остатка расходовалось на это пустяковое движение - мало того, Некуар знал, невероятной телесной мощи хватит ему ненадолго: а дух стремился к Аникабе, дух не желал помогать скованной смертью плоти.
Короткое время могучее тело сопротивлялось яду, и воин увидел, как вырвало Лилиэду. Хитрость жреца ему наконец открылась. "Умная хитрость", - успел ещё с благодарностью подумать Некуар - и эта мысль оказалась последней.
Мир исказился, пришла пугающая серость, плоть напряглась, повеяло горячей похотью, но, к счастью, окончательно свело грудь и дыхание остановилось. Серость перешла в черноту, и почти забытые восхитительные вспышки замелькали перед глазами. Плясала тьма. Ближе - дальше. И, как когда-то, мельканье тьмы рождало свет. Но уже не намёк, не призрак, а настоящий неугасимый свет. И неразгаданное в прежней жизни, бессмысленное изначально, теперь сделалось простым и ясным. Не весть подавала богиня, не какой-то знак, нет, Аникаба лично стремилась к нему, и её безуспешные труды отражались вспышками чёрного света.
А похотливая серость - она от Де-рада. Бесстрастный - будто бы! - он ревновал; всеми силами мешал им встретиться; ничем - вплоть даже до мелких пакостей! - не брезгуя старался унизить воина в глазах Аникабы. Смешное, жалкое старанье. Страсть воина к ничтожной девочке ничуть не задела богиню. И однажды ей удалось указать Некуару единственный верный путь сквозь все, воздвигнутые Де-радом, преграды. С тех пор Аникаба терпеливо ждала; ждала - и её время пришло. Покинув мешающую оболочку, воин струился к ней, и она - светоносным потоком - вспыхивая и мерцая, к нему лилась. И встретились они...
Выпив яд, жрец, подобно воину, почувствовал глубинный удар. Сдавило грудь, прервалось дыханье, беспомощно открылся рот, но, в отличие от Некуара, Му-нат был к этому готов. Он не пытался (как ни просило тело!) шевелить рёбрами - он знал, что сейчас это гибельно.
Жрец скорчился и замер, удерживая в равновесии находящийся в лёгких воздух. Судорога на миг отпустила, и Му-нат без всякого участия тела, одним волевым усилием сумел перевести дыхание. Опыт учил жреца: нельзя терять сознание, ни на мгновение нельзя - иначе конец. И невероятным напряжением распадающегося ума и съёжившегося в комочек сердца Му-нату это удалось. Сознанье временами меркло, слегка туманилось, но оставалось непрерывным. Поэтому, пусть отстранённо, окружающее им различалось. Он видел, как рвало Лилиэду, он видел, как упал Некуар. И это помогало жрецу в мучительной борьбе с отравой.
Всё идёт должным образом: Аникаба наконец-то дождалась Некуара, а Ле-ин не оставил девочку. Его самого Лукавый бог тоже не оставил - ибо ни духовных сил, ни привычки, ни опыта жрецу не достало бы на одинокую борьбу с ужасным ядом.
Судороги становились слабее и реже. Му-нату удалось поднять руку и отереть кровавый смертный пот. Сильнейшая дрожь колотила жреца, но это так уже - последствия. Дыханье возвращалось, а холод уходил. Оттаивало тело, зашевелились ноги.
Му-нат распрямился, с трудом подошёл к сидящей на полу возле мёртвого Некуара девочке, взял её за руку и медленно вывел из комнаты. Вечер встретил их за порогом. Солнце уже ушло. В тёмном высоком небе догорали редкие облака.