Fandom Darth Krapivin 2015 : другие произведения.

Ветра нет

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Краткое содержание: кроссовер "Троих с площади Карронад" и цикла о Великом Кристалле.

    Предупреждения: AU; смерть персонажей, возможен ООС

  
  Название: Ветра нет

  Автор: fandom Darth Krapivin 2015

  Бета: fandom Darth Krapivin 2015

  Размер: макси, 18 250 слов

  Персонажи: Тим, Славка, Валентина, Андрей, Женька

  Категория: джен

  Жанр: ангст

  Рейтинг: PG-13

  Краткое содержание: кроссовер "Троих с площади
  Карронад" и цикла о Великом Кристалле.

  Предупреждения: AU; смерть персонажей, возможен ООС

  
  1.
  
  Они говорят, что Его не было.
  
  Они мне не верят.
  
  Думают, это из-за того, что я головой так крепко стукнулся. И поэтому брежу. Гал-лю-ци-ни-ру-ю. (Мне сейчас длинные слова трудно произносить не запинаясь; я не знаю, это на всю жизнь или вылечат потом).
  
  Они говорят, что это из-за сотрясения. Или из-за наркоза. А еще у меня, оказывается, был какой-то болевой шок, во время которого тоже может разное мерещиться. Возникают, как они говорят, 'фантомные видения'. Как миражи в пустыне. Но я-то знаю, что все это было на самом деле. Я говорю, посмотрите - у Него должны остаться следы от этой цепи, я Его сам прикрутил к столбу, в два мотка. Там такие длинные царапины, они бы остались. И еще же остались сигнальные флаги... Наш знак, 'NC', 'новембер чарли'. Просто передайте эти два слова и все, Он поймет. Сразу догадается о моей просьбе, придумает, как прорваться в больницу. Мы увидимся, я докажу, что Он есть, что Он -настоящий. Он придет, и они сами все увидят!
  
  Они пожимают плечами. Некоторые - качают головой. И врачи, и мама. И у мамы такое выражение лица, как у нашей Куин Лизы, когда та меня за что-то отчитывает перед всем классом. Она обычно так и говорит:
  
  'Вечно у этого Селя опять какие-то фантазии!'
  
  И лицо у нашей 'англичанки' даже не злобное, а усталое. Из-за того, что ей так ужасно надоели эти самые мои фантазии и я сам. И вообще все мы - класс, которым она руководит. Школьники.
  
  Сентябрь только начинался, а наша 'англичанка' уже от всех нас устала. Она сама так говорила, на том сборе, когда меня должны были исключать из пионеров. Но ведь не исключили. Он тогда встал и сказал, что баркентину бы снести не могло, потому что в ту ночь был ветер...
  Они говорят, что не было.
  
  Никакого сбора не было. Меня взаправду поставили на учет в детскую комнату милиции, да и то не лично, а по бумагам. А в школе все перепугались ужасно и никакого сбора не проводили.
  
  То есть, наверное, меня действительно надо было исключать и все такое, потому что угон парусного судна - это преступление, сейчас я понимаю. Валентина говорит: 'Головой стукнулся - и сразу поумнел' - но это она шутит, я понимаю, не сержусь. (Она вообще сейчас единственный человек, который со мной шутит. Остальные думают, что я с ума сошел). В общем, меня за все эти подвиги должны были выгнать из пионеров, это факт. Но не выгоняли. Потому что никто не знал, выживу я или нет. Потому что открытая черепно-мозговая травма - это такое дело... Как на снаряде подорваться. Немножко. Но про снаряд - это надо долго объяснять. В общем, в школе боялись про меня что-то говорить. Делали вид, что я не угонял 'Сатурн', не падал с выбленки и не разбивался почти до смерти. Они боялись, я понимаю. Может, они начнут сбор проводить, а когда перейдут к голосованию, кто-нибудь позвонит директору из больницы и скажет, что Сель умер. И меня посмертно исключат из пионеров. Будет такой вечный пионер-негерой. То есть, и не пионер, и не герой, а непонятно кто. И пятно на школе.
  
  Поэтому на самом деле никакого сбора и не было. А если бы он и был, то я бы туда точно не попал. Ну, как бы я туда заявился - из реанимации и с какими-нибудь трубками? Хорошо еще, если во рту... Они бы там все от смеха со стульев попадали, всем советом дружины, честное пионерское! Хотя Он бы не смеялся, я думаю.
  
  Он вообще ко мне относится... ну, это долго рассказывать придется... Про сбор, про то, как у меня потом сандаль порвался... Нет, не порвался, там ремешок растянулся, надо было дырку новую пробить, а у меня не получалось, а Он подошел и помог... Я не помню, чем мы эту дырку проколупали. А потом мы почему-то говорили про английский, у меня вроде как перевод какой-то не получался, Он помогал переводить, про Маугли... А потом мы про баркентину говорили, да. Про 'Сатурн' и про другие парусники. И потом пошли к Нему в гости или ко мне в гости... Если я все рассказывать начну, наверное, недели не хватит, если с подробностями и перерывами на сон.
  
  Я сплю сейчас очень часто, а когда просыпаюсь, то не сразу понимаю, где я, кто я, почему больница, какие еще переломы. А главное - не понимаю, куда Он делся. Просыпаюсь и думаю: сейчас я окончательно проснусь, потом Он придет. После обеда. До обеда тоже можно, если с сестрами на посту договориться.
  
  В общем, я лежу, жду его. А приходит мама. Иногда вместе с Валентиной. А Его нет. Я про Него спрашиваю, и у мамы лицо становится усталым, как у нашей 'англичанки' Куин Лизы... Кажется, я это уже говорил: я иногда путаю то, что совсем недавно было. Про Него вот все помню, до последней секунды, а что было пару минут назад - могу забыть. Я опять спрашиваю про Него, мама иногда просто закрывает лицо руками и сидит, как скорбящий памятник на старом кладбище, у нее только спина вздрагивает. Валентина гладит ее по спине (я-то не могу!) и шепчет, выговаривая все серьезные слова куда лучше, чем я сейчас:
  
  'Это последствия черепно-мозговой травмы. Врачи говорят, что они не необратимые... Что Тимофей сможет...'...
  
  Тут я вздрагиваю, как от новой судороги. Во-первых, ненавижу, когда меня называют Тимофеем. Длиннющее имя и неуклюжее какое-то. Я - Тим. Во-вторых, мне слово 'необратимый' кажется очень знакомым и не случайным. Оно с ним связано сильно. Наверное, потому что Он мне как брат. Даже лучше. Даже больше.
  
  А они мне говорят, что Его нет.
  
  Что это выдумки. Мои очередные фантазии.
  
  'Последствия'.
  
  Валентина произносит это слово рокочущим басом, как взрослая. Все, кто нам домой звонит, знают, что ей еще семи лет нету, но все равно обращаются к Вальке на 'вы'. Это почти игра. Наверное, сейчас тоже так говорят. Чтобы ей приятное сделать. А то вот, в семье такое горе. Горе - это в смысле я. Наверное, до того как я с этого 'Сатурна' слетел и все себе переломал, я тоже был горем. Но меньшего масштаба.
  
  'Не-до-ра-зу-ме-ни-ем'.
  
  Я Валентине об этом сказал, она стянула мандариновую кожуру с моей тумбочки, брызнула на меня шипучим соком и сказала, что раньше я был просто обыкновенным безобразием.
  
  И я засмеялся. Сам. Первый раз после всего этого. Все-таки хорошо, когда у тебя есть младшая сестра. Пусть даже рассудительная, занудная и ведущая себя так, будто она взрослая. В общем, я смеялся. До тех пор, пока не захотелось плакать. И Валентина смеялась, и мама. И на секунду показалось, что все стало как раньше, до того, как...
  
  Я решил, что прямо сейчас не буду ни про что вспоминать и спрашивать. Все из-за меня и без того переживали, устали, наверное, ужасно. (Я все чаще думаю, что с 'Сатурном', это я, конечно, дурака свалял. Угу, свалял и свалился. Потому что спасенный парусник - это хорошо, но если бы я... Мама бы тоже не перенесла).
  
  В общем, мы смеялись. И Валька брызгала в меня этой кожурой мандариновой. Я ей говорю:
  
  'Ты хочешь, чтобы у меня еще веснушки выскочили? Оранжевые'.
  
  А она такая серьезная, говорит строго:
  
  'А ты знаешь, что в цитрусовых есть кислота, которая наоборот способствует удалению...'
  
  И чего-то там такое про пигментацию кожи. Я половину фразы не мог понять: мозги после сотрясения на место не улеглись. Я решил виду не подавать, что ничего не разобрал. А то они и без того думают, что я чокнутый. Я просто говорю:
  
  'Чего ты с этой кожурой возишься? Бери мандарин, ешь нормально'.
  
  Валентина меня погладила по руке (там, где гипса нет) и отвечает:
  
  'Вот еще. Это тебе. Они дефицитные'.
  
  И опять меня погладила. А если по гипсу гладить, по тому месту, где чешется, то все равно становится легче, хотя бы чуть-чуть. Это са-мо-вну-ше-ние. Практически галлюцинация.
  
  Я уже сам запутался, где у меня галлюцинация, а где что. Мне так неловко стало, так хорошо. Показалось, что я в семье самый маленький, а Валька, наоборот, старшая. Потому что заботится. Потому что ответственная, рассудительная и сейчас она даже умнее меня. Не только из-за сотрясения. Ну, вообще. Он, кстати, тоже всегда говорил, что Валька очень умная. И жалел, что у Него самого ни брата, ни сестры нет. (У Него отец погиб, когда Он сам еще не родился, и Он вдвоем с мамой жил).
  
  Я опять про Него подумал и у меня, наверное, на лице все отразилось. Мама перестала улыбаться. А Валентина смотрела не на меня, а на эту несчастную авоську с мандаринами на моей тумбочке. Я свою сестру хорошо знаю, она кремень. Наверняка пока они мне эту авоську в больницу везли, Валька вся извздыхалась. Но если решила, что мне, значит - сама ни съест ни долечки. Ни полкусочка. А они, наверное, вкусные, эти мандарины. Кислые. (У меня из-за лекарств язык как ватный, я кислое от сладкого не отличаю почти). В общем, я схитрил. Сказал:
  
  'Валька, съешь. Я их все равно не люблю. И нам на полдник такие же давали'.
  
  На самом деле нам на полдник давали молоко с пенками и какое-то сохлое печенье, как всегда. Но это не важно. Главное, что Валентина поверила.
  
  Она эту мандаринку, наверное, хотела есть степенно и чинно, как и полагается приличной девочке из интеллигентной семьи (у меня эти слова голове почему-то его голос произносит), но вместо этого слопала все дольки в один присест. И глаза у нее при этом были счастливые и жалобные. Я тогда говорю:
  
  'Давай ешь еще. За меня. Чтобы я выздоровел. Это приказ. Ясно?'
  
  Она кивнула и заработала челюстями так сосредоточенно, будто, не знаю, на фронте проволоку перекусывала. Я еще говорил шепотом:
  
  'Давай, давай, одну дольку за Тима, вторую, третью'.
  
  Мама на нас смотрела, плакала тихонько и слезы не вытирала. А я чего-то вспомнил, что когда Валентина совсем мелкая была, то она часто сидела на высоком стуле на кухне и я её так кормил, с ложки. За маму, за папу... А за себя никогда. А теперь вот. Спекулирую на сестринской любви. И на маминой тоже.
  
  Они со мной носятся, а я про них вообще ни капельки не думал, когда на 'Сатурн' лез. И когда мы с Ним спорили, кто снаряд в военную часть понесет, я тоже не думал. И когда я угонял 'Маугли' и несся на нем в одиночку через закрытую бухту... Я тоже не думал ни про маму, ни про Вальку. Только, что Он уезжает и надо успеть... Я не помню точно, успел или нет. Мне кажется, что успел. Но если так - то куда Он потом делся? Неужели мать Его так и увезла в этот Усть-Каменск?
  
  Я спрашиваю:
  
  'Усть-Каменск - это где? Ты можешь туда в справочное бюро позвонить или письмо написать?'
  
  Даже сам не понял, к кому обращаюсь, к Вальке или к маме. А они мне почти хором отвечают, что про такой город слышат впервые в жизни. Но Валентина еще добавила, что посмотрит в Большой Советской энциклопедии. На всякий случай. Наверное, она прочитала какую-нибудь популярную брошюру по обращению с тяжелыми больными и иногда вспоминала всякие советы оттуда. Начала говорить 'Успокойся-успокойся', стала одеяло поправлять, опять по гипсу погладила. У меня опять в глазах защипало. От досады и благодарности.
  
  Я не знал, как про это сказать, брякнул про другое.
  
  'Жалко, - говорю, - что ты в первый класс пошла с середины сентября, а то я бы тебя отвел на первую линейку... За руку, как ты хотела'.
  
  У нее лицо остановилось. Застыло, как кадр на экране телевизора. Они с мамой переглянулись и мама к себе в сумку вдруг полезла. Вытаскивает оттуда наш семейный фотоальбом. Там всякие карточки, начиная с их с папой свадьбы. И потом всякое другое. Как меня из роддома забирают, первомайская демонстрация, Валька маленькая совсем, ее елка в садике, мы с папой в Петродворце, у Большого Каскада, в том году...
  
  Оказывается, с тех пор, как ко мне стали посетителей пускать, мама с Валькой этот альбом в больницу каждый раз таскали. На всякий случай. Потому что им сразу сказали, что у меня обязательно будут проблемы с памятью. Никто же не знал, какие именно. Вот они и таскали эти фотографии. А то вдруг я кого-то не знаю или не вспомню?
  
  Я сразу начал листать последние страницы. Потому что там должен был быть Он. С тряпичным зайцем в смешной игрушечной кепке.
  
  У него этих фотокарточек было несколько, Савин сделал один кадр, а отпечатал потом десяток - для стенгазеты и вообще. Пригодились потом, когда снаряд взорвали вместе с его портфелем и зайца тоже взорвали. А Он как раз до этого сказал, что хочешь - заяц будет нашим общим. Мы оба за зайца потом переживали... Но сперва Савин снимки сделал, и Он потом многим карточки раздавал. Мне тоже подарил, я сразу решил, что в альбом вклею. В наш, семейный. Потому что Он мне как брат. Даже лучше.
  
  Я так торопился найти Его снимок, что порвал папиросную белую бумагу, которой страницы переложены. В обычное время мама бы меня потом неделю бы пилила. А сейчас она только рукой махнула. Следила за тем, как я фотокарточки ищу. Наверное, ждала, что я все наконец вспомню. А я от волнения даже забыл, что именно они мне так хотели показать. Искал Его.
  
  Предпоследней карточкой была линейка в пионерлагере, на закрытии. Там где мне вручают грамоту за работу в судомодельном кружке. А последний снимок - это как раз мы с Валентиной, первого сентября, все такие праздничные, с букетами, в школьном дворе. И Валька - настоящая первоклассница с настоящим ранцем. Все как на самом деле. Совсем не так, как я помню.
  
  А Его фотографии там не было. У меня сердце от обиды в горле забухало, но потом я заставил себя успокоиться. Мало ли где этот снимок? Вот когда меня наконец домой выпишут, я посмотрю в тетрадях и учебниках: может, где-нибудь там все-таки есть его фотография, может, я просто вклеить ее не успел. Найду снимок и всем покажу. И все поймут, что он есть. Перестанут говорить, что это фантазии и галлюцинации. И Он сам найдется. Он, наверное, правда в этот Усть-Каменск уехал. Не может же быть, чтобы Его не было.
  
  Тут меня Валентина в руку толкнула. В тот кусок, где гипса нет. Я как будто заново очнулся. Смотрю на карточку, где мы с ней первого сентября, и ничего не понимаю.
  
  'Тебя же, - говорю, - не могли в первый класс взять: тебе еще семи лет не было'.
  
  Мама с Валькой опять переглядываются, радостные такие.
  
  'Мама, я тебя уверяла, что Тим обязательно все вспомнит'.
  
  Мама тоже кивает и говорит:
  
  'Да, брать не хотели, я ходила ругаться, это же безобразие, когда девочка читает, считает и пишет как отличница, а ей отказывают...'
  
  Я вспомнил, как Динька тоже сказал, что это бюрократизм. А потом он пошел к директору и прямо так и заявил. И Вальку в обход правил зачислили в школу. Мы все потом смеялись, что вот вам второй подвиг первоклассника Васильченко.
  
  Мне вдруг так жарко стало, от радости, от волнения. Потому что кроме Него у меня еще же и Динька Васильченко есть, наш Наездник. Он-то никуда деться не должен. Обязательно прискачет, расскажет, что со мной на самом деле произошло. Может, есть какие-то тайны, то, про что мама и Валька просто не знают, и все. А Наездник должен знать. Он мне все объяснит, наш Динька!
  
  Потому что иначе ну никак не складывается у меня картинка. Я вот что помню, если по порядку... Я в начале сентября пытался увести с пирса баркентину 'Сатурн', из которой хотели сделать пивную. Я пробрался на нее ночью. Стал парус поднимать, но тут лебедка заскрипела... Сторож проснулся и меня заметил, приехала милиция. Потом в школе был сбор, там мы с Ним познакомились, потом нас в яхт-секцию позвали, и у нас была своя яхта, 'Маугли', потом мы чуть не поссорились из-за снаряда, потом Его мама увезти пыталась, а я Его отобрал, приковал цепью к фонарю на перроне и все тут... Потом у Него мама уехала, а Он тут остался, у своей двоюродной бабушки. Потом было еще что-то интересное. С Ним, с Женькой Аверкиным, с Денисом... Мы запускали какую-то искорку на пустыре... Яркую.
  
  А потом вдруг бах! - и я в этой больнице с сотрясением. И все говорят, что у меня галлюцинации и последствия травмы. Что я с 'Сатурна' упал, с выбленок веревочной лестницы, когда на мачту лез, чтобы парус поднять... Упал с такой верхотуры на ограждение, его проломил (оно на 'Сатурне' дряхлое было) и потом, уже с переломами - в воду. Чудом откачали.
  
  Они говорят, что так было. Я бы в это поверил, честное пионерское. Но я же чувствую, что от меня что-то скрывают. Я вроде не помираю больше, а они все равно считают, что больного нельзя волновать.
  
  Ну что поделаешь - они все-таки девочки. Женщины. Мама и сестра. А Динька - хоть и первоклассник, а пацан. Не будет он мне заливать. Тем более, если сейчас зима, то их уже давно в октябрята приняли. Я с него возьму честное октябрятское слово, и он мне расскажет, что там было на самом деле. И чем быстрее, тем лучше. А то я скоро с ума сойду в этой больнице.
  
  В общем, я скривился, но маму попросил:
  
  'Ты же администратор. Ты умеешь с людьми договариваться. Ты можешь попросить, чтобы Васильченко сюда пустили? Я с ним недолго, только поговорить'
  
  'Ко-го?' - мама вдруг тоже по слогам начала говорить, как я сейчас.
  
  'Дениса Васильченко. Из нашей школы. Из первого класса. Они с Валькой сидят за одной партой. И всех, кто дразнится тили-тестом, они и-гно-ри-ру-ют'.
  
  У мамы опять лицо застывает. А Валька берет с тумбочки следующий мандарин и начинает его кусать вместе с кожурой. А на одеяле у меня все еще лежит этот наш семейный альбом, раскрытый на той странице, где я веду Валентину в первый класс первого сентября. Но этого же не было!
  
  Мы сидим в палате тихо-тихо. По коридору тележка скрипит, на которой обеды и ужины возят. Потом каталка поехала. Потом еще та, другая каталка, которая не из операционной, не с рентгена, а только в морг. У нее колеса визгливые. Я знаю. И там еще кафель от пола в одном месте откололся, колеса на нем подпрыгивают всегда. Дурацкий звук такой. Если не знать, что именно едет по коридору, то, может, и ничего. А если ты четко знаешь, что это та самая тележка, которую на отделении называют 'катафалк'... Жуткий звук. До мурашек.
  
  И он еще так звучал... Ну вот как в спектакле, когда на сцене что-то зловещее происходит и включают специальную музыку, которая бьет по нервам. Так и тут.
  
  Я не знаю, что там у меня в мозгах именно потряслось, но вот в эту секунду что-то в них сдвинулось, как кусочек кафеля на больничном полу. Я решил, что буду терпеть. До выписки. Что даже с самыми важными вещами я разберусь немного потом. Сейчас главное, чтобы они не решили, будто я сумасшедший. И я стал действовать как разведчик.
  
  'Мам, - говорю, - понимаешь, мне казалось, что Динька Васильченко нашу Вальку в первый класс сумел записать. Что они дружат. Это, наверное, мне приснилось, да?'
  
  Мама кивает - так осторожно, словно боится, что у нее с лица улыбка отклеится и упадет. А Валентина вдруг лицо сморщила и заплакала. Не между делом, как у них бывает, когда они на меня во всем этом гипсе смотрят, а по-другому. Будто Валька вдруг ударилась обо что-то. Или порезалась. Или ошпарилась. Или очень, очень сильно испугалась.
  
  Я почему-то сразу все понял. Догадался, что именно они мне скажут. Что никакого Дениса тоже нет или он есть, но к Вальке отношения не имеет и они в разных первых классах учатся, например.
  
  Но вместо этого Валентина вдруг поднялась со стула и сквозь всхлипы сказала, что обязательно, когда вырастет, будет врачом. Нейрохирургом. Будет разбираться в особенностях сотрясенного мозга. Потому что она же всех уверяла, что я, даже когда был без сознания, все прекрасно слышал! И вот, пожалуйста, вот вам доказательства! Я знаю про Дениса Васильченко! Просто понял все по-другому.
  
  Тут я как раз уже совсем ничего не понял. Хоть вешайся. Да еще часы посещений заканчивались, к нам в палату санитарка заглядывала, ругалась, ей мама сунула рубль, я видел. И по коридору уже начали другие больные ходить, возвращаться в палаты - те, кто не лежачий, с посетителями встречаются на первом этаже, в холле. В общем, надо было всё выяснять как можно скорее.
  
  'Вы мне, - говорю, - честно скажите, что там было с этим Васильченко, и я успокоюсь. Вы же сами знаете, что мне нельзя волноваться'.
  
  Тут моя сестрица в очередной раз проявила железную стойкость и взрослую рассудительность. Я не знаю, смог бы я сам или нет. Я после этого падения к себе вообще как-то по-другому стал относиться. И пока Валька облизывала губы, собираясь рассказать, что там с этим Денисом было на самом деле, я трусил как, наверное, настоящая девчонка.
  
  Хотя я Вальки старше почти на пять лет. Неважно.
  
  ***
  
  В общем, я этого Дениса Васильченко, наверное, вправду встречал в нашей школе. В те первые две сентябрьские недели, пока я в школу ходил, еще до падения с 'Сатурна'. И Валька с ним правда в одном классе училась, они на продленке вместе были. А еще он умел рисовать. Таскал с собой всякие фломастеры и всем разрешал брать. Валентине нашей тоже. И вообще был добрым. Ну, про таких, как он, всегда потом говорят, что они были добрые и все дела. (Даже про меня, наверное, тоже так сказали бы).
  
  В общем, Васильченко как Васильченко, обычный первоклассник. Валька, может, с ним потом и подружилась бы, но тут я как раз стукнулся головой с 'Сатурна' и попал в реанимацию. А через несколько дней этот самый Денис попал под грузовик.
  
  Это было не по глупости. А настоящий подвиг. Именно подвиг, а не несчастный случай. Денис шел с рынка с авоськой какой-то там капусты. И увидел, как на улице шофер остановил машину с включенным зажиганием и ушел. А у машины были неисправны тормоза, она начала катиться назад, там улица под горку идет. Васильченко кинул под колеса свою авоську, а сам хотел позвать морской патруль, они там рядом должны были проходить. Но не успел. Потому что авоська с капустой грузовик не задержала, он так и сдал назад...
  
  Шофера, конечно, посадили и скоро будет суд, про Дениса напечатали в 'Пионерской правде' и еще по радио передавали и, разумеется, про него много где говорили в городе. И в больнице тоже. И в реанимации. Потому что, когда я там лежал, Денис тоже там лежал. Совсем недолго. Может, всего один день. Но ему уже совсем ничем нельзя было помочь. Его мама нашей маме так потом и сказала.
  
  Валентина замолчала. Я тоже молчал. Опять думал про 'Сатурн', про то, какой я дурак все-таки. Мне так плохо было. Не больно, а именно плохо. Хотя от этого все болело еще сильнее, особенно голова. Хотелось закрыть глаза и спрятаться обратно. В то, что со мной происходило, когда я лежал без сознания. Мне хотелось думать, что там был настоящий мир. Где у меня есть друг, который лучше любого брата, и где Динька Васильченко не гибнет под грузовиком. И где мои из-за меня так не мучаются.
  
  Наверное, у меня было уж совсем несчастное лицо. Потому что мама с Валентиной наперебой заговорили (ну, как всегда, когда они собираются из палаты уходить). Про то, что я сегодня лучше, чем вчера, что скоро вернется из плавания папа, про мандарины эти, которые я просто обязан был доесть. Мама не знала, забирать ей альбом или я его хочу еще полистать. Я не хотел, но все равно попросил оставить. Мне казалось, мама обрадуется. Опять пришла санитарка, ругаться и выгонять.
  
  Валька на меня смотрела в упор. Может, с интересом, как будущий медик. А может, опять беспокоилась. Я незагипсованной рукой отщипнул корку от того обкусанного мандарина и попытался в Вальку брызнуть соком от кожуры. Промахнулся. Но это было неважно. Санитарка заворчала, что 'вот, лежать тут разные, только стенки пачкають', но Валька-то засмеялась.
  
  Сестренка.
  
  Я решил, что буду изо всех сил выздоравливать. А потом со всем разберусь. И Его найду. Он же не может не существовать. Про Васильченко же я все равно что-то знал, пусть и не то, что на самом деле. Значит и про Него узнаю. Обязательно. Я даже заулыбался, от облегчения.
  
  И мои заулыбались. А потом Валька на прощание сказала очередную фразу и мне опять как в лицо кипятком.
  
  'Мама, имей в виду, нам надо переговорить с персоналом отделения. Пусть Андрей скажет, что у него общественное поручение от совета дружины. Тогда они будут обязаны его пропустить'.
  
  Мама как-то по-особенному вздохнула и я понял, что если сунуть на входе в наше отделение рубль, то внутрь может пройти кто угодно, хоть дед Мазай со всеми его зайцами. И даже какой-то Андрей. Я его не помнил. Не хотел вспоминать. Там что-то страшное с ним было на самом деле. Но мама обрадовалась.
  
  'Ну, Андрюшка твой'.
  
  Я молчал.
  
  Мама нахмурилась.
  
  'Вы в последнее время были - прямо не разлей вода. Странно, что ты на эту чертову посудину без него полез. И его не помнишь? Тим? Ну Андрюшка Илюхин, из вашей школы, из параллельного'.
  
  'Он поет солистом в хоре. Очень хорошо поет', - добавила Валька.
  
  'Каждый день про тебя спрашивает. То звонит, то сам прибегает - 'Тетя Маша, как Тим сегодня?' Привет тебе просил передать, а я забыла. Вот, передаю'.
  
  'Тим, ты чего молчишь? Мама, я определенно догадываюсь: наверное, они поссорились. Он придет в больницу, и вы помиритесь'.
  
  Но это было не важно.
  
  Никакого Андрюшку Илюхина я не помнил.
  
  2.
  
  Я еще не знал, что та дорога, которая мне приснилась в тот раз, это Дорога. Я даже не догадывался. Когда мама и Валька ушли, я заснул почти мгновенно. Знал, что до отбоя еще всякие осмотры, процедуры, что меня будут дергать. Не важно. Усталость была сильнее. Как будто я много часов или даже дней без устали шагал куда-то, из вечности в бесконечность. Торопился найти, догнать. Успеть во всем разобраться. Спасти.
  
  Кажется, я так и уснул с этим нашим семейным альбомом под боком и мандариновой шкуркой в руке. Глаза закрыл, и меня как в воронку затянуло. Как ту кошку из анекдота - в пылесос. А выплюнуло - уже как раз на дороге. Живого, здорового. Без всякого головокружения, обморочных зеленых пятен и прочего, что бывает со мной, когда я на самом деле просыпаюсь.
  
  Я очнулся посреди дороги. Вполне знакомая дорога, кстати. За большой свалкой Вторчермета начинается. Там с одной стороны забор с колючей проволокой и с другой тоже. Один забор белый, другой серый. А сама дорога уходит вдаль. Кажется, что она заканчивается чуть ли не по ту сторону горизонта. На самом деле, конечно, нет. Там до ближайшего перекрестка с продмагом минут десять на велосипеде, не больше. (Черт, а я на велосипед-то еще хоть раз в жизни сяду или уже нет? Ну я и дура-а-ак...)
  
  Я по этой дороге и ходил, и ездил, естественно. Она хоть и длинная, но не бесконечная. Но так было раньше. До сотрясения мозга. Если я, конечно, все правильно помнил. Сейчас я был уверен только в одном: по дороге надо идти. И ничему не удивляться. Даже когда один из бесконечных заборов вдруг сменился высокой каменной оградой, похожей на стену московского Кремля, а вместо другого забора потянулось какое-то поле, вроде бы заброшенное. Там на нем сквозь густую незнакомую траву прорастали мелкие березки и вдали ржавел старый трактор. Или танк?
  
  Не знаю, я не стал разглядывать. Просто шел, переставляя ноги, радовался тому, что хоть во сне могу ходить словно нормальный человек. Дорога вдруг изогнулась, накренилась, как живая ползучая змея. Я будто за угол завернул. И всю мою веселость ветром сдуло.
  
  Я Его сразу узнал. Хоть издали и со спины. В лучах бьющего мне в глаза бесконечно желтого закатного солнца. Такого же желтого как моя тоска. Я сразу понял, кто это. Куда Он идет - так осторожно и медленно, согнувшись на бок под тяжким грузом портфеля. Я знал, что там лежит, в этом портфеле. И что именно скоро произойдет. И - так только во сне бывает, да! - я знал, что ничем не смогу Ему ни помочь, ни помешать.
  
  Но при этом Он был! Настоящий! Как раньше! И я наконец теперь помнил, как Его зовут. И почему меня так царапало слово 'необратимый' - оно похоже на его фамилию. И слово 'безвозвратный' тоже.
  
  Я не знаю, какое расстояние между нами было, в чем его измерять - в километрах, в морских милях, в моих шагах. Я бежал по этой дороге, раскинув руки - как будто собирался взлететь. Я должен был Его догнать. Мы должны были вместе нести этот чертов портфель со снарядом. И больше никогда не ссориться. Ни в жизни, ни... нигде...
  
  Обычно во сне, когда тебе надо куда-то побежать или кого-то догнать, ноги сами нарочно вязнут. Делаются медлительными, будто ты бежишь под водой. Выбираешься из ужасного сна - как в киселе тонешь. А тут было наоборот. Дорога мне помогала! Она начала двигаться мне навстречу - словно лента-траволатор в ленинградском аэропорту. Только она была, конечно, но не черная рубчатая, а обычная - светлая, пыльная, с осколками щебенки, ракушечника и битых кирпичей. Но она все равно двигалась. Так быстро я бежал к Нему!
  
  Я даже не задыхался. Воздуха хватало на то, чтобы изо всех сил прокричать Его имя. Вслух. По настоящему.
  
  Мне показалось, что от моего крика вздрогнула и замерла вся планета.
  
  И Он обернулся. Повернул лохматую голову с забавным хохолком на макушке. Улыбнулся.
  
  Мы как-то сразу оказались близко-близко, совсем рядом. Что-то там сдвинулось в механизме Дороги. И нас подтолкнуло друг к другу.
  
  Мы почти касались друг друга плечами. А еще кромка его старого портфеля задела мне колено. Я еще почувствовал, что искусственная кожа, из которой портфель сделан, очень горячая, нагрелась за столько часов (Или дней? Или лет?) на солнце. И что от портфеля до сих пор вкусно пахнет бутербродами из нашего школьного буфета. А еще я увидел, как у портфеля медленно-медленно расстегивается замок. Как серебристый замочный язычок едет наружу, вверх. А сам портфель накреняется вниз. И чернота внутри него становится все больше и больше, будто пробоина в корабельном борту.
  
  И оттуда нам под ноги медленно, именно что как во сне, вываливается - словно стекает вниз на невидимой разлитой сгущенке - снаряд! Господи! Опять снаряд!
  
  Я не мог ничего сделать, сказать. Стоял и смотрел на снаряд. А должен был смотреть на Него. Он говорил мне что-то, сбивчиво, торопливо. Жалобно улыбаясь. Он почему-то схватился на пуговицу на моей рубашке (это у меня во сне была незнакомая рубашка, оранжевая, с какими-то нашивками яхт-клуба, такая отглаженная, будто я манекен из магазина 'Школьник'). Он опять что-то сказал. Я не расслышал. Я смотрел на снаряд, который вот-вот коснется пыльной поверхности Дороги. Понимал, что сейчас все исчезнет. И мы. И Дорога тоже.
  
  Он тряхнул меня за плечи, словно разбудить хотел. Заморгал и сказал шепотом:
  
  'Тимсель'.
  
  Это был какое-то специальное имя. У Него для меня. Нам на двоих. Больше никто никогда знать не должен. Я еще чего-то такое подумал, у меня еще уши полыхнули от неловкости. И я Его тоже по имени назвал. Знал, что сейчас назову, а потом это имя забуду. А Он, кажется, про это не догадывался. Он держал меня за плечи, говорил, говорил... Было так хорошо, светло и больно.
  
  Портфель просто висел в воздухе, распахнутый, накрененный. Снаряд все еще падал... Я подумал, что успею сейчас упасть на землю - мы вместе упадем, в обнимку. Я попробую оказаться сверху, я Его прикрою. Все равно я на самом деле весь переломанный и сотрясенный, мне во сне страшно не будет. Я Его спасу. Я Его сейчас спасу...
  
  Он опять повторил:
  
  'Тимсель. Хорошо, что ты не сердишься. Пошли вместе'.
  
  Я знал, что мне надо согласиться. И что-то еще. Время уходило. Мне надо было упасть и прикрыть Его собой. А Он не двигался с места. Спрашивал и даже, кажется, о чем-то умолял. Я не понял.
  
  И я не мог сказать Ему, что мы же сейчас взорвемся, ты что - не видишь?
  
  Я навалился на Него изо всех сил, так, чтобы точно упасть навзничь, попробовать спастись. У меня ничего не получилось. Он оставался там же, где стоял. Он вдруг стал гипсовым - как горнист или барабанщик у нас в пионерлагере. Такой же, как они. Памятник. Гипсовый яхтенный капитан. Он стоял вплотную ко мне. Обнимал меня изо всех сил своими гипсовыми пальцами. Я не мог вырваться. И бросить Его - даже гипсового - тоже не мог. Я понимал, что сейчас погибну. И тогда никого не спасу. Ни Его, ни себя, ни незнакомого первоклассника Васильченко. Ни баркентину 'Сатурн'. Я просто погибну как дурак. Как мог бы погибнуть на самом деле.
  
  'Тимсель! Ты чего? Я же пошутил. Пойдем скорее?'
  
  Он шептал мне в самое ухо. Дышал горячо, по хорошему. А сам оставался гипсовым. Поддельным. Как манекен. У меня внутри сна даже голова заболела, от напряжения. Я уже не мог понять, что там снится, а что нет. Просто понял, что у меня под ногами не дорога, а те самые выбленки на вантах 'Сатурна'. Они опять были гнилыми. Я сейчас опять должен был разбиться, упасть.
  
  'Тимсель, ты чего? Это же так просто, там короткое заклинание, ты сразу запомнишь. А проснешься уже ветерком'.
  
  Я снова ничего не понимал. Не мог расслышать. Голова болела так сильно, что я подумал: 'Скорее бы уже взрыв'. И все-таки повторил эти его строчки. Просто так, не понимая ни одного слова. А потом потерял сознание. Врачи говорят, что они опять еле успели.
  
  3.
  
  В следующий раз, когда ко мне снова стали пускать, Валентина прорвалась в палату сама, без мамы! В больнице начался карантин по гриппу, но она все равно сумела пробиться, уговорила всех как-то, не знаю. Валька умеет ладить с любыми взрослыми. Поэтому ее пустили ко мне. И даже не только ее.
  
  Я в первую секунду так обрадовался, когда они в палату зашли. Сразу сердце в ушах зашумело - во сне, когда мы видимся, так не бывает, а здесь теперь каждый раз, когда волнуюсь. В общем, я сперва думал, что рядом с Валькой - Он. А потом понял, что ошибся. Ко мне пришел совсем незнакомый пацан. Только рост совпадает и еще волосы такие же, светлые. И все. Ничего общего. Ну еще выражение глаз... Там, во сне... Тот, с кем я одной крови, иногда так тоже смотрел. Когда мы расставались. А тут чего делать, я не понимал.
  
  Пацан смотрел на меня - с жалостью и немного с испугом. И еще со страхом даже.
  
  Ну, я не знаю, как я там со стороны выгляжу, зеркала-то в палате нет, а мама с Валькой привыкли, наверное.
  
  Так на меня иногда новички смотрят, те, кто на отделение только попал. Им, если они не лежачие, объясняют, что вот, есть тут в боксе такой моряк с печки бряк, тот самый флибустьер, который в сентябре 'Сатурн' угнать пытался. Шуму-то тогда было на весь город. В общем, ходячие новенькие иногда заглядывают на меня посмотреть. С таким же испуганным выражением лица. Потом, правда, перестают пугаться и теряют интерес.
  
  И чего на меня смотреть? Сплю я, отстаньте. В последнее время - почти все время сплю. Все надеюсь, что во сне опять выйду на Дорогу. Сейчас вот, кстати, тоже почти уже вышел. А тут Валька! И этот... посетитель. Смотрит, молчит, сопит виновато. Потом вдруг говорит - так торжественно, как пионерскую клятву дает:
  
  'Тим! Извини, меня, пожалуйста'.
  
  Я ничего не понял. Я его вообще первый раз в жизни видел, вот честно. Если только мельком где-то. До сотрясения. То есть - вообще как в другой жизни.
  
  Валентина его в бок пихнула. А у нее кулачки твердые вообще-то, мы же дрались иногда раньше. Она пообещала, что если я когда-нибудь встану, она мне точно в лоб даст, за 'Сатурн'. Но это она не со злости, а наоборот, чтобы поддержать. Я свою сестру знаю...
  
  Вот, в общем, Валька его пихнула в бок. И сказала негромко и вполне отчетливо:
  
  'Я же тебе говорила, у него частичная амнезия. Специалисты говорят...'
  
  И тут Валька завернула такое, что я в жизни не выговорю - не по слогам, никак. Сразу стало понятно, что сестрица и впрямь решила заделаться медиком и уже прочла какой-нибудь фельдшерский справочник или том про человеческую анатомию в большой детской энциклопедии.
  
  По-моему, тот мальчишка половины слов не понял, как и я. Он подошел поближе и спросил шепотом (они почему-то все шепотом говорят, когда меня первый раз видят):
  
  'Ты меня не помнишь?'
  
  'Честное пионерское. Ни капельки'
  
  Он замолчал. Наверное, не знал, что дальше делать. Ну и я вообще-то тоже не знал. А Валька, как всегда, полезла с разъяснениями.
  
  'Тим! Это Андрюшка Илюхин. Он, между прочим, пытался тебя отговорить от этой глупой авантюры!'
  
  'А-ван-тю-ра - это с 'Сатурном', да?'
  
  Я спрашивал у Вальки, а мне ответил этот пацан. Кивнул быстро и заговорил тоже быстро - как мы с папой по телефону, если он из-за границы звонит. Мальчишка... Андрюшка сейчас точно так же тараторил. Только мы обычно кричим, если межгород, а он - шепотом.
  
  'Я не знал, что ты всерьез. Я думал, извини, это твои фантазии, как с тем забором расписным. Ели бы я знал, я бы...'
  
  'Он бы тебя абсолютно точно отговорил бы!' - нахмурилась Валька.
  
  Я только махнул незагипсованной рукой.
  
  Какая разница, чего бы было, если бы... Все равно я этого не помнил! Я же был уверен, что про 'Сатурн' рассказывал совсем другому человеку, Женьке Аверкину из параллельного, тому, с которым мы в пионерлагере вместе были на третьей смене. Там еще койки стояли рядом и мы перед сном разговаривали хорошо так... А потом мы с Женькой поссорились, как раз из-за 'Сатурна'. А потом мириться стало вроде как и незачем - потому что появился Он, и началась всякая интересная жизнь с яхтой...
  
  Ну, в общем, то началось, чего, по их общему мнению, никогда и не было...
  
  А вот Андрюшка, оказывается, был. И теперь он стоит тут в палате и смотрит на меня совсем виновато, потому что думает, что он в ответе за мою глупость. Я не знаю, друзья мы на самом деле или нет, но мне не хотелось, чтобы он из-за меня так переживал, тем более - три с лишним месяца, с сентября. Я взял его руку своей здоровой рукой и сказал, что все равно я ничего не помню и вообще дурак я был, что полез на этот 'Сатурн'. (Валька эту мою фразу с таким удовольствием слушала, прямо, я не знаю, как будто ей в любви кто-то признавался!)
  
  Андрюшка вздохнул: 'Тогда хорошо'.
  
  Он стиснул мою ладонь еще сильнее. Я понял, что пальцы у него очень горячие, мокрые и дрожат, но вслух про это не сказал. Я спросил:
  
  'Как там в школе, чего нового?'
  
  'Яков Палыч вчера контрольную давал по уравнениям. У нас в классе пять человек всего написало, а у вас - семеро'.
  
  'А ты?'
  
  'И я тоже написал...'
  
  Я решил, что буду слушать и сравнивать со своими воспоминаниями: что на самом деле было, а что мне из-за сотрясения придумалось.
  
  Вот про забор, например. Это я еще в первом классе увидел по телевизору, как в Польской Народной Республике, когда где-нибудь стройка идет и забор ставят, детям на нем разрешают рисовать. И мы потом у нас в школе забор тоже раскрашивали. Я первый придумал, мы целую неделю краски собирали. Только я был уверен, что рисунки в прошлом году закрасили, во время ремонта. А они до сих пор на месте. И малышня - как раз Валькин класс - в этом году еще Деда Мороза сбоку пририсовала, елку и снеговика. Что вроде как Люда - наша старшая пионервожатая - сама это предложила. А ведь тогда-то она тоже на меня ругалась насчет этого забора, говорила, как и Куин Лиза, что у меня в голове одни пустые фантазии...
  
  Ну вот, Андрюшка рассказывал про малышей, Валька там дополняла и перебивала. А я лежал и не знал, как спросить - мы с Андрюшкой правда были друзьями? А почему? Тут Валентина дернула меня за край одеяла и поинтересовалась:
  
  'Тебе что, не интересно?'
  
  Я хотел сказать, что интересно. Но слово длинное, я запнулся. А они оба замолчали, и она, и Андрюшка. Опять на меня уставились. Я уже так устал, что они все время боятся меня расстроить... или просто меня боятся? В общем, я произнес:
  
  'Андрей, а мы с тобой как познакомились? Я не помню совсем, ты извини'.
  
  И тут он мне ответил, что мы в параллельных классах учились, но особо не общались, а нынешним летом попали на третью смену в один отряд в пионерлагере и у нас кровати стояли рядом и мы говорили перед сном. А потом, когда в школе занятия начались, мы каждый день виделись. Что я его на 'Сатурн' позвал, а он не поверил...
  
  Он опять начал повторять то, что мне уже говорил. А я ведь теперь не всегда все так быстро забываю, как раньше. Только если голова болит и спать хочется. Но сейчас не хотелось. Сейчас я опять ничего не понимал. Я все то же самое помнил, даже эти разговоры ночные лагерные. И разговор про 'Сатурн'. Только там был не Андрюшка, а Женька Аверкин! Я же помню! Или я с ума сошел?
  
  Я не знаю, чего там у меня за выражение лица было, но Валька опять сказала, что мне нельзя волноваться. Я сразу задышал так, чтобы казаться спокойным, и спросил, не знают ли они, кто такой этот Женька Аверкин. А то мне про него чего-то вспоминается, а что именно - я понять не могу.
  
  Мне, конечно, неловко были им врать - и Вальке (потому что она сестра), и Андрюшке этому (он же говорит, что он мне друг, да и вообще, мне кажется, что он хороший). Но я решил, что пока не скажу им правду. Сперва сам во всем разберусь, а вот потом им объясню. Поэтому я соврал насчет воспоминаний.
  
  А они так обрадовались, мне сразу стало тошно от своего вранья. Потому что Валька (и мама тоже, хорошо, ее нет сегодня) ужасно переживает, что у меня в голове такая каша. Боится, что вдруг я так и останусь на всю жизнь... ну, понятно кем, дурачком. Но с этим мы разберемся, я уверен. А сейчас мне надо было разобраться в другом.
  
  Валентина с Андрюшкой сидели и очень старательно вспоминали. Они не притворялись. У нас в школе никакого Женьки Аверкина не было. Правда Андрюшка вспомнил, что вроде бы такой Женька есть у них во Дворце пионеров. В изостудии или в школе юных рулевых, он обещал уточнить. Я сказал, что не надо. Что это наверняка какой-то другой Женька, а у меня в голове просто все перепуталось.
  
  Они поняли, что я от них что-то скрываю, и разговор оборвался. Я тоже не знал, о чем говорить. А тут еще Валька сказала, что смотрела в Большой Советской Энциклопедии - никакого Усть-Каменска в Советском Союзе не существует. И раньше, до революции, так ни один город тоже не назывался. Я как-то даже не удивился.
  
  Андрюшка помолчал еще немного. А потом спросил деревянным голосом, не хочу ли я спать и не утомился ли от посетителей. Если бы я мог пожать плечами, я бы так и сделал. Но я просто молчал. И чувствовал себя последней свиньей. Потому что я совсем не помнил про своего лучшего друга. Забыл. То есть - как предал.
  
  И все опять из-за 'Сатурна'. Я бы на него в жизни бы не полез, если бы знал! Вот честно! А теперь все в голове перепуталась и я иногда думаю, что я до сих пор лечу с мачты в воду, а все, что со мной происходит - это мне кажется.
  
  Я так и сказал про это. Андрюшка оживился. Сперва неловко, а потом ничего так. Сказал, что есть такое выражение - 'вся жизнь промелькнула перед глазами'. Может, когда человек почти умирает, перед ним мелькает вся его будущая жизнь?
  
  Вредная Валентина сказала, что во-первых, я все-таки не умер. Потом вдруг добавила, что, оказывается, нашему отцу из-за меня нагорело по партийной линии, а еще нам выписали штраф за порчу корабельного имущества (это, наверное, за ремонт того ограждения, которое я разнес, когда грохнулся). Вообще это, конечно, грустно. Но мы начали смеяться.
  
  Потому что 'корабельное имущество' - в смысле, 'Сатурн' - все-таки решили не списывать, а спасать. Отдали баркентину Чернореченскому дому пионеров, тому самому, где Андрей занимается. Это они там морской музей обещали открыть весной. А мне про это и не говорил никто! Вот свиньи!
  
  На самом деле я, конечно, только делал вид, что сержусь. Я обрадовался. Потому что сам я помнил другое: что я с 'Сатурна' не падал, но его так и не спас. Что мы потом однажды с Ним шли и видели, как 'Сатурн' уводят через всю бухту. А вот и ничего подобного! В этой жизни все совсем не так!
  
  Я так и подумал легко: 'в этой жизни'. И даже вслух сказал. Чувствовал, что Валька и Андрюшка не удивятся, не примут меня за сумасшедшего. Я опять начал говорить про то, как я жил, пока был без сознания. Я понимал, что Андрюшка, наверное, обидится, что его в той моей жизни совсем не было. Но я же не виноват! Мне так показали. Как будто, я не знаю, как в кино про меня.
  
  Андрюшке это сравнение понравилось. Он сказал, что это даже больше похоже, что как будто, пока я был без сознания, про меня написали книжку. Где что-то совпадает, а что-то нет, и разные детали автор сильно изменил. Так иногда бывает, называется 'художественный вымысел'.
  
  Пока я тут в больнице лежу, к нам в школу как раз писатель приезжал выступать, рассказывал про такое. Жалко, меня на этой встрече не было. Я бы у этого писателя спросил одну вещь, про вымысел как раз. Ну, это сейчас неважно. Главное, что меня никто не считал сумасшедшим.
  
  Я Вальке и Андрюшке долго про себя в той другой жизни рассказывал - сколько успел, столько рассказал. К нам опять санитарка пришла, самая злющая из всех, и Валентина ей два раза повторила, что у них 'общественное поручение от школьного совета дружины' и показала свою звездочку и Андрюшкин пионергалстук, но это не помогло. Санитарка пообещала нажаловаться в школу, что Валька и Андрей нарушают больничный карантин. В общем, мы договорились, что как только они смогут еще раз прийти, то обязательно придут. Может, уже прямо завтра.
  
  Тут Валька наконец вспомнила, что у нее в портфеле для меня всякая еда от мамы и начала ее быстро выгружать. А я еще немного рассказал про яхту 'Маугли'. И про игрушечного зайца. А про Него и про историю со снарядом рассказать никак не мог. И вообще про Него.
  
  На следующий день ко мне никого не пустили. Когда я спрашивал, мне напомнили, что у нас, вообще-то, карантин. А через пару дней и я сам подхватил откуда-то этот несчастный грипп. Я выздоровел, а карантин все продолжался.
  
  Если бы я ходячий был, то мог бы спускаться на первый этаж - там в холле есть телефоны-автоматы. Поэтому все отделение стреляло друг у друга двухкопеечные монеты. У меня эти монеты были, а смысл? Если только просить, чтобы маме позвонили и передали, чтобы она мне что-то в передаче отправила. Вот и все. А что мне у Андрюшки спрашивать? Или у Валентины? 'Тут Тим интересуется: вы тоже думаете, что он с ума сошел?' Чепуха же! Так что мы почти два месяца не могли выяснить, какие еще в этих двух моих жизнях, той и этой, есть несовпадения. Что там еще произошло такое, чего здесь не было. Или наоборот.
  
  Может, и хорошо, что мы так сразу ничего не поняли. Потому что иначе я не знаю, как бы я смог тогда приходить по Дороге... Туда, к Нему. А я ведь приходил, своими ногами. В этот Его Город. Почти каждую ночь.
  
  Все думали, что я просто сплю. А я шел по Дороге.
  
  4.
  
  Каждый раз, когда я попадал к Нему в Город, здесь был ранний вечер. Ласковый, теплый, пропахший сухими травами и морским ветром. С пением цикад в желтой траве. Скорее всего, сентябрьский. Скорее всего, это был вечер того дня, когда я, в принципе, мог бы и умереть.
  
  Не знаю, я старался об этом никогда не думать. Это как во сне, в котором понимаешь, что это сон - и сразу просыпаешься. Так и тут. Я знал, что мне рано думать о разных механизмах Дороги, пока я не выясню кое-что там, у нас, снаружи... Может, это просто отговорка была, может, я просто вообще забывал думать о таких вещах, когда погружался в эту вечернюю, прохладную, как море, сказку...
  
  Воздух Города звенел от ожидания. Так может звенеть тишина в зрительном зале в ту секунду, когда раздвигается занавес. Тогда тоже не думаешь, по правде будет то, что сейчас покажут, или нет. Замираешь от счастливого ожидания - вот, началось!.. И оно начинается. Я оказывался в Городе. И почти сразу находил Его. А Он - меня.
  
  Я с уверенностью могу сказать только одно: это был не сон, а именно прыжок в другое пространство, в иное измерение, через какие-нибудь магнитные поля или, я не знаю, временные провалы, глубокие, как обморок. Потому что в обычном сне - а они ведь у меня тоже были - даже если снилось, что я могу ходить и все такое, я чувствовал, что у меня что-нибудь болело. Позвоночник, рука, ноги, осколки зубов. Голова, естественно... Когда постоянно с болью живешь, то ее не то чтобы перестаешь ощущать... Наоборот, очень даже ощущаешь. И когда она исчезает - это даже не счастье, это вообще другая жизнь, все другое...
  
  Ну так вот, когда я оказывался в Городе - у меня ничего не болело. Я мог радоваться любой мелочи, любой маломальской ерунде: горькому полынному запаху, стрекоту цикад, вечерней прохладе, тому, что я иду - по скользким, облепленным длинноволосой зеленой травой камням вдоль берега моря... Сперва я иду, а потом все-таки пускаюсь вплавь. И что вода в первую секунду обжигающая, холодная, шипучая, соленая...
  
  Я сперва радовался, что у меня откуда-то берутся силы плыть или бегать. А спустя несколько секунд я вообще забывал про все, что со мной происходило там, снаружи... Потому что появлялся Он.
  
  Обычно мы встречались где-нибудь на улице - просто выходили друг другу навстречу из-за угла, например. Или я ждал его на скамейке Исторического бульвара. Присаживался на любую свободную и понимал - это именно наша скамейка, Он знает, куда прийти. Бывало так, что мы встречались на берегу - я лез в воду купаться, а Он откуда-то приходил на пляж. Окликал меня - так, по своему... Моим Его именем. Он кричал, что 'я уже плыву' - а сам только рубашку еще расстегивал или галстук прятал в карман шортов. Я ждал, не уплывал никуда, барахтался на месте... Потом Он подплывал, мы начинали возню. Или вместе заплывали куда-нибудь поглубже, понырять. Под водой, кстати, казалось, что наверху - солнце в самом зените, так все четко было видно. Это, наверное, был какой-то закон Города - действующий наперекор всем законам физики... Я старался про это не думать.
  
  Еще рано было.
  
  'Тимсель!'
  
  'Что?'
  
  'Ничего. Просто - ты'.
  
  'Угу. А ты - это ты'.
  
  Здесь, в Городе, я всегда знал и помнил, как Его зовут. Просто такое имя - легкое, скользкое, как выловленный в прибое мокрый округлый камушек. Катать такое имя на языке - одно удовольствие. Наверное, Он думал, я Его так дразню. А мне просто было хорошо. Я окликал Его по имени сотни, тысячи раз. Не для того чтобы запомнить, а просто. От радости.
  
  Ну как такое имя можно было забыть? Когда я возвращался наружу, я чуть с ума не сходил из-за этого. Имя не вспоминалось, хоть ты тресни. У меня из-за этого все зудело внутри - ну вот как кожа под гипсом, когда она так ужасно чешется, а внутри не залезешь, не поскребешь... Я себе память был готов разодрать всеми немыслимыми когтями, лишь бы помогло, перестало беспокоить. Но это было там. А в Городе я ходил счастливый.
  
  И все-таки чаще всего мы встречались, когда я просто шел по Дороге - малознакомыми окраинами, которые существовали и у нас тут, и у него в Городе. Они очень похожи были: заборы всяких военных учреждений, какие-то сараи, пакгаузы, пожарные гаражи... Иногда из неприметного проулка вдруг выныривал тощий клочкастый пес, похожий на того, что жил в нашем подъезде, когда я был совсем маленьким. Этого пса, как и нашего, звали Боцман. Помесь средней дворняги с пуделем. У него глаза были золотистые, как крыжовенное варенье... При виде меня пес радовался, махал хвостом, бормотал свое, собачье, подпрыгивал, упираясь передними лапами мне в отглаженную рубашку. (Я почему-то всегда в Городе оказывался весь из себя отутюженный, как будто и правда попадал в театр на спектакль.) Я гладил Боцмана по тощей хребтистой спине, говорил что-нибудь ласковое:
  
  'Ну что, Боцман, заждался? Ну привет. Давай, веди меня...'
  
  Иногда у меня в кармане шортов оказывался кусок хлеба - какая-нибудь горбушка, как из школьной столовой. Я отдавал ее собаке. (А если Боцман мне не встречался, то мы могли слопать горбушку сами, с Ним, напополам.) Боцман принимал угощение с благодарностью, даже не проглатывал его, а будто втягивал в себя. Хотя он, мне кажется, не был таким уж голодным. Он даже особо неухоженным не выглядел - обычный окраинный пес, которого кормят всей улицей. У нас бы, я думаю, его не прямо уж все кормили, но здесь был Город, со своими законами. И здесь не могло ничего плохого случиться, даже с собакой. По крайней мере, я в это верил. Я тогда так думал.
  
  В общем, Боцман доедал хлеб, а потом радостно бежал вперед, взбрыкивая тонкими длинными лапами. Я шел за ним по вечерним, удивительно пустым улочкам.
  
  Тут все было обычное, почти как у нас - только людей очень мало встречалось. Поэтому иногда я думал, что вокруг - гигантские декорации для съемки какого-то странного хорошего фильма. Даже жутковато становилось, на секунду, на две... Но как раз в это время появлялся Он. И Город тотчас же оживал: на соседней улице проезжала машина, двери продмага распахивались, оттуда вываливалась какая-нибудь распаренная толстая тетя с авоськой дефицитного стирального порошка или рулонами туалетной бумаги, которые были нанизаны на веревочку и болтались у нее на плече наискосок - как дурацкая праздничная лента у свидетелей на свадьбе. Да, свадьбы тут тоже нам встречались - в центре Города, ближе к Вечному огню. И моряки встречались. И всякие там мамаши с колясками. И пенсионеры с пропыленными кудлатыми болонками... Да кто угодно, в общем-то.
  
  А вот ребят почти не было. Сперва - только я и Он. В разговорах Он упоминал еще Женьку и Диньку Васильченко, так, будто они где-то тут, рядом, и могут скоро подойти или мимо только что пробегали.
  
  Я сперва боялся с ними встретиться. Потому что там, снаружи, с Женькой я был вообще не знаком, а про Дениса только слышал, что он погиб как герой, и все. Так что мне сперва неловко было. Боялся, что вдруг они догадаются, что я что-то про них такое знаю. Но ничего подобного! Когда Женька или Денис появлялись, они вели себя так, будто мы пару часов назад виделись в школе или играли в какую-то игру и было нам вместе хорошо и интересно. Они подбегали, хлопали меня по плечу (тому самому, которое снаружи при любом прикосновении отзывалось тянущей гудящей болью).
  
  'Тим, привет!'
  
  'Тим, погнали до рынка, кто быстрее?' - и Динька весело тренькал большущим велосипедным звонком на своем огромном - не по росту - старомодном драндулете. У моего отца в детстве был точно такой же, я видел на фотографиях... У меня тоже откуда-то появлялся велосипед. Обычно он был спрятан за сломанной телефонной будкой или за чьим-то забором, куда любой из нас с безбоязненностью проникал, зная, что не встретит на своем пути злую собаку.
  
  Мы носились на великах, бегали купаться на городской пляж - на удивление малолюдный, не как у нас. Мы отправлялись в кинотеатр - до начала сеанса всегда оставалось минут десять и всегда в продаже были билеты, ровно столько, сколько нам нужно. И деньги тоже откуда-то всегда были. Даже у меня в шортах, в одном и том же кармане, в нужный момент начинала брякать разная мелочь или вдруг появлялась приятная на ощупь крупная пятидесятикопеечная монета.
  
  Какое кино мы смотрели - я не помню. Наверняка что-то хорошее. Я даже не знаю, были ли у нас, снаружи, такие фильмы. Я-то во время сеанса больше смотрел не на экран, а на Него. Как Он сидит и смотрит, чуть приоткрыв губы, не зная, что на макушке встал дыбом смешной вихор. Иногда Он до меня дотрагивался - например, локтем задевал, когда мы на всех делили огромную глыбу халвы в промасленной до прозрачности шершавой серой бумаге.
  
  Я от этих Его прикосновений вздрагивал. Потому что они были настоящие - как Он сам. И каждое касание - как капелька счастья.
  
  Ему я такое, конечно, не говорил. Я просто замирал, пялился несколько секунд на веселую возню на экране, потом снова оборачивался. Окликал Его по имени - и теперь оно скользило на губах, как кислая карамелька.
  
  Он снова откликался, отвлекался от фильма.
  
  'Тимсель, ты чего?'
  
  'Так просто. Ты есть. Хорошо, что ты есть'.
  
  'И что ты - тоже'.
  
  В жизни я бы, наверное, так говорить не мог, не знаю. Но в жизни-то у меня Его не было. А еще - это надо помнить - все происходило в Городе. А там свои законы - у всего, даже у физики. Время вот по-другому шло. Или не шло?
  
  Когда мы выбирались из кинотеатра, снаружи всегда еще был вечер. И не такой уж поздний. Я не знаю, может, мы мультики смотрели, там сеансы совсем короткие... Главное, что было еще тепло и светло совсем, можно было сбегать снова на берег, окунуться. Мы так и делали иногда. Или просто куда-нибудь шли бродить. Приключаться. Однажды Он мне сказал, что есть такой английский глагол, 'приключаться'. Он вообще английский любил, мог иностранную книжку открыть на любой странице и перевести без словаря. Я так и раньше-то не мог никогда, еще до того, как головой стукнулся (и Куин Лиза ругалась, что мне не место в английской спецшколе!)...
  
  Ну, значит, мы приключались. Просто ходили по городу, по набережной или по бульвару гуляли. Иногда по дороге Денис и Женька от нас отставали, исчезали куда-то... Я не спрашивал никогда - понимал: так надо, наверное. Я только знал, что с ними ничего плохого не произойдет - ведь они тоже жили по законам Города. Были его частью.
  
  ***
  
  Мы часто бродили вдоль моря. Вдвоем. По обрывам или по обычным набережным. В разных местах. Иногда совсем пустынных, иногда вроде бы в шумных, оживленных - но я потом стал понимать, что гул толпы затихает после нашего ухода и люди очень быстро расходятся. Взрослые люди.
  
  Незнакомые мальчишки - а они тоже иногда попадались - и дальше занимались своими делами, уже после того как мы оставляли их позади. Как правило, это были мальчишки-рыболовы - со старомодными самодельными удочками или какими-то невиданными импортными спиннингами, звеневшими от порывов ветра. Я не помню, умел ли я - или любил? - там, снаружи, ловить рыбу. Зато я хорошо помню, что мы с Ним никогда не рыбачили. Нам иногда предлагали - буквально удочки впихивали в ладонь. И Он всегда отказывался, но так, чтобы не обидеть ответом. А мне однажды сказал, наедине, насчет того что ловить надо не рыбок, а тех, кто ловит души человеческие.
  
  Я не знаю, как это объяснить. В Городе, когда мы говорили, это все как-то убедительно звучало, а здесь я бы, наверное, вообще не понял ничего из наших с Ним разговоров. В городе мы были - как обычные мальчишки. И Он тоже был мальчишкой - самым обычным, самым лучшим на свете другом и братом... Даже - Братом, вот. Обычно говорят про Отца и Сына... А вот про Брата... Может, только я один знал? Но я же все равно не мог никому сказать.
  
  Снаружи я никогда не мог вспомнить, как Его по настоящему зовут. Какие уж там подробности разговоров... Просто каждый раз я возвращался, накачанный счастьем - как обезболивающим. И каждый раз надеялся, что не вернусь назад. Каждый проведенный в Городе вечер, который рано или поздно все-таки все равно подходил к концу.
  
  Вот закаты в Городе были совсем не местные, не как у нас на юге. Солнце не бухалось в воду за четверть часа, не задувало на небе синеву... Наоборот, в воздухе еще долго висел блеклый свет, похожий на пламя газовой конфорки. Мы когда с отцом приезжали в Ленинград на белые ночи - там такое небо ночью было. Но не так, как у Него в Городе. Тут ночь все-таки наступала. Не сразу. Только после того, как мы обо всем поговорим и мне пора будет возвращаться 'домой'.
  
  Так получилось, что в Городе у меня был другой дом. Все-таки тут хоть и было похоже на Севастополь, но не совсем, не до конца. Поэтому неудивительно, что тут нашего переулка не существовало - вместо него тянулся ряд безликих многоэтажек. И в одной из них вроде как жил я.
  
  Это Он мне однажды показал.
  
  'Вон, смотри: твой балкон, на четвертом этаже'.
  
  Мы никогда про это вслух не говорили, но Он знал, что я нездешний, не из Города, и давал мне знать, что Он про это знает. Иногда мимолетом объяснял про памятники или дома, мимо которых мы шли. Хотя на самом деле считалось, что это я в Городе родился, а Он сюда приехал недавно, из Усть-Каменска, которого у нас, снаружи, ни на какой карте нет.
  
  В общем, все вечера заканчивались одинаково. Мы долго разговаривали, я спрашивал, а Он говорил - иногда часами, наверное. Объяснял про все на свете: про жизнь и смерть, про людей и любовь, отвечал на все вопросы. Мне с Ним было так хорошо, спокойно и интересно, что я не всегда понимал, где мы находимся и куда идем. А потом вдруг - каждый раз резко, как лампочка перегорает - наступал темный южный вечер. И мы уже стояли на 'моей' улице. Возле подъезда. Там снова появлялся клочкастый пес по кличке Боцман. Проводник.
  
  Задерживаться на прощание не полагалось. Мы торопились. Как будто сейчас поезд должен был тронуться. Или шлюз закрыться. Ну не знаю. В общем, он меня придерживал ладонями за локти, говорил ласково:
  
  'Тимсель, до встречи. Мы еще увидимся, обещаю'.
  
  А отвечать уже было нельзя.
  
  Он делал шаг назад - и как будто в тумане расплывался. А мне надо было тянуть на себя дверь подъезда. Первым врывался Боцман - взбегал по лестнице. Я тоже делал шаг от порога. И в эту секунду казалось, что у меня под ногой опять ломается прогнившая выбленка. И я опять падал с 'Сатурна'. Возвращался.
  
  Назад никакой Дороги не было. Только это падение, черное, глубокое, жуткое - как расплата за то, что Он у меня был...
  
  5.
  
  В тот раз получилось немного по-другому. Опять был теплый сентябрьский вечер, и пели цикады, и наши тени шли по дороге далеко впереди... Мы опять говорили с Ним о хорошем. Я признался, что однажды, когда одну книгу по второму разу перечитывал, специально читал как можно медленнее, не один вечер, а почти неделю. Казалось, что пока я читаю, герой, который должен погибнуть в самом последнем абзаце, все еще жив. Я про него думаю, а это все равно что спасаю.
  
  Он помолчал немного, потом говорит:
  
  'А бывает еще так, что читаешь заново, а в тексте все другое. Как будто все переписали, специально, как ты просил. Понимаешь?'
  
  Я замер. А Он меня взял за руку, сжал запястье - будто хотел, чтобы оно и тут сломалось, так же, как снаружи... Я испугался. Не того, что Он мне больно сделает, а за Него. Что Он - это Он-то! - ведет себя по-другому. Как не бывает.
  
  А потом я понял, что Ему просто очень надо, чтобы я посмотрел Ему в глаза. Наверное, Он не мог попросить. Или было нельзя. Или что-то еще - по законам Города... Не знаю. Но Он плакал. Так же, как мама плакала в больнице, не замечая слез, не отвлекаясь на них, потому что они - привычное горькое дело...
  
  Мы стояли на какой-то улице - кривой, идущей под горку, одноэтажной. Кажется, у нас такая же была на Северной стороне. Курортники называют такие места 'частный сектор', там обычно за каждым забором стоит дом со множеством пристроек, флигелей, сарайчиков. С туалетной будкой во дворе. И объявлением 'сдаю дачу' на калитке - его никто никогда не убирает, даже если дачниками заняты все чуланы... У нас, там, снаружи, я не люблю бывать в таких местах: кажется, что это ты сам в гостях у всех этих отдыхающих курортников. А в Городе меня это совершенно не волновало. Тем более что Он сказал:
  
  'Я вот тут раньше жил'.
  
  И показал на калитку. Сделал шаг к ней.
  
  Я испугался. Потому что такого еще не было никогда. Потому что Он сейчас оставлял меня в Городе. Одного. На другой стороне бухты - а я ведь не знал, ходят тут катера, как у нас от Графской и обратно, или нет. Я даже не знаю, как мы на эту сторону попали. Не могли же всю бухту обогнуть так быстро? Может, мы через рейд шли, по воде? Я ведь мог и не заметить, за такими разговорами.
  
  'Тимсель, мне пора'.
  
  'Подожди! Я так не могу! Так нельзя!'
  
  Мне стало очень обидно. И страшно. Потому что я знал: куда бы я ни пошел сейчас, где бы ни оказался, я буду совершенно один. Все люди спрячутся, никто не встретит меня по дороге. Даже Боцман не станет радостно вилять хвостом, встречая меня у 'моего' подъезда. Я не был уверен, что сам найду этот подъезд. Что вернусь из Города - обратно.
  
  А может, мне и не надо снова быть там, снаружи? Может, он мне наоборот дает шанс заблудиться, опоздать и никогда никуда не вернуться? Я в эту секунду ни капельки не помнил про тех, кто меня ждал там. Только радовался, что у меня снова будут Город и Он. И падать с 'Сатурна' мне больше не надо.
  
  И тут Он мне говорит:
  
  'Тимсель, ты сюда еще зайди, ладно? Я буду ждать'.
  
  Я понял, что сейчас что-то произойдет. Страшное. Страшнее, чем мое падение. Даже, наверное, страшнее, чем смерть.
  
  А Он мне напоминает ласково:
  
  'Ничего не бойся! Ты же летать умеешь!'
  
  И повторяет еще раз таким голосом, которым он что-то раньше незаметно разъяснял:
  
  'Я жил вот здесь'.
  
  Калитка распахнулась - как-то резко, вдруг. Я вздрогнул. Там во дворе стояла маленькая загорелая старушка в черном платье до пят, с черным платком на голове и с орденом Звезды на груди.
  
  Я знал: у нас там, снаружи, такая тоже жила. Ее многие знали, все ее звали 'баба Вера'. Она во время осады санитаркой была, а потом снайпером. А семьи у нее не было, одна жила. Так получилось, что вся ее семья - дочка, муж, внучатый племянник, еще кто-то, не помню - погибли или умерли. Не помню. Помнить не хочу.
  
  Я хотел попросить, чтобы Он не уходил, но было поздно. Он подбежал к этой старушке, обнял ее - будто она была Ему родной бабушкой. Она тоже прижала Его к себе. И калитка захлопнулась.
  
  А улица, на которой я стоял, вдруг начала оплавляться, исзчезать - как изображение на подожженной фотопленке. У меня под ногами вместо Дороги опять свистела пустота. Я снова падал с 'Сатурна', ударялся спиной о переборки... Возвращался наружу. Не хотел этого - так сильно, что готов был еще раз умереть...
  
  Я знал, что мне туда Дороги больше нет.
  
  ***
  
  Утром, когда я вернулся - или очнулся? - выяснилось, что я совсем не чувствую собственные ноги. Они больше не болят. Но и шевелить ими я тоже теперь не могу. Это называется 'паралич нижних конечностей', такое иногда наступает из-за серьезных травм позвоночника. Врачи сказали, что пока не знают, когда это пройдет. Они долго разговаривали друг с другом обо мне - абсолютно непонятными словами. Я половину даже по слогам не мог произнести.
  
  А если бы и смог, то какая разница?
  
  6.
  
  Когда меня наконец-то выписали домой, отец снова ушел в рейс. Мы так с ним и не увиделись. И серьезного разговора про то, зачем меня черт понес на 'Сатурн', у нас не состоялось. (Подозреваю, что если бы я не оказался в больнице, то разговор вышел такой, что мама не горюй! Могло влететь по-настоящему.) Если бы я мог радоваться или огорчаться, я, наверное, что-то да почувствовал. Но я сейчас был окаменевший. Будто у меня парализовало не только ноги, но и эмоции тоже. Вообще все. Как будто я все-таки умер.
  
  Врачи говорили, что не знают, смогу ли я когда-нибудь встать... Может быть позже, через год или через три. Или через пять. Или через десять. Учитывая современные методы нашей передовой медицины... Сейчас у нас в стране делают экспериментальные операции. Можно будет попробовать. Потом, когда мне станет получше. Мне казалось, что это не произойдет никогда. Что больше у меня в жизни вообще ничего хорошего не будет - после того прощального разговора с Ним.
  
  Он мне тогда сказал, что будет ждать, когда я снова туда приду. Наверное, Он там, в Городе, все про меня знал заранее. Понимал, что после таких известий про паралич, я вряд ли захочу к нему прийти. И чего-нибудь вообще захочу...
  
  Я сперва, конечно, не верил, что я теперь инвалид. Потом злился. Потом стал надеяться, что вот, меня домой выпишут, а там будет мама с Валькой, и отец - может, еще не ушел в море, - и Андрюшка...
  
  Ну, он правда хороший, этот Андрюшка Илюшин, очень жалко, что я с ним заново познакомиться толком не успел. Но вот меня выпишут, Андрюшка придет к нам в гости, мы обо всем поговорим - как летом в пионерлагере... Если я этого не помню - ерунда, не страшно. Если мы с Андрюшкой один раз подружились, значит, опять получится. Пусть он мне только напомнит, о чем мы раньше разговаривали, и все получится... А потом я однажды все равно встану. Все будет хорошо. И снова появятся сны про Дорогу. И я снова увижу Его... От этой мысли у меня сердце колотилось сильнее обычного и надежда вспыхивала так, что казалось - ноги сейчас оживут! И сразу же от волнения начинали путаться мысли и болела голова...
  
  Потом я перестал надеяться. Просто лежал и ни о чем не думал.
  
  Я думаю, виной всему - этот бесконечный карантин по гриппу, из-за которого никого ни к кому не пускали. Наверное, если бы ко мне приходили родители, Валентина и Андрюшка, было бы не так безнадежно жить. Я бы справился со страшными мыслями. Но никого рядом не было. То есть, в отделении, вообще-то, лежала куча народу, и ходячие заглядывали иногда, пытались со мной разговаривать. Но, во-первых, здесь каждый оставался со своей болезнью: сколько про нее не шути - она не проходит. Во-вторых, им всем было интересно: сошел я с ума или не сошел. Да и не хотел я никого из чужих видеть рядом.
  
  В одиночку сражаться со своей бедой я не смог. И у Него спросить было нельзя - ведь Дороги у меня тоже больше не было, у меня сил не было на нее попасть. Я просто проваливался в сон - как в трясину, как в черный тягучий кисель.
  
  Безнадежность убивает сны, мысли, чувства. Я почти не обрадовался тому, что меня выписывают. Не огорчился, что не увидел отца. Не удивился, когда в нашей с Валькой комнате обнаружилась огроменная коробка в заграничных надписях и наклейках. Отцов подарок из загранплавания. На прошедший Новый год и в честь выписки. По крайней мере, сперва мне так объяснили.
  
  Внутри коробки был макет парусника. Точнее - модель-конструктор, которую надо собирать и клеить. Она потом получится почти метр в высоту. А с подставкой - вообще ростом с Валентину. А если бы я мог стоять, то мне бы она по плечи бы была, эта модель. Копия парусного судна первых переселенцев, доплывших в Америку. 'Мэйфлауэр'. Если бы рядом был Он, мы бы перевели название с английского. А потом бы долго клеили эту модель. Каждый вечер. Вдвоем.
  
  В общем, это, наверное, был очень хороший подарок (хоть и незаслуженный). Я раньше, когда про паруса думал, про такое чудо даже мечтать не мог. Даже не верил, что такие кораблики - с тысячью мелких, точных деталей - вообще существуют в природе! А теперь вот, пожалуйста. Можно возиться сколько угодно, хоть целыми днями напролет (в школу я теперь тоже не мог ходить, и именно поэтому туда так хотелось).
  
  Я не открыл коробку. Только поразглядывал картинки на упаковке и все. Не получалось радоваться, никак. Домашние стены не помогли.
  
  Я сказал, что хочу спать. Что измочалился во время переезда из больницы домой. Мама с Валькой выключили свет в комнате, прикрыли дверь и стали ходить по квартире очень осторожно - как в те времена, когда Валька только родилась и все боялись ее разбудить. Сейчас у нас дома стояла такая же тишина. Но теперь вместо младенца был я.
  
  Я лежал, слушал, как часы тикают, как у мамы на кухне крышка закипающего чайника стучит. Я уже отвык от этих нормальных звуков. В Городе, кстати, таких тоже не было. Там в основном море шумело, чайки кричали... И еще что-то было, такое же тревожное... Но думать про Город и про Него мне было больно.
  
  Я почти уже задремал, но тут в коридоре затрезвонил телефон. Мама быстро схватила трубку, но я все равно встряхнулся от сна. Потому что разговор был про меня.
  
  В некоторых квартирах есть телефоны на длинном шнуре. Или даже импортные аппараты, которые работают совсем без проводов, как рация. У нас такого не было, стоял обычный, в коридоре. Розетка - как раз напротив двери в ту комнату, где я лежал. Можно было хоть как шептать, но все равно я всё слышал.
  
  Это звонил дядя Саша, папин друг. Прошлым летом он часто возил нас в Учкуевку, на дальний пляж. Еще у него была своя яхта, маленькая. Он меня учил с ней управляться, показывал, как ходить под парусом... Я вдруг вспомнил, что именно дядь-Сашин парус я утащил с собой на 'Сатурн'... Его-то я и поднимал на мачту, когда навернулся с выбленок. Интересно, куда парус потом дели? В милицию забрали, как вещественное доказательство? Или в этой жизни никакого паруса вообще не было?
  
  Я только поэтому и начал вслушиваться в разговор. Беспокоился за парус.
  
  Но разговор шел совсем про другое.
  
  Сперва мама жаловалась на то, что горячую воду опять отключили, на хамскую провизоршу в аптеке и на давку в троллейбусе. Затем сочувствовала какой-то дядь-Сашиной проблеме. Потом, наверное, речь пошла про меня, потому что мама зашептала горько и устало:
  
  'Да выписали сегодня. Спит сейчас. Лучше не спрашивай. Говорят, это на всю жизнь... Да какое там... Позвоночник же! Он-то теперь ничего не понимает, слава богу. Он-то думает, что скоро бегать начнет...'.
  
  Я напрягся. Заметил, что у меня от волнения заледенели пальцы на руках. На ногах, наверное, тоже - если бы я мог их чувствовать. Меня почти тошнило от ужаса. Я понял, что если мама сейчас всхлипнет, я тоже наконец разревусь - не выдержу.
  
  Но мама теперь спокойно обсуждала совсем обычные вещи. Говорила, что Севастополь - город портовый. Что кое-какой дефицит здесь достать легче, чем в Москве или в Ленинграде. Что ей предлагают хорошее инвалидное кресло, из ГДР - у него колеса поворачиваются... Совсем новое - брали для какого-то заслуженного моряка-ветерана. Правда, кресло взрослое, мне сейчас будет велико... Но потом-то я вырасту. Такие вещи надо брать с запасом. Мама завтра съездит посмотреть, все-таки немаленькие деньги. Но, с другой-то стороны, инвалидное кресло - это очень серьезная вещь... Вдруг потом такое же хорошее не достанешь?
  
  Я не знаю, что ей ответил дядя Саша. Может, пообещал на своей машине кресло подвезти... Я больше не слушал разговор - вспомнил, что когда весной родители обсуждали, покупать ли мне новый велосипед, мама тоже говорила про немаленькие деньги и серьезную вещь. Можно подумать, что разницы никакой! И то, и то на двух колесах!
  
  Мама потом на кухне возилась, в ванной стирала. Не заходила ко мне. Наверное, тревожить меня не хотела. Не знаю. Неважно.
  
  ***
  
  На следующий день была суббота. Мама дома осталась. А Валентина, как только пришла из школы, то все присматривалась, прислушивалась чему-то, заглядывала ко мне то и дело. Я думал, она ждет кого-то в гости. Может, Андрюшка навестить обещал?
  
  Да нет. Вальке просто очень хотелось собирать со мной этот корабельный конструктор. Она, оказывается, на него столько месяцев пялилась и дождаться не могла, когда я стану в него играть. По крайней мере, она так объясняла.
  
  Ну я ей сказал:
  
  'Открывай сама коробку, мне трудно'.
  
  А она уставилась на меня с учительским выражением лица и таким же учительским голосом сказала, что я должен все открывать и собирать сам. Разрабатывать мелкую моторику. И еще чего-то там восстанавливать. Межполушарные связи, что ли.
  
  В общем, Валька как будущий великий медик решила продемонстрировать глубокие познания. И случайно проболталась...
  
  Оказывается, у меня не только с ногами, но и с головой теперь тоже - по мнению врачей - совсем беда. А я даже и не помнил, когда меня проверяли - там в больнице этих осмотров столько было, расспросов всяких разных... Может, они меня тестировали, а я в это время только с Дороги вернулся, поэтому плохо понимал, кто я, и старался никак не выдать Его. Где уж там 'Какое сегодня число' и 'Назови лишнее слово из четырех: 'лейка', 'чашка', 'стакан', 'огурец'...' Я понятия не имею, что там лишнее, хоть режьте. Вот они и зарезали. Я-то думал, что меня просто оставят в школе на второй год (ну, не в нашей, наверное: все-таки английский я и без того не тянул), и все. А они решили, что я совсем дурак.
  
  Читать мне до сих пор было нельзя, но я же помню, как это делается. А то, что некоторые слова говорю по слогам - ну, какая разница, я же даже не заика, я потом исправлюсь. Но врачи, оказывается, пришли к выводам про коррекционную школу восьмого типа. Специально для тех, кто головой стукнутый. Те, кто такую школу заканчивал, даже если они ходить могут, обычно ничем хорошим не занимаются. Клеят какие-нибудь коробочки для лекарств. Вот и вся их мелкая моторика!
  
  В общем, что там со мной было в тот момент, когда Валентина проговорилась, вспоминать стыдно и паскудно. Но мне правда казалось, что лучше бы я все-таки умер. Вальке про это я так и кричал. Перепугал ее, наверное...
  
  Подозреваю, что если бы отец был не в море, он бы меня крепко обругал, обозвал сопливой девчонкой или еще чем-нибудь, но привел бы в порядок! Я при отце, наверное, пикнуть бы не смел. А тут сорвался. Или даже взорвался, как старый снаряд, долго ждавший своего часа. Я думал, что сейчас на осколки разлечусь и все разнесу. Только во мне не порох рванул, а больничное одиночество и страшная новость.
  
  На мои дурные вопли явилась с кухни мама. Ух, чего она мне только не наговорила! Мама ругалась так, как будто я совершенно нормальный и со мной все в порядке, как будто я не помирать собрался, а какую-то ерунду натворил - например, забыл дверь запереть перед уходом или рубашку себе в школу не погладил. Мама мне даже полотенцем по уху заехала, сгоряча. Ну совсем как раньше.
  
  Меня от этого словно током тряхануло. Нет, ноги, конечно, не заработали, но, может, какая-нибудь извилина в мозгах наконец проснулась. И безнадежность вроде стала не совсем уж глухой и черной. А будто бы с искорками.
  
  Это были догадки. Странные.
  
  Пока мама на меня ругалась, она разное кричала. Про то, что меня чудом спасли. Что из-за моих фокусов с этим - чтоб он сгорел! - 'Сатурном' отец мог стать невыездным. Что я хоть и дурак, а в рубашке родился. Что если мне на себя плевать, то пусть бы я о ней подумал. О том, что с ней было бы. Что ей очень интересно, что бы я запел, если бы своими глазами видел маму погибшего Дениса Васильченко. Или ту женщину с Северной стороны, у которой в сентябре внук на снаряде подорвался.
  
  Опять этот снаряд! Я же помню: мне про него снилось страшное, плохое. Еще до того, как я нашел Дорогу в Город. Там было другое, про смерть. Я снова вспомнил то, что Он в последний раз мне рассказывал. Про разные варианты жизни и смерти.
  
  Я это все помнил ровно одну секунду - так бывает, когда выныриваешь из сна. Наверное, я все-таки опять туда начал уходить, поближе к Городу. Потому что мама, кажется, решила, что я теряю сознание. У меня, наверное, вид был опять потусторонний.
  
  Началась опять всякая лечебная суматоха, как всегда. А я никак не мог вспомнить, что же я только что забыл. Мысль чесалась, а не дотянешься - опять как щекотка под гипсом. Но гипс-то с меня все-таки сняли. Значит, и эта забывчивость тоже пройдет.
  
  Я перестал жаловаться на жизнь. Слопал очередные таблетки и велел Валентине тащить ножницы и включить люстру - чтобы удобнее было при ярком свете возиться с 'Мэйфлауэром'. До позднего вечера (причем я еще засыпал пару раз, а Валька доделывала какую-то первоклашечную домашку) мы успели собрать здоровенный кусок корпуса. Причем так странно было - я прекрасно помнил, как какие детали называются, мог про оснастку говорить, про разные паруса, в терминах совсем не путался, даже в самых многосложных. Это, наверное, потому, что в Городе мы с Ним иногда ходили под парусом и вообще говорили про корабли. Поэтому и запомнилось. И сейчас как будто это Он мне подсказывал - я почти без схемы мог сказать, какую деталь куда клеить (даже пальцы почти не болели, будто это Он их сверху своей ладонью накрывал). Валька сперва спорила, а потом перепроверяла то, что я говорю, и радовалась. Как будто я ей сдавал экзамен на знание корабельной оснастки. А я перестал думать про заскоки в собственной памяти, так увлекся. Мы с Валькой даже ссорились немножко. Но шутя. Как в игре.
  
  Один я эту махину точно бы не сумел собрать. Ни с руками, ни с ногами. Даже маму пришлось на помощь звать - там, где надо было стоять и прижимать сверху. Мама, конечно, говорила, что глаза бы ее не видели все эти парусники, чтоб они все провалились вместе с морем... Мама ворчала, что весь дом теперь синтетическим клеем провонял, но она улыбалась при этом. Как раньше. До этого проклятущего сентября. Я почему-то подумал, что вот: у нас дома теперь в основном женщины строят корабль. Пусть немного игрушечный, не важно. Я спас один парусник, а другой обязательно спасет меня. Не знаю как. Но обязательно.
  
  Снов про Дорогу не было. Но стало легче.
  
  7.
  
  Андрюшка Илюхин приходил навещать меня, а на деле получалось, что к Валентине. Ей же нужен был настоящий старший брат. Тот, который будет помогать и защищать. На меня пока такой надежды не было. Весна началась, а я оставался все таким же беспомощным. Такой малыш-переросток. Как из школы восьмого типа.
  
  Я очень многие вещи намертво забыл. Например, в шахматы играть у меня вообще не получалось, я путал ходы и забывал правила. И в карты не мог. И проверить у Вальки какую-нибудь задачку для первого класса у меня не выходило. Валентина, конечно, их сама решала прекрасно, но все равно, мало ли... Если бы я мог, я бы подсказал. И в школе бы защитил, если надо. В общем, вот это за меня и делал Андрюшка. А я пока мог только лежать и восстанавливаться. С его и с Валентининой помощью.
  
  Валька передумала и решила, что станет не нейрохирургом, а учителем-дефектологом. Для работы со всякими трудными случаями, типа меня. Она даже начала осваивать какой-то толстый вузовский учебник по этой специальности - с боем добытый в пункте сбора макулатуры. Андрюшка ей помог добывать, естественно. И теперь Валентина читала учебник. Каждый вечер.
  
  Я от зависти почти лопался, глядя на то, как она быстро переворачивает страницы. У меня читать теперь получалось только вслух, да еще трудные слова по слогам проговаривать. У настоящих-то пятиклассников скорость чтения о-го-го... А тут такая ерунда выходит: первоклассница Валька с институтским учебником, а я чуть ли не с дошколятским букварем. Но я все равно старался, как мог. Каждый день. Понимал, что иначе - никак, иначе я всю жизнь буду аптечные коробочки клеить!
  
  Поэтому читал, считал, писать пробовал, всякую оснастку для 'Мэйфлауэра' крепил сам - всю, докуда мог дотянуться. Развивал и моторику, и все что угодно. Лишь бы это помогло. Потому что позвоночник - действительно дело серьезное и я сам себя никогда в жизни прооперировать не смогу, но вот руки натренировать я способен. И мозги тоже. Раньше я иногда думал, что после школы пойду учиться на военного инженера, а потом к отцу на судно. А теперь понятно было, что ни одна комиссия меня никуда не пропустит. Но не важно, кем я теперь стану, куда поступлю, главное, чтобы когда я снова смогу ходить, не оказаться в коррекционной школе. Из нее почти невозможно перевестись в нормальную. Поэтому я старался как мог.
  
  Мама, конечно, проверяла, как я занимаюсь, но ей хватало всяких моих медицинских проблем. И в основном со мной возились Валька с Андрюшкой. Я не знаю, может, у Валентины и правда было призвание стать этим дефектологом?
  
  Она со мной заниматься была готова в любое время. Иногда надоедала прямо ужасно - мне-то от нее не деться было никуда, не сбежать... Но я не прогонял. Наоборот. И в результате выматывался из-за учебы так, что по ночам мне снова опять ничего не снилось. Сил уже не было. А днем я теперь спал реже - только пока мама на работе, а все в школе.
  
  Мне казалось, что если Дорога снова вдруг проявится, позовет за собой, то я должен в этот момент быть один. Но снов про Дорогу не было. Я не знал, как их можно вызвать. Иногда даже думал, что может, это все-таки в больнице мне привиделось. Из-за лекарств, отчаяния и одиночества. Как погибающим в пустыне видится мираж. Потом я снова вспоминал про Него и мне становилось стыдно перед Ним за такие мысли. И я просил у Него прощения и еще просил сделать так, чтобы мы снова увиделись. Но Он не отвечал. Я даже плакал от безнадежности - но по утрам. Чтобы никто ни о чем не догадывался.
  
  ***
  
  Днем, когда сперва из школы заявлялась Валька, а через пару уроков - Андрей, я уже был почти обычный Тим. Мы занимались, дурачились по-разному, модель клеили. Иногда играли во что-то простое или вместе слушали пластинки... Валька мне помогала, как настоящая сестра-сиделка. Как самая настоящая сестра... Мне иногда от своей беспомощности хотелось просто под землю провалиться. Или действительно умереть. И стыдно было, и неловко, и еще я себя чувствовал виноватым перед Валентиной.
  
  Потому что, если совсем честно, я не знаю, смог бы я сам так, как она сейчас со мной... Вот если бы какое-то несчастье произошло с ней и это она стала лежачей и совсем беспомощной, мог бы я вот так же с ней нянчиться? Я ведь, когда она младенцем была, с ней не возился особо. Нет, ну понятно, что когда она родилась, мне исполнилось пять лет и ничего серьезного мне особо не доверяли - пеленки там какие-нибудь на балконе развесить или с коляской погулять, пока мама в очереди стоит, ну и все...
  
  Я помню, как обижался на родителей, что у меня сестра родилась, а не брат. Думал, что если у мамы бы мальчишка родился, мне с ним интереснее играть было потом и вообще... Говорил, что в Валентине только одно хорошее и есть - что у нее имя не совсем женское. Потом-то оказалось, что с Валентиной интересно. Что с ней можно играть в разведчиков и печатать на отцовском 'Рейнметалле' военные шифровки по старым сигнальным справочникам. Очень быстро я понял, что Валька - человек надежный и рассудительный. Но все равно, я иногда злился, что она девчонка, что любит играть в 'дочки-матери' и 'больницу'... Сейчас бы я, кстати, точно не отвертелся бы, играл бы в эти девчоночьи игры как миленький. Но, оказывается, с тех пор как я попал в больницу, Валентина сильно охладела ко всем своим игрушкам. А когда меня выписали домой, она окончательно переключилась на меня.
  
  Иногда мне казалось, что я теперь для Вальки - вроде куклы. Большой и безмозглой, с которой можно делать все, что она хочет: лечить, (она даже уколы умела делать не так больно, как приходящая медсестра!), кормить, купать, учить, гулять... Особенно 'гулять!', да.
  
  Когда они с мамой вывезли первый раз меня на улицу, в этом кресле, я думал, что умру от стыда прямо в нашем дворе. На меня все таращились: и соседи, и прохожие, и бездомные коты. Это был такой ужас! Самое худшее наказание, которое я только мог заслужить. Настоящая средневековая публичная казнь. Ин-кви-зи-ци-я! Все ведь не только смотрели, они еще и спрашивали про меня у мамы так, будто я не слышу, не понимаю, сам ничего сказать не могу. Будто я - зверек какой-то.
  
  Меня начало трясти, когда Валька только вывезла кресло со двора. Так плохо было... Жалко, что я это помню! Я разревелся. Мама решительно повернула домой. И потом, уже дома, долго гладила меня по разболевшейся голове. Лицо у мамы было бледным, пальцы дрожали.
  
  Сестрица, посмотрев на нас, вдруг хмыкнула.
  
  'Тим, ты до конца жизни собираешься в квартире сидеть? Как крыса?'
  
  'Ма?'
  
  'Валя, зачем ты так с ним? Это жестоко'.
  
  'Потому что он трус, - скривилась Валька. - И дурак к тому же'. И сразу, почти без пауз: 'Тим, ты замерз. Сейчас я тебе сделаю горячего чаю'.
  
  Валентина откуда-то всегда лучше меня знала, что мне сейчас нужно. Говорят, у женщин это самое... ин-стинк-тив-но-е... В общем, на следующий день мы снова выехали во двор. Когда на меня показывали пальцем, я просто закрывал глаза. Так было легче.
  
  ***
  
  Вообще мы почти нормально жили. Хотя иногда ссорились, конечно... Валентина хлопала дверью. Я отворачивался к стене, давился слезами и думал о том, что лучше бы я...
  
  Пару раз я думал: может, мне в окно вывалиться? Чтобы не мучаться? Но во-первых, у нас совсем невысоко. Насмерть бы я не убился, а еще больше покалечился. Во-вторых, таким образом на Дорогу не попадают - Он мне про это говорил. Ну и в-третьих... то есть, во-первых... Я бы просто не смог...
  
  Я теперь отчаянно боялся высоты. Даже когда просто сидел у открытого окна, загорал и 'проветривался', старался лишний раз вниз не смотреть. Страх подкатывал к горлу, как тошнота. Именно поэтому я однажды наоборот заставил себя смотреть вниз - как можно дольше, сколько сумел выдержать, до потери сознания. Чтобы доказать самому себе, что я не трус. Ну, не совсем трус. Что я хоть немного - а человек. Тим.
  
  Так еще получилось, что иногда мама и Валька между собой называли меня - 'он'. Ну, по телефону тоже. Мама однажды говорила с кем-то, наверное, опять с дядей Сашей, и заметила:
  
  'Ну а что ты хочешь? У него же... врачи сказали, интеллект сохранился на уровне дошкольника'.
  
  Это получается, что я теперь стал младше Вальки. Она первоклассница. Но ведь на уровне дошкольника! Человека! А не какого-нибудь кролика! Я, между прочим, тогда рядом с мамой был, сидел в той же комнате. А она обо мне вот так. Как о неживом.
  
  Но еще хуже стало, когда из-за границы позвонил отец. Он позвонил однажды, а дома никого. То есть, я один. Мама задержалась на партсобрании, Валька ушла в аптеку по моим всяким делам. Я подъехал к телефону, снял трубку. И испугался.
  
  Я ждал, что отец начнет меня ругать. Пригрозит чем-то. Не знаю, скажет, как раньше: 'Я не понимаю, кто из вас двоих парень, а кто девчонка безмозглая!'. Или будет расспрашивать: про больницу там, про то, зачем я на 'Сатурн' полез. А он спросил про самочувствие два раза и все... Пообещал, что еще одну модель привезет в подарок. Как будто я совсем маленький и меня кроме игрушечных корабликов вообще больше ничего не интересует!
  
  Нет, с Валентиной в этом смысле было куда честнее. Она, конечно, и ворчала, и воспитывала, и дразнилась иногда, но все равно... Она понимала, что я все понимаю!
  
  ***
  
  Я думаю, ни один брат на свете со мной бы так мучаться не стал бы. А Валентина вот помогала... Не жаловалась никогда, что ей со мной сидеть тяжело, что она в родительскую комнату теперь переехала, что к нам никого теперь в гости ни позовешь - ни ребят со двора, ни одноклассников. Я бы, наверное, возмущался и спорил, и переживал бы еще как-нибудь... А моя сестрица вела себя так, будто всю жизнь была готова к таком дурацкому повороту событий, будто от меня ничего другого и ждать было нельзя.
  
  'Ты не человек, Тим, ты какая-то катастрофа. Катаклизм'.
  
  'Природная стихия... А ты знаешь, что 'сель' - это горная лавина? Сметает все на своем пути...'
  
  'Я же почему-то ничего не сметаю, а фамилия такая же... Тим, а ты откуда про лавину узнал? Снова вспомнил, да?'
  
  Валька от каждого всплывавшего у меня воспоминания оживлялась. И сама мне рассказывала про нас. Поправляла мои воспоминания. Кое-что я все-таки помнил правильно. Иногда почему-то только обидное: как меня в начальной школе Ржавой Селедкой дразнили, из-за веснушек и фамилии. Или как мы в детском саду играли в прятки в воспитательской раздевалке, прятались за белыми халатами, и меня всегда первого застукивали - потому что у всех ноги обычные, а у меня в веснушках. И как я из-за этого обижался и ревел на тихом часе... Как мама придумала мне сказку про маляров с брызгалкой, а я потом и впрямь пытался смыть веснушки растворителем. Вот это я почти сразу сам вспомнил, без Валькиной помощи... И про школу разные вещи легко припоминал: как одноклассников звали, как учителей. Мог вспомнить про математика Якова, про Куин Лизу, про пионервожатую Люду, про разный народ из нашего и параллельного. А вот про Андрюшку - ни одного воспоминания не нашел. Будто его не было!
  
  ***
  
  Андрюшка сперва делал вид, что он не обижается, что я ничего про него не помню. А потом и правда не обижался. Он хороший был. И очень похож на Него - наверное даже характером, хотя такие вещи не сравнивают. Все-таки Андрюшка был просто человеком.
  
  Однажды я не выдержал, снова начал рассказывать про Город. На всякий случай предупредил Вальку с Андреем, что это все - мне виделось под наркозом и в разных там обмороках. И что я буду придумывать и привирать. Для интереса.
  
  Чтобы никому обидно не было, я не говорил, что эта история - про меня и про Него. Просто про двух мальчишек из какого-то Города, похожего на наш. Я никого старался не называть по именам, чтобы не запутаться в тех Городских Женьке и Диньке, и тех, которые тут. Тем более что Динька здешний - он мертвый. Не важно.
  
  В общем, это была просто такая как бы сказка с продолжением. Про дружбу, про яхту, про игрушечного зайца, про паруса... Я только не мог рассказать про снаряд. Не получалось - слова сами забывались. Просто говорил: 'А потом мы чуть не поссорились на всю жизнь, и в тот же самый день его мама хотела увезти его из Города. Но мы все равно спаслись... То есть не мы - они... Они спаслись...'
  
  Может, я был не очень талантливый рассказчик. Или Валька с Андрюшкой считали, что меня как тяжелого больного нельзя огорчать. Но они очень внимательно слушали. Не притворялись, что им интересно. По-настоящему переживали за героев.
  
  Валентина однажды сказала:
  
  'Напечатать бы, а то потом забудется все. Тим, между прочим, у 'Рейнметалла' можно буквы поменять на русские и напечатать. Все равно, пока мы в школе, тебе делать нечего'.
  
  'Я это сто лет печатать стану. А говорить можно быстро...'
  
  'Тебе надо развивать моторику. Разрабатывать руку...'
  
  'Я вообще ничего больше рассказывать не буду!'
  
  'Ну и... Андрей, скажи ему!'
  
  'Да ну вас на фиг! Чего вы ссоритесь опять! Тим, а что там дальше-то было?'
  
  Я рассказывал эту нашу с Ним историю по кусочкам, каждый день. Уже ритуал был: Валька делала свои уроки, Андрюшка - свои, за недоступный для меня пятый класс. Я пробовал выводить всякие палочки в прописях, разрабатывал, как мог, эту всю моторику. Потом они садились рядом, напротив меня, и слушали. И Валька тыкалась Андрюшке лицом в плечо - как мне раньше.
  
  ***
  
  Наверное, если бы я мог стоять, мы бы сравнили рост и стало заметно, как Валентина за эти полгода вытянулась. А если бы я мог ходить, я бы покатал ее на закорках. Она так любит. Но стесняется, потому что это малышовое развлечение. Я Андрюшке про это сказал по секрету, незаметно, и он потом ее катал - в один день специально на каждой перемене прибегал к первачкам и катал Вальку по коридору.
  
  Она мне потом про это три раза подряд рассказывала - и звенела от счастья, как новенькая мачта. И даже не очень сильно вслушивалась в мою историю в тот вечер. Перебивала иногда:
  
  'Андрей, а помнишь, как ты меня катал сегодня?'
  
  Я даже разозлился: чего она перебивает и вообще ведет себя как маленькая. А потом вспомнил, что Вальке-то на самом деле всего семь лет. Это она просто всегда солидная была, а потом повзрослела так сильно. Из-за меня.
  
  Я от смущения вдруг начал отдельно про тряпичного зайца сказку выдумывать. Что он заяц-путешественник и однажды ездил на машине по всему Союзу с какими-то дядьками. Это было немножко похоже на 'Троих в лодке...', только вместо собаки - заяц игрушечный, но неважно. Я радовался тому, что откуда-то помню этот сюжет.
  
  Андрюшка тоже радовался за меня. Потом сказал, что, может, я стану, когда вырасту, настоящим писателем. Как Николай Островский. Я не знаю, почему он брякнул про Островского. Наверное, только из-за того, что тот тоже ходить не мог. По мне, 'Как закалялась сталь' - та еще нудятина. И он был слепым, а я - нет. И я не уверен, что смогу сам выдумывать и писать. И вообще, это свинство... Почему обязательно как Николай Островский? Можно подумать, других авторов и на свете нет!
  
  Не то чтобы мы поссорились - просто насупились друг на друга. И Валька перестала звенеть от радости. Я опять все испортил.
  
  Андрюшка сперва сделал вид, что все в порядке. А минут через десять вдруг вспомнил, что у них сегодня в хоре Дома пионеров внеплановая репетиция и что он уже почти опаздывает. Я забыл сказать, что Андрюшка еще успевал в свой хор ходить - не мог же торчать у меня каждый вечер.
  
  Я не знал, что сказать. Лежал и ждал. Смотрел, как Андрюшка одевается в нашей прихожей. Думал, что сейчас Валька за ним дверь закроет и потом будет меня пилить. А то я сам не знаю, какой я дурак. Но Валентина вдруг схватила куртку и сказала, что тоже пойдет в Дом пионеров. Там для Книжкиной недели на весенние каникулы готовят выставку каких-то рисунков какого-то мальчика, про которого говорят, что он талант и вундеркинд. Про него уже печатали заметки в 'Костре' и в 'Пионерской правде'. Валька давно хотела посмотреть на его работы, но она ни в какой кружок не записана, поэтому ее внутрь не пускают, а Андрюшка сейчас ее проведет, без всякого открытия выставки.
  
  Я не знал, что на это ответить. Разве что глупое 'Ну и валите'. Еще можно было соврать, что у меня голова болит, очень сильно, чтобы Валька никуда не пошла и сидела со мной и даже, может, звонила бы в поликлинику консультироваться и маме на работу. Но это уже было бы свинство в квадрате. Я просто сказал, что тогда посплю. И что они могут смотреть картины где угодно, хоть в ленинградском Эрмитаже.
  
  Валька постучала кулаком по лбу и сообщила, что я дурак. Это было как в прежние хорошие добольничные времена. Но уже не радовало. И спать, кстати, совсем не хотелось.
  
  Они ушли.
  
  Я пялился в знакомый потолок. Думал о тряпичном зайце. О Городе. О Нем. Что я свинья такая. Андрюшку вот могу обидеть, а Его - не осмелюсь. Подумал, как сильно я по Нему соскучился. Начал вспоминать наши прогулки. Запах сентябрьской придорожной травы - горькой, сухой, родной такой...
  
  ***
  
  Я видел Дорогу. Она никуда не вела. Я мог идти по ней, сколько вздумается - если бы умел. Но в этот раз я попал на Дорогу инвалидом в кресле-коляске. Колеса увязали в белой пыли, как в болотной жиже. Палило солнце. Орали чайки. Некому было помочь. Откуда-то сбоку появился пес Боцман, положил мне нос на бесчувственное колено - и я не смог понять, какой у него нос: горячий, холодный, мокрый, сухой...
  
  Моя Дорога меня не пускала. Наверное, так бывает со всеми, кто предает... Даже собака исчезла. Я был один и непонятно где. Стал звать Его - по имени - пока не охрип, наверное... Он не приходил, Дорога меня не отпускала... Было жарко и тошно. Я закрыл глаза и уснул внутри сна. И спал до тех пор, пока в двери не щелкнул заедающий замок.
  
  8.
  
  Они пришли втроем. Андрюшка, Валентина и незнакомый мальчишка с папкой для рисования. Он с порога глянул на меня - но без особого страха.
  
  'Тим, привет! - И сразу пояснил, чтобы я не извинялся и не путался: - Ты меня не знаешь!'
  
  А Валентина добавила строго:
  
  'Это Женька из Дворца Пионеров'.
  
  Я на всякий случай сказал:
  
  'Привет'.
  
  Андрюшка притащил гостя в комнату и стал мне объяснять, что они видели сегодня Женькины рисунки для будущей выставки. Какие они здоровские. И жалко, что я на них посмотреть не могу. Оказывается, они с Валентиной про это хором подумали.
  
  А потом так же, как будто хором, начали действовать. Пошли искать автора в изостудии. Нашли. И объяснили, что к чему. И этот незнакомый Женька сразу согласился прийти и другие свои рисунки мне показать. И даже нарисовать меня, если я захочу. Так, чтобы не было видно, что у меня... Тут Женька смутился наконец. И я тоже. От виноватости и счастья.
  
  Я зачем-то спросил у Андрюшки:
  
  'У тебя же репетиция сегодня'.
  
  Он вздохнул и сказал:
  
  'Я перепутал пятницу и пять часов'.
  
  Мы так смеялись, как будто никогда в жизни ничего смешнее не слышали. Я-то, может, и слышал, но вот головой с парусника стукнулся и забыл.
  
  Женька, оказывается, знал про историю с 'Сатурном'. Про нее все, кто в Дом Пионеров ходит, знают. 'Сатурн'-то теперь - их. Совсем скоро уже музеем станет. В мае. На День пионерской организации. Они все закричали, что я просто обязан на открытие пойти. Поехать. В кресле. Не важно...
  
  От смущения я вцепился в Женькину папку. Чуть обложку не порвал.
  
  Мы решили, что я буду смотреть работы, а Женька постарается набросать мой портрет. Сделать несколько эскизов. Сидеть смирно для этого совсем не обязательно. То есть - лежать смирно.
  
  Я сказал:
  
  'Вот сейчас все брошу - и улечу'.
  
  Все опять засмеялись. А я вдруг вспомнил Его слова. Про тех, кто умеет летать после смерти. Что души - это как ветерки. Носятся так же...
  
  В общем, я почти забыл про папку для рисования. Если бы не Валентина. Она от любопытства подпрыгивала и забывала, что ей надо вести себя солидно. Она, оказывается, эти рисунки тоже не видела: их для выставки не стали брать. Ну и зря! Хотя мне же лучше!
  
  Все-таки Женька был настоящий художник. Пусть еще не взрослый. И пусть он, наверное, не знал то, что знают всякие студенты художественных академий. Но он все равно рисовал лучше всех на свете.
  
  Там были разные сюжеты. Прямо истории - по одной на каждом листе. Не рисунки - а рассказы. Не могу объяснить.
  
  Женька рисовал людей и лошадей, смешных разумных зайцев-барабанщиков (в октябрятской форме!), старинные аэропланы и эскадру в нашей бухте, сохранившиеся во время Второй обороны дореволюционные дома и всякие сценки из школьной жизни... Но все равно, очень многое было похоже на тот город... на Город. Я даже испугался слегка. Но спрашивать ни о чем не стал. Наверное, просто совпадение. Ведь Город - он тоже такой, будто его рисовали с Севастополя, но по памяти. Наконец-то я это понял!
  
  Я решил, что расскажу всем потом про это. И Женьке тоже расскажу. Ну, как сказку про тряпичного зайца.
  
  А потом я перевернул страницу.
  
  И замер. Как будто теперь меня всего парализовало. Даже сердце остановилось. Наверное.
  
  Это был памятник двум мальчишкам. Сразу видно, что именно памятник, а не просто изображение ребят. Не потому, что Женька набросал косыми штрихами основание постамента, а... Рисунок был сделан карандашом, он получился черно-белым, но было видно, что фигуры сделаны из какого-то материала. Не из гипса - скорее, из бронзы. Один на вид был моим ровесником, другой - сильно помладше. Первоклассник или даже дошколенок... Они были похожи, как братья. Или как близкие друзья. Или как люди, занятые общим нелегким делом...
  
  Старший стоял, хмуро всматриваясь куда-то вдаль. И ветер трепал воротник его бронзовой рубашки и уголки пионерского галстука. И смешной хохолок на макушке... И блестела на солнце бронзовая пряжка бронзового портфеля. А что внутри портфеля - я, кажется, понял. А еще я понял, кто такой этот второй, младший, внизу. Он сидел на постаменте, смешно свесив ноги в стоптанных сандалетках. Как будто он был живым и вот-вот собирался с памятника спрыгнуть. И умчаться куда-то, оставив тут свою сетку с рыночными баклажанами, капустой и картошкой. Ту самую, которая так и не смогла остановить мчащийся грузовик.
  
  Женька тихо сказал:
  
  'Им такие памятники на кладбище поставили, я не могу... Это нечестно. Они там просто смотрят, как неживые. И все... Будто они такими всегда были...'
  
  Он перестал набрасывать что-то на своем листочке. Просто разглядывал меня. Внимательно. Как врач на осмотре. Мне стало неловко.
  
  Андрюшка спросил, тоже тихо:
  
  'А если бы Тим тогда в сентябре совсем сорвался - ты бы и его тоже... на памятник? Третьим?'
  
  Я боялся услышать ответ. Потому что эти двое - они герои. Один пытался предотвратить автокатастрофу, другой отобрал у малышей неразорвавшийся снаряд. Понимал, как это рискованно, но все равно спасал. Потому что больше некому. А я-то какой герой? Я просто чуть не свернул себе шею на вантах. То есть - свернул!
  
  'Конечно, нарисовал бы... Он же тоже для всех собой рисковал... Он тоже...'
  
  'Спаситель, да?' - вдруг подсказал Андрюшка.
  
  Он откуда-то знал то, Его, слово. И знал историю со снарядом, про мальчишку с Северной стороны. Женька и Валентина тоже знали. А я - забыл. Или опять все неправильно помнил.
  
  ***
  
  Тот мальчик появился в Севастополе совсем незадолго до моей беды, в начале прошлого сентября. Его еще даже не записали ни в одну школу, и он ни с кем не успел подружиться. Поэтому многие вообще не знали, как его зовут, только потом выяснили, на похоронах. Может, если бы с ним кто-то успел познакомиться раньше, то он бы не стал бродить по всяким закоулкам, не потащился бы на эту дальнюю свалку, не отобрал бы у малышей снаряд. Но тогда бы погибли они, а не он... А теперь его все знают - но посмертно. А ему уже все равно.
  
  Я подумал о том, что если бы я не навернулся с 'Сатурна', мы могли бы подружиться, я бы успел... Я и тут себя чувствовал виноватым! Меня даже замутило от беспомощности и собственной глупости. Я захлопнул папку с рисунками и спросил как можно быстрее:
  
  'Жень, а трудно было рисовать памятник? Они там настоящие такие. Ты их с фотокарточек срисовывал?'
  
  Женька стал убирать папку в портфель. Ни на кого не глядя, сказал:
  
  'Почти... Я же Васильченко знал немножко: мы на одной улице живем. Жили... И снимки у ребят были, с дней рождений, с Первого сентября. Это несложно. А с другим... Я не знаю, он похожим получился или нет. Я же его самого не видел. Только фотографию на кладбище. А они там на этих снимках всегда строгие такие, как будто заранее знают, что умрут... А я хотел, чтобы он улыбался. Он ведь улыбался, наверное... Раньше?'
  
  В Женькином портфеле была целая куча учебников и тетрадей. Папка там никак не помещалась, хоть в трубочку её сворачивай.
  
  Женька пыхтел сосредоточенно. Валентина начала ему помогать и заметила негромко:
  
  'А ты бы попросил его родителей. Мне кажется, они могли бы одолжить тебе снимки. Для такого дела...'
  
  Мы с Андрюшкой почти хором пояснили, что наша Валентина умеет убедительно разговаривать с любыми взрослыми людьми. Так что, если Женьке надо...
  
  Но он только махнул рукой. Сказал, что просить больше некого.
  
  Оказывается, мальчишкина мать куда-то уехала за пару дней до несчастья. Навсегда. А его бабушка потом осталась совсем одна. Еще на несколько месяцев. Бабушку-то все знают, оказывается, это баба Вера, которая во время войны сперва была медсестрой, а потом снайпером. Ее недавно похоронили.
  
  Женька замолчал. Посмотрел на меня мельком и начал что-то поправлять на своем рисунке, штриховать карандашом, тереть резинкой. Остальные тоже молчали. Не помню.
  
  Наверное, теперь я мог бы сказать, где находится Город. И где на самом деле я был. И кто такой - Он. Мне стало так просто. И страшно.
  
  ***
  
  'Ну вот, готово. Тим, смотри. Похож, нет?' - Женька протягивал мне листок из папки для рисования.
  
  Это был очень хороший рисунок. Я правда не знал, что я такой тощий, такой хмурый и что у меня волосы так отросли. Но не важно. На одном листе было несколько портретов меня. Можно было, наверное, попросить любой и отрезать ножницами. И приклеить куда угодно. Но я все равно не попал бы к тем двоим, на памятник. Потому что я меньше рисковал. Потому что я выжил. И вообще, как меня рисовать в полный рост - в кресле инвалидном, что ли?
  
  Я не знаю, какое у меня выражение лица стало. Или, может, я побледнел как-то особенно сильно. Не знаю. Но Андрюшка вдруг сказал:
  
  'Валь, ты человеку покажи, где тут остановка троллейбусная, он же иначе дорогу не найдет'.
  
  Мне показалось, что Андрюшка говорит не 'дорогу', а 'Дорогу'.
  
  Валентина не стала спорить. Заявила непререкаемым тоном, что мне нужен покой. И соблюдение режима. И что-то еще, не помню. Я бы на месте Женьки обиделся. Но он и вправду был хорошим, не только как художник.
  
  Женька весело сказал, что ему надо готовиться к контрольной, а то конец четверти на носу, а пятерки ни по какому предмету, кроме рисования, ему не светят. Мы договорились, что он придет в первый день каникул. Что мы без него не будем 'Мэйфлауэр' доделывать. Женька про него слышал - оказывается, про конструктор многие в школе знали. И в Доме Пионеров. Я даже догадываюсь, кто там хвастался... Тот самый человек, который в школе и во дворе в любом споре в качестве последнего аргумента использует фразу: 'А зато мой брат упал с 'Сатурна'!'
  
  Здоровой рукой я показал Валентине кулак. Она высунула язык. Тогда я, всего лишь со второго раза, сам сложил из заживших пальцев отличную двойную фигу... В общем, никто ни на кого не обижался, а Валентина даже пообещала зайти на обратном пути в булочную. Потому что мы со всеми этими сегодняшними разговорами, ссорами и рассказами забыли про хлеб. И вообще.
  
  'Это не дом, это какой-то пиратский притон!'
  
  Я вдруг понял, что знаю, из какой книжки она выудила эти слова. Обрадовался. И Валька с гостем наконец-то выкатились на улицу. Щелкнул замок.
  
  Андрюшка перестал улыбаться и спросил так спокойно, будто речь шла о том, который сейчас час:
  
  'Ты когда по Городу гуляешь, то сам ходишь, да? Ноги чувствуешь?'
  
  'Я не хожу больше. Меня Дорога не пускает. Потому что я трус, на самом деле'.
  
  'Ничего ты не трус. Глупости какие. В следующий раз вместе пойдем - и ты встанешь! И дойдешь'.
  
  Я только кивнул. Не стал говорить, что это сон. Андрюшка же понимал про разные версии одной и той же жизни. Мне даже показалось, он что-то такое уже пробовал. То ли сделать, то ли совершить. Чтобы что-то изменилось.
  
  'Переписать историю?'
  
  'Тим, мы снова должны попасть на 'Сатурн'. Вдвоем. Той ночью. Мы спасем парусник, но ты не упадешь. Потому что я буду рядом'.
  
  Я, конечно, сказал, что он рехнулся и все такое. Как он меня на этот плавучий музей потащит? В инвалидном кресле? И вообще, если уж отматывать время назад, то спасать надо всех. Первоклассника Васильченко с этой его героической авоськой. И, конечно, внука бабы Веры, которого погубил снаряд.
  
  'Но только тогда кто-то должен спасти тех малышей. Вместо него'.
  
  'Я знаю, Тим'.
  
  Андрюшка так спокойно мне ответил. Так обычно. Ну, ежу понятно, что он все равно это сделает. Спасет всех, кого может - меня, незнакомых пацанов, Васильченко, и, разумеется, Его... Хотя я не уверен. Ведь Он же за нас всех жизнь...
  
  ***
  
  У меня голова шла кругом. Не болела, а просто гудела от напряжения. И еще от ожидания. Как перед спектаклем. Как перед началом Дороги.
  
  Я подумал про маму и Вальку. Что если я полезу исправлять прошлое и стану ковыряться в нем, как несмышленыш в электрической розетке - не случится ли со мной что-то еще, пострашнее падения с мачты? И в какой-то другой версии этой истории у моей мамы опять будет сын-идиот. Без всякого падения стукнутый на всю голову. Но, с другой стороны, в самом крайнем случае, у родителей останется хотя бы Валентина.
  
  Андрюшка сказал:
  
  'Не бойся. Я все уже выяснил. Если станет совсем... безнадежно, мы просто притворимся. Мы превратимся в ветерки. Как Он'.
  
  Я понял, кого Андрюшка имеет в виду. Насчет ветерков только не очень разобрался. Это действительно души, которые так и бродят по нашему свету? Или они встречаются только на Дороге?
  
  Андрюшка улыбнулся, придвинулся поближе. Положил прохладную ладонь мне на лоб и прошептал:
  
  'Спроси у Боцмана. Он тебя приведет на 'Сатурн'. Этой ночью. В ту ночь. Ты только сам никуда не лезь. Подожди меня, ладно? Я еще кое-что подправлю в одном месте и вернусь.
  Ты только дождись?'
  
  У него была очень хорошая рука. Целебная, как ледяной марлевый компресс во время жара. Не знаю, наверное, у меня температура поднялась. А может, я засыпал. А может, пришло время возвращаться на Дорогу.
  
  Я не знаю, спросил я его или нет:
  
  'Андрюшка, а если ты не вернешься, то что мне делать?'
  
  Я не знаю, кто мне ответил:
  
  'Я обязательно вернусь. Или я. Или Он. Тебе даже выбирать не надо будет. Потому что мы все - одно целое. Просто разные версии. Кто-то же должен всех спасать'.
  
  'А я?'
  
  'И ты тоже'.
  
  'В следующий раз'.
  
  'Если вырастешь'.
  
  'Когда выживешь'.
  
  Голоса звенели. Их было несколько.
  
  9.
  
  Будильник тоже звенел. У меня под подушкой. Я его специально поставил на восемь вечера. Боялся не проспать, а просто опоздать.
  
  Будильник звенел очень тихо, но я все равно вздрогнул. В пустой квартире все звуки казались слишком громкими. Я опять был дома один. Отец был в море, мама на ночном дежурстве в гостинице. Валентина напросилась с ней. Иначе она обещала объявить забастовку и уволиться из детсада. Все никак не могла смириться с тем, что ее не приняли по возрасту в первый класс. Вот, чувствую, через год наша школа вздрогнет!
  
  Впрочем, завтра, наверное, тоже вздрогнет. Если у меня все получится. Если я сумею спасти 'Сатурн'.
  
  Я заранее приготовил парус. И машинное масло - чтобы лебедка не скрипела на всю бухту, не будила сторожа. И завел будильник, чтобы успеть потом на последний катер. Андрюшка будет меня ждать уже на той стороне.
  
  Я не опоздаю. Я уверен. У нас все получится. Хоть в этот раз должно получиться.
  
  Я с трудом отпираю замок входной двери. Я стукаюсь коленкой о лестничные перила. Внизу не горит лампочка, и поэтому я чуть не наступаю на Боцмана, спящего на бесхозном половике у почтовых ящиков. Может, нам с Валькой все-таки удасться уговорить маму? Собаки у нас еще никогда не было.
  
  Дверь подъезда отворяется мягко и неслышно. Как во сне.
  
  Теплый сентябрьский вечер пахнет полынью. Скрипят припозднившиеся цикады. Кричат чайки.
  
  Я бегу на остановку, пристроив сверток с парусом под рубашку. Прогретый за день асфальт отзывается на каждый шаг звонким эхом.
  
  В зеленоватом небе вспыхивает звезда. Потом рядом с ней вторая. Все как надо. Все хорошо.
  
  Троллейбус сейчас выкатит из-за угла. Я не опоздаю.
  
  У всех все получится.
  
  Вот только одна беда - сейчас полный штиль. А вы пробовали увести парусник от пирса в такую погоду? Вот и я о том же.
  
  Впрочем, это совсем не страшно. Нас же опять будет трое. И один из нас - в принципе, кто угодно - в любой момент сможет превратиться в ветер. Опять и навсегда. Я знаю, ведь это Он пообещал, что так будет.
   А в Него я верю.
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"