В нашей станице Багаевской радио было только в центре на площади и говорило целый день. А у нас в доме был большой радиоприемник, большая коробка. Это известие застало нас врасплох. Отец был на рыбалке еще с вечера субботы. Как же так? Ведь совсем недавно в газете 'Правда' читали 'Пакт о ненападении' между Россией и Германией. И фото 'Молотов и Гитлер'. И вдруг...

Я побежала на залопатинку, край станицы, и принесла эту ужасную весть, ведь там радио не было. Конечно, взрослые что-то знали, между собой говорили, что что-то должно случиться, но молчали.

И вот тут началось... Молодежь, без повесток, шли в военкомат, пацаны подростки - туда же. И всколыхнулась станица. У столба с радио толпы людей, хотят знать правду. И вот: 'Дорогие братья и сестры...'.

Пчелиным роем зашумела станица. Срочный сбор. Ночью сушили сухари, собирали 'сидор'. И понеслась по станице песня-плач.
'Последний нонешний денечек
Гуляю с вами я, друзья,
А завтра рано чуть Светочек
Заплачет вся моя семья!'
Ревут бабы, пляшут под гармонику казаки, бьют каблуками землю, оставляя свой след на своем базу.

С утра было тихо, солнечно, а к вечеру разыгралась 'низовка' и понесла по воде на больших волнах из Ростова, вверх по Дону, горьую и тревожную весть казакам о войне.

Мой отец был на рыбалке на Мелиховском перекате и вернулся поздно вечером. Пришел с хорошим уловом. Нес на кулаке через плечо огромного сазана, хвост по земле волочился. Улыбается. Он еще ничего не знал. В доме никто не спал. Соседка с верхов говорит отцу: 'Ну что, Терентьич, повоюем?' А он: 'Я уже навоевался'. Это он о низовом ветре и больших волнах. Мы встретили его словами: 'Папа, война'.

Всю ночь он провел в райкоме. А утром провожали новобранцев пароходом в Ростов, а оттуда в Батайск. Шум, крики, слезы. На пристани не пройдешь. Пьют, поют, пляшут. Самогон рекой, цветы летят на пароход, падают в воду.Уходили кто в чем, только 'сидор' за спиной. Прощаются, дают наказы, обещают разбить врага и вернуться домой убирать обильный в этом году урожай в колхозе. Мы все верили в нашу непобедимую армию. Ушли пароходы, притихла станица, ждут газет, новостей...

А женщины каждый вечер стоят у калитки и ждут почту. И пошли треугольники. Со слезами на глазах разворачивали и читали вслух, и вместе радовались, что живой, и вместе плакали, что ранен, и опять ждали. А потом стали приходить конверты с чужим почерком... Их боялись брать в руки, и читала их почтальонша. И кому что достанется. Кому - ' в госпитале', кому - 'смерть героя'. И покатилось по станице горе горькое, и стоит у база убитая горем казачка, обнимает осиротевших деток... Как дальше жить, Господи?

А войне конца не видно...

А по Дону шли пароходы с ранеными. Как ветром доносилась молва о приходе парохода. Причалил пароход к станице, и бежит народ на пристань, несут молоко, овощи, крынки с каймаком и кто что. Надо помочь раненым и узнать что-нибудь о своих, а вдруг встречались. Мы с сестрой варили картошку в мундире, резали на куски вяленую рыбу и тоже бежали на пристань. Наш гостинец нарасхват, а вот об отце никто ничего не знал.

1942 год. Сельсовет поставил к нам на квартиру раненого в ногу лейтенанта. Звали его дядя Боря. Сам он из Новочеркасска, и его из госпиталя отпустили долечиваться домой. Его рабочее место, директора мол. завода, было занято, и его отправили на наш мол. завод. Он привез жену (тетю Тасю), чемодан, и стали у нас жить.

Лето было жаркое и мы пропадали целыми днями на Дону. Обороняли нашу станицу калмыки. Весь берег опутали колючей проволокой, оставив лишь небольшие проходы. Однажды ас обстреляли немецкие самолеты. Рядом консервный завод и переправа, и мы побежали домой. Уже в окопе на огороде я почувствовала боль в ноге выше колена и увидела кровь. Где и как я получила рану, не помню. Промыла водой, пожевала и приложила лист подорожника и завязала косынкой.

Дядя Боря сообщил, что сдали ростов, Новочеркасск, бомбят Бесерчекевку, надо уходить. Подогнал подводу, побросал кое-какое барахло. В коридоре стояло корыто с просушенной рыбой, мешок с яблоками, ящик с хозяйственным мылом, на примусе варился суп - все бросили в бричку. Нас с сестрой и свою жену - туда же. И поехал от бомбежки в лесополосу. Туда бежали все. А мама осталась допекать хлеб, ее обещал забрать знакомый по пути. Она собрала теплые вещи, сложила в мешок хлеб и стала ждать.

Время шло, и мама решила идти ему навстречу. На главной улице сидели солдаты, обедали. Завернув в переулок, она попала под бомбежку. Взрывной волной маму сбило с ног, и она упала под стену кирпичной конюшни милиции. Придя в себя в кромешной тьме она слышала крики раненых бойцов о помощи. Ощупав себя, поняла, что ослепла. На лице была кровь и болело все тело. Сообразив, где находится, отряхнула с себя кирпичные осколки и пошла вдоль стены. Тут недалеко был узенький проулочек, там бабы брали воду и поили коров. Вот туда она и пошла. Сползла к берегу, ощупывая камни. Вот и река. Села. Задумалась. Что делать? Куда идти слепой? Кому она нужна? Дети уже большие и не одни, не пропадут. Родных близко нет. Сама детдомовская из Питера, с Васильевского острова. По распределению попала в Орловскую губернию, село Тросны. Глушь, грязь, нищета. Она была там первым медиком, 'врачицей'. Туда же приехал к ней жених, мой отец. Он в Ленинграда служил в ПВО, где и познакомился с мамой. Там же родилась старшая дочь Лариса. Потом Ростов, где родилась я, Кубань, Шахты. И так каждые три года перемены места работы отца, а с ним всей семьи. И только в 1939 году осели в станице Багаевской. Работали, учились, и вот война... Слепота... Сидела, вспоминала, а рядом пули о камни цвикали, и не страшно было. Заплакала, по инерции намочила в воде руки, умылась... и, о Боже... вижу - камни, вода, и бегом на окорачках вверх на берег, туда где дети.

Вечерело. Мама пошла по улице в сторону лесополосы, забыв о хлебе и вещах,. Бежала, пока светло. Шла через колхозный сад. Кругом зенитки, солдаты, и опять обстрел, побежала и куда-то упала. Очнулась в погребе. Ее поили парным молоком, умыли, одели. Ее узнали. Недавно в этом доме она принимала роды. Ночевала там, а утром хозяин посадил ее в бричку и погнал лесополосе хутора Федулова.

А в это время к нам в лесополосу приехал тот мужик, что обещал маму забрать. Привез воз барахла, семью. Сообщил, что мама лежит под конюшней убитая. Ну что, поплакали и поехали дальше. Тетя Тася обещала нас не бросать. Колонна большая, подвод пятьдесят. Вдруг колонна остановилась. По степи в нашу сторону летела пара вороных с бричкой, в ней стоял мужик и орал, размахивая кнутом. Остановился. В бричке, держась за борта, сидела на соломе наша мама. Распухшее лицо все в ссадинах, глаз кровоточит, ноги побитые, черные. Сняли ее и перенесли в нашу бричку. Так всю дорогу она лежала, отдыхала.

Доехав до Песчанокопской, дядя Боря оставил жену своим родителям, а нам отдал бричку и пару коней. Мама стала поправляться, но плохо видела. Ехали больше ночью. На переднюю подводу клали белую простынь, и мама на нее правила лошадей, чтобы не сбиться с дороги. А днем стояли в густой заросли конопли. Связывали макушки над бричкой, чтобы сверху не видно было. Тут же и кони стояли. Под бричкой варили пищу, спали, путь держали на Кубань.

Помню, как шли по Донской степи длинной колонной беженцы. Пешие, на телегах, на велосипедах, с детскими колясками. Дошли до реки Маныч. Видно здесь была бомбежка. В реке стояли вверх дышлом утонувшие подводы, плыли люди, лошади, узлы, а самолеты летали кругами и расстреливали тех, кто остался в живых. Мы бросились в заросль придорожной пшеницы и сурепки. Густая и высокая она скрывала нас, а мы лежали, вжавшись в землю. Кругом крики, зов детей, стоны раненых и проклятия в адрес врага.

И вдруг новый звук. Откуда-то вывернулся наш 'ястребок'. Маленький, с красными звездами на крыльях, он вертелся между немецкими самолетами и стрелял, стрелял, а немцы падали и взрывались один за другим. Сколько он их подбил? Четыре, пять, не помню. Мы лежали, закрыв глаза, и только по звуку понимали, что творится в небе. Мы уже привыкли по звуку отличать немецкие самолеты от наших. Приподнявшись, я в первые увидела воздушный бой. Странно было это видеть. Взрыв в воздухе - это не взрыв на земле. Только слышно: очередь, рев, взрыв, очередь... И тут затихло... Тонкой стрелой прозвучал путь нашего 'ястребка'. Взрыв и тишина. Черная туча над землей. Погиб наш сокол, но дорого заплатили враги за его смерть. Нет, не смерть, за бессмертие.

Уже после войны мы вернулись в Богаевскую. Отец работал в военкомате. Ездили по району, искали безымянные могилы наших воинов, перезахороняли. И вот в районе Маныча нашли могилу нашего летчика. Жители ухаживали за ней и рассказывали, что летчика хоронили немцы с почестью. Немецкий офицер сказал: 'Если бы солдаты вермахта были бы такими же, как этот русский парень, то армия была бы непобедима.' Кто этот герой? Может быть это его мы видели в бою у реки Маныч? Кто бы он ни был, подвиг его не должен быть забыт.

Жители Кубани встречали нас со слезами на глазах. Сочувствуя, несли кто что. Хлеб, молоко, фрукты. Нас выручал ящик с мылом. Мама разрезала кусок пополам, и бежали мы с сестрой в недалекий от дороги хутор. Сердобольные хохлушки насыпят в подол картошку или сунут подмышку живую курицу, и бежим по степи догонять далеко ушедшую колонну. А мама стоит на бричке и, шею вывернув, ищет нас, где мы бежим.

Так и ползла наша колона гусеницей по степи. По пути срываем кукурузу молочной спелости и едим сырой, а будылки крутим жгутом и сосем сок если нет близко воды. По пути некоторые подводы отстают. То у родственников, то у знакомых, а то просто от безысходности и неизвестности. Жители хуторов оставляли у себя людей, лошадей, приболевших и уставших.

Утром, по холодку, колонна вошла в горы. Наша бричка оказалась последней. Жеребенок показывал свой норов, не хотел идти в упряжке, ложился на дышло, и ни что не могло его поднять, ни ласка, ни хворостина. Пока поставили его на ноги, колонна ушла. А дорог много, и везде следы подвод. Побежали мы с сестрой в разные стороны, туда-сюда. А мама ждет. Решили ехать куда глаза глядят, подальше от города. Подъехали к колодцу, напоили коней, набрали воды с собой - и в путь. Увидели строение - и туда. Это была заброшенная бруцеллезная ферма. Там жили несколько семей, ушедших от бомбежки из Невинки. Вечером подошла отара овец с пастухом. Загнал овец в загон, зарезал одну и накормил всех. Мы там жили с неделю. Мясо вволю, вода в ручье, почему не жить. Там моя сестра рассталась со своими косами. Я сама их срезала, бросила, а они шевелятся от насекомых. Нога моя почти зажила, я ее промывала водой из ручья. Как-то подъехали наши бойцы на военной бричке. Высокой, зеленой. Предложили поменяться бричками, а нас попросили уехать с фермы. Если придут немцы, то убьют как партизан. На другое утро мы все уехали в город, сложив вещи на мамину бричку. Пастух зарезал нам пару овец, все равно немцы заберут, и тоже ушел.

Одна семья взяла нас к себе. Их домик стоял на края города. По городу ходили немцы, заходили в дома, проверяли документы. И пошли мы с сестрой искать себе жилище. Дошли до железнодорожного вокзала. Это была улица Революционная, дом 224. Большой коридор, три двери и отдельно кухня. Никого нет, пусто. Кухня маленькая, метров 8-10, но большая плита. Два окна - угловая. Сюда мы и въехали. Во дворе сарай набитый соломой. Соорудили из кирпичей, рельсов и жаровень (из разбитой булочной) кровать, набили соломой мешки и стали жить. Утром немцы забрали бричку и лошадей, да они нам уже и не нужны были. Спасибо нас не тронули. Стали мы там обживаться.

На станции стояли обгоревшие остовы товарных вагонов. Там мы нашли пустые круглые канистры для керосина. Срезали верх, сделали из проволоки ручки. И чем не ведро? Кастрюля у нас алюминиевая была, мы в ней варили на костре, а на перевернутой крышке пекли пышки. Из консервных банок сделали кружки. Как говорится, голь на выдумку хитра. А мы и впрямь были голь. В чем ушли, в том пришли, а впереди зима.

Приказ коменданта 'Все на регистрацию'. Маму направили на работу по ремонту путей. Место работы далеко, возле станции Киян. Выдали хлебные карточки. Маме как рабочей - 300 гр, сестре 14 лет - 200 гр, и мне - 100гр. Но больше давали мукой, а она коричневая и горькая. Уходя, наши жгли хлеб уже скошенный, а немцы это помололи и давали как паек. 'Сами жгли, сами и ешьте'. Варили кукурузу, сверху картофельные шкорки, потом мололи на мясорубке, солили и пекли на плите. Это было вкусно, но мало. А если в кукурузу да добавить сахарную свеклу, то печенье к чаю. Мама получала 25 немецких марок или 250 рублей. Этого хватало на два ведра кукурузы, а остальное добывали как могли. Ходили за город, на колхозные поля. Копали картошку, свеклу, морковь. Но скоро зима. Мама с работы носила в сумке куски старых шпал и уголь. Свет горел бесплатно. Так и жили.

Ночью 'ночные ведьмы', наши девушки на кукурузниках разбили вокзал и водонапорную башню, и город остался без воды. Кубань далеко, да и не знаем, где она. Ходили в заброшенные холодильники, разгребали полову и в мешках носили домой лед. На улице жара, мы босиком, а спина ледяная от льда.

На вокзале много всякого барахла валялось. Несли домой. Трикотаж распускали на нитки. Иголки - на вес золота. Что-то шили, что-то вязали. Носили из разбитой библиотеки книги, срывали 'кожаную' покрышку, замачивали в воде, стирали, и получались небольшие лоскутки ткани. Ну и что, что с надписью? Шили простыни, наволочки, одежку, а если не мочить, то шили 'кожаные' тапочки.

Рядом стоял одноподъездный двухэтажный дом. Там был штаб немцев. Двор забит машинами, кухней. Нас забрали мыть посуду и чистить картошку. Ладошкой собирали остатки соуса и в баночке несли домой. Нам доставалась и шелуха от картошки, и кое-что под ней. Иногда солдаты угощали нас конфетами, показывали фото своих детей. После очередной бомбежки всех выгоняли на расчистку улицы и дороги. Это была главная магистраль на Кавказ.

Вскоре у нас появились соседи. Они от бомбежки уезжали к родным в хутор Голопузевку. А комнату рядом заняла тетя Зара с сыном Костей. Он мой ровесник, и мы подружились, обошли весь город. Ростом я была маленькая, худенькая, наголо стриженая, и на нас немцы не обращали внимание.

Однажды мы сидели с Костей на воротах и смотрели, как шли немецкие войска грузиться в вагоны на станции. Мы жили напротив и видели румын в коричневой форме и в беретах с большими бубонами. Итальянцев в форме с засученными рукавами. Веселые, пели и улыбались. А еще шли дядьки в юбках в клетку. Но больше ехали немцы на машинах, с автоматами. А еще машины с немками, у них на головах какие-то кудели, все белые, и музыка играет. А однажды подъехала черная длинная легковая машина. Из нее вышли офицеры, о чем-то говорили и курили. А потом вылез еще один офицер, высокий и худой, ему машина была по пояс. Весь в крестах, важный. А на шее тоже кресты наклеены. Костя говорил, что это его чиряки побили. Говорили, что это генерал Клейст. Потом в его честь нашу Революционную улицу переименовали в улицу Клейста.

В городе наступило затишье. Открылись гимназии, четыре класса школы. Молодых парней стали призывать в армию, а девчат в Германию на работы. Моя сестра попала в этот список, но мама остригла ее наголо, а на дверях кухни написала 'ТИФ', и к нам никто не пришел.

Подошла зима 1942, лютая, холодная. Однажды прошел слух, что за городом лежит обгоревший вагон с зерном. Все побежали, и мы с Костей. Валенки драные, из дыр торчит солома, фуфайка драная, а, плевать, бежим через пустырь, где еще не убрали трупы немцев. Один немец, уже немолодой, лежал на спине, подогнув колени, а одна рука почему-то стояла на локте и торчала вверх с растопыренными пальцами. На его ладони сидел большой ворон и клевал ее.

Все, кто приезжал на станцию, шли на ночевку в близлежащие дома. Первым делом щупали кровать. Наша никому не нравилась, и со словами 'Никагош квактига' уходили. Но некоторые оставались и, сидя на полу, спали, а утром, разогрев консервы и попив кофе, шли на станцию. Немцы не ожидали такую зиму и мерзли, шарили по квартирам, забирая теплые вещи. Офицеры на уши надевали наушники, а солдаты - как могли. На ноги, анна сапоги, одевали корзины из соломы и ею же набитые, на головах - бабьи платки. Представляете этакое чучело?

Наша улица была не очень широкая, и ни каких тротуаров. С сильным грохотом шли танки 'Тигры'. Пошли слухи, что немцы взяли Москву, Сталинград. Шли наши пленные кавказцы. Мы бросали на дорогу картошку, они поднимали и ели. На улице на столбах прибито много цветных железок с изображением зверей. Это у немцев так обозначались названия частей и куда надо ехать.

В конце 1942 года немцы стали ехать обратно. Говорили, что фронт выравнивают. А зима снежная, морозная, на дорогах пробки, все чаще бомбили наши самолеты. Как-то во двор въехал автобус. Желтый с красной полосой, красивый. Как игрушка. Ищут жилье. Мама указала на пустую комнату. Стали жить двое - шоферы автобуса. Одного звали дядя Женя. Веселый такой, сказки нам рассказывал, учил, как надо до бомбежки затыкать между ставнями солому, чтобы стекло не выскочило. И все сходилось. Как подскажет, так бомбят. В своей комнате они держали свои вещи. А в автобусе во дворе они клали по утрам под седушку автоматы, какие-то ящики и ехали отвозить немцев на работу. Куда? А кто знает.

Как-то по улице шла артиллерия. Пушки тянули быки. Около нашего дома бык поскользнулся, попал ногой в кювет и сломал ее. Его сразу тут же прирезали, ободрали, мясо - к нам на кухню, а ноги, голову и шкуру отдали нам за работу. Ночью был сильный обстрел. Наши били из 'Катюши'. Утром вокзал не узнать. От огня плавились даже кирпичные стены. А звук, как сильный шум осенних листьев, с завыванием и без остановки. Это было на грани фантастики. Жили слухами. Говорили, что наши наступают, Москву не сдавали, и Сталинград тоже наш.

Ночью к нам в окно кто-то постучал. Вошли двое в белом с автоматами через плечо, поговорили о чем-то с мамой и ушли. На вопрос - кто это, мама приложила палец к губам - тише. На другой день ушел штаб немцев, и мы с соседями перебрались в подвал этого дома. Дом кирпичный, дверь толстая, в углу колодец с зеленой водой. Если ее процедить через несколько тряпочек, то можно пить. Людей собралось - человек 10 из соседних домов. Сидели в противоположном от двери углу, безопасно от осколков. Мама варила голову быка и в тазу носила в подвал. Ели все. Даже шкуру на костре обсмалили, порезали, сварили и ели все.

Сигнал тревоги: 'ту-ту-ту-ту' загнал всех в подвал. Огня нет, сидим в темноте. И вот началось. Во двор упала бомба, дверь так изрешетило, что стало светло. Бомбили без перерыва, долго. Было очень страшно, бабушки громко молились. Мы были как в огненном кольце. Бомбили вокзал, станцию, депо. А когда все затихло, мы вышли во двор. Наш домик уцелел, а соседний был разбит в щепки. У нас во дворе жили две собаки. Шарик, большой, лохматый, сидел с нами в подвале и выл. А маленький Валет, серый и косолапый, попал под бомбежку. Он шел к нам на двух кривых передних ногах... Его была половина... Он скулил, и у него были такие глаза... А дальше - ничего, одни кишки ползли следом...

Однажды после обстрела мы вышли из подвали. С нами вышли и старики. Они из соседнего домика, что через дорогу. Хотели проведать свой домик. Тот стоял без стекол., забор повален. И тут увидели двоих с мешками, вбежавших в их домик. Дед ругнулся, и в тот же миг крыша домика обрушилась. Кругом пыль, ничего не видно. А потом при разборке нашли трупы тех двоих. Это были мародеры, охотники за чужим добром, которых в то время было ох как много.

Январь 1943 года был морозным, снежным. На улицах валялись трупы немцев и никто их не убирал. Утром 20 января 1943 года мы проснулись от грохота шедших танков. Они шли в сторону Кубани, на мост. Кое-как одевшись мы бросились к забору посмотреть в щель. Это были наши танки. С красными звездами. Наши! На танках сидели наши бойцы в белых полушубках, с автоматами, в сбитых на затылок шапках-ушанках. А улыбка - наша, русская, до ушей. Лица от мороза красные, а мы, полуголые, уже на улице, плачем, машем руками. Наши, наши, ура!

Недалеко от станции стоит железнодорожная школа. Там был немецкий госпиталь. И вот после освобождения стали чистить здание. На телегах, на машинах вывозили остатки госпиталя, грязное белье, бинты, гипсовые ноги, а из подвала останки трупов. Стоял такой смрад, ужас! В конце марта открыли школу, и я, наконец-то, пошла в пятый класс.

Мама получила работу участкового врача в поселке 'Головное сооружение' в семи километрах от города. Это плотина будущего оросительного канала, идущего в Сальские степи. Его начали строить еще до войны. Плотину немцы взорвали, и воды в канале было мало. Поселок был из бараков под красной черепицей. Рядом был военный аэродром, и половину бараков занимали летчики, отдыхавшие от полетов. Тут же был и их госпиталь. Маме выделили комнату в бараке, перегородили ее ширмой из марли. Тут она принимала больных, а за ширмой мы жили. Мама работала одна, медсестры не было, сама же и ходила по вызовам. Полуслепая она держала лекарства на подоконнике, все в разных пузырьках. При вызове на ощупь брала что надо и шла. Трудно было ночью, освещение - луна. Иногда ночью падала в окоп и сидела до утра, пока не вытащат. Инструментов почти не было. Ногти на руках коротко стрижены, в корзинке - 'инструмент': ножницы, белые нитки, пузырек с йодом, валерьянка, вата, марля. На вызов, если далеко, шла пешком и босиком, а входя в поселок обувалась. Участок большой. Ходила принимать роды за 10 км пешком. Меня приучила записывать больных с температурой, ставить банки, делать перевязки, а кода в школе ставили прививки, я была у мамы первая помощница. Крови я не боялась и помогала при накладке шин при переломе. Мы же жили на стройке.

В клубе жили пленные немцы. Там у них стояли трехъярусные нары. Строили плотину. Вокруг клуба колючая проволока. У нас на печке был нарисован красной краской наш 'ястребок' сбивший черный немецкий самолет. Нарисован профессионально, и мы эту картину не забеливали. Немец-печник посмотрел, улыбнулся, сказал: 'Гут' и еще что-то и стал работать. Топили мы чем могли. Дрова, рубероид, опилки, будылки, и потому часто засорялось. Мама немного понимала по-немецки. Работала на Кубани в 1931 году в немецкой колонии. Были в России такие поселения. Лечила женщин, детей, но плохо знала немецкий язык. А заведующий поликлиникой врач-немец русский язык совсем не знал, и вот решили научить друг друга. Все шло хорошо, но работа, двое детей, и совсем не хватало времени на учебу.Говорить кое-как стала, а вот писать... И как-то посетовала она на очень трудный язык. Доктор обиделся: 'Трудный? Да у нас как говорим, так и пишем. А у вас? Изгородь - шапор, церковь - шапор, в животе - шапор'. А я ходила там в ясли и детсад, и мама говорила, что я сначала начала говорить по-немецки, а потом по-русски. Может поэтому мне в школе этот язык легко давался, хотя нас учили так, чтобы мы его вообще не знали.

Я ходила в школу за семь километров в Невинку. Весна холодная, я босиком по рельсам. Приду, а меня уборщица сперва отогреет у буржуйки, а потом - в класс. И руки были отморожены. Как в тепло, так они как соски вздувались, писать нельзя. Все больше на слух брала и училась хорошо. А когда на Головном открыли школу, пошла туда в шестой класс. Школа была в бараке, одна комната. Учились на два класса в комнате по очереди. Два месяца учимся, потом на уборку урожая, еще учимся, каникулы дней десять. И так проучились еще один класс. Увезли пленных, клуб заняли летчики. Сделали ремонт, покрасили и такие концерты давали! Артисты позавидуют. Сидели на длинных лавках. В нашем классе было мало учеников, я сразу подружилась с двумя девочками. Аля местная и Рая - москвичка. Нас многое объединяло. Рисовали, писали стихи, любили кино. Кино крутили на белую стенку дома одним аппаратом. Пока ленту поставят, читаем устные уроки, а придя домой рисовали кадр из фильм и его краткое описание. А когда получили очередную 'Комсомолку' с фото девушки с петлей на шее и заголовком 'Таня' что тут было! Мы тут же написали сценарий пьесы и стали репетировать. Артисты все из нашего класса и все девочки. У Раи были длинные рыжеватые косы, и она из них делала бороду и усы и была бессменным партизаном. Я играла старуху, в комнате которой пытали Таню. А Алла сыграла Таню. Да как сыграла! У нее тоже были длинные русые косы, и к спектаклю она их обрезала, чтобы быть похожей на Таню из газеты. Остальные играли немцев, благо костюмов их было у всех полно. Даже рабочие плотины носили немецкие пиджаки, а пилотки так и на улице валялись. Грим: губная помада, сажа из печки, акварель. Спектакль прошел в клубе на ура. Летчики аплодировали, женщины плакали. С тех пор нас стали приглашать на все праздники с концертами. Пели, танцевали, писали стихи и сами же их читали. И все о войне. Я писала отцу письма в стихах. Наивные конечно, но он был им рад. К новому году красили чернилами конверты, оставив квадратик для адреса, вырезали из бумаги елочку и слова 'С новым годом', красиво раскладывали на конверт, мешали зубной порошок с молоком и при помощи зубной щетки, пальцем, разбрызгивали по конверту. Сушили, снимали буквы, подрисовывали снег, звезды, писали адрес и посылали на фронт. Отец потом говорил, что наши конверты всегда стояли на окнах почты.

В 1944 году отозвался отец. Он нас нашел через бюро эвакуируемых в городе Бугуруслане. Мы туда послали свой адрес.

Однажды маму вызвали в военкомат. Семь километров почти бегом, воление, зачем вызвали, а вдруг...Около военкомата колонна военных машин, собираются уезжать. И вдруг: 'Мать!'. Знакомый голос. Обернулась. О Боже, Женька, немец с автобуса, но в форме майора Красной Армии, в орденах Подошел, обнял. 'Здравствуй, мать. Я не Женька, Я Ефим.' Мама глазам своим не верила, а он уже стоял на подножке машины и махал ей рукой. Вот так встреча. А в военкомате маме выдали от папы аттестат на 800 рублей и его адрес. Нам стало легче жить.

В клубе прощальный концерт. Летчики улетают ближе к фронту. Радость близости победы, слезы расставания. Взрослые показали спектакль 'Русские люди' А мы, школьники, сценку 'Цыгане шумною толпою по Бессарабии кочуют' с танцами и песнями. Летчики пели свои песни. Одна из них до сих пор у меня в памяти. Уж больно похожа на реальность того времени. Чьи слова, не знаю.

Кто Вы, я так и не знаю
Милый, хороший такой
Имени нет, адреса нет
Все унесли Вы с собой
Утречком ранним, зорькой румяной
Вижу одни я тревожные сны
Это Ваши слова, Ваших глаз синева
Это вальс фронтовой весны
Это Ваши слова, Ваших глаз синева
Это вальс фронтовой весны

Верю, надеюсь и знаю
Что я дождусь того дня
Верю в одно, Вы все равно
Снова найдете меня
Двери толкнете, тихо войдете
Скажете: Вот я, вернулся с войны
Чтоб забились сердца, чтоб звучал без конца
Это вальс фронтовой весны
Чтоб забились сердца, чтоб звучал без конца
Это вальс фронтовой весны

Пел этот вальс молодой летчик под гитару. Но больше я эту песню не слышала.

А утром 9 мая по радио сообщили о полной капитуляции Германии. Ура! Победа! Долгожданная, наконец-то! Все люди на улице, какая там работа, все на крыше прибивают флаги. Рая, моя подружка, не пожалела кусок красного шелка, что отец прислал ей на платье, прибила его на держак лопаты и сунула в трубу. Победа!

Обычно мы на Пасху всем классом с учительницей Екатериной Николаевной ходили в горы за тюльпанами. Тюльпаны на Кубани крупные, красивые, есть как анютины глазки - многоцветные. Мы их засушивали в книгах, а потом отсылали в письмах на фронт. Или несли букеты в госпиталь. А то нарвем букеты и в мешки кладем цветами в разные стороны, и так полный мешок. Несем домой, на них же сидим отдыхаем. Дома высыпем на пол, нальем в корыто воды немного и вяжем букеты. Ставим в корыто, а утром их не узнать. Все веселые, живые, будто на них и не сидели. Букеты в корзину, на коромысло, и - на трассу. Шофера брали оптом, не торгуясь. Видно, на продажу. И нам помощь, мы на эти деньги покупали тетради по 60 рублей за штуку. А то писали на газетах перевернутых вверх тормашками.А тетради потом аккуратно стирали резинкой и снова писали. С учебниками было плохо. У меня, например, была всего одна книга 'Синтаксис' по русскому. Учили по очереди. Математику списывали с доски. А устные, если хорошо послушать учителя, то и учить дома не надо.

В восьмой класс пошла в школу в Невинку, в десятилетку. Утром выходили на трассу и гурьбой шли в школу. Я обычно рассказывала какой-нибудь устный предмет, а все шли и слушали, чтобы 'плохо' не схватить. У нас тогда оценки были не цифрами, а 'отлично, хорошо, посредственно, плохо и оч. плохо'. Мне учеба давалась легко, думали с сестрой после школы поехать учиться в Армавирский пищевой техникум, но не получилось.

Хотя война и кончилась, страна была разрушена, и надо было помогать. Настал и наш черед, старшеклассников. В школу пошли в сентябре, потом прервали. Топить школу нечем. И все - на заготовку дров. На студебекерах нас везли в лес. Ребята пилили поперечной пилой дубы, а мы, девчата, обрубали ветки. Готовые стволы по веревкам катили в кузов. Ветки жгли тут же. Ели боярышник и калину. Потом опять учились. А бывало, уже на снегу, убирали в колхозе кукурузу.

Стали возвращаться пожилые солдаты, раненые, больные. Молодые поехали через Союз в Японию, там неспокойно. Отец еще был в Германии.

Отец демобилизовался и приехал к нам в Невинку 3 августа 1946 года. Ходил тогда товарный поезд под названием 'пятьсотвеселый', вез победителей домой. В Невинке, в военкомате, отцу давали работу, квартиру. Но он ни в какую - 'Хочу на Дон'. Его приезд совпал с моим днем рождения. Отметили, и засобирался он на Дон.

Взял мою сестру и поехал 'на разведку'. А мы с мамой готовились к отъезду. Вещей почти нет, а картошка в тот год уродилась хорошая. Накопали много, засыпали коридор до крыши. Но как ее везти? Насыпали в мешки на первый случай. Отец приехал за нами один. Двое суток сидели на станции, пока не взяли билеты на Ростов. Пришли проводить подружки. Поплакали. Я и не думала, что вижу Раю в последний раз. Ехали в последнем вагоне, болтало ужасно. Подолгу стояли на станциях, пропускали встречные. Тогда путь был везде одноколейный. За окнами мелькали разбитые дома, под откосом валялись сгоревшие вагоны, по степи разбросана разбитая техника, пушки, танки. И вот Ростов. Вокзал разбит. Кругом груды кирпича, мусор, лужи, грязь. На пароходе доехали до Богаевской. Тогда пароходы ходили колесные, медленно, да еще против течения.

Приехали ночью. Я тут же побежала на Дон. Окунулась с головой, хлебнула родной водицы. В Кубани вода холодная и жесткая. А в Дону теплая и мягкая. Поселились в доме, где жили до войны. Соседи вернули нам наши вещи, мебель. Говорят, как пошли мародеры по домам шастать, решили забрать, а потом вернуть. Спасибо им. Жилось очень трудно. Скоро зима, а продуктов нет. И решили родители ехать на Кубань за картошкой. Успели вернуться последним пароходом уже со снегом. Теперь на зиму хватит. Но привезли мне и печальную весть. Умерла Рая. Остались мы с Аллой вдвоем. Связь не теряем, переписываемся. Дважды я была у нее. Она живет с мужем и сыном в Майкопе. Ночь не спали, разговаривали, теперь только переписываемся. Встреча уже не возможна, возраст.

Девятый класс я не закончила. Исключили за неуплату за учебу. Отец болел, деньги шли на него, а платить надо было 300 рублей. Тогда старшие классы обучались платно. Отец вернулся с войны с язвой желудка. Купили корову ему на подспорье, но все равно болезнь прогрессировала. Сестра пошла работать в школу пионервожатой. Я - на радиовещание секретарем. Кое-как дожили этот год, а в 1947 году поехали в Ростов поступать в Кинотехникум.

С пристани шли пешком по Красноармейской улице. Улица широкая, дома старинные с красивой лепкой и балконами. Но все разбито, кучи щебня, кирпича. Нас поразил запах города, пропитанного хлоркой. У нас в станице воздух чистый, воду из Дона пили, а тут и вода в фонтанчиках с хлоркой.

Жили на квартире на улице Восточной. Комната метров 16. Жили вместе с хозяевами. Их трое и нас двое. Отец давал нам 200 рублей на квартиру, а жили на стипендию. Я на первом курсе получала 120 рублей, сестра на втором - 140. Хлебные карточки 500 гр и кусок хозяйственного мыла на месяц иногородним. Пришлось расстаться с косами. Завтрак в столовой техникума: столовая ложка размазанной по тарелке протертой свеклы, стакан кипятка. На столе коробка с солью - ешь не хочу. Тогда в Ростове пекли хлеб - буханка 2 кг. Это наш паек за два дня. Получим, я иду к собору и там продаю за 450 рублей. Раз в месяц кто-нибудь ехал домой за продуктами. До Новочеркасска рабочим поездом, а потом пешком по зимней дороге 25 км, к вечеру дома. На праздник ехали вдвоем. Везли родителям буханку хлеба, а мама давала нам фляжку топленного масла, творожные шарики. Летом сушили их на крыше, а зимой размачивали в кипятке, и было кислое молоко.

1948 год. Отмена карточек и реформа денег. Мы ничего не потеряли. У кого были деньги на книжке, тем 3000 давали 1х1, а остальное - 1х10. А у нас только мелочь на трамвай, ее не меняли. А вот у кого деньги были дома - беда. И ведь несли мешками на обмен. В магазинах появился хлеб, белый, без карточек, сахар, пшено, бери - не хочу. Аж не верилось, что дожили до этого.

Приехали на зимние каникулы, и отец предложил мне бросить техникум. Тяжело нас двоих учить при зарплате 400 рублей. И я вернулась домой.

Работала в клубе рекламистом. Подрабатывала на пристани и в Заготзерно, писала лозунги 'Хлеб - государству' и др.. Вот тут я впервые купила себе ситец на платье и туфли. Платье сшила сама, получилось неплохо. Стала обшивать на старенькой машинке соседей, подруг, а потом это в жизни так пригодилось. В техникум я так и не вернулась.

Потом я вышла замуж. В 1954 году уехала в Белую Калитву. Работала на БКМЗ (металлургический завод), ушла на пенсию.

Несмотря на жизненные катаклизмы, жизнь продолжается, растет новое поколение. Разлетелись дети, выросли внуки, подрастают правнуки. Кажется, все позади, ан нет. Где-то застряли в памяти отголоски войны, все помнится, как вчера. Иногда просыпаюсь от выстрела, от крика, какая-то нервозность, слезливость... И это все оттуда, от войны. И забыть это нельзя.

После смерти отца взяла к себе маму. Она прожила 97 лет.

Мой прадед, Александр Терентьевич Гомолко, родился в 1902 году в Белорусии. Самый младший ребенок. Мама-полька со старшими детьми жила в Питере, а мой прадед остался с отцом в Барановичах. Получил по тем временам высшее образование. С моей прабабушкой, Александрой Никифоровной, познакомился в Питере. Мать его была против брака. Говорила, что она ему не пара, "ни кола, ни двора". Он-то был из обеспеченной семьи. Прабабушка - воспитанница Екатерининского детского дома с Васильевского острова. Его выпускниц забирали в семьи гувернантками. Ей оставался один год до окончания учебы, когда произошла революция. Выучилась на фельдшера. И прадед, и прабабушка всю жизнь пользоваоись заслуженным уважением. Они заслужили его своими поступками, честностью, своей жизнью. Когда я призжала к ним в Богаевку, и мы с дедом, уже совсем стареньким и ослабшим, шли по станице, с ним здоровались люди, называли по имени-отчеству, я испытывала чувсnво гордости. Старший брат прадеда Георгий (Жоржик) погиб во время войны, похоронен на Новодевичьем кладбище.