Ладыжец Евгения Александровна. Мультипликатор

Мультипликатор

(по мотивам повести "Зеркало" В.Я. Брюсова)

Скажите, знаете ли вы, кто стоит за веселыми лентами мультфильмов? Кто направляет и управляет движениями ваших любимых героев? Кто дарит им душу, кто прочерчивает сквозь пустоту их путь?

Я - мультипликатор. Тот, кто создает мультфильмы. Может, вам покажется смешным, что человек моего возраста - 30 с гаком лет - рисует мультики, как говорят дети. Но это моя работа. И я люблю ее. Любил. До недавнего времени. Теперь я не знаю...ничего не знаю.

Сколько я себя помню, я всегда любил мультфильмы. В постсоветские времена, несмотря на разруху и голод, мы, дети, с радостью сидели у экранов телевизоров - огромных выпуклых коробок с рябящим изображением - и смотрели на смеющихся и танцующих Тигра и Обезьянку, Зайца и Волка. Эти простоватые забавные герои дарили нам тепло, радость, надежду. Они воспитывали нас. Каждого в отдельности.

В средней школе я всерьез увлекся рисованием. Поступил в художественную школу при музее искусств в нашем городке. С небывалым рвением осваивал перспективу, золотое сечение, учился выписывать портреты, пейзажи. А по ночам...по ночам рисовал в своем альбоме героев мультфильмов. Сперва известных, а потом и своих, новых. Никто не знал об этом моем увлечении. Даже мать, которой я доверял все свои секреты. Это было слишком личным. Слишком...

Я закончил школу. Поступил в университет в Москве. С легкостью - иногородним было проще прорваться сквозь тернии приемной комиссии. Я поступил на факультет искусств и дизайна. Он теперь так называется. Тогда...впрочем, это не важно. Я учился на художника-мультипликатора. Сбылась моя мечта. Даже удивительно, что я с такой легкостью смог ее осуществить. Я побывал на Мосфильме, видел все студии мультипликации, знал в лицо всех мультипликаторов нашей страны - они приезжали к нам отовсюду, чтобы научить сеять добро в детских сердцах. Так мне казалось, когда я был восторженным студиозусом. Возможно, их всех преследовало то же проклятие, что и меня сейчас. Кто знает. Я не говорил с той весны ни с кем из них. Я и сейчас мало с кем общаюсь. Мать умерла год назад, друзья... друзей мне заменил лист бумаги и карандаши. За это я и поплатился...

К пятому курсу я работал в паре с красивой студенткой - высокой, темноволосой, кареглазой. Глядя на нее, мне хотелось рисовать... творить, сочинять новые сюжеты. Она была для меня Музой...Весной...я даже на какое-то время оторвался от мольбертов и альбомов. Просто ради того, чтобы пройтись с ней по городу, сходить в кино, посидеть в темной комнатушке в общаге и попить чаю с соленым печеньем. С крекерами. Я влюбился. Да, это было так. Худощавый, лохматый парнишка, вечно думающий о чем-то своем и сбивающий все углы на ходу - вдруг возмужал, расправил плечи, вдохнул полной грудью...

Я приносил ей сирень. Читал ей стихи Блока и Ахматовой. Провожал до дома - она снимала комнату в хрущевке с подругой. Она же мило улыбалась...и часто убегала, не дойдя со мной до подъезда. Лишь васильковое платье мелькало в толпе. А я стоял и смотрел ей вслед. Чудак.

Все кончилось. Разбилось, словно хрупкое стекло. Васильковое платье сменилось фатой и облаком кружев черемухового цвета. Не знаю, где ее родители смогли достать такое в те времена. Она вышла замуж за артиста - гастролера из Киева. И уехала. Я узнал об этом из ее письма. Она называла меня другом, просила извинить, что не рассказала раньше о своем романе - даже родители узнали за неделю до свадьбы. В тот же день я сжег все свои альбомы и порвал все наработки. Я заболел. Я впал в депрессию, как модно говорить сейчас. И не было лекарства, которое могло мне помочь. Я думал, что его не было...

Я до сих пор очень отчетливо помню тот вечер, когда все это началось. За окном на востоке взбухала багрово-синяя туча, а на западе молодая майская листва светилась изумрудным светом в лучах сонного солнца. Мир словно разделился, раскололся надвое - тьма и свет. Воздух был сгущен до состояния киселя. Весьма ароматного киселя, я бы сказал. Вам наверняка знаком этот запах - запах пыли, прибитой весенним дождем и тонкий аромат молодой травы. Сладкий, ни с чем не сравнимый запах. Он просачивался даже сквозь закрытые окна моей комнаты. Комнаты, где вот уже третью неделю кряду не горел свет и не скрипели карандаши. Я лежал недвижно на постели, глядя в потолок. Лицо осунулось, заросло бородой, волосы спутались - я был похож на бродягу, чудом забредшего в дом. На столе валялись клочки порванных в запале рисунков, осколки стекла - я, кажется, разбил тогда рамку с ее фотографией. Пол был засыпан серым пеплом - все, что осталось от ее портрета. Где-то в углу скреблась голодная мышь - меня силком заставляли есть приятели из учебной группы, буквально вливая мне в рот бульоны и сладкий чай. Кто-то из них вычитал, что в таких случаях человека надо кормить сладким. Забавно... хотя тогда я очень злился. Мне хотелось заснуть - и не просыпаться. Никогда не открывать глаза. Не вспоминать ее улыбку. И васильковое платье в серой толпе.

В тот вечер ко мне пришел мой профессор. Человек, научивший меня всему. Седой, с грустными голубыми глазами, в потертом пиджаке. Он был похож на меня. Такой же потерянный... он вошел в комнату. Посмотрел кругом. Покачал головой. Помню, мне стало немного стыдно. Первое чувство за три недели. Он ничего не сказал. Просто прошел к окну. Посмотрел на улицу. Закатное солнце заглядывало в комнату, светлыми пятнами ложась на его лицо. И... он улыбнулся. Открыто, мягко. И распахнул окно. Я отвернулся к стене. Глупо, знаю. Но меня душил стыд. И злость на себя, за свою слабость. Ведь я знал, что этот человек, который подарил мне столько радости в детстве своими работами, прожил тяжелую жизнь. Он поседел в двадцать лет. Его лицо опутали морщины. Но он не сломался. Он продолжал жить и творить. А я...а что я?

Он не задержался надолго. Я слышал лишь его вздох, шорох бумаги на столе - и легкий стук прикрытой двери. Он ушел. А я остался. Наедине с собой, стыдом и сладким тягучим воздухом мая...

Ветер смел пыль и пепел с моего стола. Унес куда-то клочки бумаги. Наполнил комнату свежестью. А потом и вечерней прохладой. Я порядком продрог, когда решился-таки встать и закрыть окно.

На столе лежал сверток. По форме я догадался, что это альбом. И сверху - карандаши. Но какие-то необычные. Позже я узнал, что их выписали специально из Праги.

Шершавая почтовая бумага хрустела у меня в руках. Бечевка нехотя развязалась - и на стол посыпались карандаши и листы бумаги. Пергаментного, желтоватого цвета. Я с замиранием сердца взял одну из тоненьких деревянных палочек - такую легкую, гладкую. Провел несмело линию на листе бумаги - и обомлел. Она не засветилась каким-то цветом радуги, которые так часто используют для детских мультфильмов. Напротив, линия была багровой, тревожной и...как будто выглядывающей из-под гнета времени. Я заворожено водил карандашами по листу, нанося линии, штрихи, едва заметными черточками и точками вырисовывая фактуру. Я ничего не забыл за три недели. Напротив, все получалось даже лучше. Может, из-за волнения... со мной такое бывало. Но в тот момент я не думал об этом. Я думал о другом. О прошлом. О ней. О моей любви. О разочаровании. О глупой депрессии. И мне вдруг подумалось - а может, нарисовать свою историю? Но с лучшим концом? Сделать мультфильм для взрослых? Для себя? и... и для нее.

За окном резвился ветер. В клочья разорванная туча скрывала просыпающиеся звезды. Тоненький серпик луны померк в сравнении с вечерним освещением Москвы. Где-то на востоке слышался гром -гроза ушла туда, оставив в Москве лишь свежесть и ожидание какого-то тревожащего душу чуда. Сейчас я думаю - может, это была моя интуиция, кричавшая " не делай этого"? не знаю...

Помню, я плотно закрыл рассохшееся окно. Зажег настольную лампу. Стер фланелевой тряпкой слой пыли и пепла со стола. Нежно, как ребенка, положил альбом на возвышение - в нашем общежитии были специальные столы для рисования, с наклонной доской с краю. Этакий мини-мольберт. Немного торжественно, церемониально заточил по очереди все 7 карандашей - их было семь, каждый разной мягкости и разного оттенка, от насыщенно бордового до землисто-песочного. После закрыл на щеколду дверь в комнату. Немного нервно вернулся к столу. Свет лампы оживлял бумагу, заставляя ее сиять. Я чувствовал себя алхимиком, который стоит и смотрит на очередной философский камень, боясь проверить его на деле.

Где-то за окном пробили куранты. Прогрохотала под окнами старая колымага. Наверху прошаркали устало к двери. И все стихло. Я прикрыл на секунду глаза...руки тихонечко дрожали. И рухнул за стол, озверело начав покрывать лист черточками и рваными штрихами. Минута за минутой... я вспоминал все, чему меня учили эти годы, я вкладывал всего себя, все свои чувства, всю свою любовь и боль. И...да. С состаренного листа бумаги на меня смотрела она. Чуть раскосые темные глаза, непослушная прядь волос, упавшая на лоб, полные губы, улыбающиеся чуть насмешливо. Высокий лоб, четко очерченные скулы, личико как у куколок из Японии - заостренное книзу, лисье. Я был в восторге. Я благодарил Бога и дьявола за эти карандаши, за этот альбом, за этот вечер. Она была восхитительна. Словно живая. Сердце сладко ныло, вспоминая наши прогулки, разговоры. Руки сами порхали, сетью темно-багровых черт покрывая бумагу. Вот ее фигура - высокая, чуть нескладная, с тоненькой талией, узкими плечами. И в том самом платье. Только вот на бумаге оно было багровым, а не васильковым. Я даже вздрогнул, оторвавшись от рисунка и взглянув на него спустя пять минут. Не милая задорная девушка шла по дороге, улыбаясь и глядя на солнце...нет... удивительная, таинственная незнакомка неспешно приближалась ко мне. И так сладко и тревожно становилось на сердце. Я никогда не испытывал такого. Словно стоял на краю высокого обрыва - и часть меня рвалась сделать шаг вперед, а другая...другая с опаской пятилась назад. Болезненное наслаждение. Как часто я потом вспоминал эту фразу...

я вел Ее, черта за чертой, по пустынной дороге в осеннем парке. Вокруг кружились в медленном танце рыжие и красные листья. Пасмурное небо цвета жемчужного песка, легкий ветерок, играющий ее распущенными, чуть вьющимися волосами. Платье, нежно обвивающее Ее ноги. Приоткрытые плечики, манящие своей беззащитностью. Небольшая грудь, подчеркнутая кроем платья. Светлый шифоновый платок в горошек на изящной смуглой шее - и широко раскрытые глаза, обрамленные пушистыми темно-коричневыми ресницами, застывший на полураскрытых губах удивленный вскрик, протянутая в мою сторону нежная рука, сорванный таки задорным ветром легкий платок. И вот она рядом, близко-близко, стоит, прижав руки к груди. Лукавый и чуть смущенный взгляд из-под опущенных ресниц, нежный румянец на щеках, приветливая улыбка... и вот уже я ищу ее платье в толпе безликих, бегущих людей. Откуда они тогда взялись? Ведь парк был так волшебно пуст...

- откуда, N?

Я сидел на стуле, закинув ногу на ногу и курил, глядя на разгорающуюся за окном зарю. Пепел падал на брюки, но я этого не замечал. Я весь горел...я словно вновь очутился в том старом парке, на той дорожке, где поймал ее так нелепо сбежавший платок. Может, это была судьба? Тогда, в том сентябре? Где же я ошибся? Что я сделал не так? Я повернулся к столу. Посмотрел на ее лицо на первом листе - нежное, родное - и незнакомое, расцвеченное ржаво-багровой гаммой. Осторожно смахнул с ее щеки частичку пепла. Взял в руки альбом. И приподняв его, привычным жестом пустил страницы бежать друг за другом, быстро перелистывая их. Так, как это позже должен сделать станок, накладывая рисунок на пленку. И она вздрогнула, встрепенулась, как птичка, отвернулась, задумалась о чем-то своем. И пошла навстречу, абсолютно не обращая на меня внимания. Такая красивая. Такая непостижимо загадочная в этом цвете. И такая... я задохнулся от удивления, поняв это.

- такая порочная...

За окном просыпалась Москва...

***

Когда я появился в университете, мои приятели наконец, вздохнули спокойно. Никто не спрашивал, что произошло и почему меня не было - видимо, мой вид давал ясно понять, что я не отвечу. А старый профессор улыбнулся, заметив меня в первых рядах на своей лекции. Жизнь возвращалась в свое русло, студенческие радости и печали втягивали меня в свой вечный водоворот. Мелькали лица, дни шли за днями, близился июнь - пора экзаменов. Днем я ходил на занятия, выполнял задания, рисовал детские картинки - но уже без былого рвения и вдохновения. Я потерял к этому интерес. Я проводил дни в библиотеке, выискивая детали и правила рисования, которые подходили бы для моей истории. Я корпел над книгами, рвал в ярости листы, исписанные неверными цветами, бегал по магазинам в поисках нужных оттенков - мои карандаши стачивались не по дням, а по часам. Но все это сумасшествие длилось только до заката. А после, по ночам... по ночам я возвращался к Ней. К моей знакомой незнакомке. Я выписывал в мельчайших подробностях всю нашу с ней историю, вспоминал каждый ее поворот головы, каждую улыбку, каждую морщинку, каждый жест. Она танцевала на Весеннем балу в костюме Лесной королевы; смеялась, стоя босиком под проливным дождем; пела, сидя на траве, укутанная в мою куртку, под гитару у костра; плакала, спрятав лицо на моей груди - и всегда убегала. На рассвете, на закате, в сумерках или в непроглядной темноте, под дождем или в лучах весеннего солнца - всегда. Лишь платье знаменем мелькало в толпе. А я смотрел ей вслед, смотрел, смотрел, не отрываясь. Сжав зубы, проклинал себя за нерешительность. За то, что не успел ее остановить, не схватил за руку, отпустил. Каждый раз я смотрел ей вслед, сидя за столом в своей полутемной комнате и сжимая сильнее обычного карандаш...

К первому экзамену я уже заполнил весь альбом и сточил почти все карандаши. Новые я найти нигде не мог. И это меня сильно злило, просто до зубного скрежета. Но выхода я так и не нашел. И...я решился пойти к своему профессору и попросить у него помощи. В конце концов, он мне принес тот альбом и вдохнул в меня жизнь. Не откажет же он мне? Так я размышлял, стоя перед дверью его кабинета и набираясь смелости, чтобы постучать и войти. Папка с альбомом лежала в потрепанной сумке.

Помню, меня поразил до глубины души его кабинет. Катушка с лентой, проектор и экран в углу. Бюст Ленина на тяжелом дубовом столе. Всевозможные карандаши, перьевые ручки, баночки с чернилами в стеклянном шкафу. Старенький мольберт у чисто вымытого окна. Стопки студенческих альбомов на антикварных стульях. И портрет девушки на залитой солнцем стене. Она смеялась, запрокинув назад голову и открыв нежную шею. Чуть прищуренные глаза, смешливые морщинки, замершие навек в полете локоны - казалось, сейчас в комнате раздастся заливистый девичий смех, настолько живым был этот портрет. Профессор сидел за столом, сцепив в замок руки и задумчиво глядя на нее. Седины в его волосах прибавилось за последний месяц. Черты лица заострились. Поговаривали, что его грызет изнутри какая-то болезнь. Но никто не знал, так ли это на самом деле.

Он быстро понял, чего я хочу. Попросил взамен показать рисунки. Я с трепетом передал ему картонную папку на завязках. Он понимающе усмехнулся. Раскрыл ее. Морщинистые сухие руки коснулись бумаги... и Она гордо вышла навстречу из желтоватых глубин, своим взглядом прожигая меня насквозь. История опять проносилась перед глазами, сердце накрыло жаркой волной...

Я получил то, ради чего пришел. Новый альбом. И коробку карандашей. И один совет: нарисовать рядом с ней себя. Ведь на рисунках она была одна. Только мужская крепкая рука или твердое плечо кое-где напоминали о том, что история рассказывает о двоих. Я сильно задумался. По дороге домой меня чуть не сбила машина - так невнимателен я был, погруженный в свои мысли. Одно дело - нарисовать любимую, вдохнуть в рисунок душу. Ведь ее образ всегда жив в сердце. И другое - нарисовать себя, когда кроме зеркала, некому сказать о том, какой ты, как выглядел в определенные моменты. Лишь глаза любимой женщины могли бы показать это. Но ее не было рядом.

Тот вечер я потратил впустую. Изрисовал десяток листов, и так, и эдак пытаясь найти свой образ. Но ничего не выходило. Я не мог перенести на бумагу себя. Стоя понуро у окна и глядя на бледную луну, я перебирал в голове всех мужских персонажей, которых когда-либо видел в мультфильмах. Толстые, тонкие, усатые, бородатые, лысые - все они были слишком гротескны. Пародия. Мне же нужно было нарисовать живого человека. Реального. Но как?

Я промучился весь следующий день. Просил своих приятелей, просил профессоров и просто незнакомых студентов нарисовать мой портрет в разных стилях. Кто-то смеялся, кто-то пытался помочь. Но все было не то, не то.

Я лежал на заправленной кровати, перелистывая при свете лампы альбом с репродукциями картин. Помпеи, Гаргантюа и Пантагрюэль, рождение Венеры, Демон...Демон. Меня озарило. Я пристально всмотрелся в его черты. Врубель хорошо прописал его лицо. Все чувства и мысли Демона читались на раз. А сам он...сам он манил своей кажущейся реальностью. Вложив закладку в альбом, я встал. Зажег свечу, взял лист бумаги и карандаш. И подошел к зеркалу около умывальника... Ночь пролетела незаметно.

Наутро я выглядел кошмарно. Красные от недосыпа глаза, растрепанные волосы, нездоровый цвет лица. Но в душе я ликовал. Еще бы! Я смог! Я сумел! Я ухватил тот образ, я открыл секрет! Я запечатлел на бумаге самую суть второго персонажа! Свою суть. И с листа на меня смотрел мой двойник. Чуть более решительный, чуть более красивый - но все это только благодаря игре света и тени. Не зря я сжег пять свечей за ночь в поисках нужной точки освещения для каждой своей эмоции. Пожалуй, за эту ночь я изучил свое лицо лучше, чем когда рисовал автопортрет. Я был невообразимо горд собой. Как я был глуп и самонадеян...

За неделю я дополнил все рисунки, добавив туда себя, раз за разом переживая все встречи от начала и до конца. Я понял, как смешно и нелепо порой выглядел, когда пытался что-то ей объяснить и доказать. Понял, как легко она догадалась о моих чувствах - еще бы, у меня все было написано на лбу крупными буквами. Я смотрел теперь на наши отношения словно со стороны - и сделал множество открытий. Порой очень неприятных. А порой...порой, глядя на тот или иной рисунок, у меня замирало сердце - я понимал, что был дорог ей, что был ей близок. И нужен.

За окном вовсю резвилось лето. Буйство красок и цветов, девушки в легких одеждах, короткие, томительно сладкие ночи... и экзамены, про которые мы порой умудрялись забыть, увлекшись этим карнавалом жизни. Да-да, именно мы. Я, она и...второй я. Я засиживался ночи напролет за столом, рисуя все новые и новые страницы нашей прошлой жизни. Но вот беда, к середине июня наша реальная история была закончена - и я застрял. Застопорился. Я не хотел заканчивать все так, как было на самом деле. Я вспоминал свой первый порыв - нарисовать все по-другому. Так, как я хотел бы это все закончить. Сделать так, чтобы она больше не убегала. Сделать так, чтобы она не ушла к другому. Было невыносимо второй раз стоять и с болью в душе держать в рисованных руках ее последнее письмо. И я решился. Я порвал на части последние листы, где бесславно умирала моя любовь. Я стер с бумаги малейшие намеки на соперника и столь плачевный для меня конец. Я не желал больше ни минуты неподвижно лежать на старенькой кровати, глядя в потолок - пусть даже это было бы на бумаге. На рассвете 17 июня N года, я, студент-мультипликатор 4 курса, сидел на подоконнике своей комнаты в общежитии, нежно сжимая в руках альбом, и размышлял о том, что было бы между нами, если... о том, что этих "если" было до ужаса много, я предпочитал не думать. К обеду, пребывая в состоянии легкой дремоты, я уже закончил мысленно сочинение сценария нашей будущей с ней жизни. Я спрыгнул с подоконника - такой легкости я уже давно не испытывал. Пружинистой походкой подошел к столу. Отвесил шутовской поклон своему рабочему месту. Церемонно опустил альбом на возвышение. Встряхнул руками, как заправской дирижер - и окунулся в мир мечты, неистово, как и тем далеким первым вечером, покрывая бумагу сетью штрихов.

__________________

Сперва я рисовал только то, что могло бы случиться с большей долей вероятности. Мне было стыдно и неловко выплескивать все мои тайные желания и страсти так сразу. Однако...ночь за ночью, я становился все смелее. Потихоньку я начинал добавлять в эту историю новых персонажей - тех, кто доставил мне больше всего боли и беспокойства. Тех, кто пытался отобрать ее у меня. Я мстил им, как бы смешно это ни звучало. Днем я приветливо улыбался этим людям, а ночью... Ночами я чувствовал себя Богом. Я вершил свое правосудие. Движением руки я выставлял всех ее тайных и явных поклонников в отнюдь не в хорошем свете. Присваивал нелепые поступки тем, кто когда-то при ней обвинял в этом меня. У них на глазах я решал, куда нам с ней пойти. С кем пойти. Когда вернуться. Подумать только, они же считали меня бессловесной шавкой, безвольным тюфяком, смотрящим ей в рот - я видел это, когда рисовал реальный конец наших отношений. Бог мой, как я был зол тогда на себя. И на них. Никогда на неё - она и должна была быть такой упрямой, независимой. Все для того, чтобы рядом со мной быть кроткой и нежной. В моих силах было заставить идти дождь - и она безропотно прижималась к моей груди, прячась под одним зонтом. Я мог нахмуриться - просто так, ради забавы - и она тут же заглядывала мне в лицо, ища ответ и прося прощения. Но не думайте, что я унижал ее. Нет, я любил ее. Еще сильнее, чем прежде. Я все еще не смел к ней прикоснуться - ни в мечтах, ни в рисунках. Я всего лишь сделал ее ближе. Я сделал ее понятней для моего разума. Разве это преступление?

Я вновь перестал выходить из дома. На полу валялись окурки, пакеты от молока и засохшие чаинки. Я спал по три часа в сутки. Я скурил все сигареты, которые у меня были - и не стал выходить за новой пачкой. Комендантша, эта шумная неповоротливая крикливая женщина, вечерами колотила в дверь моей комнаты, требуя впустить ее с очередной проверкой территории. Я попросту игнорировал все эти вопли. Я отрывался от работы лишь на краткие мгновения сна да набеги в ванную комнату. Я рисовал, рисовал, рисовал - я творил. Словно безумец. Рисованный я ходил с ней в кино, гулял в парке. Осторожно держал за руку. Знакомился с родителями, острил в компании друзей. Бил морды хулиганам в подворотне, когда они сказали что-то грубое в Ее адрес. Дарил ей цветы, подарки. И однажды...однажды он-я, дрожа и краснея, решился ее поцеловать. Это был в парке. На той самой тропинке, где мы познакомились. Цвела сирень, ее одуряющий аромат кружил голову - она говорила, не глядя на меня, что-то о великих художниках Возрождения, когда я нежно, но настойчиво притянул ее к себе, заглянул в глубокие, удивленные - и ждущие - глаза и коснулся ее губ. Это был шок. Взрыв. Сердце колотилось в груди, словно у мышонка. Я ликовал, крепче прижимая ее к себе. Я сходил с ума от любви. От восторга. И от желания. Все длилось лишь несколько секунд, именно так, как должно было быть - и она вновь вырвалась, смущенная, робко улыбающаяся. И убежала. Но я знал, что это еще повторится...

К середине июля ко мне вновь зашел тот профессор. Я даже не повернулся в его сторону. Я знал, что он принесет мне альбом - и карандаши. Так и оказалось. Кажется, он что-то мне говорил, пытался меня поднять из-за стола - но я рисовал момент ссоры с ее матерью, острой на язык истеричной особой, и поэтому лишь отмахнулся от него и попросил не мешать. Тот ничего не ответил...

Той ночью за окном бушевала гроза. Небо распарывали напополам хлысты молний. Потоки воды водопадом рушились на город. Деревья вырывало с корнем сильнейшим ветром. Но меня это не волновало. Я был весь там. В сладком мире грез. Мы попали под дождь, а зонта у нас не оказалось. Мы бежали босиком по мокрому асфальту, смеясь и целуясь на бегу - и вода смывала с нас все печали и заботы. Мы забежали в подъезд - темный, прокуренный насквозь. Я на руках поднял ее на седьмой этаж - она там жила. Она лишь обвила руками мою шею и прошептала что-то на ухо. Я чувствовал ее тело сквозь мокрую прилипшую одежду, ее дыхание обжигало мне шею. Ее глаза светились каким-то странным огнем, губы были чуть приоткрыты. Открыв дверь, она потянула меня за собой. Я весь горел. Я не мог смотреть на нее, я краснел, отводил взгляд. Еще бы, мокрое платье призывно обтягивало ее грудь, соски напряглись от холода или... я покраснел до кончиков ногтей. Она проследила направление моего взгляда, смущенно улыбнулась и убежала в комнату, переодеваться.

Очередной раскат грома заставил меня подскочить на стуле. Рука непроизвольно чиркнула по листу - я обомлел. Черта была ровно на месте дверного проема, до этого закрытого. А теперь...случайная линия будто бы открыла дверь. Я не мог поверить своим глазам. Мне казалось, что это судьба протянула свою когтистую лапу и, наконец, открыла мне путь. Помню, я дрожал как осиновый лист, когда рисовал следующую картину - вот моя рука протянулась к двери. Легкий толчок. Шаг. Я замер на пороге. Из глубины комнаты донесся шорох - и ее тихий голос, спрашивающий, я ли это. Так смешно и неуместно в такой момент. Я молча подошел к ней. Она стояла в том же платье у зеркала, расчесывая спутанные мокрые волосы. Я встал за ее спиной, взял из ее рук расческу. Волосы влажным шелком заструились по ее спине. Она смущенно улыбнулась, поймав в зеркале мой взгляд. Я опустил глаза, подошел еще ближе, продолжая ее причесывать. От нее пахло сиренью, городской пылью и чем-то неуловимо сладким...я прикрыл глаза... склонился к ее шее, положив подбородок на ее плечико, посмотрел на отражение. Она погладила меня по голове. И я... не сдержался. Я бросил в угол расческу, обнял ее за талию, прижал к себе - крепко-крепко. Я нежно прошелся губами по ее шее, легонько потянул вниз аккуратное ушко. Я повернул ее к себе и покрыл поцелуями ее щеки, лоб, веки. Я приник к ее губам, подавив протестующий крик, поднял ее на руки, закружил по комнате, снеся по ходу светильник с трюмо. Комната погрузилась во тьму...

Она шептала, что нельзя так, что еще рано, что надо подождать, что она не хочет. Но я не мог остановиться. Я целовал ее прохладные после дождя плечи, медленно стаскивал вниз платье, глядя прямо в испуганные глаза и тихо успокаивая ее. Как? Сам не помню. Я осторожно касался пальцами ее груди, прижимая ее к себе одной рукой. Я целовал ее животик, мило втягивающийся под моим натиском... я...

Я лежал рядом с ней на смятой кровати, глядя на ее разметавшиеся по подушке волосы. На яркий румянец на щеках. На светящиеся нежностью глаза. Я протянул руку, чтобы погладить ее по щеке - и вдруг понял, что чувствую ее кожу, жар Ее тела рядом со мной. Чувствую прохладу смятых простыней под нами. И - самое странное - не могу от этого отстраниться. Не вижу края стола и карандашей. Не вижу границ своей комнаты.

В следующий миг за окном прокатился раскат грома. И я вдруг осознал, что...Боги, я ВНУТРИ картины!!! Я не рисовал этот мир, я БЫЛ в нем! Я лежал рядом с Ней на кровати. Я мог коснуться ее. И все, что было вокруг - все было РЕАЛЬНО! Но...как же так? И где же тот второй я, который был на моем месте?

Ответ пришел незамедлительно...меня словно выдернули из кровати и как марионетку потянули к окну. Я сопротивлялся - но это было сильнее меня. Я вдруг, сам того не желая, открыл рот и произнес какие-то глупые слова. Что-то о любви и "вечно быть вместе". Опять принужденно повернулся. Она совершенно естественно поднялась, грациозно подошла ко мне, прижалась к груди. Что-то ответила. Мы вернулись в постель. Но... боже, ведь я не хотел этого! Не хотел! Я просто хотел быть с ней рядом, смотреть в ее прекрасные глаза, гладить по щеке, а это... я не мог остановиться. Меня толкали взад и вперед. Заставляли стонать и что-то говорить. Делать то, чего бы я в жизни не сделал. Я ненавидел себя, весь мир в этот момент. Я был потрясен, обескуражен, шокирован. Я попал внутрь своей картины. Я стал рисованной марионеткой. А тот, кто мной управлял... меня словно ударило током. Это был я сам. Но какой-то жесткий, бездушный. И я понял, что это был тот, рисованный я, которому я реальный "подарил" те качества, которых так недоставало мне раньше.

Как же сильно я жалел об этом... этот "я" издевался надо мной, как только мог. Заставлял мучить ее, грубить ей, хмуриться - просто так, ради забавы. Мне было больно смотреть на ее перекошенное печалью лицо - но я не мог ничего поделать. Я стал героем своего кошмара. Я ненавидел себя...

Дни потянулись за днями. Я жил по указке. Я стал по-другому двигаться. Говорить с ней по-другому. С ее мамой. С ее друзьями. Стал вновь курить - какие мерзкие, вонючие сигареты. Стал разбрасываться деньгами - и проходить мимо нищих, просящих милостыню у храма. И все это - с болью, с протестом, с отчаянным криком "нет" - криком, который оставался неслышным никому. Конечно, я пытался бороться с ним, своим невидимым мучителем. Пытался стоять на месте, когда меня тащило на улицу. Пытался молчать, когда меня принуждали говорить. Но ничего не выходило. Лишь тело отзывалось дикой, обессиливающей болью. И настал момент, когда я сдался. Опустил руки - и "поплыл по течению". Вернее, жил согласно воле Художника. А его воля порой меня пугала. Настолько сильно, что я потерял свою...

Конечно, я продолжать думать, говорить про себя, проживать в мечтах эту реальную жизнь с ней так, как хотелось мне. Я опять ушел в себя, в свой мир, полный тепла и света. И с отвращением выполнял Его приказы. Я научился различать, когда он рядом - и готов движением руки бросить меня в очередной раз под машину, под дождь или в чужую постель. И те сладостные моменты, когда альбом лежал одиноко на столе, в окружении - я знал это точно - сточенных почти полностью карандашей, немытых чашек с налетом давнего чая и горы окурков. Прямо на столе. Я создал его - и теперь в полной мере ощутил, каким чудовищем он был. Я терпел все его издевательства только ради этих бесценных минут покоя, когда воля возвращалась ко мне, я мог сам выходить из дома, говорить с ней. Одна беда - как только он возвращался, все результаты моих действий тут же исчезали. Они растворялись в воздухе прямо у меня на глазах - и букет сирени, который я ей принес, и раскрытый на середине томик Гете, застывший на моих коленях, пока я смотрел на облака за окном. Сперва меня это удивляло. Потом начало раздражать - еще бы, кому понравится, когда надкушенный кусок хлеба исчезает прямо из твоих рук, а во рту остается вкус стирательной резинки. Но оставалось лишь терпеть, поскольку "наградой" за самостоятельность была дикая, сводящая с ума боль.

Однажды, в один из моментов, когда моего второго Я не было рядом, я решился выйти на улицу и пройтись по городу. Я бесцельно бродил по узким пыльным улочкам района - еще бы, он загнал нас жить на окраину города, моими же устами объясняя всем, что это сделано ради покоя и тишины. Бред. Она не любила тишину, она чахла в этой глуши. А я не мог ей помочь.

Я шел по улице, пиная попавшийся под ноги камешек, и вдруг... чей-то взгляд прожег спину. Я резко обернулся и...замер на месте. Камень укатился в сторону с легким стуком. Все люди куда-то пропали с этой улицы, тишина упала вниз, на нас, хищной птицей. На меня и моего старого профессора. Откуда он взялся здесь? Такой же седой, морщинистый, но по-прежнему с ясными глазами... и смотрит на меня с легкой грустью. Сперва я подумал, что вновь вмешался тот, другой я. Но потом... он поманил меня за собой и побрел в сторону старого заброшенного парка. Я безропотно последовал за ним. И по пути вдруг вспомнил, что как-то сам нарисовал его в альбоме - когда вернулся с новой пачкой карандашей, помня его совет добавить героев в альбом. Первым я добавил не себя, его. Потом смутился, передвинул лист в самое начало, в кипу уже готовых слайдов, решив позже дорисовать. И так и забросил. А теперь...

Он сел на немного грязную, исписанную фломастером скамейку - типичный след "цивилизованной" молодежи. Я остался стоять прямо перед ним, всем своим видом выражая один огромный вопрос - как так произошло? Он понял меня без слов. Усмехнулся - горько, озлобленно. Я был потрясен этим выражением его лица. Профессор заговорил... глядя прямо мне в глаза. Он говорил о том, что не стоило давать такому слабому студенту этот альбом, что стало только хуже. Говорил о том, что нужно принимать людей такими, какие они есть - и уж ни в коем случае не мечтать в тиши о том, какими бы я хотел их видеть, ибо мысль материальна. Он с горечью рассказывал о том, как я сам перешагнул черту - и стал таким, каким я себя рисовал. Лучше, как мне казалось. Смелее, наглее, решительнее. И что вышло? Наши рисунки живы, говорил он. Мы вкладываем душу в них. Я же вложил в эту серию всего себя, всю любовь, все чувства. Отдался полностью. И герои зажили сами по себе. Вернее, герой. Мой герой. Он ждал, метался, дразнил меня. Пытался делать то, что хотел сам - а я...сперва я не замечал этого. После... после он как-то смог дотянуться до меня, и я начал меняться. Я вспомнил, как удивленно смотрели друзья, когда я после бессонной ночи приходил на занятия, расталкивал их плечом, кривился, слушая доселе любимый предмет. Они заметили перемены, а я...я нет. И в ту ночь я стал настолько близок по характеру с ним, что...

- молния - это ключ. Она отпирает Врата времени, врата жизни, небесные врата. Одним ударом она на мгновение раскрывает нам все тайны и секреты, выпускает на волю томящиеся души, придает силу проклятиям - недаром во все времена удар грома и молния знаменовали то, что слова человека услышаны Небом. И в этот момент...

Я понял все. В тот момент действительно открылась дверь между мирами. Тем, рисованным - и моим, реальным. Та случайная, как мне казалось, черта на бумаге, была вожделенным ключом для него. Мы просто поменялись местами. Я не заметил этого, я уже жил той картиной, которую рисовал. А он лишь выждал момент. Я даже подозревал, что он сам подстроил это, сам натолкнул меня на эту мысль, то посильнее сжимая ее в объятиях, то обращая более пристальное внимание на волнующие детали. Но раз смог он...значит, смогу и я! Я должен суметь вернуться! Я должен его победить! В конце концов, я его Творец. А он...

- он лишь подделка. Он смутно пон6имает, что его жизнь - заемная. И это его злит. Он не понимает причин своей ярости и тревоги, но... тебе стоит торопиться, мой дорогой студент. Кто знает, не решит ли он в порыве убить тебя...или ее.

Я вздрогнул. Я вдруг живо представил, каково это - сознавать, что ты не свободен. Что ты лишь плод чьего-то воображения. Чья-то улучшенная копия. И живешь ты не своей жизнью, а чужой. Ты просто взял ее взаймы. Ты носишь чужое имя, чужую прическу, тебя окружают чужие друзья, ты целуешь чужую девушку. И никто из них не видит тебя самого, просто не может разглядеть другую личность под маской давно знакомого человека. Все, что вокруг - чужое, не-свое. А после твоего исчезновения...никто не узнает, что это был ТЫ, другой, абсолютно другой человек, не тот, кем тебя считали. А ты...ты даже не можешь показать себя. Вернее, ты пытаешься, поступаешь по-своему - но это воспринимают не так. Видят сквозь призму характера другого. И с этим невозможно смириться...

Мне стало жаль его. Того, кто мучил меня, на деле пытаясь скрыть свой страх и свое отчаяние. Ведь то, что он испытывал - это на самом деле страшно. И постоянно хочется раскрыть правду - сказать, что это не ваш старый друг и любовник, а новый, другой человек, которому вы противны... хочется, но нельзя. Иначе - конец.

- Как в одной старой сказке, когда благородный, но горящий праведным гневом нищий и скупой, самовлюбленный богач меняются местами. Не помнишь? Когда бывший нищий, пытаясь сделать лучше, править лучше, своей справедливостью доводит до казни любимого человека. Он так же, как и твое творение сейчас смотрит на мир, смотрел на плаху, сверкающий на солнце топор, зазубренный о тысячи повинных шей, толпу вокруг - и маленькую, беззащитную фигурку, жмущуюся к тому, другому, с которым он поменялся местами. И до боли хотел оказаться рядом с ней, крикнуть - вот он я, настоящий! Спасти ей жизнь... но раскрыть себя нельзя.

Я лишь молча кивнул. Я чувствовал Его приближение. Вот начали ныть виски, неметь пальцы. Под ногами вдруг начали растворяться камни дороги. Профессор встал со скамейки. Посмотрел на постепенно исчезающее солнце, сам окутываясь словно бы туманом. Обернулся ко мне.

- все в твоих руках, только в твоих. Освободи его. И тогда ты освободишь себя.

Я хотел было что-то ответить, но не успел - Он взял карандаш. Боль поднялась изнутри, скрутив меня в бараний рог и бросив грубо на чуть теплую шершавую брусчатку. Не знаю, что он увидел на картине, но что-то его сильно взволновало. Казалось, что мою голову раскалывали на части, тело полосовали раскаленными ножами на британский флаг. С трудом подняв взгляд на скамейку, я не увидел уже ничего. Передо мной медленно, но верно процветали старенькие обои с подтеками побелки кое-где, простая до аскетизма обстановка комнаты. Лишь щекой я еще чувствовал шероховатость камня да тепло крови, сочащейся из носа и ушей. Но вскоре и это прошло. Я очнулся вновь сидящим на полу у окна, курящим мерзкие сигареты и стряхивающим пепел на ее любимый ковер. Пепел плавил ворс. Ворс скручивался, сжимался и замирал скрюченным карликом в глубине, издавая непередаваемый запах плавленой синтетики. День начался сначала.

__________________

Конечно, он не перестал меня испытывать на прочность. Напротив, с каждым его рисунком ситуация становилась все сложнее. Я хорошо чувствовал всю правоту старого профессора, чудом моей забывчивости оказавшегося в этом замкнутом, как мне казалось раньше, пространстве. Но, жалея его, я терпел - я почти перестал реагировать на все происходящее в этом рисованном мире с его подачи. Я искал выход. Я ночи и дни напролет думал, что значат слова профессора. Освободи его - и освободишь себя. Что значит - освободить? Что значит свобода для человека? Что гнетет его? я перерыл все книги в библиотеке - благо что в этом Богами забытом районе она была. Я прочитал все, что нашел, о человеческой свободе. Я искал в юриспруденции, психологии, обществознании, истории. Читал стихи революционеров и заключенных, письма выдающихся людей, пребывающих в ссылке. Порой я не успевал дочитать строку, как Он приходил - и меня вновь мутило от боли. Ног я не сдавался, раз за разом приходя обратно и окружая себя книгами. Я искал выход. И я нашел его. Он сам подсказал мне его.

В тот день он решил заставить меня поговорить с каким-то нищим, сидящим на краю дороги. Он даже не потрудился прорисовать его - я так и не смог разглядеть его лицо, увечья. Лишь глаза. Я только отходил после очередного "перемещения к истокам" и не сразу понял, о чем же моими устами ведется разговор. А когда понял...

- сынок, а что для тебя свобода? Ты не смотри, что я такой весь избитый да потрепанный жизнью. Я свои годы провел достойно. Да только жизнь меня выбросила, старого. Никому мы не нужны в этой стране. А все мы свободны. Демократия, мать ее. К черту такую свободу.

И я вдруг заговорил. Вернее, говорил он. Выплескивал на бумагу то, что волновало. Возможно, он был пьян - слишком уж откровенные слова вложил он в наш разговор.

Он говорил о том, что свобода - это не только демократия. Не то, что называют свободой действий, которая согласовывается с действиями других. Свобода - это возможность быть собой, жить так, как хочется самому, а не так, как требует мир, общество, воспитание. Свобода - это шаг из окна. Свобода - это голос против, когда все толпой за. Свобода - это право говорить правду в мире лжецов. Свобода - это то, чего лишают народ тираны. Свобода - это то, что делает человека человеком.

Мы вместе с ним закончили эту мысль:

- свобода - это право управлять своей жизнью и решать все за себя самому.

Нищий лишь хмыкнул, пробормотал что-то нецензурное в ответ и ушел, хромая. А я стоял, потрясенный тем, что Он мне открыл. Он перестал быть бездушным, безличным творением, которое оживлено чужой частичкой души, каким я его считал. У него появилась своя, собственная. И она птицей билась о стены оболочки, в которую он себя поневоле заточил, поменявшись со мной. Птицу нужно было освободить. Выпустить. Дать ей расправить крылья и показать небесный простор. Я принял решение.

В следующий раз, когда он оставил альбом в покое, я поехал в университет. Времени было мало - я даже не знал, который час там, в реальной Москве. Я спешил как мог.

Вот остановка. Университет - старое пятиэтажное здание с серпом и молотом на колоннах у входа. Вот окна моего факультета. А вот и общежитие. Я никогда еще не бежал так быстро по лестнице.

Дверь была открыта. Я помнил, что когда-то давно, в самом начале, рисовал комнату. Небрежно, набросками. Помнится, я хотел показать ее своей любимой. Только одно место было прорисовано четко. Место творца. Художника. Место, где я мог коснуться своей Музы хотя бы ненадолго. Мой стол. Такой, каким он был в реальности - я даже залазил на старый деревянный подоконник, чтобы срисовать его точнее. Опрокинул наружу пару пачек сигарет, кинутых в спешке к ногам. И тогда я рисовал альбом на столе. И карандаши. Так, как они всегда лежали, когда я работал. Вряд ли он стал рыться в старых набросках и зарисовках и что-то менять.

Так и оказалось. Альбом лежал на месте. На выцветшей на солнце бумаге виднелась пара грифельных линий, слой мягкой, рыхлой пыли покрывал весь стол. Я вспомнил его слова о свободе. Вспомнил все, что читал, все образы, которые упоминали поэты и писатели - и начал рисовать.

Линия за линией, на бумаге появлялся город. Суетливый, спешащий, вечно живой. А над городом - небо, опутанное сетью проводов. И человек на фоне толпы. Я не стал рисовать его лицо. Я вспомнил недавно увиденный комикс, привезенный из Японии - остроугольное лицо, тонкий нос, четко прорисованные пряди волос, немного хрупкая фигура. И глаза, скрытые тенью. Одинокий, стоящий посреди толпы, не находящий себе места, растерянный. Именно таким был сейчас Он. Мой собственный Франкенштейн.

Листы бумаги заполнялись новыми картинами, силуэтами, линиями - но везде была четко прорисована только одна фигура. Его фигура.

Я в ускоренном темпе воплощал все те догматы и теории о свободе, которые веками складывались в человеческом сознании. Вот он идет по улице. Прохожие его не замечают, толкают плечами. Вот он выходит из города, идет по полю. Потерянный, никому не известный. Вот садится у ручья. Греческие мифы вихрем всколыхнулись в голове, цепь ассоциаций мелькнула в сознании - и в его руках вдруг появился блокнот. И надпись тонким, мелким почерком. "Меня зовут..." и тут я остановился. А как же его зовут? Имею ли я право, даря ему свободу, нарекать его именем? Или он сам должен его выбрать? Я в растерянности оглядел комнату. Времени оставалось все меньше. Как же го зовут? Как он хотел бы, чтобы его звали?

Перед глазами промелькнули корешки книг. Мужские имена, женские. Великие поэты, режиссеры, философы. Как его назвать? Как? Я был на пределе. Время уходило, истекало. Я прошептал:

- Как? Как тебя зовут?

Звенящая, напряженная тишина...и вдруг детский крик под окном:

- Сенька! Выходи гулять!

Я выдохнул. Решив, будь что будет, дописал фразу в блокноте. Судорожно начал дорисовывать оставшиеся слайды серии. Лист бумаги, вырванный хитрым ветром, уносится ввысь, в небесный купол. Взъерошенные этим же ветром волосы. Наконец, открытый взгляд - и пара глаз, сияющих, светлых...

Рука вдруг дрогнула - за окном пронесся грузовик. Я досадливо сморщился и...

Он улыбался. Мягкая, счастливая детская улыбка. Я лишь пожал плечами. Пора бы уже привыкнуть к случайностям.

Я чувствовал, что он приближается. Подходит к столу, смотрит на лист, бормочет что-то. Что-то менялось, искажалось. Я судорожно тонировал листы, дорисовывая последние картины. Клетка на окне, птица, бьющаяся крылами о прутья. Шелковые шторы, сад за окном. Протянутая рука, открытая створка золоченой клетки. Последний лист. Последний. Боль вновь подкрадывалась со спины. Я дрожащей рукой рисовал синее небо, лес внизу - и птицу, летящую ввысь. Все дальше и дальше, к свободе.

За окном прогрохотал грузовик. Я сморщился в очередной раз - сколько можно? И так мало времени. Встал, чтобы закрыть окно...и вдруг понял, что сижу в своей реальной комнате. Что виски не ломит отчаянно. Что я делаю то, что хочу. И не чувствую ничьего приближения. Я победил...я его освободил.

С того времени прошло уже несколько лет. Я запустил ту серию в прокат. Получил красный диплом. И спрятал альбом глубоко-глубоко в архивах. А серию про птицу и мальчика Бориса еще долго крутили по телевидению. Она принесла мне известность. Деньги. Ног никто не знал, что именно этот наивный, душевный мультфильм принес свободу нам двоим. Мне и ему. Моему творению. Моему двойнику...

Комментарии: 4, последний от 06/10/2014. © Copyright Ладыжец Евгения Александровна (irinlekk@gmail.com) Размещен: 05/10/2014, изменен: 05/10/2014. 45k. Статистика. Глава: Проза, Мистика Рассказы: Наивные сказки Скачать FB2		Ваша оценка:
Аннотация: Что, если творец возведет свое детище в кумиры? Что делать, если ты вдруг потерялся между реальностью и собственным воображением, перепутал себя настоящего и себя придуманного, нарисованного героя? И как вернуть все на круги своя? Вернуть жизнь, любовь, судьбу и свое место под солнцем... Писалось по мотивам повести "Зеркало" В.Я.Брюсова в далеком 2008 для конкурса на портале "Белый замок".

Ладыжец Евгения Александровна : другие произведения.

Мультипликатор