Книга XXII (5-я судей)

Что до последних, то одних только христианских конфессий выявилось более ста, не считая общины так называемых самооглашенных (или, иначе, условно оглашенных), члены которой исповедовали в полном и неизменном виде все догматы православия, но при этом не крестились и христианами себя называть не смели, по тем принципиальным соображениям, что избранные ими епископы (или, как сами они их назвали, квазиепископы), не были ни рукоположены, ни крещены. По этой же причине условно оглашенные не приносили евхаристии. Чин их богослужения в точности воспроизводил первую половину православной литургии, до слов "Оглашеннии, изыдите!", после чего все верующие, во главе со своими квазипастырями, покидали квазихрам, и двери его запирались. Разумеется, самооглашенные не собирались вечно мириться со своим двусмысленным положением, рассмаривая его как временное и преходящее. Они регулярно предпринимали настойчивые попытки связаться с Московской Патриархией для скорейшего разрешения своей проблемы и не оставляли надежды в самом ближайшем будущем в полном составе войти во Едину, Святую, Соборную и Апостольскую Церковь.

Несмотря на впечатляющее идейно-культурное и конфессиональное многообразие, на протяжении всего периода Корпорации в Чемоданах царили мир и взаимная терпимость, при несомненном и общепризнанном духовном лидерстве Учителя Сатьявады. С одной стороны, общая беда, с другой - общая признательность Учителю и, наконец, общая надежда, что уж кто-кто, а он-то сумеет навести порядок в Чемоданах и создать условия для подлинного мультикультурализма, примирили враждующих и смягчили имевшиеся противоречия.

Это взаимное великодушие наблюдалось до тех пор, пока все различия пролегали в чисто духовной сфере. Когда же, вскоре после Потопа, в Чемоданах произросла зелень, и дело коснулось одного из основных инстинктов - еды, - вот тут-то чемоданные жители и показали всю свою принципиальность.

2. Как уже говорилось в другой книге(1), продукты питания в Чемоданах испокон веков вырабатывались химическим путем из сырья животного происхождения. Но после того, как в результате Потопа в Чемоданах зародилась флора, все население разделилось на две непримиримые партии: экологов и традиционалистов.

"На вкус и цвет товарища нет", - говорят на Поверхности, в же Чемоданах эта народная мудрость совершенно неприменима. Питание здесь всегда было общим делом и никогда не рассматривалось как вопрос личного или семейного выбора(2). Конечно, каждая хозяйка свободна в том, как приготовить то или иное блюдо, какие добавить приправы и т.п. Но коренные вопросы общественного рациона, как-то химический состав, технология производства и цена исходных продуктов, всегда относились к вопросам государственной важности. Они-то, собственно и составляли основную компетенцию правительства, поскольку все прочие, менее важные вопросы общественного устройства решались непосредственно судом.

Но когда любители зелени публично провозгласили себя друзьями природы, а своих противников - ее заклятыми врагами, когда они начали проводить многолюдные собрания, митинги и пикеты, когда они стали массовыми тиражами выпускать листовки, брошюры и стенные плакаты, где на конкретных цифрах и примерах убедительно втолковывалось, что категорический отказ от дальнейшего расхищения ископаемых запасов и немедленный переход на естественное питание - вот единственная разумная альтернатива глобальному экологическому кризису, который удивительно, как только еще до сих пор не поразил Чемоданы, но не сегодня-завтра разразится, если только все немедленно не одумаются, - правительство растерялось и в полном составе подало в отставку. Суд, также растерявшись, эту отставку принял.

Только теперь, задним умом, Учитель вдруг отчетливо осознал, какая возможность была упущена. "Вот когда надо было брать власть! Наш химический департамент вполне мог - и обязан был! - заменить правительство".

Тем более, что этот департамент состоял наполовину из тех же самых людей. Политическая задача момента заключалась в том, чтобы перехватить и удержать государственную монополию на продукты и не дать зеленым разложить весь общественный организм. Эта задача не была вовремя осознана. "Кого теперь в этом винить? - думал Учитель. - Химиков, за то, что, забыв о своей первой и священной обязанности - накормить народ, дезертировали из правительства и, укрывшись под моим крылом, ударились в производство удобрений и химикалий? Экономистов, за то, что, соблазнившись мнимой дешевизной, не просчитали, что на эти самые удобрения уйдет в полтора раза больше природных ресурсов, чем на синтез полноценных белков? Или, может быть, старика Макиавелли, которого ни с того ни с сего на старости лет потянуло на травку? Или Ананду, за то, что неверно оценил социальные настроения? Нет, никого я не имею права винить, кроме себя. Я, как Гуясамаджа, обязан был все это предвидеть..."

Очередной приступ тошноты вернул его к реальности.

3. "Что же это со мной?" - подумал Учитель, тут же поймал себя на нелепейшей оговорке и, еще сильнее испугавшись, снова подумал, уже правильно: "Что же это со мной?!" Ведь даже самые неопытные новички в Истине не допускали такой грубой ошибки, чтобы о своем теле говорить как о себе самом: первое, чему их учили в Сангхе - это говорить в таких случаях: не "со мной", а "с моим телом".

"Что же это со мной происходит, что я уже сбиваюсь на таких простых вещах?.. Что я говорю? При чем здесь вещи?" Подумав о вещах, он невольно представил себе то, что составляло содержимое его головы. И вдруг - страшная, омерзительная мысль пронзила все его существо, ударом нестерпимой боли отозвавшись внутри черепной коробки: "Ведь мы - на Поверхности! Мы - больше не чемоданные жители. У нас теперь такое же физическое тело, как и у всех, кто здесь живет. Значит, и такая же голова..."

Он, конечно же, никогда не был расистом и не допускал даже мысли, что известные физиологические отличия поверхностных жителей могут свидетельствовать о том, что они в каком-то смысле хуже. Но одно дело - представлять себе мозг поверхностного жителя абстрактно, как муляж в кабинете биологии, а совсем другое - ощутить его вживе, в собственном пенале(3).

Учитель с трудом подавил тошноту. "Похоже, я впадаю в дьявольское состояние. Необходимо провести очистительные техники".

4. После гаджа-караньи он почувствовал себя значительно лучше. Даже в голове как будто прояснилось. Мысль о том, что он теперь думает не просто умом, а головой, больше не пугала. А то, что все ее содержимое - деньги, векселя, чековые книжки, списки членов Корпорации и прочие ценности - превратилось в мозг, - даже радовало. Теперь он не боялся проиграть процесс.

Враги Истины, возмущенные тем, что он прилюдно занимался крийа-йогой, потребовали занести это в протокол, в связи с чем завязалась дискуссия о том, как это лучше сформулировать, чтобы, с одной стороны, было пристойно, а с другой стороны, не могло впоследствии возникнуть сомнений, что совершено правонарушение, квалифицируемое как злостное неуважение к суду.

"Ничего, ничего! Пишите! - веселился про себя Учитель. - Посмотрим, что вы скажете в конце". Он представлял, как вытянутся лица истцов, когда они узнают, во что превратились их денежки.

После этого и медитация пошла веселее. Смело отбросив фиксированные идеи, служившие источником физического отвращения, он сконцентрировался на ощущении своего мозга и прямо поставил перед ним тот самый мучивший его вопрос: "Почему я не могу встать и сказать, что я не отдавал приказа о бурении?" И мозг тут же выдал ему ясный и окончательный ответ:

"Я не могу так поступить потому, что этого хотят мои враги".

Отлично! Вот что значит полный контроль над своим сознанием. Никогда еще ему не медитировалось так легко и эффективно. "И правда, из сидящих здесь ни один сейчас не сомневается в том, что я это сделал. Все до единого уверены, что приказ Ганеше отдал я, никто и мысли не допускает об обратном. Все улики за это. И тот старый номер "Вестника" с моим прогнозом (где только дядя Степа его откопал?), и то, что Ганеша - мой любимый ученик, еще из прошлой жизни, а что именно он рыл, однозначно доказано, его и свидетели опознали, и сам он чистосердечно признался, что любое мое указание выполнит без колебаний, что бы я ему ни велел. И вегетарианство очень кстати увязали: дескать, не было бы воды - не было бы и зелени, зелень я пропагандировал, чтобы отравить людей - тех, кого не удалось утопить, следовательно, был уже заранее в ней заинтересован - вот и мотив для наводнения. Так что вопрос уже не в том, сделал я это или нет, а в том, хорошо ли, что я это сделал. Те, у кого положительная кармическая связь с Истиной, считают, что это хорошо, поскольку для тех людей было поистине благом переродиться не в соответствии со своей кармой. Те же, у кого связь отрицательная, а попросту мои враги, считают, что это плохо. Вот о чем идет спор.

Что же произойдет, если я вдруг, ни с того ни с сего, сейчас встану, как дурак, и скажу, что я этого не делал? Посмотрим, какие это вызовет последствия.

Те, у кого связь с Истиной отрицательная, будут очень рады. Во-первых, они подумают, что я лгу, а значит, в дополнение к основному обвинению, мне можно вменить дачу ложных показаний. Во-вторых, они будут рассуждать так: "Раз Сатьявада отрицает, что он отдал приказ, значит он сам признает, что отдавать такие приказы - плохо. Что и требуется доказать". А рассудив таким образом, они восторжествуют.

Что же подумают мои ученики и все, у кого связь с Истиной положительная?

Эти люди не только огорчатся. Они растеряются, что гораздо хуже. Конечно, я могу рассказать им все как есть на самом деле. Что я этого не делал, но не потому, что это плохо, а по случайности, поскольку не представилась возможность, а если бы возможность представилась, то сделал бы, потому что это поистине хорошо. Признаюсь же не затем, чтобы оправдаться, полагая, что это плохо, и не затем, чтобы избежать уголовной ответственности, а просто так. Хочу - и признаюсь.

Нет. Слишком это сложно, не все поймут. Не в том ли была главная ошибка Иисуса, что он давал учение как есть, целиком и в чистом виде, как воспринял от Отца? "Имеющие уши да слышат". А которые не имеют - этим-то каково? А ведь таких - большинство. Вот почему люди до сих пор никак и не разберутся в том, что он им тогда наговорил. Нет, мы пойдем другим путем.

Опять же, как только я признаюсь, сразу возникнет ряд вопросов. Если не я отдавал приказа, то кто его отдал? Может, Макиавелли? А может, Ананда? Причем меня в известность не поставили. Спрашивается: почему? И главное, тогда какой же я Гуру, если за моей спиной каждый будет творить что ему вздумается, а я и не ведаю? А может, Ганеша-сейтайши сам, без всякого приказа, по зову сердца? А хоть бы и так, хоть бы и по зову, разве Ганеша - не мой любимый ученик, еще из прошлой жизни, разве он не мог при помощи своей сверхъестественной способности божественного чтения моих мыслей, скрытых даже от меня самого, в точности догадаться, что от него требуется, и прийти на зов?

И еще неизбежно возникнет вопрос: ну, ладно, допустим, Учитель этого не сделал, хотя и признает, что это - хорошо. А раз хорошо, то почему не сделал? И я же еще буду оправдываться: не догадался, не успел, так как меня опередили, а кто опередил - и сам в толк не возьму. Конечно, и не успел, и не догадался, и опередели - то-то и плохо. Но не сейчас же в этом каяться и, главное, не здесь. Это только породит сомнения в Гуру и ослабит Сангху".

5. Так медитировал Учитель Сатьявада, сидя на скамье подсудимых и рассеянно слушая показания разных лиц, свидетельствующих за или против Истины. Некоторые выступления были даже очень дельные, без преувеличения, на уровне "Вестника Святых Небес". Но подавляющее большинство, особенно со стороны обвинения, выступало ни в строй ни в бой, лишь бы покрасоваться перед публикой или выставить напоказ какие-то свои личные, мелкие обиды. Долго, с настойчивостью параноика, добивался слова доктор Справкин. Его предупредили об ответственности за разглашение врачебной тайны.

- А мне плевать! Я - старый человек, хоть голову долой, всю жизнь молчал, а теперь скажу! Сколько можно? Каждый из них считает своим долгом облить меня грязью! Такое впечатление, как будто судим меня, а не этого маньяка, как будто это я организовал потоп! Вот их благодарность за все мои труды, за то, что я с ними столько лет возился! Да и чего я ожидал? Еще отец мне говорил: "Не связывайся с психами! Будь, как я, терапевтом - мирно проживешь и умрешь своей смертью!"...

"Да, этот вредный старик уж точно своей смертью не умрет", - подумал Учитель, припомнив, сколько разного вдора пришлось ему выслушать за годы еще школьного учительства от неугомонного Ильи Ефимовича.

В конечном счете ничего сенсационного доктор Справкин суду не сообщил. Просто заявил публично о том, что и без него давным давно было известно - что все саманы Корпорации Истины - его давние пациенты, страдающие соответствующими заболеваниями. Своим выступлением он добился лишь того, что заработал себе административное наказание - лишение головы на пятнадцать минут, условно.

"Это хорошо, что условно, - обрадовался Учитель. - Значит, сюрприз - впереди".

Морнар-сейтайши, выступавший на этом процессе весьма активно, после заявления психотерапевта странным образом стушевался и никак на него не отреагировал. Зато другой адвокат, помоложе и пока еще не Достигший, решил-таки наказать Справкина за его неэтичный поступок.

- Я хотел бы задать вопрос только что выступившему гражданину Справкину, - сказал он.

- Пожалуйста, - разрешил судья.

- Скажите, все эти люди, о которых вы только что говорили, и теперь продолжают у вас наблюдаться? - спросил адвокат.

- Фактически нет. Они давно уже у меня не показывались. Подпав под влияние Подкладкина, мои бывшие пациенты возомнили себя здоровыми, забросили лечение, не принимают препаратов и не являются ко мне на прием, даже по вызову. Поэтому я снимаю с себя всякую ответственность за возможное ухудшение их состояния, и уж тем более за все, что они здесь говорят.

- А вы не сожалеете о том, что ваши бывшие пациенты перестали у вас наблюдаться?

- Как же я могу не сожалеть? Я - врач! - с пафосом произнес доктор Справкин. - Конечно, я сожалею!

- Спасибо! - молодой адвокат был вполне удовлетворен ответом. - Итак, суд слышал откровенные и недвусмысленные ответы врача на мои простые вопросы. Из этих ответов вырисовывается ясная картина: в результате общения с Учителем Сатьявадой бывшие пациенты доктора Справкина почувствовали себя хорошо, жалобы на здоровье у них прекратились. Вследствие этого доктор потерял значительную часть своей практики, о чем, естественно, сожалеет. Иными словами, доктор Справкин является заинтересованным лицом в этом процессе, поэтому его показания, в том числе о том, что половина наших саман - сумасшедшие, не имеют доказательственной силы.

- Не половина, а все поголовно! - закричал взбешенный психиатр. - Я могу представить доказательства!

- Какие доказательства? - язвительно осведомился адвокат. - Ваши справки, которые вы здесь же, прямо при нас и напишете, для верности скрепив своей личной печатью?

- Протестую, - сказал судья. - Доктор Справкин - авторитетный специалист, он не раз привлекался судом в качестве эксперта в самых сложных делах. Его справки действительны независимо от того, где и при каких обстоятельствах они выданы. - Ладно, последний вопрос снимаю, - согласился адвокат. - Но отвод свидетеля остается в силе.

Коллекционер последнее время редко появлялся на заседаниях. Как правило, он забегал ненадолго после работы - приносил продукты, перебрасывался двумя-тремя фразами со своим адвокатом, и, в очередной раз услышав, что частные иски пока не рассматривали, исчезал до следующего вечера.

Поэтому часы между заседаниями юный Чемодаса проводил у соседей.

Упендра быстро утратил интерес к процессу. То единственное заседание, на которое он опрометчиво согласился тогда пойти, быстро нагнало на него тоску, пробудив тягостные воспоминания. А после того, как выпущенный на поруки Чемодаса, даже не глянув в их с Коллекционером сторону, выбежал из-за барьера и тут же растворился в толпе окруживших его сатьянистов, он и вовсе отказался присутствовать.

- Послушай, у тебя нет ощущения, что мы здесь сидим как два олуха? - сказал он Коллекционеру, с трудом сдерживая раздражение. - Все, о чем нас просили, мы, кажется, выполнили. А оставаться и слушать эту ахинею, по-моему, просто глупо. Лично я сыт по горло. Впрочем, если хочешь убить время, можешь еще посидеть, ты человек свободный. А меня дома ждут. Так что я пойду. Ты уж извини.

"А ведь и меня ждут!" - спохватился Коллекционер.

И, простившись с Маргаритой Илларионовной, они ушли, прихватив с собой и Чемодасу-младшего. Коллекционер проводил их до соседней комнаты и отправился по своим делам.

С тех пор начинающий адвокат так и прижился у Упендры. Просыпался он рано, наскоро вместе с Мариной пил чай и уезжал на заседание. А возвращался к ужину. Иногда его подбрасывал Коллекционер. Но случалось и так, что Коллекционер сильно спешил и не предлагал подбросить. Тогда Чемодаса добирался самостоятельно: стоял в длинной очереди к лифту, потом с несколькими пересадками ехал на авто. Но как бы поздно он ни прибывал, его ждали. Специально для него разогревался ужин. Марина спрашивала, что новенького в суде, скоро ли конец заседаниям и когда объявят приговор. Упендра при этом, если бывал со сна не в духе, брезгливо морщился, показывая всем своим видом, что новости из суда его не интересуют. Если же был в хорошем настроении, то просто смеялся:

- Как ты наивна! Сразу видно, что ни разу не судилась.

Говорили в основном на темы, касающиеся Поверхности и засиживались, как правило, до утра. Вместе мечтали о том, как было бы здорово здесь все переустроить. Но чаще всего спорили. Чемодаса доказывал, что начать нужно с усовершенствования законодательства, а Упендра больше надеялся на практическую политику.

- Раньше я был идеалистом и свято верил, что искусство способно изменить мир. Я теперь стал прагматиком, верю только в практическую политику, - повторял он. И приводил веские аргументы, с которыми трудно было не согласиться. Но Чемодаса, души не чая в своем новом старшем товарище, все-таки не соглашался, ибо как он мог согласиться, когда словопрения были его родной стихией. Нервно теребя повязку на шее и превозмогая першение и боль в горле, он вскакивал и, расхаживая по столу широкими шагами, горячо возражал осипшим и срывающимся, как у молодого петушка, голосом:

- Это - смотря какое искусство. Если взять, к примеру, цирк, или, там, оригами, то тогда конечно! А если взять правосудие... - Правосудие - это то же оригами, ничем не лучше, - прихлебывая чай, отвечал Упендра. - Все зависит от возраста. В твоем возрасте я и сам питал иллюзии...

- При чем здесь возраст! - горячился задетый за живое Чемодаса. - Мы же не о возрасте говорим, а о правосудии! Как можно все ставить на одну доску? Правосудие - искусство особое! Да оно и вообще не искусство. Оно как бы на стыке. Между искусством и политикой...

- Согласен, именно на стыке, - иронически замечал Упендра. - Это ты удачно сказал. То есть ни туда, ни сюда.

Он нарочно подзадоривал своего оппонента. Так радостно было ему слушать его сумбурные, юношески самонадеянные речи, так легко и блаженно становилось на сердце, что нет-нет да и пробирала тревога (отчего и бывал он временами не в духе): то ли это, еще когда обетованное, выстраданное и заслуженное, или опять не то, а вдруг возьмет да и рассеется как дым, и снова - долгие годы неприкаянности? Не верилось, что и он наконец вознагражден за всю свою многотрудную и горькую жизнь, за свои уже полузабытые мечты. "Вот оно - о чем и просить перестал, и даже сверх того, уже в избыток. Неужели так теперь и будет, и не отнимется? Верная жена, будущий сын, необозримое поле деятельности - чего еще желать? Так вот ведь, еще и это в придачу, как дополнительный подарок: пока ожидаем сына, а тут рядом - это юное, чистое существо. Как бы в предуготовление. Такой свежий, искренний, открытый, и так похож на меня, тогдашнего, почти как сын. Господи, только бы не отнялось!"

Первое время его еще мучили опасения на счет Марины: как-то она посмотрит на Чемодасу: А вдруг запретит, скажет: сколько можно, посторонний человек в доме, у нас, как-никак, семья - и придется смириться, она - хозяйка(4). Но и Марина полюбила Чемодасу: специально для него раздобыла малины к чаю, с материнской заботой поправляла ему повязку, даже как-то раз попыталась наложить водочный компресс, но он не дался. И мало-помалу Упендра начал привыкать к своему счастью, начал верить, что, авось, и не отнимется.

Что же до того, старого Чемодасы, то о нем и вспоминать было тошно. Даже как-то стыдно становилось и пакостно на душе, когда заходила о нем речь.

- И как это я, столько времени его выдерживая, сам не тронулся умом? - удивлялся Упендра. - У меня сейчас, как вспомню об этом кошмаре, такое ощущение, что я и сам, находясь постоянно с ним, становился каким-то двумерным, плоским. И при этом - обратите внимание, какое самомнение! Какую бы только чушь ни нес - всегда таким тоном, как будто это истина в последней инстанции. С ним говорить невозможно! Он - как будто в другом измерении и тебя не слышит, а вещает свое, как радиоприемник. Ты заметила?

- Конечно, заметила! Еще когда он у меня поселился. И если бы только говорил, а он ведь делает - вот что срашно! Ни с кем не советуется, только распоряжения отдает, а попробуй не выполнить - запилит. За те несчастные два дня, пока ты не появился, он здесь все вверх дном перевернул. Я просто отчаялась. Думала, в Чемоданах все такие, пока тебя не узнала.

- Бедняжка! - растроганно сказал Упендра. - Ну, ничего. Теперь все позади. Забудь об этом, тебе сейчас вредно волноваться.

В это время снизу раздался шорох и характерный тихий стучок подъехавшего автомобиля. Все трое взрогнули и настороженно переглянулись.

- Интересно, кто бы это мог быть? - безразличным тоном произнес Упендра, хотя уже всем было ясно, кто. Но он продолжал играть роль, неизвестно зачем, наверное, чтобы хоть на минуту продлить счастливое неведение. - Ты никого не приглашал?

- Кажется, нет. Не помню, - подыгрывая ему, ответил Чемодаса-младший.

Марина молча закусила губу и встала за третьим прибором(5).

Ганеша-сейтайши выглядел встревоженным. С Упендрой и Чемодасой едва поздоровался, а к Марине сразу обратился с отрывистой речью:

- Я к тебе. Надо срочно позвонить Стасу. Я знаю, он вам оставил свой телефон.

- Ну так что же, что оставил! Во-первых, он не мне его оставил, а своему адвокату, на самый крайний случай.

- Неважно! Это и есть самый крайний. Мне надо с ним поговорить. Узнай номер и звони.

- Не стану я туда звонить, - заупрямилась Марина. - Вот еще! Очень нужно!

- Действительно, что за новости? - вмешался Упендра, - С какой это стати она станет названивать своему бывшему супругу? Тем более, что у него теперь своя жизнь. Да в конце концов, я ей этого не позволю!

- Да! - гордо сказала Марина.

- Да кто ее просит с ним разговаривать? - теряя терпение, закричал Ганеша. - Пусть только трубку снимет и номер наберет, я сам поговорю. Дело срочное, нам всем грозит опасность!

- Кому это - вам? - язвительно спросила Марина. - Тебе и остальным бандитам? Небось, уже приговор зачитали? Ищете, куда бы смыться?

- Дура! Звони! - выйдя из себя, заорал Ганеша.

- А-а-а! Подонок! Дегенерат! Убийца! - не своим голосом закричал Упендра и, вскочив на ноги, с побелевшим от ярости, опрокинутым и от этого еще более страшным лицом, кинулся к нему.

Марина с Чемодасой едва успели его схватить и вдвоем, с немалыми усилиями, оттащили от Ганеши. Он продолжал рваться из рук и кричать:

- Как ты посмел, ничтожество! Я тебя растопчу!

- Тише, тише! - примирительно сказал урожденный Чемодаса. - Сейчас не до разборок, кто ничтожество, а кто дегенерат. Это мы потом разберемся. А сейчас надо действовать, иначе всем крышка. Староверы задумали все взорвать.

- Как взорвать?.. Что взорвать?.. - хором переспросили все трое.

- Чемоданы. Вместе с Надстройкой. Пока мы тут с вами рассуждаем, они там взрывчатые вещества свозят на центральную площадь. Из всех сараев. Уже наполовину свезли.

- Да это же... Да отпустите меня наконец! - Упендра нетерпеливо задергал плечами. Его отпустили, и он встал на руки. - Вы представляете себе, сколько это в тротиловом эквиваленте?

Молодой Чемодаса только присвистнул. Марина побледнела и взялась за телефонную трубку.

- Вот и я о том же! - взволнованно заговорил Чемодаса-старший. - Там не только на всю квартиру хватит, а и от дома мало что останется! Надо срочно что-то делать! Звони скорее Стяжаеву, пускай он немедленно приезжает и вывозит свою коллекцию. Куда хочет, хоть на свалку. А то ишь, умник! Наколлекционировал! Сам съехал, а мы тут расхлебывай.

- Что значит на свалку! - возмущенно сказала Марина. - А те, кто внутри - пускай погибают? Там же две тысячи народу. И дети. - Ну, во-первых, уже не две тысячи, а меньше, - сказал Ганеша. - А во-вторых, у этих людей очень плохая карма. Я для них сделал все что мог. А ты что предлагаешь?

- Ну, не знаю... - сказала Марина. - По-моему, уж лучше самим уйти. И предупредить соседей, чтобы эвакуировались... Не знаю... Как звонить?

Чемодаса-младший назвал номер. Марина стала судорожно набирать, дважды от волнения сбилась, и начала в третий раз.

- Постой! - остановил ее Упендра. - Позвонить мы еще успеем, а лучше сделаем-ка пока вот что. Там, в той комнате, за дверью, стоит чемоданчик, небольшой такой, в полотняном чехле.

- Помню. Из коллекции.

- Твоя задача - взять его, осторожно подойти к Чемоданам и приставить его к ним вплотную, так, чтобы не было никаких зазоров, и площадь соприкосновения была как можно больше. Будем надеяться, что сработает переселенческий инстинкт.

- А чехол снять? - спросила Марина.

- Да, желательно. Иначе инстинкт может не сработать... А, ч-черт! - вдруг вскрикнул Упендра, с досадой хлопнув себя по лбу. - Там ведь еще эта "надстройка"! М-м-м! - он замычал, как от зубной боли, и бросил на Чемодасу-старшего взгляд, полный презрения. - Архитектор хренов! Руки бы поотбивать! Нет, одна ты не пойдешь.

Быстро, как десантник, он влез в "серьгу". Марина наклонила голову, щелкнуло ушное крепление. Упендра махнул рукой.

- Поехали!

- Может, и мне с вами? - предложил Чемодаса-старший. - Я бы помог.

- Сиди уж, "помощник", - сказала Марина. - Ты свое дело сделал.

- Да! Он пойдет с нами, - властно приказал Упендра. - Даже нет! Ты пойдешь первым и разберешь свой Версаль. А мы - за тобой. "С какой стати, - подумал он, - я должен из-за этого ублюдка рисковать жизнью своей жены и своего будущего ребенка?"

- Всего можешь не разбирать, достаточно с одной стороны. Только смотри там, аккуратно, без детонации! - строго предупредил он. - И безо всякий своих импровизаций. А то я тебя знаю.

- Да что я, не понимаю, что ли? - обиженно сказал Чемодаса. - Если бы я не понимал, разве бы я к вам пришел?

Но Упендру было трудно обмануть. Он ясно чувствовал, что Чемодаса что-то замыслил. А он и вправду замыслил, и тоже ясно видел, что Упендра это чувствует. Поэтому решил признаться, хотя бы наполовину, чтобы усыпить подозрения.

- Я вот что думаю, - сказал он. - Я, наверное, одну сторону зачищу, а сам пройду внутрь и там прослежу, чтобы все было путем. Во-первых, посмотрю, на каком там у них этапе все это дело. Может так случиться, что уже поздно что-то предпринимать. Вдруг там уже все сложено, осталось только спичкой чиркнуть. Так какой смысл вам жизнью рисковать? Я тогда стукну: мол, все, хана, бегите! И вы, может, успеете эвакуироваться. А если еще не хана, то тоже не мешает поприсутствовать. Проследить за переселением, и главное - чтобы они врывчатку организованно разобрали и унесли с собой. Или разложили обратно по сараям. В крайнем случае, если упрутся, сам потихоньку растаскаю. А то ведь что получится: их-то мы спасем, а сами останемся, как на бочке с порохом.

"Что ж. Это разумно", - подумал Упендра и согласился.

На самом деле у Чемодасы-Ганеши была еще одна, заветная мысль. Ведь он не зря ходил в Чемоданы. Он выполнял там Бхакти, причем не простое Бхакти, а такое, которое мог выполнить только он, и никто кроме него. За исключеним, разве что, Упендры. Но этот, как один из врагов и гонителей Истины, был не в счет. Пока не в счет. Конечно, с ним стоило бы поработать, попытаться привести его к Истине. То, что у него явно отрицательная кармическая связь, еще ничего не значит. Вернее, это как раз-таки довольно много значит. Во всяком случае, это лучше, чем отсутствие всякой связи. Не исключено, что в одной из будущих жизней отрицательная связь перейдет в положительную. Но сейчас было бы в высшей степени неразумно ради одного упрямого барана, который сознательно противится Истине, оставлять без помощи тысячи душ, заслуживающих Спасения.

Когда на суде решено было отпустить Ганешу на поруки, он спросил у Учителя, не хочет ли тот передать что-нибудь на волю, саманам. И Учитель, после недолгой медитации, сказал:

- Подумайте о тех, кто остался. Сейчас внутри намного хуже, чем снаружи. Вот кто нуждается в спасении в первую очередь, - и вошел в Самадхи.

Выйдя на свободу, Ганеша-сейтайши сразу же собрал Сангху и передал наказ.

Никому не хотелось идти в Чемоданы. Каждый считал, что его место - здесь, рядом с Гуру, на суде, где решается судьба Корпорации. В конце-концов нашелся один доброволец, который согласился пропустить одно заседание, тем более, что он только накануне блестяще выступил в защиту Истины. Его снабдили пачкой листовок и стопкой самых популярных брошюр, где на простейших примерах разъяснялось учение Истины, и проводили, не ожидая ничего худого. А на другой день нашли лежащим в луже крови, без сознания, в коридоре Надстройки, возле одного из выходов. Кровь хлестала изо рта, ноздрей и ушей. Его пытались реанимировать, но тщетно. Он скончался, не приходя в сознание. Вскрытие показало, что смерть наступила от обширного кровоизлияния в мозг.

На следующий день в Чемоданы отправилось уже трое миссионеров. Но и с ними произошло примерно то же. Двоим удалось выползти. Один из них, не приходя в сознание, скончался на реанимационном столе, другой чудом выжил, но также не приходя в сознание, и с тех пор пребывал в состоянии, внешне напоминающем Нирви-Кальпа-Самадхи. Третий навсегда остался в Чемоданах. Обобщив эти факты, медики Корпорации выдвинули гипотезу о существовании прямой связи между инсультами у бывших чемоданных жителей и посещением Чемоданов.

После этого от добровольцев, желающих на себе проверить эту гипотезу, не стало отбоя. Однако Макиавелли-ши, пользуясь полномочиями главы политдепортамента, в административном порядке запретил эти эксперименты.

- Я полагаю, что сейчас для нас главное - это сохранить Сангху и отсудить Учителя, - объяснил он свое решение. - А остальное приложится.

- Что значит отсудить? - "удивленно" спросил Ананда-сейтайши.

- То и значит. Отсудить - значит отсудить, - охотно пояснил Макиавелли-ши. - Чтобы, значит, отпустили его, живого и невредимого. Ничего! Бог даст, отсудим. А когда Учитель будет с нами, то и все остальное приложится. Что ж тут непонятного?

- Бог даст? - снова "удивился" Ананда-сейтайши. - Какой бог?

- Что значит какой? Бог - он и есть Бог, как его ни назови. Ну, допустим, Господь Шива. Он ведь нашему Учителю знаете, кем приходится? Значит, должен помочь.

Ананда-сейтайши уже не мог сдержать улыбки.

- Так вы полагаете, уважаемый Макиавелли-ши, что необходимо, как вы выражаетесь, "отсудить" Гуру, не гнушаясь никакими средствами? Даже в ущерб Истине?

- Какой же может быть ущерб Истине от Учителя? - уже сурово сказал Макиавелли, догадавшись, что молодежь над ним попросту подшучивает. - Истина - она и есть Истина. Ей ущерба не будет. Тем более, вы сами когда-то говорили, разве не помните: не надо, дескать, трех слов. Еще до того, как к нам пришли.

Ананда-сейтайши смешался. Но немного погодя все-таки спросил, как бы ни к кому не обращаясь и глядя в сторону: - Так значит, наказ Гуру выполнять уже не будем?

- Наказ есть наказ, - сказал Макиавелли-ши. - И выполнять его мы, конечно, будем. Только вот каким образом его выполнить, чтобы не растерять половину Сангхи - это надо сначала обмозговать.

- А тут и мозговать нечего, - вмешался Ганеша-Сейтайши. - Я могу ходить в Чемоданы.

Макиавелли-ши нахмурился. Чемодасе всегда казалось, что старик его за что-то недолюбливает. "Вероятно, ревнует, - думал он. - Ведь раньше он был правой рукой Учителя, а теперь - я. Понятно, завидует".

- Мысль хорошая, - сказал наконец Макиавелли-ши, стараясь не встречаться глазами с Ганешей-сейтайше. - Но спешить не будем. Пусть вас сначала врачи осмотрят и скажут, можно вам туда идти или нельзя.

Собрали консилиум. Внимательно осмотрев Ганешу-сейтайши, врачи пришли к заключению, что инсульт ему не грозит.

И он стал регулярно ходить в Чемоданы, сделав это своим Бхакти.

Лучше бы он взялся мыть котлы и варить рыбную похлебку на всю Сангху!

Поистине, у этих людей была очень дурная карма. Хуже просто некуда. Об этом свидетельствовали все обстоятельства их жизни. "Если они уже сейчас так мучатся, то каково им будет после смерти!" - с содроганием думал Ганеша.

И вправду, их жизнь мало чем отличалась от ада. Химическая промышленность была разрушена уже заранее, поэтому запасы воды и продовольствия катастрофически иссякали. Электричества не было, транспорт стоял, школы и больницы не работали, здания ветшали на глазах, одежда превратилась в рубище. Сам воздух, затхлый и ядовитый, казалось, был пропитан смертью. Да и люди больше напоминали мертвецов, чем живых. Исхудавшие до полной нераспознаваемости, с одинаково изможденными, землистыми лицами и одинаково ко всему безучастные, они безмолвно двигались по улицам, и только глаза их, глубоко запавшие в темных ямах глазниц, нестерпимо ярко светились - но не светом жизни, а огнем безумия.

Те, кто мог переваривать зелень, целыми днями бродили по Чемоданам, подбирая последние остатки чахлой растительности - без удобрений и полива она уже почти сошла на нет. Этим, можно сказать, еще посчастливилось: они не так жестоко голодали, хотя и страдали от жажды. Среди прочих уже были случаи голодной смерти.

Но что больше всего удручало Ганешу в староверах - так это их полная невосприимчивость к Истине. Все его попытки растолковать им Закон оканчивались - хорошо бы еще, ничем! Или если бы его просто побили, пусть бы даже жестоко. Нет, они ему даже не возражали, но смотрели своими безумными глазами так, словно прану из него высасывали. А вместе с праной и душа уходила. Вообще-то, когда душа выходит из тела, это хорошо, так говорил Учитель. Но здесь было что-то совсем отличное, возможно, даже и не связанное с мистическими силами. Начать хотя бы с того, что Бодхисаттва должен любить тех, кого спасает, а этих, за их глаза-присоски, Ганеша уже определенно ненавидел. Каждый раз, жертвуя им Учение, он ловил себя на мысли: "Что ж это они со мной, сволочи делают? Просто душу вынимают!"

Он совершенно не понимал, что с ним творится, предположил даже дьявольское состояние. А посоветоваться было не с кем: вернуться на скамью, к Учителю он не мог: в суде о нем уже справлялись и запросто могли задержать. А с другими Достигшими откровенничать не хотелось: "Этому Ананде только попадись на язычок, рад не будешь. Старик тоже себе на уме. Да и слабоват он в учении, и достижений у него маловато. Обычный функционер, просто честный и добросоветный. По крайней мере, Учитель его за что-то ценит, а Учителю виднее". Однажды Ганеша-сейтайши случайно услышал, как Ананда-сейтайши, за глаза потешаясь над главой политдепортамента, говорил своим приятелям-Достигшим: "У старика Макиавелли только одна сверхъестественная способность, но зато доведенная до высшей степени совершенства. Это божественное чтение чужих писем. За эту сверхспособность он и получил свое -ши".

"Ничего, - подумал Ганеша. - Уж как-нибудь сам разберусь. Еще и не в таких переплетах бывал".

Но, перебирая все перенесенные когда-либо невзгоды и обиды, травмы и унижения, как мелкие, еще школьные, так и те глубокие и невосполнимые, причиной которых был Упендра: лишение головы и имущества, вынужденный побег из Чемоданов, бессмысленное поверхностное существование и каторжный, неблагодарный труд - словом, все, что по невежеству он принимал за должное и безропотно проглатывал, пребывая в полной уверенности, что такова жизнь, пока не встретился с Истиной, - перебирая все это, он с ужасом осознавал, что такого, как сейчас, с ним еще не бывало.

С каждым днем становилось невыносимее. Он даже не предполагал, что возможны такие страдания. Все муки ада, о которых рассказывал Учитель: когда тебя бросает то в лютый жар, то в лютый холод, когда тело твое сплошь покрывается волдырями, которые разрастаются, как белые лотосы, и лопаются, переполняясь гноем, - казались детскими страшилками по сравнению с тем адом, который разрастался в его сердце.

Это были ложные муки совести, беспредметные и ни на чем не основанные, но от этого еще более тяжкие, так как не было для них ни исхода, ни покаяния. Сколько он ни медитировал на их пустоте и беспричинности, на том, что все это - вздор и иллюзорная игра воображения, сколько ни пытался он отвлечься и думать о другом, например, об Учителе - каково-то ему сейчас на скамье подсудимых, о чем-то он сейчас медитирует? - все равно неотступно и навязчиво его преследовала одна заведомо ложная и совершенно посторонняя, словно извне внушенная мысль - что будто бы лично он, Ганеша-сейтайши, причем только он один и никто кроме него, виновен во всех бедствиях, какие только претерпел и терпит этот народ, как внутри, так и снаружи, и которые еще предстоит ему претерпеть, причем вместе со всем человечеством.

Во время одного из пароксизмов своих страданий он дошел до того, что хотел даже обратиться к врачам, чтобы его еще раз обследовали, уже на предмет психики. Но, пересилив себя, вновь стал упорно медитировать и вдруг внезапно достиг Совершенного Знания и понял, что все происходящее с ним - это как раз то самое, о чем и предупреждал Учитель. Он даже рассмеялся от облегчения. "И чего это я так испугался? Ведь идет обычный процесс Спасения, происходит обмен энергией. Я отдаю им свою, а они мне свою, грязную. Иначе и быть не должно. Ведь я - Бодхисаттва, потому и принимаю на себя всю карму этих людей: карму невежества, карму лжи, карму злословия, карму жадности и карму убийства. А это, соответственно, - Мир животных, Голодные духи и Ад. Значит, со мной все в порядке".

Он стал усерднее практиковать, нажимая на очистительные техники, и еще упорнее накапливать заслуги при помощи Бхакти. Неприятные ощущения от этого ничуть не уменьшились, но хотя бы перестали внушать опасения, ибо он уже знал их источник. Наоборот, теперь чем больше донимали его ложные угрызения совести, тем больше он радовался: значит, процесс Спасения идет как надо, значит, еще какое-то количество дурной кармы будет уничтожено, значит, еще для кого-то из этих людей уменьшится вероятность упасть в скверные миры.

Но он был один, а дурной кармы оставалось еще неимоверно много. "Сколько же дней уйдет на то, чтобы мне всю ее перекачать через себя?" - думал он, и выходили годы. "Нет, так не пойдет, - решил он. - Это все равно, что море черпать наперстком. Надо во что бы то ни стало вовлечь их самих в деятельность по Спасению. Пусть не всех и не сразу, но хотя бы постепенно и некоторых". Чего только он ни делал, чтобы привести их к Просветлению: и пробуждал, и вдохнослял, и восхвалял. Но староверы упорно не хотели просветляться. В надежде завязать с ними положительную кармическую связь, он стал носить им продукты, из тех, что поставлял Коллекционер. Но тщетно: они не принимали ничего с Поверхности, предпочитая голодать.

Тогда он решил зайти с другой стороны и в частном разговоре, как бы между прочим, обронил, что Чемоданы, наверное, скоро вскроют, так как принят Закон об обязательном всеобщем выселении, и тех, кто откажется его выполнять, будут выселять принудительно. Его собеседники на это и глазом не моргнули, как будто их это не касалось или не расслышали. Он тогда, уходя, даже плюнул в сердцах, подумав про себя: "Господи, ну и карма! Ничем-то их не проймешь! Или это у меня такая карма, чтобы до скончания века возиться с этим твердоголовым народом?"

А на другое утро он не узнал Чемоданов. В первый момент ему даже показалось, что вернулась прежняя жизнь. Все, от мала до велика, были оживлены и, главное, заняты: деловито, как муравьи, сновали по улицам, и у каждого второго в руках была либо связка динамита, либо канистра с бензином, либо баллон с жидким водородом. Со всех концов Чемоданов они сходились к Центральной площади и, оставив там свою ношу, налегке разбегались.

На вопрос, что происходит, он долго не мог добиться ответа: всем было не до него. Наконец какой-то старик, кативший бочку с селитрой, остановился передохнуть и, отирая пот со лба, насмешливо спросил:

- А разве сам не видишь? Чем болтать, лучше б подсобил.

Чемодаса живо пристроился рядом и стал толкать тяжелую бочку.

- То-то. Вдвоем веселее, - дружелюбно сказал старик.

"И вправду, веселее!" - подумалось Чемодасе, совсем как встарь. Но тут же он спохватился, вспомнив о Бхакти: "Нет, все-таки что все это значит?"

- А что это мы делаем? Что планируется? - спросил он бодрым голосом, стараясь попасть в ногу со стариком.

Старик снова остановился, светло и пристально посмотрел ему в глаза.

- Что планируется, говоришь?

Он усмехнулся, достал пачку папирос, но передумал закуривать. Спрятал папиросы обратно в карман и произнес весело и значительно:

- Са-мо-сожжение! Вот что планируется. А то ишь чего удумали - выселять. Вот вам! - и, высоко над головой подняв заголившуюся тощую руку, кому-то невидимому наверху показал кукиш.

Примечания составителя