Рагино Ян Иосифович : другие произведения.

Семейные записки. Книга 1

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Ян Рагино родился в 1888 году в крестьянской семье, учился в военном училище, участвовал в Первой мировой войне, а затем служил в Красной армии. Это книга его воспоминаний о жизни.
  
  
  Семейные записки
  
  Книга 1
  
  
  Ян Рагино
  В О С П О М И Н А Н И Я
  
   []
  
  
  Оглавление
  
  Том 1
  Том 1 1888 - 1902 годы
  Том 1 1903 год
  Том 1 1904 - 1905 годы
  Том 1 1906 год
  Том 1 1907 год
  Том 1 1908 год
  Том 1 1909 год
  Том 1 1910 год
  Том 1 1911 год
  Том 1 1912 год
  Том 1 1913 год
  Том 1 1914 год
  Том 2
  Том 2 1914 год. Война
  Том 2 1915 год
  Том 2 1916 год
  Том 2 1917 год
  Том 2 1918 год
  Том 2 1919 год
  Том 2 1920 год
  Том 2 1921 год
  Вильгельм. Страницы семейной хроники
  Приложение
  Эпилог
  Людвиг
  Предисловие к польскому изданию 2003 года
  Послесловие к польскому изданию 2003 года
  Карта окрестностей Соболева
  Купчая на Стадолище (факсимиле)
  Купчая на Стадолище (расшифровка текста)
  Частные владельческие хозяйства Велико-Долецкой волости в 1916 году
  Запись в книге памяти жертв коммунистического террора
  Родословные
  
  
  
  Том I
  
  С детства 1888 г. до 1914 г.
  
  Ближайшие родственные связи автора
  (степень родства указана по отношению к Яну Рагино)
  
   []
  
  
  Деда моего деда звали Матвей. Умер он в возрасте 120 лет. Больше ничего о нем я не знаю. У него был сын Викентий, а мой дед Казимир - сын Викентия. Кроме Казимира у него был еще сын Викентий, старше Казимира и младший - Стефан. Жили они в деревне Восевичи в Лучанской волости Вилейского уезда Виленской губернии. Были крепостными графа Московского, который одно время был Виленским губернатором. (Вильно - старое название г. Вильнюс. прим. ред.) Платили помещику оброк, а работ натурой ("пригона") не отбывали. Возможно, что Восевичи тогда еще не были деревней, а хутором. Бабушка мне рассказывала, что они распахивали и корчевали землю из-под леса.
  - Казимир дуэн (силен) баij и ворочаij корчи як мядведь.
  А старший брат обижал и даже бил его. [Их] отец, по-видимому, не дожил до возраста Матвея. После его смерти старший сын Викентий считался главой семьи с диктаторскими правами. Стефана взяли "в двор" к помещику в помощь огороднику. Там он кое-чему научился, приобрел "придворный лоск", который сохранился до самой смерти. Опрятной одеждой и манерами он всегда отличался от первобытной фигуры моего деда.
  Быт этой семьи я представляю себе по сравнению с семьями хуторян, которые я видел в детстве. Весь этот уклад сохранялся до моего поколения. Семья беспрекословно повиновалась "татулвке", как называли дети главу семьи. Все они трудились в поле и дома, создавая себе жилье, одежду, пищу и большую часть орудий производства своими руками. Телеги, сохи, бороны, грабли, кадки, сундуки, стол, кровать, скамейки, ящики, вплоть до ящичков для соли - все делали своими руками. Мой отец умел все это делать. В моей семье начиная от нижнего белья и кончая зимним пальто все было домотканное. Чулки вязали тоже сами. Шубы и шапки из овчины. Покупали только соль, спички, керосин. Но керосин экономили всячески. Приходилось обращаться к кузнецам для оковки. Сбрую делали сами. По воскресеньям все вместе мылись. Старики иногда уходили в костел, но костел был далеко и роль первосвященника брал на себя дома тот же "татулвка". Обедали часов в 8 утра. Женщины вставали до света, пекли хлеб, по праздникам блины из ячменной муки, которые ели со сметаной и в лучшем случае со свиным салом. Щи с капустой или борщ из одной свеклы, или "булен" (картофельный суп). Помидоров там не знали, Смешивать в одном блюде с капустой свеклу и даже картофель избегали.
  На второе блюдо был молочный суп из ячневой крупы, картофельный суп или каша. Иногда клецки из ячменной крупы.
  На стене у "татулвки" висела "дисциплина" (ременная плетка), которая пускалась в ход редко, но была символом порядка во время молитвы, за обедом и на работе.
  Хаты в Белоруссии строились большей частью с рублеными сенями. В больших семьях были 2 половины с сенями посередине. В сенях стояли кадки, сбруя, разный инвентарь. Пол у Матвея вероятно был земляной. В доме моего отца земляной пол был до начала 20-го столетия. Строили и клали печи все своими руками. Казимир родился приблизительно в 1812-1815 году, т. е. во время войны с Наполеоном.
  Как всегда бывает после войны, деревни, через которые прошли армии, начинают быстро возрождаться. Кое-какой инвентарь, выбракованные лошади, повозки, кое-что из одежды остается у населения. Раннее детство Казимира совпало с таким периодом расцвета, да и власть помещиков во время войны меньше чувствовалась.
  Где и когда Казимир и Стефан учились грамоте неизвестно, но факт остается фактом, что это была очень редкая семья, где дети были грамотные. Правда, дед умел читать только по-польски, а писать совсем не умел, но и это было редкость.
  Я представляю себе Матвея с окладистой седой бородой, с лысиной и с венчиком седых волос, в посконной рубахе, в таких же штанах, может быть в лаптях, а вероятнее босиком с косой или граблями в руках. Вот на закате солнца он идет к своей хате. Там уже варится картошка, рядом с ним такого же патриархального вида сын. Старший внук собирается вести лошадей в ночное, а младший Казимир без штанов, в одной рубахе помогает матери загонять в хлев овец и коров. Вот эта семья при свете лучины в сочельник молится, а потом садится за стол с постными кушаньями. Под скатертью, по обычаю, лежит сено, потому что Христос родился в яслях на сене.
  Вот на Рождество к ним приходят гости: родня жены Марыли. Головы повязаны платками, юбки длинные. Выпили по стаканчику водки, едят колбасы с квашеной капустой и делятся новостями.
  - Вуську узнов погнали з солдатами заграничный город Париж ти як там хочут забрать. Покуль тут воевали, Зося ходила к няму и водила войну.
  - А Зосин брат Язек ужо ат у Вилени. Пан яго у друкарню послал.
  - Казюк, чаму ты ня спишь? Тебе спать пора.
  Казимира не приходится долго уговаривать. Он любит поспать и поесть. А растет он хорошо, не боится босиком побежать по снегу за хлев. Может притащить ведро воды из колодца, хотя ему только 7 лет.
  А у Вуськи осталась дома жена. Его задержали в солдатах на целых 15 лет. В конце концов он дезертировал. Об этом мне рассказывала бабушка Каролина, которой судьба выпала выйти замуж за Казимира.
  - Мне было годоj пятнадцать. Мама послала мяня полоскать бялизну. Я вешаю бялизну под поветкой, ат из пуни выходить вялики - мужчины. А мама кажать: "Каруся гэта ж твой тата, повитайся (поздоровайся) с ним. Я поцеловала яму руку, а сама усе баюся яго, усе хаваюся ад яго.
  В конце-концов его поймали, гнали сквозь строй и больше домой он не возвращался. Брат бабушки Язек (Иосиф) работал в Вильне наборщиком. Но после выхода замуж бабушка его не видала. Как ее, сироту, сосватал Казимир, и как отпраздновали свадьбу, бабушка не рассказывала, но любила она своего упрямого мужа до самой смерти очень сильно.
  Когда мой отец купил Соболево, хутор этот представлял из себя заброшенный участок земли (200 десятин) в большей части заросший молодыми березками, смородиной, малиной. В низинах росла ольха и лоза. Строевого леса было около 5 десятин. В низинах росли ели и осины, на взгорках береза и сосна. В 2-3 местах сплошь сосна, образуя бор. Украшением участка было озеро за лесом. Из построек была ветхая изба: комната и кухня, разделенные просторными сенями, где стояли кадки с овощами и хранилась сбруя. Кроме избы, крытый дранцами амбарчик, хлев и шалаш ("поветка" или рига).
  Мой отец начал строительство в большом масштабе: заложил дом на каменном фундаменте с подвалом из 6 комнат, точная копия дома Шатыбэлко в Листоватке.
   []
  
  Купленное моим отцом Соболево в 1890 году отнюдь не походило на помещичье гнездо.
  В стороне от почтового тракта стояла убогая избушка, состоящая из 2-х комнат, разделенных сенями, сарай крытый дранцами (тонкие доски, которые отдирались от сосны по слоям) и хлев. К дому вела плохо уезженная полевая дорога. Большая часть поля заросла березняком, кустами смородины, малины, а в низких местах ольхой и лозой. Украшением земли служил смешанный (береза, сосна и ель) лес и озеро.
  Часть банковской ссуды передали Стефану. У него было два сына, поэтому нужен был больший массив. Предполагалось продать Весницк и купить десятин 500 необжитой земли, что впоследствии и сделали.
  Отцу надо было строить новый дом и одновременно выплачивать ссуду в банк по 300 рублей в год, что по тем временам было немалыми деньгами. Он продал на сруб лес пригодный для строительства и не знаю, как еще извернулся. Но строительство заложил в крупном масштабе. Дом заложил на каменном фундаменте с подвалом в 6 комнат. По планировке - точная копия дома Шатыбэлки в Листоватке. В свою очередь Шатыбэлко воспользовался планом, данным ему Понтцером.
  Польское восстание 1863 года задело и Белоруссию. К повстанцам стали присоединяться добровольцы, националистически настроенная шляхта. Немалую роль играли ксендзы. В 1837 году состоялось "соединение униатов", когда между Константинопольским патриархом и римским папой было заключено соглашение об объединении католических и православных храмов, о взаимном признании некоторых святынь. Некоторые церковные обряды получили однообразный вид. В конце столетия господствующей религией со всеми ея составляющими частями считалась православная. Православное духовенство стало отбирать униатские церкви. Униаты, подпавшие под культурное влияние польского духовенства, не хотели признавать себя православными. На этой почве были стычки и сопротивление при передаче церквей. Православному духовенству приходилось прибегать к помощи полиции и даже войск. Все элементы, так или иначе обиженные полицией, в особенности молодежь, шли к повстанцам типа отряда Константина Заслонова.
  После подавления восстания начались репрессии. Карательный отряд под начальством некоего Борейши. Вот как рассказывала моя мама о появлении этого отряда.
  Наш сосед помещик скрылся, боялся чтоб не арестовали. А нам привез спрятать 2 сундука, тяжелые, запертые на замок. Что там было, мы не знали: может дорогие вещи, а может и оружие. Сундуки эти так и стояли в хате.
  Один раз видим, из-под леса идут солдаты гостинцем, много солдат. Пыль подняли. День был жаркий. Мы смотрим, а они сворачивают к нам. А бабушка плохо видела, испугалась и говорит:
  - Глядите, а с переда и Казимир с косой идет. Наверно в рекруты забрали. Казимир в этот день косил за лесом.
  Подошли, ружья составили в козла.
  - Кто здесь хозяин? - говорит начальник. Казимир как раз подошел с косой.
  - Дайте моим солдатам напиться, и нет ли, чего покушать.
  Мама сейчас же принесла все "ставбуны" - крынки, которые были с молоком, сколько было булок хлеба. А у самой и души нет. Боится, что станут обыск делать. На солдатиков жалко смотреть: все потные, голодные; так и повалились в тень. Начальник Борейша зашел в избу, сел у стола, спросил, сколько в доме мужчин. Увидел, что дети еще малые и ничего к нам не прицепился. Мама сундуки закидала одеждой. Отдохнули и пошли дальше.
  - Дзянкуй богу, - даже перекрестилась мама.
  Со стороны матери предки вспоминаются дворяне рода Стабровских. Дворянское звание польские короли в 16 и 17 столетиях жаловали большей части за военные подвиги. Вместе со званием в награду давались участки земли. Таким образом из хлеборобов белорусских порабощенных такими магнатами, как Вишневецкий, Радзовалл, Санега, образовались многочисленные сословия мелкой шляхты. Шляхта находилась под влиянием польского духовенства, и через духовенство, ополячивалась. Шляхтич Стабровский, дед моей мамы владел хутором Боярщиной, Дуниловичской волости, Вилейского уезда. Я его не видел и в Боярщине не был. Слышал только рассказы мамы, что место было веселое, недалеко от Дунилович, где был костел и недалеко от "гостиницы" (тракта). Насколько место было глухое можно судить по такому случаю: однажды на луг, где мой дед, отец мамы, тоже Казимир, как и дед мой по отцу, - забежал молодой лосенок, собаки его загнали в кусты, а дед догнал и зарезал косой.
  Отец Казимира, будучи уже стариком, решил оформить свое родство со знатными родственниками, которые жили в богатом имении где-то около Вильны*. Оделся покище, сапоги связал веревочкой и взял в руки, чтобы не износить в дороге и босиком отправился в путь. За пазухой лежали истрепанные дворянские грамоты. В торбочке лежала краюшка хлеба, кусок литовского сыра и немного свиного сала. Знатный родственник принял его ласково. Но советовал не начинать хлопот о записи в дворянскую книгу в Вильне. Это было связано с расходами. Были слухи, что скоро крепостных освободят от зависимости от помещиков. Да крепостных у моего прадеда и не было. Он был однодворец, и как однодворец пользовался привилегиями вольного хлебопашца, то есть не был подсуден волостному суду, его никто не мог подвергнуть телесному наказанию, отдать в рекруты.
  Прадед зашел по пути в костел, помолился, и направился тем же путем обратно. Дед так и остался шляхтичем-однодворцем. Он дожил до 90 лет. В возрасте 70 лет он овдовел и женился вторично. "А то кошулю (рубаху) некому зашить". Невесте было около 45 лет. Но от этого брака у деда было еще двое детей, которые успели вырасти до смерти деда. Дочь Пелагею я видел, а брата ее не знаю.
  От первой жены были дети Антонина (моя мать), кажется самая старшая и Альберта - младшая. Сыновья: Викентий, Игнатий и Виктор.
  Семья была дружная. Пока дети подрастали, жили довольно бедно. Антося энергично помогала матери, была веселая, здоровая, краснощекая. Такую ее и приметил сын богатых арендаторов Ружанполя, Рагино Юзюк (Иосиф). Юзюк тоже выделялся среди молодежи. С мальчишеского возраста он отличался подвижностью, смелостью, сообразительностью.
  Лет в 12 он лихо скакал на оседланной лошади, водил в ночное в поводу 5-6 лошадей. Иногда они стаскивали [его] с той лошади на которой он скакал. Отец и дядя Стефан научили его грамоте. Хвалили его за ловкость и сообразительность. Юность прошла в усиленной работе на хуторе. Отец и дед осваивали целину. После освобождения крепостных три брата, Викентий, Казимир и Стефан получили земельные наделы в деревне Васевичи, Лучайской волости. Но на семейном совете было решено отдать эти наделы старшему Викентию, а Казимир со Стефаном взяли в аренду Ружанполь, запущенный хутор капитана Янишевского.
  Здесь они стали выкорчевывать заросшие ольхой и лозой поля, сжигать хворост и сеять на целине ячмень. Урожаи были хорошие. Капитан просил арендную плату вперед, но за это сбавлял стоимость. Семья богатела. Соседние шляхты уже начали завидовать этим крестьянским арендаторам. У них и лошади были лучше, и одевались лучше. В особенности Стефан, получивший воспитание в имении Мостовского, где он работал в юности огородником. Женился он на шляхтяне Забеле (Изабелле) Гирин.
  Юзюк долго оставался холостым, верно потому, что поблизости вообще было мало людей.
  Первая встреча с Антосей произошла на Троицу около костела. Цвела сирень, старые липы бросали тень на дорогу. Стефан с аккуратно подстриженной бородкой каштанового цвета и Забэля в длинной юбке с новым платком на голове только что вышли с костела и ждали Юзюка с подводой который поехал поить лошадь к ручью. Вышел и Стабровский в суконном пиджаке, хотя на дворе было очень тепло и с ним Антося.
  - Дзень добру, сусед, - обратился он к Стефану и Забэле - як здоровечко?
  - Дзень добры, его мосць. А гота ци ни дочка, такая вяликая. Познать ня можна.
  - Да гэта ж Антося. Ужо хвала Богу восемнадцатый год пошеj. Самая помочь матери.
  Антося краснела не знала, что сказать. В это время подъехал худощавый, высокого роста мужчина, тоже уже с бородкой.
  - А гэта наш пляменник - Юзюк Казимиров сын.
  Сразу после обедни начали звонить на "nieszpory" (вечерню). Старики вышли и остановились под липами. Юзюк повел к ручью поить лошадей.
  - Дзень добры пане Регино, - обратился Стабровский к Стефану, высокому стройному мужчине с аккуратно подстриженной бородкой. Забэля подошла к шляхтянкам, которые сгруппировались около будочки, где продавали ярко раскрашенные образки, медалики со священными изображениями, "ружанцы" (четки) и блестящие свинцовые крестики.
  - Дзень добры, сонседзе. А то чу цуречка егомосця? Рядом со Стабровским стояла Антося с толстой косой. Белый платок с большими яркими розами лежал на плечах. Кофточка перкаля. Юбка "плотенковая" (полушерстяная) домотканная до пола, почти закрывала "жжевики" (туфли из юфти натертые араповой).
  Антося почтительно поцеловала руку Стефана и не знала что сказать, тем более, что говорить надо было по-польски, а в польском языке все трое были не сильны. Подошел Юзюк, худощавый высокий мужчина лет 26 с молодой мягкой бородкой. Он также поцеловал руку Стабровского и исподлобья сверкнул быстрыми синими глазами на Антосю.
  - Пшивитойся з паненко. То ж цуречка пана Стабровскего, - подтолкнул его Стефан. Кавалер и паненка неловко протянули друг другу руки и окончательно смутились.
  - А чы ж родицув пана Юзефа дзнев нема - обратился к молодому человеку Стабровский.
  - Нема, тшеба пиленовоць господарок.
  На этом беседа и кончилась. Народ опять повалил в костел. Антося пошла на левую (женскую) половину, а Юзюк стал у входа, раскрыл молитвенник, но переворачивая страницы не раз посматривал на левую сторону, где молились шляхтянки.
  Осенью, когда убирали хлеб, Антося без устали жала рожь, ячмень, овес. Слышно было, как в Ружаны польских полях звенят косы, скрипят возы со снопами и с сеном. Слышался смех и шутки. Вдали мелькал силуэт долговязого быстрого юноши. И здесь он не казался таким неловким.
  Во время жатвы Антося с матерью иногда начинали петь протяжные жнивные песни.
  Стабровский не хотел отдавать дочери за арендатора и не дворянина. Но Юзюк не отставал с ухаживаниями. У мамы долго сохранялись его письма, неграмотные, наивные, но не менее значительные и содержательные для любящей девушки, чем переписка Герцена с его будущей женой. Мама умела читать по-польски по печатному тексту. Как она разбирала эти письма и кто ей помогал? Конечно не мать.
   [] Костел в Селище, где произошло знакомство Юзюка и Антоси.
  В 2002 году здесь побывал Лех Акючиц с женой (на фото). Лех - правнук Юзека (Иосифа), внук его дочери Флоры.
  
  Были встречи и в поле. Юзюк был так предприимчив, что приходил ночью даже в огород Стабровского. Лет через 20 отец с шутками рассказывал, как будущий тесть один раз чуть не поймал влюбленных.
  В конце-концов Стабровский сдался. Антосе шел 20-й год. Всем было известно, что у Рагинов есть деньги и что они собираются покупать землю. Свадьба состоялась около 1870 года.
  В доме командовала "стрненка" Забэля (жена стрня Стефана; стрн - брат свекра). Хотя она была и моложе Каролины, моей бабушки. Каролина была безответная, из бедной семьи. Казимир смирный, неотесанный, а Стефан более бывалый и расторопный. Стрненка взяла маму в полное свое подчинение и не давала ей передохнуть. Через год после свадьбы родилась Эльжбета, затем Октавиан, а потом Никанор. И беременная, и с грудными детьми, мама должна была и жать рожь и стирать белье. Каролина пыталась ее защищать, но безуспешно. Она помогала снохе чем могла. Юзеф, который женился 28 лет, тоже берег жену. Даже когда ночью приходилось кормить грудью ребенка, Юзеф тоже вставал и не ложился, пока не ложилась Антося.
  - Чаго ты сядишь? Тобе ж рано вставать трэба.
  - А мне здается, что тобе лягчей як я радом с тобой. Можа и тобе спать ни так захочется.
  Когда накопления достигли больше 1000 рублей решено было купить землю. Инициатива и исполнение принадлежали Стефану и Юзюку. Казимир оставался на заднем плане.
  Ездили в разные места, советовались с соседями. На восток по р. Березине население было реже и земля была дешевле, но не хотелось забираться в глушь.
  Наконец облюбовали хутор Весницк на краю Витебской губернии, километров за 30 от Полоцка. Хутор принадлежал ранее католическому монастырю ордена Пиляров, ряд соседних деревень тоже назывался Пилярщиной или как выговаривали белорусы Аппярщиной. Земли эти были конфискованы после польского восстания и розданы крестьянам, а хутор продавался. Дом состоял из трех комнат, к которым была пристроена обширная кухня-людская. Под домом подвал из бутового камня со сводами. Рядом десяток вековых лип и около десятины фруктового сада. Здесь раньше жил ксендз. Это уже было похоже на помещичье гнездо. "Сворен" (зернохранилище) с кирпичными столбами. Рубленные хлевы для коров и "стайня" для лошадей. Земли 200 десятин, но земля не особенно хорошего качества. Много комнат, остатки морен от ледников, когда они отступали к северу и оставляли здесь обломки камня, принесенные теми же ледниками с Валдайской возвышенности.
  Беда была в том, что католик не мог купить этого хутора. Правительство считало нужным стереть следы пияров и польского влияния в этой местности.
  Отец мой рискнул. Совершил купчую крепость на инвалида турецкой войны Козловского. Этот Козловский потом приезжал к нам и мы, дети, с ужасом смотрели, как он на ночь отстегивает какие-то ремни, отнимает свою деревянную ногу и кладет ее на стул. Он был православный и имел право на покупку. Отцу он выдал доверенность на бесконтрольное распоряжение хутором Весницк с правом заложить и даже продать его.
  В Весницке Рагины появились уже на положении мелкопоместных помещиков. Они были значительно культурнее белорусских крестьян, свели деловое знакомство с помещиком Пантцер, который недавно купил Великие Дольцы - больше 10 тысяч десятин. Управляющим был захудалый барон Клодт, который охотно пил водку с соседями и был в Весницке частым посетителем.
  Трудилась семья по-прежнему. Опять мама и кормила детей и жала рожь, стирала, пряла.
  Октавий умер, родился Вильгельм, но довольно болезненный. Ноги у него были кривые, по ночам плакал, плохо спал. Только дядька Стефан мог его успокоить. Это показывает, что семья по-прежнему была дружной. Стефан особенно был дружен со своим способным племянником.
  Сыны Стефана Никодэм и Людвиг тоже подрастали. Их отдали учиться в народное училище в Кубличи. Окончив училище, они стали грамотнее, чем мой отец, который читал с запинками и плохо писал.
  Появились и батраки. Их привезли из Виленской губернии. Это были Антон Яцына с окладистой темно-русой бородой, Фэликс Шалько с рыжей бородой тощий и нервный и брюнет невысокого роста Габриэль Будько. Приехала и служанка Кляра. Потом Кляра вышла замуж за Антона.
  Мужская часть семьи стала говорить, что Антосю надо освободить от полевых работ, пусть помогает дома и следит за детьми. Забэля погудела, поворчала, но вынуждена была согласиться.
  Я родился весной 1888 года здоровым и спокойным ребенком.
  Крестным отцом был молодой волостной писарь Иван Иванович Шатыбэлко. Тоже из крестьян, но хорошо грамотный и любознательный. Отец хотел назвать меня Фортунатом. У старших братьев были тоже необычные для здешних мест имена. Были и другие предложения. Поехали в костел в Селище так и не решив окончательно, как назвать. Мой крестный решил сам, дал мне свое имя Ян (или по-русски Иван). Крестной была некая Орловская, красивая молодая шляхтянка, дворянка.
  Вскоре Шатыбэлко женился.
  Мама рассказывала, что на свадьбе было очень весело и она пробыла в Листоватке двое суток. Я оставался на попечении "бабули". Мама рассказывала:
  - Я боялась, что свекровь будет недовольна. А она говорит:
  - Можешь опять ехать. Таки добры хлопчик. Поспит, покормлю его молочком, спокойно лежит, бавится, совсем не плачет.
  Я рада. Насыпала ей в фартук конфект, а сама опять на "веселля"
  Отец все танцевал со своей кумой Орловской; она ему нравилась. Мама даже приревновала и рассердилась на Юзефа. Но тут же и помирились.
  Панцер и Шатыбэлко научили моего отца и Стефана заложить вновь купленную землю в земельный банк и, кроме того, получить ссуду на покупку нового участка. Выручили около 3000 руб. и на эти деньги купили для семьи Казимира Соболево 200 десятин, а Весницк остался Стефану с сыновьями.
  Переехали в Соболево в 1890 или в 1891 г. Я переезда не помню. Мне только рассказывали, что я боялся ехать на подводе, а меня нес на руках Фэликс.
  Фэликс, Габриэль и Кляра поехали с нами, а Антон Яцына остался в Весницке. Там сократили количество батраков, так как Людвик и Никодэм могли уже работать в поле. Кроме того взяли запашников. Запашники это тоже батраки, но на других условиях. Запашник приходил на работу со всей семьей. Землевладелец давал ему квартиру, помещения для скота, землю и семена. Запашник имел свою лошадь, соху, борону, телеги и прочий инвентарь. Держал своих коров, овец, свиней, птиц, не помню в ограниченном или в неограниченном количестве. Во всяком случае, каждый запашник имел не менее 2-х коров, штук 5 овец, 2-3 свиньи и т. д.
  Запашник обрабатывал выделенный ему участок земли, собирал урожай и привозил его в амбар. Семена возвращал хозяину натурой, а из урожая давал половину. Половину и скошенного им сена.
  На хорошей земле землевладелец выговаривал себе еще "акцептию", то есть повинность: сверх своего участка запашник обрабатывал исключительно для землевладельца десятину-другую земли, садили и собирали бочку-другую (около 5 пудов) картофеля. Его женщины должны были помогать хозяевам полоть огороды, доить коров. Одним словом остатки крепостных повинностей.
  "Акцепциями" и регулировались разная урожайность земли, состояние квартир.
  Запашниками большей частью были безземельные шляхтичи, которые при освобождении крепостных земельных наделов не получили.
  Многосемейные запашники очень бедствовали. Особенно плохо было с жильем. Обычно на семью давалась одна комната, а то и 2 семьи на комнату.
  У кого было много сыновей, когда сыновья подрастали такие семьи жили богато.
  Яцына взял замуж Кляру и сделался запашником.
  Фэликс служил лет 10 батраком, скопил 100 рублей. Купил себе коня и инвентарь, женился и стал запашником. Его жена Михалина родила 12 сыновей. В детстве они очень бедствовали. А когда сыны выросли, к началу гражданской войны, это была крепкая богатая семья кулацкого типа. О них подробнее скажу дальше.
  Я начинаю себя помнить примерно с 1889 или 1890 года, когда мы переехали в Соболево.
  
  * * *
  Лунная ночь, запорошенный снегом лес. Дорога куда-то как бы ввысь. Необычная, жуткая и прекрасная картина, как бы не из здешнего мира и звуки другие. Иначе звучат, как бы издали голоса родителей, звенят бубенцы.
  Это меня куда-то везли через лес. Среди тех тысячи впечатлений, которые ребенок ярко воспринимает в первые годы жизни, это было самое сильное и сохранилось в памяти.
  Вторая запомнившаяся картина. У нас в Соболеве вечеринка, приехали братья мамы Игналя и Виктор. Один из них играет на скрипке. Их сестра Альберта сидит и разговаривает с мамой. Мама такая радостная, дяди и тетя мне очень нравятся. Чувствую себя счастливым.
  И еще. Я заболел. У меня воспаление легких. Пахнет лекарствами. Я сплю на одной кровати с отцом. У меня бред. Кажется около кровати стоит какой-то пузатый человек с красными глазами. Я закричал. Отец проснулся. "Зданки" исчезли.
  Мы с Никанором и Вильгельмом карабкаемся на крутой склон оврага. Цепляемся за пни. По дороге едет экипаж, запряженный парой лошадей. В нем едет пана Домброво в шляпке. Я отстал от старших и взбираюсь на край когда экипаж уже проехал.
  "Паробки" (батраки) ловят ночью в озере раков с факелами из смолистых еловых пней. Я сижу около костра под лесом. Таинственно темнеет озеро. Над ним такой же таинственный лес. Из этого таинственного мира выхвачены отдельные уголки, освещенные костром и факелами. Так и запомнились на всю жизнь эти яркие сказочные уголки, которых дома никогда не увидишь. Потом уже вся действительность сливается в общую реку времени: дни, ночи, будни, праздники. Выступают из небытия образы членов семьи и чужие люди. Все шире круг, все дальше: уже хочется знать, что же еще дальше, ищешь ответы в рассказах, в сказках. Дальше уже воображение творит мир такой, какой бы мне хотелось. Идут мечты, но это уже потом, после 15 лет. А пока я удовлетворен тем, что меня окружает. Все это мне кажется постоянно существовавшим до меня и неизменным. Если я поступаю неправильно, меня наказывают, значит я действительно не прав. Я должен соблюдать все то, чему меня учат дед с бабой и отец с матерью.
  В течение 3-4 лет мой отец выстроил большой дом 6 комнат с подвалом, который обошелся деньгами 1000 рублей, свирен, конюшню, 2 хлева, ток с молотилкой и 3 пуни. Лес частично рос на месте, часть возили из Стадолища. Доски пилили вручную. Нужен был кирпич. Под лесом оказалась хорошая, жирная синяя глина. Была сделана напольная печь для обжига кирпича, глиномялка с конным приводом и "подрядчик" Степан Бочкин из Судилович начал выпускать в год тысяч по 10 кирпича по 4 р. за тысячу. Часть платы за кирпич он забрал молоком по 7 коп. за четверть, часть хлебом и картофелем. На руки он в конце лета получал рублей 100 после расплаты со своими подручными. Зиму он проводил у себя в деревне, весной появлялся вновь. Я помню его всегда босиком с густыми черными волосами и с цыганской бородой. Он и сам был смуглый, поэтому его звали цыганом.
  Плотников работало человек 10. Всех их кормила моя мать, пекла для них хлеб, варила ячменную кашу с салом или клецки, а на первое щи из капусты, борщ из свеклы, заправленный свиным салом или заторку с молоком. По праздника ячменные блины с салом или сметаной. Рабочие так и договаривались работать на хозяйских харчах. Я не слышал, чтобы они обижались за еду. Наоборот хвалили. Из рабочих помню колоритную фигуру Антона по прозвищу Борец. Коренастый, со светлыми усами и без бороды. Мой отец один раз боролся с ним и повалил его. Других соперников у него не было. Помню, что он умел плясать вприсядку под гармонику. Помню как отец с матерью осматривали новый дом в котором настилали полы исоветовались о планировке. Уже поздней осенью отец подгонял окна. Мама послала меня к нему за молотком. Я ткнул в парадную дверь, но она туго открывалась. Я попробовал стучать, но меня не было слышно. Я стоял мерз и плакал, пока мама сама не пришла за мной. Мне было года 3. В этом же возрасте я один раз отравился. Дело было еще в старом доме. Для мух на блюдечке налили воды с мышьяком и положили кусочек сахару. А я тихонько съел сахар, хотел выпить воду, но уронил и разбил блюдце. Это меня и спасло. Подбежала мама. Что сахар я съел, я сразу сознался. Было пущено в ход молоко и другие средства. Все обошлось благополучно.
  Ввод во владение землей должен был сделать становой пристав в присутствии волостных властей и свидетелей. Конечно, требовалось угощение. Торжество происходило в новом доме. В моей памяти сохранился знакомый нам урядник, который явился в длинном сюртуке с широким поясом и все крутил ручку музыкальной шкатулки "Герофон", который был куплен еще в Весницке и при дележе достался нам. Дьячок Корнилович с длинной рыжей бородой громогласно пел басом. И все же его пение мне понравилось больше, чем крики остальных гостей. Пили водку, плясали. Мой отец тоже плясал вприсядку. Но я скоро заснул и не нашел особой прелести в этом празднике.
  В новом доме я начал присматриваться, куда я попал из небытия. Как из тумана начинают выступать яркие образы, которые навсегда запечатлелись в памяти.
  Мы обедаем за общим столом в кухне. В конце стола дед с окладистой белой бородой. Ему около 70 лет. По правую сторону мой отец, плотный, сильный, с бородой, похожий на портрет царя Александра III, который висит у нас в "гостиной".
  Дед сидит на лавке, а отец на длинной скамейке, которая стоит вдоль стола, рядом с отцом я, правее меня Никанор и Вильгельм и в конце скамьи мама. Слева от деда на лавке вдоль стола паробки Фэликс, Габриэль и мальчишка пастух, дальше старшая сестра Эльжбета и бабуля, в конце стола служанка. Мама, бабуля и служанка подают на стол хлеб и две общие миски с кушаньями. Мне иногда дают маленькую мисочку, потому что я очень разливаю суп на скатерть. Скатерть домотканая. Ложки деревянные, самодельные. На ложке отца вырезано 1891 г., и я умею прочитать эту надпись.
  Вильгельм и Никанор болтают ногами, дерутся между собой. Эльжбета задумчивая и несколько невеселая. Отец и дед шумят. Атмосфера дружеская и веселая.
  Я вижу этих людей ежедневно, люблю их, отца немного боюсь.
  В середине дня иногда приезжает чужой человек. Это Лейба, который продает мануфактуру. Он совершенно не похож на тех, кого я вижу ежедневно. У него курчавые рыжие волосы и борода, говорит он невнятно и с акцентом:
  - Дзень добры. Цы ня треба цаго купить. Хустни надта добрые и десево. Лепсых и у Кубличах не знайдице.
  Мне любопытно и немного страшно. Почему он не такой как все наши?
  Или приходят "дяды". Слепой нищий с поводырем. Войдя в комнату они громко молятся. Я их тоже боюсь.
  Но вот приехал из Весницка дядька Людвик. Ему еще нет двадцати лет, но каштанового цвета борода закрывает ему всю грудь. Неприятно "витаться" (здороваться). Сначала надо поцеловать дядьке руку, а потом он целует меня. Хорошо еще, что с "дядами" и с торговцами не надо целоваться. А с гостями "витаться" обязательно. Одному надо целовать руку, с другим целоваться. Иногда они нас не замечают, создается неловкое положение. Гостям нельзя показываться босиком и раздетыми, поэтому мы прячемся от гостей. А смотреть на них из-за двери очень любопытно.
  Дядька Людвик держится просто. Мы от него не прячемся. Служанка уже ставит самовар. Мама жарит яичницу. Тут и нам что-нибудь перепадет. Особенно заманчиво выпить стакан сладкого чаю с молоком. Чай у нас пьют только при гостях. Сахара и конфект в повседневном обиходе нет. Только летом растет сладкая земляника и малина. А зимой молоко, картофель, крупы, мясо и блины, но ничего сладкого.
  
  * * *
  В некоторых местах были оставлены небольшие казачьи посты. Они озорничали таким образом:
  Продает женщина на базаре молоко. Подходит казак.
  - По чем гарнец?
  - Ды ня дорого, давай 5 копеек.
  - Наливай мне.
  - А куда наливать?
  - Эх, посуды нет. Ну вот давай сюда. - Снимает сапог.
  Баба мнется, но в конце-концов наливает. Казак смотрит:
  - Да что-то оно жидкое, с водой что ли? Не буду брать.
  И ... выливает молоко с запахом дегтя обратно в ушат. Все смеются а баба ругается.
  В другом месте продают кожи. Казак берет коровью кожу за хвост и тащит ее, вздымая пыль.
  - Стой, стой, куда ты?
  - А это разве твоя? Ну бери обратно; и спокойно идет дальше, выкинуть какую-нибудь еще штуку.
  Остались еще песенки, которые помнила и моя бабушка:
  
  "Ты казак, я казак
  Вот мы оба казаки.
  Ты без денег, я без грошив
  Вот мы оба дураки.
  
  Или в том же роде:
  
  На улице две курицы
  С петухами дерутся
  А в окошко две барышни
  Смотрят и смеются
  Ха-ха-ха, Ха-ха-ха,
  - Как нам жалко петуха.
  
  Это, конечно, не белорусский фольклор.
  
  Дед, религия и песни
   []
  
  Дед почти всегда был в комнатах в зимние дни, когда у меня было очень мало впечатлений, поэтому я его лучше помню, чем отца. После обеда он любил полежать. Потом читал, если попадалась книга на польском языке. Это были, большей частью "Pielyrzymy" (путешествия, связанные с крестовыми походами), или повести Кражевского. Любил он поговорить с евреями, которые привозили продавать нам мануфактуру и галантерейные товары и покупать масло, рожь, лен, коров и т. д.
  Если еврей ночевал у нас, дело доходило до религиозных диспутов в шутливом тоне: чей бог лучше. Наш бог говорил по-польски, молитва польская, а еврейского бормотанья никто не поймет. Дед передразнивал и переводил на польский язык это бормотанье:
  Ольховые дрова добрые. Дубовые жарки, березовые палки. Осиновые пищат, еловые трещат и узнов так само (то есть надо начинать сначала). При бормотании скороговоркой действительно получалось похоже на бормотанье еврейских стариков.
  Рассказывал, почему лысому нельзя попасть на небо. Хранитель входа, апостол Петр, как увидит лысину - подумает, что это задница, обидится и хватит ключами по голове.
  Передразнивал дед и попов. Поп говорит проповедь:
  - Когда не было ни неба, ни земли, Бог сотворил из глины Адама и Еву и поставил их к забору сушить...
  - Батюшка, а на чем тот забор стоял, если земли не было? - раздается голос из толпы.
  - Тьфу... - следует крепкое ругательство - Всю обедню испортил.
  Такого рода шутки отнюдь не мешали религиозности деда. Утром и перед сном он всегда молился вслух. А по праздникам молился по книжке. Читал "литании" и пел "годинки". На Рождество, Пасху, Троицу и еще некоторые праздники молились все вместе. На Рождестве пелись веселые песни, которые тоже считались священными. Например такая песня:
  "Az Jozef stary, nie mogt sie utrzymae. Skacze bez miary."
  (Как Иосиф старый не мог уразуметь, как же без ... прим. ред.)
  Дальше рассказывается, как пели и плясали пастухи, когда родился Христос.
  Один из них лишнее выпил и упал.
  "Wstan Michale, ale, ale.. Bok mi boli"
  Во время великого поста пели печальные песни о страстях Господних. Пел дед и все домашние. Пела и мама, сидя за прялкой, а я с книгой подсказывал ей слова. Мама говорила, что со мной трудно петь, потому что я брал не в тон, а кричал, как попало. Мой будущий учитель Цезарь Кюи не успел еще повлиять на меня. Не знаю, что бы он сказал о моем таланте.
  Когда собирались гости, после нескольких рюмок водки, дед тоже любил петь. Его коронный номер, который пользовался неизменным успехом у нехитрых пожилых женщин, это "Курочка пасенушка". Начиналась она так:
  
  Поедем разлапушка домик наживать,
  Эй поедем разлапушка в гостин двор гулять.
  Купим мы, разлапушка, курочку себе.
  Курочка пасенушка трам та ра рам...
  
  Дальше перечислялись корова, лошадь, коза, баран, индюшка с перечислением их свойств:
  Борушка (баран) шадры бодры,
  юндушка (индюшка) шалды балды,
  
  и каждый раз заканчивалось:
  Курочка пасенушка трам та ра рам.
  
  Бабушка, укачивая детей, пела народные песни:
  
  Пошеj каток (котик) на платок (на забор)
  Поморозиj лапки
  Сеj ён на палатан
  Стали лапки греццы
  Негде котику детца.
  
  Пела: Цы ня дудка мая Висялушка моя...
  
  Теперь эту песню поют на концертах.
  Были в ея репертуаре и казачьи песни, не знаю, откуда они взялись:
   Ты казак, я казак
  Вот мы оба казаки.
  Ты без денег, я без грошив
  Вот мы оба дураки.
  
  Мама и Эльжбета пели романсы, какими-то путями проникшие в наше захолустье. "Кольцо души-девицы я в море уронил", "Не брани меня родная", и тому подобное. Пела Эльжбета и созвучное ея настроению. "Что так жадно глядишь на дорогу". Отец знал одну повстанческую песню, которая начиналась так:
  Zeby te moskale, zeby te moskale
  Pogineli spodze
  Jak ja biedny polak, jak ja biedny polak
  Musze stae на drodze
  Musze stae на drodze i w polu nocowae
  Богаче всех был мой репертуар. Я знал очень много солдатских песен. У нас был работник Антон, который только что вернулся с военной службы. Он служил в Киеве в артиллерии и часто пел свои песни, начиная с Суворовской:
  Солдатушки, бравы ребятушки, где же ваши жены?
  Наши жены пушки заряжены, вот где наши жены.
  Я знал слова не менее десятка таких песен и знал их мелодии. Но тонов не мог усвоить. Во всяком случае, свою образованность часто демонстрировал при посторонних и меня хвалили за хорошую память. В некоторых песнях были непонятные слова, от которых все хохотали. Впоследствии я узнал, что эти слова нецензурны.
  
  Один раз дед рассказывал кому-то из рабочих, что в пекле будет гораздо жарче, чем в печи.
  - И будешь гореть там вечно.
  Я заинтересовался, что это за пекло и где оно? Когда дед рассказал, что я тоже могу попасть туда и большинство из нашей семьи, меня охватил ужас. Я так живо представил себе это ужасное несчастье, что весь задрожал и несколько дней подряд не мог успокоиться, все приставал к маме с расспросами, как избавиться от этого несчастия. Мама старалась отвлечь меня от этих мыслей. Советовала не грешить и молиться. Я и молился. Еще не зная грамоте, знал наизусть все молитвы.
  В один прекрасный летний день дед собрался поехать в Лепель. Там ждали приезда епископа. Дед взял с собой меня и Эльжбету. Выехали с восходом солнца. Очень не хотелось так рано вставать.
  Но когда мы доехали до Перебежки, солнце поднялось довольно высоко. В лесу раздавались сотни птичьих голосов. Где-то трубил пастух и эхо перекатывалось между деревами. Солнечные блики делали лес прозрачным. За лесом чудилось сказочное чудесное царство. Цвела сирень и черемуха.
  За каждым поворотом дороги ждешь чего-то необыкновенного. Восторженное состояние не покидало меня ни одной минуты. Кучер Габриэль тоже в хорошем настроении и шутит со мной. Мы едем на паре лошадей, обгоняем убогие деревенские подводы. С дедом некоторые здороваются. Я во-первых делаю открытие, что кроме тех людей, которые приезжают в Соболево, есть немало других, интересно, кто они такие. Во-вторых мне приятно, что деда многие знают, что лошади наши лучше, мы едем на паре и с кучером, как настоящие паны.
  От деревни Стайки до Лепеля остается одна верста. Видно много домов, гораздо больше, чем в Церковище. Бричка вязнет в сыпучем песке. Переезжаем через горбатый мост на реке Эссе, Березинской водной системы. Влево стоит большой деревянный дом. Окна у него с железными решетками. Габриэль указывает на них: "Арестанты". Я боюсь этих людей. Страшно представить себя на их месте, почти на положении диких зверей. Бричка въезжает на Прудскую улицу. Колеса неистово стучат по неровной мостовой.
  Сколько, все же, домов кругом. Дома эти отличаются от деревенских. Я еще не знаю чем, но отличаются. И люди отличаются. Их много идет по улицам.
  По Дворянской улице подъезжаем к бульвару. На углу аптека. Из аптеки выходит мужчина в очках и в шляпе. Навстречу ему идет женщина одетая, как я видел на картинках в "Ниве", и в шляпе. Вот и заезжий двор Чухмина.
  По Пушкинской улице идем в костел. Около костела так много людей, так много, что я и не представлял никогда себе такой толпы. Проталкиваемся к крыльцу. Дед останавливается и здоровается с каким-то здоровенным дядей, одетым в солдатский мундир с медалями и крестом. Он уже старик, но бритый. Только седые усы сердито топорщатся. Он сует мне руку для поцелуя. Я несколько удивлен. Хотя это самый большой начальник, но я даже уряднику руку не целую. Это был старый солдат Гатокский, отслуживший свои 25 лет солдатской службы. Лезу за сестрой в толпу итак энергично, что больно толкнул какую-то женщину. Она начинает громко браниться. Я не понимаю, как можно громко говорить около костела.
  Но вот раздается колокольный звон. Народ расступается и становится на колени. Мы с дедом тоже. В торжественной процессии идет вокруг костела епископ. Впереди в белых комжах мальчишки бросают на землю полевые цветы. Двое в комжах с красными пелеринами звонят в колокольчики раз-два-три, раз-два-три... За ними 6 или 8 ксендзов в торжественных ризах. Епископ в высокой шапке, двурогой, с посохом, который выше его роста. Верхний конец посоха закручен спиралью и весь золотой, в центре спирали божий глаз. На указательном пальце епископа массивное золотое кольцо с крупным бриллиантом. Над епископом несут на 4 флагштоках балдахин красного цвета с золотом. Гремят колокола, поет народ, стоя на коленях.
  Картина ошеломляющая. Но в глубине души у меня есть чувство, что может быть еще величественнее и красивее.
  После обедни начинается "бежмование", т. е. вторичное крещение взрослых людей епископом, ранее крещенных ксендзами. Сначала надо исповедаться и приобщиться. Дед становится на колени к одной из исповедален (род киоска с окошечком; внутри в кресле сидит ксендз, а исповедывающийся становится на колени к окошечку). Потом деду приходит мысль "бежмовать" и меня. Хотя мне только 8 лет, но молитвы я знаю.
  Я категорически протестую: молитвы-то я знаю, но там ксендзы еще спрашивают катехизис. Кроме того я и совсем не знаю, что надо говорить на исповеди. Никакие уговоры не помогают. Я плачу и не иду исповедываться.
  Причащаться деду надо натощак, т. е. завтра. Надо ночевать в Лепеле. На заезжем дворе места нет. Дед решает ехать за 6 верст к знакомому шляхтичу Козловскому.
  Приезжаем на какой-то хутор уже в темноте. Там всего 3 избы. Света ни в одном окне нет. Стучимся в дом, который побольше. Открывает заспанный работник.
  - Дома господар?
  - Здается дома, - и ушел обратно направо. Мы входим из сеней налево в пустую комнату. Зажигаем лампу. На столе неубранная сковорода с какими-то костями, хлеб.
  Мы достаем свои продукты: ветчина, сыр, масло, хлеб и "грибок" (сдобная лепешка на молоке с яйцами). Мы все сильно устали. Я быстро засыпаю на канапе, дед тоже ложится. Габриэль при конях. Только Эльжбета не спит. Ей неловко хозяйничать в чужом незнакомом доме. Ночью возвращается хозяин - маленький подвижный с козлиной бородкой шляхтич Капулцевич. Сначала он удивился и испугался, застав чужих людей в доме. Но когда выяснилось, что это Рагино, он только обрадовался. Оказывается, он знал моего отца.
  Немедленно появилась из-под кровати "барылочка" с водкой, самовар, яичница и они с дедом славно провели время перед причастием. Попробовали разбудить меня, но безуспешно. Так я пропустил случай составить компанию дедам. На другой день деда "бежмовали". Кроме имени Казимир, он получил имя Матвей в честь своего деда, современника Петра I. Богослужения в костеле за народом я не видел.
  В другой раз мы с дедом ездили в костел в Селище. Там я видел уже все обряды. При входе в костел надо было обмакнуть палец в святую воду в особой чашечке на стене и сделать крест на лбу. Потом дед стал на колени и поцеловал каменный пол храма. Слушали проповедь. Пели вместе со всеми "супликацию": святый боже, святый крепкий, святый бессмертный, помилуй нас... и т. д.
  Становились на колени и склоняли головы, когда звонили в колокольчик. Было любопытно, непонятно и опять чего-то не хватало. Не чувствовалось дыхания тайны - Бога, и не было достаточной торжественности. Все смахивало на будни и было бедно.
  
  Отец
  
  
   []
  Отец,мама, Флёра, Ян
  
  В раннем детстве я немного боялся отца. Он много был занят по хозяйству, был быстрым в движениях и в решениях, мог накричать не только на меня и на рабочих, но даже на маму. В то же время я гордился его силой и ловкостью. Он один мог положить в борьбе плотника Антона по прозвищу "борец".
  Был такой случай. Отец с Никанором были в поле. Никанору было лет 12. На наших посевах Мирон по прозвищу "черный", который слыл за конокрада, кормил своего коня зеленым овсом. Отец застал его врасплох. По неписаному закону, скот, пойманный на потраве, запирался владельцем поля в хлев и стоял там, пока владелец коровы или лошади не приходил с повинной и не приносил выкупа, обычно 1 рубль за голову. Отец вырвал у Мирона узду и повел лошадь к себе, а тот снял шапку и стал просить:
  - Паночек, прости. Больше не буду.
  Отец шел не оглядываясь. Вдруг Мирон изменил тон и с бранью ухватил отца сзади за шиворот. Отец потом сознавался, что сначала струхнул. Но это был один момент. Он круто повернулся, схватил конокрада "за грудки" и так сильно бросил его через ногу на землю, что тот сразу не встал и потом недели 2 болел. Никанор сначала испугался и заголосил на все поле, а когда увидел, что отец оказался победителем, сразу засмеялся. В свою очередь заголосила жена Мирона.
  Был еще такой случай. У одной из наших запашниц, вдовы, был сын хулиган. Он тайком от матери продал мяснику за 15 рублей чуть ли не последнюю корову. Вдова со слезами прибежала жаловаться на сына. Между тем, мясник, здоровенный рыжебородый еврей, уже зацепил за рога коровы веревку и поспешно тащил ее со двора.
  - Стой. Бери свои деньги и отдай корову.
  Сын старухи покорно отдал деньги матери, но коровы отнимать не хотел. Отец хватил за веревку. Но мясник не отпускал и угрожающе что-то кричал. Тогда отец ударил его и одним ударом сбил с ног. Еврей забрал деньги и ушел. Но подал в суд. Мировой судья оправдал отца.
  Отец не прочь был выпить, но никаких скандалов в пьяном виде не затевал. Один только раз он выгнал из нашего дома, вопреки законам гостеприимства, шляхтича за то, что тот хвастал, будто его сыновья образованнее, чем мы.
  Женщинам мой отец нравился и не прочь был слегка поухаживать за чужими женами. Моя мама по натуре однолюб ревновала, и на этой почве были даже ссоры. Нравился он моей крестной матери Орловской, которой я не помню. Это мне рассказывала мама.
  Помню жену лесничего Саниевич, полную красивую женщину городского типа с серебряным портсигаром и с серьгами. Она заметно обращалась с моим отцом с особой любезностью.
  Во время поездок в Борисов и Минск с ним кокетничали еврейки. Один раз он даже был приглашен на богатую свадьбу к купцам-евреям, торговавшим лесом, и еврейки то и дело приглашали его танцевать.
  Мне нравилось, когда к отцу приезжал мой крестный отец Шатыбэлко. Пока грели самовар, они сидели в столовой вдвоем, курили, серьезно беседовали и казались мне очень важными и умными.
  Когда отец проявлял ко мне нежность, я тянулся к нему, как молодое растение.
  В детстве я болел воспалением легких, у меня был бред, но как только он брал меня на руки, я уже никого не боялся и успокаивался.
  Один раз перед наступлением весны отец столярничал. Большая часть нашей незатейливой мебели - деревянные кровати, столы, канапе со спинкой - были сделаны его руками.
  Он послал меня отпустить 2 десятка кирпича соседу-еврею. Я принес полученные за кирпич 15 коп. и отец отдал их мне. Посоветовал, чтобы я написал в Лепель, городским ученикам Никанору и Вильгельму, пусть они купят мне мячик. У нас никогда не покупали игрушек. Это была особая ласка. Я очень оценил ее. Когда отец возвращался из поездок в Минск, мы все страшно радовались, хотя эти поездки продолжались дней 5-6, не больше.
  И вот этот сильный и дорогой человек умер от тифа 1903 году.
  
  Свадьбы в Белоруссии
  Впервые попал я на свадьбу к нашему арендатору Петрусю. При Соболеве были два хутора, которые сдавались в аренду: Ведерцы и Церковищский луг. В Ведерцах было 10 десятин. Их арендовал зажиточный крестьянин из Зазерья, страшный подхалим. Он пригласил на свадьбу всю нашу семью. Мы приехали в Зазерье уже в потемках. Дело было вскоре после Рождества. В избе было негде повернуться и нас, детей, протащили в какую-то каморку из которой были видны только спины мужчин в кожухах и женщин с большими платками на головах. Все красные, возбужденные, как только что из бани. Невесты с женихом я так и не видел. Слышалось однообразное пиликанье скрипки, галдеж. Время от времени женщины начинали петь заунывные песни:
  А як раднялся ни была
  Куды мяне мамулька отдала...
  Петрусь, тоже красный, с всклокоченными волосами, обносил почетных гостей водкой. А еще более почетные, в том числе наши родители, сидели за столом. Перед ними стояли миски с нарезанными кусками мяса, квашенная капуста, огурцы и даже белый хлеб из пшеницы грубого помола. В эти годы белорусы мололи рожь вместе с мякиной. Черный хлеб был с мякиной. Вилок совсем не было. Ели просто руками.
  Нам, детям, дали по горсти орехов и даже по конфетке, усиленно потчевали водкой. Я попробовал. Оказалось горько и пахло перегаром. Нас одарили поясками, сплетенными из разноцветных ниток, а мама тоже подарила молодым какое-то полотно. Был такой момент, когда новобрачные сидели за столом и им клали на тарелку деньги. Мои родители положили по серебряному рублю, а мы по 50 копеек.
  Вобщем, было тесно, скучно и хотелось спать. Я в конце-концов и заснул.
  Совсем в другом роде была свадьба тети Амэли.
  - "Старых не минаючи, малых не вспоминаючи, прошу на вяселля" - такова была форма приглашения, переданная нам через дядю Людвика. Мне было лет 10, значит "малы", но меня все-таки взяли с собой.
  Был ясный июньский вечер, когда мы приехали в Стадолище. Гостей еще было мало, но в комнатах было по-праздничному чисто и просторно. В кухне жарилисьпоросята, куры, был как редкость медвежий окорок, лежала груда копченых колбас и окороков. Амеля, красивая брюнетка, была очень хороша в белом платье и с пылающими щеками.
  Приехали "капельщики" - бродячий оркестр, состоящий из скрипок, флейты, контрабаса и кларнета. Оркестр подвернулся случайно. Когда музыкантов покормили, и они заиграли марш, дед Стефан заплакал.
  - Вспомнил, как бедно мы жили, когда я женился. Деду было и сладко и грустно.
  Перед закатом солнца на дороге показалась тройка, на которой мчался жених с "ассистэнтами" (с шаферами). Гости высыпали на крыльцо. Оркестр гремел вовсю. Старики зарядили дробовики, подняли стволы к небу и раздался залп из 3-х ружей.
  После приветствий, все сели за стол во главе с женихом и невестой. Дети попали во вторую очередь. Но было очень приятно, что сама невеста, на которую все смотрят, села с нами и ласкала нас.
  Всю летнюю ночь продолжались танцы. Я больше был во дворе, смотрел на танцующих, на ярко освещенные окна, на звезды. Спать совсем не хотелось. Очень забавно танцевал пожилой шляхтич Столыгво, маленький, с козлиной бородкой, в длинном сюртуке. Он понимал, что производил комическое впечатление и нарочно изображал из себя комика (но не шута). Неутомимо кружил в польке паненок по очереди. При этом подметал носовым платком пол и изысканно кланялся, когда подходил с приглашением. При этом он непрерывно острил и часто подпевал краковяки.
  Невеста вытащила и меня в танец, но я немедленно убежал и скрылся во двор.
  Утром молодых благословляли, и они уехали в Докшицы в костел, а старики продолжали пить водку и закусывать. Вспыхивали ссоры, но безобразной пьяной ругани я не слышал.
  Были мы с Вильгельмом когда мне исполнилось 15 лет еще на одной свадьбе у богатого белоруса Мирона, который жил у нас по соседству за озером. Земли в этой семье было столько же, сколько в Соболеве. Но и старик и два его сына ничем не отличались от "мужиков", как мы называли крестьян в отличие от шляхты и панов.
  Старший, Кондрат, учился в народном училище, с почтением относился к образованности, и к ученикам городского училища относился, как к академикам.
  В белую майскую ночь нам не хотелось спать, мы знали, что у Кондрата женится брат. Решили поехать посмотреть, тем более, что очень приятно было плыть на лодке, итти лесом среди пахучих трав.
  Паробки (работники) и запашники
  Из Виленской губернии с нами переехал Габриэль и Фэликс. Они жили у нас долго почти на положении членов семьи. У них были красивые имена. Уже этим они отличались от соседних крестьян. К тому же они были католики, как и наша семья. Обедали за общим столом, пока не подросли "паничи" и "паненки", которых мать невольно ставила в привилегированное положение. Одежду и белье им шили из домотканых материалов, но рубашки у них были из "пачисся" (очесов), а у нас "кушельные" (волокно льна лучшего сорта). Сапоги они должны были покупать сами, потому что этот вид одежды наша семья тоже покупала. Платили им сначала по 20 р. в год, потом дошло до 50 р.
  Феликс очень горячий, страстный, увлекающийся работой и танцами, решил жениться и сделаться запашником. Он лет 5 копил деньги. Над ним смеялись, что он даже ходит с особой осторожностью, чтобы не изнашивались сапоги.
  Он спас жизнь Эльжбеты, когда ей было лет 12. Она с Никанором играла на берегу ручья. Там был глубокий омут. Когда она подошла к берегу, Никанор решил подшутить: разбежался и толкнул ее. Она захлебнулась и стала тонуть. Тут уж Никанор струсил, закричал. А Фэликс косил поблизости. Он сразу бросился в омут ивытащил Эльжбету.
  Вот он, наконец, скопил 100 р., купил себе лошадь, соху, борону, телегу. Мои родители дали ему в приданое теленка, пару овец, поросенка, и он женился на Михалине Карчевской. Карчевские жили у нас на запашке и любовь у них тянулась несколько лет. У ней еще были сестры с такими же красивыми именами: Камилла, Эмилия, Мальвина, Адэля.
  Через год Михалина родила сына, на следующий год второго, а затем и пошло один за другим. Всего у него было 12 сыновей и одна дочь. Жили они в общей комнате с другими запашниками. Рожать она уходила одна в "пуню" на сеновал. Иногда помогала какая-нибудь мама. Сразу после родов она купала ребенка и на другой день выходила на работу. Это была сильная, полная, довольно красивая женщина, всегда веселая. Я не помню, чтобы она когда-нибудь болела. Фэликс был замечательный муж и отец. Тощий, полуголодный, обросший рыжей клочковатой бородой, он себе лично не позволял никаких удовольствий, только много курил. Все, что он мог заработать, шло в семью. Поношенное наше платье мама отдавала им по мере того, как мы вырастали из него. Давали им и молоко, когда собственная их корова не доилась. Фэликс дожил в Соболеве до революции. Был период, когда он поссорившись с отцом, уехал от нас. Но года через 2 вернулся, просился обратно. Отец не соглашался. Тогда он стал на колени. Это было очень больно смотреть на унижение старого человека. Мама даже заплакала. Отец очень смутился и сразу согласился взять его обратно.
  Габриэль, бритый с черными усами, был немного ленив, но никогда не дерзил. Он очень любил слушать и читать сказки, хотя был малограмотным. Однажды мы с ним читали о каком-то индийском принце, который ушел от родителей и был бедняком. И вот, через много лет его нашел брат под забором нищего и голодного. Вдруг у Габриэля посыпались слезы, и он не мог удержаться от рыданий. Оказалось, что у него младший брат, лишившись родителей, тоже нищенствовал и Габриэль нашел его под забором, устроил жить к какой-то родне. А теперь этот брат на военной службе. После военной службы он приезжал к нам в Соболево. Такой же черноусый, как Габриэль, но повыше ростом и покрасивее.
  Габриэль тоже женился и ушел на запашку, но кажется в семью тестя, и не имел такой крепкой семьи, как Фэликс. После этих паробков, живших на положении членов семьи, у нас долго жил бывший солдат-артиллерист Антон, у которого я учился солдатским песням.
  Один раз он взял меня с собой на озеро Сверзно. Он ходил ловить рыбу. Через болото он нес меня на спине. На берегу озера в фольварке Бабашково жила тетка Дзевялтовская. Он оставил меня у тетки, а сам пошел на озеро. Я до такой степени был дикий, что на все вопросы тетки молчал, ничего не ел. В конце-концов ушел на дорогу и весь день простоял у забора, пока не пришел Антон. Когда он взял меня на руки и я ухватился за его шею, только тогда я почувствовал себя в безопасности. Некоторое время Антон жил в качестве кучера в Стадолище, возил меня, когда я вышел в офицеры. Но выбора моей профессии не одобрял.
  - Офицеры тоже все время в неволе, как и паробки. Всегда над ними есть начальство. У мужика и у того больше свободы, чем у офицера.
  Запомнился еще Радивон (Родион), который забавлял всех разными прибаутками и никогда не унывал. Кроме Фэликса у нас жили на запашке Сивицкие: Казюк (Казимир) и Юзюк (Иосиф). Казюк был неутомимый танцор, очень шустрый и живой. У их старшей сестры Марыли родился незаконный сын. Ей удалось выйти замуж только тогда, когда ему исполнилось 12 лет. Ея положение в семье и положение сына были самые жалкие: ее все время попрекали, а сына считали вроде прокаженного, не хотели с ним играть, кормили объедками. Однажды на святках он пришел с другими детьми к нам. Я оказался рядом с ним. Он ни с того ни с сего больно ущипнул и толкнул меня. Держал себя, как затравленный волчонок, который огрызается инстинктивно.
  
  Эльжбета
  
   []
  (1880 - 1903)
  
  Эльжбета была старше меня на 7 лет. Когда Масалкин готовил Никанора и Вильгельма в городское училище, ей уже было лет 15, и она легко усвоила всю ту премудрость, которою обладал наш "гувэрнэр", т. е. научилась читать и писать. Так как в школу ее отдавать не предполагали, то зубрить грамматику и решать задачи по арифметике ей не пришлось.
  В это время я помню ее как жизнерадостную девчонку, которая не очень помогала маме в работе. Запашники звали ее "паненкой", ей разрешалось позже поспать. От соседних евреек она научилась вышивать, вязать, украшала салфеточками и бумажными цветами наши "парадные" комнаты. Развела цветы в палисаднике перед домом.
  Старшие в доме осенью и зимой ложились спать в 8 часов вечера, а Эльжбете иногда разрешалось посидеть с керосиновой лампой за вышивкой и даже за книгой.
  Когда Никанор и Вильгельм были в Лепеле мне иногда удавалось посидеть с ней. Очень не хотелось спать. Я ведь вставал часов в 9 утра.
  Когда мне было лет 9, дед Стефан с сыновьями переехали в Стадолище, а Весницк передали в пользование моему отцу в ожидании покупателей на него. Землю сдали запашникам, а управлять делами должен был дед. Деду нужна была хозяйка и помощник. Бабушка была еще жива, но она вывихнула ногу и ходила с костылем. Решено было послать с дедом в Весницк Эльжбету. Помню у нее слезы на глазах, когда решался этот вопрос.
  В пустом доме, состоящем из 3 комнат, с молчаливым дедом, который ложился спать в 8 часов вечера, осенние и зимние вечера были очень тоскливыми. Рукоделие не помогало. Началось увлечение чтением книг и работа воображения. Меня иногда посылали в Весницк погостить неделю-другую. Меня очень тянули к себе книги. Книги доставали у священника, у евреев, кое-что из Лепеля. Во всяком случае, мы с ней прочли несколько книг Тургенева, Гончарова (приложение к "Ниве") и даже одну книгу "Братьев Карамазовых" Достоевского. У меня развивалась бессонница. Я вставал и начинал на коленях молиться, Эльжбета пугалась, чтобы я не сошел с ума, и меня отправляли в Соболево. Так было несколько раз.
  В Кубличах жили мелкие рядчики по строительству: Ярошевичи и Юшкевичи. Летом они работали на строительстве, а зимой большей частью бездельничали. У Ярошевича был сын Бронислав, который впоследствии сделался техником. Эльжбета через евреев познакомилась с его сестрой, а потом и со всем семейством. Бронислав стал приезжать в Весницк. Родителям это не особенно нравилось. Безземельный мещанин в женихи не годился.
  Весной Бронислав уехал на постройку. Его отец взял подряд на строительство костела. Началась тоска, идеализация этого героя. Осенью тоска усилилась. Появились новые знакомые: лесной объездчик Дозит - сентиментальный латыш и другой такой же латыш Микенас. Они привозили конфеты, но были довольно скучные люди и тоже не женихи. Соседние шляхтичи Кандыба, Пашаевич были и того хуже - совершенно неотесанные и неуклюжие хлеборобы. А в воображении уже царили Рудин, Райский. Эльжбета начала вести дневник. Мама нашла его и потребовала чтобы я прочитал, что тут пишется. В дневнике часто повторялось: "Боже, сжалься надо мной". Настроение было угнетенное. Жизнь бесцветная, скучная, никаких перспектив впереди и полная беспомощность и непонимание, куда направить свои силы. К сельскому хозяйству, к коровам, к курам - никакого интереса.
  Мама часто приезжала в Весницк. Они вместе ткали замысловатые полотенца, скатерти. В этом отношении они многому научились у старой Витковской, матери Елены.
  Появился жених: землевладелец, бывший ротный фельдшер Глинский с лихо закрученными усами и с бачками, похожий на Ноздрева, мужчина лет 35. В мужском обществе он рассказывал неприличные анекдоты и держался как петух. Совсем не походил ни на Райского, ни на Печорина, больше смахивал на кучера. Он прожил в Соболеве дня 2 и сделал официальное предложение, причем сразу же заговорил о приданом, чтобы отец дал ему вексель на тысячу рублей, если наличных денег нет. Маме он тоже не понравился. К общему удовольствию, отец почти выгнал его, и он больше не появлялся.
  Приезжал из Виленской губернии дальний родственник в сюртуке с форменными пуговицами, очень вежливый и услужливый. Говорил, что он работает в Петербурге машинистом. Он тоже посватался. По проверке оказалось, что он работает где-то швейцаром. Конечно ему тоже отказали.
  На Весницк нашлись покупатели, крепкие мужички. Они с весны переехали на положение запашников, а осенью, после уборки урожая, дед должен был переехать в Соболево. Когда созрела рожь, они вдруг стали забирать себе весь урожай заявляя, что теперь все ихнее. Купчая крепость еще не была утверждена нотариусом. Отец выехал в Борисов и наложил запрещение на утверждение документа. Так начался судебный процесс, который тянулся несколько лет. Отцу пришлось ездить в Борисов и Минск. Появился адвокат - еврей Мышковский, который приезжал даже к нам в Соболево и острил над "помещиками", какими мы себя считали. Демонстрировалось мое умение быстро читать и хорошая память. Я пересмотрел "Ниву" сотни раз и все картинки знал наизусть. Меня он называл "дипломатом", а Никанора за увлеченность лошадьми - гусаром.
  В Весницке дед позиций не уступал. Урожая и сена ему не давали, но он держал там двух коров и лошадь и занимал весь дом, а новые владельцы теснились в кухне и в запашницких хатах.
  У нового владельца было 3 сына: Василий - благообразный, белобрысый с окладистой бородой, любил поговорить об образованности, он окончил народное училище, держал с дедом нейтралитет; Иван - бывший солдат тоже был вежлив и в дела отца не вникал; младший - Захарик был горяч, строптив, и угрожал выбросить деда из дома. Эльжбету они не обижали, но держались в изоляции. Она опять коротала зимние вечера в одиночестве, начала курить, худеть. К весне оказалось, что у ней чахотка.
  Когда я поступал в городское училище она уже была серьезно больна. Купчую крепость расторгнули, но надо было вернуть задаток, а деньги уже были израсходованы. Новый покупатель оплатил все издержки, а на руки маме уже после смерти отца пришлось что-то около 300 рублей.
  Пробовали Эльжбету лечить и в Лепеле, но было уже поздно. Она умерла в один год с отцом, 23 лет от роду. Погибла бессмысленно и бесцельно, а способности и запас сил у нее был. Только не нашлось им применения.
  
  * * *
  
  Мало помалу в поле моего зрения появляются чужие люди. Их не очень много, но они все разные. Это прежде всего весницкие дед, баба, дядька Никодэм и Людвик и их сестра Амэля, ровесница Никанора.
  Дед Стефан остался в Весницке, но когда Соболево заложили вторично в банк и продали лес, появилась возможность купить у Пантцера с помощью земельного банка 500 десятин земли, большая часть которой была под лесом - Стадолище. Частьлеса была продана Пантцером, поэтому за землю пришлось платить меньше. В Стадолище семья Стефана переехала приблизительно в 1895-97 году. Там была только изба лесника. Пока строился новый дом, они жили в Весницке.
  С нами - детьми они были ласковы. Мы любили туда ездить. Бабуля угощала нас медом и яблоками. В Весницке был фруктовый сад, а в Соболеве росли только кислые дички. В 1888 и в 1889 году молодые дядьки выписывали "Ниву". Она была переплетена и в 1889 год попала в Соболево. Картинки в этом томе я знал вдоль и поперек, а смотреть 1889 год было интересно, хотя мне это не всегда позволяли. Один раз дед взял меня к себе погостить в Весницке дня 3. У деда хранилась сабля, подаренная каким-то повстанцем. Я вытащил ее и решил попрактиковаться в саду в рубке. К счастью, я начал рубить не яблони, а бобы, которые росли в саду. За первые воинские подвиги меня обругали, а потом долго высмеивали. Дядька Никодэм казался мне похожим на Александра I, которого я видел в "Ниве".
  За версту от Соболева была мельница Тартак. Она принадлежала Сушинскому. Арендовал мельницу почтенный шляхтич Лос высокий, худощавый, похожий на Дзержинского. У него были две дочери Юзя и Зося. Мои дядюшки зачастили в Тартак. Несколько раз по утрам я с удивлением видел на столе крахмальные манжеты с серебряными полтинниками вместо запонок. Оказывается дядьки ночь сидели в Тартаке, а утром приходили к нам отсыпаться. Кончилось тем, что Юзя вышла замуж за Никодэма. Мы все были на свадьбе. Шум и танцы мне опять не понравились.
  
  
  
  Детство
  Времена года. Осень
  Сеет мелкий дождь. Кажется, что вербы на дворе и в огороде, забор за огородом и темно-зеленые всходы озимой ржи - все опущено на дно озера. От этого так пасмурно.
  У нас нет никаких игрушек. Наблюдаем, как бабушка дерет гусиные перья для подушек, как она чистит картофель. Мама прядет. День проходит без ярких впечатлений. В 8 час вечера все ложатся спать, а мы, дети, встали в 9 часов утра и нам не спится. Шепчемся с Флёрой и Вильгельмом, иногда деремся из-за одеяла или из-за подушки. Попадает нам обоим.
  Солнечное утро с легким морозом. Всходы ржи покрылись серебром и хрустят. Иней на траве. Отец взял меня с собой в поле, отвезти снопы льна в озеро мочить. В свирне гора капусты. Мама и Эльжбета с помощью служанки и запашниц рубят капусту. Женские голоса перебивают друг друга. В лесу заяхала (ях, ях, ях...) гончая собака. Оскерко охотится на зайцев. Подходит к отцу. Они дружелюбно и весело беседуют. Под вечер опять дождь. Пока отец опускает снопы льна в воду, я прячусь от дождя под телегу и наблюдаю, как на озере появляются пузырьки.
  
  Зима
  Женщины прядут лен. Мама с Эльжбетой поют новые песни, которые они слышали у рыбаков-старообрядцев:
  
  Маматенька бранится о чем дочка грустит
  Сама того не знаю, в кого я влюблена
  А он такой неверный, смеется надо мной
  Не смейся злоди варвар, не смейся надо мной
  Тебя Господь накажет злосчастною судьбой
  Злосчастною судьбою, неверною женой.
  Мне особенно нравится слово "варвар", как будто прялка гудит, хотя я не знаю, что это слово значит.
  Пела Эльжбета и: "Что так жадно глядишь на дорогу...", "Кольцо души-девицы я в море уронил". Откуда эти песни Некрасова и Батюшкова проникли на белорусский хутор - неизвестно.
  В доме появился "гувернер". Чиновник из кантонистов Иван Захарович Масалкин. Его выгнали из какой-то канцелярии за пьянство и мой отец взял его за учителя. Платил 3 р. в месяц. Кормили его хорошо, давали кое-что из одежды. Раз в месяц мой отец давал ему рубль или 2 денег и отпускал в деревню, где он и напивался до бесчувствия. Дня через три он возвращался жалкий, бледный и ретиво брался за науку.
  Заставлял от 8 час. утра, часов до 6 вечера сидеть за столом и долбить грамматику Кирпичникова, историю Рождественского и отдельные рассказы из хрестоматии, и все наизусть. Таким образом, он на всю жизнь отбил охоту к ученью у Никанора и Вильгельма, но подготовил их к поступлению в 3 класс городского училища. Эльжбета не училась. Женщинам это было ни к чему. Мне было лет 7, учить еще рано. Мама только сама научила меня читать по-польски, хотя сама бегло читать не умела, а кое-как разбирала молитвы.
  Но нам с Эльжбетой было скучно, и мы сами, слушая долбежку учеников, раньше их усваивали заданное. Эльжбете было лет 15, а мне - 7, но нас сближала любовь к книгам. Так вот в зимний день мы слышали сонное бормотание отупевших учеников. Или сидели с бабушкой у окна, ждали, когда подводчики повезут мимо Печища бревна для построек. Это было не особенно интересное событие, но других не было. Сапог и ботинок у меня не было. Босиком бегать по снегу не позволяли. Несколько позже я нашел увлекательное занятие. Это было уже тогда, когда Никанор и Вильгельм учились в Лепеле, а мне было лет 10. Две комнаты у нас были чистые, их держали для народа, но там надо было топить печь и надо было караулить, чтобы не выпала головешка и чтобы вовремя закрыть трубу. Мне нравилось в пустых комнатах рассматривать картины на стенах: царские портреты, охоту на тигров, восход солнца (Клевера, приложение к "Ниве"). Очень красиво сверкали ледяные узоры на окнах освещенные солнцем. Необыкновенно нежной и чистой казалась зелень в вазонах на фоне этих окон.
  Старик священник Стоврович дал моему отцу для оклейки стен под обои кипу старых газет "Свет". На последней странице были объявления с рисунками. Я сначала заинтересовался последней страницей, а затем стал читать все подряд. После "Света" пошла в ход "Нива" за 1888 год. Стало еще интереснее. Родителей немного пугало, что ребенок нелюдимо сидит часами в пустой комнате, но понемногу они к этому привыкли, им даже стало нравиться, когда я стал бегло читать и рассказывать о прочитанном.
  Интересным событием была рыбная ловля зимой. К нам приезжали братья Столыгво с неводом. Их кажется было 7 или 8, но к нам приезжало трое. Они брали себе большую часть улова. Жили у нас дня 3 в роли гостей, расплачивались за гостеприимство рыбой. Появлялась на столе и водка, было шумно, весело. На озеро меня, увы, не пускали: не было сапог, а в Никаноровых я быстро мерзнул. Младший брат Винка (Викентий) ходил на охоту бить зайцев, второму, старому холостяку Станиславу, нравилась Эльжбета. Но он ей не нравился. Самый старший Яська (Ян) руководил всем предприятием. Они арендовали небольшой хуторок около Селищ, а своей земли не имели. Отец, маленький старичок, пользовался большим уважением у своих сильных, как дубы, сыновей и у соседей. У него была общая касса. Копил деньги на покупку земли.
  
  Счастливое детство
  Весна. В лесу еще лежит снег в ложбинках, а на солнечных полянках появились голубые подснежники (пралески). Кукушкин лен (дираза) и листья брусники как-то по-особому зелены. Чирикают птицы названий которых я не знаю. Разлился ручей. На каждом его повороте что-то новое. После однообразных дней в комнатах зимой, безграничный простор полей, лес, озеро.
  Готовятся к Пасхе. Пекут белый хлеб и даже сдобное тесто, бабки и торты, которые так вкусно пахнут. Еще вкуснее пахнет колбасами и окороком. Моют полы. Одежда и матрацы (мешки набитые соломой) вытащены на солнце. Двор уже просох. Мы кувыркаемся и лазим по одежде.
  - Чи тут Соболево? - раздается незнакомый голос. Мы и не заметили, как на "дединец" (двор) въехала подвода. Рядом с подводой шагает худощавый человек с сильной проседью. Мама с радостным криком бросается ему навстречу.
  - Витайцися дети с дядулей. Тэта ж мой тата.
  Утром на Пасху все молятся вместе. Пришли запашники, паробки. Дед Казимир провозглашает молитвы, а мы все, стоя на коленях, подхватываем. Молитвы тянутся долго. Наконец все встают и дед начинает радостным голосом:
  - Wesoly nam dzis dzien nastal Ktorego z nas kazdy zadal Tego dniu Chrystus z martwich wstal Alleluja!
  Alleluja - все так кричат, что дребезжат стекла в окнах. У меня от умиления слезы на глазах. У моего отца тоже. Он целует нас. Все идут за стол, заставленный кушаньями. Дети получают по крашенному яйцу. Взрослые пьют водку, потом, возбужденные, шутят, смеются. Некоторые из паробков начинают играть в городки, другие в карты. Фэликс, всегда сумрачный и нервный, который иногда дерзил отцу, сегодня веселый, добрый. Мы залезаем к нему на колени, дергаем за бороду, он шутя переворачивает нас, делает "малу кучу", бегает, догоняет нас. А солнце греет, ручей журчит.
  Июнь. Цветет рожь, по нивам бегут волны и слегка курится воздух. На лугах бездна цветов. Мы с мамой идем по тропинке. Мама веселая, счастливая. Рожь растет в рост человека. Коровы приходят с пастбища сытые. Молоком заполнены все крынки. Отец с Никанором повели купать в озере лошадей.
  Нас зовут домой. Приехали дядьки из Стадолища. Пьем чай. Потом идем в лес, садимся на полянке. Отец рассказывает о своих планах: расширить кирпичный завод, построить мельницу. Все настроены дружелюбно, ласково.
  Сентябрь. Уборка урожая заканчивается. Выдался яркий солнечный день. Мама и Эльжбета дома - одна прядет, другая вышивает и поют: "Кольцо души-девицы я в море уронил..." Отец столярничает около свирни: делает канапу (диван). Дед помогает советами. А мы все трое носимся по дединцу: то качулку (кубарь) катаем, то играем в лошадки, то меня возят на маленькой тележке. Опять та же атмосфера - безоблачного счастья, беспричинной радости.
  
  Городское училище. Лепель.
  Никанор был уже в 5-ом отделении, а Вильгельм в 4-ом, когда очередь дошла до меня. Трудно было платить за троих. Кроме того, дома тоже скучно было без детей. Поэтому меня начали учить позже, чем братьев. Мне уже шел 13-й год, а я все сидел дома. Читал книги, которые удавалось достать и нянчился с Флёрой и Людвиком.
  Один раз отец привез мне от Пантцера книгу с картинками Верещагина с заголовком "Дома и на войне". Людвику было в это время лет 7. Он тоже хотел смотреть картинки, а я не давал. Он схватил за книгу, смял один лист и вырвал его. Я оченьгорько плакал. Боялся, что отцу будет неприятность.
  Масалкина у нас уже не было и не было в семье ни одного грамотного, кто бы мне мог помочь учиться. Я и начал, по методу Масалкина, зубрить учебники, которые освободились у Вильгельма, когда он перешел в 3-е отделение - грамматику Кирпичникова, историю Рождественского и естественную историю Ярошевского. Правила сложения и вычитания по арифметике мне показал отец, а умножение и деление - Никанор. Его педагогические способности, очевидно, были ниже, чем у Пирогова или у Макаренко, но я все-таки понял и начал решать задачи.
  Я не мог себе представить, как это ученики городского училища в состоянии выучить наизусть слово в слово такие толстые книги. Из истории я мог удержать в памяти слово в слово страниц 10, а по грамматике и того меньше. Писать учился по прописям: обводил чернилами бледные тетрадки. Но перо было ржавое. Чернила бесконечно разводились водой, я туда подсыпал еще сажи. Красотой мое чистописание никогда не отличалось. Так и осталось на всю жизнь.
  Держать экзамены в Лепель меня повез отец. За большим столом заседали люди с погонами и светлыми пуговицами, которых я безоговорочно признавал своими начальниками.
  В коридоре и у дверей класса жмутся бедно одетые евреи. Мой отец в сюртуке из домотканого сукна, полный, солидный, тоже волнуется. Священник, который входит в состав экзаменационной комиссии, предлагает отцу сесть за парты, где сидит уже несколько именитых родителей.
  Руки и голос у меня дрожат. Но читаю я дрожащим голосом лучше всех. Диктовку тоже написал довольно грамотно, но отвратительным почерком. С грехом пополам сдана и арифметика: принят в 3 отделение.
  Счастье учиться в школе очень скоро обернулось ко мне будничной своей стороной. На квартиру нас поместили в бедную мещанскую семью, за плату по 7 р. 50 коп. в месяц за каждого с питанием. Что, кроме того мама привозила нашей хозяйке сыры, мясо, масло, - это уже было не в счет. Квартира состояла из 2 комнат. Одна комната не топилась и в ней никто не жил. В другой комнате помещались на одной кровати хозяйка с взрослой дочерью и за ширмой нас трое. Никанор спал на диванчике, а мы с Вильгельмом вдвоем на сундуке.
  Дождливая осень. Я усердно учу уроки, но сказывается плохая подготовка. Отвечаю пока плоховато. А дома, когда выучу уроки, тоскую по Соболеву. Ухожу за околицу города в поле и там сижу. В голове завелись вши, ночью кусают клопы.
  Месяца через 1,5 нас перевели на другую квартиру, к вдове нашего соседа помещика Донброво. Вдова эта вышла замуж за молодого брата тети Юзефы. От первого брака у ней было 3 взрослых дочери и сын. От молодого мужа тоже родился сын. После этого молодой муж ушел от нея. Опекуны старших детей выделили ей седьмую часть имущества первого мужа, что составило около 7 тысяч рублей. На проценты из этой суммы она и жила. Решила держать квартирантов для пополнения своего скромного бюджета. Нелегко было бывшей помещице без прислуги обслуживать нас. Но у ней нам жилось намного лучше. На нас троих была выделена маленькая холодная комната, где стояла наша с Вильгельмом кровать и стол для занятий, а Никанор спал в темном коридорчике. Обедали в комнате "пани". Кормить нас стали много лучше. Изредка заезжали к ней дочери опекуна Ясинские. Это были уже барышни из другого общества, из общества помещиков. Сама пани тоже иногда делилась воспоминаниями о своей молодости, учила нас говорить по-польски и немного манерам. Впрочем к вежливости мы были приучены с детства. Не могло быть и речи, чтобы ученик, войдя в комнату, не снял фуражку и не поздоровался. Слова "спасибо" и "извините" (пшекрашам), неизвестные сибирским школьникам 1957 года, у нас в обиходе были еще в 1900 году. Официально в школе для католиков ксендз должен был преподавать Закон Божий. Но руссификаторы под разным предлогом вытесняли ксендзов, и этого урока у нас не было. Зато ксендзы через родителей настаивали, чтобы школьники обязательно приходили по воскресеньям в костел. Там им было отведено почетное место перед алтарем, впереди барьера, отделяющего алтарь от общего помещения. Ученики принимали участие в богослужении в виде церковных причетников. Для этого 4 ученика одевали "комжы" (легкие ризы из белого полотна), а при торжественных богослужениях - красные пелерины, как у кардиналов.
  Ученики учили по-латыни "министрантурку". Они же помогали звонить в колокола, надувать меха во время игры на органе, имели доступ в "закрыстыю", где хранилось церковное облачение. Вообще, была создана привилегированная близость к костелу. Кроме того, ксендз Ожал одно время давал нам читать польские книги. Там я впервые прочел "Пана Тадэуша" Мицкевича и несколько рассказов Сенкевича.
  Была библиотека и в городском училище: журнал "Родник", избранные сочинения Гоголя, Пушкина. Я прислуживал в костеле, брал книги из библиотеки. Но при разговоре с учителями вне школы и с ксендзом у меня каждый раз от застенчивости перехватывало горло и дрожали руки. Мой первый учитель Михаил Алексеевич Дубков отнюдь не запугивал учеников, отучил меня от зубрежки, и я так осмелел, что уроки отвечал охотно, полным голосом.
  Среди учеников я оказался в привилегированном положении. В старших классах у меня было 2 брата, а малыши всегда заискивают перед старшими классами. Однажды меня начал задирать сын городского головы - хорошо одетый, красивый мальчик Корониевич. Я сначала отталкивал его и взывал не к нему, а чтобы слышали окружающие:
  - Отстань, ня лезь!..
  Но он не унимался. Я рассердился, повалил его на землю и начал молотить кулаками, пока нас не растащили.
  - Ты таки храбры, потому что у тябе брат в 5 отделении.
  Больше никто меня не задирал.
  Крупный смуглый скуластый мальчик Петр Касперович имел кличку Клим. В хрестоматии был рассказ Клим-конокрад. Мальчишки находили, что у Касперовича была такая же наружность, как у Клима. С Климом мы сразу подружились, и эта дружба тянулась в течении 4-х лет, пока я учился в Лепеле. Я ему помогал решать задачи и писать сочинения, а он всегда был приветлив со мной и искал моего общества.
  На одной парте со мной оказались: хорошо одетый еврей Фейгин - сын лесоторговца, и Цесельский - рыжий, маленький, с большой головой в виде груши тонким концом книзу. Отец у него был слесарь, работал на спиртоочистительном заводе. Отца я ни разу не видел. А мать варшавянка с окраин, некультурная, болтливая, похожая на еврейку. Цесельский затащил меня к себе домой, угощал яблоками, показал, что у него много детских книг. Все это было очень лестно. Но по своей застенчивости я больше к ним не ходил.
  Яркие впечатления производил Суслов: забияка, крикун и природный комик. Ходил он всегда оборванным, учился плохо. Но его, все же, любили. Старательно учились два брата - Меер и Тирш Сегалы, сыновья бедной вдовы, которая торговала на базаре иголками, ленточками, гребешками. Зимой в чугунный котел она насыпала горячих углей, закрывала сверху неплотной крышкой и сидела, грелась. Весь ея магазин помещался в сундучке, который она вечером уносила в свою конуру. Это были самые бедные из наших учеников, но я не слышал, чтобы кто-нибудь из училища помогал им. Только некоторые из учителей ругали бедных мальчишек за то, что они грязные и вшивые.
  И вот на Рождество наши первые каникулы. С каким восторгом мы ехали домой! Родители и рабочие встретили нас, как дорогих гостей. Флёра, Людвик и Антя не отходили от нас и старались чем-либо услужить. А какими милыми показались наши знакомые комнаты, вишневый садик, знакомые собаки, лошади!
  Накануне Нового года мы с Вильгельмом поехали в Дольцы. Надо было купить керосина в лавочке у Августа. Фуражки у нас были с гербами "ГУ" (городское училище). Нам казалось, что в Церковище все нас принимают за чиновников. В лесу за Церковищем нагнали учителя приходской школы Кучинского. Это был молодой человек низенького роста с небольшой бородкой. Он попросил его подвезти. Разговаривал с нами как с равными, образованными людьми. Настроение у него было немного приподнятое, вероятно где-то выпил рюмочку.
  - Вы ведь понимаете, что начинается новое столетие. Наступает 1901 год. Я сейчас приду домой, в 12 часов ночи стану на колени и,.. (тут он запнулся) буду читать Евангелие. Больше он никак не умел выразить свое настроение и не мог осмыслить, чего он ожидает от нового столетия.
  Съездили мы все втроем в Стадолище. Никанор гнал и дрессировал лошадей, как ему хотелось. Лошади его всегда интересовали. В Стадолище он отличался и в танцах под гармонику. А мы с Вильгельмом отличались только своей образованностью и поясами с форменными пряжками, на которых стояли "ГУ".
  В Лепеле во время каникул наша хозяйка переехала в низенький домик на Озерной улице, который принадлежал мещанину Клындо. Рядом был другой домик, где жили хозяева. Самого Клындо я не видел и не знаю, чем он занимался. Но у него была красавица, похожая на молодую боярыню, жена и желто-бледная худая сестра. Мне случалось заходить в их домик. Все аксессуары мещанского убранства в комнате были налицо: кривое зеркало, ломберный столик, мягкое кресло в рваном чехле, фотографии и картинки на стенах, гипсовые кошечки, куколки и собачки под зеркалом. И все этакое миниатюрное, жалкое. Я не понимал, как помещается в этих крошечных комнатах красавица Клындо. В новой квартире мы получили комнату побольше и теплую.
  На уроках я стал чувствовать себя уверенно. После весенних экзаменов неожиданно мне выдали похвальный лист. Когда отец приехал за нами, мы были в школе. Он ушел по делам. Хозяйка приготовляла обед, а я, стоя на коленях около стула, рассматривал какую-то большую книгу, полученную из библиотеки. Вошел отец. Хозяйка сразу поздравила его с моими успехами. Отец порывисто схватил меня за голову и начал целовать. На глазах у него дрожали слезы.
  Никанор и Вильгельм сидели в каждом классе по 2 года. После уроков Масалкина им трудно было преодолеть отвращение к науке. О похвальных листах рассказывали как о чем-то недосягаемом. И вдруг я за один год достиг такой славы. Всем знакомым и родным похвальный лист показывали беспрестанно и меня все хвалили.
  
  Лепель.
  4 отделение Городского училища
  С похвальным листом я вернулся в Соболево победителем. В первый же день мы с Флёрой и Людвиком потонули в цветах на ближайших лужайках. Антю я взял на руки. На опушке леса видели зайца. Это был неповторимый день, когда все чувства были раскрыты для радостных впечатлений: солнце, цветы, свист иволги, голос кукушки, блестящие детские глаза, направленные на меня с обожанием, и никаких обязанностей, никаких забот у меня. Можно сколько угодно читать, купаться, бродить по полям и в лесу. Позже, когда начался сенокос, я добровольно включился в уборку сена. От граблей на ладонях появились пузыри, наполненные водой, пот лил ручьем, но было приятно , что меня хвалят. Я не отставал от взрослых. В июле, вдождливую погоду стали появляться грибы. Мы с Флёрой уходили в лес еще в росистое утро. На молодых сосенках блестела паутина. Стучал дятел. Попадались белки. От их прыжков вздрагивали ветки больших сосен. И вдруг где-нибудь под березой - боровик, твердый, с отточенной белой толстой ножкой. А какой вкусный борщ ждал нас дома! Горячий борщ с холодным картофелем.
  В Лепеле встретила нас знакомая обстановка. Уже интересно было встретиться с товарищами. На квартире у Лосевой кроме нас появился великовозрастный литовец Мустейкис и младшеклассник Олешкевич - сын управляющего каким-то имением. Хорошенький франтоватый мальчик, немного избалованный.
  Никанор, окончив училище, уехал в Вильно к Русецкому. Русецкий, будучи семинаристом, приезжал в Дольцы к своему родственнику, священнику Ставровичу. После окончания Семинарии он не захотел быть священником, а поступил в Вильне в Управление Полесских железных дорог. Мы приехали в Лепель с Вильгельмом: я в 4-е отделение, он в 6-е.
  Жилось нам этот год хорошо, кормить стали лучше. Уроки я готовил уверенно и отвечал без особого волнения. К Лосевой несколько раз приезжали взрослые барышни Совинские и Ясинские. Они нас немного учили говорить по-польски. Им очень нравился Вильгельм, круглолицый, с большими голубыми глазами. Они даже демонстрировали его своим знакомым:
  - Wilus, cpodz, pokaz sie.
  И Вильгельм шел показаться: обдергивал рубашку и кланялся не головой, а сгибаясь в поясе. Барышни показывали, как надо кланяться, за руку с ним не здоровались. Это было немного обидно. Одна из них в наше отсутствие посмотрела мой дневник, похвалила меня за хорошие отметки и написала свои инициалы. Я был очень счастлив.
  По воскресеньям ходили в костел. Хозяйка к этому дню приготовляла колдуны. В костеле было холодно. Но когда идешь по улице, даже в метель, скоро согреваешься, и очень приятно было думать: сейчас будут колдуны, а потом можно читать книги до самого вечера. Это были самые блаженные минуты.
  В 4-ом отделении вел преподавание по всем предметам заведующий училищем Парфений Иванович Чубов. Высокаго роста, в потертом пиджаке, не особенно аккуратно причесанный и со слегка растрепанной бородкой. Я уже считался хорошим учеником, поэтому отношение ко мне было хорошее. Был такой случай. Парфений Иванович был занят. У нас оказались свободными 2 урока. Воспользовавшись этим случаем, мы начали бороться, кричали, лазили по партам. Парфений Иванович пришел успокоить нас, прочитал нотацию и сказал, что мы должны просидеть еще час, а потом он будет продолжать уроки.
  - Ура!! - в восторге заорал я, как только он вышел.
  Вдруг дверь открылась и наш учитель, злой и взволнованный вошел в класс.
  - Кто орал?
  Я встал с опущенной головой. Парфений Иванович встал передо мной с убитым видом и опустил руки:
  - Вот от кого не ожидал. Ведь я вернулся с целью дать по шее, был крайне возмущен. Ну что теперь с тобой делать?
  Отвернулся и вышел. Мне так было стыдно, что я долго краснел при встрече с моим учителем.
  В другой раз ученики устроили дебош во дворе и разбили окно в его квартире. После занятий он собрал всех учеников в большой класс, велел стать всем на колени и сам стал на колени впереди всех, а великовозрастному ученику велел читать евангелие. Через 10 минут он разрешил всем встать и разойтись. Этот случай тоже произвел на всех сильное впечатление.
  На одной со мной парте сидел Ходкевич, худощавый, смуглый и очень хитрыймальчишка. Я всегда помогал своим соседям решать задачи, давал списывать диктовки и сочинения, поэтому сидеть со мной рядом было много охотников. Они тоже оказывали мне мелкие услуги или покровительствовали в зависимости от характера и силы. Ходкевич был злой подхалим. Один раз он натравил меня, чтобы я пожаловался Чубову на толстяка Мелентьева, краснощекого и глупого, будто он украл у меня ножик. Я и пожаловался. Парфений Иванович был огорчен и постарался смягчить инцидент. А оказалось, что ножик спрятал нарочно Ходкевич. Мало помалу он отстал от меня. Начала завязываться дружба с евреями: Рабиновичем, Левинсоном, особенно с Рабиновичем. Привлекала их культурность, которая шла от ихних братьев студентов. От них я услышал впервые латинские пословицы, слышал, что музыка может изображать кузницу в лесу, или мельницу. А я тогда думал, что музыка служит для танцев, что она даже к песням отношения не имеет.
  Вильгельм начал учиться играть на скрипке. Скрипка стоила рубля полтора, смычек ему сделал отец Феликса Ститкевича. Феля часто приходил к нам на квартиру. А еще чаще приходил Ваня Чернявский, высокий, худой, тихий. Сидел в углу весь вечер и молча уходил. Слушал, как Вильгельм пилит свою "царицу музыки". Был очень счастлив, если ему давали тоже поиграть на скрипке. Стал приходить к Вильгельму и Нохим Чухман, сын владельца гостиницы. Бездельник, шалопай, он втянул Вильгельма в расходы, стали брать в кредит.
  
   []
  Ян, Анна, Вильгельм
  
  Лепель. 5 отделение.
  Весной 1902 года во время большой перемены среди учеников появился худощавый, подвижный человек с белокурой, только что пробившейся бородкой, но сам похожий на подростка. На нем была рубаха-косоворотка, подпоясанная шнурком с кисточками и распахнутый пиджак.
  - Где у вас учительская? - обратился он к Вильгельму, который был среди учеников.
  Его сейчас же привели к заведующему и через несколько минут всем стало известно, что это новый учитель Виктор Викторович Астапович, который только что окончил учительский институт в Вильне. Он не походил на других педагогов не только по наружности. Через несколько дней он играл со старшеклассниками в лапту. Приносил в классы местные растения и вне программы заводил разговор о гербарии. Организовал хор из учеников, а потом были введены уроки общего пения. В. В. играл на скрипке. Не стеснялся стукнуть по голове смычком, если кто выделялся из хора волчьими интонациями. На уроках он мог вкатить затрещину ученику по шее. Зато в свободные часы читал нам Гоголя, рассказывал об опере "Жизнь за царя". Ходил с нами на экскурсии на берег озера, вместе с нами купался. В общем, его полюбили. Чувствовали, что он живой человек, а не начальство, не чиновник.
  Типичным чиновником был Николай Александрович Костюкевич. Всегда аккуратно застегнутое форменное пальто, руки в карманах, очки, аккуратно подстриженная бородка и ответы на вопросы учеников сквозь зубы, нехотя, а вопросы ядовитым тоном. Впоследствии, когда я прочитал "Человека в футляре", мне казалось, что речь идет о Костюкевиче.
  В 5 и 6 классах моим учителем был Астапович и от него я узнал очень много интересных сведений, о которых ничего не говорилось в учебниках. У меня уже была репутация хорошаго ученика, поэтому с меня было меньше спроса. За посредственный ответ ставили четверку. Но мучительно было стыдно самому, когда я чувствовал, что четверка мною не заслужена. Нахман Рабинович мог по полчаса и больше говорить у доски при ответах по географии и истории, но ему редко ставили пятерки. Лучше меня знал всегда уроки кудрявый розовый мальчик Левинсон. Конкурировал со мной и деревенский мальчик Плиско. Но он задавал неуместные вопросы и был дерзок. После стычек с Астаповичем, он оставался при своем мнении покаждому вопросу. В конце-концов он заболел и бросил училище.
  На одной скамейке со мной сидел лобастый, с гладко зачесанными соломеннаго цвета волосами Марк Семенидо. Мы с ним увлекались чтением "Трех мушкетеров". Читали и дома и во время уроков, а когда нельзя было читать - переговаривались на тему из прочитанного и называли друг друга Атос, Портос, Арамис.
  Был такой случай, что у нас в школе экзаменовалась девушка лет 16 на звание учительницы низшей школы. Она решала письменную задачу по арифметике и не могла с ней справиться. Она была изолирована в библиотеке. Мы видели через стеклянную дверь, что она волнуется. Разрумянившаяся, с чуть растрепавшейся прической, она казалась нам очаровательной. Марк знаками показал ей, чтобы она передала нам задание. Через щель под дверью к нам пришла записочка. Я немедленно решил задачу и таким же путем переправил ей. Мы с восторгом смотрели, как она спешно переписала решение, а записку нашу спрятала под подвязку в чулок. За то, что мы рисковали, нас дразнили "рыцарями". А Плиско заявил Астаповичу, что мы передали ей какую-то записку. Астапович вызвал нас в учительскую. Я сознался, что решал задачу, но старался уверить учителя, что задачу она решила сама. Астапович пожурил нас в дружеском тоне.
  - Плохо, что вы меня ставите в неловкое положение. Я сам готовил ее к экзаменам.
  Девушка экзамены выдержала. Мы ее больше не видели. Но пленительный образ взволнованной ученицы, которую мы спасли от двойки, долго служил темой для разговоров.
  От Лосевой с квартиры мы ушли со скандалом, Вильгельм нагрубил ей. Уехали не попрощавшись. В сенях стояла кадка с водой. На ней была жестяная кружка. Выходя в последний раз из дома, Вильгельм сломал эту кружку, чтобы выказать свою злость.
  Под влиянием Чухмана, сына содержателя гостиницы, Вильгельм стал делать долги. Они вместе пили пиво, покупали конфекты, побывали даже в притоне у проституток и Вильгельм заразился гонореей.
  У Шульмана мы имели кредит: брали в кредит карандаши, тетради. Отец платил раз в месяц 2-3 рубля. Однажды в этом магазине появилось много книг. Умер акцизный чиновник Трэйтер. Его наследники куда-то уезжали. Нам предложили брать книги в кредит. Вильгельм взял однотомник избранных произведений Пушкина, сочинения Гоголя в 3 томах, Лермонтова в 3 томах, "Вестник Европы" за 1862 или 3 год, журнал "Новь". Вобщем, отцу пришлось заплатить огромные деньги, около 50 рублей. Попало и нам, попало и книгопродавцу. Но для Соболева это был клад. Читал эти книги в первую очередь я, но кое-что читали и Вильгельм и Флёра и Стадолицкие дядюшки.
  После перехода в 5-е отделение меня устроили на квартиру к фельдшеру Яковлеву. Это был коренастый, невысокого роста человек, похожий на Короленко. Его жена, Васильевна, была ему под стать - ветхозаветная, работящая женщина. Квартирантов они взяли 4. Я, великовозрастный ученик Соколовский Антон - добродушный блондин, его товарищ - рыжеватый, ехидный Кошка и деревенский мальчик Синицкий. Соколовский и Кошка были сыновьями лесников. Они учились за счет помещика. Соколовский был из большой бедной семьи, а Кошка получил помощь помещика обманом. Знакомый столяр сделал ему игрушечную мельницу, а Кошка выдал ее за свою работу. Помещик решил отдать в учебу такого способного мальчика. Впрочем, оба они не отличались ни способностями, ни прилежанием. Они проучились года 2 и бросили это бесплодное занятие. Кормили у Яковлева хуже, чем у Лосевой, но мне у них нравилась патриархальная простота быта. Сын их учился в Полоцке в учительской семинарии, а дочь там же в епархиальном училище. Своих квартирантов они считали своими детьми. Яков Яковлевич по вечерам любил петь старые солдатскиеи народные песни. Пел он стоя, облокотившись на стол. Ходил с нами ловить рыбу на озеро. В этом отношении у него оказался хорошим помощником Синицкий. Нередко они хвастались перед нами 2 и 3 фунтовыми щуками и налимами. Все это, конечно, шло на улучшение наших обедов, которые большей частью состояли из щей и каши. По воскресеньям хозяева ходили в церковь, а мы в костел. Васильевна пекла в этот день пироги и варила кофе из цикория с топленым молоком. Никогда потом я не пил такого вкусного кофе и не ел таких вкусных лепешек на постном (конопляном) масле. Ходили мы с Васильевной и по грибы.
  По вечерам Яковлевич любил поговорить с нами о наших школьных делах. Интересно рассказывал о своей военной службе. Изредка у них бывали гости. В кампаниях Яковлевич любил выпить, становился особенно веселым, разговорчивым, но ученикам водки не давал и не выходил из рамок приличия.
  Ученики по очереди ставили самовар, топили печи, носили воду. Я был освобожден от всех этих работ во-первых потому, что мой отец походил на помещика, а во-вторых из почтения к моей учености: я уже был в 5 отделении, а все остальные были в 3-ем. Почтение это разделял и сам Яковлевич, который выслужился из ротных фельдшеров и в грамоте был не силен.
  Ко мне приходило много товарищей списывать задачи по арифметике и геометрии, которые я решал лучше всех, и проверить сочинения. Я охотно всем помогал. Вероятно хозяевам это надоедало, но они мне ничего не говорили, а я догадался о надоедливости посетителей много позже. Учился в 5 классе я еще лучше, чем в четвертом. Мне приятно было ежедневно узнавать что-нибудь новое. Но надо было не только узнать, а и повторить и рассказать, если вызовут, при всем классе. Это было не так интересно. При моей застенчивости это было трудно. Трудно и стыдно, если неудачно ответишь. Поэтому я пересиливал себя: останавливался на очень интересных местах, когда очень хотелось итти вперед, и начинал повторять пройденное неинтересное.
  Еще с 3-го отделения я взял за правило во время экзаменов вставать в 6 час. утра, летом купаться, и заниматься весь день. Это было тоже очень трудно. Очень хотелось спать, очень хотелось побегать. Но я был беспощаден и изо дня в день закалял свою волю.
  В Лепеле появился учитель танцев. Смазливый стройный еврей в коротенькой, спортивного вида, тужурке и с большим количеством жетонов и брелоков. В городском училище появилось объявление, что за 4 рубля можно научиться танцевать мазурку, вальс и другие танцы, всего 12 танцев. Мои родители решили сделать из меня светского кавалера, хотя в то же время им советовали отдать меня в духовную семинарию для подготовки в ксендзы. Уроки танцев давались в одном из наших классов. Приходил и Астапович, разучивать мазурку. Дома я повторял упражнения.
  В это время приехала лечиться Эльжбета. У ней туберкулез уже почти совсем разрушил легкие. Но родители надеялись, что городские врачи могут каждого вылечить. Яковлевы согласились взять ее на время к себе в комнату. Она грустила, кашляла и обижалась, что я мало был с ней, а убегал в холодные сени и начинал там танцевать. Она прожила в Лепеле около месяца и в совершенно безнадежном состоянии уехала в Соболево. Врачи не брались ее вылечить. Это уже была не та Эльжбета, с которой мы в Весницке читали книжки. Там она тоже танцевала и пела, а теперь это было жалкое беспомощное существо и нам было жалко и страшно смотреть на нее.
  
  Первая встреча с войсками
  Солдат я видел только когда они возвращались домой после окончания службы. Это были пришельцы из очень интересного мира, из больших городов, из мира героических подвигов, о которых я читал и которых видел на лубочных картинках. Двабрата моей мамы служили в гвардии. У них были очень красивые мундиры и фуражки.
  В Лепеле был только один офицер - старый полковник, воинский начальник. Исправника и пристава я с офицерами не смешивал. Полиция в моих глазах была много ниже офицеров. Появлялся как-то на улицах прапорщик Чумариков. У него были закрученные кверху усики, лакированные сапоги , ходил он как-то особенно. Но это было все не то, что я видел на рисунках в "Ниве". Там я видел Николая Ростова, видел играющего в шахматы гусара в обществе прелестной женщины. Картина называлась "шах и мат". В рассказах, которые я читал, офицеры изображались милыми проказниками в обществе и героями на войне. При этом они все были аристократы в недосягаемом для меня чудесном мире остроумных, обаятельных, культурных людей.
  В 1902 году в окрестностях Лепеля должны были произойти маневры больших воинских частей. Астапович рассказал нам, что руководить маневрами будет "герой китайской войны" ("боксерского восстания") Ренненкампф.
  Первыми появились на берегу канала березинской системы или, как называли в Лепеле "системы", полевые хлебопекарни. Мы, конечно, побежали смотреть. На складном стуле сидел интендантский офицер в длинном сюртуке и в длинных брюках, с аккуратно подстриженной бородкой, занимался несвойственным героям занятием: выписывал наряды на муку. Солдаты хлопотали около сложенных в яме печей. Они угостили нас горячим ароматным хлебом. Городским ученикам стыдно было брать подачки, по солдаты так добродушно угощали нас, что мы не могли отказаться. В офицере я был сильно разочарован. Вернее не поверил, что это был настоящий офицер, хотя солдаты и называли его "ваше высокоблагородие".
  На другой день около нашей квартиры появились квартирьеры. Сначала это был унтер-офицер. Но Яковлев разговаривал с ним очень почтительно; говорил, что у него на квартире тесно, что у него ученики. Чувствовалось, что власть в руках военных. А когда к воротам подъехал верхом всадник в кавказской бурке, и Яковлев разговаривал с ни держа руку "под козырек" я понял, что это уже настоящий офицер.
  У нас разместили 10 человек, а мы перешли в сарай на сено. Это было необычно и очень весело.
  Вечером на бульваре заиграл духовой оркестр. Понятно, что нас никакая сила не могла удержать дома. На бульвар зайти все же было страшно. Там на скамейках сидели офицеры. Мы прильнули к забору. Через некоторое время на среднюю площадку зашел генерал с красными лампасами на брюках. Раздалась команда "смирно". Офицеры встали, вытянулись и опять показались ненастоящими офицерами. Генерал поздоровался с музыкантами и разрешил офицерам сесть.
  Расположившиеся у нас солдаты быстро поладили с хозяйкой и с нами: помогали хозяйке чистить посуду, приносили воду, балагурили. Мещанки бросали на офицеров пламенные взгляды и млели. Через день мимо наших окон ранним утром потянулись колонны пехоты, походные кухни и пушки. Проехал верхом генерал с серыми баками: наполовину рыжими, наполовину седыми, на малорослой лошади. На груди у него блестел Георгиевский крест, значит это был сам Ренненкампф, но совсем не похожий на созданных моим воображением героев. Те были на белых лошадях, с блестящими эполетами и с лентой через плечо.
  Классное сочинение на тему пребывании войск в Лепеле я написал подробнее, чем здесь, и Астапович очень хвалил его.
  Никанор писал из Вильны, что там есть юнкерское училище, где учатся бесплатно будущие офицеры и что туда приняли одного мещанина из Лепеля.
  Я не верил, что так просто проникнуть в это волшебное царство. Но в Лепель действительно приехал на каникулы Никола Бородынец в лакированных сапогах, вбелых перчатках, и подтвердил, что туда принимают и крестьян. Надо только выдержать экзамены. Это было так заманчиво, что я даже боялся мечтать о таком счастье. У меня в городском училище было прозвище "ксендз" и все мои знакомые были уверены, что я буду ксендзом.
  
  * * *
  В 1903 году я учился в Лепеле один. Вильгельм только что закончил курс. Его пробовали пристроить в Вильне в "чиновники". Пока он попал на роль секретаря и чуть ли не на положение слуги к частному адвокату. Пробыл там на побегушках месяца 3 и вернулся в Соболево. Никанор служил в Управлении Полесских железных дорог.
  Перед пасхальными каникулами была распутица. Лошади за мной не прислали, и я пришел из Лепеля пешком. Промочил ноги, устал, уже темнело, когда я взошел на крыльцо. Ждал, что меня встретит всеобщее ликование. Вместо этого меня встретила одна мама, какая-то озабоченная и заплаканная и провела в чистую комнату, сказав, что в те комнаты ходить нельзя. Оказалось, что отец заболел тифом, был без памяти, Эльжбета тоже доживала последние дни. У Вильгельма и Флёры тоже была повышенная температура. Мой карантин в отдельной комнате продолжался менее часа. Мама не знала, что со мной делать, и привела в спальню, где лежал отец. Он меня не узнал, был без сознания.
  Я не преминул похвастаться маме, что научился из разноцветной бумаги плести крестики, для закладок в молитвенник. Увидев крест, мама еще больше расстроилась. Крест был плохой приметой.
  Так началась эта страшная неделя. Мы с мамой дежурили около отца день и ночь. У мамы было так много забот и она так уставала, что под утро она не могла бороться со сном. Я спал днем, а ночью сидел при тусклом свете керосиновой лампы, читал, мочил уксусом платок на голове, давал лекарства.
  Ездил в Пышно за фельдшером. Не понимал, почему жена фельдшера не пускает меня садиться близко от кроватей.
  Послали в Лепель за хромым доктором Протопоповым. Отец узнал его. Но говорил невнятно, большей частью был без сознания. Для понижения температуры доктор сказал натирать тело больного скипидаром с уксусом. Делали ванны. Страшно было смотреть, как Фэликс с Антоном раздевали безвольного и беспомощного человека. Фельдшер сказал, что положение безнадежно. Послали телеграмму Никанору. Вызвали Стадолицких дядюшек.
  В ночь перед Пасхой меня уложили спать. Под утро я услышал громкое рыдание мамы и громкие разговоры домашних. Я вскочил, голова кружилась, и тоже заплакал. Под вечер я опять крепко заснул. На лбу у меня лежал платок, смоченный уксусом.
  В столовой слышалось заунывное пение псалмов, в комнате был беспорядок, были посторонние люди и заплаканная, беспомощная мама.
  Первая мысль, которая мелькнула у меня: сейчас придет отец и успокоит маму и все будет хорошо. Через секунду я вспомнил истину и это было особенно тяжело, непоправимо, страшно.
  На другой день, когда был готов гроб и собирались ехать в Перебежку, я ушел в пустой зал и меня опять поразила непоправимость случившегося несчастья. Я долго плакал. Меня там нашел Эмерик Дзевялтовский и отвел туда, где было больше людей.
  День был ясный, но прохладный. Мы с мамой шли за гробом с зажженными свечами. Свечи тухли. Мама говорила: это потухло мое счастье.
  Никанор приехал в тот же день, но уже после похорон. Он сдерживался, но увидев Эльжбету разрыдался. Она тоже умирала и слышала похоронные напевы.
  Никанор в Вильне приобрел некоторый лоск: стал правильно говорить по-русски, отпустил длинные волосы и гладко зачесывал их назад, носил чистые воротнички иманжеты, чистил зубы и ногти.
  Мои каникулы кончились. Кто-то из рабочих отвез меня в Лепель. Эльжбета еще была жива, Вильгельм и Флёра лежали в тифу. Не заболели мама и я.
  Яковлев, встретив меня, помрачнел, когда узнал о нашем горе, истово перекрестился. В школу меня не пустил. Но через несколько дней, после дезинфекции одежды, карантин был снят.
  Через неделю сосед Кондрат, живший за озером, сказал мне что умерла Эльжбета. ее хоронили без меня. Я продолжал усиленно учиться, стараясь отгонять от себя горе усиленной работой.
  На семейном совете при участии стадолицких, решили оставить за хозяина в Соболеве Вильгельма, чтобы не портить "карьеры" старшему брату Никанору. Когда я приехал после экзаменов в июне домой, Никанора уже не было, больные выздоровели. Поля были засеяны.
  С Петрова дня началась уборка сена. Мама глушила свое горе работой. Она вставала часа в 4 утра, топила печь, а потом шла работать в поле. При отце она в поле не работала. Мы с Вильгельмом не отставали от мамы. Жалко было ея и самим нам было невесело. Никогда потом наша семья так дружно не работала, как в это лето.
  
   []
  Памятник Иосифу и Ельжбете Рагино, как его нашел
  Лех Аксючиц (правнук Иосифа) в 2002 году
  
  
   []
  В 2014 году Лех отреставрировал памятник Иосифу и Эльжбете
  
  Лепель. 5 отделение 1903 год.
  Моя репутация хорошаго ученика прочно установилась. Учителем был Астапович. Яковлевы, вместе со своими квартирантами, переехали в 2 этажный деревянный дом Пучковского. Во всем городе двухэтажных домов насчитывалось менее десятка. Второй этаж пустовал, а мы располагались в первом. Летом ученики занимали большую комнату, предназначенную для овощей. Зимой она не отапливалась. С осени мы долго мерзли в этой комнате. Здесь уже лежали в закромах картофель, свекла, капуста. На время морозов переходили в другую - маленькую комнату. Появились 2 новых квартиранта: Антон Донброво, которого мы называли "складинкой". У него были очень длинные ноги и руки. Когда он ложился, все это как-то складывалось в один комок. Другой был наш сосед Бронислав Ярмолович, любимец родителей. Мы его звали с иронией Бронюсёк. Старшаго его брата родители не учили, потому что он был тупой и ленивый. Бронюсёк тоже не отличался большими способностями, но был старательный. У него была старшая сестра Виктя, которая уже начинала оформляться о взрослую "паненку". Соседи говорили, что хорошо бы ее сосватать за нашего Вильгельма. Семье Ярмоловичей это льстило. У нас было Соболево, а они арендовали хутор. Кроме того, у нас все были "образованные", а у них мать была совсем неграмотная. Ко мне она обращалась много раз, чтобы я помогал Бронюську. Над ним у нас немного смеялись, но безобидно, а "складинку" не любили и ученики и Яковлевы.
  Во время посещений костела у меня установилась дружба с Ясем Шаблавой, который жил на квартире у органиста. Говорили, будто он сын ксендза. Это была поэтическая натура. Он играл на скрипке. Приходил к нам, и мы вместе мечтали как мы будем путешествовать, совершать подвиги на войне, сделаемся знаменитыми.
  Впоследствии, после окончания городского училища он уехал в Сибирь, поступил на железную дорогу телеграфистом. Больше мы с ним не встречались.
  К концу зимы вдруг появился домой Васька Яковлев. Сначала он сам бросил семинарию, а потом его оффициально исключили оттуда. Рыжий, с красным лицом, усеянном прыщами, он привлекал к себе еще внимание порывистой, непоседливой натурой. Родители очень горевали, что он бросил учиться. Когда он заявил, что будет изобретателем и начал из дерева мастерить модель паровой машины, родители старались не мешать ему. Цеплялись за обманчивую надежду: "А может быть он еще будет знаменитым..."
  От Васьки я впервые услышал песни "Дубинушка","Укажи мне такую обитель", услышал критику на наших педагогов и на уклад нашего быта. Это был налет либеральных веяний, существовавший среди семинаристов.
  Васька был очень порывистой и неорганизованной натурой. Он сразу влюбился в дочь кузнеца Снорского, которая получила кое-какое образование, ходила в шляпке и казалась интеллигентнее остальных мещанских невест. Он писал сатирические стихи на своих соперников, рисовал карикатуры и показывал их мне. Фантазировал, что соперники хотят на него напасть и развивал теорию, что надо ходить по середине улицы, чтобы внезапно из-за угла кто-нибудь не налетел, и как надо маневрировать, если нападут. Родители уговаривали его вернуться в Семинарию, из изобретений ничего не вышло. В конце концов он устроился секретарем к следователю, что-то рублей на 15 в месяц.
  Больше всех мне нравился из моих товарищей Накман Рабинович. Голенастый, худой, с огромным носом, усеянным оспинами, он не был красив. Но всегда веселый, жизнерадостный, он, кроме того, был много культурнее нас. У него старшие братья были студенты, в семье у них много читали, занимались музыкой. Накман мне рассказывал о Чайковском, знал много латинских пословиц и изречений, которыми пользовался с юмором и кстати. Мне всегда было приятно его общество и в школе и на улице. Один раз он пришел в школу в белых перчатках. После уроков мы пошли на бульвар. На правую руку одел перчатку я, на левую - он, а руки без перчаток держали в карманах. Нам так было весело, что я улыбаюсь и теперь, вспоминая эти наивные шутки.
  На каникулах в Соболеве пришлось включиться в полевые работы. Вильгельм не умел ладить с рабочими, дерзил маме и деду и, в то же время, мнил себя главным лицом. Я не спорил с ним. На работе старался не отставать от других. Помню, однажды небо хмурилось, батраки после заката солнца ушли с работы, а мы с Вильгельмом уже в темноте наложили последний воз снопов и увезли их домой, хотя мы очень устали и нам хотелось спать.
  Пахать и косить я не умел и не пробовал учиться. Вильгельм пробовал, но до конца дня не работал. Находились другие занятия. На сжатых нивах я пас лошадей. Брал с собой "Вестник Европы" за 1869 год, или журнал "Новь", который мы купили в Лепеле, и с наслаждением читал.
  Вильгельм выписал журнал "Звезда". В приложении давались сочинения декадента Мориса Метерлинка. Я считал, что в журналах и книгах можно найти все передовое и лучшее, а между тем у декадентов не все было понятно, не похоже на другую литературу.
  К нам несколько раз приезжали Ярмоловичи с дочерью Виктей, которой было лет 15. Живые глаза и смуглый румянец не совсем гармонировали с полураскрытым ртом и толстыми губами. Но все же это было таинственное существо другого пола, к которому нельзя было прикоснуться, нельзя было ее обидеть, а следовало говорить с ней о чем-то необыкновенном, быть остроумным, веселым. А она, бедная, была почти неграмотна, тоже не знала о чем говорить с такими "образованными" кавалерами, как мы. Мы только краснели в ея присутствии и больше молчали. Но в поле, когда Вильгельм показывал ея родителям наши огороды и посевы, все чувствовали себя свободнее. Это были очень приятные прогулки. Мы даже бегали в перегонки, прыгали через канавы, но схватить девушку за талию или даже только за руку не могли осмелиться.
  В танцах можно было обнять девушку за талию, но очень осторожно, как что-то хрупкое и неприкосновенное.
  
  1903 год
  Осенью этого года решено было отправить в Лепель вместе со мной Людвика. Читать его кое-как выучили общими усилиями я и Вильгельм. Первые 4 правила арифметики он одолел довольно легко. Но писал очень плохо. Тем не менее, я написал заявление а мама подписала, с просьбой принять его в 3-е отделение. Вильгельм держался агрессивно. На поездку в Лепель дал нам самую худшую поломанную телегу, рваную сбрую и самого плохого коня. Взяли с собой сала, соленых огурцов и хлеба. Остановились в очень грязном дворе Шульмана. Мы рассчитывали вернуться на третий день, а экзамены затянулись на 4 дня. Сена, что мы взяли с собой, не хватило. Но старик Шульман дал взаймы, а на еду я не решился просить кредита. Вот мы и питались хлебом с огурцами. Было у меня еще, на всякий случай, 50 копеек. Два дня мы покупали хлеб и по бутылке пива. Пиво было горькое, но мне казалось, что мы чем-то должны улучшить свои обеды.
  Чтение у Людвика кое-как прошло. Парфений Иванович Чубов (заведующий) делал ему снисхождение ради меня. Но письменная задача по арифметике оказалась трудной, с именованными числами. Старики-евреи, которые с тревогой следили за успехами своих детей, быстро достали условия. Я решил задачу. Десяток родителей переписали ее у меня и разными путями передали ее в класс. Передали и Людвику. Я видел через окно, как он пытался ее переписывать, глаза у него были яркие, как бы смеющиеся, но в них отражалось полное непонимание задачи. С диктовкой также был провал.
  Только потому, что Парфений Иванович знал нас всех и знал родителей, Людвика приняли на мою ответственность во 2-е отделение. Приехали домой мы голодными, настроение не было победным. Мама была рада, что все-таки его приняли, а Вильгельм злорадствовал. Поселились мы у Яковлевых. Спали с ним на одной кровати.
  Мне было очень жаль его. Я помнил, как мне было тоскливо в первый раз. В 6-ом классе я вернулся в знакомую среду, у меня были товарищи, а он чувствовал себя как пойманный дикий зверек. После Соболевского озера, леса и полей, при его живом характере, ему было очень и очень тяжело. У меня в его возрасте утешением были книги, а он не любил читать. Я все это понимал и не надоедал своей опекой. Хотел, чтобы у него скорей завелись товарищи и чтобы он заинтересовался городской жизнью.
  Через несколько недель он уже знал все интересные места: озеро, пустыри, где мальчишки играли в лапту, протоки Березинского канала со шлюзами, каланчу пожарной команды. Зимой он сделал себе из деревяшек коньки и очень быстро выучился кататься. Но учился плохо. Проверить его мне редко удавалось. После уроков он исчезал, а иногда не знал, что задано.
  Как-то случилось 3 дня праздники подряд. Мы пешком ушли в Соболево и отвели душу в родной обстановке. Во время рождественских каникул ездили с Вильгельмом и Флёрой в Стадолище, к Ярмоловичам. Я уже рисковал танцевать с Флёрой и с Витей Ярмоловичей. У них на вечеринке был сосед шляхтич, мальчишка лет 17, который некоторое время жил в городе. Он развязно говорил девчатам комплименты, в танцах и в фантах целовал им руки, становился на одно колено. Я очень завидовал его светскости. А вечером мы с Флёрой ехали мимо кладбища, где был похоронен отец и Эльжбета и молились.
  Зима в Лепеле прошла быстро. В мае зацвела черемуха, распустились и зацвели каштаны. В саду у нотариуса Гез-де-Кальве граммофон исполнял вальсы и польки, а потом вдруг дребезжали звуки, похожие на человеческий голос. Это был первый граммофон в Лепеле.
  В садике одного из мещанских домиков на Озерной улице ходил мрачный человек с черной бородой, в черном плаще с пелериной и в шляпе. Все знали, что это"поэт". Где и что он написал - никто не знал.
  По бульвару гулял молодой чиновник, окончивший городское училище одновременно с Никанором. На нем была форменная фуражка а красным кантом, пальто с форменными пуговицами, в руках - трость. Шел он не сгибая ног и не поворачивая головы, говорил глухим голосом сквозь зубы, без улыбки. Большинство учеников поражались его величию. Только Рабинович очень похоже передразнивал его, заставляя всех смеяться.
  Как-то поздним вечером после теплаго летняго дождя, мы сидели с Марком Семенидой и Гордзиевским на крылечке незнакомого запертого дома под липами. Запах сирени и мокрых листьев усиливал очарование ночи. В разрывах черных облаков ярко блестел серп луны. А Гордзиевский, бледный юноша, говорил о смерти, о том, что ему жить не хочется, что хорошо бы утопиться или застрелиться. Такие же настроения бывали и у нашего Никанора. До сих пор не понимаю, откуда брались эти настроения.
  Васька Яковлев дразнил меня, что какая-то красивая барышня хочет кататься со мной на лодке. Я не верил, но мне очень хотелось, чтобы такая нашлась. Сестра Нахмана, голенастая, некрасивая, подросток лет 14, дразнила меня:
  Иванька, болванька
  Крапиву рвал
  Жидам продавал
  Жиды не купили
  С Ваньки скуру злупили.
  
  Я ее всерьез не принимал.
  Две маленькие кудрявые дочери Капельмана, похожие на негритянок, вербовали меня, чтобы я покупал в магазине их отца тетради, карандаши и перья. Эти девушки были очень веселые и мне нравились. Но нам разрешено было брать в кредит только у Шульмана. Дочь Шульмана тоже мне очень нравилась. Ей было лет 25.
  В костеле я долго засматривался на розовую блондинку с большими голубыми глазами. Но встречать ее вне костела не пытался.
  Нежный юноша Столыгво, который всегда был очень чисто одет и вежлив сказал мне, что дал обет в течение мая ежедневно ходить в костел. Таким образом он надеялся обеспечить себе благополучное окончание училища. Я последовал его примеру. Мне очень нравилось "маёве набоженство" с молитвами и песнями в честь Богородицы, цветы, красные пелерины ксендза и прислуживающих мальчишек. Я к этому времени вытянулся в росте. Мама купила мне за 3 рубля летний плащ и соломенную шляпу. Во время процессий вокруг костела меня охотно назначали нести крест впереди всех. При этом я одевал белую комжу и красную пелерину. Волосы я отпустил длинные и по примеру Никанора зачесывал их назад. Мама говорила, что я имел очень хороший вид, когда шел впереди всех опустив глаза. Возможно что некоторым девушкам я и нравился, но я не смел и мечтать об этом. Мечтал, но не смел надеяться, что меня полюбит девушка. Знал, что я неуклюж и застенчив.
  
  После окончания городского училища
  Выпускные экзамены прошли очень легко. Не то что вступительный экзамен. Я получил в награду избранные сочинения Гоголя и Астапович назвал меня первым учеником, хотя фактически первым был Шендер Левинсон, но Астапович был против евреев. Товарищи немного заискивали передо мной. В новом пальто, в соломенной шляпе и даже в перчатках, я чувствовал себя действительно первым. Мне исполнилось 16 лет. Но дамы сердца у меня еще не было. В той среде, где я жил не было молодых девиц, а то я непременно влюбился бы.
  Петр Касперович по прозвищу Клим потащил меня к Дикману, где в номерах можно было выпить. За 15 копеек купили четушку кюммеля (сладкая водка с тмином). Закусили "кухэмами" (пресные лепешки из белой муки по 1 коп. штука). Хотелось еще чем-нибудь отметить выпуск. Решили покататься по озеру на лодке. К нам присоединился Левинсон, Рабинович, Ходкевич и, кажется, Шаблава. Катались, пели песни, острили. Левинсон в высоких сапогах и рейтузах, маленький и толстый имел очень забавный вид.
  На другой день за мной приехал Вильгельм. В фуражке с огромным верхом и запыленных сапогах, он имел деревенский вид, был утомленный и скучный. Мама встретила нас около леса. Она все еще скучала после смерти отца. Ее радовало, что она дала мне возможность без отца закончить ученье.
  Вильгельму тоже было скучно в Соболеве. Он сразу повел меня по полям. Одной из реформ, которой он похвастался, было возобновление пограничных знаков. Обработка поля шла без перемен. Судебный процесс из-за Весницка закончился. Земля пошла за бесценок. После оплаты всех издержек и банковского долга, мама получила на руки что-то около 200 рублей. Таких денег она никогда в руках не держала и страшно их берегла. Но они довольно скоро разошлись. Урожай предполагался хороший. Мы с Вильгельмом по воскресеньям обходили поля. Это было единственное наше развлечение.
  Стояли белые ночи. ПО вечерам мы не знали куда деваться от весенняго томления. Я уходил в лес и до полуночи слушал соловья в полном одиночестве. Пробовали выносить под липу герофон и слушали давно знакомый вальс. Все равно хотелось куда-то вдаль.
  Один раз поехали на паре лошадей в Дольцы. Надо было приучать к запряжке молодую строптивую кобылу. Подъехали к школе. Учительница бывала раньше в Соболеве, когда была жива Эльжбета. К ней приехала в гости дочь знакомого священника Фрося с братом - семинаристом. Мы им предложили покататься и завезли уже ночью в Соболево. У Фроси оказался сильный голос - сопрано. Брат вторил ей молодым баритоном. Они целую ночь пропели у нас. Все устали. Им надо было домой. Но мы не отпускали их, т. е. не отвозили, пока не взошло солнце. Очень хотелось продлить это знакомство, хотелось близости с девушками не похожими на грубых деревенских баб, но мы не знали, как это сделать. Второй раз поехать к ним мы не решились. Осталось только одно воспоминание.
  В конце июня я ездил в Селище к исповеди, старался вызвать в себе религиозный экстаз. Хотелось, чтобы все люди были братьями, хотелось всех любить. Один раз в лесу было так хорошо, так радовали игра теней, красок, лесные ароматы, шорохи, птичьи голоса, что у меня слезы выступили на глазах от умиления.
  Сенокос еще не начинался. В других работах по хозяйству я участия не принимал, поэтому отдых после экзаменов был полный. В конце дома я сделал дерновую скамью и по целым дням читал то здесь, то в лесу, то над озером. Читал больше всего Пушкина, Жуковского, Тургенева. Книги доставал у священника. Лес был населен дриадами, в тенистых кронах берез висели аллеи, которые вели к замкам, населенными феями и принцессами. В озере плескались русалки. Никаких уродов и чудовищ не было между ними.
  На Троицу мы с Вильгельмом, с мамой и Флёрой собрались в Селище в костёл. К нам присоединилась тетя Юзефа из Стадолища. В Кубличах встретились с Ярмоловичами. Как-то так разместились, что мне пришлось ехать с Витей. Мне было очень лестно и приятно. На площади перед церковью была непроходимая толпа. Сколько я не старался и не покрикивал, все же задел какого-то мужика оглоблей и получил грубый окрик: - Что ты аслеп, ти што?..
  А бабы из его окружения поддержали:
  - Дай яму па брили (по шляпе). Нихай лепи глядить.
  Моя испуганная дама покраснела, как вишня. Я тоже не знал, что делать.
  При спуске с крутой горы перед Селищем плохо объезженная кобылица помчалась во весь опор, увлекла за собой смирного коня "Илюшу". Коляска опрокинулась и снялась с передка. Лошади с передком умчались, а мама с теткой отделались испугом. Я с Витей ехал на одноконной коляске и спустился с горы благополучно. На обратном пути наш кучер решил похвастаться лошадьми и стал обгонять подвыпивших крестьян. Одна подвода долго не поддавались, кони скакали во весь опор, а потом вдруг подвода повернула поперек дороги, наша парная запряжка бросилась в сторону и опять опрокинула маму с тетей. У меня было большое желание ввязаться в драку и доказать, что мы "паны". Но мы не смогли догнать буянов. Их выпад оказался не отомщенным. Мое настроение любви и всепрощения было испорчено.
  
  Выбор пути
  В городском училище меня звали "ксендзом". Среди родных и знакомых тоже существовало такое мнение, что если бы я сделался ксендзом, то это для меня и для них было бы счастьем.
  В Селище приехал на каникулы ученик духовной семинарии (клерик) Трабовский. Ему было около 30 лет. Раньше он был фармацевтом и пошел в Семинарию по убеждению. Маме передали, что клерик хотел бы поговорить со мной. Просил, чтобы я приехал в Селище. В первое же воскресенье мы направились к нему. После богослужения мы зашли в коридор пристройки к костёлу и стали ждать. К нам подошел худощавый нервный брюнет, гладко выбритый, в сутане, поздоровался со мной за руку. Я хотел было по положению приложиться к его руке, считая, что он почти "ксендз", но он не дал.
  По узкому коридору мы прошли до каменной лестницы, во второй этаж, опять коридор и маленькая келья, куда я вошел с благоговением. На столе распятие, несколько книг, две табуретки., узенькая железная кровать с очень скромной постелью и шкафик. Клерик поставил на стол 2 стакана, принес в чайнике жиденький, порядком остывший чай и сахар. Пригласил меня сесть. Высокое окно Романского стиля в толстых каменных стенах, казалось просветом в другой мир. Выл красивый летний день. На просторной долине паслись коровы и овцы, вдали на склонах холма дозревали яровые посевы. Рожь уже была сжата. По тропинке шли люди, возвращавшиеся из костела. Было во всем этом что-то средневековое. Такие картины иногда изображались на заднем плане икон. Репродукции с картин итальянской и голландской школы мне в Лепеле случалось видеть.
  Клерик поставил передо мной вопрос, что я собираюсь делать после окончания школы. Он слышал о моих способностях и хорошем поведении. Я начал с того, что мне бы хотелось учиться дальше. Желание учиться в то время у меня не связывалось ни с какой специальностью. Мне было очень трудно объясняться по-польски, а говорить по-белорусски и тем более по-русски считалось дурным тоном. Он поправил меня, что учатся не только для знаний, но и с целью приносить пользу. Но так как он по-видимому считал, что я не дорос до понимания общественной пользы, то он начал напирать, что это будет почет для родителей, а служить Богу важнее, чем кому бы то ни было.
  - Но ученый человек может принести больше пользы, - возражал я.
  - В семинарии вы встретите таких мудрецов, которые откроют вам все знания, накопленные людьми за тысячелетия.
  Через полчаса я был сбит со всех позиций. В это время робко вошла мама. Клерик вежливо пригласил ее сесть и начал повторять, насколько почетно родителям иметь сына ксендзом. Мама только вздыхала и, видя мое смущение, сказала:
  - Пусть он сам решает. Я не знаю, что посоветовать.
  Клерик, не теряя времени, в нашем присутствии написал письмо ректору Петербургской семинарии. Материальная сторона разрешалась не очень просто. Предстояли расходы около 100 р. Но была уверенность, что соседи-помещики в этом случае помогут. У меня было неопределенно тяжелое чувство, хотя весь ужас отречения от семейного счастья тогда представлял себе неясно.
  В Кубличах мы встретили обоих дядюшек - Людвика и Никодима. Никодим был склонен к сарказмам.
  - Ня слухай ты баб и ксендзов. Каб ящо жанитца можно, другое дело! Я бяз жинки ни согласился бы быть ксяндзом.
  Мама тоже стала повторять:
  - Як сабе хочешь, так и решай.
  В это время пришло письмо от Никанора. В юнкерское училище можно было поступить. Платить там ничего не требовалось. Но надо было предварительно выдержать экзамены на вольноопределяющагося.
  Во время уборки ржи я носил снопы в скирды, ходил все время босиком. Ноги ежедневно царапало ржище. В конце концов это превратилось в экзему. Пришлось даже лежать. Поехать в Селище второй раз не мог. Через недели 2 я решил написать клерику письмо. Признался, что у меня нет призвания к духовному званию. Вернул ему письмо, адресованное ректору. И только когда я свободно вздохнул, решив это дело, только тогда я понял, как мне не хотелось быть ксендзом.
  Во время болезни, я прочитал "Обрыв" Гончарова, "Вестник Европы" за 1865 год, где попадались статьи Белинского и других критиков. Когда я уже стал ходить в лес, однажды вернувшись домой босиком и в замазанной одежде, застал у нас дома Кривоносова Андрея Ивановича. Я очень смутился, но он сделал вид, что в моем костюме нет ничего особенного, начал со мной разговаривать, как со взрослым. Кривоносов был отставной акцизный чиновник с университетским образованием. Он купил себе хутор Черницу недалеко от Стадолища. С поляками-помещиками не знался, а к моим дядюшкам стал ездить. Дяди в это время выписывали "Биржевые ведомости", обстановка в доме была уютная. Они очень гордились знакомством с образованным человеком, всячески ему угождали. А потом он заехал и к нам. Мы с Вильгельмом были образованнее дядюшек, а ему было приятно нас поучать. Рассказывал, что учился в том же университете, откуда вышел Искандер (Герцен) и Огарев. Кажется, он даже был их современником. Он выписывал газеты и журналы. Очень хвалил поэтессу Лохвицкую, от него я услышал фамилии Бунина, Чехова. Это был очень тонкий луч от Московского университета, который пропадал в белорусских болотах. Все-таки я чувствовал какое-то влияние его. Сын Андрея Ивановича Афиноген был недоучка, пытался превратиться в помещика в отцовском хуторе, но сразу же опустился, пьянствовал и потерял облик интеллигента. Его жена, интеллигентная полька, имела очень несчастный, замученный вид. Дом был довольно большой, но содержался грязно. Дети нигде не учились.
  В комнате Андрея Ивановича стояло пианино и лежало много книг. Этим она резко отличалась от всего дома. Никанор прислал программы для поступления в Юнкерское училище. Я яростно засел за книги. Установил себе на каждый день задание, которое обязательно выполнял. Свободные часы загружал работой. Свободные часы загружал работой. Помогал молотить, связывал снопы, носил очищенное зерно в "свирен" (амбар).
  Запашники и рабочие хвалили меня за усердие. Я старался не отставать от взрослых. Кроме того, я удивлял их способностью быстро считать. Один раз в октябре, когда ночью был небольшой мороз, а днем дул холодный ветер, я взялся помочь рабочему собрать доски, которые служили дорожками к хлевам. Через несколько минут пальцы у меня окоченели. Но я решил преодолеть боль и продолжал таскать доски. Из глаз невольно сыпались слезы. Минут через 10 пальцы начали краснеть и боль постепенно прошла. Дальше, надо было отвезти на хутор Гробовскому сотнюкирпичей. Я взялся и за эту работу. Вернулся домой в сумерки. Руки у меня горели, щеки тоже пылали, простокваша с горячим картофелем казалась необыкновенно вкусной. Настроение было победное. До сих пор не могу забыть, как приятно было одолеть холод и боль.
  
  
  Первые увлечения женщинами
  У запашников была пастушка Адэля лет 15, нежная блондинка с большими блестящими лукавыми глазами, застенчивая и дикая, как все хуторские девушки.
  Мама с Вильгельмом куда-то уехали с ночевой. Мы оставались дома с дедом и Флёрой. Людвик уже был в Лепеле. Флёра позвала к себе Адэлю на ночь. Я собирался ложиться спать в одной комнате с дедом. Слышно было, как девчата шепчутся и хохочут в спальне. Преодолев застенчивость я зашел к ним. Флёра стала меня выталкивать, Адэля помогала. Я обнял Адэлю и почувствовал полудетскую-полудевичью грудь у себя на груди и гибкую нежную талию. Это было в первый раз. Так хотелось продлить это блаженное мгновение, но я сдержался и ушел в свою комнату. Долго не мог заснуть. Весь следующий день был под впечатлением Адэли, а она при встрече опускала глаза. Но взгляд был лукавый.
  В Стадолище приехали родственницы тети Юзефы Урбановичи. Они были дворяне, но собственной земли не имели. Урбанович арендовал имение Лютики рядом с местечком Ушач. У него было 5 или 6 дочерей. Две старшие, Ванда и Антонина, решили поддержать родственные связи с тайной мыслью женить дядю Людвика. Ему уже было больше 30 лет.
  Из Стадолища приехали к нам. Ванде было лет 25. Хорошенькая блондинка, похожая на куклу. Антонина, младшая, отличалась мальчишескими манерами. Длинный нос, рыжеватые волосы; по тогдашнему моему вкусу я считал ее некрасивой. Но в изящной фигуре, в быстрых грациозных движениях было много пленительного. К тому же она хорошо пела.
  Мы с Вильгельмом усердно танцевали польку, дядька играл на гармонике и все трое ухаживали за бойкими барышнями. У них какой-то родственник работал на железной дороге, обе паненки по очереди гостили у него среди городских жителей, знали много новых песен, игр. Мы были побеждены их прелестями. Ванда уехала, а Антонина осталась в Стадолище с целью покорить Людвика окончательно.
  В дождливые короткие осенние дни по воскресеньям Вильгельм уезжал в Стадолище и там таял перед Антониной, а я ему завидовал. Глушил свои чувства учебниками. Скоро увлечение это прошло и у меня и у Вильгельма. Людвику Антонина показалась довольно пустой, а он любил пофилософствовать, был всегда серьезен. Так ничего в сети Антонины и не попало. Она уехала в город, и больше я ея никогда не встречал. В Стадолище не раз говорили, что у Урбановичей лучше всех Ядвига. Ей в это время было лет 16, столько же, сколько и мне. Даже дядя Никодэм говорил, что Ядя лучше всех.
  Кривоносов привез в Стадолище дочь фельдшера из Березина - Ванду. Немного похожую на Ванду Урбанович, только постарше и сильно поблекшую. Старый ловелас, которому было около 60 лет, скучал в Чернице. Ему ничего не стоило подать надежду барышне, что она может выйти замуж за помещика, а после его смерти получить в наследство часть хутора и пенсию. Она ухватилась за эту соломинку, и кокетство ея было наивно и жалко. Сестра Ванды Схоластика была в другом роде. Пышная брюнетка с огненным темпераментом, она имела репутацию доступной девушки. Стариком она не интересовалась. Очень быстро поняла, что Людвик ея не возьмет. Поэтому она дразнила всех мужчин, в том числе и меня. Младшая их сестра Ядвига подавала надежду пойти по стопам Схолы.
  
  
  * * *
  Очень тоскливо было в Соболеве в ноябре и декабре. Лес был мертв и безмолвен. В короткие дни редко выглядывало солнце. С 8 час. вечера все ложились спать. Вставали молотить с 4 часов утра. Одно время я подавал снопы к барабану, разрезая "перевесла". Но однажды сильно разрезал палец. После этого мне пришлось подгонять лошадей, которые ходили по кругу, тянули громоздкий, неуклюжий привод. Пахло конским навозом и потом, сыпала едкая пыль, а мне надо было ходить по кругу и подстегивать лошадей, которых мне было очень жаль, кружилась голова, во рту чувствовалась едкая горечь, а Вильгельм все время покрикивал:
  - Ровней, ровней...
  Это значило, что надо было опять стегать лошадей.
  До сих пор, когда у меня бывают тяжелые сны, я вижу заброшенный во тьме хутор, где жизнь течет без просвета, без внешних впечатлений, что-то меня давит.
  В те часы, когда я учил свои уроки, приходило забвение. Радовало, когда я одолевал то, что наметил на день. Особенно мне нравилась история по учебнику Виноградова, который был значительно обширнее, чем курс городского училища. В каждой главе давались обзоры культуры народов. Историю Рима я изучал с большим удовольствием. Там же познакомился с эпохой возрождения. Хуже было с алгеброй. Разбираться с формулами по учебнику без всякой помощи было очень трудно. Разложение на множители я одолевал в течение многих недель. И все же одолел. Решил все примеры, которые были в учебнике. С уравнениями дело пошло совсем легко.
  Но вот послано заявление в Полоцкий кадетский корпус с просьбой допустить меня к экзаменам на вольноопределяющегося второго разряда. Получен ответ - явиться 1-го марта.
  В ясный зимний день Вильгельм повез меня в Полоцк. Древняя столица Киевской Руси произвела на меня сильное впечатление. В то время Полоцк был небольшим уездным городом с населением 10 тысяч, но древние храмы рядом с одноэтажными жалкими домиками еврейского местечка выглядели величественно. Величественна была Западная Двина с высокими крутыми берегами. Здание кадетского корпуса, костел и еще какие-то кирпичные здания окружали небольшую площадь. Базар, крестьянские подводы, мелкие еврейские лавчонки как-то терялись перед этими историческими массивами. Глухо, но сильно гудели колокола.
  Экзамены отложили до 15 марта. Покормив лошадей, мы в тот же день под вечер выехали обратно. Отъехав верст 20, остановились покормить лошадей в еврейском постоялом доме урочища Погост. Пока грелся самовар, нас пригласили в лучшую комнату, где стояли престарелые кресла в ветхих чехлах, кушетка, стол, накрытый кружевной скатертью и этажерка. На этажерке лежали сочинения Достоевского, Пушкина, Тургенева. Две очаровательные дочери хозяина примерно нашего с Вильгельмом возраста, живые, болтливые и услужливые, немедленно расспросили кто мы такие, откуда и куда едем. Нашим социальным положением, одеждой и лошадьми по-видимому остался доволен и отец - старый почтенный еврей. Провизия у нас была с собой, за приют и самовар с нас ничего не хотели брать. Но Вильгельм дал им кажется что-то около 50 коп. и оставил для ихней коровы излишки нашего сена.
  Предлагали нам ночевать, но мы решили ехать ночью, хотя очень не хотелось уходить из теплой комнаты от милых евреечек. Пока мы разговаривали и шутили, отец тоже принимал участие, но когда мы стали их хватать за руки с надеждой обнять, старик смотрел укоризненно. Мы ушли в переднюю. Девчата за нами. Засиделись заполночь. Но в конце концов пришлось расстаться.
  Пока доехали до Соболева, очень хотелось спать. Вместо деревень в лесу вдруг возникали полоцкие церкви. Просыпаешься, но скрип саней вновь убаюкивает. Опять встают величественные храмы и дома и улыбается кудрявая еврейка.
  Еще две недели усиленных занятий. На этот раз я поехал в Полоцк один. Был теплый солнечный день. На дороге появилось много проталин. В Полоцк я добрался только к ночи. Поставив лошадь в конюшню постоялого двора, хомут, сбрую и кнут занес в комнату. Там уже оказался еще один постоялец: молодой, жизнерадостный священник. Узнав, кто я такой, он пригласил меня в компанию выпить чаю. У меня с собой была жареная рыба. У священника оказалось полбутылки водки. От водки я отказался, но священнослужителя это не смутило. Он один с ней справился. Через несколько времени появился еще один священник, но старше и поскромнее. Их зачем-то вызывал к себе Благочинный. Я все больше и больше чувствовал себя взрослым и равноправным со взрослыми.
  В день экзаменов я был около кадетского корпуса уже в 9 час. утра, а начало было в 10. На бульваре сидел на скамейке молодой человек моего возраста, похожий на учащегося. Я подошел к нему. "Голух-Волузовской", - отрекомендовался он. Оказывается он учился в гимназии, но особых успехов не достиг, поэтому избрал военную карьеру. Заговорившись между собой, мы немного опоздали. Зашли в класс, когда там уже сидело десятка полтора экзаменующихся с заданиями на сочинение по русскому языку. Смутившись, я опрокинул чернильницу, еще больше растерялся. Но когда начал писать, все пошло гладко.
  Вечером были устные экзамены. Экзаменаторы в военной форме оказались такими, каких я встречал только на картинках. Математик с бакенбардами и пробритым подбородком, как рисуют Базарова. Историк с седыми усами был похож на польского помещика. А в общем они держались совсем не строго, и, казалось, с полслова понимали, кто как подготовлен. Историк задал мне несколько вопросов, не предусмотренных программой, и поставил 4. В общем у меня были все четверки. В комнату, где мы дожидались, зашел генерал-директор и сделал замечание какому-то великовозрастному кадету, зачем он очутился здесь. Мне бросилось в глаза, что кадет стоял перед ним как-то неестественно вытянувшись, а с нами, со штатскими, директор говорил гораздо мягче.
  На следующий день нам объявили результаты. Я выдержал. Документы обещали выслать по почте. В победном настроении я решил на обратном пути заехать к Урбановичам. Дядьки мне это советовали.
  Когда я привязал свою лошадь у крыльца большого барского дома в Лютиках, стало вдруг страшно заходить к малознакомым людям. Однако старик узнал меня, встретил на крыльце и повел отпрягать лошадь. В передней худая брюнетка невысокого роста вежливо пригласила меня "до салёна", в большую комнату с портретом папы Римского и предка владельца дома в пудреных париках с буклями. Пол был паркетный, но его никогда не натирали, вряд ли и знали, как с ним обращаться.
  Пока к домашнему обеду делались спешные приготовления (молочный суп с клецками и блинчики), меня занимала Ванда. Сделав несколько вопросов о Стадолище она вышла, а в комнату вошла Ядвига. В коротком платье с пышной грудью, она была выше ростом, чем старшие сестры. Большие голубые с золотистым оттенком глаза, толстая белокурая коса, несколько прерывающийся голос - как бы от волнения, и в то же время уверенные манеры. Очевидно она знала себе цену. Того, что я увидел было достаточно, чтобы мое воображение дорисовало неотразимый женский образ, и чтобы я вообразил себя влюбленным.
  
  1904 год
  Немного отдохнув после экзаменов в Полоцке, я снова налег на занятия уже по вступительной программе. В мае у меня обнаружилась желтуха. Умница фельдшер не стал пичкать лекарствами, а выписал карлсбадскую соль и предложил ежедневно купаться, утром гулять босиком по росе не менее часа. Прекрасное воспоминаниеоставило это лечение. Каждый день я выбирал новое направление: то вдоль ручья, то через лес, то по лугам вдоль границы с Церковищем. Каждый раз прогулка заканчивалась купаньем в озере. Был самый расцвет природы. На траве и деревьях блестели, переливаясь всеми цветами радуги, капли росы, кристально-чистый воздух с легким ароматом травы или листьев орешника, сосновой хвои, трели жаворонка, клекот аиста. И в этом Эдеме мое воображение рисовало пленительные образы девушек, похожие на Тургеневских, прекрасных, мудрых, благородных, счастливых людей, населяющих этот прекрасный мир. После купания ощущалась безотчетная радость и жажда деятельности. Не понимал я только, какой деятельности хочется. Была ближайшая цель поступить в юнкера. Вся энергия и направлялась на подготовку к экзаменам. Болезнь моя быстро прошла. Но с учебниками я не сидел дома. Уходил или под дуб над поймой ручья, или на берег озера, или уезжал на лодке в протоку в сторону Тартака. В промежутках между уроками читал Пушкина, Лермонтова, всякие случайные книги, вроде приложений к "Ниве" и к "Родине". Но поговорить о прочитанном после смерти Эльжбеты не с кем было.
  Раз, приехав в Листоватку, я встретил там в роли репетитора сыновей Шатыбэлко низенькаго широкоротого юношу с выдававшимся вперед подбородком. Это был Леонард Витковский. С ним то я наговорился. Темам для разговоров конца не было: и учеба, и характеристика учителей, и прочитанные книги, планы на будущее.
  В июле я выехал в Вильно. Надо было достать некоторые учебники, которых у меня не было, и одолеть их. На дорогу дали мне 3 рубля. А Никанору я свез из Соболевских продуктов немного колбас, масла и сыра. В солнечный день Вильгельм свез меня в Глубокое. Туда доходила узкоколейная ветка из Свенцян. По дороге, пока поили лошадей в какой-то речке, балагурили с незнакомыми девчатами, нас явно принимали за взрослых.
  Железную дорогу я видел впервые. Вильгельм ездил в Вильно раньше с отцом. Он купил мне билет и показал, куда садиться. Вагоны третьяго класса показались мне очень тесными и бедными. Не то, что я представлял себе по рассказам. В Свенцянах после пересадки оказалось еще тесней. Ехало много евреев и все с детьми, со множеством тюков и корзин. Мне сказали дома, чтобы я обращался за помощью к носильщику, а в Вильне взял бы извозчика, а то могу заблудиться. Действительно без носильщика я не решился бы лезть в переполненный вагон, где все суетились, кричали и толкали друг друга.
  
  Вильно
  Никанор жил на тихой Тамбовской улице в полуподвале. За комнату с кухней он платил что-то около 3 р. в месяц. Зарплата у него была 20 р. в месяц. Жена Елена раньше работала оффицианткой в столовой. Эта женитьба была явным мезальянсом. Крупная, здоровая, веселая, миловидная девушка пленила Никанора своей недоступностью. После выхода замуж она перестала работать в столовой, быстро обзавелась ребенком, готовила очень вкусные обеды, но жилось им голодновато.
  Встретили меня с радостью. Никанор сразу после обеда повел показывать город. По узкому тротуару мимо металлической оградки мы спустились по каменным ступенькам на широкую довольно пустынную улицу Погулянку. Впервые я увидел много 2-х и 3-х этажных домов. Но где же, все-таки, залитые огнями улицы с нарядными экипажами и праздничной толпой? Увы, ничего этого не было не только на Погулянке, но и на Велькой улице. Велька (большая улица) была узкая, кривая, с узенькими тротуарами. Огней и людей там было побольше; стены домов, улицы, тротуары - все из камня. Но все что-то не то, чего я ждал. Полоцкие церкви и Двина были величественнее. Из Бернардинского сада доносились звуки музыки. Мы зашли туда. По освещенной газокалильными фонарями аллее ходили люди. Их былонемного. Но вековые липы и каштаны, освещенные снизу, скрывали за своими кронами какую-то тайну. Пахло душистыми цветами. Я не знал тогда, что так хорошо пахнут цветы с прозаическим названием табак, а думал, что аромат исходит от белых кистей кажется львиного зева. И музыка. Марши духового оркестра я слышал один раз в Лепеле, а здесь играли вальсы и еще какие-то мелодии, похожие на песни. Этот уголок меня очаровал. Доносились звуки симфонического оркестра также из Пушкинского сада. Но там был летний театр, вход в сад был платный. Когда смотришь через забор казалось: вот здесь действительно праздник, действительно прекрасные таинственные женщины, а их сопровождают важные интересные мужчины с которыми сравняться у меня нет никакой надежды.
  На следующий день я один пошел смотреть город и здесь действительно открыл много невиданнаго, сказочного. Кафедральный костел с колоннами и скульптурами пророков. Широкий Георгиевский проспект с богатыми витринами магазинов. Острая брама (острые ворота) - скромная часовня, перегораживающая улицу. Но в этой часовне находилась украшенная бриллиантами чудотворная икона Божией матери. Все проходившие по улице под часовней снимали головные уборы, даже евреи.
  Костел святого Яна с памятником Мицкевичу. В коридорах вокруг средняго нефа на стенах нарисованы средневековые рыцари в латах верхом на белых лошадях. Костел освещен высокими окнами с разноцветными стеклами.
  Бернардинский костел мрачный, полутемный, своды теряются где-то в полумраке. Еще более мрачный Доминиканский. В чистом виде готический стиль увековечен в небольшом храме Св. Анны. О стилях я имел весьма смутное понятие. Но непосредственно на чувства все это действовало как-то возвышающе, как будто я стал участником более высокой жизни, чем хуторская. Костел Св. Казимира на базарной площади имел провинциальный вид. Я усердно молился в костеле Св. Яна и в Бернардинском. Заходил туда днем, когда людей было мало. Раз в костеле Св. Яна совершался свадебный обряд. Пожилой чиновник, невеста, похожая на молоденькую горничную, и человек 10 родственников. Вдруг ко мне подошел родственник жениха.
  - Не можете ли быть асыстэнтом (шафером)?
  Я смутился. Мне было известно, что шафера платят причетнику (закрыстнину) и органисту.
  - У меня нет с собой денег.
  - Ничего, за вас заплатят.
  Меня подвели к молоденькой девушке в белом платье. Она, зардевшись, взяла меня под руку и мы подошли вместе с новобрачными к алтарю. Венчальный обряд у католиков очень коротенький. Нет ни венцов, ни хождения вокруг аналоя, ни вина. Новобрачные и шафера с шаферицами стали на колени. Ксендз прочитал коротенькую молитву по-латыни, одел кольца молодоженам. Тем дело и кончилось. Когда мы зашли в "закрыстню" расписаться, причетник ворчал: "Наберут в шаферы голодранцев, никто платить не хочет". К счастью моя шаферица не слышала о моем бесчестии. Родственник, пригласивший меня, звал на свадьбу: "Выпьем по келишку водки, гармоника есть, потанцуете". Но я отказался. Поздравил молодых и поспешно ушел. Больше я их никогда не видел. Желаю им счастья.
  Из сверстников я встретил в Вильне Костю Абрамовича, незаконного сына какого-то инженера. Он жил у отца, но не совсем равноправным членом семьи. Мы с ним несколько раз сидели в ихнем садике. Он воровал яблоки для меня. Встретил раз и маленького кудрявого, похожего на негритенка Капильмана. Он поступил в коммерческое училище. Держался независимо, как будто всегда жил в Вильне. Мы с ним поспорили, кто победит в войне с японцами. Я был уверен, что мы еще покажем "макакам", а он говорил, что после Цусимы, боев под Ляояном и Харбином, мы уже проиграли войну. Во всяком случае с ним было приятнее и интереснее, чем с Костей. Познакомился с сослуживцами Никанора. Окулич жил с сестрой в запущенных маленьких комнатах. Мебель состояла из стола и нескольких стульев. Хозяин поиграл нам на гитаре. Было все очень убого, гораздо беднее, чем у наших Соболевских соседей. Столоначальник Плавинский получал 60 р. в месяц. Квартира у него состояла из 2 комнат с кухней. В одной из комнат стояло пианино. Дочь училась в гимназии и сын тоже. Но сын собирался поступать в юнкерское училище, потому что у отца не хватало средств для того, чтобы учить и одевать его и дочь.
  Никанору очень хотелось показать мне театр. Билеты на галерею стоили что-то по 20 или по 25 копеек. Ставили "Крутуй та не перекручуй". Как только на сцене появлялся комик Манько, публика начинала хохотать, а он еще ни одного слова не сказал. Как во всех украинских постановках танцевали гопака, пели песни. Мне все это очень понравилось.
  Были и в кинематографе. В небольшой комнате сидело человек 50. На экране кто-то собирался купаться, но ему никак не удавалось раздеться; под рубахой оказывалась другая, затем третья и т. д. Показывали феерию - гирлянду женщин, цветов. Все это дробилось, разворачивалось, как в калейдоскопе, Сеанс длился минут 30.
  В августе наступил решительный момент - экзамены. На 150 вакансий было подано около 700 заявлений. Существовал не слишком остроумный анекдот. На какой-то вечеринке офицер гладит собаку и говорит в пику студенту:
  - Учись, учись. Студентом будешь.
  - А не доучишься, офицером будешь, - парирует студент.
  В юнкерское училище шли именно недоучки, закончившие 6 классов гимназии или недоучившиеся семинаристы, "убоявшиеся бездны премудрости". Людей со средним образованием принимали в военное училище, где курс обучения был 2-х летний. Туда же шли и окончившие кадетские корпуса дети офицеров.
  В Виленское училище приехало много таких как я, которые не имели возможности попасть в гимназию или в реальное училище и хотели учиться дальше. Это были, большей частью, дети хуторян из Литвы, Латвии и Эстонии. Белорусов было гораздо меньше.
  Обращали на себя внимание: полный добродушный чиновник Пацевич из Витебска в форменной тужурке, в спортивном костюме и в шляпе-панаме; Анатолий Тимофеев из Риги и литовец Войниконис в длинном сюртуке. Я тоже выделялся. Тужурка имела вполне приличный вид. Бумажный воротничок был не всегда чистый, но все же был. А вот штаны из зеленого материала из которого делают шторы, сшитые Кубличским портным, бросались в глаза. Юфтовые ботинки я не имел привычки чистить. Часть экзаменующихся были в военной форме. Это вольноопределяющиеся, прослужившие год в полках. Они считали себя настоящими военными в противоположность штатским "шпакам" (скворцам). Я был конечно "шпак".
  По истории экзаменовал серб Миркович, весь заросший бородой и волосами. С русской литературой прошло благополучно. Почтенный старик сказал, что сочинение я написал грамотно и хорошим стилем. Все боялись математики. Сухой и желчный Янкович задавал ехидные вопросы и ставил двойки. У меня прошла хорошо не только геометрия, которую я знал отлично, но и алгебра.
  И вот наступил счастливый день, о котором я мечтал уже 2 года. Я оказался в списке принятых, 74-ым по успехам.
  
   []
  Ян в год поступления в Юнкерское училище в 1904 году
  
   []
  Год выпуска в офицеры 24.02.1908
  
  Юнкерское училище
  Первые впечатления
  Огромное трехэтажное здание юнкерского училища занимало большой городской квартал на высоком левом берегу р. Вилии. С Георгиевского проспекта к училищу поднимался крутой Юнкерский переулок, а с юга наш плац примыкал к старому лесному массиву Закрст, где когда-то стоял летний дворец графа Витгенштейна. Этот дворец был в 1812 году резиденцией Наполеона, а после его изгнания в том же дворце останавливался Александр I.
  Вокруг нашего плаца и по берегу реки густо росла сирень. За рекой внизу виднелись верхушки сосен Зверинца. Так назывался участок земли, застроенный дачами, где никаких зверей не было. Лагерные бараки стояли в дальнем углу плаца около Закрста. В целом, это было некое подобие средневекового замка, изолированного от города и со своим особым распорядком.
  
   []
  Вильно (Вильнюс). Военное училище.
  
  
  Когда мы очутились в больших комнатах с проемами, открытыми в длинный коридор, вымощенный металлическими плитками, - сразу почувствовали себя неуютно. Нас заставили разуться и распределили по росту. Похожий на женщину розовощекий подполковник Будзилович, в роту которого меня зачислили, бабьим голосом преподал нам несколько наставлений и передал новичков командиру взвода. Командир взвода и командир отделения назывались портупей-юнкерами. Фельдфебель тоже был юнкер старшего класса из отличников. Кровати распределили таким образом, что стоящие рядом в строю спали тоже рядом. С одной стороны у меня оказался бывший вольноопределяющийся Келлер, красивый, ловкий и подлый, как я потом убедился. С другой стороны белобрысый латыш Паэглит с разляпанными детскими губами и с красноватыми пятнами около носа. Во втором ряду головой ко мне расположился эстонец Мартин, смуглый, худощавый философ. Ночью меня разбудил дневальный юнкер и потребовал снять кальсоны, а одежду и обувь расположить определенным образом, однообразно, как у других. Утром меня заставили почистить ботинки и предложили остричь волосы. Я никак не мог привыкнуть к мысли, что все эти мелочи нужны. Утренняя прогулка, гимнастика и пробуждение под звуки барабана или горна - все это атрибуты военного быта. Но зачем же складывать полотенце как указано или сапоги ночью, чтобы стояли, равняясь носами по табуретке?
  Когда мы очутились в классах вздохнулось легче. Здесь я знал, что делать. Но вот на плацу один из старших юнкеров, Полубинский, начал учить меня стойке "смирно", маршировке, поворотам. У меня ничего не получалось: стоя на месте я шатался, на ходу переваливался, при поворотах зеленые штаны путались. Как красиво и ловко поворачивался и ходил мой инструктор! В Соболеве я считался сильным, а здесь не мог поднять штангу, которую Тимофеев выжимал одной рукой.
  На обед надо итти в строю. Командир отделения сел в конце стола и разделил суп. Тарелку мне передали в порядке очереди. Только хлеба очень мало, что-то около 100 грамм. На второе очень вкусная котлетка. Но заиграл горн. Встать. Обед кончился.
  Неуютно, ох не уютно. В Лепеле и в Соболеве было лучше. Выходить на улицу со двора нельзя. В 6 час. надо идти в классы готовить уроки. В 8 час. - чай: 3 куска сахара и сайка. В 9 час. проверка. Стоим в строю и отвечаем: "я" по очереди. Потом - Смирно-о-о. Торжественная тишина. По коридору гулко звучат звуки "зари". Много лет потом я слышал звуки "зари" в Самарканде, в горах под Термезом, в лесах Белоруссии, и каждый раз возникало чувство величия армии, почему-то налетала волна грусти о минувшем, казалось, что с этими звуками проходят столетия, уходят вдаль любимые герои. На другой день нас отпустили в город.
  - Только доложите отделенному командиру.
  Подхожу с руками в карманах.
  - Я иду в отпуск.
  - Не "иду в отпуск", а "господин отделенный командир, разрешите мне итти в отпуск".
  - А разве Вы можете меня не пустить, если командир роты разрешил?
  - Могу. И станьте руки по швам, когда обращаетесь по службе к своему начальнику.
  И это говорит интеллигентный человек, юнкер, такой же как я.
  Так началось втягивание в муштру. После обеда, когда большинство юнкеров ложилось поспать, меня тянуло на плац, хотелось поделиться своими настроениями. Стояла золотая осень. Охотно со мной гулял Мартин, появились знакомые из второй роты: кудрявый, с попорченным оспой лицом литовец Медзевич, серьезный спокойный Велпкис, такой же серьезный белорус из семинаристов Дроздовский. Вместе с Медзевичем навязывался в дружбу горбоносый хвастун Витковский, но меня к нему не тянуло.
  
  В туманный мглистый день слышим выстрелы на Георгиевском проспекте.
  - Так им и надо, - со злобной гримасой громко заметил юнкер старшаго класса с франтовато закрученными усиками. Кто-то начал с ним спорить. Оказывается, полиция стреляла в демонстрацию рабочих. В городе была забастовка. Вообще о забастовке у нас ничего не знали и мало ей интересовались. Через месяц нас одели в военную форму и привели к присяге. В город не отпускали до тех пор, пока мы не научились различать по погонам чины и не научились отдавать честь. Генералам надо было становиться во фронт и чтобы это выходило щеголевато, со щелканьем каблуками. Помню, как усиленно репетировал отдание чести перед зеркалом Корк, который впоследствии в Красной Армии был Командармом.
  Я пришел к Никанору в полном блеске, с погонами, со штыком на поясе, в ярко начищенных сапогах. До полного великолепия не хватало лакированных сапог и никелированного штыка. Никанор мне все это впоследствии приобрел и даже купил часы. По близорукости мне трудно было отличать околоточных от офицеров. Я усердно козырял не только полицейским (что у юнкеров считалось позором), но и гимназистам в светлых шинелях. Хлопнул во фронт какому-то полковнику с красными петлицами, приняв его за генерала. Он самодовольно улыбнулся. Видно не обиделся.
  В отпуск мы ходили по средам, по субботам и воскресеньям. С субботы на воскресенье можно было ночевать у родственников. Я старался использовать эти возможности, чтобы не чувствовать себя все время в казарме. В молодости быстро пускаешь корни в любой обстановке. Очень скоро появились товарищи, с которыми я мог делиться своими мыслями и мечтами гораздо откровеннее, чем в своей семье. Записался в библиотеку. После обеда, когда большинство отдыхало, я шел на плац с книгой, а позже, когда стало холодно - в библиотеку, и читал. Начал вести дневник. Никанор купил мне самоучитель немецкого языка. Начал заучивать слова и грамматику, но больших успехов не сделал. В общем весь день был заполнен. Для скуки осталось очень мало места. Из будничной колеи выбил первый бал, кажется 9 декабря [ 6 декабря - именины царя; испр. бабой Симой]. О балах я слышал раньше. Но когда начались приготовления, стало особенно интересно. На главной лестнице появились картины. Одну из них рисовал наш юнкер. По ступенькам постлали дорожки и украсили вход пальмами. Днем был парад. Нам выдали новенькие мундиры, сапоги, барашковые шапки-кубанки, как на портретах Александра III.
  Обед по воскресеньям был всегда из трех блюд, а на этот раз стояли стаканчики с вином, были закуски и на третье - замечательный крем. Ели мы серебряными ложками (подарок нашего шефа - Великого Князя Константина Константиновича ). Настроение у всех приподнятое. После обеда никто не спит. Бреются, чистятся, стирают белые перчатки. В 8 час. вечера загремели два духовых оркестра: один встоловой на первом этаже, другой в парадном зале на 3 этаже. В вестибюле появились приглашенные дамы. Их знакомые бросились встречать и помочь раздеться своим дамам. Зазвучали женские голоса, смех, запахло пудрой, духами. Это были настоящие нарядные, изящные, грациозные девушки, каких я еще никогда не видел в натуре. Они смело и весело подымались по лестнице. Наши белорусские "паненки" смотрели бы волками и стояли бы где-нибудь сбившись в углу. У меня не было лакированных сапог и белых перчаток, поэтому я не имел права танцевать. С Медзевичем и Мартином мы стояли около стенки и пожирали глазами танцующих. Вперемежку с юнкерами танцевали офицеры. Приехал генерал-губернатор с дочерью. Музыка гремела и гремела. Вальс сменяли па-де-спань, миньон, краковяк. Танцевали и мазурку.
  В нескольких классах была поставлена мягкая мебель, на окнах появились шторы, на полу - ковры. Из досок и бумаги в коридорах были сделаны киоски в виде шалашей, сказочных избушек, стогов сена, где продавали лимонад и мороженое.
  Часов в 10 я зашел в нашу спальню. Там сидел только мрачный эстонец Кук и читал какой-то учебник.
  - Парышни такие красивые и в белых платьях, так что класа можно испортить - сострил он.
  Но мне было его жалко. Я опять ушел в зал.
  
  * * *
  Командир второй полуроты Фитингов со Скобелевской бородкой на уроках по изучению уставов удачно острил. Строевик был хороший, веселый, незлой. Второй ротой командовал подполковник Бернацкий, грузный, скучный и бесцветный человек. Подполковник Мастыко, юрист по образованию, воспитывал третью роту в духе православия и самодержавия. Темные очки, торчащие усы и угрюмый вид на первый взгляд пугали. Но на уроках законоведения мы убедились, что он гораздо добрее Будиловича и во много раз культурнее Бернацкого. В особенности мы его оценили, когда во время урока один из юнкеров читал Бебеля "Женщина и социализм". Он посмотрел, закрыл книгу и ничего не сказал. Если бы делу дали ход, юнкера направили бы в пехотный полк.
  Командир 4-ой роты, низенький пузан, был фигурой комической, вроде доктора Бартоло в "Севильском цирюльнике". Начальник училища Родионов, бледный, с тусклым взглядом, ничем себя не прославил. Командиры рот совершенно заслоняли его. Не любили юнкера заведующего хозяйством подполковника Комарницкого по прозвищу "Иуда". В его сухой и вихляющей фигуре и в бородке, как бы приклеенной к бледному лицу было что-то предательское. Не знаю, воровал ли он, но юнкера были убеждены, что ворует. Новые мундиры хранились в цейхгаузах и выдавались только для парадов, а для повседневной носки применялись вещи 3-го срока, довольно заношенные, а также виц-мундиры без галунов: гимнастерка и брюки навыпуск. Говорили, что полагались и подтяжки, которые будто бы "Юда" украл.
  Кормили нас вкусно, но порции были малы. Существовала такая теория, не лишенная справедливости, что после обеда должно быть такое состояние, когда хочется съесть еще такой обед. Мы и ели во время дежурств на кухне по 2 и по 3 порции. Был разговор, что "Юда" кормит нас впроголодь, потому что крадет нашу еду.
  В середине зимы 1907 года Родионова сменил полковник Хамин. Крупный, краснощекий, сангвинического темперамента мужчина, он несколько оживил наш казарменный быт.
  Вскоре после вступления в должность он собрал всех 700 человек нашего училища в актовом зале и держал речь о роли офицера в армии и в обществе. Предлагал обращаться к нему за помощью, за советами, вносить свои предложения, не ограничиваться рамками дисциплины. Дисциплина нужна во время выполнения службы, апосле окончания занятий мы просто патриоты и интеллигентные люди, связанные между собой общими целями и взглядами.
  Строевые занятия зимой у нас проводились в коридорах. Это для меня были самые скучные часы. Их набиралось в течении недели часов 6. Гимнастика и фехтование были интереснее, хотя мои успехи были очень слабыми. Хамин потребовал, чтобы мы занимались на улице. Были выданы толстые сапоги из юфты, рукавицы. Несколько раз в месяц мы ходили в поле не смущаясь метелями и морозами. Юнкерам, родившимся в городе это не нравилось, а хуторяне, один из них я, возвращались после таких походов в училище возбужденными и веселыми.
  Почти всем, за исключением угрюмых эстонцев и латышей, понравилось распоряжение раз в месяц устраивать семейные танцевальные вечера с приглашенными членами семьи. Хамин являлся на вечер с супругой, такой же крупной и полнокровной, как он сам. Она походила на русскую сдобную боярыню. Но любила петь почему-то не русские песни, а цыганские романсы. Две взрослые дочери были хуже мамаши. Юнкера с ними усердно танцевали. Все были довольны. Кое-кого начальник приглашал приходить к нему запросто. Меня не приглашал. Я жался к стенке. К начальству боялся подходить. Какой-то угрюмый тип написал Хамину анонимное письмо, будто вечера мешают юнкерам заниматься, а вечера нужны его жене, чтобы она могла петь цыганские романсы и дочерям нужны женихи. Хамин сказал об этом на одном из "собеседований", которые он проводил со всеми юнкерами примерно через месяц. Наше возмущение не имело границ. После бурных дебатов в курительной комнате и в коридорах юнкера просили тех своих товарищей, которые бывают у него в доме передать, что юнкер не мог написать такое письмо, а писал кто-нибудь из офицеров. Мы возмущены, просим передать, что юнкера любят и уважают своего начальника. Юноши всегда чувствуют, если и не всегда понимают, кто честный и искренний человек. Думаю, что за Хаминым мы не задумываясь пошли бы на любую атаку. Вот только атаковать военную науку, куда он нас старался увлечь, шли довольно вяло.
  Учебную часть возглавлял полковник Крейчман, по наружности похожий на Дон Кихота. У него был туберкулез. Как все чахоточные, он был очень злой и раздражительный. Преподаватели его боялись, как огня. Хорошо образованный и умница от природы, он определял способности каждаго с двух слов и делал беспощадные выводы. Его все уважали за честность и справедливость. Колоритной фигурой был капитан Кальвейт, преподаватель тактики. Подтянутый, гладко выбритый, в пенсне, в безукоризненно пригнанном мундире и рейтузах - он представлял из себя недосягаемый образец офицера генерального штаба. Его идеалом был Наполеон. В лекциях он подражал Драгомирову и Суворову. Учебник тактики Драгомирова был написан Суворовским языком, без придаточных предложений. Например:
  "Сторожевое охранение. Охранять ночлег. Впереди дозоры. За ними заставы. Нужен резерв. Пароль. и т. д."
  На доске чертились такие же лаконичные схемы. Точные, скупые движения и через 10 слов - Наполеон (он выговаривал Наполён) сказал.
  Преподаватель фортификации военный инженер Селицкий тихий, ласковый с мягкой русой бородкой добросовестно и скучно учил нас чертить окопы, пулеметные гнезда и прочие премудрости. Затруднение заключалось в том, что юнкера не знали проекционного черчения и большинство из них не разбиралось в чертежах.
  - Господин юнкер, Вы здесь не оставили бермочки...
  Его за глаза так и звали "Господинчик" или "бермочка".
  Артиллерист Гольм знакомил нас с баллистикой так толково, спокойно и отчетливо, что строить траектории умели даже совсем нехитрые ученики, весьма несильные в математике.
  В старших классах преподавал тактику Бонч-Бруевич, брат известного большевика. Впоследствии он был одним из первых организаторов Красной Армии под руководством В.И. Ленина. Помню его стройную фигуру в сюртуке с капитанскими погонами и с бородкой клином. Какие-то намеки старших юнкеров, что он держится очень осторожно, я тогда не понимал.
  Общеобразовательные предметы преподавали штатские, по совместительству преподаватели женской и мужской гимназий. Самым беспощадным и страшным для юнкеров был математик Янкович. Он так четко и ясно выводил алгебраические формулы на доске, что нельзя было не записать и не понять. Но когда потом сам начинаешь выводить, какое-нибудь звено из рассуждения выпадает, а иногда не знаешь, с чего начать. А он смотрит желтыми глазами, сам весь высохший, и бесцветными губами повторяет:
  - пишите, пишите, господин юнкер. (он выговаривал "пышите").
  Я математику усваивал легко и отвечал уверенно. Но большинство "плавало" у доски. А если Янкович поставит меньше 6 (по 12-бальной системе) - никакой пощады не жди, никаких переэкзаменовок. Поезжай в пехотный полк вольноопределяющимся. На будущий год опять держи вступительный экзамен. Был случай, что один выпускник по фамилии Притвиц, получив 3 вышел в коридор и застрелился. Я был тогда в среднем классе. У нас был урок тактики. Когда раздался выстрел из браунинга и в коридоре забегали, наш преподаватель побледнел и не знал, что делать дальше. Мимо нашей двери мерным строевым шагом, пожалуй немного замедленным темпом прошел Кальвейт и бесстрастным голосом сказал:
  - Продолжайте занятия...
  Только и всего.
  Историк Правосудович, Статский Советник, держал себя по-генеральски.
  - Юнкер Беляцкий! Когда отвечаете урок не принимайте кавалерийских поз. Стойте как полагается. А полагалось стоять в положении "смирно". Дежурный юнкер подходил к преподавателю с рапортом. Над знаниями юнкеров Правосудович иронизировал и больше 10 баллов не ставил.
  Серьезный и симпатичный был преподаватель географии Сергеев. Он много путешествовал, любил географию. Это передавалось нам.
  Не везло с литераторами. На первом курсе был старик Пятницкий, который из всех литературных форм больше всего любил периоды. Писателей, начиная с Ломоносова и Державина и кончая Гоголем, изучали по отрывкам. Если выучишь какой-нибудь период наизусть - 10 балов обеспечено. После него был Хвалынский с всклокоченной шевелюрой, с бородкой клинышком под "народника". В женской гимназии он вероятно имел успех. Глуп он был феноменально. Нудные свои лекции читал по конспекту и спрашивал, глядя в книгу.. Выходит отвечать Анатоль Тимофеев, первый силач в роте. Он стоит в свободной позе и молчит. Хвалынский заглядывает в книгу и задает вопросы. Тимофеев начинает недовольно сопеть. С задней скамьи раздается замечание:
  - Вы с ним осторожнее. Он 4 пуда одной рукой подымает.
  - Не острите господа.
  А сам на всякий случай отходит от стола к окну.
  - Он Вас в окно может выбросить...
  - Ну, садитесь.
  Анатоль получает 6, балл "душевного спокойствия", считается удовлетворительным.
  Наконец в старшем классе, когда мы разбирали произведения Достоевского и Л. Н. Толстого, к нам пришел тщедушный, маленький Родкевич. Говорил он очень тихо, но в классе была могильная тишина. Говорил он всегда живо, интересно и очень многих, даже эстонцев, умел заинтересовать великими произведениями русской литературы.
  Совершенно особенным был преподаватель законоведения, капитан гвардии Наумов. Он говорил такие смелые вещи, что непонятно было, как им не заинтересуются жандармы. Правда, сыск в юнкерской среде подвергался презрению. Если бы юнкер вздумал донести на кого бы то ни было, его непременно бойкотировали бы и выбросили бы из своей среды.
  Разбирая закон о дуэлях, наш законовед разбивал существующие законы и традиции в пух и прах. Главное возражение состояло в том, что оскорбленный справедливо или несправедливо должен был вызвать оскорбителя. А первый выстрел, по обычаям, принадлежал тому, кого вызвали, т. е. оскорбителю. Другими словами, хулигану, оскорбившему человека, давалась возможность еще и убить этого человека. Наумов рассказывал, что когда он спорил на эту тему с офицерами, то какой-то тупица, не зная что возразить, сказал:
  - Тут нечего спорить. Раз сам Государь император утвердил этот закон, значит все правильно.
  А Наумов возразил:
  - А те законы, которые утверждал Федор Алексеевич или Иоанн, брат Петра, тоже непогрешимы? Ведь доказано, что эти цари были слабоумными.
  Получился скандал. Ему пришлось объясняться и изворачиваться. Во всяком случае, дело замяли.
  Разбирая вопрос о наказаниях, он также беспощадно разбивал закон о смертных казнях. Между прочим приводил статистические данные какого-то англичанина, что среди убийц было большинство таких, которые присутствовали при совершении публичной казни. Таким образом, своеобразное воспитательное значение и элемент устрашения не действовали, или действовали в обратном направлении: люди больше звереют. А палачи. Ведь Государство таким образом само воспитывает подлых убийц и, во всяком случае, хорошо им платит.
  - Во всяком случае он получает больше, чем капитан гвардии.
  - А орденов и крестов им не дают? - голос с задней скамьи.
  - Главным и кресты дают... Намек на начальников карательных экспедиций, вроде Ренненкампфа, Сиверса, о которых мы слышали.
  И такие речи проходили без последствий. За смелость и остроумие Наумова любили и уважали даже черносотенцы. Официальными черносотенцами, т. е. членами союза русского народа, были Мостыко и капитан Шмидт, тип немецкого офицера: высокий, прямой, с усами, как у Кайзера Вильгельма, и с поднятым указательным пальцем, когда он делал замечания юнкерам. "Палец Шмидта" был известен всем ротам.
  В начале 1905 года приехал наш шеф, Великий князь Константин Константинович. Я видел раньше его портрет в "Ниве", как Вице-Президента Академии Наук. Знал, что он пишет стихи под псевдонимом К.Р. (Константин Романов). Был в продаже такой сборник стихов.
  В училище не чувствовалось тревоги, какая бывает среди начальства перед смотрами. В таких случаях обыкновенно усиливаются строгости, начинаются усиленные занятия. На этот раз было наоборот. Занятия закончились на час раньше, юнкеров собрали в актовом зале. Раздалась команда "смирно". После команды "вольно" юнкера сразу окружили худого и испитого человека в генеральской форме, который был больше чем на голову выше меня. Он добродушно балагурил с юнкерами. Офицеры скромно стояли в стороне. Кто-то из бывших воспитанников Вольской школы срезал у него с кителя пуговицу "на память" как сувенир. Норовили вытащить носовой платок, папиросы.
  - Бгось, - картавил он, - а то вы меня совсем разденете.
  - А тебя, Богатыгёв, я помню, - хвастался он своей памятью. Действительно, некоторых он помнил.
  - А ты латыш? - обратился он ко мне.
  - Никак нет, Ваше Императорское высочество, - заикаясь от волнения, просипел я - я поляк.
  - Какой губернии?
  - Минской, Ваше Императорское высочество.
  - Ну, значит белогус.
  В это время мне казалось дурным тоном быть белорусом, ведь все паны были у нас поляки. Мои предки были католики и нас убеждали и паны, и ксендзы, что мы тоже поляки. Поэтому-то я старался не говорить по-белорусски, а изучал польский язык.
  Обедал К. Р. [Князь Константин Романов] в нашей столовой. Мы знали, что серебряные ложки, которыми мы всегда ели - тоже его подарок.
  Никанор заказал мне за 7 рублей лакированные сапоги. Захудалый неудачник еврей сделал мне их дешево, но тесными. Я их носил около 2-х лет, и они отравляли мне удовольствие на всех вечерах. Были куплены и замшевые белые перчатки. После этого я уже имел право танцевать. Уроки танцев у нас были обязательны.
  Маленький смешной учитель Карпович, артист балета, добросовестно учил нас раскланиваться, вальсировать, а кто делал успехи - танцевали и мазурку. Мои лепельские уроки не пропали даром. Вальсировал я свободно.
  На одном из вечеров дирижер подвел меня к интересной брюнетке невысокого роста лет 35. Оказалось, что это Русецкая. У них жил Никанор, когда впервые попал в Вильно. Сам Русецкий умер. Она жила вместе с матерью и с двумя сестрами в Вильне и работала в Управлении Полесских железных дорог.
  - Любочка, познакомься. Это брат Никанора Иосифовича.
  Любочка была стройная блондинка, высокаго роста. Танцевать с ней было приятно. Но тем для разговоров явно не хватало. Я совершенно не знал, чем интересуются городские девушки. К тому же боялся показаться деревенщиной. А когда начинали говорить о литературе, она пугалась. Видно вспоминала учебники.
  Приглашенных после вечера можно было провожать, но я этим удовольствием не мог воспользоваться: не было денег на извозчика. Только помог им одеться и застегнул боты. А боты застегивались тогда высоко, где-то под коленкой. По этому случаю, молодые женщины с удовольствием показывали свои ажурные чулки и коленки, обыкновенно скрытые под длинными платьями.
  Я был приглашен вместе с Никанором в гости. Впервые я встретился в домашней обстановке с молодыми офицерами. Один из них, батальонный адьютант, был с нами безукоризненно вежлив, другой - нахален, но Любочка кокетничала именно с ним, а Русецкая занимала всех остальных. Квартира состояла их 3-х комнат. В спальню во второй этаж ходили по внутренней крутой лесенке. Угощали нас чаем с сухариками. Чувствовалось, что обеим сестрам нужны женихи. Живут оне бедно. На всякий случай я тоже был взят на учет. Но как-то не было оснований приходить к ним еще. На вечерах мы еще несколько раз встречались, танцевали. Ближе познакомиться не пришлось.
  
  Вильно. 1906 год
  На первые каникулы из Юнкерского училища со мной поехал Никанор. В Соболеве я, конечно, поразил всех блеском пуговиц, галунов на воротнике мундира, кубанкой с большим орлом и своей выправкой.
  У родственников Урбановичей где-то около местечка Камня на святках собралась вечеринка. Урбановичи приглашали туда и наших, хотя мы не разу не были в тех местах.
  Несмотря на протесты мамы, выехали на двух подводах: Никанор, Вильгельм, я и Флёра. Дорогу немного заметала поземка. Долго ехали лесом. Быстро темнело. Когда кончился лес открылось занесенное снегом озеро. Где-то вдали выл волк. Кони храпели и пробирались целиной. На огонек подъехали к какому-то хутору. Вышел почтенный шляхтич с седеющей бородой и толково рассказал, куда ехать. Добрались к цели своей поездки к полуночи. Хозяева были несколько ошарашены, когда такая большая компания ввалилась в тесную комнату, где и без нас было человек 20.
  Ванда и Ядвига Урбановичи с братом приветливо встретили нас. Хозяевам ничего больше не оставалось, как улыбаться, хотя вряд ли они были нам рады. Присутствующие паненки заинтересовались Никанором и Вильгельмом, а меня приняли за солдата. Я все же начал танцевать. Разговаривать с незнакомыми людьми было совершенно не о чем. За Вандой и Ядвигой ухаживали местные кавалеры. Им было не до нас.
  В соседней комнате был накрыт стол. Гости уже поужинали. Хозяева были в затруднении, но кое-как вышли из положения при помощи колбас, сыра, хлеба. Дочь у них училась в гимназии. Она посидела немного с нами, но скоро убежала к танцующим. Мы тоже почти ничего не ели. Опять пошли танцевать.
  Когда часть соседей разъехалась, под утро, принесли вязанку соломы, закрыли ее простынями, верхней одеждой, чем попало. Это была постель для мужчин. Девчат положили по 2, по 3 на кровати и канапы. Спали мы не больше 3 часов. Когда рассвело стали собираться ехать в Лютики. Мне хотелось ехать с Ядвигой, но она дразнила меня за мою неловкость. Поверх шинели я одел тулуп. Он путался под ногами. Я взялся сам править, а Никанор ехал с кучером. Она села с Никанором, а я с Вандой. Ванда была старше меня. Ей хотелось спать. Поездка вышла невеселой после неудачной вечеринки. Некоторое оживление произошло, когда мы с Вандой опрокинулись в сугроб. Ядвига хохотала. Переночевали в Лютиках. Отец Урбанович обладал хохлацким юмором, хотя он был белорусским шляхтичем. В доме у них было легче и приятнее, чем у незнакомых людей.
  Решили всей компанией ехать в Стадолище. Тут уж и Ванда не села со мной. Дальше я поехал с Флёрой. В Стадолище нас встретили с искренной радостью. Там моя внешность и успех нашли достойную оценку. Настроение сразу поднялось. Девчата тоже стали внимательнее. Охотно слушали мои рассказы о Вильне, о юнкерских балах. Дядя Людвик и Никанор по очереди играли польки, а мы танцевали до седьмого пота, водили хороводы, пели дикими голосами "розочку алую". только голос Ванды носил признаки музыкальности. Обед и ужин были обильные. После рюмки водки особенно хорошо было жить на свете. Погода прояснилась. Мороз был не больше 5 градусов. На другой день утром вышли пройтись в лес. Не обошлось без беготни, снежков. Тут я поцеловал Ядвигу, когда она упала в сугроб. Очень волновался. Но впечатления не получилось никакого. Прикоснулся к холодным губам и только. Все же я чувствовал себя смелым, дерзким, каким подобает быть мужчине.
  Такие поездки веселыми компаниями из одного хутора в другой имели много прелести. Хозяева почти всегда были рады. Второй раз были рады, когда молодежь уезжала, а в пути верст за 15, за 20 тоже было весело, непринужденно, лучше, чем в тесных комнатах.
  Но надо было возвращаться. Мы настаивали ехать в Соболево. Но Урбановичи заторопились домой. Ехали вместе верст 5, а потом мы свернули направо, а они направились прямо. Пока ехали вместе, я перебегал от одной подводы к другой, переговаривались, смеялись. Очень не хотелось разъезжаться.
  Не хотелось и возвращаться в казарму. В Вильне опять пришлось подчиняться режиму. Строевые занятия, стрельба и гимнастика у меня не ладились. С классными занятиями шло благополучно. Записался в кружок по фехтованию на рапирах и эспадронах. Ходил после занятий тренироваться в гимнастический зал с Медзевичем. Читали трилогию Сенкевича "Огнем и мечом", "Пан Володыевский" и "Потоп" и мечтали сделаться такими же отважными рыцарями. Решили изучать польский язык. Записались в польскую библиотеку. Там нам рекомендовали читать историю Польши Лелевеля. Но мы убоялись объема и ограничились коротеньким учебником. О том, что Лелевель не только историк, а еще и видный революционер, мы конечно не знали. Стали заучивать наизусть польские стихи. "Будрыс и его сыновья" я до сих пор знаю на память. Дневник я продолжал вести, но событий было очень мало.
  Стал присматриваться к юнкерам. Основной тип были эстонцы и латыши. Они аккуратно выполняли требования устава, добросовестно учились, были довольно бесцветны. Ближе других я сошелся с Паэглитом и с Лепиным. У Паэглита было много детского. Безукоризненно честный, он иногда жаловался мне на нахалов и лгунов, не имел никаких претензий на то, чтобы быть впереди в какой бы то ни было области. С ним можно было делиться всеми своими мечтами с полной уверенностью в его деликатности и сочувствии. Лепин, красивый и стройный юноша, привык к хорошему к себе отношению окружающих. Был приветлив со всеми, в том числе и со мной. С ним мы тоже встречались в гимнастическом зале и иногда гуляли на плацу. Был еще наивный философ Мартин, который сам искал моего общества, потому что тоже любил поговорить на отвлеченные темы и слушал я его без насмешек.
  Белорусские поляки и литовцы по своему происхождению и вкусам стояли ближе ко мне. Но их было немного: в нашей и во второй роте человек 5. В нашей, первой роте, меня привлекал к себе Гилярий Пацевич из Витебска. Толстый, добродушный, остроумный, он мне напоминал Пьера Безухова из "Войны и мира", а иногда пана Заглобу из романов Сенкевича. Кроме того, он прекрасно пел романсы. Моего общества он всегда искал. Это был самый мой близкий друг. Вместе мы искали смысл жизни, вместе мечтали, во вкусах сходились. По воскресеньям католиков отпускали в кафедральный костел. Ходили мы командой под начальством одного из портупей-юнкеров. Портупей-юнкер Минцевич с рыжими, закрученными вверх усиками, напоминал мне пана Володыевского. Впоследствии я его встретил в Самарканде. Эти походы, где дисциплина соблюдалась очень слабо, тоже сближали нас.
  Пустых и фатоватых людей у нас было мало, но все же они были. Келлер из мелкой чиновничьей среды, Павлов - сын жандарма, Важеевский из офицерской среды, Архангельский из духовной среды.
   * * *
  На Пасху опять удалось съездить в Соболево. Перед отъездом я был дневальным. Ночью мало спал. В вагоне тоже не пришлось заснуть. На ст. Подевилье пришлось ждать, когда за мной пришлют лошадь. Высадившись из поезда часов в 10 утра, я зашел к знакомому еврею, лег на лавку, и проснулся только на следующее утро, т. е. через сутки, когда приехал за мной Вильгельм. Вот что значит молодая здоровая натура.
  Съездили с Вильгельмом в Лютики. Его интересовала Антонина, меня - Ядвига. В саду выкопали и привезли в Соболево несколько каштанов, кленов, был, кажется, и бук. Во дворе очертили правильный круг, посадили эти редкие в нашей местности деревья, а между ними кустарники - сирень, акацию, шпирею. Раньше во дворе рос один каштан и одна рябина. Они тоже вошли в общую семью. Большую часть работы выполнил Людвик. Он уже не учился и не знал, что делать дальше. Когда через 20 лет я был в Соболеве в 1927 году "кружок" превратился в общий зеленый, тенистый массив, где остался умирать лесной царь и дриады, которые мне грезились в лесу. А Людвику так и не пришлось увидеть дела своих рук. Липа, посаженная отцом в прошлом столетии в конце дома, вероятно, переросла всех. Лет 40 тому назад она уже была величественной красавицей. В июле в ея ветвях гудели пчелы, аромат меда забивал все запахи. В мае и июне господствовал аромат сирени.
  Весенние экзамены прошли благополучно. По математике человек 5 из нашего классасрезались и были отчислены. Шпаргалки были в ходу. Я решил задачу раньше других и конечно помог соседям. Через 10 лет во время империалистической войны, в Москве в художественном театре ко мне подошел рыжеусый капитан с боевыми орденами по фамилии Коробко и сказал, что он будет всегда помнить, какую я оказал ему большую помощь во время экзаменов и спас от провала. А говорят, что шпаргалки вредны. Меня нисколько не мучит совесть за нарушение школьной дисциплины.
  После экзаменов начались практические занятия по топографии. К этому времени мы переселились в лагерные бараки на своем же городском участке.
  Шли за город командами человек по 15-20 без офицеров, с песнями. Пели у нас хорошо. На балконы выскакивали посмотреть на юнкеров барышни и их мамаши, благосклонно улыбались отцы города.
  Сначала работали группами, а затем нас разделили по двое и каждой паре дали участок для мензульной съемки. По алфавиту в паре со мной оказался Родкевич - толстый, краснокожий и рыжий с большими наивными глазами, который ровно ничего не понимал в топографии, но хорошо чертил. Мы с ним сделали очень хороший план. Получили по 10 баллов. Отец Родкевича чем-то торговал. Присылал сыну много денег. Естественно, что он меня кормил салом и колбасами. Нам выдавали на завтрак граммов по 100 хлеба и по маленькой котлетке, или по одному яйцу. На покупку молока у меня денег не было. А есть на свежем воздухе очень хотелось. На глазомерной съемке я оказался в другой группе. Там надо было чертить самому. Руководитель много ворчал:
  - Ту съемку сделали хорошо. По-видимому можете работать. А теперь представляете какую-то мазню.
  Местность была очень живописная: имение графа Витгенштейна Верки на крутом берегу Вилии. Витгенштейн был женат на дочери князя Радзивила, которая унаследовала огромные поместья этого рода. Родоначальником Радзивилов был литовский языческий жрец, который крестился сам и крестил своих соплеменников. В награду он получил княжеский титул и земли, принадлежавшие языческим храмам. Число крепостных у Радзивилов доходило до 800 000 душ.
  В парк княжеского дворца посторонних не пускали, но юнкерам, (нас было только трое), разрешили погулять в саду и посмотреть с обрыва на Вилию. Это был такой именно дворец и парк, о котором я читал и которые рисовал в своем воображении.
  Итти в Верки надо было через "Кальварию": группу часовен, в которых при помощи грубых скульптурных групп и таких же картин были изображены страдания Христа и его путь на Голгофу с точным обозначением расстояний в шагах. Все эти часовни были расположены на участке длиной метров в 300. Бедно одетые белорусы и литовцы шли от этапа к этапу с пением молитв и коленопреклоненно молились около каждой остановки. Во многих часовнях около алтарей совершали богослужение ксендзы. Очень многие из богомольцев не шли, а ползли на коленях. Толпы нищих тоже собирали жатву с богомольцев. Пение было заунывное, и вся картина наводила уныние.
  А между тем в этих походах было свое романтическое очарование. Люди шли за 100-200 километров, шли компаниями человек по 5-10. Ночевали в поле где-нибудь около речки. Видели незнакомые места. Встречали людей из далеких приходов, объединенных общим порывом помолиться, где исключались борьба, конкуренция. Наоборот, помогали больным и слабым.
  Вот кончились и съемки. Предстоял поход в деревню Сороктатары для прохождения курса стрельбы. Перед походом я стоял часовым у знамени. На рассвете после короткой летней ночи нервы были напряжены. Воображение рисовало бесстрашных рыцарей, оберегающих рубежи от неверных. Их любили прелестные гордые дамы. Я тоже попадаю в ряд этих героев. Срочно нужны поводы для подвига. Вот если бы вспыхнула война. Тогда можно проявить свою храбрость и выносливость. Утром скатали шинели, надели их на себя, ввиде хомутов через плечо. В вещевые мешки положили белье, а я еще захватил несколько книг. В том числе самоучитель немецкого языка, историю философии и польскую хрестоматию. Взяли с собой также холостые патроны, котелки, баклаги, топоры и лопаты (мне досталась лопата). Все это, вместе с винтовкой весило больше пуда. Вышли из города с музыкой. Я у знамени. Очень бодро и весело. Но когда прошли верст 10, я почувствовал, что шагать дальше очень трудно. Хочется сесть, заснуть, за час сна можно отдать всю славу, все геройство и всех прекрасных дам. Впрочем, от прекрасных дам все еще не хочется отказываться.
  Большой привал. Все кинулись к воде, многие легли на землю. А мне надо стоять у знамени. "Батенька" Суетин сурово посмотрел в мою сторону и тотчас дал распоряжение сменить караул.
  В бедной литовской деревне нас разместили по сараям на полу на соломе. Нашему отделению достался сарай рядом с коровником. Пахло навозом. После чистых светлых спален в Вильне, где белье менялось через каждые 3 дня, обстановка оказалась неожиданной. Вместо серебряных ложек мы получили деревянные. Обедать было надо из солдатских котелков и самим мыть котелки. Зато порции увеличились. Хлеба тоже стало больше. После поверки я мог уже отдыхать. Но Медзевич и Витковский увлекли меня купаться к извилистой речке Меречанке.
  Так мы попали в походную обстановку. Начались стрельбы. У меня правый глаз косил, зрачок был так устроен, что, прицеливаясь, я плохо видел цель с неясными контурами. Стрелял плохо. Это огорчало и меня и "Батеньку".
  Как на всех стрельбищах местность была пустынная и унылая: песок, на горизонте чахлые сосновые заросли. В противоположной стороне от деревни берега Меречанки заросли ольхой и лещиной (орешник). Засеянные поля. Рядом с деревней сосновая рощица - вытоптанная, жалкая. Молодые орехи мы без промедления уничтожили, а рощу замусорили.
  В воскресенье мы с Медзевичем ушли километров за 5 от лагеря. Хотелось почувствовать себя хуторянином среди засеянных полей. Приятно было посидеть под кустиком или на узкой меже ржи. Цвела гречиха.
  Дошли до школы рядом с небольшой деревенькой. Во дворе школы за столом за чаем сидело 3 барышни, учитель, какой-то пожилой полный господин с такой же полной дамой и еще двое каких-то гостей. Мы прошли мимо. Но нам очень хотелось поговорить с барышнями. Преодолев застенчивость вернулись:
  - Скажите пожалуйста, как пройти в Казанлары. Мы немного заплутались.
  - Я вам сейчас покажу. - Учитель вышел за калитку, стал объяснять. Девушки что-то зашептались.
  - Да это юнкера. Пригласите их сюда, - вступил в разговор толстый. - Заходите, посидите, я сам бывший офицер.
  - Лобанов, представился он, здешний помещик.
  - Юнкер Гаринов, - нарочно переврал я фамилию. Медзевич тоже что-то пробормотал.
  - Вы как раз попали на мои именины и должны выпить за мое здоровье, - пристал к нам учитель, уже изрядно выпивший, и потащил нас в дом.
  Мы всячески отнекивались, но по рюмке водки должны были выпить и закусить пирогом.
  Лобанов стал делиться своими воспоминаниями о службе в кавалерии. А девушки остались во дворе. А для нас они были нужнее водки.
  Мы заторопились к поверке. Лобанов сказал кучеру отвезти нас. К великой зависти товарищей, мы подкатили к лагерю на щегольской пролетке с важным кучером.
  Это незначительное происшествие было самым интересным эпизодом за все наше пребывание на стрельбе. Мы много раз рассказывали о нем другим, писали родным, вспоминали друг с другом каждую мелочь. Совсем как в Соболеве, где тоже жизньшла без событий и без внешних впечатлений.
  После стрельбы начались маневры. Мы с "боями" прошли километров 50 за неделю через деревни Рудомин, Порудомин, еще какое-то имение над рекой с прудом и с парком. Ночевали на сеновалах. Иногда было утомительно, но радостно. Начальство стало человечнее. Даже Петя Будилович заходил по вечерам посмотреть, как мы устроились на ночлег.
  Последнюю ночь перед Вильной на Понарах (горы, о которых упоминал Мицкевич) в сторожевом охранении. Меланхолически шумел предутренний ветерок, стояли кустики, их фантастические контуры говорили о тайнах прошедшего и будущего. Говорили о смысле жизни. Помню, что мне стало ясно: мы еще мало знаем, для чего живем и за что можно отдать жизнь. Знаем, что без любимой женщины жизнь не будет полноценной. Надо искать любимую. Надо учиться, набирать сил. Кончился первый год в Вильне. Предстояли каникулы на месяц.
  
  1906 год
  Летние каникулы были очень короткие. Один месяц. В полевые работы я не втягивался. Ездил на лодке не только по своему озеру, а по Церковищскому. Цепь озер соединялась протоками так, что можно было доехать до Западной Двины. Но мои планы так далеко не простирались. Протоки перегораживались мельницами. Съездил в Стадолище, в Листоватку. Там ничего не менялось. Только Маня Шатыбэлко уже стала барышней. Краснела. Не знала о чем со мной говорить. Нашей Флёре тоже уже было 16 лет. Кроме стройной фигуры у ней была непосредственная, лишенная хитрости доброта, искренняя ласковость, чистота. Арнольд Витковский был сильно к ней неравнодушен, но ей больше нравился красавец помощник волостного писаря Володя Аксючиц.
  Встретились в Селище около костела, где я блистал лакированными сапогами и белыми перчатками, с Урбановичами. Стадолицкие приглашали их к себе. Дядя Людвик признался мне, что Ядвига ему нравится очень. Но Ядвига зафыркала, ее где-то ждали. Разъехались с неприятным чувством. Елена Витковская с большими голубыми глазами, полногрудая была очень приветлива, хотя с Витковскими мы были мало знакомы. Заехали к ним. Отец и мать оказались очень симпатичными; оба маленькие, оба довольно культурные.
  
  В юнкерское училище я вернулся с удовольствием. Товарищи встретили меня как родного. И товарищи эти были интереснее, чем соболевские знакомые. К обстановке строгого порядка, к чистым комнатам, чистой одежде я уже привык, а в Соболеве ведь летом ходили босиком, одетые кое-как, в комнатах были некрашеные полы, стены и потолки никогда не белились.
  В классе появились новые люди. Роман Сергеевич Баженов, сосланный к нам из Морского корпуса, так как у него в столике нашли стихи порнографического содержания, где упоминались и члены царской семьи. Вероятно, фигурировал там и Распутин. Был принят в 1-ый специальный класс один студент из университета. Первый год я учился в общем классе, где преподавали главным образом общеобразовательные предметы,
  а дальше шли 1-ый и 2-ой специальные, соответствующие военным училищам. В военные училища принимались люди с законченным средним образованием, и там было только два курса: 1-ый и 2-ой специальные. В артиллерийских и инженерных училищах было по 3 курса. У нас преобладало чисто военное дело, у них - специальность.
  К режиму казармы я уже привык. Но все же в самом начале года у меня произошел конфликт с фельдфебелем Орловым. Фельдфебелями у нас назначались юнкера выпускных классов, успевающие в науках, из первых учеников. Большей частью это были тактичные, подтянутые и вежливые люди, внушающие к себе уважение.
  Орлов, сын фельдфебеля из солдат, не походил на интеллигентного человека, был чересчур расторопен и активен.
  После 11 часов мы возвращались группой из классов в спальни и по дороге продолжали спор на какую-то отвлеченную тему.
  - Вы что орете? Не видите, что 11 часов, - грубо крикнул Орлов, оказавшийся в коридоре.
  - Что значит орете? Будьте повежливее, - окрысился я.
  - А Вы как разговариваете с фельдфебелем. Станьте как следует.
  Я стоял в непринужденной позе и жестикулировал. Мы не в строю. Но по закону мы должны были признавать начальство и вне строя. Орлов потребовал, чтобы я стал руки по швам и минут 15 "воспитывал" меня, разъяснял устав. После этого, при встречах во время прогулок на плацу, он требовал, чтобы я брал "под козырек", хотя по неписаной субординации это не было принято.
  Баженов повел воспитательную работу с другого конца. Был у нас плохо воспитанный юнкер Врублевский. Близорукий, в очках, он мог неожиданно подойти к группе юнкеров, беседующих на интимные темы, просунуть свой нос и вступить в разговор о сестрах и друзьях малознакомых людей. Он постоянно попрошайничал: то просил папиросу, то брал гривенник без отдачи. По инициативе Баженова группа товарищей в классе дружески разъяснили Врублевскому, что нахалы всегда производят плохое впечатление и как надо беречь свое достоинство и быть поделикатнее с другими. Разъяснение подействовало.
  Другой случай. Келлер и еще несколько злых мальчишек постоянно высмеивали наивного "филозофа" Мартина. Один раз надели ему колпак из бумаги, другой раз хотели разрисовать чернилами сморщенный лоб. Опять поговорили в классе и разъяснили, чтобы этого больше не было. Авторитет кружка, группировавшегося вокруг Баженова, установился как-то сам собой. Получилось что-то вроде неофициального товарищеского суда.
  Начальник училища Хамин в своих беседах тоже говорил о создании товарищеского общественного мнения, направленного на воспитание чувства собственного достоинства и взаимного уважения.
  В это же время я сблизился с юнкером Дроздовским из семинаристов. Мы с ним читали Добролюбова, Писарева, стали интересоваться историей литературы.
  Осенью 1906 года грянула беда. Неожиданно офицеры стали обыскивать наши столики и просматривать чемоданы в цейхгаузе собственных вещей. Бросалось в глаза, что наш "батенька" делает это только для проформы и процедура эта ему неприятна. Мы думали, что ищут спиртных напитков. Были случаи, что юнкера попадались в пьянстве, хотя за пьянство в стенах училища отчисляли в полк. Оказалось, что дело гораздо серьезнее. В 3-ей роте обыск ночью произвели жандармы. Три юнкера - Скродэр, Балзовский и Рейнгольд были арестованы, но оставлены в карцере училища по поручительству Хамина. Поводом для обыска и ареста послужил групповой фотоснимок, сделанный полицией на нелегальном собрании, организованном социал-демократами. Среди них были наши юнкера в штатской одежде.
  Хамин собрал всех юнкеров и долго говорил о заблуждениях молодежи, о патриотизме. В заключение, он предложил нам самим разобраться, нет ли в нашей среде неблагонадежных лиц. Он обещал не передавать их жандармам, а только отчислить в полки. Мы отнеслись к его выступлению с недоверием. Всем было известно, что три юнкера уже арестовано. Хамин предложил нам выбрать доверенных лиц для проверки людей. В нашем классе выбрали нашего старосту Рутковского - честного, трудолюбивого, скромного человека, Дроздовского - упорного, немного скрытного и пытливого человека и меня. Мы без особых споров решили заявить, что никого подозрительного в нашей среде нет. Отношение к арестованным у большинства было сочувственное, остальные молчали. Враждебных высказываний я не слышал.
  Свой дневник и польские книги я заблаговременно отнес к Никанору.
  Через некоторое время к нам приехал из Одесского университета профессор Грибовский и прочел 3 лекции о Государстве. Читал он в большом зале, где собирали все училище, т. е. около 500 человек. Слушали стоя, переговаривались между собой, скучали. В заключение он отвечал на вопросы (анонимные записки). Помню, он сказал, что в вопросах заметно влияние учения Маркса, поэтому он покритиковал это учение, напирал на то, что Маркс еврей, человек без родины. В 1908 году, когда я был произведен в офицеры, нашему выпуску подарили каждому тощую книжечку Лебона "Психология социализма". Это был подарок Великого Князя Константина Константиновича, чтобы окончательно разгромить Маркса.
  По вечерам после часов, предназначенных для приготовления уроков, в классе собирались Пацевич, Келлер, Круковский и пели романсы или отрывки из опер. Я всегда присутствовал при пении и мне все больше и больше нравился Пацевич, когда он задушевным голосом пел: "не искушай меня без нужды..." или "стоит гора высокая, а пид горою гай.."
  По субботам и воскресеньям я ходил к Никанору. Материально жилось ему плохо, и он решил было ехать в Соболево хозяйничать, а Вильгельм как холостой должен был искать работу в городе. Но Вильгельма уже приворожила к себе Елена. Я тоже восстал против этого. Знал, что ленивая и неряшливая его жена, тоже Елена, будет обузой в Соболеве. Никанор обиделся на нас и на маму, которая тоже не хотела его переселения в Соболево. В виде компенсации мама где-то одолжила 150 рублей и дала их Никанору для открытия столовой. Елена до замужества работала официанткой в столовой, видела, сколько зарабатывал хозяин. Они с Никанором были уверены, что на этом деле можно быстро разбогатеть. Сняли в центральном районе большую комнату во дворе с темным чуланом при ней и с кухней. В чулане поселились сами, а в комнате поставили стол, обзавелись необходимой посудой. Из деревни приехали 2 двоюродные сестры Елены. Оне спали в кухне. Разрешение было получить очень просто. Никакой санитарной инспекции не было. Над воротами появилась вывеска: "Stolowa Heleny Ragino". Мне было очень неловко, что у меня такая незнатная родня. Я всем говорил, что я сын помещика.
  Стали заходить мелкие служащие, случайные приезжие люди. Долго ходил какой-то промотавшийся мелкий помещик. Сначала он платил, но скоро стал просить, чтобы ему открыли кредит. А потом стал выпрашивать и деньги в долг. Через некоторое время отдавал долг, а потом опять опускался на дно. Он напоминал мне героев Достоевского. Ходил какой-то молчаливый горбун - наборщик из типографии. Спиртных напитков в столовой не было и приносить их не разрешалось, но пьяные иногда забредали. Никанору приходилось вежливо их выпроваживать. Приходилось и прислуживать - помогать жене. Все это было унизительно, утомительно, а богатства не принесло. Старший сын Гарусь умер еще раньше. Родились 2 девочки - близнецы Регина и Ядвига, мои крестницы. Оне зачахли в темной комнате и обе умерли. Промучившись зиму Никанор бросил это предприятие и переселился в маленький домик на окраине, среди сосен в районе, носившем название Зверинец. Отставной педагог Буковецкий выстроил себе домик и флигель. Во флигеле и поселился Никанор за 15 р. в год. Зарабатывал он что-то около 25 р. в месяц, одежду заказывал в рассрочку, брали в кредит и продукты до 20 числа. Но питались все же хорошо. Обеды были мясные, хлеба вволю. Не было недостатка также в овощах. С жирами и со сладким приходилось экономить. Меня Елена кормила всегда обильно.
  На Рождество ездили в Соболево. На обратном пути к поезду поехали через Стадолище. Застали такой момент, когда к "панам" явился взволнованный запашник с известием, что он нашел место, где на день залег лось. Дело было под вечер. Дядюшки Никодэм и Людвик немедленно снарядились на охоту. Деду Стефану в это время было больше 70 лет. Он тоже прочистил свой дробовик, зарядил картечью, очень спешил. Никанор тоже увязался за ними без ружья.
  - Ну ты заходи с запашниками и будешь гнать лося на нас. Только кричи громче.
  - А что кричать?
  - Да здравствует революция, - пошутил дядя Никодэм, читатель газеты "Биржевые ведомости", которая тоже либеральничала.
  Я пожалел лакированные сапоги, не пошел. Никанор скоро вернулся. Снег был глубокий. В сумерки на дороге появилась какая-то фигура. Как будто дед. Но дед никогда так быстро и бодро не шагал. Оказалось все-таки дед, помолодевший от охотничьего азарта. Он пришел за подводой. Лося сразила пуля Никодэма. Вскоре его тушу, похожую на большую корову привезли домой. Голова была увенчана красивыми ветвистыми рогами. Рога прибили в передней в качестве вешалки для одежды. Такие рога можно было встретить во многих помещичьих домах.
  Выехали из Стадолища ночью. Елена ехала с ребенком. Когда ребенок начинал кричать, ему подвывали волки. Было что-то средневековое в этой поездке и в охоте, чего не увидят мои внуки.
  
  Арестованные юнкера были высланы на вечное поселение в Сибирь. Остальные стали держаться осторожнее. Будни закрытого учебного заведения разнообразились танцевальными вечерами. Посылали желающих и в офицерское собрание. Там не хватало танцующих кавалеров. Постоянный дирижер, Капитан Сацукевич, маленький, юркий, с черной бородкой старался угодить многосемейным дамам. Звонил в наше училище дежурному офицеру, Вызывались желающие, и команда человек в 20 в лакированных сапогах и в белых перчатках под начальством одного из портупей-юнкеров являлась на вечер. Шли по улице строем. Сацукевич подводил меня к какой-нибудь скучающей девице и представлял:
  - Позвольте Вам представить кавалера. Юнкер ... а фамилию я называл сам. Сацукевич естественно нас всех не знал. Эти знакомства заканчивались на следующем же танце. Говорить с незнакомыми было не о чем. А когда Мартин заводил разговор на отвлеченные темы девицы сразу пугались и при первой возможности сбегали к мамашам. У меня тоже знакомства не налаживались. Я был близорук. Не только не узнавал своих дам при встрече, но даже терял их во время фигур вальса или котильона. Меня впоследствии научили, что надо запоминать платье, а не лицо. В лицах на меня всегда производили впечатление не черты, а общее выражение лица, прежде всего глаза.
  Ходили мы и на костюмированный бал "Союза русского народа", который в Вильне влачил жалкое существование. Танцевал с красивой боярыней в кокошнике. Подвел меня к ней муж, какой-то невзрачный мелкий чиновник. Если бы я был побойчее у ней кажется можно было иметь успех. Она явно командовала мужем и третировала его. Но я был тогда "глуп и неопытен". Так мне сказали товарищи, когда я не принял мер к продолжению знакомства. Были на спектакле в городском театре одновременно с институтками. Стрелы Амура носились в воздухе от лукавых женских глаз. Летали и записочки. Я был сторонним наблюдателем, который крепко завидовал более нахальным и смелым.
  На другом вечере одна из институток сказала Мартину адрес своих родителей и приглашала приходить по праздникам, когда она бывает дома. В следующее же воскресенье он отправился в гости. Вечером вернулся усталым, разочарованным и так мне рассказывал о своих неудачах:
  - Кодил, кодил по улицам, пока нашел этот переулок. Там какой-то польшой том. В той квартире, кде она сказала шифет какой-то сапожник. Он пыл пьян. Приглашал к нему в гости, но никакой парышни не знает.
  Очевидно девица сыграла злую шутку с моим простодушным товарищем.
  У Медзевича и Витковского были какие-то знакомства в городе. Они познакомили меня на вечере с какими-то бесцветными девицами Францкевичами. Они не только узнавали меня на вечерах, но и на улице я решался с ними разговаривать.
  Интереснее были знакомые Тимофеева и Пацевича - две сестры Грицук: Марианна и Елена (Леля). Старшая, Марианна, крупная, решительная с огненным взглядом, остроумная и веселая. Леля похожа на нее, но в миниатюре: маленькая, нежная, немного избалованная. Она училась рисовать, поэтому знакомые ласковые называли ее: "маленький художник". Одевались обе сестры одинаково, держались с достоинством. Я предполагал, что оне из какой-нибудь знатной семьи. Но потом оказалось, что отец у них обер-кондуктор в скором поезде. Он дал им образование и позволял хорошо одеваться за счет чаевых, которые получал от богатых пассажиров. Он потом мне рассказывал, что знаменитый адвокат Плевако всегда давал десятирублевку, если ему даже не оказывалось никаких услуг. А вот военные предъявляли много требований, а платили мало.
  В конце зимы в Вильно приехал Арнольд Витковский готовиться к экзаменам для поступления в юнкерское училище. Поселился он на Сникишках за Зеленым мостом (на р. Вилии (Нерис)) у портнихи варшавянки. Она хорошо пела модные польские песенки на мотив вальсов и мазурок. Ее мастерицы кокетничали с нами. Одна из них - Ядя Яцкевич оказалась недоучившейся гимназисткой, дочкой шляхтича. Мы с Никанором несколько раз заходили к Арнольду. Когда потеплело, несколько раз гуляли с ними по улицам. На улице они познакомили меня со строгой, немного чопорной девушкой, высокой и стройной, которая мне очень понравилась. Звали ее Броня Каминская.
  Я решил пригласить ее к нам в училище на вечер, куда все наши знакомые стремились. Но нужен был ее адрес и сведения о социальном положении. Командир роты подписывал пригласительные билеты только на этих условиях. Броня сказала, что она работает в редакции газеты "Zora Wilenska" (Виленская заря). Я предполагал, что она машинистка или работница бухгалтерии. Билет мне дали. Я просил Никанора отнести его по адресу. Он решил проверить, где она работает. Зашел в редакцию. Там ему сказали, что такой работницы у них нет. Этажом ниже помещалась швейная мастерская. Значит моя героиня была швейкой. Никанор билет задержал.
  Если бы какая-нибудь барыня увидела на нашем вечере швейку, мог бы получиться скандал. Мне тоже грозила неприятность. Были такие случаи, что барыни обижались:
  - Куда я попала?..
  Бедных девушек без марки, что они из чиновничьей или дворянской семьи вежливо выпроваживали. Таковы были нравы и воспитание будущих офицеров. Брони я больше не встречал.
  
  1907 год. Ораны
  В июле были именины Вольдемара Паэглита. Решили отпраздновать этот день вне лагеря, в местечке. Отправились в воскресенье туда с ним: я, Круковский, Пацевич, Тимофеев и Шимановский. Было приятно оторваться от воинского режима хоть на несколько часов. Шли вдоль линейки, острили, смеялись. Напротив саперного лагеря кто-то пустил нам вслед: "дармоеды".
  Местечко было на редкость убогое и скучное. Мы сразу же зашли в пустую гостиницу. Появилась бутылка водки, колбаса. Стало еще веселее. Шимановский слегка захмелел. Когда мы возвращались обратно, напротив саперного лагеря он остановился, подошел к первому попавшемуся солдату и значительно произнес:
  - Товарищ, я дармоед, но и ты дармоед. Армии не нужно...
  Он пытался развить свою мысль дальше, рот у него злобно кривился. Но мы потащили его дальше. Сцену эту видел портупей-юнкер Павлов по прозвищу Барабанщик - скучный, грубый, неуклюжий. Замечания он нам не решился сделать, а мы вызывающе посмотрели на него и чести (под козырек) не отдали.
  Возвратились перед самой поверкой. На линейке боролись, смеялись. В нашей борьбе принял участие добродушный отделенный командир Шулицкий. Павлов заметил ему:
  - Напрасно вы затеваете игру с юнкерами младшего класса. Меня это возмутило, и я закричал:
  - Господа, разыграть барабанщика.
  Этот своевременный призыв имел успех. Раздались свист, остроты по адресу Павлова, хохот. На другой день на утренних занятиях Будилович вдруг вызвал Круковского, Тимофеева и меня вперед и заявил:
  - Портупей-юнкер Павлов заявил, что вчера видел вас в местечке, и вы не отдали ему честь:
  - Юнкер Тимофеев, Вы, почему не отдали честь?
  Анатолий стоял молча и сердито сопел.
  - Юнкер Круковский, а Вы, почему не отдали?
  - Не заметил, господин Полковник.
  - Ну а Вы, юнкер Рагино, тоже не заметили портупей-юнкера?
  - Никак нет, господин Полковник. Я не уважаю портупей-юнкера Павлова, поэтому и не отдал ему честь.
  Я был возмущен тем, что он донес на нас. Будилович опешил.
  - Ну, юнкеру Тимофееву и юнкеру Круковскому назначаю по 5 часов стоять под ружьем.
  - А с Вами, - обратился он ко мне, - я не буду разговаривать.
  Затем последовала речь перед строем о воинской дисциплине, о нашей недисциплинированности, о вредном влиянии штатских и новой литературы.
  - Вот Рагино как будто хорошо себя вел, хорошо учится, я его намечал кандидатом на командира взвода. А оказывается, он совершенно не понимает обязанностей будущего офицера. Он, конечно, был прав.
  Он еще добавил:
  - Может быть, ответ Рагино был более откровенный, более честный, но его взгляды совершенно не подходят для будущего офицера.
  В этот же день Хамин собрал все училище и держал речь о разлагающем влиянии на армию революционеров, вспомнил об арестованных юнкерах и связал это с моим выступлением.
  Я сидел злой и возбужденный и чувствовал себя почти революционером.
  В конце концов, всех нарушителей дисциплины вызвали вперед. А было нас всего человек 5. Кто-то был уличен в пьянстве, кто-то в самовольной отлучке. Опять я смешался с обыкновенными неисправными учениками.
  - Как же вы могли так ответить командиру роты, что не уважаете портупей-юнкера и не будете отдавать ему честь?
  - Это был необдуманный ответ, господин Полковник.
  - Ну, тем более искренний. Это указывает на степень Вашего воспитания и на Ваши взгляды. Пусть Ваше дело разберет дисциплинарный комитет.
  Нельзя сказать, чтобы я очень боялся решения дисциплинарного комитета, но было неприятно. Я так и не отдал себе отчет, совершил я ошибку или нет, правильно я держался или нет, последовав первому побуждению. Стало жаль Павлова, которого я обидел. Было стыдно перед Будиловичем и Хаминым. Они отнеслись ко мне хорошо, а я как будто этого не заслужил.
  Ночью ко мне в палату зашел Баженов и сообщил решение дисциплинарного комитета. Роман Баженов бывал в доме у Хамина и был связан с командным составом внеслужебными отношениями. Меня перевели в третий разряд по поведению, другими словами в разряд к штрафованным. Меня нельзя было назначить старшим в команде, часовым к знамени и, если я не исправлюсь, нельзя было производить в офицеры. После окончания училища меня должны были направить в полк в качестве солдата - отслужить за полученное образование. Кроме того, меня совершенно не отпускали в город. Все свободное время я должен был проводить в стенах училища.
  Неожиданно и случайно эта история связалась с другой, которая закончилась трагически.
  На другой день ко мне подошел выразить сочувствие великовозрастный бывший студент-поляк, фамилии которого, к сожалению, не помню. Буду условно звать его Любомирский. Он стал критиковать моих товарищей, которые, по его мнению, дурно влияли на меня.
  - Вот, видите, они все остались в стороне, а вы пострадали. Это все испорченные люди, эгоисты. Вы знаете, в чем они подозревают Петровича, а между тем поддерживают с ним хорошее отношение.
  Петрович был из офицерской среды. Воспитывался он у дяди. Отец рано умер. Это был довольно нахальный, навязчивый мальчишка, который втерся в общество юнкеров побогаче, ходил с ними к семейству Карзиных, если его туда даже не приглашали.
  Оказалось, что его подозревают в воровстве. Я возмутился и решил внести ясность в эти отношения. Поговорил с Баженовым, с Шимановским и требовал расследования. А если Петровича чернят напрасно, чтобы перед ним извинились. Сплетни разносил Келлер, и я хотел его уличить. Товарищеское собрание Хамин неофициально разрешил. Мы после поверки собрались в каком-то глухом уголке лагеря, и начался разбор. Не помню, кто обвинял, но Петрович сознался, что он взял из кошелька товарища 7 рублей, кажется у бывшего семинариста Богушевского, который корчил из себя пижона и получал от родителей деньги. Петрович плакал и просил прощения. После некоторых споров решили забыть этот случай и дать возможность Петровичу исправиться. Если он не исправится, через год перед выпуском в офицеры, еще раз пересмотреть вопрос. Я был за это решение. Келлер, пострадавший Богушевский, Родкевич и еще один бывший семинарист Архангельский не соглашались с большинством и требовали увольнения Петровского.
  Забегая несколько вперед, доскажу это печальное событие. Петрович был унижен, бывшие его друзья перестали с ним разговаривать. Нахальство его пропало. Он стал лучше учиться. Мне было жалко его. Большинство нашего класса обращалось с ним довольно хорошо.
  Весной 1908 вдруг начались разговоры о чести мундира. Богушевский, Архангельский, Родкевич и Келлер заявили, что они не допустят его выпуска в офицеры и никаких товарищеских решений не признают. Были споры в коридорах. Мы с Пацевичем предложили посоветоваться с Хаминым. Наш фельдфебель и Баженов говорили с Хаминым. Он сказал, что будет считаться с товарищеским судом. Но если хоть один человек сделает официальное заявление, он вынужден будет дать ход делу и Петрович будет отчислен в полк. Келлер, Архангельский и Богушевский заявили, что они подадут рапорт. А в разговоре с Петровичем сказали:
  - Для тебя теперь один выход - пулю в лоб.
  И ... Петрович отравился цианистым калием.
  Подробно это опишу после, а теперь возвращаюсь к окончанию лагерного сбора.
  Маневры начались ночным переходом к городу Троки. Мы с удовольствием оставили пески и чахлые заросли с опустевшим лагерем и втянулись в сосновый лес. Папоротник, вереск, грибы, которые прятались во мху - все это было такое милое, как в Соболеве. На привалах "греки под березой" мечтали о скорых каникулах, а по внешности - с боевым снаряжением, с винтовками - походили на старых солдат.
  К полуночи начал накрапывать дождь, который прибил пыль на дороге и освежил деревья Вскоре засверкала молния. Начался ливень. Мы продолжали двигаться с мерами охранения. Я попал в сторожевой дозор впереди колонны. Встретился там с Витковским. Вскоре мы раскатали шинели. Но шинели тоже промокли насквозь. Дорога стала скользкой. Мы двигались в темноте неведомо куда. Молния освещала то дерево, то мост, из леса мы уже вышли. Только под утро мы собрались в казармах полка, который стоял в Троках и повалились, мокрые, на голые топчаны. Был приготовлен ужин, но не хотелось вставать. Так и заснули мокрые, усталые и голодные.
  Здесь была объявлена дневка. Утром засверкало солнце, высушило нас. Стало опять тепло, весело. Ни один юнкер не заболел.
  После завтрака добыли лодку. Ездили смотреть развалины замка Гедимина на острове. Развалины были живописны. Но на острове вырос новый двухэтажный дом с обилием стекол - дворец графа Тышкевичи. Нам больше нравился новый дом, чем развалины. Вообще я тогда не знал, в чем заключается прелесть развалин, не понимаю и теперь.
  Закончили маневры на Понарских горах, в 10 километрах от Вильно, о которых упоминает А. Мицкевич.
  Повторили маневр французов 1812 года, когда они теснили русских при наступлении Наполеона. Перед "боем" мы с Пацевичем были в сторожевом охранении. Меланхолически шумел в кустах предутренний ветер. На востоке появился фантастический свет перед восходом солнца. Природа глубоко и серьезно смотрела в наши души.
  Говорили о смысле жизни. я только что прочел историю философии и не нашел ответа зачем мы живем, откуда и куда идут мировые события. Мы оба были согласны, что для решения этих вопросов у нас мало знаний. Надо искать дальше. Может быть удастся познать смысл жизни в возрасте 40-50 лет. Теперь мне 70 лет и я знаю только одно, что все мудрецы, решившие эти вопросы, решали их только потому, что они ограниченные люди. Создали себе ограниченные цели, ограничили свои горизонты, а о бесконечности пространства и времени не думают. Тайны зарождения жизни и перспективы ее они укладывают в формы ограниченного ума, а тайны остаются вне этих границ и бесконечно.
  
  1907 г.
  В каком-то клубе ставили "преступление и наказание" с участием Орленева. Мы с Никанором смотрели спектакль с задних рядов галёрки, из-за столбов. Но содержание книги я знал. Когда к бледному нервному студенту подошел Мармеладов с фразой:
  - Служить изволите?
  - Нет, учусь...
  мне показалось, что я их давно знаю. Это как раз те самые, о которых писал Достоевский. Лучшего исполнения за 50 лет после того я не видел. Раскольников, мармеладов и Сонечка Мармеладова играли без единой фальшивой интонации. Разумихин, мать и сестра Родиона Раскольникова играли совсем плохо, как в балагане. Я смотрел только на главных героев. Это было подлинное искусство.
  Военные науки меня интересовали мало. Но их все же пришлось изучать. Особенно много было тактики. Очень добросовестный и скучный капитан генерального штаба Чернов изо дня в день знакомил нас с боевыми порядками, с походными колоннами, со сторожевым охранением. Учил, как рассчитать площадь для боевых действий, для ночлега, как рассчитать время. Это уже походило на науку.
  Военная география занималась подробным описанием пограничных районов. Добродушный полковник Радус-Зенкович снисходительно относился к нашему невежеству, охотно отвечал на вопросы.
  Администрацию, или описание организации дивизий, корпусов и армий преподавал интендант Катхэ - совершенно недобросовестный и неприятный человек. Он пропускал уроки, указывал, где найти штаты нужных нам соединений, как вести ротную отчетность. От его лекций в голове ничего не оставалось.
  Весной начались частые выходы в поле на практику по глазомерной съемке по решению тактических задач на местности. Только водили нас на поля орошения, на пустынный Вилькомирский тракт. А живописные дачные места и живописные берега р. Вилии оставались для нас недоступными.
  В мае или в июне в Вильно приехала мама с тетей Юзефой посмотреть город и помолиться на Кальварии. Я мало их видел. Они целый день ходили по костелам, а ночевали у Никифора. В это же время католики организовали грандиозное богослужение на площади около кафедрального собора и процессию по городу. До 1905 года католические процессии были запрещены, а теперь их разрешили, как говорили, под влиянием родственников старой и молодой цариц. На площади сделали высокий помост, где должен был совершать богослужение епископ в красной мантии, с высоким посохом, в черных перчатках. На голове высокая блестящая тиара. Вокруг площади - всадники-добровольцы в каких-то необычных костюмах: короткие куртки, длинные чулки. Финансировали все это крупные магнаты, а исполнители - хуторские шляхтичи. Много детей с цветами в руках. Молодые девушки в белых платьях, похожие на невест. Я видел эту картину только издали. Не было возможности пробраться через толпу, к тому же начинался дождь. Пока мы дошли до дома, промокли насквозь, а все наши женщины, в том числе и Елена, где-то укрылись. Мы сняли одежду, чтобы просушить, а сами легли спать. Так сорвалось торжественное зрелище, которое должно было мне напомнить о первой встрече с епископом в Лепеле, когда мне было лет 7. Теперь мне было 19 лет. В сущности, очень небольшой период, а как далеко я продвинулся в познании мира.
  В первых числах июня мы выехали в корпусный лагерь рядом с литовским убогим местечком Ораны, Ковенской губернии.
  Лагерь поражал своими размерами. Передняя линейка тянулась на несколько километров. На "зорю с церемониями" выходило больше 10 духовых оркестров. А местность, как везде вокруг стрельбищ и полигонов, - песок, чахлые сосны, безлюдье. Невдалеке было озеро, около него несколько бедных офицерских дач. Километров за 5 - большая дача Полковника Карзина, отвечающего за содержание оружия в военном округе. У него 4 или 5 дочерей. Самая испорченная из них - 14-летняя Галя, которая ломалась, кокетничала и влюблялась в юнкеров по очереди. Старшие тоже были довольно красивы. На этой даче были гости, человек по 10-15 юнкеров. Я не принадлежал к числу счастливцев.
  Подымали нас рано. До стрельбища было далеко. Уставали мы порядочно. Но все же, после обеда, часов с 6 до поверки (9 часов) делать было нечего. Я привез с собой толстую книгу "История философии" и старался одолеть тяжеловесное изложение философских систем, начиная с греков и кончая Гегелем.
  В это время мы особенно сдружились с Паэглитом, Пацевичем, Круковским. Круковский, бывший семинарист с большими рыжими усами, страсть любил театр, знал наизусть много отрывков из любимых пьес Островского, с удовольствием читал вслух новые книги. Декламировал отрывки из пьесы "На дне" Горького, "Огарков" Скитальца. Мы называли наш кружок "Греки под березой". Нас всех тянуло в эту атмосферу литературных интересов, которые позволяли на время забыть окружающую казарменную постылую действительность. "Поединок" Куприна мы прочитали еще зимой и поспорили немного на тему: правильно ли Куприн рисует типы офицеров. Поверхностное сходство нашего "батеньки" с капитаном Слив ограничивалось немногими внешними чертами. Что же касается культурного уровня - "батенька" Суетин на целую голову стоял выше строевых офицеров в изображении Куприна. "Поединок" был напечатан в сборнике "Знание", где сотрудничали Горький, Скиталец, Серафимович, Шмелев. Так, понемногу, мы знакомились с новыми писателями. Сборников "Знание" в нашей библиотеке не было. Отдельные номера приносили из города.
  Приходил к "Грекам под березой" и юнкер старшего класса Шимановский. Он был из Лодзи. Вероятно, имел связь с рабочей средой. Смуглый, худощавый - он был похож на Каховского. О нашей действительности он говорил всегда язвительно, при этом кривил рот на одну сторону. По поводу моего увлечения философией он острил. Советовал познакомиться с учением Маркса.
  Сидели мы под березой с чайником. Если были у кого-нибудь деньги - покупали в чайной копеечные булочки или баранки. Аппетит был всегда, но деньги случались редко.
  На третий год я совершенно освоился с режимом училища. Даже положение штрафного (3-ий разряд по поведению) не тяготило. В город меня не пускали. Ходил только в составе команды в костёл, а оттуда заходил к Никанору. Много тренировался в гимнастическом зале, занимался фехтованием и читал. На вечерах чувствовал себя свободно. Встречался с Грицуками, с Францкевичами, с Котельниковой (сестрой Русецкой). Помню, был вечер. Я дежурил в приёмном покое (у нас назывался "околодок"). Я имел право выйти в чайную, где были наши гостьи, в коридор и даже в читальный зал. Ноя читал Писарева: об университетском образовании, о теории Дарвина, критические статьи. Чтение доставляло мне такое удовольствие, что я ни разу не выглянул в коридор, чувствовал себя выше легковесного удовольствия.
  Перед училищным праздником 9 ноября во время гимнастики ко мне подошел Будилович:
  - Ну, Рагино, как ваши успехи? Залезаете до верха лестницы?
  Я поднялся на руках до самого верха.
  - Прыгните через кобылу.
  Я прыгнул.
  - Ну как, будете отдавать честь взводным командирам? Поняли свои ошибки?
  - Так точно, понял.
  - Надеюсь, что вы исправились. Буду ходатайствовать перед начальником училища о переводе вас во второй разряд.
  К празднику вышел приказ. Я опять стал ходить в город.
  Никанор вновь открыл столовую. На этот раз в лучшем помещении. Дела столовой пошли успешнее, чем раньше.
  Арнольд Витковский тоже был принят в училище. Иногда мы с ним ходили вместе. Заходили к его бывшей квартирной хозяйке. Встречались там с ея мастерицами. Нам не хватало денег. На Рождество поехали вместе в Соболево и Михалковщину. Флёра, Маня Шатыбэлко и сестры Арнольда были бесконечно счастливы. Были в гостях у Кривоносова. Арнольд придрался к Володе Аксючицу за то, что тот толкнул его во время танцев и не извинился. Я поддержал Арнольда. Чувствовал себя чуть ли не секундантом. Дядя Людвик был очень недоволен нашим поведением. Произошел неприятный разговор в отдельной комнате. Володя все-таки извинился. Была вьюга, ехать было трудно. Мы с Арнольдом всячески кутали и охраняли барышень, Вильгельм ругался.
  В коридорах спален и в курительной комнате иногда возникали споры. Между прочим, в тактику революционной группы входило: затевать споры на политические темы и о текущем моменте, чтобы таким образом повышать культурный уровень и пропагандировать либеральные идеи. Сосланы были: Рейнгольд, Балзовский, Скродер. Но остались Попов, Мацкевич, Шимановский. Держались они уверенно. Спорить с ними было трудно. Искали случаев поговорить, кроме меня Велнкис, Дроздовский, Пацевич, кое-кто из эстонцев и латышей.
  Однажды Келлер сказал мне со злобой:
  - Это все ненадежный народ. Про вас у нас тоже был разговор. Вы говорили, что польские повстанцы 1863 года были герои, и вы хотели бы им подражать. В случае войны на вас нельзя положиться. Вы могли бы перейти на сторону повстанцев.
  - Да, я дал себе слово служить в армии только в качестве воина, а не в качестве карателя. Стрелять в каких бы то ни было повстанцев я не буду. Если хотите быть шпионом - можете донести на меня.
  Я действительно тогда увлекался Сенкевичем, подвигами шляхты. Одновременно, революционеры в моем воображении тоже имели ореол героев.
  В апреле предполагалось перевести меня в первый разряд по поведению. Выпускных юнкеров почти всех переводили в первый разряд.
  Как-то, будучи у Никанора, я узнал, что в офицерском собрании назначен общедоступный вечер. Мы пошли туда. Смотрели какой-то любительский спектакль. Потом я танцевал. В училище об этом стало известно. Надо было иметь разрешение командира роты на вход в офицерское собрание, а я обошелся без разрешения. Был поставлен на 5 час. под ружьё и оставлен на месяц без отпуска. По поведению остался во втором разряде. Только в конце мая меня перевели в первый разряд. Выпущенные по второму разряду офицеры теряли год старшинства и не допускались в Военные Академии.
  
  1908 г.
  Весной 1908 года произошло со мной первое любовное приключение. У бывшей квартирной хозяйки Арнольда работала в качестве мастерицы-швеи миловидная 17-летняя девушка Ядя Яцкевич, которая доучилась до 6 класса гимназии и дальше учиться или не хотела или не могла по бедности. За ней ухаживал Арнольд. Но вот в один майский вечер, когда мы шли по улице вчетвером, она лукаво обернулась ко мне:
  - Я вам что-то скажу по секрету.
  Мы отстали от остального общества, я наклонился, а она мне шепнула в ухо:
  - Вы мне нравитесь.
  И... вдруг поцеловала в щеку. Я вспыхнул, как порох. Тут же было назначено свидание. В следующее воскресенье мы встретились на горе Гедимина. Как сладки поцелуи 19-летняго юноши и 17-летней девушки, об этом писали многие поэты, но все равно это не поддается описанию.
  Договорились в следующий раз встретиться на берегу Вилии в дачной местности Зверинец. Но в тот же вечер у нас в училище разыгралась трагедия, которая помешала этой встрече. Вообще, мы с ней больше не встречались.
  Был ароматный майский вечер. Я только что вернулся с горы Гедимина с радостным ощущением весны и молодости. В бараке уже спали. Вслед за мной вошел Петрович, взял кружку с водой, выпил. Вдруг он засопел и упал на кровать.
  - Дневальный! - раздался крик Анатоля Тимофеева.
  - Тише, что вы кричите!
  - Петрович без сознания.
  Все вскочили, как по тревоге. Прибежал бледный фельдшер. Петрович был уже мертв. Он отравился цианистым калием. Яд взял у фельдшера. Ни у кого не оставалось сомнения, что моральными убийцами были Архангельский, Родкевич, Богушевский и Келлер. Они сами подсказали ему этот выход.
  Надо было дать выход общему возмущению. Посоветовавшись с Шимановским, мы с Пацевичем решили собрать все роты на митинг, вызвать туда убийц и избить их. Впервые в жизни мне пришлось выступить в роли агитатора. Пользуясь знакомством с поляками и литовцами, я рассказал во второй роте все обстоятельства и звалих на митинг. Пацевич подымал первую роту, Хомский - третью, Дроздовский - четвертую.
  Дежурным по училищу был "батенька" капитан Суетин, к которому юнкера чувствовали симпатию. Когда юнкера стали толпиться на плацу, он прибежал крайне взволнованный и стал просить разойтись.
  - Подумайте, господа, чем это может кончиться. Училище расформируют. Под суд пойдут десятки людей. После прошлогодних арестов училище и так под подозрением.
  Убийцы прятались в бараках. Юнкера пошумели и разошлись. Было решено бойкотировать убийц и в училище, и после производства, написать в полки, где они будут служить их характеристики. Для организации похорон Будилович назначил меня, Пацевича и Хомского. Мы были все католики, Петрович - тоже. Пытались хоронить его по католическому обряду.
  Хомский был второгодник. Таких юнкеров, засидевшихся в одном классе 2 года, называли "маик". Их было очень немного. Хомский был сыном крупного помещика, состоял в родстве с князем Друцким-Любецким. Ему было лет 25. Бледный, с большими черными глазами, он нравился женщинам.
  Прежде всего, мы направились к тетушке Петровича, сообщить о несчастьи. Полная красивая женщина бальзаковского возраста приняла нас церемонно. Она, конечно, была поражена, но не переминула упасть в обморок на руки Хомского. Нам было известно, что племянника своего она не любила.
  Ксендз встретил нас враждебно. Не хотел и слышать о христианском погребении самоубийцы, хотя Хомский напирал на то, что речь идет не только о религии, но и о народности: Петрович будто бы...
  Мы решили обратиться к священнику. Все равно ведь служитель христианской религии. Священник не мог решиться на это без архиерея. Мы уговорили Круковского, бывшего семинариста, пойти к архиерею. Со всей серьезностью они с Хомским подходили под благословение, но рассказывали потом об этом с юмором.
  Архиерей тоже отказал.
  Только лютеранский пастор согласился проводить покойника на кладбище. Провожали гроб все юнкера первой роты. Черносотенцам было сказано, чтобы они не появлялись. Они и не пошли. Пели "со святыми упокой", а в конце тенор Пацевича заставил всех умолкнуть.
  
  
  Нежно и грустно звучали слова:
  recviam acternam eis
  et lux perpetua lucet eis
  В газетах появилась статья, где говорилось, что юнкер покончил самоубийством по приговору товарищеского суда. Либеральный корреспондент возмущался нравами будущих офицеров. Фактически было наоборот. Архангельский, Родкевич и Келлер не подчинились товарищескому решению и морально убили человека. Ко мне подошел Лепин, который все время втирался в дружбу, но был себе на уме.
  - Есть подозрение, что статью написали вы. Мы хотим это расследовать.
  - Можете расследовать, шпионить, доносить и делать что хотите. Только если бы я писал, то осветил бы этот факт иначе.
  Больше разговоров на эту тему не было, но черносотенцы ко мне относились враждебно. Дня за три до производства в офицеры Хомский подарил мне свою фотокарточку, а я отдал ему свою. За спиной раздался шепот.
  - Подлец с подлецом и сходятся, - сказал Келлер.
  - Повторите, что вы сказали, - закричал я и в бешенстве подошел к Келлеру. Еще секунда, и я ударил бы его. Он был сильнее меня. Но вдруг побледнел и начал мямлить:
  - Это было сказано не по вашему адресу.
  Меня схватил за руку Тимофеев. Если бы нас произвели в офицеры, дуэль была бы неизбежна. Но могли и не произвести, а отправить в полк штык-юнкерами. Я в тот момент не думал о последствиях, а он, по-видимому, подумал и струсил.
  После производства, он подошел ко мне и смущенно начал:
  - Мне очень неприятно разъезжаться врагами. Три года мы спали рядом и учились в одном классе.
  Я молча подал ему руку. Настроение было праздничное. Не хотелось враждовать ни с кем.
  А года через три он опять пытался укусить меня. При встрече с Никанором спросил:
  - Ну, как ваш брат?
  - Готовится в Академию. Женился в Самарканде.
  - Вероятно, на какой-нибудь кухарочке.
  Он знал, что жена Никанора раньше работала официанткой в столовой.
  - Нет, дочь полковника, - отпарировал Никанор.
  В последние месяцы перед производством офицеры стали общаться с нами менее строго. Мы с Пацевичем чаще стали встречаться с Марианной и Еленой Грицук. Были у них на квартире. Раз я ушел к ним с дежурства. Это был большой риск. Когда часов в 8 вечера я вошел во двор, мне сказали, что Будилович в роте. С рапортом к нему подходил дневальный, а о дежурном он не спрашивал. Когда я пробирался по кустам к баракам сердце замирало. Я занял свое место. штык был при мне. Мы носили штыки на поясе в городе и во время дежурства. Он так и не поинтересовался, где дежурный.
  Портные шили нам офицерские мундиры, сапоги и сюртуки. Были заказаны шашки, бинокли. Я заказал себе Златоустовскую шашку, которая считалась лучше Золингеновской и дороже. На все это - обмундирование и снаряжение, при производстве выдавали по 300 рублей. Даже продавец мороженого открыл кредит выпускникам.
  Возвращаясь с каникул после Пасхи, мы с Арнольдом нечаянно попали в гости к какому-то железнодорожнику. Нас затащила туда одна из мастериц хозяйки Арнольда. Он познакомился с ней, когда готовился к приемным экзаменам и жил на квартире швеи-варшавянки. Я впервые был в полурабочей среде. Хозяева очень радушно, без особых церемоний, угощали нас чаем с колбасой, девчата с увлечением танцевали и охотно целовались со своими кавалерами во время игр с фантами. Вечеринки студентов 1958 года сильно напоминают мне эту вечеринку. Но рабочие тех времен были значительно вежливее с хозяевами и со своими дамами.
  В конце мая женился Вильгельм. Меня отпустили на свадьбу на 3 дня. Ездили в Селище в костёл. Танцевали в Соболеве, танцевали и в Михалковщине у Витковских. Появились новые знакомые: младшие сестры невесты, совсем еще подростки, шляхтянки Фальковские, Шавры. На обратном пути я решил заехать к тете Амэле. Она была замужем за Хотяновичем. Их лагерь был в 5 верстах от станции Порфианы. Поезд пришел на станцию ночью. Я не хотел беспокоить хозяев и решил поспать в лесу. Загоралась утренняя заря, на траве блестела роса. Было радостно и торжественно, как всегда бывает, когда остаешься лицом к лицу с природой.
  После восхода солнца явился на хутор. Угощение началось с парного молока. Весь день я рассказывал о свадьбе, о своих новостях. Мне были очень рады, в особенности Амэля и 15-летняя смуглянка Магдалена, сестра Хотяновича. Старшая ея сестра, бледная и болезненная, походила на монахиню.
  
  1908 г.
  Производство в офицеры
  Обыкновенно производство происходило после маневров в августе. Нас выпустили немного ранее, 15 июня. Маневров не было.
  Таких радостных и торжественных дней, как 15 июня 1908 года в моей долгой жизни было очень немного. Сразу менялось положение - из бесправного юнкера я превращался в самостоятельного человека с собственным заработком, с почетным положением, принимался в общество интеллигентных и даже знатных людей. Офицера принимали как равного и в доме губернатора, и у любого помещика. А соболевских моих родных и знакомых помещики равными себе не считали. Офицер сразу становился дворянином, дети его - потомственными почетными гражданами, а, получив чин полковника или орден святого Владимира, офицер становился потомственным дворянином.
  Вакансии на полки разбирались в соответствии с успеваемостью. Первый ученик выбирал себе место ранее всех. Были вакансии даже в Москву, в гренадерский полк. Хорошими местами считались Смоленск, Вильно, Киев. В Варшаву шли неохотно. Польское общество относилось к офицерам враждебно, и режим в полках был суровым. Далее шел Дальний Восток и Сибирь. Там платили большие подъемные и прогоны. Для Владивостокских полков это составляло около 1000 руб. По тому времени деньги большие. Боялись Кушки на Афганской границе и еще хуже мелких гарнизонов в Польше: Картуз-Березов, Салтыковский штаб, мелкие города. В "Поединке" Куприна выведен один из таких гарнизонов.
  В начале июня меня, наконец, перевели в первый разряд по поведению. По успехам я стоял в первой половине всех окончивших училище. Я наметил себе вакансии в Хабаровск, Благовещенск, Читу, потом уже Ташкент, Самарканд и т. д. Все эти вакансии разобрали портупей-юнкера. Мне достался 3-ий Зеробулакский резервный батальон в Самарканде. О Самарканде я знал из географии, что это древний город со старинными мечетями. Но что там учится в гимназии моя будущая жена - не подозревал.
  Радостное волнение нарастало с каждым днем. С 10.VI занятия уже прекратились. Выстраивались только на поверку. Строем ходили на обед. Привезли легкие красивые сундуки и чемоданы. Примерили и получили мундиры, сюртуки, прицепили к ним эполеты и погоны. Я заказал мундир у дешевого портного Гирши Столового и мундир сидел на мне мешковато, но воротник был не накладными галунами, а шитый золотом. Фуражка с белым околышем была легкая и изящная. А какой воинственный вид, когда оденешь шашку и серебряный пояс-шарф! Эх, шпоры бы еще!.. Но шпор пехотинцам не полагалось.
  Подьемных и погонов до Самарканда полагалось около 400 р. Но выдавалась на руки только половина. Остальные выплачивал полк. 15 июня мы с утра надели офицерские брюки с красными кантами и стали ждать. Подошел обед, а телеграммы из Петербурга все не было. Наконец раздалась радостная команда: "Строиться". В несколько минут роты были выстроены на плацу. На флангах - командиры рот.
  - Здравствуйте, господа офицеры! - взволнованно, как нам показалось, приветствовал нас Хамин.
  - Здравия желаем, господин Полковник.
  Юнкера так обращались к офицерам, но в строю надо было отвечать: ваше высокоблагородие.
  Хамин прочитал телеграмму, подписанную царем, и поздравил нас офицерами. Пригласил нас на вечер. Предложил до отъезда жить в наших бараках. Кормить нас продолжали по-прежнему и даже немного лучше. Прошло еще несколько минут, и наши бараки наполнились молодыми подпоручиками разных полков с красными, синими и белыми воротниками.
  Все бросились в город. На улице, когда я обгонял полуротного офицера Карповича, он пожал мне руку и пожаловался, что молодые офицеры расхватали всех извозчиков. А несколько дней тому назад я должен был разговаривать с этим самым Карповичем стоя "смирно" и приложив руку к козырьку.
  Никанор был в Соболеве. Елена встретила меня как именинника. Сбежались не только официантки, но и судомойки из кухни и даже обедающие в столовой гости. У Пацевича были какие-то дела, а сестер Грицук взялся привезти на вечер я. Денег на первые расходы одолжил у Елены. Когда мы ехали на извозчике, на вечер начался дождь. Марианна надела себе мою фуражку. В вестибюле училища швейцар почтительно снял с меня плащ - знал, что получит рубль. Из зеркала на меня глянул высокий загорелый офицер в очень коротеньком кителе. Гирша Столов очень экономил материал. Когда я танцевал, жена Хамина показала на этот китель мужу. Я это заметил и был сконфужен. Но все же с дочерью Хамина тоже танцевал.
  На другой день нам выдали деньги. Я немедля начал покупать подарки. Маме и Елене - материал на платье, Анте - шляпку, Никанору - тоже шляпу, Флёре - ботинки, Вильгельму - запонки, Людвику - удочку. Купил также револьвер - браунинг. Тогда это было просто. Надо было лишь предъявить свои документы. Вечером мы с Пацевичем пригласили Грицуков в театр. Взяли ложу. Купили коробку шоколадных конфет. Ставили "Сон в майскую ночь". Наши дамы скучали. Мы тоже мало смотрели на сцену. Полагали, что занимать дам надо и во время действия.
  Хотелось еще чем-то ознаменовать этот вечер. Мы знали, что полагается кутить. Предложили дамам прокатиться на извозчиках по Антоколю. Это была длинная улица в конце которой находилась гора Гедимина.
  Мне не очень интересно было с Лелей. Марианна села с Пацевичем. Извозчик вдруг предложил:
  - В ресторан не желаете? - и конфиденциально добавил:
  - Отдельные кабинеты есть.
  Наши дамы решительно запротестовали. Мы не настаивали. Денег у нас было не особенно много. Вернее, у Пацевича совсем не было. Заехали в Бернардинский сад. В летнем кафе мы спросили по стакану шоколада. Дали шоколад, пирожные и по стакану воды. Я не знал, зачем вода. Запил водой шоколад. Потом уже узнал, что вода подавалась прополоскать рот.
  Был в гостях у Котельниковой. Любочка была очаровательна. Она только что окончила гимназию. Русецкая сыграла на пианино, а мы немного потанцевали. Еще немного, и я влюбился бы в Любочку.
  Перед отъездом опять были с Пацевичем у Грицуков. Были там и братья Тимофеевы. Марианна явно была неравнодушна к Николаю Тимофееву. Мы с Пацевичем ревновали. Во всяком случае, атмосфера была родственная. Когда, расцеловавшись с Пацевичем и поцеловав ручки барышням, я направился к вокзалу, они долго махали мне с балкона. Я был растроган. Казалось, никогда их не забуду. Были даны обещания писать. Пацевича я после этого не видел. Это был, пожалуй, самый близкий мне по взглядам и вкусам друг. Но нас разделило пространство и время. Я твердо шагал по намеченному маршруту в Академию, а он, более впечатлительный и мягкий, прирос к среде, куда он попал. Впрочем, я не знаю, что с ним сталось во время войны и революции, и где закончился его жизненный путь, а может быть, еще и не закончился.
  Грозные события 1914-20 года разбросали по свету всех моих товарищей. Всего виленцев я за все время встречал не более 10 человек. Все остальные где-то исчезли.
  Сосланным Балзовскому, Рейнгольду и Скродеру мы после производства собрали около 300 руб. Переправить по адресу должен был Шимановский. Я вполне уверен, что он это сделал.
  Ехал я впервые во втором классе (в мягком вагоне). У офицеров была такая привилегия: с билетом 3-го класса ехать во втором. В вагоне было пусто. Со мной в купе сидел пожилой не то помещик, не то человек свободной профессии. Моя блестящая новая форма не произвела никакого впечатления. Вступить в разговор он тоже не выражал желания. В Зябках (ж.-д. станция) меня ждал Никанор.
  - Офицер, а малы! - встретил он меня восклицанием с белорусскими словами. Далее он объяснил, что, несмотря на офицерскую форму, я похож на мальчишку. Мне только что исполнилось 20 лет. Но мне казалось, что на мальчишку я не похож. Я даже немного обиделся.
  В Кубличах, в деревнях, через которые мы проезжали, и даже в Соболеве никто не был особенно поражен моим блестящим видом, о котором я мечтал много лет. Евреи и крестьяне принимали меня за полицейского, что уже совсем было обидно. Мне особенно нравился плащ без рукавов, который просто накидывался на плечи и развевался при ходьбе, как у средневековых гидальго.
  
   []
  Никанор (слева) и Ян (справа) в Соболеве
  июнь 1908 года
  
  
   []
  Флера в год свадьбы 17 лет1908 год
  
  
  Свадьба Флёры
  
  В тот год в Соболеве было две свадьбы: женился Вильгельм и вышла замуж Флёра.
  Для мамы это был тяжелый год. Нужны были деньги. Пришлось занимать, продавать коров и свиней. Из дома ушла добрая и любящая дочь, а появилась злая сноха, которая стала портить отношения мамы с Вильгельмом, и без того плохие. Хозяйство не улучшалось, а падало. Людвика Вильгельм выжил из дома. Людвик ушел в Пышно на винокуренный завод. Ему в это время было лет 16. Преодолеть отвращение к наукам он так и не смог. Мешала природная подвижность и живость. На работе начало проявляться наследственное упорство. Он там исправно чистил котлы, шуровал топку. Впоследствии он перешел на такую же работу в Великие Дольцы к Пантцеру, который знал нашего отца. Мать Пантцера проявляла заботу о молодом рабочем. В Дольцах ему жилось лучше, чем в Пышно. Кое-какими продуктами помогали и из Соболева.
  Вскоре после моего приезда мы с мамой и с Флёрой поехали в Березино к Володе. У Володи гостила младшая его сестра Стэфа, которая училась на курсах медицинских сестер. Ей было лет 17. По установившемуся в юнкерской среде правилу, юнкер или молодой офицер не должен был пропускать ни одной барышни, а должен был влюбляться. Оставшись наедине со Стэфой, я немедленно ее обнял и робко поцеловал. К моему удивлению и радости она не сопротивлялась и охотно ответила на поцелуй. Этого было довольно, чтобы она завладела моими пламенными чувствами на все время свадьбы. В Березине к этому очень располагала обстановка. Володя с Флёрой все время уединялись и оставляли нас одних.
  Из Соболева мы все поехали в Лепель, покупать приданое для Флёры. Были кое-какие деньги у Володи, я тоже внес около 100 рублей. Зато белья я в Вильне не заказывал, а все мне шила дома Флёра. Известно было, что я буду шафером, а моей шаферицей - Стэфа. Нужен был подарок. Я еще раз пересчитал свои деньги, оставил самый минимум на билет и на путевые расходы и истратил на подарок целых 8 рублей: бонбоньерка, конфеты и одеколон.
  Несмотря на присутствие Стэфы, которая мне все больше и больше нравилась, я в Лепеле считал своим долгом поухаживать за кокетливыми еврейками-швеями, которые шили для Флёры шубу и платья.
  Из бывших товарищей по городскому училищу никого не встретил. Решил сделать визит заведующему училищем Садовскому, при котором я кончал училище. Он сменил Чубова. Садовского я меньше уважал, чем Чубова. Он тоже не знал, о чем со мной говорить. Пытался взять игривый тон, но из этого тоже ничего не вышло.
  К воинскому начальнику я не мог являться, потому что жил в другом уезде. Но он мог увидеть меня на улице, и было бы неловко. К тому же мне скорее хотелось соприкоснуться с офицерским обществом. Полковник принял меня любезно. Писаря же встали, когда я проходил через канцелярию и величали меня "ваше благородие". Все это льстило.
  После поездки в Лепель я съездил в Стадолище, к Кривоносову и в Листоватку. Кроме коротенького кителя из шерстяной материи у меня был такой же коротенький китель из рогожки, которая измялась и имела плачевный вид. Поэтому в Стадолище я поехал в сюртуке. Стадолицкий дед, зная что я теперь дворянин, не дал поцеловать ему руки, что я всегда делал раньше. После этого я всегда целовал деда Стефана в щеку, а своему деду Казимиру целовал руку.
  Дядя Людвик обиделся на Ядвигу Урбанович за то, что она отвергала его ухаживанья и надеялась выйти замуж за меня. Он, конечно, понимал, что из этого ничего не выйдет, что она просчитается. Ему хотелось подразнить ее. Он подговорил меня съездить к Урбановичам. Чтобы еще больше подчеркнуть мое положение он дал свой экипаж с парой хороших лошадей. Кучером был тот самый Антон, у которого я учился петь солдатские песни. Строевую выправку он уже утратил, "благородием" меня не величал, и опять повторял, что не завидует офицерам; воинская дисциплина ему в свое время насолила. Да и вообще городская жизнь его не прельщала. Он видел, как привольно и независимо живут мои дяди, и как над ними нет никакого начальства и никакого принуждения. Даже у последняго крестьянина больше свободы, чем у важного чиновника или генерала. Анархическое чувство свободы крепко сидело у крестьян.
  Не доезжая версту до Лютик я снял китель и надел сюртук. Поверх сюртука накинул плащ. Белые перчатки. Лакированные сапоги, рейтузы. И глупая голова, стриженая ежиком.
  Встретили меня как взрослого. Спешно варился "росолэк" (суп с салом, заправленный сметаной и мукой без овощей), пеклись "налесники" (блинчики). Это было неизменное угощение у всех мелкопоместных и у шляхты. Старики поспешили после ужина уйти на покой, а Ванда, Ядвига и я остались на крыльце. Через несколько минут ушла и Ванда. Оставалось разыграть нежную сцену, которую я представлял себе по романам. Но в натуре этого не получилось. Против поцелуев она слабо сопротивлялась, но щеки у ней были холодные и сама она активности не проявляла. Может быть, это был тактический прием, чтобы выказать свою скромность. Но я чувствовал, что не очень нравлюсь ей. Чтобы оправдать свое поведение я предложил ей себя в женихи, но разъяснил, что офицеру до 23 лет жениться не разрешается. Надо ждать. Она сомневалась в моей верности (и как после оказалось, сомнения оказались основательными). Влюбленным трудно расстаться после свидания. Время бежит так незаметно. Хочется еще и еще побыть вместе, не хочется отрывать руку от руки. У нас было иначе. Разошлись рано и без особого волнения.
  Утром погуляли немного в лесу, причем Ванда все время уходила в сторону "собирать цветы". Договорились, что если мои чувства и намерения изменятся, я должен вернуть ей фотокарточку, которую она мне подарила. Поцеловал ее несколько раз в щеку, а на прощанье - руку. Тем дело и кончилось. Правда она нашла какое-то дело в Ушачи, чтобы я ее туда подвез. Это было версты 3. Разговор в присутствии Антона не клеился. В Ушачи нам встретился на площади урядник. Он вытянулся и взял под козырек. Я видел, как довольна моя дама. Больше я с ней не встречался. Слышал, что она служила горничной у Сушинских. Пробовала заводить романы то с Вильгельмом, то с нашим Людвиком, которому в это время было лет 18. Ей даже за Людвика попало от отца кнутом. Потом она вышла замуж за небогатого шляхтича Столыгво. А когда я в 1927 году был в последний раз в Белоруссии Вильгельм рассказывал, что видел недавно Ядвигу, что она совсем беззубая и похожа на старуху. Встречаться с ней у меня желания не было.
  В день свадьбы Флёры гости сначала собрались в Соболево. Я надел мундир с эполетами и подпоясался шарфом. В этом костюме меня увековечил фотограф Фидельман, которого специально привезли из Лепеля снимать новобрачных. Снят я под руку с Никанором.
  Когда Стадолицкие въехали во двор, я крикнул "смирно" и отсалютовал шашкой. Мое остроумие не понравилось дяде, и он сразу охладил меня:
  - Мы гэтаго ня любим...
  У него действительно упорно держалось отвращение к военщине, как, впрочем, и у большинства наших соседей.
  Приехала Маня Шатыбэлко в белом платье, совсем уже взрослая. Володя приехал со своими шаферами. Начались обильные угощения и танцы. Я водки совсем не пил, а танцевал больше всех. Ночь прошла незаметно. На рассвете попытались заснуть. Мужчины отправились на сеновал, а женщин устроили в комнатах. Я решил набрать букет полевых цветов для шафериц. Фидельман составил мне компанию. Потом мы пошли купаться, а часов в 8 утра разбудили и женщин. Начались опять танцы, появились колбасы, пироги, мясо всех сортов, сладкие печенья. Часов в 10 выехали в Березино. Мама вынесла кучерам гарнец (четверть) водки. Они выпили ее стаканами, хотя из вежливости отказывались, говорили, что надо быть трезвыми во время поездки. Ехать надо было около 30 километров, т. е. около 4 часов. Я поехал на одноконной бричке со Стэфой. Мане пришлось ехать с собственным отцом. Она немного на меня обиделась.
  В Березине у Володи было просторнее, чем у нас. Как волостной писарь, он использовал "сборню" для танцев, а стол был накрыт в канцелярии. Гостей собралось вдвое больше, чем в Соболеве. Семья фельдшера Базаревского состояла из 5 человек: 2 сына и 3 дочери. Одна из них, Схоластика, пышная брюнетка, была не слишком добродетельна, младшая, 16-летняя, тоже подавала надежды. Старший брат с пышными белокурыми усами Ромуальд работал где-то на почте, способностями не отличался. Младший, Антон, ученик Киевской фельдшерской школы, удачно острил и слегка задирал меня с революционных позиций. Приехал приглашенный Володей сын крупного помещика Сипайло. Старик Сипайло славился своими похождениями с женами рабочих и служащих его имения.
  Сын после окончания университета гостил у отца. Ему интересно было посмотреть белорусскую свадьбу. С ним были 2 дамы. Они в качестве зрительниц сидели в зале для танцев. Кавалер их уже изрядно выпил водки и наливки. Дам угостили вином. Меня, как равноправного с ними, Володя познакомил с этими дамами. Весь потный, в мешковатом мундире, с неграмотным произношением польских фраз, вряд ли я им понравился. Я просил, чтобы Сипайло дирижировал мазуркой. Он согласился. Мазурка прошла как вихрь. Потом они уехали. Тогда я сменил мундир на китель. Стало свободнее и веселее.
  Венчались в церкви на следующий день. Опять я был в мундире с эполетами в белых перчатках, и опять зрители принимали меня за пристава. Даже старые солдаты не могли себе представить, что в Березине может появиться настоящий офицер. Фидельман сфотографировал всех гостей. К сожалению эта группа затерялась. Наконец, после 3-х ночей без сна, пора было ехать в Соболево. Мой отпуск заканчивался. Надо было ехать в полк.
  На прощанье Флёра расплакалась. Заплакала вдруг и Стэфа. Мне хотелось обнять обеих, но строгие нравы того времени не позволяли этого. После этого я Стэфы не встречал. Медицинской сестрой она работала где-то на Урале, а вышла ли замуж - не знаю.
  Меня пригласил ехать с собой Иван Иванович Шатыбэлко, мой крестный.
  - Хочу, сынок, с тобой поговорить.
  Я боялся, что он станет мне сватать свою дочь. Намеки действительно были. Он напирал на то, что не следует давать таких обещаний, которых ты не в состоянии исполнить. Надо так себя держать, чтобы потом не было стыдно. Мане я никаких обещаний не давал, поэтому его намеки к этому случаю не относились. Мучительно хотелось спать, а он говорил и говорил. Большая часть его наставлений до меня не дошла, так как я все время засыпал сидя.
  В Соболеве мама начала жарить яичницу, поставила самовар, а я извинился и ушел спать на сеновал. Очень трудно заснуть после 3-х бессонных ночей. Видишь и слышишь все. Провалы в бессознательность получаются очень короткими. Когда они становятся продолжительнее, этого не замечаешь. Кажется, что совсем не спал. А между тем, чувствуешь утомление. Бодрствовать тяжело.
  Так закончился период беспрерывного возбуждения, граничащего с восторгом.
  
  Переезд в Самарканд
  Офицерский нарядный сундук уложен. Кроме того, сбили из досок громоздкий ящик, уложили туда белье. Мама не могла отправить сына в дальнюю дорогу без продуктов. Добавили в груз сыры и колбасы; кроме того, выбрали изрядное количество хороших антоновских яблок из родительского сада. Вместе с запасом сена на сутки воз получился солидных размеров. Когда все мы собрались на крыльце, дед вдруг обратился ко мне с напутствием:
  - Гляди, не поддавайся товариству (товарищам). Гарэлки ты ня пьешь и остерегайся дальше. Возвращайся скорей.
  И вдруг он заплакал. Он большей частью раньше молчал и не лез с наставлениями. Это было впервые, что он заговорил и заплакал. Никанор тоже заплакал. О маме и Анте и говорить нечего. Оне ходили заплаканными с утра. Мы с Вильгельмом проехали добрую версту не глядя друг на друга и молча, а слезы вытирали украдкой.
  Под вечер уже подъехали к Прозорокам. Поезд проходил часов в 5 утра. Вечер мы решили провести у писаря. Его дочь Соня только что окончила гимназию и вместе с семейством фельдшера Лемеша приезжала к Витковским и к нам в Соболево. Лемеш тоже жил в Прозороках. Это был брат старой Витковской. Жена писаря оказалась много интереснее своей дочери. Мы просидели у них всю ночь. Писарка пела народные песни, говорила о литературе, о фольклоре. Она тоже окончила гимназию и была раньше учительницей. Теперь она воспитывала своих собственных детей и занималась хозяйством.
  При прощанье Вильгельм тоже имел огорченный вид. Мой громоздкий багаж пока погрузили на тормозную площадку, а в Полоцке носильщик направил его малой скоростью. Я его получил в Самарканде месяца через 4.
  Я поехал не через Оренбург, а через Кавказ и Каспийское море, чтобы посмотреть эти края. В Гомеле была пересадка. Встретил там еще одного виленца - Бондаренко. Я знал, что он бывший народный учитель, но в училище с ним мало встречался. Он ехал в Асхабад. С ним пробирался в Туркестан бывший семинарист из духовной семинарии, который почему-то не хотел быть попом.
  По дороге к Курску в наше купэ сел помещик, похожий на Левина, как его рисуют в иллюстрациях к "Анне Карениной". С ним изящная интересная жена. Они легко разговорились с мальчишками-офицерами, какими мы тогда были. Угощали нас вишнями. У меня были грязные руки и манжеты и я был очень смущен. Они делали вид, что не замечают этого.
  В Харьков приехали около 10 часов вечера. Опять пересадка. Наш поезд на Ростов отправлялся часов через 14. Хотелось посмотреть Харьков. Пошли пешком по железнодорожным путям. Оказалось далеко. Попадались все какие-то окраины. Встретилась столовая, которая уже была пустой. Плохо освещена керосиновыми лампами. За одним столиком одиноко сидел длиннобородый патриарх в очках, похожий на писателя Златовратского. Он с грустным видом пил водку. Закусывал огурцом. В другом углу шушукались и смеялись две девицы, ярко накрашенные. Оне пересели ближе к нам. Но мы съели по холодной котлетке, выпили бутылку пива и пошли дальше. Бондаренке хотелось посмотреть университет. С университетом связывалось представление о Белинском, Грановском. Герцена и Огарева знали не все. Но университет - это была светлая мечта.
  Университет оказался далеко. Решили переночевать в гостинице. Отвели нам холодный, неуютный номер. Пока горничная заправляла постель, а мы с ней шутили, в номер стали заглядывать накрашенные девицы. Посидев у нас немного и убедившись, что дохода им здесь не будет, оне ушли. Но когда мы уже разделись, одна из них опять постучалась. Я подошел к двери. В коридоре стояла девица: босиком, в одних чулках и в ночной рубашке. Спросила спичек. Ей тоже пришлось уйти.
  Утром посмотрели университет. Здание особенного впечатления на меня не произвело.
  Донбасс характеризовался невзрачными поселками без зелени, отсутствием продуктов на станциях и бедными полями. Перед Ростовом и за Ростовом поля, засеянные подсолнухами. Появились фрукты, помидоры. Я с ужасом смотрел, как семинарист ест сырые помидоры с солью. Помидоров в Белоруссии не было. Вкус их мне казался металлическим. В Вильне Никанор давал мне попробовать дешевые сорта незрелого винограда и белых арбузов. К зрелому винограду и красным арбузам привыкать было легче, чем к помидорам.
  Но где же Кавказ? Кавказ начинался за Ростовом. Гор не было. Тянулись Сальские степи, лишенные зелени станции. Только от Минеральных вод появились силуэты гор. Одни силуэты, без мрачных ущелий, где
  "Терек прыгает, как львица
  с косматой гривой на хребте".
  Переехали и Терек около Гудермеса. Здесь он течет спокойно. Двина в Полоцке была шире и красивее с высоким правым берегом. Только от Темир-Хан-Шуры появились отвесные скалы. С левой стороны показался светло-зеленый и светло-голубой Каспий. Появились загорелые горцы в бараньих шапках, в бешметах и черкесках. Особенно живописен был Дербент. Седобородые горцы. Женщины с медными и глиняными кувшинами на одном плече в длинных одеждах составляли живописные группы около колодцев. Кувшины с длинными узкими горлами и шарообразными основаниями. На Западе скалы. С Востока Каспий. В Баку приехали вечером. Непривычные силуэты домов с плоскими крышами.
  Мой багаж отстал. Пришлось ехать в гостиницу, ждать багажа. Утром захожу в ресторан. Ресторан богаче Виленских. Много армян, хорошо одетых, вежливых. Посмотрели с Бондаренко "парапет". На "парапете" и на улицах пестрая толпа: армяне, персы, французы, англичане.
  В книжном магазине купил 2 книги: Степняка-Кравчинского "Домик на Волге" и биографии революционеров: Веры Фигнер, Засулич, Бардиной, Кропоткина. Мне давно хотелось ближе познакомиться с этими людьми, которых я считал героями. Кроме того, хотелось подчеркнуть, что я либерал и почти революционер.
  Багаж получен. Амбал (носильщик) перенес его на пароходную пристань. Подхожу к билетной кассе. Там стоит подпоручик в такой же форме, как у меня. Черные усы опущены книзу, взгляд внимательный, одет аккуратно. Представляюсь:
  - Подпоручик Рагино.
  - Подпоручик Гордиенко.
  - Мы оба едем в Зеробулакский батальон? Вы какого училища?
  - Чугуевского.
  - А я Виленского.
  У нас сразу установились приятельские отношения, которые продолжались до 1913 года. Потом мы разъехались и больше не встречались.
  Входит толстый седой отставной Полковник. Фуражка у него с белым околышем, как у нас. Мы представляемся ему.
  - Полковник Борщевский. Служил в туркестанских частях. Еду в Ташкент. До Самарканда значит вместе.
  Пароход "Куропаткин" отходит в 10 часов вечера. На приморском бульваре оживленная, нарядная толпа. Мы с Гордиенко прогуливаемся около дебаркадера. Выясняется, что нам обоим понятна и дорога красота этого вечера. Всходит луна. Море спокойно, как зеркало.
  Пароход уходит в сияющую даль, но нам немного грустно и жаль оставлять этот шумный, красивый, сияющий огнями город. Не особенно знакомый с порядками на пароходе и не зная прав пассажира, я не знал, что делать и хотел было лечь спать.
  - Вас требует на палубу полковник, - обратился ко мне лакей.
  Я еще не забыл, что Полковники тянут юнкеров, поэтому выхожу немного смущенный. На палубе за столиком - Борщевский. Рядом Гордиенко.
  - Присоединяйтесь к нам, Поручик. В такую ночь грешно спать.
  Я боялся, что начнется попойка. Мне приходилось слышать о попойках в офицерской среде. Но полковник пьет чай с печеньем. Я рискнул принесть Соболевское печенье. Полковник его тоже одобрил. Он член географического общества, хорошо знает Туркестан. Охотно рассказывает о походах Кауфмана, Скобелева, об охоте на тигров в камышах около Аральского моря.
  - Читайте Каразина, он хорошо изображает эти времена.
  По словам Борщевского, в горной части Туркестана есть ископаемые: цветные металлы, уголь. В советское время его слова подтвердились, а тогда я относился к его рассказам немного скептически, хотя не показывал этого полковнику. Почтительно слушал, задавал вопросы. Долго сидели мы на палубе, любовались лунной тихой ночью, морем.
  Шумный сияющий Баку превратился в узкую, темную полоску на Западе. Местами там сверкали огоньки.
  В Красноводск приехали утром. Солнце слепило нас, отражаясь на поверхности моря. На пристани нас ждали Тимофеевы. Анатолий присылал мне телеграмму в Соболево с предложением встретиться в Зябках, но я опоздал. Он ехал в Кушку, а его брат Николай - в Коканд.
  Прежде всего, выкупались в море. Потом направились в офицерское собрание (клуб). Поезда приходилось ждать до вечера. Красноводск производил пугающее впечатление: жалкие домики, прожаренные солнцем, полное отсутствие растительности. Только около офицерского собрания торчало десятка два чахлых деревьев. На поливку их воду привозили из Баку. Для питья брали воду их опреснителя, теплую, солоноватую. Обедали, дремали в креслах, перелистывали старые журналы и газеты. Подали железнодорожный состав. После комфортабельных кавказских вагонов старенькие двухосные пыльные вагоны казались особенно убогими.
  Проехали Геок-Тепе. Борщевский нам советовал посмотреть памятник Скобелеву. Пока поезд стоял, мы успели добежать до памятника и обратно. Памятник в голой пустыне был трогательно заброшен.
  Не доезжая до Асхабада, видели в раскаленном воздухе мираж: деревья, реку. Борщевский сказал, что в этом месте ни оазисов, ни реки не должно быть. В Асхабаде в наш вагон села полная кокетливая брюнетка лет тридцати. При ней юный подпоручик, артиллерист, вылощенный, вежливый, скучный. В нашей компании кроме Гордиенки и Тимофеевых оказался еще подвижный крепыш Крылов и довольно бесцветный поручик Сапрунов. Крылов и Анатоль демонстрировали свои мускулы. Сняли кителя, заменили их чесучовыми рубахами без пояса, с расстегнутыми воротниками. Дама все время выглядывала из своего купе и сказала, что такие непосредственности ей нравятся. Артиллерист немедленно снял погоны и расстегнул одну пуговицу.
  - Его надо отшить, - заявил Крылов.
  Мало-помалу он вступил в разговор с дамой. А артиллерист на больших станциях покупал им нарзан и лимонад, то есть оказался на побегушках. К вечеру Крылов переселился в купе нашей попутчицы. У артиллериста был кислый вид. Наши симпатии были на стороне Крылова.
  Появились станции: "Барханы", "Пески". Я с ужасом смотрел на работников этих станций. Как они здесь живут? Ни одной зеленой былинки. Вода привозная. Песчаные смерчи. Впоследствии я узнал, что строитель этой железной дороги, Анненков, среди английских и немецких инженеров известен как выдающийся инженер, примерно такого уровня, как Лессеж, строитель Суэцкого канала, или Эйфель. У нас, к сожалению, он почти не известен. Между прочим, для борьбы с песчаными заносами он первый применил щиты, которые теперь применяются против снежных заносов. Если представить себе тогдашний уровень техники, надо удивляться, как можно было двигаться через безводную знойную пустыню с материалами, продовольствием, инструментом, как прошли здесь изыскатели, нивелировщики.
  В Мерве в нашем вагоне появилась пикантная, немного крикливо одетая женщина с корзиной фруктов.
  - У моего отца здесь имения, и я приезжала сюда из Ташкента. Люблю путешествовать одна, самостоятельно.
  Начала угощать своих соседей фруктами. Я сидел в стороне, читал. Шаблонный разговор быстро истощился.
  - Позвольте Вас угостить виноградом, - обратилась она ко мне.
  Я подсел ближе. Мне показалось, что она говорит с польским акцентом.
  - Вы полька? - задал я вопрос.
  - Да, а как Вы это угадали?
  Я сказал несколько фраз по-польски. Она ответила так же плохо и неуверенно, как и я. Кроме того, невежливо было говорить на иностранном языке при людях, которые этого языка не знают. Далее мы говорили по-русски, но она обращалась ко мне чаще, чем к другим. Это мне льстило. Постояли немного в тамбуре вагона. На какой-то большой станции вышли на перрон. Я взял ее под руку и начал таять. Когда поезд тронулся, меня позвал к себе Борщевский. Он ехал в первом классе. Через окно видел мои успехи.
  - Предупреждаю Вас, поручик, что Вы напрасно ухаживаете за этой женщиной. Это безусловно проститутка.
  - Господин Полковник!..
  - Успокойтесь, мой друг, поверьте моей опытности. Она знает, что Вы едете прямо из училища, что у Вас, вероятно, есть деньги. Берегитесь.
  Я был смущен, сразу остыл и больше к ней не подходил.
  На прощанье Борщевский сказал, что у него в Зеробулакском батальоне есть приятель Подполковник Сухорский, предлагал передать ему привет. Сказал, что он поручает меня покровительству Сухорского. Я считал тогда себя поляком. Борщевский и Сухорский были тоже обрусевшие поляки, это нас и роднило. Мы все нет-нет да и испытывали щелчки от "истинно русских" русификаторов. Например, в стенах юнкерского училища запрещалось говорить по-польски. Законоучитель священник всячески подчеркивал, что "схизматики" - враги русских. Впоследствии Сухорский был моим посаженным отцом, когда я женился.
  Борщевский два раза заезжал в Самарканд к нам с Гордиенко. У нас одно время хранилось два каких-то старинных карабина, которые он где-то нашел в захолустных гарнизонах. Он всегда был бодр, подвижен, интересно рассказывал. Совершенно непонятно было, когда в газетах появилось сообщение: "В Киеве отравился полковник Борщевский. Причины самоубийства не выяснены." Для меня это тоже осталось тайной.
  После "Песков" и "Барханов" сады Мерва, Чарджуя, Бухары казались оперными декорациями. Что-то искусственное было в полях, изрезанных арыками. Деревья росли только по краям арыков. Сплошных тенистых зарослей не было. Не было и хвойных деревьев. Долина Заравшана особенно обильно засажена фруктовыми деревьями и виноградниками. Но из вечно голубого неба не падала живительная влага, листья деревьев были покрыты пылью.
  
  Самарканд. Первые впечатления.
  Солнце склонялось к западу, когда наш поезд подошел к довольно скромному вокзалу. Беззаботное настроение, сопровождавшее нас в пути, вдруг исчезло. Чувствовалась тревога, как сложится совсем новая жизнь, отличающаяся от юнкерской и тем более от соболевской.
  В наш вагон стремительно вбежал поручик в форме Зеробулакского батальона в достаточно грязном кителе. Усы на его молодом лице казались приклеенными. Мы с Гордиенко представились ему:
  - Поручик Случановский, - отрекомендовался он. Мы давно вас ждем. Уже вышел приказ о назначении Рагино во вторую роту, Гордиенко - в пятую.
  Случановский был в карауле. Отголоски 1905 г. еще чувствовались, несмотря на репрессии Столыпина. На крупных железнодорожных станциях еще дежурили воинские команды. В Самарканде стоял взвод. Вскоре после нашего приезда этот караул отменили.
  Случановский советовал нам ехать прямо в лагерь в 6 верстах от вокзала.
  - Да нам неловко с дороги. Надо почиститься. Представиться командиру в парадной форме.
  - Не смущайтесь. У нас народ простой.
  Дорога в лагерь шла по аллее из тополей и вязов. Попадались саманные домики, огороженные глухими саманными стенками. Парный извозчик в халате и в чалме гнал своих лошадей вовсю. Сбруя была украшена ремешками и ленточками. Взял он с нас 80 коп. за весь конец.
  Первым показался лагерь казачьего полка с церковью и с офицерскими бараками. Далее дорога уперлась в переднюю линейку пехотного лагеря.
  - Стой извозчик, - крикнул нам наигранным басом проходивший по линейке солидный поручик.
  - Поручик Воронцов, - отрекомендовался он. Хотя и Воронцов, но не граф, - пошутил он. Вы к нам в батальон? Я вас провожу.
  Несмотря на наше предложение занять заднее место в экипаже, он сел на переднюю скамеечку, лицом к нам, и указал извозчику куда ехать.
  - Хорошо сделали, что направились прямо в лагерь. Мы вас ждем.
  Офицерские бараки Зеробулакского батальона стояли с небольшим отступом от передней линейки. Их закрывали плакучие ивы. Бараки были тоже саманные с глино-соломенной крышей и с глиняными полами. Офицерская столовая стояла в центре двора. Сзади - барак для вестовых.
  - Здесь вот пустая комната, - указал Воронцов.
  Из соседней комнаты вышел плотный брюнет Савельев и невысокого роста в хорошо сшитом кителе, с торчащими вверх рыжими усами, поручик, в котором я узнал бывшего портупей-юнкера Минцевича. Он в Вильне водил нас в костел.
  В палисаднике перед бараками появился низенький пузатый полковник, похожий на дона Бартоло из "Севильского цирюльника".
  - Вот и командир. Можете ему представиться.
  - Да неудобно, в такой обстановке. Да у нас и шарфы в багаже.
  Минцевич и Савельев немедленно достали шарфы. Мы пристегнули шашки и вытянулись перед полковником.
  - Здравствуйте, господа. Желаю вам, господа, знаете, хорошей службы. Пожалуйте, знаете, в столовую, ужинать.
  Это был полковник Кражовский, участник русско-турецкой компании 1978 года. Он дослуживал последний год до пенсии. Служака старой формации, человек безобидный и даже жалкий. Молодая его жена с двумя дочками (он их называл котлетницами) жили в Тифлисе. Все свои деньги он посылал им. Вряд ли ему готовилось в семье теплое место после отставки.
  В столовой ужин накрывали под открытым навесом. За пределами освещенной полосы простиралась темная тихая ночь. Звезды на черном южном небе казались крупнее. Откуда-то доносилась музыка. Было 29 июля. Праздновались именины моей суженой. Судьба благоприятствовала мне. В столовой нас встретил дежурный, белокурый высокий поручик с казачьими усами, опущенными книзу. Это был Корниенко.
  - Все офицеры ушли на именины к Степанову. Командир и музыкантов туда послал, - сказал нам Корниенко. - Водку будете пить?
  Мы заявили себя непьющими.
  - Потом научитесь, - спокойно заявил он.
  Во время ужина появился высокий, тонкий белобрысый застенчивый кадет и стал нас тоже приглашать на именины. Это был брат именинницы, Жорж Степанов. Мы отказались. Появиться в большом незнакомом обществе было немного страшно. Утром Случановский познакомил меня с моим командиром роты, капитаном Сиязовым. Китель на нем был потрепанным. Да и самого его жизнь, по-видимому, трепала не раз и изрядно. Вид у него был несколько отсутствующий, нельзя сказать, чтобы рассеянный, скорее озабоченный. Часто курил и не много разговаривал. Мне сразу сказали, что он страдает запоем. Впоследствии он мне рассказывал о некоторых своих злоключениях. Генерал Церпицкий командовал корпусом. Он бил на дешевую популярность, поэтому неистово сквернословил.
  - Здорово ..., - кричал он перед строем с добавлением нецензурных эпитетов по отношению к роте, которая чем-то ему не понравилась. В строю были офицеры. Они возмутились. Не нарушая устава, который запрещал коллективные жалобы, каждый офицер отдельно подал жалобу на корпусного командира Куропаткину. Церпицкому сделали замечание, а офицеров, во избежание вольнодумной группировки, перевели в разные захолустные гарнизоны. В другом случае Сиязову пришлось поссориться с командиром батальона. Его вызвали к командиру бригады и начали с криком грубо распекать. Он резко отвечал, нервничал.
  - Отвратительное чувство, - говорил он мне. - Стою, руки по швам, и чувствую, что начинаю дрожать. Нарочно прижимаюсь к стене. Чувствую, что головой стучу об стенку.
  Новый перевод. Задержка с производством из штабс-капитанов в капитаны. Производство это зависело от аттестации, и были случаи, что в этом чине засиживались на 7-10 лет в должности субалтера (младшего офицера).
  Семья у него была большая, жена и дети бедствовали. Военное дело он знал хорошо, солдаты его любили. Но мешал запой. Проходило это так. Настроение падало. Сумрачно он занимался строевым обучением. Потом уходил в какой-нибудь кабак и там напивался до потери сознания. Солдаты знали, чем это кончится, и оберегали. При мне один раз унтер-офицер Крывуля нашел своего командира под забором, отвез его домой. Дней пять командир в роте не появлялся. Потом вышел озабоченый, энергичный. О его прогуле все молчали. Так случалось раза 2-3 в год.
  Был и такой случай. Сиязов был дежурным по гарнизонному офицерскому собранию. Тут нельзя было не выпить. За одним из столиков компания ура-патриотов тоже изрядно подогрела свои патриотические чувства. Один из них встал и провозгласил:
  - Выпьем за здоровье нашего обожаемого Императора!
  - Для кого обожаемый, а для кого - неуважаемый, - пустил реплику Сиязов.
  Это слышал подполковник Костылецкий, замкнутый тихий человек в очках. Он хотел написать об этом инциденте рапорт командиру. Нашлись люди, которые уговорили его не обращать внимания на пьяного.
  Невольно напрашивается сопоставление со сталинским периодом, когда ура-патриоты на каждом шагу вопили "Да здравствует любимый вождь!" И что бы сделали при нем с Сиязовым. Племя подхалимов очень живуче и всегда падает ниц перед властью.
  Сиязов прислал мне вестового и деревянную кровать с веревочной сеткой. Я совершенно не знал, что делать с вестовым. Утром он подметал комнату, чистил мне сапоги, приносил кувшин воды для умывания, а больше ему решительно нечего было делать.
  Перед обедом на следующий день мы представились подполковнику Сухорскому и остальным офицерам, которые обедали в общей столовой. Капитан Степанов обедал дома на даче. Но он заходил в столовую, и мы к нему тоже подходили. Хорошая военная выправка, хорошо сшитый китель, пышные усы, эспаньолка делали его похожим на штабного офицера. Обращали на себя внимание блестящие, темного цвета глаза, которые не гармонировали с седыми волосами и с лысиной. Держался он скромно и естественно, стоял в стороне, так как не собирался обедать. (Папе было 44 года. - прим. Серафимы)
  Михаил Антонович Сухорский с фигурой физкультурника, с небольшой рыжеватой бородой казался мне уже стариком из-за лысины и несколько безразличного отношения к нашим молодым развлечениям. Во время японской войны он был серьезно ранен, в бессознательном состоянии взят в плен. Там его лечили сначала в Японии, а позже в Париже. А в Самарканде в это время служили по нем панихиды. У него было много друзей. Холостяк, добродушный и веселый от природы, он возбуждал всеобщую симпатию, у многих был шафером, кумом или просто хорошим товарищем. За боевые заслуги его наградили Георгиевским крестом. Офицерский Георгиевский крест было труднее получить, чем Золотую звезду Героя Советского Союза. Кроме характеристики и описания подвига, составленного начальством, требовались свидетельские показания и протоколы. Вопрос о награждении решала выборная Георгиевская дума. Георгия первой степени имели только Суворов и Скобелев, а во время японской войны третью и четвертую степень получили около сотни людей.
  Когда Михаил Антонович после выздоровления вернулся в Самарканд, его встречали как родного воскресшего человека и как Героя. В столовой мне бросились в глаза чернобородый, похожий на Пугачева капитан Пименов; похожий на штатского, с растрепанной длинной бородой, с рассеянным видом и с беспорядочными жестами капитан Кислов; низенький коренастый с длинной бородой, лысый, в очках, с громким голосом, часто неестественно хохотавший капитан Лебедев и сухой, седенький, скромный Игнатий Иванович Лясковский, больше походивший на странника по святым местам, чем на офицера, впрочем, держался он очень прямо, как молодой кадет. Высоким ростом и громким голосом выделялся также высокий близорукий брюнет Окороков. Из молодых офицеров заметен был Припусков как остряк и пьяница. Он пробовал писать стихи, готовился в Академию. А мне напоминал Казанского из "Поединка" Куприна. Но это казалось только на первых порах. Он оказался довольно заурядным офицером. В Академию не поступил, женился, был переведен в какой-то захолустный гарнизон.
  На занятия в свои роты мы вышли через день. Пришлось шагать с ротой за 5 километров на стрельбище по очень пыльной дороге. После юнкерских рот зеробулакские роты казались слабо дисциплинированными, плохо одетыми. Офицеры томились от жары и скучали. Только Лебедев кричал обидным тоном:
  - Фельдфебель! Запиши, что Иванов трус, дергает за спуск...
  Или:
  - Петров, баба, ходить не умеешь!
  Под слабой тенью телеги разостлали брезент. Появился лимонад, вино, бутерброды. Есть не хотелось. Солнце жарило не переставая. Обедали в этот день поздно, около пяти часов вечера. Перед некоторыми приборами появилась водка. Вечером мы с Гордиенкой гуляли по линейке. Темная тихая ночь навевала меланхолическое настроение. Я думал о Сухорском и о старых капитанах. Как можно было на всю жизнь оторваться от русских городов, от русских людей и жить среди чужой природы, на чужбине. Это все равно, что умереть для родных и друзей, которые тебя окружали на Родине.
  Из юнкерских еще времен нам было известно, что по приезде в полк надо устанавливать дружеские отношения с товарищами, прежде всего за бутылкой вина. Сговорившись с Савельевым, Припусковым, Корниенко, Случановским и с приехавшим из Казанского училища Боярсковым, мы в первую же субботу поехали в гражданский клуб на вечер. Танцевали в душном небольшом зале, а в саду стояли столики для ужина. Мы заняли один столик и сказали, что приглашаем однополчан поужинать за наш счет. Пока подавали ужин, я танцевал с барышнями, которым меня представлял Случановский. Это были Ольга Новицкая и ея сестра Широкова.
  Мы с Гордиенко водки не пили, и нам скоро наскучило это торжество. После сладкого мы потребовали счет. Савельев вдруг обиделся.
  - Я сам могу заплатить. Неси еще вина, - обратился он к официанту.
  Пришлось и нам сидеть часов до двух ночи. Возвращались в лагерь на полковой линейке. Припусков сразу заснул. В дороге он что-то начал бормотать, стал тяжело дышать, всхлипывать. Мы попробовали его разбудить. Он не просыпался. С перепугу мы со Случановским побежали за доктором. Недалеко от нашей остановки была квартира статского советника Петлина. Мы разбудили Петлина, просили оказать помощь. Пока он одевался, Припусков проснулся, и линейка уехала. Извинившись перед доктором, мы поехали догонять линейку на извозчике. Петлин жаловался командиру батальона, что пьяные офицеры разбудили его без всякого основания. Кражовский немного пожурил нас, тем дело и кончилось.
  Гораздо хуже повернулось дело для фон Рабена, приехавшего после нас из Алексеевского училища. Изрядно выпив, они сидели с Савельевым в том же гражданском клубе за столиком. Мимо проходил кадет.
  - Вы почему не отдаете чести офицерам? - обратился к нему фон Рабен.
  - В клубе это не принято, - ответил за кадета студент.
  - Я не с Вами разговариваю!
  - Я тоже не хочу с Вами разговаривать. Вы пьяны.
  Фон Рабен хотел ударить студента, выхватил шашку. Тот схватил кирпич. Подбежали еще штатские. Драчунов растащили. Фон Рабена вывели из собрания. Савельев скрылся в толпе сразу, как только разыгрался скандал. Суд чести под председательством Сухорского и с участием моего будущего тестя, капитана Степанова, постановил удалить из полка фон Рабена за недостойное поведение, роняющее звание офицера, и Савельева за то, что не остановил младшего товарища и трусливо скрылся.
  Уволенных судом чести офицеров ни одна воинская часть к себе не принимала. Оба эти "героя" долго не могли найти себе работы. В конце концов, их приняли в полицию. Ни один из офицеров батальона не выразил сочувствия хулиганам. Я тоже считал, что их изгнали из батальона правильно.
  Через несколько дней после нашего приезда впереди офицерской линейки собрались пить чай семьи офицеров, которые жили на ближайших дачах: Пименовы, Ищенко и еще не помню кто. Случановский потащил нас знакомить с дамами. О том, что у Пименова хорошенькая дочь Валя, нам раньше рассказали Минцевич и Случановский. Несколько минут неловкости, пока мы здоровались за руку через стол с новыми знакомыми. В Вильне дамам надо было целовать руку. В Самарканде это было не обязательно. А мне, кроме того, очень нравилось, когда подполковник Мастыко один из всех не целовал рук дамам. Мне тоже хотелось выделяться из всех. Но оказывается, в Самарканде и без того такого правила не было. Здороваться за руку все же полагалось. Много позже, уже при советской власти, я начал применять правило только кланяться и не тянуть руку без особенной надобности.
  Валя оказалась действительно хорошенькой. Она делала глазки молодым офицерам, мило улыбалась. Ея подруга Нина с длинной шеей казалась злой и чем-то обиженной. Маменьки нас разглядывали со всех сторон и начинали разговор с одной и той же фразы: "Как Вам понравился Самарканд?" В ближайшее воскресенье мы направились в гарнизонное офицерское собрание на танцевальный вечер. Танцевали на брезенте перед террасой, на которой стояли столики для желающих ужинать. Аллеи сада при неярком освещении газокалильных фонарей имели интимный вид. На повороте одной из аллей мы вдруг встретили Валю и Нину. С ними была высокая стройная гимназистка в форменном платье и со скромной прической.
  - Познакомьтесь. Это Сима Степанова, тоже из нашего батальона.
  Я никак не могу выразить то впечатление, которое произвела на меня эта девушка-подросток, но твердо помню, что впечатление было особенное. Как будто что-то мне близкое и симпатичное, как будто я ее где-то видел. Она немного дичилась. Просто не знала, о чем с нами говорить.
  - Почему нам никто не рассказывал, что у Степанова тоже дочь взрослая? - спросил я Валю.
  - Да ей только еще 15 лет и она глупая, - аттестовала ее милая подружка.
  Я ей не поверил. А Валя в моих глазах стала чуть хуже, чем была. Потанцевав немного, мы с Гордиенко сели на скамеечку. Издали наблюдали за гимназистками и офицерами.
  - А вот познакомимся. Подойдем и сами познакомимся, - спорила некрасивая крупная гимназистка со своими подругами.
  Она решительными шагами подошла к нам. С ней маленькая нежная блондинка.
  - Позвольте с вами познакомиться. Кучкина, Городецкая. Может, это и не принято. Но мы поспорили с подругами и решили доказать им, что не побоимся нарушить приличия.
  Я был очарован и начал доказывать, что со всеми предрассудками надо решительно рвать, что способны на это самые передовые и развитые люди и т.д. и т.п. Впоследствии оказалось, что Руся (Маруся) Кучкина действительно хорошая девушка. Она училась в Париже в Сорбонне. Попала там под автомобиль и погибла. Таня Городецкая хорошо играла на рояле, обладала нежной поэтической натурой. Не знаю, что с ней сталось, и по каким мукам ходила она во время войны и революции.
  А Сима Степанова долго стояла у меня в воображении, непохожая на других барышень и как-то вообще чуждая всей этой обстановке.
  Лагерный период подходил к концу. Надо было искать квартиру в городе. Мне сказали, что у Степанова есть свободная комната, в которой раньше жил Случановский, но он куда-то перешел в другое место. Капитан Степанов предложил переговорить мне с его женой, адрес: Петровская.
  Когда я вошел во двор одноэтажного дома, меня встретил денщик и провел на высокую террасу, обвитую зеленью. В глубине двора стоял сарай, закрытый зеленью, кухня и еще одна жилая комната. Хозяева извинились, почему я прохожу через двор. Денщик должен был провести меня через парадный подъезд.
  Комната была маленькая, с окном на террасу. Но условия были выгодные: 30 рублей в месяц с полным пансионом, включая стирку белья. Мой денщик должен был помогать денщику хозяев. Но его тоже кормили, а деньги за свой солдатский паек он получал на руки. Сговорились быстро. Семья мне понравилась.
   []
  Дом Степановых. Два окна в комнате Яна.
  
   []
  Терраса во дворе.
  На крыльце - Михаил Григорьевич Степанов.
  
  
   []
  Ян в год приезда в Самарканд. 1908 год.
  
  
  Визиты
  По неписаному закону, который, тем не менее, крепко соблюдался, вновь прибывший в полк офицер должен был сделать визиты всем офицерам полка. Для визитов предназначались праздничные (выходные) дни, время от часу дня до 6-7 часов вечера. Заходя в квартиру оружие можно было не снимать, не снимать с левой руки перчатку, держать фуражку в руке, долго не засиживаться (минут 10-20). Конечно если хозяева принимали нового знакомого особенно любезно, можно было фуражку и шашку оставить в передней, снять перчатки и посидеть дольше, но это только в редких случаях.
  Визиты мы делали тоже вдвоем с Гордиенко. Получалась экономия на извозчике, и не так страшно было заходить к незнакомым людям. К первому мы заехали к Минцевичу. Он жил у капитана Лясковского. Одновременно можно было отбыть два визита. Хорошо обставленная уютная комната Михаила Карловича не похожа была на обитель холостяка, а скорее походила на комнату женщины. Качалка, ковер на полу, коврик на стене, нарядная кровать. Игнатия Ивановича Лясковского не было дома. Михаил Карлович прошел к хозяйке и предупредил ее, что мы пришли с визитом. Нас приняла нарядная женщина лет 40 с хорошей фигурой и с опущенными глазами. Нам было известно, что Минцевич ея любовник. А до Минцевича она была в связи с братом Игнатия Ивановича, который ушел добровольцем на войну с Японией и был убит. С блаженным Игнатием Ивановичем она не считалась. Самодовольный, упитанный Минцевич с закрученными кверху усами немного напоминал кота. По отношению к товарищам он держался хорошо, играл в преферанс, был хорошо воспитан, но его все-таки не очень любили.
  Второй визит был к штабс-капитану Хорст - маленькому, толстенькому, невзрачному, обезличенному офицеру. Его жена, Клавдия Давыдовна, училась в институте, была довольно красива, хотя мне не нравился ее рот, как у мыши. После института она была вхожа в дом Губернатора. Но как-то раз ее уличила прислуга в том, что она взяла со стола и спрятала у себя серебряную ложку. Это назвали болезнью "клептоманией", но вход во многие дома для нее закрылся.
  У Хорста нам сказали, что барина нет дома, а барыня больна. Ставни в доме были закрыты, но не успели мы сесть на извозчика, денщик позвал нас обратно. Через щель в ставне барыня рассмотрела молодых офицеров и решила нас принять. Бедная, неряшливая обстановка, много детей. Барыня пококетничала с нами минут десять, но особенного впечатления не произвела.
  У Пименовых мне понравились ковры. Владимир Васильевич немного походил на Пугачева, а его супруга напоминала цыганку: смуглая брюнетка с серьгами. У ней не хватало одного зуба. Она казалась мне старой, хотя ей вряд ли было 40 лет. Валечка встретила нас как старых знакомых, стреляла глазками, улыбалась.
  У Степановых дверь открыла девочка лет 13 в коротеньком платье, серьезная и, как мне показалось, несколько худосочная. Это была Марго. Встретили нас любезно. Обстановка у них была изящнее, чем у Пименовых. Бамбуковая мебель, изящно нарисованные и вышитые цветы на экранах и на салфеточках. Девчата в гостиную не выходили, а рассматривали нас через щель в двери.
  Корниенко тоже, как и Минцевич состоял на положении любовника у своей квартирной хозяйки, жены полицейского пристава. Он не признавал никаких условностей, ко всему относился с юмором и небрежно. Вместе с тем, нельзя было считать его ни циником, ни опустившимся человеком. Это просто был добродушный хохол, всегда довольный своим положением и окружающими. Он так и умер: в стрелковой цепи под сильным огнем он пошел прикурить на соседний участок, и был сражен пулей в 1914 году где-то под Варшавой. Он принял нас в постели, пошутил, что в батальоне прибавилось "женихов", что невест хватает и нас маменьки уже взяли на учет. Симу Степанову он добродушно назвал "бурьяном" за высокий рост. Брат ее тоже был долговязый, а мать невысокого роста.
  У Лебедева была очень некрасивая жена, кажется фельдшерица. Обстановка спартанская. Разговаривать с ними у нас не было тем. Он угостил нас пивом, и мы поехали дальше.
  Еще проще была обстановка у Горюнихина, выслужившегося из фельдфебелей. Жесткий диван и голый стол в пустой комнате. Запуганная жена. Данила Тимофеевич был очень неглупый и с большим характером человек. Выбиться из фельдфебелей, и сдать офицерский экзамен было не так-то просто. Он знал себе цену. С офицерами держал себя на равной ноге, ни перед кем не заискивал. Не стремился водить компании с интеллигентными домами и держал свою семью в черном теле. Дочери учились в гимназии, но на вечера ходили редко. Только Степановы покровительствовали им, были у них кумовьями и не показывали своей образованности перед деревенской женщиной.
  Семья Сиязовых тоже имела забитый и замученный вид. Они ни на что не жаловались, не теряли чувства собственного достоинства, но вид у них был несчастный.
  Кисловы жили за Абрамовским бульваром, почти в кишлаке. Большой запущенный дом. Большая семья, но отнюдь не запуганная. Смуглая, сильная, красивая женщина - мать и самостоятельные шалуньи-дочери. Старшая, Юлия, была красивая, но чересчур строгая, слыла умницей. На вечера ходила очень редко. Михаил Григорьевич Кислов, неорганизованный, мягкий, не играл главной роли в семье. Побогаче жили: Колчинский, Трофимов, Аренбристер.
  В первые дни после нашего приезда Аренбристера не было. Он ездил в какую-то командировку. Как-то я немного запоздал в столовую. С офицерами и с командиром встречался утром на занятиях, поэтому ни с кем не здороваясь сел за стол. Во время обеда я разглядел крупного брюнета с усами a-la Вильгельм II, который сидел недалеко от командира, все время разговаривал и пил вино. После обеда ко мне подошел Савельев:
  - Вас просят на террасу.
  Там стоял с видом петуха Аренбристер.
  - Я моложе Вас чином, но служу в батальоне не первый год, поэтому не считаю себя обязанным Вам представляться первым.
  - Я с Вами согласен. Извините, что я не подошел к Вам, я просто не заметил нового человека.
  - Нет, Вы заметили. Смерили меня с ног до головы глазами и прошли за стол.
  - Еще раз извините. Я решительно не хотел Вас обидеть.
  Он вдруг добродушно улыбнулся. У нас очень скоро установились приятельские отношения. Его вообще в батальоне любили за веселый характер, за то, что он был денежный и гостеприимный товарищ. Но капитаны считали его пустым человеком. Говорили, что он остался на военной службе в чине прапорщика только потому, что ему нравился военный мундир. Он даже завел себе Николаевскую шинель, как у Николая I. Обычно лица со средним образованием отбывали военную службу в звании вольноопределяющихся. Через три года их производили в прапорщики и увольняли в запас. А в военное время уже призывали в качестве офицеров. Увидев в мирное время Колю Аренбристера с погонами прапорщика, какой-то полковник сострил: "Редкий чин". Над ним часто подтрунивали на эту тему. Он не обижался. Службой не увлекался. Покойный отец у него был немец, а мать армянка. У нее был хлопкоочистительный завод. Денег у Коли хватало, он держал даже пару рысаков, "полукровок" - острили товарищи. Первый купил себе автомобиль в Самарканде, тоже Коля. У женщин он имел неизменный успех. Дольше всех тянулась у него связь с женой военного инженера Кастальского. Она окончила консерваторию, была отменной пианисткой, старше Коли лет на десять, некрасивая. Победы Коли стоили много слез его жене, нежной, скромной "Гретхен" - немочке (армяночке, которых много на Кавказе - прим. Симы).
  Приехали из училища еще молодые офицеры. Федор Карпов окончил Иркутское училище фельдфебелем. Прекрасный строевик, прямой, честный, хороший товарищ. Боярсков из Казанского училища, кудрявый, малокультурный, похожий на деревенского парня. Лясковский из Одесского училища. Однофамилец Игнатия Ивановича, но совсем в другом роде. Маленький, похожий на пузырь. С ним прибыла жена - одесситка дурного тона, малокультурная. Эту пару батальон принял неохотно. Так на них все время и косились.
  Строевые занятия в лагерях с выходами в поле по пыльной дороге при температуре +35 градусов были малоприятны. Проходили они в полупустынных местах, где росли только колючки. Хороши были только вечера, когда на линейке играли духовые оркестры, ночь приносила прохладу. Деревья стояли как зачарованные, вершины их пропадали где-то в черном небе.
  
  Самарканд. Первый год в батальоне.
  (1908 год)
  После лагерного сбора полагался в сентябре отдых. Я переехал к Степанову. Гордиенко поселился у Кисловых. Это был один из самых светлых периодов в моей жизни. Полная независимость. Впервые у меня был заработок, которым я мог распоряжаться по своему усмотрению. Попал в культурную семью и в культурную обстановку. У меня было много свободного времени. Можно было читать сколько угодно и что угодно. Можно было бродить по улицам, ходить на танцевальные вечера. В Самарканде в это время было около 10 тысяч европейцев, преимущественно служащие, офицеры, представители торговых фирм. Бедноты совершенно не было. Узбеков в старом городе было около 60 тысяч. Их быт оставался нам неизвестным. Мечети Самарканда славились во всем мире. Я раньше видел зарисовки их в иллюстрированных журналах. Очень живописна была площадь Регистан, где стояли в течение нескольких веков и стоят до настоящего времени мечети Шир-дор (рисованный тигр), Улугбека и Тилля-Кари (золотая мечеть). В Шир-дор помещалось медресе. По бокам его стоят две круглые башни метров по 30 высотой, наклоненные от мечети в наружную сторону. Я так и до сих пор не знаю - оптический ли это обман или они так выстроены.
  Погода в сентябре-декабре в Самарканде стоит райская. Жары нет. Вечно голубое небо днем и черное бархатное с крупными звездами - ночью. Безмятежная тишина на Петровской улице, издали доносятся звуки духового оркестра из летнего кино. Рядом Ивановский парк с высокими старыми деревьями, пустой, но не запущенный: площадки и дорожки посыпаны гравием и разметены. Рядом с садом военного гарнизонного собрания - губернаторский сад, где по воскресеньям тоже играет духовой оркестр и танцуют на брезенте гимназистки. Разрешен вход в сад и офицерам. Военный губернатор Галкин - бодрый генерал с седой бородой - угощает гимназисток и офицеров чаем и фруктами. Его молодая жена иногда тоже принимает участие в танцах. За губернаторским садом - Абрамовский бульвар: чудесная аллея длиною более километра, обсаженная карагачами, белой акацией и чинарами. В конце бульвара мечеть с гробницей Тамерлана. Рядом с бульваром один из немногих двухэтажных домов - женская гимназия. Гимназистки немного не похожи на Виленских вышколенных гимназисток и институток. Они ходят летом в белых платьях с черными полосками, держатся не очень изящно, меньше похожи на взрослых, не все, конечно. Есть и очень интересные.
  Фруктов очень много. Виноград стоит 1,5 копейки фунт (4 копейки килограмм). Так же дешевы абрикосы, арбузы, дыни, персики, груши, яблоки. Ежедневно к обеду подают огромный арбуз и виноград. По вечерам ужинаем на освещенной террасе. Михаил Григорьевич в строю имеет довольно грозный вид: густые брови и усы, говорит басом. Дома он благодушно курит, сидит в бухарском халате в качалке или раскладывает пасьянс. Интересно рассказывает о туркестанской жизни. Любит читать Некрасова.
  Гордиенко зашел ко мне раза два. Ему очень понравилось, а у Кисловых было неуютно и голодновато. Поговорили с моими хозяевами. Они уступили нам большую комнату в три окна, с ореховым деревом под окном и с арыком. Дали нам письменный стол, стулья и качалку. Нам двоим тоже было веселей. Вкусы у нас сходились. Платили мы по 30 рублей в месяц. Кормили нас обильно, вкусно и сытно. В меню были и дичь, и пельмени, и запеканки, и сазан, и пудинг. Теперь таких блюд не бывает и в лучших ресторанах.
  До перехода Гордиенко к Степановым я уже познакомился с некоторыми подругами Симы. Помню: я сплю после караула, сквозь сон слышу голоса гимназисток на террасе. Это Сима и толстая краснощекая Ксеня. Спешно одеваюсь и присоединяюсь к ним. Сима ушла готовить урок по музыке. Играет на пианино в гостиной. К ней пришла Лариса Глаголева. Она поет контральто: "Меж двумя хлебородными нивами.." Я опять выскакиваю из своей комнаты и присоединяюсь к ним. Тянет к женскому обществу.
  Помню, какое мне доставляло удовольствие в юнкерском училище серьезное чтение. Беру из библиотеки серьезную книгу: Джемс Брайс. "Конституция СКСТ". Прочитал несколько страниц и бросил. Ходим с Гордиенко гулять на Кауфмановскую улицу. Часов в семь вечера там сидят на скамейках скучающие супружеские пары, зрелые девицы. А мы проходим раза два-три вдоль улицы и возвращаемся неудовлетворенные.
  Карпов и Боярсков играют на бильярде, бывают в ресторане "Бельвью", пьют водку. Нас туда не тянет. Не тянет и в гости в семьи малознакомых офицеров. У Степановых знакомимся с брюнеткой лет 23-х, Ольгой Рудаковой. Она много и скучно болтает, ничем не замечательна. Шура Серебреникова учится где-то на курсах, тоже бесцветная и скучная. Нежная Лида Шутихина лучше, но тоже с ней не о чем говорить. Мне как будто немного симпатизирует рыжая Аля Попова. Гордиенко называет ее "рыжая опасность". В газетах в это время писали о "желтой опасности", подразумевая Китай.
  Начались занятия в казармах. Они у нас отнимают не много времени: с 8.30 до 12.30 утра и с 3 до 5 часов вечера. В перерыв приходим домой обедать. Казармы Зеробулакского батальона находятся в крепости. Крепость строилась лет 50 тому назад и состоит из земляных волов и глубоких рвов. Вход охраняется часовым. В крепости сохранилась старинная постройка и в ней - Кок-таш (зеленый камень, в котором выдолблена чаша). По преданию над этой чашей отрубали головы преступникам. В батальонном клубе (офицерское собрание) и в канцелярии висят портреты прежних командиров, напоминающие времена Лермонтова. В гарнизонном собрании - картина Верещагина времен завоевания Туркестана Скобелевым.
  Старые туркестанцы вроде Борщевского, Сухорского и моего тестя - очень сердечный и милый народ, вроде Максима Максимыча. Младших офицеров опекают, как родных. Вскоре после приезда я был в карауле, приходил еще из лагеря. Посылаю вестового за обедом. Но на гауптвахте испорченные судки. Вестовой по своей инициативе зашел за судками к штабс-капитану Окорокову, который жил поблизости. Приносит очень вкусный обед и деньги обратно.
  - Ты как это без денег взял обед?
  - Да я, ваше благородие, не ходил в собрание. Бабушка Окорокова не велела и сказала, чтобы вы не брали обедов из ресторана, а то здоровье испортите. Чтобы помнили - бабушка недалеко живет, пусть присылает сюда.
  Эта бабушка вообще была колоритная фигура. Молдаванка, жена кавалерийского офицера, она до отставки мужа ходила с ним в походы. Когда ея дочь Сонка, как она ее называла (не Сонька, а Сонка), вышла замуж в Самарканд, они с мужем тоже переехали к дочери. В батальоне она на вечерах играла в карты с большим азартом, всех звала на "ты", иногда ругала в азарте седых капитанов и Сухорского старым дураком. На нее не обижались. Она, как и старые капитаны, считала батальон своей семьей и говорила правду каждому в лицо.
  Сонка уже была похуже. Некрасивая и немного глуховатая, она изменяла мужу и не могла так прямо смотреть людям в глаза, как бабушка.
  Молодые офицеры, начиная со штабс-капитанов, тоже были похуже стариков. Антонов, циник не внушающий доверия. Были среди офицеров любовники чужих жен. Симпатичный Иван Петрович Эсипов был немного карьерист. У некоторых было желание проявить свою образованность, рассказать о Москве, о западных городах. В этом были грешны и мы с Гордиенко. Мы не особенно считались с традициями полка, в частности, делать визиты и поздравлять именинниц, которые казались нам неинтересными. Службу несли мы не особенно добросовестно. Военное дело нам не нравилось. В отношении вранья первенство принадлежало Случановскому.
  Старые капитаны многое нам прощали. При выходах в поле командир роты брал завтрак не только для себя, но и для своего младшего офицера или, как нас тогда называли, "субалтеры-офицеры". Из молодежи лучше всех держался Карпов. Он был младшим офицером моего тестя, на него можно было положиться во всем. Я уверен, что в бою он не задумался бы погибнуть за своего командира, если бы это потребовалось. К Михаилу Григорьевичу он относился как к отцу. Военную службу он любил и был образцовым офицером.
  Строевые занятия, обучение ружейным приемам и бесконечная тренировка подготовительных к стрельбе приемов мне были противны. Эти занятия проводили с успехом унтер-офицеры. Но надо же было что-то делать. Я лично занимался с солдатами словесностью и гимнастикой. На словесности у фельдфебелей и унтер-офицеров не хватало терпения, не всё они умели объяснить солдатам, начинались окрики, ругань. Новобранец еще больше пугался и окончательно ничего не понимал. У меня дело шло лучше. Но когда я увлекался и сворачивал на историю или литературу, Сиязов меня вежливо поправлял. Прежде всего, надо было вдолбить знание уставов слово в слово, а остальное потом. Особенно было трудно с поляками, татарами и эстонцами, которые плохо усваивали русский язык, заучивали непонятные фразы с большим трудом и коверкали слова.
  Надо же было найти дело, которое увлекло бы меня. Принятое ранее решение идти в Академию укрепилось окончательно. Запросил об условиях поступления Главный штаб. Мне ответили, что католиков, уроженцев Западного края в Академию Генерального штаба не принимают. Юридическая Академия мне нравилась. Самыми культурными и симпатичными в Виленском училище были юристы. Но военно-полевые суды выносили смертные приговоры. Для меня это было неприемлемо. В артиллерийскую Академию принимали только артиллеристов. Оставалась Военно-Инженерная Академия. Правда, прямой путь был такой: инженерное училище - инженерная Академия. Это две половины одного учебного заведения с общими профессорами и с преемственными программами. По гражданским понятиям окончивший инженерное училище офицер считался хорошим техником-строителем. Но принимали по конкурсному экзамену и пехотных офицеров, хотя это было и редко. Кроме того, надо было иметь среднее образование (аттестат зрелости или об окончании реального училища). Юнкерское училище не считалось средним учебным заведением. И я решил пройти этот трудный путь. Так много накопилось энергии, такой был упорный характер, и так меня не удовлетворяла работа, которую я выполнял в казармах. Гордиенко тоже хотел готовиться к экзаменам в Академию Генерального штаба. Иностранными языками заниматься вдвоем было удобнее, чем одному. Скоро мы нашли преподавателя по фамилии Давыдов. Он был когда-то офицером, затем нотариусом, а теперь нигде не служил. Личность двусмысленная. Через некоторое время он опять сделался офицером. А теперь я думаю, не был ли он работником контрразведки. Тогда о таких лицах я не имел понятия. Азбуку и первые правила грамматики французского языка мы освоили быстро. Началось зазубривание слов. У Гордиенки на это не хватало терпения, скоро он стал отставать от меня. Произношение не давалось ни мне, ни ему. Наш преподаватель рассказывал нам анекдоты, пропускал уроки, дело двигалось очень плохо. Когда он пропустил два урока подряд, мы отказались заниматься с ним. Он был очень смущен. Но мы решили твердо.
  Вскоре нашлась другая преподавательница, фрау Вильгельмина Адольфовна Фолькмут. Фрау Фолькмут оставила у меня самые лучшие воспоминания. Ей было около 60 лет, очень много наивной веры в мировую справедливость, необыкновенная честность, добросовестность и сентиментальность. Мы платили ей по 10 рублей в месяц каждый - за два часа в неделю совместных занятий попеременно французским и немецким языком. Не знаю, насколько французское произношение у нашей фрау отличалось от парижского прононса, но знание грамматики и лексикона она мне помогла усвоить основательно. Я занимался с ней около 1,5 лет и на каждом уроке приобретал все новые и новые знания. Немецкий язык она знала, конечно, лучше. Но мне этот язык нравится меньше, поэтому я знаю его хуже, хотя и переводил "Вильгельма Телля" и "Марию Стюарт", а "Два гренадера" Гейне по собственной инициативе выучил наизусть. Вильгельмина Адольфовна рекомендовала вообще заучивать наизусть иностранную прозу. Стихи не давали навыка к простым фразам. Гордиенко через полгода бросил занятия. Вместо него вместе со мной занималась одна поповна. Наша учительница устраивала сеансы разговоров. Говорила больше сама, а мы поддакивали: "ouj", "non" или "nicht ferstehen".
  Летом я приезжал на велосипеде или на линейке из лагеря. Моя учительница угощала меня чаем и буттербродами. Мне не хотелось вводить ее в расходы. Я отнекивался. Она сердилась.
  К концу года мы с Гордиенко совсем обжились и сроднились с батальоном. Получив вторую половину подъемных, я часть их отослал в Соболево, а остальные - Никанору. Полностью возместил его расходы на меня за три года юнкерского училища почти вдвое. После этого я считал себя свободным от всяких обязательств перед родней. Вместо коротеньких кителей, которые я привез из Вильно, сделал себе хороший китель, брюки и купил хорошие ботинки. Украсил свой письменный стол альбомом для открыток, картинками на фарфоре, выписал из Лодзи венгерку со шнурками, покупал духи и одеколон. Одним словом, жил как Крез.
  Рядом с нашей квартирой жил московский коммерсант Ганшин. У него две дочери. Старшая Зина, лет 25 (30 - прим. Симы), крупная красавица в русском стиле. Младшая Маруся, года на три моложе, не особенно красивая, но нервная и, как мне показалось, более глубокая натура. Обе они окончили высшие курсы. Им было разрешено открыть частную платную школу. Это создавало в моих глазах вокруг них ореол.
  У директора мужской гимназии Крымского супруга имела величественный вид, хорошую фигуру, затянутую в корсет, и много свободного времени. По тогдашним временам директор гимназии считался на одном уровне с генералами. Материально обеспечены хорошо. Квартира Крымского состояла что-то из пяти комнат. С благотворительной целью, не помню в чью пользу, Крымская организовала вечер в Офицерском собрании. Решили показать шествие Черномора из "Руслана и Людмилы". Людмилу изображала Зина Ганшина. А нас с Гордиенко она пригласила в качестве "народов". Я в узбекском халате, в чалме и в мягких туфлях ичигах изображал невольника-турка, а Гордиенко - черкеса. Несколько раз ходили на репетиции к Крымским, конечно, вместе с соседками. Танцами руководил барон Штемпель в чине поручика. Изящная женщина Сердобова танцевала испанский танец с кастаньетами, вроде сегидильи. Были там и еще барышни и молодые офицеры. В том числе красивый брюнет в pince-nez поручик Тихоцкий, о котором сплетничали, что он любовник хозяйки. Впоследствии он женился на ее младшей дочери Верочке. Не скажу, чтобы на этих репетициях было очень весело, но все же лучше, чем играть в преферанс. Соседки особенно с нами не кокетничали, а держались по-дружески. С ними было интереснее, чем с гимназистками.
  Привлекали нас в помощь к устройству елки и в доме нашего врача Скварченко, который впоследствии стал профессором в медицинской Академии. С растрепанной бородой, с какими-то прыщами на бледном лице, он был поглощен медициной. А его жена, полька, мать многочисленного семейства, действовала всегда в соответствии с азбучными истинами, была уверена в своей непогрешимости и была очень скучной.
  В офицерском собрании офицеры делали доклады на военные темы. Я взялся написать "Панорама современного боя и новые требования от бойцов". Меня интересовала психология людей в бою. Маруся Ганшина немало ругала меня за то, что берусь рассуждать о предмете мне совершенно незнакомом. Я надергал цитат из "Отступления" Эрастова, "Записок о Японской войне" Вересаева и "Красного смеха" Андреева. После короткого изображения строя полка на поле боя, перед боем и во время атаки я прочитал цитаты этих авторов, благо никто из офицеров их не читал. В общем доклад был скандальный. Речь шла о том, что в момент атаки начальство не управляет, а инициатива переходит к наиболее отчаянным людям.
  Припусков сказал, что доклад был написан хорошо, но прочитал я его плохо. Мне стало вдруг совестно перед старыми капитанами за тот материал, который нисколько не давал новых военных знаний. Мне и теперь совестно. Удивляюсь терпению старых офицеров, которые безропотно слушали меня минут 40, а потом Кражовский сказал:
  - Спасибо, знаете... - и пошли ужинать.
  Новый год встречали в полковом собрании в дружеской полусемейной обстановке. На Святках Губернатор пригласил к себе ряженых. Кто организовал эту группу - не знаю, только нас с Гордиенко и Симу с братом кадетом тоже пригласили. Благо у меня был костюм турка, а у Гордиенки - черкеса.
  Апартаменты Губернатора были ярко освещены. Играл духовой оркестр. Танцевали в большом зале. Чаем нас угощали в довольно тесной гостиной. На полу лежали ковры и тигровые шкуры. Много мягкой мебели, зеркал. Молодая жена Губернатора охотно танцевала, приветливо нас угощала, но гимназистки и молодые офицеры смущались, чувствовали себя связанными. Гимназистки предложили ехать в железнодорожный батальон, который стоял около вокзала, километров за 6. Туда нас тоже приглашали. У них был батальонный праздник. Но у нас не было денег на извозчика, я откровенно сознался в этом. Дочь директора банка Игнатьева, толстая и веселая, достала нам 5 рублей. Поехали. Со мной ехала Сима с братом, довольная, возбужденная. Мы, кажется, еще заезжали домой - получить разрешение родителей.
  В батальоне нас встретили радостно. Гимназистки сняли маски, имели большой успех. Командир батальона Макаревич и его жена очень радушно нас угощали. Железнодорожные офицеры были культурнее и богаче пехотинцев. Их дамам был неприятен успех гимназисток. На следующий день была пущена сплетня, будто гимназисток напоили вином, и офицеры, будто, этим хвастались. Конкурирующая с Симой Валя Пименова не была у Губернатора и у железнодорожников. Ее мать с удовольствием сообщила эту сплетню Степановой. Заметив надутую физиономию мамаши и расстроенный вид отца, мы с Гордиенкой выведали у него, в чем дело, а потом вывели на чистую воду разговор двух офицеров, от которого пошла сплетня. Было сказано:
  - Было очень весело. Кадет мы немного подпоили.
  - Гимназистки крюшон тоже пили. Но держались все очень прилично.
  На городской гауптвахте отбывали наказание скомпроментированные в 1905 году солдаты и офицеры, которые не были лишены воинского звания. Из офицеров помню капитана Бута - очень язвительного, который ждал конца своего срока, что-то около 6 месяцев, чтобы уйти с военной службы. Солдаты были почти все из инженерных войск со сроками до 1 года. Солдаты находились под замком, а офицерская комната не запиралась. Они свободно гуляли по платформе перед крыльцом, где стоял часовой. Бывая в карауле, я часто с ними беседовал, но о том, за что они попали, избегал говорить. Солдаты имели интеллигентный вид. Они искусно вязали кошельки, какие-то сумочки, продавали их. В 1909 году они все были освобождены. В конце февраля зазеленела трава, появились фиалки, а в конце марта зацвели сады.
  В один из воскресных дней ходили на арык Сияб и смотрели развалины Афросиаба. Сохранилось предание, что там раньше возник город, и при Улугбеке около 1200 года достиг высокой культуры. Примерно во времена Чингисхана он был разрушен до основания. Самарканд возник рядом, на новом месте. В одном месте развалины были разрыты. Там мы встретили экскурсию гимназисток. Две каменные стенки в вертикальной плоскости были сложены по вогнутому полукругу. Стенки шли параллельно друг другу, постепенно углубляясь и подымаясь после середины своей длины. В них были заделаны бронзовые полоски, подобие рельсов. Через равные промежутки стояли надписи на арабском или на узбекском языке. Сима срисовывала эти знаки и письмена. Ее подруги делали вид, что не замечают нас. Однако мы пользовались большим вниманием, чем развалины.
  Раскопки вел советник областного управления Вяткин. При советской власти впоследствии он получил звание академика. Интересовался археологией и военный инженер Кастальский. Случановский записывал предания и легенды, но он свободно обращался с этим фольклором: переделывал и добавлял к ним все, что ему нравилось.
  Сима увлекалась чтением. Отец часто призывал ее к порядку то за неаккуратную прическу, то за то, что она громко грызет сахар, как орехи. Но со дня на день она становилась женственнее. Были мы вместе с хозяйским семейством на вечере в Гражданском собрании. Около хозяйских дочерей было три кавалера: я, Гордиенко и Карпов. Это очень льстило мамаше. Сима была в восторге, и это ей очень шло. Марго танцевала с Карповым. Она была еще совсем ребенок. Мне было непонятно, как ее можно брать в расчет. Очень привлекательный вид имела Сима, когда играла на пианино (готовила уроки музыки). Я садился сзади на диване. Делал вид, что читаю, но только делал вид.
  Одуряюще пахли цветы белой акации, сирени. Невольно тянуло на веранду во дворе дома, где после ужина вся семья засиживалась до полуночи. Михаил Григорьевич в бухарском халате раскладывал пасьянс или читал Некрасова. Было уютно, мило, затягивало в эту обстановку. Гордиенко гладил свои черные усики, слащаво улыбался. Имел вид кота.
  Однажды, когда мы с ним лежали на кроватях после чаю в сумерки, он самодовольно заявил:
  - А Симочка со мной заигрывает.
  - ?
  - Мы встретились в передней. Она брызнула на меня водой. А я хотел ее поцеловать, но она убежала.
  - Что ж, она Вам нравится?
  - А отчего не поиграть с девчонкой.
  - А если она в Вас влюбится. Что же, Вы собираетесь сделать ей предложение?
  - Вот ерунда. Поиграю и брошу.
  - А разве Вы не знаете, что первое чувство у девушки оставляет глубокие следы. Вся эта история причинит ей большое горе.
  - А мне какое дело.
  Он только что прочитал Санина Арцыбашева и считал себя выше морали по образцу будущих воспитанников Гитлера. Все это строилось по следам философии Ницше. "Так говорил Заратустра" была очень популярной книгой. Я был взбешен:
  - Так знайте же, что если что-либо подобное себе позволите, то получите от меня по морде.
  Он тоже озлился:
  - Я не понимаю, что это значит?
  - А значит, если Сима мне пожалуется, я при всех найду случай и предлог оскорбить Вас и дам пощечину.
  - Ну а я обещаюсь пустить в ход оружие.
  - Мне все равно. Я знаю - бывают такие положения, когда надо действовать, не думая о последствиях.
  Это экспромтом установленное мною правило я считаю до сих пор истиной и всю жизнь старался ему следовать.
  - Ну а я не позволю стеснять мою свободу. Я буду делать, что мне нравится.
  Однако он думал о последствиях. Ухаживанья прекратились, а на время лагерных сборов он отказался от квартиры. После лагерей переехал в другое место. Впоследствии я узнал, что разговор наш услышала Сима. Это было в мою пользу.
  В апреле я ездил в командировку. С командой солдат охранял какие-то ценности от Ташкента до Чарджуя, а обратно ехал пассажиром. На площадке вагона разговорился со смуглым молодым подпоручиком. Началось с отвлеченных предметов: о завоевании Туркестана, об узбеках, об их истории, религии, о смысле жизни и т.д. В те времена юноши не говорили о футболе, о джазе, а упорно искали правды и смысла жизни. Меня поразило мрачное миросозерцание этого подпоручика. Кругом он видел зло, бессмыслицу, не стоило стремиться к красоте, к счастью - все это мимолетно. Если Гордиенко слышал из третьих уст о Ницше, то этот читал Шопенгауэра. Его фамилия была Полещук. Учились они вместе в Чугуевском училище. Узнав, что мы живем в одной комнате с Гордиенко, он решил заехать в Самарканд. Его полк стоял в Кушке на Афганской границе.
  В присутствии третьего лица мне было легче переносить общество Гордиенки. Хозяева встретили нашего гостя приветливо. Наши барышни ему тоже понравились. Мрачное настроение несколько развеялось. В пасхальную ночь ходили к заутрене в гимназическую церковь. Цвела сирень, акация. Гимназистки с белыми фартуками казались ангелами. Вышли на Абрамовский бульвар. Ждали, когда выйдет Сима. Но она как-то прошла в другую сторону, и мы сидели на скамеечке довольно долго. Нас ждали разговляться с вином, с ветчиной, с куличами.
  Как-то в мае Сима попросила меня переписать какой-то конспект по литературе. У ней не было соответствующего учебника. Я сидел за этими выписками до трех часов ночи. Это было накануне воскресенья. Она каким-то образом об этом узнала. Когда я утром вышел в столовую, она была одна. Родители куда-то ушли.
  - Бессовестный, бессовестный, - обратилась она ко мне, вся сияющая и взволнованная. - Оказывается, Вы всю ночь писали мой конспект.
  Ее глаза красноречиво говорили, что я не бессовестный. Мне ничего больше не оставалось, как поцеловать ее. Она вся затрепетала, испугалась и убежала. Кажется, в тот же день мы поехали в лагерь смотреть будущую дачу. В саду и в джугаре нам ничего не стоило уединиться, и здесь она уже не пугалась и отвечала на поцелуи. С этого и началось. Сначала на крылечке отцовского дома на Петровской улице, а потом в тополевой аллее в лагере в темные южные ночи все было сказано. Все было освещено волшебным светом и сливалось с ароматом цветущих акаций. Будничные звуки не проникали в это волшебное царство. Мы были богаче и счастливее всех на свете. Отец немного хмурился, но не говорил мне ни слова. Мать, вероятно, подсматривала за нами и, вероятно, многое знала. Но Сима не склонна была с ней откровенничать.
  Решено было, что после окончания гимназии на именины Симы я сделаю официальное предложение. Я так и сделал. Это было на городской квартире в октябре месяце. Утром, когда Михаил Григорьевич был один в столовой, я начал взволнованно:
  - Михаил Григорьевич, мне надо с Вами поговорить. Отдайте за меня Симу замуж...
  Он смущенно покашлял и стал говорить, что Симе только 16 лет, что ей рано замуж, что надо спросить согласия моей матери. Анна Владимировна почему-то заплакала. Сима слушала, спрятавшись за дверью. Ее согласия никто не спросил. Порешили на том, что надо подождать, по крайней мере, год. Тем временем я написал письмо в Соболево и получил благословение. Хотя в глубине души моей матери не хотелось, чтобы я женился в таком возрасте, на чужбине, да еще на православной. О моем предложении условились никому не говорить, но приданое начали понемногу заготовлять. Мне был 21 год, Симе 16.
  
   []
  Серафима. Май 1908 года. Год окончания гимназии.
  
   []
  Ян.
  
  
  Дуэли
  Однажды летом в 1909 году меня назначили в караул вне очереди. Когда я обратился к адъютанту за разъяснением, он ответил, что меня назначили вместо Корниенки, потому что Корниенко приглашен Воронцовым в секунданты. Через несколько дней в полку узнали, что Воронцов вызвал Флавицкого. Ссора произошла из-за Широковой, где жил на квартире Воронцов. Воронцову прострелили брюки, тем дело и кончилось.
  В том же году была дуэль у Маркиани с Черниловским-Соколом. Оба они окончили Александровское училище. В годовщину училищного праздника пили вино в ресторане. Маркиани под скатертью положил руку на ногу жены Черниловского и пожал ее выше колена. Ей это понравилось. Но на прощание она лукаво погрозила ему пальцем:
  - Вы еще должны передо мной извиниться.
  - Хорошо. Я приеду извиняться, когда мужа дома не будет, - в тон ей двусмысленно заявил он.
  Дома у мужа с женой произошло объяснение. При следующей встрече после выпивки Черниловский стал ругать товарища и кажется, дал ему пощечину. Кавказец Маркиани выхватил шашку, но его удержали. Произошла дуэль. Легкое ранение. Их перевели в разные гарнизоны.
  Покушение на дуэль со стороны Коли Аренбристера превратилось в анекдот. Присяжный поверенный Чертов, сын генерала, на благотворительном вечере выставил карикатуры "Самаркандский шантеклер". В это время много писали о пьесе Эдмунда Ростана "Шантеклер". Был нарисован петух с лицом Коли на автомобиле. Он первым в Самарканде купил автомобиль на трех колесах, который развивал скорость не более 10 км в час, а шуму подымал много. Вокруг петуха куры, похожие на его любовницу. Другая карикатура изображала Кастальскую в роли драматической актрисы, у ног которой аплодировал Коля, а в стороне рояль плакал. Кастальская окончила консерваторию по классу рояля. Играла на рояле хорошо. Но ей нравилось изображать героинь в любительских спектаклях. Героем неизменно был Коля, который был моложе ее лет на 15. Карикатуры внесли огромное оживление. Кастальская немедленно ушла с вечера. А Коля послал через секунданта вызов Чертову на дуэль. Чертов ответил, что он дуэлей не признает. Тогда Коля, встретив его в саду, выхватил шашку и ударил по плечу. Шашка у него была тупая, да он и не хотел зарубать человека. Его легко обезоружили. Чертов подал в суд за покушение на убийство. Но известно было, что Колю будет судить военный суд, который одобрит действия офицера. Так и было. Если дуэль заканчивалась смертью, убийцу приговаривали к содержанию в крепости на год или еще меньше. А царь после приговора объявлял помилование. Так обходился закон в угоду средневековым традициям.
  Чертов, как юрист, придумал такой ход - одновременно предъявил гражданский иск за испорченное пальто в сумме что-то 3 или 5 рублей. Гражданский иск должен был поддержать штатский адвокат, который должен был по этому случаю сказать громовую речь против диких нравов офицеров. Защитник Коли тоже нашел выход. От имени своего доверителя он согласился гражданский иск удовлетворить, после чего гражданскому адвокату предложено было покинуть зал заседания. Военный суд приговорил Колю к содержанию на гауптвахте в течение 2-х недель.
  Он привез с собой постель, ковры, повесил на окне шторы. Ежедневно к нему на свидание приезжали дамы, привозили с собой закуски, вино. Караульным начальникам не запрещалось общаться с таким преступником. На гауптвахте был сплошной праздник.
  Был и такой случай. На гауптвахту привезли из Чарджуя начальника Аму-Дарьинской флотилии полковника Кереновского. С караульными начальниками он держался высокомерно. Принимая караул, я не зашел в его камеру для проверки, как это полагалось. Вечером я постучался к нему в дверь и почтительно предложил ему выпить со мной чаю. Дверь открыл полковник лет 45, высокий, стройный, красивый. Он приветливо предложил зайти к нему. Вестовой только что заварил ему кофе. Мы разговорились. Я сказал, что готовлюсь к экзаменам в Академию. Говорили о технике, о математике, об искусстве. Он бывал за границей, много читал о востоке. Засиделись до глубокой ночи. Потом он рассказал мне, за что он арестован. В Чарджуе он был фигурой первой величины. Имел успех у женщин. У него была жена и взрослая дочь, которая вышла замуж за генерала. Но это ему не мешало ухаживать за женой незначительного почтового чиновника. Тот терзался, но не смел пикнуть. Только однажды, будучи крепко пьяным, он явился на квартиру к полковнику объясниться. Полковник встретил его ледяным презрением и выгнал из своего кабинета. Несчастный муж тут же в передней пустил себе пулю в лоб. Возникло подозрение, что он не застрелился, а его застрелил Кереновский. Тем более что он, кажется, воспользовался револьвером Кереновского, висевшим в передней на вешалке.
  - И вот меня подозревают в убийстве. Между тем, стоило бы мне заявить, что он меня оскорбил, а я его за это убил, меня бы, несомненно, оправдали. Но я не хочу лгать, хотя очень неприятно, что следователи копаются в моих семейных делах.
  Он был совершенно прав. Офицер действительно мог безнаказанно убить штатского за оскорбление. Правда, если его оскорбил дворянин, надо было соблюсти все правила дуэли. Требовалось даже решение суда чести. Кереновского судили и приговорили, кажется, года на 1,5 содержания в крепости.
  Перед возможной дуэлью пришлось очутиться и Гордиенко. Это произошло уже после моего отъезда из Самарканда в 1913 г. Он где-то был в командировке в течение месяца. В это время Биршерт, прежний поклонник Наташи, зачастил к Мирошниченкам. Она жила у родителей на мельнице. У ней уже было двое детей. Кокетливость и игривость никогда ее не покидали. На этой почве легко было создать сплетню. Когда муж вернулся, доброжелательницы не замедлили раскрыть ему глаза, уверили, что Наташа ему изменяла. Он этому не поверил, но оставаться в роли обманутого мужа было обидно. Встретив Биршерта в магазине, Гордиенко затеял с ним ссору, назвал его подлецом и сутенером. Биршерт не скрывал своей связи с женой полковника Голова, где он жил на квартире. Биршерт, кажется, ударил Гордиенко. Гордиенко схватился за шашку, но их разняли. Суд чести предложил Гордиенке вызвать Биршерта. Биршерт не принял вызова, заявил, что он не признает дуэлей. По традиции полагалось в таком случае при встрече бить Биршерта, а еще лучше - убить. Тогда честь восстанавливалась. Но Гордиенко вместо этого просил уволить его из рядов армии, уехал в Киев и поступил в Политехнический институт. Жить с семьей пришлось за счет богатого тестя. Во время войны 1914 года его призвали в Армию. А что с ним и с Наташей случилось потом, нам так и не удалось узнать.
  Нам с Гордиенко один раз пришлось тоже обращаться в суд чести. Это было в начале 1909 года. Мы ушли с полкового вечера в гражданское собрание. Встретили там ту самую Широкову, за которую стрелялся Воронцов с Флавицким, с сестрой Олей. Пригласили их к себе на вечер. Приехали туда перед ужином. Молодые офицеры встретили их радостно, а маменьки были все в шипах, как розы. Во время игры в почту Широкова получила записку: "Незваный гость хуже татарина". Вечер был испорчен.
  На другой день мы заявили председателю суда чести Сухорскому, что наших гостей оскорбили на вечере. Пригласить их мы имели право, обе дамы принадлежали к офицерскому обществу. Созвали общее собрание офицеров. Мы заявили свою претензию. Сухорский высказал предположение, что письмо написала жена одного из наших офицеров. Муж, вероятно, знает, кто написал. Пусть он сделает внушение своей жене, а нам надо извиниться.
  Кто кому делал внушение муж жене или жена мужу - дело темное. Во всяком случае, два седых капитана надели мундиры с эполетами, ордена, и поехали извиняться от имени всех офицеров Зеробулакского батальона. Мы были удовлетворены.
  
  Самарканд. 1909 год
  Батальонный праздник Зеробулакского батальона праздновали на Вознесенье в лагере. После парада был официальный завтрак с участием начальника гарнизона, Губернатора и Коменданта города. Провозглашался тост за Императора, стоя пели "Боже царя храни". Недавно назначенный в батальон доктор Попов, красивый с проседью мужчина, с густыми бровями и мефистофельской бородкой, во время пения что-то сказал соседу. Ура-патриот Лебедев после гимна крикнул: "Замечание доктору!" Доктор подарил его презрительным взглядом, а из офицеров никто не поддержал Лебедева.
  Начальство через час разошлось, а бражники Антонов, Корниенко, Припусков и другие пили вино и пели часов до 6 вечера. В 8 часов стали съезжаться семьи офицеров и приглашенные на вечер. Специально назначенный заранее офицер встречал дам и подносил им в бутоньерках розы. Другой распоряжался ужином. Около приборов тоже были цветы и карточки с фамилиями где кому сидеть по чинам и по предполагаемым симпатиям. Третий должен был дирижировать танцами. Танцевали на брезенте перед верандой. Было беднее, чем в юнкерском училище и общество проще, но обильный ужин с вином, атмосфера семейности, имели свое очарование.
  Старшие (старшими мы тогда считали людей лет свыше 40) до ужина играли в карты, а после ужина кое-кто из них тоже танцевал. Лихо плясал русскую Ищенко, круглолицый, красный, в очках, его почему-то звали "Микита". Его жена, полная, жизнерадостная Катя, была типичной домохозяйкой - домовитой, веселой, гостеприимной, здоровой. Я, конечно, не отходил от Симы и от других гимназисток, усердно танцевал. Было много веселее, чем на юнкерских вечерах.
  На рассвете в голубой мазурке прошлись старики: Комендант Ходжа Мирбадалевс бабушкой Окороковой, Сухорский тоже с какой-то пожилой дамой. Кражовский дал Степановым свое ландо (просторный экипаж, вроде кареты) поехать в город. Меня взяли с собой. Таким образом, ночь очарования продолжалась до тех пор, пока Симу чуть не силой отец выгнал из коридорчика рядом с моей комнатой, а назавтра был еще экзамен в гимназии (выпускной).
  Официальные завтраки с возлияниями Бахусу устраивались и на ротные праздники. Офицерам роты приходилось делать небольшие взносы на устройство завтрака из своих личных средств. Зато было лестно, когда подносили "чарочку" командиру роты, а затем и "субалтерн-офицерам".
  "Пить чару, быть здраву
  Свет Яну Иосифовичу
  Пей, пей, пей, да дело разумей,
  А мы тебе здравия желаем.
  У Зеробулакцев так ведется
  Пей, ума не пропивай!
  Если ж чарка подвернется
  Всё до капли выпивай."
  И седые капитаны шли чокаться с молодым "фендриком". Таким же образом отмечались проводы, если кто переводился в другой полк.
  На батальонный праздник приглашали офицеров из 8-го батальона из Катта-Кургана. С этим батальоном у Зеробулакцев были какие-то общие воспоминания из времен завоевания Туркестана. И оттуда приезжала делегация - человека 3-4. Наш офицер встречал их с командирским ландо на вокзале. Их принимали, как гостей. Если за табльдотом в лагере появлялся офицер чужого полка в связи со служебной командировкой, например для участия в маневрах, на стол ставилось вино за общий счет.
  При выходах в поле на тактические занятия столовая посылала закуски и вино. Но там уж каждый платил за себя.
  В это лето офицеры по-прежнему после занятий и после обеда спали, а ночью играли в преферанс. Я после обеда всячески боролся со сном и зазубривал немецкие и французские слова. Купил у Минцевича за 40 рублей весьма потрепанный велосипед. В город на уроки ездил на велосипеде.
  В конце лета туркестанский генерал-губернатор Самсонов назначил смотр нашему гарнизону. Нашему батальону приказано было выступить в 6 часов утра, указаны рубежи где остановиться, и поставлена боевая задача. Кражовский в 3 часа утра разбудил нас. Наш барак был рядом.
  - Одевайтесь, знаете, надо выводить роты.
  На наши протесты, что слишком рано, он ворчливо продолжал:
  - Вот если бы вы послужили с мое, вы бы знали, как готовиться к смотрам.
  Пришли на рубеж на 2 часа раньше и залегли среди виноградников. На рассвете было прохладно. Солдаты спали, покупали у узбеков виноград: 3 копейки за большой таз килограмма три.
  После смотра предполагался привал. Заранее поставлены палатки для штаба, застлали пол коврами. Узбеки жарили баранов, обмазав их глиной по местному способу. Глиняная корка сохраняла весь жир в туше. Закуски и вино завезли с вечера. У нашего батальона была пассивная задача охранять фланг. Стрелковые батальоны действовали плохо. Маневр не был доведен до конца. Самсонов разнес командиров и уехал, не приняв приглашения отдохнуть в палатке.
  После отбоя мы с Карповым и с Воронцовым направились в палатки. Самсонов, похожий на деревянного идола с неподвижным, ничего не выражающим лицом, проезжал мимо нас. Младшие офицеры должны были стать во фронт, как и нижние чины. Мы щелкнули каблуками и застыли с руками у козырька. Он даже не кивнул нам. Проехал, как идол. Закусывая и запивая вином, мы обменялись на его счет совсем не лестными эпитетами. Когда в 1914 году его корпус и он сам погибли на Мазурских озерах, я подумал, что вряд ли он был популярен среди солдат и офицеров и что Суворов держал себя совершенно иначе.
  Начальником гарнизона у нас был командир стрелковой бригады генерал Гоненфельд, начальником штаба - полковник генерального штаба Готшалк. Оба надутые немцы. На разборе одного из маневров в поле какой-то поручик попробовал вступить с ним в спор:
  - Я думаю, господин полковник...
  - Мне в высшей степени безразлично, поручик, что Вы думаете, - перебил его Готшалк.
  Такая фраза характеризовала не только тупого немца, но и генштабиста. "Моменты" (так звали всех генштабистов) тоже держались как авгуры. Существовал анекдот:
  Когда расскажут смешной анекдот, артиллерист смеется один раз. Пехотинец смеется два раза: первый раз - когда все смеются, второй раз - когда он сам поймет. Кавалерист смеется три раза: когда все смеются, когда ему объяснят смысл смешного и когда он сам поймет. Генштабист не смеется вовсе. Анекдота он не понял, но объяснять себе никому не позволит. И ... врач тоже не смеется, потому что анекдот из еврейского быта.
  Зеробулакцы не любили немцев. Наш штаб бригады находился в Ташкенте.
  Однажды я возвращался из караула с солдатами. Солдаты шли "вольно" с расстегнутыми воротниками. Было очень жарко. Вести так команду при возвращении из караула разрешалось. Впереди меня вел роту подпоручик Куколь-Яснопольский. Мы с ним шли рядом с солдатами и разговаривали. Сзади налетел экипаж Ганенфельда. Мы оба скомандовали, как полагалось: "Смирно", но солдаты не успели подтянуться. "Зеробулакцы не в ногу", - крикнул генерал и промчался мимо. "Итти вольно", - громко скомандовал Куколь-Яснопольский, несколько демонстративно. В лагере нас встретил огорченный Кражовский:
  - Приказано, знаете, наложить на вас взыскания.
  Мы объяснили, как было дело. Генерал был неправ. Но все дело было во враждебном отношении к нашему батальону и в демонстративной форме команды Куколь-Яснопольского.
  Мы нимало не были огорчены инцидентом. Шутили с командиром, что поедем на гауптвахту только в командирском ландо. По правилам нас должен был отвезти на гауптвахту адъютант. Но адъютант просто дал нам записку к Коменданту города. Комендант, милейший Ходжа Мирбадалев, татарин по национальности, тоже послал нас дальше без адъютанта и не отобрал у нас оружия (шашек), а просил оставить шашки где-нибудь у знакомых, чтобы явиться, как положено, на гауптвахту без оружия.
  Мы долго сидели в квартире Куколя-Яснопольского. У него было несколько альбомов с хорошими репродукциями картин, книги в хороших переплетах, комната интеллигентного юноши, каким он и был. Как и многие молодые офицеры, был в связи с замужней женщиной из общества, поэтому на его счет сплетничали и несколько его чуждались. На гауптвахту пришли перед самой поверкой. Караульным начальником был Корниенко. Он был очень рад, что не придется скучать. Пили чай, рассказывали анекдоты, Куколь-Яснопольский показывал приемы французской борьбы. Словом, от моего первого ареста остались самые лучшие воспоминания. С Куколь-Яснопольским у меня установились дружеские отношения.
  Штабс-капитан Окороков был один из немногих офицеров, который читал газеты и иногда заводил разговоры о политике. Я пытался спорить серьезно, а Куколь-Яснопольский просто острил и поддразнивал Поля (Павла Васильевича Окорокова).
  Граммофонная пластинка "Два гренадера" заканчивалась "Марсельезой". Поль сердился, когда заводили эту пластинку. Поэтому мы заводили ее при каждом удобном и неудобном случае.
  На арыке Сияб верстах в пяти от центра города была мельница Мирошниченко. О Мирошниченко рассказывали, что он приехал в Самарканд лет 25 назад, имея небольшой капитал, что-то около 5 тысяч рублей. Он заарендовал у правительства на 99 лет земельный участок на арыке и построил водяную мельницу. Одновременно развел сад, построил себе дом и мало-помалу превратился в крупного промышленника. В 1909 году у него уже была паровая мельница с макаронной фабрикой, которая давала около 140 тысяч дохода в год. Правда большая часть капитала принадлежала его компаньону Фирсову. Старший сын Мирошниченко женился на дочери крупного винодела Филатова. Филатов тоже быстро богател на виноделии. Говорили, что вскоре после завоевания Туркестана, он приехал туда в качестве маркитанта, имел сначала ларек, а в 1909 году уже был коммерции советником, капитал больше миллиона, прекрасный дом и сад на Чернявской улице рядом с Ивановским парком, что-то около гектара. Этих представителей буржуазии я видел издали. Понаслышке знал, что есть еще богатые виноделы Озеров и Епифанов. Были крупные коммерческие фирмы иностранные: Эмиль Циндель, завод Вогау. Управляющий фирмой Вогау Бек, красивый, богатый и щедрый, был кумиром и мечтой всех дам. Около буржуазии вырос богатый адвокат Болотин, еврей по национальности, красивый, франтоватый, светский. Болотин крестился сам и всюсемью тоже крестил.
  Из офицеров в общество буржуазии мало кто был вхож. Скромная заработная наша плата не позволяла водить с ними компанию. Однако ж Гордиенко где-то познакомился с дочерью Мирошниченко ей. Старшая дочь [сестра Наташи] была замужем за компаньоном отца Фирсовым, который был ей явно не пара. Она - изящная живая брюнетка, а он - похожий на пузырь, невысокого роста, с бритой головой, в очках, с рыжей бороденкой. Поэтому она довольно скоро сбежала от мужа с красивым землеустроителем Земаном. Несмотря на это, Фирсов сохранил с отцом дружеские отношения.
  Для Наташи подходящего жениха не находилось. Ей было около 23 лет. Довольно красивая, с пышной косой, она немного пела, была игривой, очень близорука. Ей нравился чиновник областного управления Биршерт, который был любовником жены одного полковника, афишировал это, имел моральный облик довольно одиозный.
  Весной 1909 года, когда меня не было дома, к Гордиенко заехал Фирсов. Предложил переговорить по делу. Поехали на извозчике в клуб. Фирсов сказал, что Наташе надо замуж, что родители боятся, как бы Биршерт не увлек и не скомпроментировал ее. Родителям как жених он не нравится, а вот Гордиенко родителям нравится. Они слышали, что он готовится держать экзамен в Академию. Если Наташа ему нравится и если он сделает предложение, оно будет принято. Фирсов говорит это от своего имени, родители и Наташа ничего не знают. Он рассчитывает на порядочность офицера.
  Гордиенко мне все это рассказал, это было, кажется, еще до нашей ссоры. Впрочем, когда он отстал от Симы, мы как бы помирились. Я сказал, что если Наташа ему нравится, то надо к ней присмотреться. Гордиенко мне сознался, что ему уже 27 лет (а он говорил всем, что ему 25). Усы он подкрашивал. Купил себе лошадь, летом носил черные очки. Верхом на лошади он несколько раз ездил к Мирошниченкам. Когда его жениховские намерения определились, надо было показать, что и товарищи его не чуждаются. Он пригласил и меня поехать к ним. В гостеприимном доме Мирошниченок всегда было много посторонних, поэтому мне легко было освоиться среди незнакомых. Мать Наташи Ксения Викторовна толстая, добродушная, энергичная очень мне понравилась. Алексей Тимофеевич показался только за обедом, а потом тотчас же ушел в свой кабинет. Строгий, черная борода с проседью, знающий себе цену, он в это время был гласным городской думы, писал статьи в журнал "Средняя Азия". К нему заезжали путешественники, вплоть до Министра земледелия Тимошева, писателя Григория Петрова (священника, сложившего с себя сан). В кабинете у него стоял телескоп, токарный станок, много книг, образцы минералов. В саду рос бамбук, лимоны, мандарины и всякие другие растения, которые в садах Самарканда не водились.
  Старший сын Федор не скрывал враждебного отношения к офицерам. Много пил за обедом. С нами совершенно не разговаривал. Нервным движением даже разбил рюмку. Я ждал скандала и готов был дать отпор на какую-либо невежливость. Но после обеда он ушел, вежливо нам поклонившись.
  В доме была бильярдная. У дочерей был рояль. Сам Алексей Тимофеевич играл на фисгармонии. Комнат было более десятка.
  Федору был выстроен отдельный дом над обрывом. Через овраг был переброшен изящный железный мостик. Много фруктовых деревьев. Совсем похоже на дворянскую усадьбу. Только не было заглохших аллей и таких девушек, как в романах Тургенева. Сыновей, кроме Федора, было еще четверо. Учились они плохо. На дворянских детей по внешности тоже не походили: не было внешнего лоска.
  Федор с женой после свадьбы ездили заграницу. Их фотографии, снятые в Риме около Колизея, на площади Святого Марка в Венеции, около Эйфелевой башни в Париже, украшали альбомы.
  Осенью состоялась свадьба. Я был шафером. Обильное угощение, много родни, все очень богато, но не очень парадно. Молодым выделили 2 комнаты в общем доме хорошо обставленные.
  После лагерного сбора ко мне приехал в гости из Красноводска Анатоль Тимофеев. Со своей атлетической фигурой, живой, веселый, он совсем не был похож на Полещука. Я перезнакомил его с гимназистками, были у Пименовых, ездили компанией смотреть мечети. При этом гимназистки вели себя возмутительно: на ступенях медресе в лунную ночь танцевали польку. Удивляюсь, как какой-нибудь мулла не бросился на них с канталом. Симы с нами не было. Последние месяцы 1909 года я усиленно занимался математикой, иностранными языками и другими предметами для экзаменов в реальное училище: в гимназии требовалась латынь, а без среднего образования в Инженерную Академию не принимали.
  Я был один в комнате. Иногда прибегала Сима помешать мне, на что я нимало не обижался. После окончания гимназии отец купил ей велосипед. Теперь мы вместе могли ездить. Мы и ездили - на вокзал к Нюсе Ивановой и к Гордиенко. Это были прелестные поездки и блаженное время - предмедовый год.
  В это же время я впервые заболел малярией. В Самарканде малярией болели почти все поголовно. Когда я лежал в сильном жару, Михаил Григорьевич проявлял трогательную заботливость. До поздней ночи не ложился спать. Заходил ко мне в комнату, давал хину.
  Самарканд осенью был очень хорош. Тихо, как зачарованные, стоят акации и карагачи, над ними - вечноголубое небо. Солнце не жжет, а ласкает. В киосках на каждом шагу виноград черный, золотистый, зеленый, персики, гранаты, арбузы, чарджуйские дыни. В лунную ночь пустынный Ивановский парк не отличить от сказки. Черные фантастические тени на дорожках, таинственные тени за деревьями. В парке много сосен, ёлок, каштанов и кустов боярки, гранатов и цветов сирени.
  
   []
  Самарканд. Сима и Ян.
  
  
  Самарканд 1910 год
  Счастливый 1910 год был заполнен тем же будничным содержанием, что и другие годы, но все будничное было где-то внизу, а главное была любовь. Она украшала все дни и ночи яркими красками, волшебными звуками, запахами. После фиалок расцвела сирень и акация, на улицах продавали розы, пионы. На этом празднике природы мы с Симой катались на велосипедах, сидели на крылечке, гуляли в парке, и нам больше ничего и никого не было нужно.
  В мае я выехал в Ташкент держать экзамен об окончании реального училища. Поселился у знакомых Степанова - у Наума Родионовича Сбоева. Круглый, толстый, благодушный, он был читателем "Русского слова" и большим либералом. Собственный домик на ул.Долинского и большая семья. Обращала на себя внимание озорная курносая Лена, гимназистка лет 16.
  В письменной задаче по математике, где в качестве неизвестных входили и тригонометрические и алгебраические функции, я запутался. Пришлось уехать обратно. К тому же опять заболел малярией. Моя жениховская кандидатура, все же, не была снята.
  Гордиенко пробовал держать экзамен в Военную Академию генерального штаба. Там среднего образования не требовалось. Он тоже срезался и навсегда отказался от Академии.
  Встал на очередь вопрос о реорганизации Армии на основании уроков Японской войны 1905 года. Наш резервный батальон вместе с седьмым линейным батальоном превращался в пятый стрелковый полк. Командиром полка назначен Полковник Душкин, который был переведен из Измайловского гвардейского полка в Туркестан на должность командира седьмого батальона, а теперь очень быстро получал повышение. В Измайловском полку служили среди других и ближайшие родственники царя. В том числе и Великий князь Константин Константинович. По традиции бывшие измайловцы были на "ты". Таким образом, Душкин был близок к придворной знати. Офицеры в седьмой батальон посылались большей частью из военных училищ, которые комплектовались из Кадетских корпусов или из студентов. А в нашем батальоне большинство - из юнкерских училищ, где учились недоучки и разночинцы, такие как я. Поэтому в седьмом батальоне тщательнее соблюдался "bon ton", а мы были немного "mal elevet" (плохо воспитаны). Чувствовался некоторый антагонизм. Чтобы сгладить неравенство Душкин пригласил всех наших офицеров на батальонный праздник седьмого батальона. Между прочим, во время вечера Припусков нагрубил нашему командиру Кражовскому. Мы в свою очередь пригласили офицеров седьмого батальона на наш праздник. При этом постарались сделать его торжественнее и богаче, чем обычно.
  Холодок между батальонами все же остался. Нам все казалось, что Душкин лучше относится к своему батальону, хотя он держался в высшей степени тактично. Кражовский был уволен в отставку с мундиром и пенсией. Прощаясь с солдатами, он горько плакал. Вся его жизнь прошла в рядах войск. Уход из полка - это была почти смерть. Помню, когда провожали Кражовского, на вокзал приехали зеробулакские офицеры с семьями. Это уже было после нашей свадьбы. Душкин медленно обошел всех наших дам и каждой целовал руку, в том числе и Симе. Ей было только 17 лет, и она очень смутилась. Зеробулакцы дамам рук не целовали.
  В нашем батальоне было по 4 младших офицера в роте, а в стрелковом полку их полагалось по 2. Командиров рот тоже стало меньше. Лишних офицеров предложено было передать в захолустные гарнизоны: Ош, Копал, Верный (Алма-Ата), Кушка, Термез, Керки.
  Отбор совершался по жребию. Моему будущему тестю досталась Кушка. Мне выпал счастливый жребий остаться в Самарканде. Гордиенко должен был ехать, кажется в Термез, но за небольшую сумму, что-то около 300 рублей, какой-то офицер поменялся с ним. Он остался в Самарканде. Остался Карпов, которого все очень любили в семье Степановых. Он тоже был привязан к этой семье.
  Родители Симы назначили день нашей свадьбы на 23 июля. Не было колец червонного золота. Пришлось выписать их из Москвы. Золотник золота стоил что-то около 5 рублей.
  Вообще же положение жениха было довольно позорным. У меня не было никаких сбережений. Все расходы шли за счет тестя. Было куплено все хозяйство для Симы и даже мне сшили что-то около 6 смен белья. Одолжив у Минцевича что-то около 100 рублей, я рассчитал, сколько денег надо на поездку в Соболево. Пришлось еще купить подарки маме и сестрам. За венчание в церкви хору я заплатил 20 рублей, а попу досталось только 10 рублей. Нужны были хорошие извозчики. На это у меня было намечено 5 рублей. Пришлось торговаться и не брать самых лучших.
  Шаферами были Карпов, Минцевич, брат Симы Георгий и Боярсков. Шаферицы - Марго, Сима Лебедева (из Оренбурга двоюродная сестра Симы), Нюся Иванова, Мария Ивановна Шутихина и Лида Шутихина. Посаженной дамой была Сосье (жена капитана). Посаженный отец - Сухорский. Была еще одна кумушка - Вичканова, которая следила за приметами, мальчик, который вез благословенную икону - Сережа Сосье и Миша Шутихин. Из гостей был приглашен командир Кражовский, и пришла в церковь фрау Фолькмут, которая относилась ко мне с материнской заботливостью.
  Вся церемония благодаря родителям Симы прошла как надо, несмотря на несостоятельность голодранца-жениха.
  Церковь закрыли на замок, чтобы меньше было любопытных. Фрау Фолькмут поставили стул и она торжественная, в шелковом платье, наблюдала в лорнет за нами. Маленькое замешательство во время поздравления при выходе из церкви: Вичканова суетилась, указывала нам, что делать дальше и не давала подойти к нам Кражовскому. Наконец, скачки по городу на извозчике, и мы за столом. После шампанского настроение несколько поднялось. Карпов кричал "Горько". Он и сам не прочь был бы поцеловать свою партнершу по мазурке. Он хорошо танцевал мазурку и всегда приглашал Симу на зависть Вале Пименовой. Кто из нас первым ступил на ковер в церкви, я не знаю, но сегодня с уверенностью могу сказать, что это была Сима.
  В тот же день, часов в 5 вечера мы уехали в Соболево. Чемоданы были заранее уложены и даже взвешены, чтобы не доплачивать за багаж. Кроме багажа за нами несли цветы, фрукты, огромную чарджуйскую дыню, торты и всякого рода картонки. До вокзала нас провожала вся свадьба. За счет тестя на вокзале еще выпили по бокалу вина. Сели в вагон и восторженные, счастливые, глупые кинулись в необъятное пространство и наш жизненный путь во времени, который уже длится 49 лет. Конечно, мы тогда не предполагали, какие чудеса и чудовища, какие леса, моря и горы нам встретятся, и какие препятствия мы должны преодолеть прежде, чем мы окажемся у тихой пристани в Новосибирске. Как Руслан в сказке мы смело шли вперед и ничего не боялись, потому что мы были молоды и нашли друг друга. (Прожили вместе 54 года; примечание Симы).
  Молодежь после нашего отъезда еще веселилась: танцевали, ездили кататься по лагерному шоссе. В поезде видели, как нас провожали, поэтому нас разглядывали, как разглядывают артистов или высокопоставленных лиц.
  В Ташкенте ранним утром нас встретил крестный Симы Дреннов с иконой и сладким хлебом. Отдохнувши в гостинице, зашли еще к Эсиповым; он состоял прикомандированным к штабу бригады от нашего батальона. Обедали у Дреннова, а вечером опять в путь. Мягкий вагон был совсем пустой. Два дня мы ехали по пустынным киргизским степям. На редких безлюдных станциях казачки продавали кумыс, лепешки. А дальше степь и степь, поросшая чахлой травой.
  На обратном пути в Оренбурге жил отец Михаила Григорьевича, два брата и 3 сестры. Мы остановились у Лебедевой. Прокопий Лебедев жил в форштадте в поместительном деревянном домике. Служил он в казачьем управлении. В доме сохранился уклад и обстановка времен Пугачева. Дядя Прокопий бритый, в форменном мундире с красным воротником очень походил на чиновника если не екатерининских времен, то времен Гоголя. Старинные иконы, фотографии, мебель, убранство комнат - все это было устоявшимся. Никакие новые моды и идеи сюда не проникали. Такие же деревянные домики казачьих офицеров и чиновников составляли весь форштадт. В центре города были и каменные дома и монументальные церкви, но в целом город мне показался очень просторным и пустынным.
  Деду Симы в это время было около 98 лет. Он был раньше учителем в школе. Невысокого роста, тщедушный, с большой седой бородой, дядя Вася имел добродушный вид, жил бедно. Он был неравнодушен к водке. Тетки жили в больших домах, более новомодных, в особенности - тетя Настя. Она нас встретила, чуть ли не в шелковом платье. Ея дочь, завитая барашком, походила на куклу. В комнатах так чисто и аккуратно было прибрано, что казалось, будто здесь не живут, а сидят куклы, как в витрине на выставке.
  Другая тетка - Надя, жена дяди Прокопия, была попроще. И дочь ее, приехавшая из Самары погостить, обладала совсем не кукольной, а пышной и чувственной фигурой. Горячие глаза и чувственный рот делали ее совсем живой и горячей.
  В общем-то, вся эта родня жила проще, чем родители Симы. Ковры и мягкая мебель хоть у них и были, но такого знания и понимания произведений искусства, какое было в семье Степановых, им не хватало. Да и общество Самаркандских офицеров было более дружное.
  Побывали мы и у одного офицера Миши Степанова (племянника Нади, сына Насти), тезки и однофамильца моего тестя. Он побывал на японской войне, был в плену, а теперь служил в Оренбургском гарнизоне. Жил в комнатке, полученной в приданое за женой, очень тесной. В этом гнездышке они непрерывно нянчились со своим маленьким сыном, а больше ничем, кажется, не интересовались.
  Еще один родственник - Мазин (муж дочери Лебедева Зины), решил нас прокатить на автомобиле, который он недавно купил. Это была моя первая поездка на машине. Проехав с шумом и треском версты две, машина заглохла. Сима с его женой ушли пешком к Лебедевым, а я часа полтора помогал ему толкать машину, пока она кое-как дошла до двора Лебедевых.
  Были мы еще у старшей дочери тети Нади Кадочниковой. Большой дом произвел на меня впечатление пустого. Мебель почему-то была в чехлах. Хозяйка дома одна. Дети куда-то разъехались. Сверстник Симы Сережа поступил в морской корпус.
  (До сих пор были описаны события на обратном пути домой. В Оренбурге нас встречали на вокзале, а на обратном пути останавливались у тети Насти и Прокопия.)
  Путь наш лежал дальше. За Оренбургом местность стала интереснее. В особенности после Кинеля, когда мы выехали на Сибирскую железную дорогу. К нам в вагон сел какой-то сибиряк, который был влюблен в свой край и рассказывал нам о нем много хорошего.
  В Батраках продавали раков. Сима их видела впервые. Переехали Сызранский мост, который тогда был знаменитостью первой величины. Как выглядел мост и Волга я помню до сих пор.
  В Самаре - пересадка, после чего мы попали в переполненный вагон. Дыня наша испортилась. Пришлось ее выбросить.
  Какая-то дамочка, подкрашенная и дурного тона, сказала, что она жена офицера и начала сплетничать о дамах своего полка. Я не поверил, что она жена офицера.
  На станции Волово опять была пересадка, причем нашего поезда надо было ждать 22 часа. В маленьком станционном здании шел ремонт. Никакого поселка или города рядом не было. Буфет был открыт. В таком же положении, как и мы, оказалась еще одна пара: высокий блондин-офицер с шелковистой бородкой и хорошенькая дамочка лет 19. Мы представились друг другу и познакомили между собой наших жен. Фамилии их не помню. Она его звала Петрусь, а он ее - Люся. Она смоленская гимназистка, а он офицер смоленского гарнизона. Они поженились раньше нас на целый месяц. Возвращались из отпуска. Мы попросили буфетчика убрать нам одну комнату. Туда перенесли 4 венских дивана, стол, стулья, подали обед.
  Наши путевые запасы в Оренбурге еще пополнились, хотя один сладкий хлеб мы все-таки ухитрились забыть в вагоне. У Петруся оказалась бутылка вина. Создалась такая милая обстановка, какая редко бывает. Это было 29 июля, день Симиных именин. Перед сном мы с Петрусем вышли, а наши гранд-дамы, или вернее девчонки, разделись и укрылись одеялами. Мы зашли, потушили свет, но оказалось, что уличный фонарь освещает нашу комнату лучше, чем днем. Нам раздеваться не пришлось, сняли только кителя. Петрусь стал дергать одеяло Люси. Она начала отбиваться босыми ножками неплохой формы. Спали мы в ту ночь мало. Утром гуляли по полотну железной дороги, дошли до деревни, пили там молоко. Главное дружеская, радостная атмосфера, не омраченная ни одной черточкой.
  Что сталось с Люсей и Петрусем за 49 лет, живы ли они, или искалечены войнами?... В моих воспоминаниях они остаются нашими милыми спутниками, с которыми так приятно было делить наше счастье. Разделенное счастье ведь увеличивается.
  В Смоленске опять пересадка. Ранним утром мы зашли в кафе, а потом ходили по улицам исторического города. Там еще сохранилась стена древней крепости.
  На станцию Зябки приехали поздно вечером. Шел дождь. За нами прислали из Соболева коляску, запряженную парой лошадей и одноконную подводу для багажа. Багаж наш отстал. Надо было ждать до утра. Мы оставили подводу ждать багаж. С ней остался кучер. А нас подвез его помощник подросток Янек. Лошади его плохо слушались, было темно. В конце концов он нас опрокинул на мостике через какой-то ручей. Моя подруга страшно испугалась, вся вымокла. Полились слезы. Мы с кучером были очень смущены. Выбрались на дорогу. Решили заночевать у знакомого еврея в Кубличах. Почтенный Абрам засуетился. Перевел все свое многочисленное семейство в маленькую комнату, а нам освободил семейную кровать с периной.
  Новая беда. Когда Сима увидела десятки клопов, ожидающих свежей добычи, она категорически отказалась лечь. Кое-как устроились на стульях.
  Когда взошло солнце, мы немного обсушились. Усталость прошла. Мы быстро проехали 17 километров до Соболева. Мама встретила нас на крыльце с иконой и с хлебом-солью. Я сказал Симе, что надо стать на колени. Нас благословили, а потом стали обнимать и целовать со всех сторон. Дед тоже вышел навстречу, хотя и не был доволен, что жена у меня православная. Когда Флёра вышла за православного, он долго с ней не разговаривал. Моему деду тоже было около 90 лет. Таким образом, с обеих сторон была хорошая наследственность. Нам и нашим детям придется жить до таких же лет, и больше. Маме я привез шелку на платье, а Анте Сима подарила несколько своих платьев и множество кофточек. Маме не столько были нужны подарки, сколько хотелось похвастаться перед запашниками и перед женой Никанора, какая богатая у ней сноха, да еще дочь капитана.
  С Антей Сима быстро сошлась. Жена Никанора, которая в это время гостила в Соболеве, обижалась, что Симу принимают лучше, чем ее. Нам приготовили самую лучшую комнату, парадную постель, не знали, чем угостить.
  После смерти отца и после окончания строительства в Соболеве долги были уже выплачены. Оставалось лишь выплатить ссуду земельному банку что-то около 350 рублей в год. Налоги составляли ничтожную сумму - не более 30 рублей в год. В доме был достаток. Изобилие молока, масла. Было много овец, свиней, гусей. Кормили нас обильно. Я сразу же повел Симу показывать свои любимые места: у ручья, над озером. Прошли через лес к озеру. На берегу стояла "дубица" - лодка, выдолбленная из одного ствола, без "опух" - то есть без досок, которые прибиваются с боков для устойчивости. Такая "дубица" или "комяга" опрокидывается при малейшем неловком движении. Метрах в 30 от берега был небольшой островок. Симе захотелось пробраться на этот островок. Без всякого колебания я посадил ее надубицу, предупредил, что надо сидеть неподвижно, а сам взял весло и довез ее до острова. Таким же способом вернулись обратно. Мне до сих пор страшно, когда вспоминаю, какой я ее опасности подвергал.
  В том месте, где ручей впадает в озеро, образовалась большая отмель из мелкого мягкого песка. Там мы купались. Сима впервые видела прозрачную воду. В Зеравшане и в арыках вода всегда мутная.
  В дождливые дни ходили по грибы. Это мое самое любимое занятие. Симе тоже оно понравилось. Через несколько дней поехали в Березино к Флёре. Флёра и Володя Симе тоже понравились. Там тоже обильное угощение, прогулки в лесу. Оттуда - в Стадолище. В Стадолище встретились с Кривоносовым. Сима, тонкая, стройная, в платье с длинным шлейфом, казалась еще выше ростом. Она напоминала старому селадону светское общество, где он вращался в молодости после окончания университета. Он оказывал ей так много внимания, как никто в Самарканде. Дядюшки были вежливы. Однако, среди грамофонных пластинок у них оказалась одна довольно двусмысленного содержания, которая им нравилась. Когда ее завели и Сима покраснела, я сказал, что не желаю слушать кабацкие куплеты и ушел из комнаты. Дядюшки смутились и немного обиделись.
  Вскоре Кривоносов приехал в Соболево с фотоаппаратом. Снял Симу и еще несколько групп. Когда я говорил в Самарканде, что у моей матери есть имение, Сима думала, что это что-нибудь вроде Ясной поляны или Горок: дом с колоннами, целый штат прислуги, кареты, запряженные четвериком. Соболево ее разочаровало. Обыкновенный одноэтажный деревянный дом. Некрашеные полы в комнатах, никакой прислуги, кроме одной служанки. Однако в теперешней обстановке тогдашнее благополучие можно считать помещицким, в особенности в Стадолище. Да и Соболево с лесом, озером и фруктовым садом было очень хорошим хутором, где жилось легко без всякого пресса со стороны властей и материальных забот.
  Арнольд Витковский только что произведен в офицеры. Новый начальник училища уделял большое внимание внешнему виду будущих офицеров и их манерам. Арнольд был одет лучше, чем офицеры моего выпуска, имел хорошие манеры. По случаю своего производства и нашего приезда он устроил в Михалковщине вечеринку. Наши волостные "паненки" имели довольно жалкий вид. Маня Шатыбэлко пробыла около года у каких-то родственников в Вильне, где ее обучали польскому языку, истории и литературе, но живости и остроумия не приобрела. Ея два брата Рудольф и Миша превратились в красивых юношей, в особенности Рудольф, который, зная свою неотразимость, усиленно ухаживал за Симой. Миша готовился в юнкерское училище по примеру моему и Арнольда.
  На обратном пути мы хотели заехать в Москву к Георгию (брату Симы) в военное училище. Кривоносов с особым удовольствием рассказал нам про магазин "Мюра и Мюрелиза" (теперь "Мосторг"), про Охотный ряд, про расстегаи Тестова, пирожки Филиппова, про Кремль, Румянцевский музей и т. д. У него все это связывалось со студенческими воспоминаниями.
  Я забыл еще написать, что Никанора и Вильгельма в Соболеве при нас не было. Людвик держался в тени. Он стеснялся своего положения недоучки, жил в Великих Дольцах при винокуренном заводе у Пантцера в качестве механика, а в Соболеве появлялся только как гость. Он прекрасно стрелял, быстро соображал, отличался ловкостью и смелостью. Влюбился в бедную девушку в Тартаке, часто ходил туда. Для Симы он убил белку. Удачно охотился на уток, зайцев, не в пример нам с Вильгельмом. Мы с ним часто по очереди бродили с ружьем по полям и в лесу, но ни в одном убийстве животных и птиц не были повинны.
  В Москву мы приехали вечером. Уже бесконечные предместья и множество железнодорожных путей показывало, что здесь совсем другие масштабы, чем в Вильне или в Самарканде. На вокзале мы сразу потерялись в толпе. Носильщик вывел нас к извозчикам, где десятки агентов зазывали приезжих в гостиницы. На остановку в Москве у нас оставалось что-то около 50 рублей. Мы взяли дешевого извозчика с тем, чтобы он отвез нас в какие-нибудь дешевые номера. Он долго вез нас по Тверской-Ямской среди высоких домов, не особенно хорошо освещенных. Наконец мы выехали на широкую улицу с ярко освещенными магазинами, а потом кажется на Петровку, к меблированным квартирам Карпенко. Нашелся номер за 1 р. 25 коп. в сутки с окнами во двор, во втором этаже, в темноватом коридоре. Номер разделялся перегородками на переднюю, спаленку с двуспальной кроватью и столовую с мягкими креслами. На столе плюшевая скатерть. Здесь же модно было получить обед из 3-х блюд за 1 р. 70 коп. Одного обеда нам хватало на двоих.
  Утром, когда мы вышли сначала на Охотный ряд, а потом на Театральную площадь, у нас разбежались глаза. Так жадно и ярко все воспринималось, что, казалось, век бы ходил и смотрел. Сходили и в "Мюр и Мюрелиз". Купили там Симе летнее пальто, шляпку, туфли, зонтик и еще не знаю что - все это за 30 рублей.
  Накупив пирожных, пошли на Арбат в Александровское училище, где учился брат Симы Жорж. Он очень нам обрадовался. Мы тоже. Свидание прошло быстро. Надо было смотреть дальше. Прошли через Кремль, постояли около Царь-колокола, Царь-пушки, храма Василия Блаженного. Все это мы видели раньше на страницах учебников, а теперь видели своими глазами - то-то будет, чем похвастаться в Самарканде.
  В тот же день взяли билеты на "Евгения Онегина" в Народный дом Зубалова. До того я ни разу не видел оперы. В Вильне ее не было. В Самарканде заезжая труппа ставила "Фауста" без оркестра и декораций, под рояль. Но я на этом спектакле не был. Не берусь теперь судить, какова была постановка в доме Зубалова, но нас очаровала. Мелодии были знакомы, знакомы были и образы героев. Но теперь они явились перед нами живыми и прекрасными, как в волшебном сне. Не хотелось терять ни одного звука, ни одного движения. Хотелось, чтобы они не уходили от нас - такие знакомые и такие милые. Мечтательная Татьяна, шаловливая Ольга, красавец Онегин, поэт Ленский. А бал у Лариных: какие смешные сплетницы и уездный франт Петушков. Полонез в доме Гремина. Мы, вероятно, мешали нашим соседям - громко указывали друг другу: "Смотри, смотри вот Гремин! А какие у них комнаты!!". В антракте продолжали выражать свой восторг. В наш разговор вступил юный хорунжий из казачьих войск, который тоже разделял наш восторг. Оказалось, что у него есть талоны на посещение Императорских театров, где офицерам полагалась скидка около 50%. Он предложил лишние талоны мне.
  Лучшего спектакля я потом нигде и никогда не видел. Вероятно и не увижу. "Евгения Онегина" люблю до сих пор.
  На следующий день мы смотрели днем в Малом театре "Женитьбу Фигаро" с участием в заглавной роли Южина (князя Сумбатова), а на третий день вечером слушали в Большом театре "Майскую ночь" Римского-Корсакова с участием какого-то итальянца и Липковской. Там кроме игры нас поразила и обстановка: бархатные кресла (у нас места были в 5 ряду партера), ложи, ковры, неподвижные часовые около царской дожи, декольтированные дамы с бриллиантами, благовоспитанные штатские в сюртуках, блестящие офицеры. Ни одного резкого звука, ни грубого смеха, остроумные замечания, обворожительные улыбки дам.
  Побывали мы и у Тестова, и у Филиппова, стараясь тратить не больше одного рубля на каждого. В Третьяковской галерее провели полдня. В душевной простоте больше всего любовались "Мишками" Шишкина и ужасались убийством сына Иваном Грозным. Но и от остальных картин вынесли много впечатлений. В Румянцевском музее нам понравилась скульптура, а греческих храмов не смотрели вовсе.
  Такой Москвы, какую мы видели тогда, теперь нет, а жаль. Теперь она обезличилась, становится интернациональным городом. Исчезла история, которую представляли сорок сороков церквей, Иверская икона и Иверские ворота. Особняки бояр, ласковые интонации московского говора на "а", тихие улички на окраинах с установившимся бытом.
  В Оренбурге опять сделали остановку. Поехали дальше с совершенно пустыми карманами. Питались теткиными пирожками и бутербродами.
  В Самарканде на вокзале нас встретили Анна Владимировна и Марго. Они и платили за извозчика. Михаил Григорьевич уже уехал в Кушку. Вскоре за ним уехала и мама Симы. Дом с обстановкой оставили нам.
  Комнату, где я жил, превратили в нашу спальню. Кровать, которая у меня была - полутораспальная, с картинами на лакированных спинках - продали, а поставили две хороших кровати с никелем. Осталась та же качалка, которая стояла у меня, и стол. Все остальное новенькое: новые обои на стенах, заново покрашены полы, двери, окна. После Соболева и пыльных выгонов это было как в сказке.
  В спальне родителей осталась Марго, которой надо было кончать гимназию, и Тося Иванова в качестве наших квартиранток. Столовая и гостиная остались в качестве парадных комнат. Осталось и пианино. Потом к нам перешла 19-летняя гимназистка 6 класса Лёля Гроссу.
  Мы как молодожены должны были сделать визиты всем семейным офицерам. Хочу рассказать, какие высокие требования существовали к женам офицеров. Подавая рапорт о разрешении, о вступлении в брак, я должен был приложить письменную справку от ее родителей, о согласии на этот брак и справку, о ее социальном происхождении и образовании. Она должна была происходить из дворянской, офицерской или чиновничьей среды. Допускались и дочери купцов первой гильдии. Женщины из податного сословия - крестьянки и мещанки считались недостойными этой чести. До 1905 года офицерам разрешалось жениться лишь в возрасте 28 лет и старше. Кроме того, нужен был "реверс", то есть справка о том, что у жениха есть недвижимое имущество или наличные деньги - 3000 рублей. В мое время возраст был снижен до 23 лет, а реверс совсем отменили.
  Социальное происхождение и образование Симы сомнений не возбуждали, но, тем не менее, вопрос о приеме ее в офицерское общество, как и всякой другой невесты офицера, был передан на решение Суда чести. Председателем Суда чести был Сухорский, а одним из членов - Михаил Григорьевич. Когда решался вопрос о его дочери его заменял кандидат в члены суда. Мое положение было хуже. Мне было только 22 года, а ждать еще год в связи с переездом Степановых в Кушку было нестерпимо трудно. Пришлось пойти на преступление. Очень неумело я подскоблил ножом год рождения в метрике и заменил 8 на 7. Получился 1887 год.
  Кражовский конечно заметил подлог и поругал меня через тестя, но приказ об изменении моего возраста подписал. А через несколько дней вышел приказ о разрешении вступить в брак поручику Воронцову и подпоручику Рагино. Видно без преступления и без обмана трудно жениться.
  В зеробулакских семьях нас принимали как старых знакомых, а в седьмом батальоне присматривались. Появились два новых штаб-офицера: Костылецкий и Ясинский. Костылецкий больше походил на чиновника: близорукий, в очках, обросший рыжей бородкой, тихий, застенчивый. Такие же рыжие и тихие были его дочери. Читали романы и ждали женихов.
  У Ясинского была импозантная фигура, пышные усы. Жена с претензиями на хороший тон. Они сказали, что по вторникам они всегда дома и просят их посещать запросто. Мы раза два сходили к ним. Дочери, бледные и печальные, были уже на возрасте лет около 25. Они уже теряли надежду быстро найти женихов, поэтому немного нервничали.
  С командиром полка Душкиным получилось несколько хуже. Его жена, очень властная и энергичная Варвара Ивановна, уехала к себе в имение. Он жил пока один. Я сделал ему визит тоже один. Поговорили о литературе. В передней он подал мне шинель, хотя имел двух денщиков и горничную. В этом выражалась вежливость по отношению к гостю. На визит он мне не ответил. Когда приехала Варвара, все офицеры перебывали у Душкина с женами. Варвара тоже на визиты не отвечала. Поскольку я уже был у командира, вторично мы к ней не поехали. При встрече в собрании она мне сунула руку для поцелуя, а я пожал ее и отвел книзу, как это делал в Вильне Мастыко. На одном из вечеров в холодный день осенью музыканты играли во дворе перед раскрытым окном. В антракте между танцами я сказал адъютанту, что музыкантам, вероятно, холодно. Надо бы им дать погреться. Варвара услышала и немедленно ввязалась в разговор: "Командиру, вероятно, лучше известно, где следует стоять музыкантам".
  Впоследствии у нас установились хорошие отношения, особенно после того, как я выдержал при округе предварительные экзамены для поступления в Академию. Вообще то она мне нравилась. Полная, подвижная, остроумная, она могла мчаться на командирской тройке в красном платочке на голове, знала революционные слова на мотив "Дубинушки":"И на батьку-царя и на прочих господ он подымет родную дубину," - вполголоса говорила она молодым офицерам.
  В лагере ходила босиком, пила водку с холостяками. Но когда под руку с Губернатором она в шелковом платье выступала на парадном вечере, Варвару нельзя было узнать. Безукоризненная "grande dame", величественная и представительная. После революции, когда Душкин возвращался из плена в генеральской форме, его чуть не убили в Самаре. Спас один из солдат, служивший раньше в пятом полку и знавший, что командир этот не обижал солдат. Дальше он доехал до Самарканда и там доживал свой век. А Варвара, работавшая во время войны сестрой милосердия, получила место фельдшерицы и взяла его к себе на иждивение.
  * * *
  Квартира тестя была нам велика. Мы одну комнату сдали внаем. По объявлению явился скромный рыженький почтовый чиновник с женой француженкой. Матильда родилась в провинции Шампань. Здесь она давала уроки французского языка. Ростом она была выше своего Piera, не рыжая, а какая-то желтая, сутуловатая, неуклюжая. Мы ее сразу прозвали верблюдом. Между собой они говорили по-французски. Сима храбро взялась за хозяйство с таким расчетом, чтобы кормить девочек и французов вместе с нами. Денщик готовить немного умел, продукты были дешевые. Не помню, все ли были довольны, но предполагаю, что хозяйство наше шло не очень гладко. За table d"odtom пытались говорить по-французски и мы, но это тоже шло не гладко. Месяца через два французы стали обедать отдельно. Готовила сама Матильда. Пьер играл на скрипке, а Сима иногда ему аккомпанировала. Если музыка немного затягивалась, Матильда начинала ревновать.
  - Pierr... - раздавался визгливый и гнусавый голос. Бедный Петя виновато уходил.
  А Лёля Гроссу начала дразнить Симу. Она была младше Симы, поэтому авторитета хозяйки не признавала. Кроме того, когда я занимался в своей комнате математикой, она приходила спрашивать, как ей решить свою задачу. При этом она опиралась пышной грудью на мое плечо и жарко дышала в щеку. У меня решение тоже не сходилось с ответом. Начались стычки из-за всяких пустяков. Я строго поговорил с Лёлей, сказал, что напишу ее отцу, если она будет дерзить Симе, а лучше, если она переменит квартиру. Она переехала к Гордиенкам.
  Гордиенки часто к нам приходили. Приходил и Карпов. Мы также навещали Гордиенок, они в это время жили отдельно от Мирошниченок в городе. В таких случаях пили вино и чай с вареньем. Вино стоило от 20 коп. до 1 рубля за бутылку. Я вновь готовился держать экзамены экстерном в реальном училище.
  
  Самарканд 1911 год
  В апреле я вновь поехал в Ташкент. Поселился в офицерском собрании второго полка. Командиру полка моя просьба об использовании их собрания показалась странной, но он все же разрешил. В собрании стоял бильярд. Ко мне приходил студент Дреннов. Чтобы немного отдохнуть от экзаменов мы с ним гоняли шары по бильярду, но я успехов никаких не проявлял. Экзамены шли сносно, хотя ко мне предъявлялись большие требования, чем к реалистам. Реакционный министр Кассо был против экстернов. Таким образом могли получать аттестаты зрелости не вполне благонадежные люди. В гимназиях и в реальных училищах к ним присматривались в течение семи лет. Несколько помогала моя офицерская форма, но перед либерально настроенными преподавателями она и мешала. Либералы считали офицеров невеждами и недоучками, поэтому меня выдерживали у доски часа по 1,5. Например по истории задавались вопросы: кому принадлежала инициатива для обсуждения вопросов на Новгородском вече, кто утверждал решения вече, какие земли принадлежали Новгороду; сколько коллегий организовал Петр Великий и как они назывались. Я историю знал прилично, но мне поставили только 3 и после экзаменов мне директор, весьма просвещенный человек, сказал:
  - Для юридической Академии следовало бы знать историю подробнее.
  - А я и не собираюсь в юридическую Академию, а хочу учиться в инженерной.
  В реальном училище было 6 классов. В первую очередь надо было сдать экзамены за них. Седьмой класс считался дополнительным. За него надо было сдавать дополнительно. Я одновременно сдавал и те и другие. Набиралось что-то около 20 предметов. В том числе география, которая заканчивалась в 5 классе, и я по ней не готовился. В течение одного вечера я перелистал географический атлас и просмотрел учебник. Ответил вполне прилично по немой карте. По рисованию заставили рисовать ионическую капитель с валютами. Рисовал, как умел, и получил тройку.
  В половине экзаменов приехала из Самарканда Сима. Соскучилась по мне. А здесь ей было скучно со мной, потому что я не отрывался от книги. Привезла с собой денег 3 рубля, а у меня тоже оставалось на обеды дня на три. Ждал, что пришлют жалованье по почте. Пока прислали деньги, пришлось просить в офицерском собрании лакея, чтобы он открыл нам кредит.
  Важно было то, что экзамены я выдержал. Вернулись в Самарканд с первой победой.
  На лето Сима в военный лагерь не переезжала. Гимназистки от нас уехали, а к нам переселилась вдова чиновника Шутихина с дочерью. Семья Шутихиных была очень многочисленной: человек 6 или 7 сыновей и столько же дочерей. Шура Шутихин был адъютантом нашего полка, женился на дочери Губернатора Оше Мединской. Впоследствии я работал с ее братом военным инженером Мединским в московском Бюро НК.
  Я ежедневно ездил в лагерь на велосипеде. Уезжал часов в 5 утра, а возвращался что-то около 5 часов вечера при температуре +45 С. Опять начались приступы малярии.
  Зная, что я готовлюсь в Инженерную Академию Душкин командировал меня в Ташкент, в саперный батальон. Туда собирали для ознакомления с инженерным делом по одному обер-офицеру и по одному штаб-офицеру от полка. Я поехал вместе с Ясинским. От Ташкента до Чирчика пришлось ехать на извозчике. Было пыльно, жарко. Когда мы приехали в саперный батальон офицеры обедали в лагерной столовой. Когда мы вошли, встал старший в чине штаб-капитан, подошел к нам, а остальные продолжали обедать. Нас даже не пригласили сесть, а один офицер просто проводил в предназначенный для нас барак. Ясинский был глубоко возмущен - в нашем полку были совсем другие порядки. Саперы были образованнее нас, но оказались хамоватыми. У нас тон задавали старые капитаны, участвовавшие в походах, дружные и сердечные люди.
  Саперный лагерь располагался на выжженных солнцем предгорьях Чимгана. Выступали из земли острые камни. В расщелинах камней ютились ящерицы, змеи, скорпионы. После лекций офицеры играли в преферанс, а я читал Диккенса. Библиотека у саперов была. Очень хотелось скорее домой, к молодой жене.
  Чирчик был тогда стремительной речкой, в каменистом русле которой мы практиковались в переправе на самолете (паром, который движется от одного берега к другому силой течения, направленного под углом к парому).
  
  * * *
  В том же году намечались большие маневры. Предварительно был пробный поход в Агалык - кишлак в горной местности, километрах в 30 от Самарканда. Меня послали на рекогносцировку. Надо было наметить, где ночевать полку, чтобы не повредить посевов и, в особенности, обеспечить полк водой на ночлеге. Со мной было два солдата из взвода конных разведчиков. Мы приехали верхами в кишлак под вечер. Аксакал отвел нам квартиру в одном из зажиточных дворов. Женщины все попрятались. Сварили на костре консервы, которые мы привезли с собой. За очень дешевую плату нам принесли чуреков и фруктов. С непривычки к верховой езде ноги болели. Очень приятно было растянуться на кошме под открытым небом. Хозяин всю ночь охранял нас и лошадей. Выполнив свое задание и сделав глазомерную съемку, я под вечер следующего дня выехал обратно. По пути все время попадались глубокие овраги в течение многих лет вырытые весенними потоками в лёссовой почве. Когда мы выбрались из одного такого оврага на пригорок, один из солдат, кавказец, вдруг крикнул:
  - Ваше благородие, разбойник...
  И пустил лошадь в карьер, на ходу снимая винтовку с ремня. Моя лошадь и лошадь другого солдата тоже хватили в карьер. У солдата свалилась фуражка, и он стал сдерживать свою лошадь, а я продолжал скакать за кавказцем, не зная еще, где разбойники. Через минуту я увидел молодого узбека с ружьем, к которому мы подскакали. Он поднял ружье и направил его на солдата, но тот ударил его по голове прикладом. К нам бежали узбеки с соседнего поля. Я не знал что делать. Отстегнул кобуру нагана. Хотел было выхватить шашку. Но перед нами был только один вооруженный человек, а нас трое. Подъехавший второй солдат соскочил с лошади и схватил за ружье узбека. Тот отбивался, но кавказец ударил его нагайкой и обезоружил. Не зная намерений толпы (человек 10), я сказал разогнать их. Они рассыпались по полю. К нам подъехал верхом старик с куржумом у седла. Оказывается, что этот старик ехал навстречу нам, а узбек с ружьем бежал по оврагу наперерез ему. Его верховая лошадь была привязана в стороне, в овраге. Все это заменил мой кавказец и кинулся на разбойника. Ему связали руки, посадили на его собственную лошадь и под конвоем мы его повезли в Самарканд. До города было еще километров 10. Встречные бормотали: "Карак, карак", т. е. разбойник. Сдали его полиции. В это время в окрестностях Самарканда и Катта-Кургана занималась грабежами шайка Катты-Кула. Беднота скрывала их. Бедняков они естественно не трогали, а кое в чем и помогали им. Через некоторое время меня вызвал следователь. Я сказал, что не могу доказать его разбойных намерений, а если он поднял ружье на солдата, то это был вполне естественный рефлекс защиты - мы налетели на него, как разбойники. Следователь сказал, что за покушение на грабеж и за вооруженное сопротивление нам ему грозит каторга, но с другой стороны все его знают как мирного человека. Он просто охотился, а к старику бежал что-то спросить. Следователь считал, что надо его оштрафовать за незаконное хранение охотничьего ружья и освободить. Так он и сделал.
  Пробный выход в Агалык состоял из двустороннего маневра. Наш "противник" шестой полк выступил раньше, занял мосты на арыке Даргом, устроил там большой привал и пообедал. Мы долго наступали, быстро перешли арык и часам к 3 дня, в самую жару, стали на привал уже после "боя" километров за 5 от арыка. Во время перебежек всю воду из баклажек солдаты выпили. После обеда кинулись к бочкам с водой, которые были при полковом обозе. Образовалась такая толпа, что пришлось посадить фельдфебеля на бочку и делить воду кружкой. Подъехал верхом командир полка и стал около бочки. Подошли офицеры и кое-как установили очередь. Бочки быстро опустели. Выстроились в походную колонну. Командиры рот впереди верхом. Младшие офицеры в строю пешком. Фельдфебеля сзади. Наш фельдфебель подбегает к Сиязову:
  - Ваше высокоблагородие, Беседин упал в обморок.
  Солдат лежит с запекшимися губами.
  - Подбери винтовку, клади на санитарную арбу.
  Через несколько шагов шагавший со мной плотный белокурый солдат свалился как сноп. Загремел котелок, винтовка. Подняли и его. Через несколько минут упали еще двое. Дальше мест в санитарной арбе не стало, а люди продолжали падать. Сиязов слез с лошади. За седло стали привязывать винтовки, а людей оттягивали в стороны и оставляли в степи. Начались возгласы, а потом и крики:
  - Воды, воды.
  - Смирно! - команда командиров рот.
  На несколько минут тишина, а потом опять начинаются разговоры вполголоса:
  - И куда нас ведут. Мы тут все пропадем.
  - Они сами не знают, куда ведут.
  Пока мы дошли до Агалыка попадала без сознания большая половина солдат-северян. Когда я дошел до арыка, куда после моей поездки была пущена вода, я одним духом выпил два солдатских котелка мутной, пахнущей глиной воды. Командир полка сказал собрать побольше баклажек, наполнить их водой, а конные разведчики поехали с ними по пройденному нами маршруту. Остальные стали на ночлег. Разведчики рассказывали:
  - Как только вольешь в рот человеку воды, он открывает глаза, просит еще пить, а потом встает.
  Под покровом ночной прохлады к утру все отставшие подтянулись к своим ротам. Смертных случаев не было, но человек 5 пришлось направить в госпиталь.
  После этого начали готовиться к маневрам по-иному. В полковой обоз добавили несколько бочек воды, которую без разрешения командира полка нельзя было расходовать. Такие же запасы были и при ротах: было куплено по 5 ишаков на роту с вьюками в виде бочонков с водой. Солдаты имели право пить воду из своих собственных баклажек только с разрешения командиров взводов, причем всегда оставлять несколько глотков в запасе, на крайний случай.
  Наш корпус шел через Шаршауз и Китаб и Якабаг к Термезу, а Закаспийский корпус - нам навстречу из Термеза. Бой должен был разыграться на плато Ишак-Майдан. Это, кажется, отроги Гиссарских гор около 3000 метров над уровнем моря. С Бухарским эмиром была договоренность через Министерство иностранных дел.
  Первый переход, около 40 километров, мы сделали легко. Большинство офицеров были на лошадях. Командирам рот это полагалось по уставу, а младшие офицеры пользовались мягкосердечием Душкина. Он разрешил брать лошадей у конных разведчиков. Солдаты в этом случае шли по очереди пешком. Не воспользовались льготой я, физкультурник прапорщик Леонтьев и человека два из седьмого батальона. На ночлег остановились у перевала Тахта-Карача на границе с бухарскими владениями. По каменистой дороге втянулись в ущелье. На склоне горы был заложен лесопитомник. Для этого склон был разбит канавами на горизонтальные террасы, вроде ступеней для великана. Там росла (похожая на можжевельник), желтая акация, чинары, тополя. Воздух чист, как мне ранее не приходилось видеть. На расстоянии 10-15 километров камни и ущелья видны как бы приближенными через бинокль.
  Переночевали. Утром начали подыматься на перевал по хорошей дороге, но с крутым уклоном, хотя она и виляла, как змея, обходя отдельные бугры. Горы вулканического происхождения. Кристаллические образования среди конгломератов почти не разрушены водой и ветром. Только местами они прикрыты продуктом эрозии - землей и песком. Восемь километров вверх и двенадцать километров после перевала вниз, в долину Шаршауза, шли весь день. Артиллерийские лошади часто останавливались. Люди помогали им тянуть пушки.
  На границе произошла церемония встречи наших войск - нашего командира корпуса Козловского Шаршаузским беком (губернатором). Козловский, седой как лунь, но очень бодрый и энергичный, поднялся на перевал верхом с небольшой свитой адъютантов и командиров полков. Навстречу выехал также верхом седобородый бек в шелковом халате с серебряным поясом. Уздечка лошади с золотыми кольцами, стремена серебряные. Длинный халат придавал ему библейскую величавость. С ним также свита в шелковых халатах с серебряными поясами и с богатой отделкой кинжалов на поясах. В руках блестящие жезлы. После обмена любезностями бек пригласил офицеров к себе на дастархан, а солдатам подарил 40 пудов риса, 10 быков и что-то около 50 баранов. Солдатский паек в походе был богатым: 600 гр. мяса в день, килограмм хлеба, крупа, 800 гр. сахара в месяц. А с бековской добавкой в течение нескольких дней были праздничные обеды и ужины. Впрочем, в Уральском казачьем полку баранина не переводилась все время, пока мы шли по бухарским владениям. Когда у них спрашивали, откуда у них барашки, они отвечали с озорной воровской улыбкой:
  - Дареные...
  Казачьи офицеры смотрели на их подвиги сквозь пальцы, поэтому при проезде казачьих сотен через огороды на пиках во многих местах появлялись дыни и арбузы.
  После каменистого перевала мы очутились в цветущей богатой долине Шаршауза, кажется, еще богаче, чем долина Зеравшана (написано "Зарявшана" - прим. ред.). Прием офицерам был устроен в палатке с узорчатой подкладкой. Поставлен длинный стол, стулья, на столе - графины, бокалы, стаканы. Все это куплено специально для приема. Обычно они принимают гостей на коврах и подушках без всякой мебели, кушанья ставят на низеньком столике. После перехода нам хотелось чего-нибудь мясного или щей с кашей. Но обычай требовал: прежде всего - дастархан: фрукты свежие и сушеные, орехи, миндаль, мед, фисташки, конфеты. Только после дастархана появился плов, шурпа, жареная баранина и коньяк. Магомет запретил пить вино, но лимонад можно.
  - Якши лимонад, - хвалили узбеки коньяк и делали вид, что не замечают его сродства с вином.
  Бек сидел в стороне. Прислуживали те самые "сановники", которые были в свите. Новые блюда подносили беку. Он притрагивался к ним рукой и указывал куда ставить. Командира корпуса не было. Наш командир полка провозгласил тост за царя, потом за эмира, а дальше - за бека. Оркестр сначала играл гимн, а затем туш. Бек тоже выпил "лимонаду" и подарил музыкантам 100 рублей.
  После Шаршауза опять стали подыматься вверх. Опять первозданные горы со скалистыми обнажениями. В расщелинах гор - арча, какие-то вьющиеся растения. Новая долина Китабского бекства. На склонах гор богарная (не поливная) пшеница, довольно редкая, с мелкими колосьями. На привале Кислов и Аренбристер, которые хорошо владеют узбекским языком, ведут разговоры с узбеками. Те говорят, что под русским царем лучше живется, чем в Бухаре. Там налоги более или менее известны, а здесь все решается по усмотрению бека. То, что положено эмирам и куш-бекам, он должен собрать непременно, а остальное он берет себе и делится с аксакалами. Населению оставляется самый скудный минимум.
  В Китабе прием в доме бека. Большая комната вроде конюшни, одна сторона без стен выходит во двор. На столбах поддерживающих крышу и на дверях резьба восточного рисунка. Угощение разносят на большом блюде. Каждый кладет себе на тарелку плов и шурпу.
  - Много не бери, а то всем не хватит, - вдруг наивно заявляет один из прислужников. Бедновато живет бек, не то что в Шаршаузе.
  Идем с мерами охранения. Я в авангарде - начальник дозора. Приходится вылезать на края ущелья, а когда идешь вдоль дороги по склону переходить вброд через горные ручьи с прозрачной холодной водой.
  Привал на ночлег. Перед поверкой оркестры играют "Коль славен..", а затем "Зорю". Торжественные мелодии гулко разносятся в чистом воздухе, будят эхо в горах. Вспоминаются походы Суворова. Тогда звучали такие же мелодии. Также сближала русских людей тоска по родине. Такими же заброшенными на чужбину чувствовали себя солдаты, и теперь, как и тогда также тянулись к землякам, к своей роте, к полковому знамени. Было немного грустно. Как всегда, когда почувствуешь красоту преходящего момента и приятно от сознания, что ты часть славной воинской семьи.
  Якабаг. Совсем горное селение. Еще беднее. Но нравы жестокие. На площади виселица - знак власти и правосудия. Здесь же тюрьма-клоповник. Из подземелья выглядывают бледные лица. Часовой в форме русского солдата прошлого столетия. Караул пьет чай в соседней чайхане. Ружья составлены в козлы. Ружья - Берданки, за ненадобностью подаренные Александром III эмиру. Некоторые из солдат босиком. У нашего фельдфебеля нет более обидного ругательства, как назвать солдат какого-нибудь взвода "бухарское войско", а он знает много забористых ругательств, но это самое обидное.
  Еще один перевал. Ночлег в долине, а далее за перевалом - Чинар. Меня посылают вперед для выбора места под бивак. Выезжаем с Михельсоном верхами еще до рассвета. Михельсон, старый холостяк, черноусый, с лысиной, нравится мне своей военной выправкой. Такими я представлял себе офицеров - завоевателей Кавказа времен Лермонтова.
  Вот первый солнечный луч заиграл на зубчатом гребне горы. Склон горы становится все рельефнее: выступают причудливые очертания камней с черными и синими тенями во впадинах. Подковы наших лошадей звонко и отчетливо цокают. Шуршат ящерицы в расщелинах камней и какие-то пичужки в арче. На привале было холодно, но вот солнце обливает и нас начинает жечь. Чинар, как и все селения этой местности, стоит в глубокой долине. При спуске пришлось слезть с лошади. Очень круто. Лошадь садится на задние ноги. Огромная чинара, метра 2 в диаметре с дуплом. В дупле расположилась школа: человека 3 ученика и мулла. Говорят, что этой чинаре около 1000 лет. Отсюда и название селения. Намечаем бивак на клеверном поле и еду встречать полк.
  Кухни на колесах мы оставили в Якабаге. Везем котлы на вьюках. На вьюках и горные пушки. У соседней колонны перевал выше и круче. Умер казачий полковник. Не выдержало сердце. Свалился в пропасть и разбился ишак с вьюком.
  Еще один ночлег на выходе на майдан. Холодно ночью. Температура около нуля. Встреча с Закаспийским корпусом прошла без особой торжественности. Разбор маневра среди офицеров здесь же на поле сражения проходит бледно.
  После дневки походным маршем идем обратно. Переходы по 25-30 верст не очень трудные. Беда в том, что все взятое с собой вино выпили. Офицеры скучают. Маленький подвижный капитан Сыров ежедневно рассказывает новые анекдоты, всенецензурного содержания. Он их записывает. Сиязов без водки болеет. По ночам его мучат кошмары, он корчится, вскакивает во сне. По его просьбе посылаю записку к знакомому офицеру в шестой батальон. Принесли полбутылки водки. Он опять ожил.
  В палатке на ночлеге когда зажигаем свечу на свет вбегает фаланга. Мы ее убиваем, но после этого спится не очень спокойно.
  Иду до конца пешком. Последний переход 40 верст. Я растер ногу, хромаю. На Абрамовском бульваре нас встречают жены офицеров. Симы нет. Она стесняется своей беременности. Фигура испортилась.
  После похода в Агалык в городе ходят тревожные слухи, что опять были несчастья с солдатами из-за отсутствия воды и чуть ли не бунт. На самом деле все прошло благополучно, без всяких инцидентов.
  Когда возвращаюсь, Сима сидит на лестничной ступеньке террасы. У нее даже лицо изменилось. Глаза сияют.
  
  1912 год
  Не помню, где мы встречали новый год (дома - прим. Симы), но начался он не плохо. Появилась Галя. У нее ежедневно обнаруживались новые способности. Заходили к нам Гордиенки, Карпов, женские знакомые Симы. Мы тоже навещали Гордиенок. Я усиленно занимался. Складывалась счастливая семья. Я с каждым днем сильнее убеждался, что холостяцкая жизнь неполноценна. Только в семье разворачиваются все лучшие стороны натуры, полнее ощущение всех радостей, чувствуется удовлетворение.
  
   []
  Май 1912г. Сима с Галей на на Пасху.
  
  В этот период я совершил одно непоправимое преступление, о котором неприятно вспоминать хотя бы через 47 лет. Ганшины предложили Симе поработать у них в качестве учительницы. У них была частная школа. Это давало заработок что-то около 25 рублей в месяц. Детей Сима любила, но все же работать было труднее, чем лежать в гамаке с книгой в руках. Она выдержала это испытание. Старательно работала что-то около 2-х месяцев. Из первой же получки она купила мне сукна на брюки. С сияющим видом преподнесла мне подарок, а я... Меня беспокоили наши материальные дела. Двоим с ребенком, имея денщика и няньку, нам моего заработка не хватало. Тесть присылал рублей по 50 в месяц, но я знал, что ему это тоже трудно. Надо было ехать держать экзамены. Никаких сбережений у меня не было. Занять тоже было трудно. Я все это сказал Симе:
  - Брюки у меня еще есть, а лучше бы заплатить долги.
  Предложил ей отнести материал в магазин обратно. Она это исполнила с горькими слезами. Я скоро понял, какое горе ей причинил, испортив радость. Но поправить ничего уже было нельзя. Так это и осталось тяжелым воспоминанием. Проявлять же самопожертвование, а не только делать подарки, Симе пришлось в своей жизни много и много раз. В особенности в годы гражданской войны и в тяжелые годы 1931-1933, 1941-1945г. Тот огонь в сердце, который украшал мою подругу в течение всей жизни, я чуть не потушил своей мелочностью и упрямством при первой его вспышке.
  
  
  
  Самарканд 1912 год
  После маневров и хорошего отдыха снова за учебники. В ноябре подал рапорт о направлении меня в Ташкент для экзаменов в Инженерную Академию. Нужна характеристика. Душкин пишет "выдающийся офицер", хотя я был по службе только средним. Таковы были традиции, считать, что все однополчане только хорошие и отличные. Средних быть не может, а плохих надо удалять из полка. Адъютант запоздал с представлением документов. Надо ехать самому. В Ташкенте при штабе округа офицеры генерального штаба, вылощенные и любезные, включают меня в список. Это было в начале января. (С 4 по 7 января, а Галя родилась 8-го ночью в 2 часа. - прим. Симы). Возвращаюсь утром. В доме какая-то тревога, но лицо тещи радостно: "Сима в спальне. Только идите осторожно". Сима бледная лежит в постели, улыбается. В детской колясочке Галя, красная, крепкая, сопит и чмокает губами.
  - А можно мне ее поцеловать?
  Это такое хрупкое и слабое существо, что страшно взять ее на руки. Приходит акушерка Лейферт. Говорит, что все благополучно. Но Галя орет благим матом когда ее купают и пеленают.
  - Вот радость бытия, - говорю я.
  Недовольна нашим миром гостья, пришедшая из небытия. Ничего. Недели через 2 она начинает улыбаться.
  Нянька была нанята раньше. Но как все сложно и как много забот с младенцем! Ванны для матери, ванны для новорожденной, множество всяких подгузников, распашонок, чепчиков, бинтиков, растворы бора, еще какие-то лекарства. Когда Сима начинает ее кормить, то плачет от боли. Когда рожались мои младшие братья и сестры, все было гораздо проще.
  Много и приятных хлопот. Навещают знакомые, приносят конфеты, торты. Потом крестины. Кум Карпов, кума Марго. (Марго заменила Маша, потому что Карпов боялся, что не разрешат Марго выйти замуж за кума.) Галя уверенно занимает свое место в семье. Все ей подчиняются, а она кричит и безапелляционно требует к себе внимания. После родов Сима начинает полнеть и хорошеть. Тоже требует к себе внимания. Мои интересы отодвигаются на второй план. На Пасху едем с Симой, но без няньки в Кушку к дедушке. У меня обязанностей еще прибавляется.
  Подъезжаем к Кушке утром. Солнце еще не успело выжечь всю траву. Невысокие холмы усеяны красными тюльпанами. После Мерва садов не видно, не видно и кишлаков. Тепло. На последнем разъезде жандармы проверяют наши документы. Мы ведь едем в пограничную крепость, самый южный пункт Российской империи. Через крепостные ворота поезд идет к конечной станции. Дальше тупик.
  Нас встречают на вокзале. Все заботы о Гале переходят к дедушке. Он торжественно несет ее на руках.
  Чистенькие одноэтажные кирпичные дома с офицерскими квартирами. Чистые улицы. Кирпичные троттуары. Зелени мало. На улице людей очень мало; только офицеры и их жены. Все друг с другом знакомы. У моего тестя хорошая квартира кажется из 5 комнат, не считая кухни и комнаты денщика. Есть водопровод, душ, веранда. Нам отведена отдельная комната. Откуда-то появилась детская колясочка. Все заботы с нас сняты. Дедушка все предусмотрел и подготовил. Очень скоро появляются одна за другой соседки: упитанные, скучающие, любопытные. Все внимание и все разговоры о Гале, но нас тоже разглядывают. Пекут куличи, запекают окорока, приготовляют закуски к Пасхе, красят яйца. Мой тесть, ктитор гарнизонной церкви, имеет ближайшее отношение к достройке и отделке церкви. Иконостас делает солдат-еврей, очень искусный резчик по дереву. Он же делает мебель для приданого Марго.
  В пасхальную ночь церковь украшена как игрушка, освещена прожекторами. Блестят мундиры офицеров, жены разнаряжены, возбуждены, все кажутся красивыми. Нищих и бедно одетых людей нет. Очень торжественно, красиво, радостно. Черная южная ночь по контрасту оттеняет блеск торжественной процессии вокруг церкви. Потом начинаются праздники. Бесконечно обильные угощения. Упитанные дамы томно улыбаются. Глаза у них полузакрыты от пресыщения, от истомы, от чувственных, изведанных ими наслаждений. У Симы болит нога, болят груди, когда Галя сосет.
  Все перебывали у Степановых. Потом мы перебывали у всех. Приходит молодой, краснощекий поп. Мужчина хоть куда, но жена ему изменяет. Все это знают. Тем для разговоров ограниченное количество: качество куличей и закусок.
  - Как вы это делаете?
  Говорят о фасонах платьев, о детях, а больше всего - кто кому изменяет. Но это по секрету и по выбору.
  Полещук живет на одном из самых отдаленных фортов. Впрочем форты расположены очень близко от цитадели, не дальше, чем за 3 километра. Он занял квартиру недавно умершего жандармского ротмистра Кристалевского. Кристалевский прожил в Кушке что-то около 15 лет. Офицеры часто там менялись. Кажется было даже право у каждого через 5 лет требовать отсюда перевода в другой гарнизон, считаясь с тяжелыми климатическими условиями. Занимаясь контрразведкой в Афганистане, он изучил афганский язык и обычаи, вошел в доверие. Они относились к нему с полным доверием. После его смерти просили отдать его тело для погребения в Афганистане по мусульманскому ритуалу.
  - Он наш, - говорили они.
  Часть библиотеки Кристалевского досталась Полещуку. Но Полещук ученым не сделался. Он скоро женился. После женитьбы мировая скорбь и пристрастие к уединению прошли.
  Возвращаясь из Кушки, мы в поезде встретили артистов, гастролирующих в городах Туркестана. Премьерша Арди-Светлова, какой-то заслуженный артист и режиссер ехали в мягком вагоне, остальные - в третьем классе. На верхних местах сидели узбеки, пили кок-чай, а остатки его выливали прямо на пол. Перед лицом Арди-Светловой болтались ноги в мягких туфлях-ичигах. Артистка пожаловалась нам. Вызвали главного кондуктора. Так как узбеки по-русски не понимали, он бесцеремонно взял их за воротники и переселил в соседнее купе. Правда это были пассажиры 2-го класса, но бухарцы. Русский кондуктор мог с ними не считаться.
  Через некоторое время узбеки разговорились с Симой. Она знала много слов, объясняться могла. И они кое-что понимали по-русски. Оказалось что это бухарские офицеры. Они были вместе со мной в Шаршаузе. Установились хорошие отношения. С артистами тоже мы подружились. Арди-Светлова приходила потом к нам в Самарканде в гости. Это была красивая женщина лет 40. Ей надоели гастрольные поездки. Тосковала по оседлой семейной жизни.
  
  Самарканд 1912 год
  Подошел решительный день экзаменов при военном округе. Опять я остановился у Сбоевых. При входе в штаб округа встретил саперного офицера, тоже явившегося на экзамен. Высокого роста, худощавый, нервный, с быстрыми черными глазами и с обаятельной улыбкой. Это был Борис Николаевич Тэйх с которым наши пути пошли параллельно и шли в течении 30 лет через светлые и черные годы. Он окончил Инженерное училище, старше меня годами, имел все шансы на прием в Академию. Он сразу взял меня под свое покровительство. Председателем был генерал швед Таваетшерн. Члены комиссии - опытные военные инженеры. В том числе Ананьин, по своей инициативе производивший изыскания по Аму-Дарье и Узбою с мыслью проектирования здесь канала для орошения степей. Его мечта осуществляется только в наши дни. Все же это был человек незаурядный, с дальним кругозором. По литературе и иностранным языкам экзаменовал подполковник генерального штаба Багратуни, очень мягкий и вежливый. Он впоследствии вошел в историю как видный белогвардеец, пытавшийся бороться в 1918 году в Москве с большевиками. Экзаменующихся нас было только двое. Тэйх уверенно отвечал по всем предметам. Тянулся и я. По математике мои экзаменаторы не особенно углублялись в опасные дебри дифференциалов и интегралов, а основные формулы я знал и понимал. По фортификации и строительному искусству мои знания были довольно поверхностны, но достаточны. Одним словом, экзамены я выдержал и вернулся с победой.
  В пути, когда я вышел на площадку вагона, ко мне взволнованно обратилась изящная дама лет 45:
  - Господин поручик, защитите меня от сумасшедшей женщины, которая едет со мною в одном купе. Она грубит, торговка какая-то. Я жена полковника пятого полка. Вы тоже кажется нашего полка.
  Я вошел в купе. Вторая дама тоже кипела и требовала, чтобы их развели по разным купе.
  - Я ей не прислуга, чтобы она мне указывала. Пусть кричит на своих денщиков, а я не позволю.
  Я попросил главного кондуктора указать другое место и уговорил мою знакомую уйти от греха. В Самарканде на вокзале нас встретил ее муж полковник Кушаков, недавно назначенный в наш полк помощником командира. Она представила меня своему мужу как спасителя. Оба благодарили меня. А когда выяснилось, что я выдержал экзамены, их благосклонность еще увеличилась. В ближайшее воскресенье они сделали нам визит как вновь прибывшие. Мы не замедлили ответить. Таким образом установились сразу хорошие отношения. Их дочь недавно вышла замуж за геодезиста. Они его называли инженером. Я с почтением смотрел на планшеты, которые он заполнял. Теперь мне все эти работы кажутся очень несложными. Тогда это была величина. Жили оба семейства в роскошной квартире с большим садом. В доме было уютно и культурно. Кушаков был хорошо воспитан. Бывать у них было приятно. Для подготовки к вступительным экзаменам в Петербурге полагался трехмесячный отпуск с сохранением содержания. Был отдан соответствующий приказ, но адъютант просил меня приехать в лагерь для участия в параде по случаю смотра, который производил чрезвычайный уполномоченный генерал, барон Мейендорф. Я приехал к офицерской столовой как раз в тот момент, когда Душкин с Мейендорфом выходили из столовой. Мне ничего больше не оставалось, как взять под козырек и вытянуться перед ними.
  - Позвольте Вас представить, - спокойным тоном начал Душкин.
  - Подпоручик Рагино Ян Иосифович.
  - Генерал барон Мейендорф (и опять имя отчество).
  Подчеркнут неофициальный характер нашей встречи, сначала названа фамилия младшаго, но в частной беседе они равноправны. В самой демократической армии нашего времени о таком равенстве нельзя и мечтать. Пришлось бы выпалить:
  - Разрешите обратиться, товарищ генерал.
  Очень возможно, что ответ был бы:
  - Не разрешаю.
  Правда, в том же году меня чуть не направили на гауптвахту за обращение к генералу не по форме. Это было осенью, после того, как я возвратился из Петербурга после неудачных экзаменов.
  В офицерском гарнизонном собрании был бал-маскарад. Вход по билетам с проверкой кто срывается под маской.
  Одновременно мы с Ганшиными и с преподавательницей Симы Марьей Николаевной, которая вышла замуж за нашего офицера Костю Рождественского, тоже в маскарадных костюмах мы были в гостях в богатом доме нотариуса Герасимова. Танцевали, ужинали. За ужином был вице-губернатор Папенгут с хорошенькой дочкой. Девицам захотелось поехать в офицерское собрание. Просили меня, как старшего, получить разрешение. Оказалось, что разрешение может дать только начальник гарнизона казачий генерал Греков. Кто-то посоветовал:
  - Позвоните Грекову по телефону.
  Папенгут промолчал. Я подошел к телефону и начал крутить ручку. Крутил долго. И вдруг в трубку сердитый голос:
  - У телефона генерал Греков.
  - Ва... ваше превосходительство, - без всякого апломба начал я, - прошу разрешения с компанией дам быть на бал-маскараде.
  - Кто дежурный по собранию?
  - Подполковник Гальшевский.
  - Скажите, что я разрешаю. Да я сам ему позвоню... Как ваша фамилия?..
  В этом вопросе я почувствовал что-то зловещее.
  В собрании я снял маску, представился Гальшевскому, а Рождественского и дам он пропустил под мое поручительство в масках. Вечер прошел хорошо. Танцевали часов до 2 ночи. На другой день я был дежурным по полку. Часов в 10 утра в канцелярию приехал Душкин. Я встретил его во дворе с рапортом.
  - Это Вы вчера звонили по телефону генералу Грекову?
  - Так точно, господин полковник.
  - Приказано наложить на Вас взыскание. Как же это Вы так, ночью потревожили генерала.
  - Господин полковник, я был уверен, что звоню в его канцелярию. Хотел вызвать дежурного или вестового и спросить где генерал.
  - Да у него телефон у самой кровати. Кроме того, ему нездоровилось, он уже спал.
  - Мне очень неловко, господин полковник, что так вышло. Я очень виноват.
  Действительно было очень стыдно и перед Грековым и, в особенности, перед Душкиным. Адъютант сказал, что меня, вероятно, арестуют домашним арестом с исполнением служебных обязанностей. Это значит, что вечером надо было сидеть дома. Наказание чисто символическое.
  Часа в 2 дня Душкин потребовал экипаж.
  - Поехал к Грекову, - сказал адъютант.
  Поехал, извинился, а мне об этом случае больше не сказал ни слова. Никакого наказания не было. Для меня это было хуже всякого наказания, а уважение к Душкину во много раз увеличилось.
  В июне мы с Симой и с Галей уехали в Кушку, а дом свой мой тесть сдал в аренду учителю музыки и полковому капельмейстеру Гусеву. Наши вещи пока стояли в передней.
  
  Кушка
  Получив освобождение от занятий на 3 месяца для подготовки к экзаменам в Академию, мы с Симой оставили вещи у Гусева, а сами уехали к родителям Симы в Кушку. В первый раз я там был на Пасху, когда на холмах цвели тюльпаны. В июневсе это выгорело. Температура держалась +45 С, +50 С. Комнату, которую мы занимали на Пасхе, теперь отдали Марго. Она окончила гимназию, была на выданье. Искусный резчик-краснодеревец делал для нее какую-то особенную мебель. Нам на троих дали комнату поменьше. Было нестерпимо жарко ночью и днем, в особенности, когда дул южный ветер "афганец". Не помогали холодные души. Над кроваткой Гали висел коврик. На нем как-то поймали скорпиона. После этого страшно было вечером открывать окно. На свет ползли фаланги.
  Михаил Григорьевич уходил на занятия часов в 6 или в 7 утра. В 11 возвращался и после завтрака, обливаясь потом, спал часа 2. Вечером опять занимались от 7 до 9 часов. Днем солдаты тоже спали. Мама и Марго спали часов до 12 дня. Потом приходили гости и сидели за самоваром весь день. Делились сплетнями, лениво, маленькими глотками, пили чай. Вечером уходили в гарнизонное собрание играть в лото. По субботам и воскресеньям танцевали. Хозяйкой вечера была жена начальника гарнизона генерала Востросаблина Варвара, такая же властная, как жена Душкина. Анна Владимировна вспоминала этот период как самый лучший.
  Был в гарнизонном собрании несколько раз и я. За столом, где играли в лото, мухи дохли от скуки. Большинство было женщин. Случались среди них и благовоспитанные юноши. Менее благовоспитанные сидели за столиками в чахлом садике. Пили водку, вино реже. Там фуражки были сдвинуты на затылки. Иногда раздавался хохот, иногда громкие голоса спорили.
  Рассказывали мне такой эпизод, которого я сам не видел. На рассвете собрание опустело. Около фонтана сидят трое. В руках - бильярдные кии. К ним привязаны нитки и куски селедки и заброшены в бассейн. Кто начинает засыпать, "клюнул" носом, должен выдернуть удочку, выпить рюмку водки и закусить "уловом". В конце концов, первым заснул казачий офицер с бритой головой. Разбудить его не удается. Товарищ льет ему коньяк на голову.
  Случались и более сильные развлечения: игра в "кукушку", в "тигра".
  В гарнизоне, кроме Марго, была еще только одна барышня, Подушкина. Я с ней разговаривал. Зная, что я готовлюсь в Академию, она поддерживала "умные" разговоры.
  - Я все время слежу за литературой, "Ниву" читаю...
  Одно время скандальной известностью пользовалась дочь генерала киргиза Гуля-Кулчанова. Она училась на каких-то высших курсах. Во время каникул в Кушке пила с офицерами водку, курила, скакала верхом, а за ними оркестр музыки. (Ее сестра Анна была замужем за офицером из Самарканда, симпатичная порядочная женщина.)
  Среди замужних были интересные, но их клевали со всех сторон зажиревшие гусыни - бесцветные жены пехотных штабс-капитанов. Как правило, офицеры лет через 5 имели право на перевод в другие гарнизоны и уезжали.
  Артиллеристы и саперы находили более серьезные занятия. Анетов проводил электричество. Жильцов строил модернизированные укрепления между фортами. Мы с тестем и с Жильцовым ездили верхами смотреть эти укрепления. Еще когда я был в командировке в саперном батальоне в Ташкенте, Жильцов читал нам лекции. Его статьи помещались в инженерном журнале. Профессора Инженерной Академии и члены инженерного комитета вели с ним полемику, но он их побеждал. В конце июня он опять со своей ротой уехал в ташкентский лагерь.
  В июле или в августе в газетах появилась грозная телеграмма: "Бунт сапер в Ташкенте". Затем напечатаны некоторые подробности. Впоследствии Тэйх рассказал мне еще подробнее, что произошло. К его счастью, он в это время был в Чимгане, так же, как я готовился в Академию. Среди сапер организовался революционный кружок. Были ли это С-Д [Социал-демократы] или С-Р [Социалисты-революционеры], я не знаю. Главарь по фамилии Геллер был из Лодзи. Какие у них были перспективы, я тоже не знаю. Только в воскресенье, когда часть офицеров уехала в город, группа сапер устроила митинг, оркестр заиграл марш "Привет Родине" и солдаты бросились в пехотные полки - подымать солдат идти на Ташкент. Саперные офицеры пытались разогнать митинг. При этом убит штабс-капитан Шацкий и еще один смертельно ранен. Этих офицеров солдаты не любили. Только Жильцову удалось построить свою роту. При этом солдат чужой роты ранил его штыком в спину. Но его солдаты убили нападающего и сомкнулись вокруг своего командира. Он был популярен не только в своей роте. Была построена и часть пехотных полков. Организованные войсковые части арестовали главарей, а остальные разбежались.
  Капитан Жильцов по телеграфу был произведен в подполковники.
  В 1914 году он уже командовал пехотным полком, попал в окружение вместе с армией Самсонова среди Мазурских озер. Не желал сдаваться в плен - застрелился. (Тогда же в армии Самсонова погиб и наш Жорж - брат Симы, подпоручик 30 Полтавского полка.)
  Командира саперного батальона и взбунтовавшихся сапер судили. Больше 10 человек повесили, многих разослали в штрафные батальоны.
  
  
  
  
  Из Кушки я выехал в Соболево, а оттуда в Петербург. Дед был еще жив, но говорил, что плохо видит. Людвика уже не было. Вильгельм был в Лиде. Антя выросла, стала совсем взрослой. У Флёры было двое или трое детей. Андрея Ивановича Кривоносова не было в живых. Адэля, дочь Никодима, училась в частной гимназии в Риге. С ней вместе училась дочь соседнего помещика Микульского. Тетка Юзефа подчеркивала свою дружбу с этой помещицей, хотя она, конечно, к обществу культурных помещиков мало подходила. Дядюшки были значительно культурнее. В Стадолище я застал в гостях младшую дочь Лосевой (Донброво) Альберту. Она заканчивала университет по медицинскому отделению. С ней приехал студент, который гостил у Сушинских. Мои попытки говорить по-польски были малоуспешны. Термины из наук, которые предполагалось изучать в Академии я говорил по-русски, а студент без запинки переводил на польский язык.
  Дочь Оскерко, Елена, рыжая и задорная, стала бывать и в Соболеве и в Стадолище. Выходит, что моя родня уже проникла в помещичьи дома и держалась с ними на равной ноге. Я чувствовал себя тоже равноправным и с Оскерко и с Сушинскими.
  
   []
  Анна (Антя) - сестра Яна. Лепель 1912 год
  
  
  
  1912 год, Петербург
  
  В Петербург со мной поехала мама в гости к брату Виктору. Я помнил этого дядю как стройного гвардейского солдата который приезжал к нам один раз в гости. Но старший его брат, тоже гвардеец, Игнацы мне почему-то запомнился больше. В родовом хуторе Боярщине земли было очень мало. После окончания военной службы Виктор решил не возвращаться домой, а искать счастья в городе. Он умел немного плотничать. Устроился на Путиловский завод в вагоностроительный цех. Сделался столяром. В 1905 году был избран в Совет рабочих депутатов, но особой активности в политике не проявил. Когда революция была задушена, он ушел с завода к какому-то кустарю. Заработки от мелких собственников были больше, чем на заводе.
  В 1912 году к моему приезду он уже брал заказы непосредственно от себя. У него были подручные, но не было мастерской. Работали непосредственно на мелких постройках. Дядя Виктор встретил нас на Царскосельском вокзале. Он и мама не виделись лет 20, но все же узнали друг друга. Это был довольно красивый мужчина выше среднего роста с усами эспаньолкой, довольно полный, в приличном пальто и шляпе, совершенно не похожий на стройного гвардейца, который был у нас на фотографии.
  На перроне у нас разбилась глиняная кружка с соболевским маслом. Некоторое замешательство было еще в том, как держать себя с племянником-офицером и на каком языке говорить. Мама начала по-польски. Но я скоро перешел на русский язык, который и дядюшка знал лучше, чем польский. Москву я видел в 1910 году, а о Петербурге только много читал и видел много иллюстраций. Город показался мне именно таким, каким я его себе представлял: величественным, стройным, необыкновенным, лучше Москвы. Но дом, куда мы приехали, на Курляндской улице за Нарвской заставой, был хуже московских и хуже самаркандских. Он больше походил на дома еврейской улицы в Вильне. Тесный, грязный двор, облупленные фасады 2-х и 3-х этажных домов, очень густое население. В квартиру дяди во второй этаж вела наружняя деревянная лестница. У дяди в двух крошечных комнатках жили он с женой, кроме того, брат жены - рабочий-токарь, называвший себя социал-демократом и всегда пьяненький.
  
  В двух крошечных комнатах у дяди Виктора Стабровского помещался он с женой и ее братом и семейство Завацких: старушка с двумя дочерьми. Для этого одна из комнат была разделена ширмой. Жена дяди была некрасивая, болезненная, но очень добрая. Женился он, как говорил, из жалости к бедной девушке. Вполне естественно, что она его обожала, но он не злоупотреблял ее поклонением. Наоборот, был с ней добр и деликатен.
  Канцелярия Инженерной Академии помещалась в Инженерном замке, а сама Академия - в доме Ванновского, на Садовой N 4. Не умея передать того чувства благоговения, с каким я входил в Инженерный замок. Я вплотную приблизился к истории и к вершинам военной науки. Здесь учились Кутузов, Достоевский. С портретов смотрели седовласые заслуженные деятели науки. Среди профессоров фортификации был знаменитый Величко, автор проектов французских и бельгийских крепостей. Знаменитый композитор Цезарь Кюи преподавал долговременную фортификацию. Имена мостовика Кривошеина, механика Саткевича, бетонщика Малюги, химика Горбова, механика Кирпичева, математика Кояловича, физика Лебединского были известны далеко за пределами Академии.
  Начальник Академии, генерал Крюков, с длинной седой бородой похожий на Черномора и начальник учебной части, тоже генерал, Зиборов имели свои печатные труды. В Георгиевском зале были таблицы питомцев инженерного училища и Академии получивших Георгиевские кресты. Библиотека помещалась в тронном овальном зале с расписанным плафоном. Инженерный замок вообще поражал воображение скульптурными украшениями, фигурами рыцарей мальтийского ордена. Училищным значком был мальтийский крест с изображением крепостной цитадели с бастионами в центре креста. Коридоры шли по кругу, а от них ответвлялись разные переходы, тупики, внутренние лестницы в пределах 2-3 этажей, вообще лабиринт. В этом замке был задушен [император] Павел.
  Первые экзамены по черчению, иностранным языкам и математике у меня прошли благополучно. Из пехотных офицеров было человека 3. Один срезался на первом экзамене. Держался я и поручик Карабин, твердый по характеру, по наружности - как высеченный из камня, упрямый брюнет. Из инженерных частей было человек 5. Они совершенно не походили на общительных, бесшабашных пехотинцев самаркандского гарнизона. На экзаменах и в разговорах после экзаменов каждое слово взвешивалось, отношение ко всему окружающему очень серьезное и с чувством ответственности. Если кто-то острил - острота была полноценная. Отношения друг к другу вполне корректные.
  Между тем, мама знакомилась с Петербургом. Были здесь у нас дальние родственники. Один работал носильщиком на вокзале. Сын его учился в гимназии, а жена оставалась такой же шляхтянкой, как наши соболевские соседи. Какая-то троюродная племянница мамы была замужем за путиловским рабочим, латышом. Принимали нас очень радушно, угощали копчеными сигами и ветчиной, а у латыша в комнатке величиной около 9 кв. метров даже танцевали польку под гармонику. Все были довольны, что у них родственник - офицер. Водил дядя маму и в театр оперетты, но маме не понравилось, что там танцуют полураздетые женщины и очень высоко задирают ноги.
  По вечерам мне приходилось готовиться. Очень хотелось еще походить по Петербургу, сходить в гости, поговорить с родственниками, но нельзя было отрываться от учебников. В Самарканде я занимался науками между делом, от скуки, а здесь надо было пересиливать себя. Я собирал все свое упорство и терпение, день за днем грыз науку. Но примерно через неделю получил по сопротивлению материалов у Кривошеина 2 по 12-балльной системе. Генерал был со мною вежлив, не долго мучил вопросами, а знания мои определил довольно правильно. Мне было тоже понятно, что инженерные офицеры, окончившие Инженерное училище и рассчитывавшие не только балки, но и фермы для своих дипломных проектов, более свободно обращались с моментами инерции, модулями упругости, формулами изгиба, моментов для многопролетных балок и т. д.
  Итак ... провал. Можно было попытаться держать экзамены еще раз, но за свой счет. Это для меня было почти невозможно. Поездка в Петербург из Самарканда стоила бы около 200 рублей. Просить помощи из Соболева или у тестя мне и в голову не приходило. Я знал, что у всех есть свои потребности и расходы. Надо рассчитывать только на себя. Этого правила я твердо держался всю жизнь.
  Опытные офицеры из инженерных войск советовали обратиться к врачу, который может дать справку о болезни. А если экзамены прерваны по болезни, можно просить о командировке за счет казны второй раз. Почтенный Сократ Иванович без особых расспросов выдал мне справку о переутомлении (nevrastenia) и был недалек от истины. Кушкинская жара и малярия, которая ко мне все время возвращалась, действительно отразились на моем здоровье.
  Пока мне выписывали документы и деньги на обратный проезд, я съездил в Кронштадт, в Ораниенбаум (так назывался город Ломоносов до 1948 г. - прим. ред.), сходил в Эрмитаж, в Русский музей, ходил по улицам. Величие зданий памятников и обилие впечатлений в музеях меня подавляло. Разбираться в каждом здании или сооружении у меня не хватало ни знаний, ни времени. Я чувствовал себя совсем ничтожным по сравнению с теми людьми, которые создали все это великолепие и красоту. Непосредственные впечатления от картин в Русском музее, в особенности жанровых и от образов прекрасных женщин, воплощенных в мраморе и в красках, воспринимались легче и приятнее.
  Возвращаясь из Ленинграда в Самарканд, в Ташкенте я встретил свой полк, возвращающийся из лагерей. Пока грузился эшелон, на вокзале в зале первого класса был накрыт общий стол, лилось вино было много фруктов. Гремел полковой оркестр. Я оставил свой поезд, представился командиру, и был принят в круг веселых сослуживцев. Никто и не подумал задеть мое самолюбие намеком на провал на экзаменах.
  В этот же день праздновали свадьбу Карпова. Он женился на дочери капитана Сырова. Эшелон задержался, а я поехал в пассажирском поезде вместе с Карповым. Пили ликер, крюшон. Водки я тогда не пил совсем. Настроение еще больше улучшилось. В Самарканд приехали утром. Наташа Гордиенко приехала встречать мужа, но он остался с эшелоном. Она радостно, как родного, встретила меня и забрала к себе на дачу. У меня квартиры не было. Сима еще гостила в Кушке. Мирошниченко купил для дочери небольшой домик с садом. Там они и жили с ребенком, денщиком и нянькой. Лошадь была своя с двухколесной тележкой. Наташа ездила без кучера.
  На даче у них было так уютно, хозяйка была так мила, что я окончательно забыл о провале. На другой день приехал Гордиенко. Я начал искать себе квартиру.
  Не то за 15, не то за 20 руб. в месяц на ул. Верещагина я снял 3-х комнатный домик во дворе. Для кухни был отдельный домик. Там же поместился денщик. Это было в самом центре, за квартал от Кауфмановской улицы и за квартал от офицерского собрания. Улица представляла из себя аллею из белой акации и карагачей. В том же дворе был еще один домик, где жил бедный чиновник Добровольский. О нем знакомые с ужасом рассказывали, что он когда-то был "под судом". До того необычно это было, отдать человека под суд. Его, в конце концов, оправдали. Дело шло о каких-то запутанных вещах в канцелярии губернатора. Добровольский что-то такое прозевал, кто-то его подвел, кто-то проворовался, только не он. Одним словом "был под судом". С тех пор он работал на какой-то маленькой должности, обнищал, семья сильно бедствовала.
  Старшая дочь Глаша с бездонными черными глазами, опущенными длинными ресницами, училась вместе с Симой, а потом вышла замуж за казачьего офицера. Средняя - Ольга, маленькая, вертлявая блондинка, кое-как окончила гимназию, всячески украшая себя то красками, то локонами, то манерной речью, то эксцентричными шляпками и зонтиками. Во время войны она вышла замуж за барона Цогель-фон-Мантойф. Дальше была прямая дорога в проститутки в белогвардейском лагере. Младшая, Наташа, выросла в нужде. Грустная, замкнутая, хорошо училась. Предполагаю, что она где-нибудь работает в качестве члена КПСС.
  Сиязов осенью умер. Командиром второй роты был назначен капитан Панкратов, которому оставалось служить до пенсии что-то менее года. За 35 лет службы он получал 80% от последнего оклада. Службой он не увлекался. Иногда на вечерние занятия совсем не приходил, но вежливо присылал мне свою коляску. Во время занятий он иногда устраивал часы песни. По команде "шаг на месте" запевала начинал: "Из-за леса ружей и штыков", а остальные, отбивая шаг, подхватывали:
  "Идет рота удалых молодцов.
  Впереди то капитан молодой
  Ведет роту молодцов за собой..." и т. д.
  Солдатам и мне эти занятия нравились больше, чем ружейные приемы. Нравились и выходы в поле, тоже с песнями с губными гармониками, с бубенцами, с ложками.
  Немного коробило только, когда впереди песельников начинал кривляться и отплясывать канкан продувной еврей из нестроевой команды, которому Панкратов за эти выступления давал по полтиннику, а то и по рублю.
  Культурно-просветительская работа продолжалась и в казармах: покупались картины батального содержания, портреты прославленных генералов, начиная с Суворова, и все это вывешивалось на стены казармы, а когда стен не хватило сделали специальную перегородку и на нее вешали картины с двух сторон. Была в роте небольшая библиотека. Подполковник Костылецкий, большой любитель чтения, обнаружил у нас сочинения Короленко. Он решил, что это неподходящее чтение для солдат. Предложил изъять "сон Макара" и "Голодный год".
  Кроме меня в роте младшим офицером числился Воронцов, который тянулся к "образованности" и к культуре. По целым часам говорил мне о теории музыки, причем ему очень нравились слова "контрапункты", "аранжировка". Женился он в один день с нами. Жена его окончила гимназию в Саратове и тоже все время сыпала фамилиями новых писателей и заглавиями новых книг. Читала много и без толку. Во всяком случае, эта чета не поленилась изложить краткое содержание "крамольных" произведений Короленко. Воронцов представил свои конспекты Душкину и стремился доказать, что читать солдатам эти книги можно. Душкин и без Воронцова читал Короленко, он вообще был культурным человеком.
  - Конечно сочинения Короленко, дозволенные цензурой, читать солдатам можно.
  Костылецкий был посрамлен, но, под видом подробного ознакомления, взял из нашей библиотеки сочинения Короленко и не возвратил их.
  В Верном (Алма-Ата) было землетрясение. Дамы-патронессы устраивали благотворительный бал со сборами в пользу пострадавших. От имени губернаторши Сима и Наташа были приглашены в помощь по организации. Помощь выражалась в том, что надо было за свой собственный счет спечь торт, печенья и отвезти их в буфет. А доход - в пользу пострадавших. Торговали тоже дамы-патронессы. Заплатить молодой даме из общества по таксе - не полагалось. За плитку шоколада, стоившую рубль, платили 5-10 рублей, за апельсин - тоже, за стакан чаю - рубль и больше. Дамы очаровательно улыбались и завлекали покупателей.
  Сима и Наташа торговали в чайном буфете. Я был дежурным по полку. Часов в 10 вечера зазвонил телефон.
  - Это дежурный Рагино? - прозвучал властный голос Варвары Душкиной, - командир велел передать дежурство Вашему помощнику, а Вы переодевайтесь и приезжайте в собрание.
  В телефон было слышно, что рядом смеются Сима и Наташа. Уговаривать меня не пришлось. Через полчаса я был в собрании. Сразу подошел к Душкину:
  - С Вашего разрешения, Борис Иосифович, я дежурство на несколько часов передал подпрапорщику.
  Он молча кивнул головой. Наташа и Сима сияли. Обе они имели успех. Директорзавода Вогау Бек за дольку апельсина, полученную из рук Наташи, заплатил 25 рублей. Симу осаждали директор банка и коммерсант-итальянец Бельятини. Говорили им обеим комплименты.
  Во время котильона мне пришлось сделать несколько туров вальса с женой губернатора. Маленькая, манерная с декадентской прической и в узком платье, обтягивающем фигуру таким образом, чтобы рельеф грудей и таза не выделялись, она была эффектна. Ей было лет 25, а мужу - около 60. Разговор с ней поддерживать было трудно. Говорить комплименты с первых шагов глупо и неучтиво, а других тем не было. Пришлось ограничиваться такими глубокомысленными замечаниями:
  - Очень удачный вечер... В вальсах в музыке много грустного... и тому подобное.
  На другой день Сухорский мне сказал, что командир недоволен моей отлучкой с дежурства. Лучше, чтобы в будущем жены не обращались с такими просьбами к Варваре Ивановне. А на Варвару он повлиять, очевидно, не решался. Осенью приезжал Великий Князь Константин Константинович. Он интересовался археологическими раскопками. Зашел в крепость, где сохранялся "кок-таш" - камень, в котором была выдолблена чаша. Над этой чашей отрубали головы преступникам.
  В качестве дежурного по полку я подошел к князю с рапортом.
  - Ты какого училища? - обратился он ко мне.
  - Виленского, Ваше Императорское Высочество.
  - Значит, мы недавно с тобой виделись.
  - Нет, давно. Года четыре тому назад.
  - По-твоему это давно, а по-моему недавно, потому что ты молодой, а я старый.
  Многие завидовали, что я разговаривал с таким высоким начальником. Он действительно по росту был на голову выше меня. С Душкиным он был на "ты". Оба в молодости служили в Измайловском полку. Заезжал Великий Князь к Душкину и на квартиру. Одно время у Душкина гостила дочь военного министра Сахарова. На полковом вечере мне с ней тоже пришлось танцевать. Чтобы закончить список моих высокопоставленных знакомых надо еще упомянуть дочь губернатора Ольгу или, как ее называли, Ошу Мединскую. Она была замужем за адъютантом нашего полка Шутихиным. Тонкая, бледная, она казалась несчастной или болезненной.
  
  Самарканд. 1913 год
  Новый год мы с Симой встречали в гарнизонном собрании. Собрались туда только такие люди, у которых случайно не оказалось более близкой компании. Полупустой, плохо освещенный зал не предвещал ничего хорошего. В буфете стояли столики с закуской и шампанским, но около них тоже было пусто. Самым старшим оказался Сухорский. Отслужили молебен. Он поздравил присутствующих и провозгласил тост за царя. Заиграл оркестр. Не было даже охоты танцевать.
  Спас положение командир конно-горной батареи молодой нарядный подполковник Богалдин. Он появился в Самарканде недавно. Офицеров в батарее было очень мало, своего клуба у них не было, поэтому он и оказался здесь с очень интересной молодой женой. Офицеры конно-горной батареи носили красивую кавалерийскую форму, были образованнее пехотинцев, были в Самарканде на положении гвардии. Поэтому нам очень польстило, когда Богалдин стал обходить пехотинцев, представлялся сам, а нас представлял своей жене. Она, очаровательно улыбаясь, знакомилась с женами. Нас то всего было молодежи пары четыре или пять. Столики в буфете сдвинули в одно место. После ужина с шампанским создалось очень хорошее настроение, компания оказалась очень милой. Танцевали до утра. Таких приятных вечеров я вспоминаю за всю жизнь не более десятка.
  Торжественно отмечалось трехсотлетие дома Романовых. Сима вышила себе бисером белое платье, хотя талия у нее уже начинала портиться - через полгода должен был родиться Герман. Но мазурку с Карповым она танцевала хорошо. Офицеры были в парадной форме, дамы в белых строгих платьях.
  
  * * *
  Приближались опять экзамены.
  Мне в ротной мастерской сделали классную доску. Я повесил ее у себя в квартире. Разделил курсы которые мне надо было одолеть на задания по дням, и строго выполнял свое расписание. Ежедневно чертил мелом на доске и выводил формулы интегралов. Вырабатывал навыки к черчению на доске, чтобы экзаменаторы не морщились, глядя на мои чертежи, если даже в них не было никаких ошибок.
  На Пасху Сима опять уехала в Кушку. Из трех комнат нашей квартиры мы одну сдавали. Сначала в ней жил сын генерала Огнев, который ежедневно куда-то ездил верхом, а теперь она пустовала. Я повесил объявление, что комната сдается. В воскресенье ко мне случайно зашел наш адъютант Антипин и штабс-капитан Дю-Брукс, о котором ходил такой анекдот. Приехав из лагеря в кителе, он зашел в собрание. Но там был бал. Офицеры были в мундирах. Он решил попросить у дежурного старшины разрешения быть на балу в кителе без мундира. Сказал вестовому:
  - Доложи, что штабс-капитан Дю-Брукс просит разрешения быть в собрании без мундира.
  Тот пошел и доложил:
  - Капитан без брюк пришел в собрание и просит разрешения зайти без мундира...
  Мы втроем сидели за бутылкой вина. Денщик впустил в комнату элегантную даму лет 27, стройную, в шляпе с большими полями, которые тогда были в моде. С ней был мальчик
  лет 8.
  - У вас сдается комната?
  - Да. Только я должен вас предупредить, что моя жена в отъезде. Я живу здесь один. Это обстоятельство вас не смущает?
  - Нисколько. Я хочу поселиться здесь с сыном. Я классная дама здешней гимназии, целый день на работе, а сына буду посылать к бабушке.
  Храбрая дама - подумал я - холостая компания за бутылкой вина, оставаться с мужчиной в пустом доме один на один, и все это ее не смущает.
  О цене быстро сговорились. Она сказала, что через день переедет к нам.
  Когда она ушла, мои товарищи бросили несколько двусмысленных замечаний, но особенно не злословили. Дама держалась с достоинством и произвела хорошее впечатление. Через день она переехала. Звали ее Лидия Сергеевна. Оказалось, что по вечерам к ней приходят ученицы из отстающих с которыми она занималась русским языком и математикой. Я тоже чертил и писал на доске в своей комнате. Часов в 10 вышли посидеть на скамеечке около крыльца. Здесь, в первый же вечер, она рассказала мне, что развелась с мужем по своей инициативе. Сына взяла себе. От материальной помощи и от примирения с мужем отказалась.
  - У меня хватит сил воспитать сына своим трудом. Второй раз замуж не пойду.
  Мне очень понравилась эта гордая красивая женщина. Симу она знала по гимназии. Мы почти каждый день выходили посидеть на скамеечке. Говорили на самые различные темы, но от ухаживания я воздерживался.
  В следующее воскресенье ко мне зашла старуха, она, кажется, работала при соседней бане, щирая украинка. Просила написать ей письмо на родину в Гусятинский уезд. Она хотела ехать умирать на родину. Долго рассказывала мне, насколько там "кроще", чем в Туркестане, какой у них знаменитый пан Кассаковский, какие чудесные деревья и цветы у него в саду, какие песни поют девушки на Ивана Купала. Ей казалось, что на родине она будет опять молодой. Мне она принесла букет полевыхцветов, а на прощанье сказала:
  - Дай же тоби Боже счастья, чтобы вы с женой як голубки жили в согласии, а той разлучницы (жест в сторону комнаты Лидии Сергеевны) - "трясцы ее матери".
  У нее получилось впечатление, что Сима уехала совсем, а ее место заняла другая.
  Когда Сима вернулась, мы все посмеялись над пожеланиями украинки. А Лидия Сергеевна очень хвалила меня перед Симой. С Симой она быстро подружилась. На женское общество в ту весну мне очень везло. Гордиенко был в командировке. Он командовал взводом связи. Тогда в полку был только один такой взвод, а средства связи - полевые телефоны.
  Ежегодно в степь посылались отряды для борьбы с саранчой. Надо было ее уничтожать, пока она не летала, а ползла сплошной массой в виде червей. На пути ее движения копали канавы, пускали воду с мазутом, а иногда заливали мазутом отдельные площади.
  Наташа раза два или три приезжала ко мне на двуколке, поручала лошадь моему денщику, а мы с ней шли в кино. После кино пили чай, иногда немного вина и она уезжала. Привозила мне со своей дачи сирень, жасмин, ландыши. Однажды ветку сирени я взял с собой на детский вечер в собрании и поднес ее 14-летней Наташе Дегтяревой. Впоследствии она вышла замуж за знаменитого авиатора Леваневского. Гимназистки просили меня дирижировать танцами. Музыканты офицера слушали скорее, чем другого дирижера.
  Наташа была очаровательная блондинка с толстой косой, а глаза темные и лучистые, как звезды.
  В Ташкенте на этот раз я опять встретил саперного офицера, который экзаменовался одновременно со мной. Это был Георгий Георгиевич Невский, впоследствии занимавший в Красной Армии высокий пост. Потом начальник ГВКУ. Оттуда он ушел вместе с Карбышевым на преподавательскую работу в Военную Академию. В книге "Крепости, которые не сдаются" он почему-то не упоминается. Это был высокий, тощий молодой человек немного унылого вида. На экзаменах он путался по математике и по сопротивлению материалов. Я отвечал уверенно. Обоих нас направили в Академию.
  В полку меня опять освободили от занятий на 3 месяца. В Кушку я не поехал, а стал спокойно заниматься дома. Галя уже начинала говорить, становилась забавной. Я носил ее на руках в сад военного собрания и даже по улицам. Не совсем было в обычае, чтобы молодой офицер нянчился с ребенком. Но меня это нисколько не смущало.
  Занимался и физкультурой. Еще до женитьбы я купил себе костюм, принятый в спортивном обществе "Сокол": брюки из трико, тапочки и майка. Леонтьев и Быльчинский окончили офицерскую школу. За счет офицерского собрания купили турник, параллельные брусья, кобылу [конь?] и другие снаряды. Нас трое, а иногда и другие офицеры: Карпов, Куленко, Амарцев ходили тренироваться. Туда шли в форме, там переодевались и занимались легкой атлетикой в саду. Маменьки были скандализированы. Не позволяли гимназисткам даже проходить мимо того ужасного места, где молодые полураздетые мужчины бегают, прыгают и ведут себя, как в цирке. Командир полка одобрил существование нашего кружка.
  Сима полнела все больше и больше, настроение портилось, появились разные болезни. Врач думал, что будет двойня - так велик был живот. Приехала Анна Владимировна из Кушки. В ночь с 15 на 16 июля меня разбудила встревоженная мама и срочно послала за акушеркой. Акушерка была предупреждена заранее и несколько раз предварительно осматривала свою пациентку. Это была немолодая, довольно бестолковая, глуховатая еврейка. (Ёе рекомендовала Лейферт, у которой дети болели корью). Она быстро собралась и пошла со мной. Когда мы пришли, слышались жалобные стоны Симы. У мамы и у денщика взволнованные и расстроенные лица. Язашел было к Симе, но меня оттуда выгнали. Было очень жалко её, чувство беспомощности усиливало боль.
  Прошло минут 30. Раздался крик нового члена семьи. Сима лежала совершенно измученная, потная, бледная, но улыбалась. Родился сын Герман. Гале стали уделять меньше внимания. Забот у Симы прибавилось. Между тем приближался срок моего отъезда в Петербург. [Симина] Мама торопилась в Кушку - приближался день свадьбы Марго. Симе не дали вылежать в постели установленный врачами срок. Через 7 дней после родов она с мамой выехала в Кушку. С этого времени она еще приняла на себя усиленную нагрузку, которая в дальнейшем все увеличивалась и увеличивалась. После отъезда Симы я перевез оставшиеся вещи в дом тестя и выехал в Петербург.
  Перед отъездом побывал в лагере за документами. Случайно встретил там Наташу Гордиенко. Сходил на дачу к Шимкину. Он продавал чудесные розы по пять копеек штука. Подарил Наташе несколько роз. После этого мы с семейством Гордиенко не встречались. После обеда офицеры играли в карты. Среди них был и командир бригады старый генерал Колпиков. Когда я подошел попрощаться с Душкиным, он мне посулил: "Ни пуха, ни пера", а Колпиков спросил:
  - Вы что же, поручик, твердо решили поступить в Инженерную Академию? Напрасно. Все эти инженерные дистанции воровское ведомство.
  Он был недалек от истины.
  Денежные дела мои на этот раз совсем плохи. После покупки билета осталось что-то около 30 рублей. В течение пяти суток, которые требовались для проезда до Петербурга я продолжал "грызть гранит науки". А бедная Сима, сама еще больная, проводила бессонные ночи над Германом. Он тоже болел. Похоже, что родился с признаками малярии. Внимания им уделялось мало. Все были поглощены подготовкой к свадьбе Марго. Галя тоже всем мешала, кроме деда.
  В Петербурге я купил себе что-то рублей за 8 сапоги, старые ботинки совсем разваливались. Жил на иждивении дяди Виктора, он переехал в новую квартиру. На Обводном канале в 2-х этажный домик, битком набитый семействами рабочих. В подвале он организовал для себя маленькую мастерскую. Выступал уже в роли самостоятельного кустаря. Брал заказы на мелкие столярные изделия. У него уже работало два столяра по найму, а он лично почти не работал у станка, а занимался только организацией. Это оказалось выгодным и для него и для его мастеров. Все они начинали богатеть.
  Опять экзамены, которые продолжались 40 дней. приходилось сдавать что-то около 15 предметов: по кафедре фортификации 5 предметов, по математике и сопротивлению материалов - 5, по строительному искусству - 3. Кроме того языки, химия, рисование, черчение. Опять предельное напряжение всех сил. Католик мог быть принят по нормам только один, а нас было трое. Кроме меня - барон Унгерн-Штернберг, принятый в прошлом году, но не дотянувший до конца курса, отчисленный в строевую часть и вновь поступающий и штабс-капитан Язвинский с боевым орденом Св. Владимира, пробывший что-то около года на острове Крит в оккупационном отряде. Остров этот был оккупирован после войны с Японией или во время войны. Впоследствии русские оттуда ушли.
  Страшнее всего была математика. Коялович требовал точных знаний. С чинами не считался. Всё же, когда экзаменовался один из гвардейцев, начальнику училища позвонили по телефону из Мариинского дворца - резиденции вдовствующей Императрицы Марии Федоровны. Экзаменующиеся слышали, что генерал Крюков заверил какую-то фрейлину, что всё благополучно. Однакож, гвардеец сам перестал приходить на экзамены, и не был принят.
  По долговременной фортификации экзаменовал генерал Клокачев. В качестве ассистента за столом сидел худощавый генерал высокого роста с узкой седой бородкой, бледный, неподвижный. Он изредка предлагал вопросы слабым тихим голосом. Это был Цезарь Кюи - "лучший фортификатор из композиторов и лучший композитор из фортификаторов". Коялович срезал человек 10, но ко мне отнесся благосклонно, хотя я отвечал не совсем гладко. Начал двойное дифференцирование функции с несколькими переменными, не проанализировав, является ли функция непрерывной. Зато пример на интегрирование решил легко. По сопротивлению материалов Кривошеин поставил 9 баллов.
  Возбуждала тревогу фортификация. Даровитые профессора Буйницкий и Величко на экзаменах не присутствовали, а тупицы вроде Голенкина, Маресова имели вид авгуров. Не допускали никаких отклонений от своих учебников, в которых были спорные вещи. По этой кафедре надо было иметь в среднем 9 баллов. У меня выходило точно. Но последний экзамен по полевой фортификации состоял в пересказе тактических решений, данных Кахановым и Голенкиным. Оба они считали, что пехотинец их мудрости постигнуть не в состоянии, а знает их идеи только сапер, укреплявший позиции по их учебникам. По совету товарищей перед экзаменом я пошел к начальнику учебной части генералу Зиборову и просил его присутствовать на экзамене.
  - Ваше превосходительство, прошу экзаменовать меня по всей строгости, но не ставить балл только за мои погоны пехотинца.
  Это было несколько дерзко. Но генерал оказался порядочным человеком и, видимо, невысоко ценил фортификаторов. Он поговорил с председателем комиссии и пришел сам. Отвечал я сносно, волновался. Ждал в коридоре результатов.
  - Десять, - сказал мне приветливо Каханов, проходя мимо.
  Гора свалилась с плеч. Нелюбимый мой предмет фортификацию я изучал особенно усердно. В долговременной фортификации Коффр для фланкирования оборонительного рва в форту, в контр-эскарпе тогда считался новинкой. Я его вычертил на доске так тщательно и подробно, что экзаменующиеся офицеры хвастались, какие блестящие ответы у них в группе.
  Экзамены заканчивались. Барон и Язвинский тоже сдавали успешно. Оставалось неясным, кого из троих примут. Сдав последний экзамен, послал Симе телеграмму:
  - Выдержал. Подробности письмом.
  Она там тоже волновалась, получив такое неопределенное известие. Дня через 2 состоялось решение конференции Академии. Были приняты из католиков все трое: барон, как уроженец Кавказа, Язвинский, как орденоносец, а я по конкурсу.
  Итак, напрямик, по кручам я выбрался на дорогу и присоединился к избранным, культурным людям, которые шли к вершинам знания в порядке, организованно. Предстояли еще подъемы, и крутые, но здесь я уже был почти в равных условиях с остальными. "Почти" - потому что все же у меня были пробелы в знаниях и тяжелые материальные условия.
  В какой же компании я очутился. Классным старостой мы избрали Владимира Антоновича Сольского. Не знаю, состоял ли он в родстве с графом Сольским, во всяком случае был человеком богатым. Работал в авиации. Человек лет 30, с обозначившимся брюшком, изящной бородкой, в очках, он больше походил на профессора, чем на учащегося. Уравновешенный, любезный, он внушал всеобщую симпатию. Учился безукоризненно. У него, должно быть, было высшее образование, но для военной авиации в проектной организации требовался диплом военного инженера. Я один раз был у него в квартире. Дверь открыла горничная. Квартира из трех комнат. мягкая мебель, ковры, богатый письменный стол, книжный шкаф в кабинете.
  Заместитель старосты Ющенков Иван Давыдовыч - кубанский казак, крепкий, как вырубленный из камня. Жесткие черные волосы, низковатый лоб, тяжелый взгляд. После революции он ушел к Деникину, но после изгнания белых остался в России. После проверки работал в военно-строительном управлении в Москве. Твердый, знающий работник, но натура эгоистическая. В конце концов, его арестовали.
  Другой донской казак - Пахомов, высокой моральной чистоты. Требовательный к себе больше, чем к окружающим. Тоже ушел к белым, но очень скоро разглядел гнилую сердцевину деникинской армии. Явился в особый отдел Кавказского фронта, работал в Красной Армии, умер от тифа.
  Два артиллериста, весьма культурные и образованные: Грушвицкий с рыжими торчащими кверху усами, внешне похожий на пижона, очень франтоватый и Гранкин попроще, более общительный и веселый. Грушвицкий после революции уехал в Ревель [Таллин]. Существовал литературным трудом. Художественную литературу он знал и любил. Гранкин работал в Киеве по строительству, для авиационных частей.
  Три гренадера: Козулин, Карташев и Егоров. Все они прибыли из гренадерской дивизии, которая стояла в Москве. Старшему было лет 27, младшему - 23-24 года. Они поселились в общей квартире, наняли прислугу, жили коммуной. Все веселые, способные, любезные. Впоследствии Козулин участвовал в восстании юнкеров против Советской власти. Что с ним сталось дальше - не знаю. Егоров после империалистической войны в Академию не вернулся. С Карташевым мы встретились на Северном фронте в 1918 году. В Красной Армии он дослужился до генерала.
  Барон Унгерн-Штернберг жгучий брюнет маленького роста с блестящими черными глазами и с изящной черной бородкой, с трубкой в зубах, часто сидел в буфете и рассказывал анекдоты. Подстать ему был толстяк Архипов.
  Александров выделялся нервным темпераментом и желанием выслужиться. Впоследствии он был прикомандирован к Академии для преподавания сопротивления материалов.
  Такого же типа был Барылович, капитан лет под 30, уже с лысиной. Всегда боялся отстать от товарищей, юлил около начальства и всюду поспевал. О нем говорили "ныряет" в толпе.
  Принявший православие поляк Яржембский, с опушенными к низу усами и неаккуратной бородкой, спокойно острил, никуда не торопился. Ему было лет за 30. Впоследствии он репатриировался в Польшу.
  Изящный Язвинский с орденом, усами и эспаньолкой, подчеркнуто вежливый и подтянутый, тоже репатриировался. Был генералом у Довбор-Мусницкого.
  Инфантьев, в форме Заамурского пограничника, приехал с Дальнего Востока. Там он женился на горничной своего командира. Держался с товарищами как-то настороженно и замкнуто.
  Мельников - сын богатого железнодорожного подрядчика - ходил как-то подпрыгивая, на цыпочках, немного шепелявил, а в общем был способный, веселый и хороший товарищ.
  Застенчивый вид имел чахоточный Поляков - способный и серьезный офицер. Белобрысый Белов был похож на Жоржа Степанова. Поляков и Белов погибли при обороне крепости Ковно.
  Кажется, всех вспомнил. Нас всего-то было 24 или 25 человек.
  Да, еще следует вспомнить Григорова, который до Академии был летчиком. Стремительный, напористый, носился с изобретениями. Доверия к себе не внушал.
  Шульц из электротехнического батальона. Розовый, кудрявый, веселый, острил. Учился плоховато.
  О Невском я вспоминал раньше. На вступительном экзамене он тоже путался по математике, но все же был принят.
  Был еще Чеботарев ничем не замечательный.
  Голембатовский имел выдающиеся способности по математике. Охотно решал дифференциальные уравнения, охотно помогал другим, кто не справлялся. Лысый, в очках - типичный кандидат в ученые.
  Написав длинное письмо Симе, я начал искать квартиру. Существовала резкая разница между квартирами ценой рублей до 50 в месяц и более 50-ти. Между лачугой на 20 р. в месяц и 30 р. или 10 р. было мало различия: полутемные комнаты где-нибудь во втором дворе с грязной лестницей давно не ремонтированные. Дорогие квартиры за 70-100 р. в месяц тоже мало различались между собой: только большей или меньшей близостью к центру, этажами, качеством отделки.
  Пустых квартир было много. Я остановил свой выбор на 100-квартирном доме на 11 роте Измайловского полка в третьем этаже. Дом был только что выстроен, стены были еще сыроваты, пахло свежей краской. Квартира стоила 50 р. в месяц. Для меня это было дорого. Но забираться в лачугу было страшно. В квартире был парадный и черный вход, пол паркетный, но отопление печное. Оно входило в квартирную плату. Существовали также водопровод и канализация. Не было и электричества. Это характерно для квартир дореволюционного Петербурга. Центральное отопление и электричество считалось редкостью.
  
   []
  План квартиры
  
  Когда мое письмо дошло до Кушки, знакомые стали значительно внимательнее. Жены поручиков и штабс-капитанов все до единой завидовали ей и злились на своих мужей. Ведь после производства в офицеры все они собирались идти в Академию.
  Во время сборов и в пути Симе почти не приходилось спать и отдыхать. Дети требовали к себе внимания, а тут и без них была тысяча забот. Папа провожал Симу до Самарканда. В Самарканде пришлось сделать остановку для ликвидации всех дел. Сдать багаж и уехать помог полковник Кушаков, с ней направили денщика. Мой удельный вес среди товарищей тоже поднялся. От общества офицеров мне купили золотой погон-брелок с шифром 5-го туркестанского полка и с надписью "От общества офицеров 5 турк. стр. полка поручику Я. И. Рагино". Даже Варвара Душкина сказала, что она всегда была обо мне хорошего мнения.
  
   []
  
   []
  
  1913 г. Петербург. Ян, Сима.
  
  В темный сентябрьский вечер я ждал на Московском вокзале поезда из Туркестана. К перрону Московского вокзала подкатил пассажирский поезд. Из густой толпы пассажиров, высыпавших из вагона, неожиданно появилась и взяла меня под руку дама в шляпе с большими полями, стройная в темном костюме и с темными глазами. Это была Сима. Она так изменилась за это время, что я ее не сразу узнал. Галя меня узнала. Денщик захватил багаж, а мы детей, наняли ландо и влились в поток ленинградцев. Здесь мы как-то стали меньше, терялись в толпе.
  Первое впечатление от квартиры было неплохое. Нянька у меня уже была нанята. Настроение у Симы сразу испортилось, оттого что мне в тот же вечер надо было идти на товарищеский ужин.
  Об ужине договорились заранее, заняли в ресторане "Белый слон" где-то на Литейном большой кабинет. Внесли что-то не то по 5, не то по 7 рублей. Организовали ужин барон и Архипов. Особого контакта не получилось. Саперы держались довольно сплоченной группой. У них были общие воспоминания по училищу, а артиллеристы и другие специалисты держались довольно официально.
  У добродушных зеробулакцев я чувствовал себя много лучше. Там народ был проще и искреннее. С туркестанцем Невским особой близости тоже не чувствовалось.
  Когда Сима осмотрелась днем в нашей квартире с окнами во двор, без солнца, а я ушел в Академию, ей стало еще тоскливее. Вечером мы с ней сходили на Невский [проспект]. Великолепие магазинов, экипажей, нарядной публики воспринималось как зрелище какого-то празднества. По контрасту с этим великолепием и богатством наша квартира казалась еще теснее и беднее.
  Все время небо было закрыто тучами, день становился все короче, дети скучали, Галя лезла во все щели и мешала мне заниматься, а Герман ныл - плакать ему было лень.
  - Господи, какая тоска! - подслушал я как-то из соседней комнаты вздохи нашей няни.
  Это была молодая женщина, по-видимому недавно приехавшая в город откуда-нибудь из Смоленской или Тверской губернии.
  После Самарканда и Кушки, где все друг друга знали, где ежедневно Сима встречалась с друзьями детства, в Петербурге она оказалась как в тюрьме. Болезненный процесс отрыва от родины был еще болезненнее потому, что материально нам стало жить труднее. Кроме того, вернувшись из Академии, я опять брался за книги.
  Попытались мы завести знакомых. Сделали визит Тейху, Невскому и Карабину, с которым мы вместе держали экзамен в 1912 году. Он тогда был принят. Теперь я отстал от него на один курс, но встретил он меня приветливо, также как и Тэйх.
  Квартира у Тэйха на Каменноостровском была лучше нашей. Его жена, дочь врача статского советника, окончила в Париже Сорбонну. Могла преподавать французский язык. Фактически по найму, она не работала, но зарплата у Бориса Николаевича была выше моей.
  Невский жил тоже на Петербургской стороне в тесной квартирке. У меня осталось впечатление, что вся комната была завешена шторами и коврами. Жена, старше его по возрасту, маленькая и беспокойная, не давала ему жить. В нашем присутствии жена демонстрировала, как она помогает ему решать дифференциальные уравнения, хотя высшей математики не изучала. Но она зазубрила подстановки Эйлера, формулы Бернулли, Ньютона и т. д. Неуютно у них было.
  В квартире у Карабина в Новой деревне мы почувствовали себя как в Самарканде. Простые люди, симпатичная жена и свояченица.
  Все они ответили на визиты. Это означало, что их семьи желают поддерживать знакомство с нами. Но у нас было так мало времени, что ни разу, ни нам, ни им не пришлось посидеть вечером в гостях, как в Самарканде или Кушке.
  Был еще у нас знакомый бывший мой однополчанин Шелешков. Он поступал было в Интендантскую Академию, но ушел оттуда. Был назначен командиром армейского транспорта со множеством лошадей и телег. Жена его, дочь нотариуса, принесла ему большое приданое. Жили они недалеко от нас - на 5-й роте, в богатой квартире с мягкой мебелью. За квартиру он платил что-то около 100 р. в месяц. Они первые пришли к нам. Были и мы у них в гостях. У них было много мягкой мебели в гостиной в чехлах, столовая из черного дуба. Однако в квартире казалось тесно и холодно. У них было трое детей.
  Посетили мы и одного поручика из Кушки, который был прикомандирован к гимнастической школе.
  Дядя Виктор познакомил нас с кустарем-обойщиком Страздовским. Он не только имел хороший заработок, но и играл на бирже. Жена - типичная немка с пышными формами, хозяйственная и гостеприимная. Сын учился в политехническом институте, "как денди лондонский одет", был похож скорее на сына генерала, чем на сына ремесленника. Мы были у них на именинах. Богато обставленная квартира, жирный ужин с копчеными сигами, окороком, с вином, с пивом. Гости все больше немцы, такие же преуспевающие, как Страздовский. У сына друзья студенты из зажиточных семейств. Еще до приезда Симы я встретил Лёлю Грицук, за которой ухаживал в Вильне во время производства в офицеры. Мне больше нравилась ее старшая сестра Марьяна. Я был у них, обедал даже. Но мать их все сетовала: "Вот все ваши кавалеры все женятся, все женятся". Марьяне уже было под тридцать. Она работала где-то секретарем-машинисткой, пела цыганские романсы, была очень эффектна. Приглашала нас заходить вместе с женой, но мы и не подумали поддерживать это знакомство.
  Когда детей выносили гулять, на лестнице их ласкала какая-то барышня, довольно хорошо одетая, немного подкрашенная, с накрашенными губами. Тогда это считалось дурным тоном. Порядочные женщины не красились. Исключение представляли актрисы и престарелая вдовствующая императрица, у которой, как говорили, лицо было покрыто эмалью. Незнакомка стала заговаривать со мной и с Симой. Мы ее пригласили заходить, раз она так любит детей. Она оказалась моей землячкой из-под Полоцка. Говорила, что приехала учиться, поступила на какие-то курсы. Изучают там математику, физику, "химику". Такое представление о науках нас несколько насторожило. Тем не менее, она продолжала заходить к нам. Звали ее Екатерина Ивановна. Она говорила, что живет у дяди, на нашей же лестнице. Однажды Симе понадобилось зайти к ней за какой-то справкой. Катя встретила Симу на пороге в нарядном капоте, а в соседней комнате одевался какой-то мужчина. Сима пробкой вылетела оттуда. После этого незнакомка у нас больше не появлялась. По-видимому, это была проститутка-содержанка.
  На этой же лестнице занимал квартиру в пять комнат директор какого-то учебного заведения, в которой он жил один. А на Обводном канале, в доме, где жил дядя Виктор, в каждой комнате жило по две, по три семьи. У общего санузла по утрам стояла большая очередь. Таковы были контрасты.
  Занятия в Академии меня несколько разочаровали. По литературе я представлял себе аудиторию высшего учебного заведения вроде храма, где вдохновенные профессора, вроде Максима Ковалевского или Погодина, импровизируют вдохновенные лекции. В натуре же наша аудитория очень походила на класс. Только вместо ученических парт стояли небольшие столики, на два человека каждый, и венские стулья. Утром мы расписывались в журнале посещений, а затем многие уходили по своим делам. На лекциях по химии и по строительным материалам оставалось человек по 10-15. А всего было 25 слушателей. Коялович и фортификаторы иногда требовали, чтобы дежурный штаб-офицер собрал слушателей. Тогда из буфета приходил барон, Мельников, Шульц, Григоров и еще два-три человека. А строители и механики не обращали внимания на наши прогулы. Полноценными были лекции Кояловича. Он начинал излагать очередную тему точно, минута в минуту, точно заканчивал к звонку. Отчетливо, ясно формулировал свои мысли, четко писал формулы на доске. Почти все конспектировали его лекции, за исключением Голембатовского, который иногда задавал вопросы и предлагал свои формулировки. В противоположность Кояловичу, генерал Малюга, оставивший заметный след в науке, лекции читал невнятно, причем после нескольких фраз голос его начинал затухать, он что-то непонятное небрежно изображал на доске, а потом опять начинал говорить.
  
  1913 год. Петербург
  Вскоре после приезда Симы из Кушки к нам зашла девушка с письмом из Оренбурга. Она приехала учиться. Ее к нам направила оренбургская родня.
  Я видел афишу, что в Калашниковской бирже назначается вечер в память Михайловского, в 10-летие со дня его смерти. Вечер организовала редакция журнала "Русское богатство". Одним из редакторов был В.Г.Короленко. Михайловский был тогда для меня "властителем дум", А Короленко был близок по его произведениям. Мы решили втроем пойти на вечер, включиться в культурную жизнь столицы.
  При входе у столика сидел очень вежливый и интеллигентный господин с бородой, в изящном костюме. В числе распорядительниц оказались и самаркандская гимназистка Женя Ромонад, с золотой медалью окончившая гимназию одновременно с Симой. В Самарканде я помню ее как бледную малозаметную девушку. Отец у ней служил в почтамте. Она работала там же по вечерам. Работающая девушка, да еще учащаяся, была тогда редкостью. Здесь она на положении взрослой, хорошо одетая, расцвела, держалась приветливо, с достоинством, без всякого смущения.
  Офицеров было очень мало, человек 5, в том числе Грушвицкий. У нас были дешевые места, сзади, но я все же видел в президиуме кудрявую седую голову и бороду Короленко, человек 5 таких же длинноволосых, с остроконечными бородками, каким рисуют в сочинениях Гончарова Марка Волохова из "Обрыва". Сидел один и без бороды. Говорили, что это Горький. Я его плохо видел, возможно, что и не он.
  Доклад о значении Михайловского как публициста сделал Мякотин - полный благодушный седеющий человек, похожий на профессора. Сын Михайловского, артист, прочитал отрывки из его беллетристических произведений. Выступал историк Овсянко-Куликовский. Толстый, какой-то неуклюжий, он ходил взад и вперед по эстраде, говорил хорошо. Выступали еще работники редакции. Потом слово предоставили Русанову. Всклокоченная голова, острая, задорно торчащая бородка:
  - Товарищи, я вам прочту приветствие наших соратников, томящихся в тюрьмах Сибири, присланное... (не помню откуда).
  "Приветствуем товарищей, собравшихся почтить светлую память Константина Николаевича Михайловского. Надеемся, что в следующее десятилетие правительство насилия будет сметено волной революции".
  В зале зашумели. Большая часть присутствующих, а их было около тысячи, встали и запели: "Вы жертвою пали в борьбе роковой..." Потух свет. При вспышках магния полиция начала фотографировать демонстрантов. Мы вместе со всеми кинулись к выходу. Мое положение как офицера было особенно неприятное. Не знаю, были ли аресты. Нас, во всяком случае, никто не задержал. Для нас с Грушвицким это тоже прошло без всяких последствий.
  Вскоре после приезда Симы мы решили одну комнату сдать квартирантам. За 35 рублей Сима купила на Александровском рынке стол, гардероб, кровать и два стула. Все это носильщик принес за несколько рублей. Нашлась и квартирантка, девица лет под 30, Анна Васильевна. После смерти отца, который дослужился до чина Статского советника, она получала пожизненную пенсию, что-то около 50-ти рублей в месяц. В чем заключался смысл ее существования, я так и не разобрался. У Симы было много забот с детьми, было хозяйство, кроме того, она вышивала коврики на табуретки, а Анна Васильевна смотрела на все это со стороны, болтала о пустяках и часто злилась. Улицы Петербурга она знала. Сима ходила с ней смотреть витрины магазинов в Гостиный двор, в Пассаж, на Литейный проспект, на Морскую, бывали кое-где в музеях, очень редко посещали кино. Ходить в театр у меня не было времени, да и денег не хватало. На выступления Шаляпина в Мариинском театре стояли очереди за дешевыми билетами по целым суткам.
  Мельников и Грушвицкий часто ходили в театр и рассказывали о своих впечатлениях. Грушвицкий в конце года женился на сестре Мельникова. Ходили в театр и гренадеры. Шульц иногда напевал арии из оперетт, а остальные грызли гранит науки. Чтобы найти отдых для меня и развлечение для Симы мы решили кататься на коньках. Заложили в ломбард швейную машинку Симы, купили две пары коньков, специальные ботинки и абонемент в сад Юсупова. В первое же воскресенье мы с утра направились на каток, когда там еще никого не было. Оказалось, что на коньках держать равновесие труднее, чем на велосипеде. Можно себе представить, какие у нас были грациозные позы и движения. Со стулом на полозьях мы еще могли двигаться, а самостоятельно ничего не получалось. Да и времени у нас было мало. В летней фуражке мерзли уши и нос. Сходили еще раз. Какой-то студент немного помог Симе. Они сделали с ним несколько кругов, но, в конце концов, она упала, больно ушиблась. Мне никто не помогал. Я тоже падал. Продолжать это занятие мы отказались.
  Денег все время не хватало, хотя тесть и присылал нам ежемесячное подкрепление. Пришлось заложить в ломбард мои часы, сюртук и, кажется, швейную машинку. Мы могли бы отказаться от денщика, нянька справилась бы одна. Но нам это не приходило в голову. Так прошел конец 1913 года. Учение у меня кое-как шло, но с проектами была беда. Никто из руководителей не хотел дать инструкций, что они от меня хотят, детальных проектов я никогда не видел, чертить не умел. Сколько времени я потратил на перечерчивание плана двухэтажной казармы и полудолговременного форта! Еще по казарме Стаценко ставил довольно ясные требования, а по форту бездарный руководитель Полянский только браковал мою работу и не хотел разговаривать. Это было очень мучительно.
  Невский на полугодовых зачетах срезался по математике. Он с унизительным видом просил переэкзаменовки. Коялович с брезгливым видом согласился. В конце концов он поставил ему семерку.
  
  1914 год. Петербург
  Не помню, как и где мы встречали 1914 год, но начался он для нас удачно. (С папой и мамой в Ораниенбауме - прим. Симы). Михаила Григорьевича командировали в Ораниенбаумскую офицерскую школу для повышения квалификации перед производством в подполковники, на что он давно имел право как выдающийся офицер. Но вакансий было мало. Всегда находился конкурент или из штабных, или из гвардейцев, а он все был капитаном. Правда, должность он занимал штаб-офицерскую - помощник командира полка по снабжению.
  Для нас с Симой была большая радость, когда тесть и теща появились в нашей квартире. Из Кушки в Петербург не так легко было вырваться. Михаил Григорьевич сразу уехал в Ораниенбаум (с 1948 г. - город Ломоносов - прим. ред.). Решено было, что мы тоже переезжаем к ним. Совсем не сложно было ездить в Академию с дачными поездами. На это уходил час времени, но в поезде можно было читать. Время это не было пропащим.
  Обнаружив в нашем хозяйстве бреши, ломбардные квитанции, тесть взял нас к себе на полное иждивение, а моя зарплата должна была пойти на выкуп вещей из ломбарда и частично на одежду. Все материальные заботы с нас снимались.
  Особенно радостно было очутиться во втором этаже деревянного дачного дома, из окон которого было видно море и сосновый лес. Мы как будто из тюремного двора вышли на простор. Нашлась отдельная комната для нас с детьми, отдельная - для старшего поколения, общая комната - столовая и для занятий. Койку денщика поставили в кухню, а няньку с наступлением весны устроили в кладовке. (Папа привез своего денщика, а нашего отправили обратно в полк).
  Вместе с моим тестем из Самарканда прибыли старые капитаны Пименов и Дудоладов. Опять мы очутились в родной атмосфере. Сима совсем ожила. Ожили и дети. Только Гале было плохо. Из комнаты деда ее гнали, чтобы не мешала заниматься. Из моей комнаты - тоже, из общей комнаты - тоже, там шили и вышивали. В общем, для нее не оказалось территории. Она сама и никто не знал, где ей можно находиться и что можно делать. Со всех сторон слышалось:
  - Нельзя, нельзя, нельзя...
  - Галя, уходи, ты здесь мешаешь.
  Стало легче весной, когда нянька уводила ее гулять. Там были даже кавалеры. Был такой случай, когда мы все шли с ней по улице, она обратилась к франтоватому солдату, вытянувшемуся перед офицерами:
  - Кавалер, кавалер, пойдем с нами гулять...
  По-видимому, это она слышала от няньки. Нянька оказалась вообще изобретательной. Она спускала из окна своей каморки шнурок, привязанный к ее ноге, когда ложилась спать. "Кавалер" ночью дергал за шнурок и "Дульцинея" выходила к нему на свидание. Появляться у нас в квартире "кавалерам" воспрещалось.
  Однажды я несправедливо нашлепал Галю за то, что она не просилась в уборную и пачкала штанишки. Потом я узнал, что у нее был понос, и она не могла удержаться.
  После случая с первым заработком Симы в Самарканде, когда она купила мне в подарок материал на брюки, а я заставил отнести его обратно в магазин, случай с Галей был вторым преступлением, которое меня мучило всю жизнь.
  
  * * *
  - Ян Иосифович, мы хотим с вами посоветоваться, - смущенно обратился ко мне тесть.
  У него в комнате сидели три седых капитана и решали задачи по укреплению позиций. Тактическими решениями руководил известный в то время полковник Свечин. Сохраняя авторитетный вид, я посмотрел на чертежи, но должен был по секрету признаться себе, что они в этой области были сильнее меня и сильнее моих однокурсников. И учебники у них были новее. Я только мог немного поправить технические чертежи блиндажей.
  В Академии началась положенная по нашей программе военная игра. Одна группа обороняла первоклассную крепость Гродно, другая должна была взять ее, с применением технических средств. В основе лежал метод Тотлебена, защищавшего Севастополь в 1855 году: работа с топором и лопатой. Мне досталась роль начальника речных средств и флотилий на реке Неман. Надо было самостоятельно найти литературу об этих средствах, рассчитать количество грузов, дать проекты пристаней и причалов, рассчитать количество людей и материалов для их постройки, составить график их постройки и движения грузов с учетом боевой обстановки. Задача интересная. Решал ее я с удовольствием, а совместная разработка этапов атаки и обороны сближала между собой слушателей Академии и профессоров. Жаль, что в игре не принимал участия Величко. Только Каханов, Голенкин и Яковлев.
  Яковлев помещал в инженерном журнале статьи, представляющие собой компиляции из немецких и французских журналов. Его звали "великий компилятор". Он сам говорил нам:
  - За переводы платят по 25 р. с листа, а если я то же самое изложу своими словами - дают 50 р. Да пересказывать своими словами и легче.
  
   []
  1912г. Георгий (Жорж) в Москве.
  
  На Пасхальные каникулы к нам приехал из Варшавы Жорж, а Марго приехала, кажется, позже. Во всяком случае, это был самый счастливый период для семьи Степановых. Все собрались в столице, все преуспевали. Жорж кадетом и юнкером был немного застенчивым, высоким, тонким, белобрысым, увлекался сельскохозяйственными науками. Теперь это был красивый, хорошо воспитанный офицер, имел в Варшаве успех у женщин.
  
  
   []
  
  
   []
  
  Георгий (брат Симы) и Маргарита (сестра Симы)
  
  
  К сожалению, я не мог вместе с ним осматривать Петербург. Приближались экзамены. Начертательную геометрию и теорию теней, и теорию перспективы я легко преодолел, а с черчением все был не в ладах. Сима и Жорж помогали мне. Рейсшина была не особенно хорошего качества. Фасад моей казармы с пилястрами получился наклонным. Одноэтажное деревянное здание полковой гауптвахты причудливой архитектуры было так оформлено, что фасад не увязывался с конструкциями. Я его совсем не показывал руководителю. Это было мое собственное творчество, не связанное никакими правилами. Несмотря на то, что я вычертил его по всем правилам теории перспективы, комиссия мне поставила 7 баллов. Михаил Григорьевич помогал составлять смету. Я не предполагал, что для составления сметы требуется столько подсчетов с сотыми долями человеко-дней, пудов, кубометров и т. д.
  В Ораниенбауме жилось нам хорошо. Пасха прошла как в Самарканде. К Пименову приехала дочь Валя. Она была замужем за Куленко. Приехала и сестра Куленко - Тоня - жена Амарцева. Экзамены у меня прошли довольно благополучно. Хуже было с проектами. Строительные то были решены правильно, а с фортом было совсем плохо.
  - Скомбинировано недурно, - заметил преподаватель генерал Буйницкий. А руководитель проекта - Полянский, который ровно мне ни в чем не помог, начал выискивать дефекты. Они, конечно, были, в особенности в черчении и в раскраске. В результате - 8 баллов.
  Другой пехотинец - Язвинский поступил проще: дал вычертить свои проекты чертежнику. Это не разрешалось, но сошло благополучно. Я тогда не представлял себе как это все просто и без конца мучился над чертежами.
  Еще несколько слов об Академии. Мне пришлось присутствовать на ежегодном празднике выпускников и слушателей Академии в Инженерном замке. Опять я созерцал историю. Много седобородых генералов. Среди них - "каменный гость" Александров с безукоризненной выправкой и фигурой, с правильными чертами лица, геометрически правильно подстриженной седеющей бородой и без всяких признаков человеческих чувств и эмоций. Это был начальник технического управления - строгий, беспощадный, бездарный. Сидел за столом и какой-то камергер в белых брюках с золотыми лампасами и с вышитым ключом на поле мундира. Мы сидели в дальнем конце стола, чинно пили вино. Ни самаркандских песен, ни тостов. Скучно, но любопытно.
  В конце апреля осматривали строительство этнографического музея. Цельные мраморные колонны с каннелюрами шлифовались с помощью электромоторов. Это была последняя новинка.
  Я, кажется, еще не писал о нашем профессоре архитектуры Апышкове. Он оформлял конногвардейские казармы и дворцовый мост. Известен был как талантливый художник и архитектор. После Военно-Инженерной Академии он окончил Академию художеств. Но как преподаватель он очень мало нам помогал. На лекции приезжал всклокоченным, заспанным, иногда прямо с "Аквариума" или "Виллы Родэ", где он проводил ночи. Молча чертил на доске классические ордера. У нас было сокращенное, со многими опечатками, издание Виньола и "Обзор архитектуры со времен Возрождения" Султанова. Ордера: Тосканский, Ионический, Дорический, Коринфский и Римский мы все должны были знать наизусть со всеми обломами.
  Проекты наши он охотно поправлял. Помню комичный случай с Бариловичем. Это был тип кавалериста, который стремился обогнать других, спешил с проектами, все время лез к профессорам с вопросами, раньше других начал обводить фасад тушью очень аккуратно, по линеечке. Апышков увидел этот фасад, взял чертежное перо и начал поправлять жирными, небрежными штрихами. Фасад сразу ожил, но ... Апышков исправил только четверть чертежа, а закончить работу в том же стиле, Барилович, конечно, был не в состоянии. Он чуть не плакал. Пришлось все перечерчивать сначала.
  В план нашей работы вошли экскурсии на артиллерийский полигон и на Обуховский орудийный завод. Изменение структуры металла ковкой и другими способами было тогда новинкой. Изучение структуры под микроскопом производилось в особой лаборатории.
  Геодезическую практику проходили в дачных местах около Порголова. В деревенском домике разместилось 5 офицеров, а в другом - 5 солдат, которые ставили пикеты и стояли с рейками, когда мы брали отметки этих пикетов. Каждый должен был сделать мензульную съемку небольшого участка, кроме того, произвести изыскание на протяжении одной версты для железнодорожного пути и площадки под полустанок. Все это с нивелировкой, вычислением земляных работ. Здесь же выполняли и камеральные работы: вычертить тушью, сделать надписи и раскрасить. Срок был короткий. Мы работали от зари до зари, прихватывая и белые ночи. Это не мешало бодрым шуткам за ужином и на рассвете. Шульц непрерывно острил. Пархомов мне нравился за высокую принципиальность и честность.
  Сима нашла меня и здесь. Приехала с поездом до станции, а далее, километра три, на извозчике. Я очень обрадовался. Товарищи тоже оценили, какая у меня замечательная жена - юная, порывистая, инициативная. Впоследствии она не раз проявляла эти драгоценные черты характера, которые меня навсегда очаровали.
  Последние две ночи мы совсем не спали. Применили разделение труда. Я хорошо считал и писал пояснительные записки. Вычертить мне помогли. Получил 10 баллов. Здесь я уже совсем подровнялся с товарищами, которые пришли в Академию после окончания Инженерного училища. Из моих товарищей по этой работе Симе понравился Белов, похожий на ее брата Жоржа. В 1915 году он погиб при защите крепости Гродно.
  В Ораниенбаум я приехал ночью. Мы с Симой шепотом разговаривали около кроватки Гали. Вдруг Галя сквозь сон ясно проговорила:
  - Мама, когда же это папа приедет?..
  Тут мы оба не выдержали. Так это было трогательно. Стали ее целовать и разбудили.
  - Смотри, папа уже приехал...
  Она только улыбалась и жмурилась. Ей было только два года, но говорила она ясно. Однажды на улице перед нами захлопала крыльями и побежала к воротам дачного дома курица. Галя вздрогнула, а потом заявила:
  - Я думала паровоз, а это курица.
  Вообще она была забавная и умная.
  
  После геодезической практики предстояла летняя практика. Вакансии для летней практики с общего согласия распределили по жребию. Протестовал один Ющенков. По успехам он был вторым. На этом основании требовал себе права выбирать вакансию по успехам, как это делается при выпуске из училищ и Академий. Противопоставление своих эгоистических интересов интересам коллектива привело его в дальнейшем в армию Деникина. Здесь, определенно, роль играл не патриотизм, а стремление удержать права офицера и делать карьеру.
  По распределению канцелярии мне намечался Сан-Михель в Финляндии, а по жребию - корпусный аэродром в Петербурге. Второй раз мне выпал счастливый жребий. (Первый раз - мне достался Самарканд в 1910 году, когда Михаил Григорьевич попал в Кушку.) Впрочем, самый счастливый жребий мне выпал при женитьбе.
  На корпусном аэродроме какой-то подрядчик строил военный городок, а французская фирма Сан-Галли - ангары для трехмоторного самолета "Илья Муромец" конструкции Сикорского. Это была последняя новинка в авиации.
  Председателем строительной комиссии был кавалерийский полковник. То, что мы сейчас называем технический надзор, осуществлял архитектор Васильев. Он же - автор проекта с неограниченными полномочиями. Не знаю, кто утверждал проекты, но архитектурные детали решал на месте Васильев, иногда - карандашом на клочке бумаги. Он приезжал на постройку часов в 10-11, а уезжал часа в 2-3. Иногда мы с ним завтракали в офицерском собрании авиаторов. Возглавлял летчиков саперный подполковник Герман.
  Среди офицеров казался не на месте штатский скромного вида Сикорский. Практикантов нас было двое: я и Невский. Сикорский любезно предложил нам посмотреть его машину. Нас интересовали больше кабина и крылья. В моторах мы смыслили мало.
  Среди офицеров был и выдающийся летчик Нестеров. Я видел, как он лихо приземлялся после беспосадочного перелета Киев - Москва. Тогда это было рекордом. Летчики говорили, что в воздухе теряется чувство горизонтальности. Не замечаешь, когда самолет кренится на один бок и легко опрокинуться. Соответствующих приборов тогда не было. Мне, для начала, Васильев поручил дать отметки для основания металлического каркаса ангара. Я провозился с нивелиром дня два, сделал все правильно. А дальше оставалось наблюдать, как работают каменщики и плотники. В отсутствие Васильева его заменял "казенный десятник", кажется, без технического образования, но очень знающий.
  Возвращался в Ораниенбаум я к обеду, а потом гулял с детьми. Наслаждался отдыхом. Сима опять забеременела. Ей тоже надо было больше ходить. В море дачники купались. Казалось, что работающих людей в этом городе нет. Стоял вечный праздник.
  Однажды мы собрались в кино. Я первый спускался по темной крутой одномаршевой лестнице, а Сима шла сзади. Она оступилась, крикнула и покатилась вниз. Я поймал ее на половине лестницы. Она не могла зарыть рта и не могла говорить. Кажется, вызывали скорую помощь. Это состояние прошло через несколько часов, но мы все очень напугались.
  Всем семейством и с Валей Пименовой ездили в Павловск слушать музыку. Железнодорожная компания за свой счет организовала симфонический оркестр, который бесплатно давал концерты, а это увеличивало количество пассажиров и доход железной дороги. Приятно было проехать в мягком вагоне от Ораниенбаума до Петербурга, и от Петербурга до Павловска. В Петергофе, Стрельне нарядные дачницы и дачники катались на велосипедах, играли в теннис, в крокет. Опять впечатление вечного праздника.
  В Петергофе иногда на перроне ждали ливрейные лакеи в дворцовой форме. Из салон-вагона выходили какие-нибудь княгини в сопровождении гвардейских офицеров. Еще попадались кареты, запряженные четверкой лошадей, но чаще - автомобили французских и немецких марок. Дворцов в Павловске и в Царском Селе мы не осматривали, парки видели мельком. Посидеть в ресторане или в кафе не могли, не хватало денег. Приходилось спешить домой. Вернулись усталые и голодные. Приятно было окунуться в чистую, как кристалл, среду детской радости, когда нам навстречу выбегали Галя и нянька Наташа с Германом. Никакие дворцы и никакая нарядная публика не могли заменить этой радости.
  В городе начались забастовки. Это был июнь перед войной. Я ходил на постройку от Варшавского вокзала через железнодорожные пути. В дни забастовок меня встретил вооруженный железнодорожник.
  - Ваше благородие, здесь неспокойно. Может быть, Вас проводить?
  Я удивился. Так я и не понял, чья это была охрана, почему не в военной форме, а в штатском. От его услуг я отказался. На пустыре около нашей постройки в разных местах сидели группы рабочих, человек по 50-100. Перед ними выступали ораторы. Меня никто не трогал. Сам я тоже не останавливался, не хотел, чтобы меня приняли за соглядатая. На нашей постройке люди работали. Но к ним приходили рабочие из мастерских требовать, чтоб они поддержали общую забастовку.
  На другой день мне надо было заехать в Академию, а оттуда я поехал на постройку по Лиговке на трамвае. Почти в конце Лиговки дорогу перегородила густая толпа. Вагон остановился. Впереди я увидел шеренгу городовых, человек 10. На них напирала толпа рабочих. Раздалась какая-то команда. Городовые подняли револьверы и дали залп в воздух. Толпа не расходилась. Городовые стали пятиться назад. Раздалось несколько выстрелов в толпу. Я не видел раненых или убитых, но было очень жутко. Толпа шарахнулась влево. Пассажиры из трамвая бросились наутек в правую сторону. Вагоновожатый зазвонил и двинул вагон. В вагоне остался один я и какая-то девушка, которая инстинктивно бросилась ко мне под защиту. Я видел, как в полицейских полетели камни из мостовой. Какой-то возбужденный рабочий погрозил камнем и хотел его бросить в вагон. У меня были серебряные погоны без трафаретов, похожие на полицейские. Такие же погоны носили саперы гвардейской дивизии, поэтому меня часто принимали за гвардейца. Дальше мы проехали благополучно. Но на нашей постройке рабочие тоже забастовали. Полковник Герман подвез меня на своем автомобиле до Академии, а оттуда я добирался до вокзала пешком. Трамваи тоже забастовали. Справедливы ли требования рабочих, чем вызвана забастовка, я не знал.
  
  
  * * *
  Президент французской республики Пуанкаре прибыл с дружеским визитом на корабле в Петербург. Его встречали в Кронштадте представители царского правительства. От Ораниенбаума до Кронштадта через залив около восьми километров. У нашего соседа по даче, чертежника, была лодка с парусом. Он предложил мне поехать в Кронштадт - посмотреть французскую эскадру. К нам присоединился сын хозяина дачи, деревенский парень лет 19.
  Ветер был свежий. Наш парус сразу наполнился. Мы довольно быстро отъехали от берега километра на два. Но дальше нас стало сносить к востоку в сторону Петербурга. На небольшом расстоянии наперерез нам шли в Кронштадт расцвеченные флагами катера и яхты. Настроение было праздничное. Но все же... Скоро мы убедились, что лодка нас не слушается. Мы никак не можем направить ее по курсу. Промучившись около часа, мы должны были повернуть обратно. Во время поворота наша лодка сильно накренилась и зачерпнула добрую порцию морской воды. Мы все серьезно испугались, кое-как выпрямили парус и осторожно вернулись к берегу. Я старательно вычерпывал воду.
  Таким образом смерть впервые заглянула мне в глаза. По настоящему мне стало страшно за себя, за детей и за Симу только потом на берегу.
  Был еще случай, когда я чуть не попал под трамвай на углу Невского и Садовой. Но там было одно мгновение. Оно как-то не оставило следов. А эту морскую поездку я помню до сих пор.
  Манифест от 14 июля 1914 года о войне мы прочли в Ораниенбауме вечером. Радиосвязи тогда не было. За несколько дней перед этим мой тесть после окончания офицерской школы представлялся царю. Этого торжественного момента старые капитаны ждали с трепетом. Был сшит новый мундир. Подтянуты все складочки и все нервы, как перед большим событием. Но церемония разочаровала их. Офицеры долго стояли на дворцовой площади. Нервное напряжение упало, они устали. Во дворец проехал какой-то юнкер, а почести ему отдали, как заслуженному генералу. Это был кто-то из семьи Романовых - сын Кирилла, Владимира или Константина. Во дворце царь обошел шеренгу офицеров, поздоровался, сказал несколько шаблонных слов - тем дело и кончилось. Михаил Григорьевич ожидал чего-то большого и торжественного. 15 июля тесть получил предписание отправляться в полк, а я поехал в Академию. Я подал рапорт с просьбой направить меня в свой пятый туркестанский стрелковый полк, который в ближайшие дни направлялся на фронт. У стрелковых полков срок мобилизации был очень короткий. Саперные офицеры тоже просились в свои батальоны. Но нас всех задержали. Сказали, что для нас намечены другие задания.
  Пришлось ждать. По улицам Петербурга шли политические манифестации к дворцу, шли запасные солдаты на сборные пункты, тянулись бесконечные телеги военных транспортов. Мой знакомый из железнодорожного батальона, который раньше стоял в Самарканде, подполковник Секретьев, начал формировать автомобильный полк.
  
  
  
  
  
  
  Том II
  
  Война, революция, Советская власть.
   1914-1921 г.
  
  
  
  1914 год. Петербург. Война.
  
  Плачущих жен и матерей ни в Петербурге, ни в Ориенбауме я не видел. В рядах запасных проходивших по улицам в строю слышались шутки, иногда довольно соленые, по адресу наших врагов. Слышались и песни с нецензурными выражениями о том как:
  "Таракан, таракан проел сарафан
  Над самою . . . . . ."
  В этих формах выражался протест против дисциплины, некоторое озорство. Забастовки на заводах прекращались сами собой без всякого насилия. Мобилизация проходила в полном порядке.
  Средняя Интеллигенция подхватывала настроение патриотических газет и разносила по городу слухи, какие мы сильные, как мы скоро побьем немцев. На дворцовой площади , при появлении царя на балконе, толпа становилась на колени.
  Я видел, как какая-то девушка лет 20 на Невском соскочила с извозчичьей пролетки и бросилась на шею брату - офицеру:
  - Ты слышал, что Англия тоже объявила войну Германии. Я так рада, так рада.
  - Ну, с англичанами мы поставим немцев на колени еще до нового года.
  На Сенатской площади толпа разгромила Германское посольство. Пыталась сбросить с фасада статуи атлетов, но полиция разогнала толпу. Громили немецкие магазины. Социал-демократы и социал-революционеры решили поддержать войну с Германией. Какую надо было иметь холодную и трезвую голову, чтобы не поддаться этому угару.
  Против войны были только петербургские немцы. Их было довольно много. Вернее они были не против войны, а желали поражения России.
  Мне пришлось ждать назначения дней 5. В это время уехали туркестанские капитаны. Мне врезался в память последний момент прощания с Михаилом Григорьевичем на улице Ориенбаума. Он стоял в плаще немного бледный и серьезный. Мы поцеловались:
  - До скорого свидания. К новому году, наверное, кончим войну.
  - Бог знает. - Серьезно ответил он.
  И его слова оказались пророческими. Больше мы не встретились.
  Помню слова Тони Аскарцевой. Она была беременная и какая-то растерянная, будто не в себе.
  - Мне кажется, что все погибнет. Что с войны никто не вернется...
  Это тоже было пророчество: по отношению к большинству офицеров и по отношению к той среде, где она родилась и выросла.
  Решено было, что Сима тоже уедет в Туркестан, но надо было ждать, когда мне пособие для устройства семьи или подъемные. В общем, я должен был получить какие-то деньги.
  Михаил Григорьевич не мог ждать. Мать могла бы подождать Симу. Знала, что ей трудно будет ехать с двоими детьми. Да и сама она [Сима] была беременна. Но мать предпочла сопровождать Марго. Это была не первая и не последняя обида для Симы.
  Из академии меня вызвали телеграммой. Меня направляли в Ивангородскую крепость. Туда же ехали Грушвицкий и Инфантьев.
  Профессор Яковлев пожал нам на прощанье руки и сказал:
  - Там уже стреляют. Желаю Вам успехов. Это второклассная крепость, но ей первой предстоит боевое крещение.
  
  1914 год. Отъезд из Петербурга.
  Незатейливую нашу мебель мы свезли дяде Виктору на Обводной канал, уложили чемоданы. Усталая, измученная и не совсем здоровая Сима пустилась в путь, на котором она не имела отдыха до тех пор, пока дети не выросли. Нельзя больше опираться на нянек и, отчасти, на меня.
  Был взят билет первого класса в прямом, плацкартном вагоне. Купе уже было переполнено. Тесно было и в коридоре. Дети подняли крик. Какой-то полковник помог Симе сесть и старался скрыть свое недовольство от присутствия детей. А общество было беспокойное. Гале было трудно сидеть неподвижно, а Герман мочил пеленки. Их надо было сушить в вагоне. Это было только начало.
  От Москвы железнодорожные маршруты нарушились. Начались пересадки. Особенно тяжелой оказалась пересадка в Туле. Сначала Сима кое-как перетащила многочисленный свой багаж и детей в вокзал, а потом надо было погружаться в другой поезд, очень далеко от перрона. Носильщиков не было. Оставить детей в вокзале боялась. Никто не хотел ей помочь. Боялись, чтобы не подкинула детей, а сама не скрылась. Симе было в это время около 20 лет. Можно себе представить, как она с плачем металась по перрону, сама похожая на беспомощного ребенка. Нашелся носильщик. Она захватила с собой Германа, а носильщик часть вещей. Остальные вещи и Галя остались в вокзале. Потом носильщик побежал за Галей, а в это время раздавались звонки. Что делать, если Галя отстанет? Страшно подумать, как трудно пережить такой момент. Но носильщик все же успел добежать и привести Галю.
  В Самаре было то же самое. Опять нет носильщиков, а поезд отходит. Все лезут напролом, отталкивая женщину с детьми. В конце концов, над ней сжалились какие-то солдаты и помогли сесть в вагон. А там опять тесно, опять надо кормить детей, таскать их в уборную, где никак не дождешься очереди, мокрые пеленки, а старые девы и дамочки, занимающиеся абортами, шипят и крутят носами. Бессонные ночи, не хочется и некогда поесть. И так суток 5 до самого Ташкента. А у самой тошнота, все болит. Бедная, бедная моя подруга.
  В Ташкенте ее встретил Сбоев. Там она остановилась и немного отдохнула. От Ташкента до Кушки еще трое суток. В Мерве встретил отец. Он собирается в поход на Кавказский фронт. Дома все внимание Марго. Сима со своей "оравой" всем мешает. Решила ехать к теткам в Оренбург. Кушка на границе. Мать с Маргаритой едут в Тифлис.
  В Оренбург Сима поехала с денщиком Егором, который оказался лучшим другом и помощником, чем родня. Тетки не очень были рады Симе с "оравой".
  Проводив Симу, мы с дядей Виктором с тяжелым настроением пошли в гости к Строздовским, чтобы развеять это настроение.
  Жирные, крупные немки угощали нас жирной ветчиной, традиционными, петербургскими копчеными сигами и возмущались русскими, которые затеяли войну с "самым умным в Европе императором Вильгельмом". Да еще и Вольдемара, их сына, могут призвать. Он скоро кончает политехнический институт. Вольдемар, изящный, жизнерадостный, не прочь одеть офицерскую форму. Он не совсем согласен с матерью. Нас же тон матери и ее сестры коробит. Мы постарались поскорее уйти из этого немецкого гнезда.
  На следующий день меня провожает дядя Виктор и однофамилец и дальний родственник в форме носильщика Владя Рагино. Он очень польщен, что я целуюсь с ним на прощанье.
  Пожилые люди почтенного вида и нарядные дамы машут нам на прощанье, низко кланяются, благословляют.
  Я в специальном офицерском вагоне. Все немного растроганы.
  
  1914 год. Путь в Ивангород.
  В вагоне тесно. Утром проезжаем Двинск. Рядом со мной в коридоре вагона стоит пожилой, полный, начинающий седеть офицер, призванный из запаса, бывший офицер генерального штаба, по-видимому, помещик.
  Он любуется молодцеватыми казаками и гусарами, заслоны которых обгоняет наш поезд. Узнав, что я белорус, рассказывает о белорусских магнатах-помещиках, в гербе которых обязательно присутствует зверь или птица: Недовецкий, Соколовский, Вронский, Волчкович и т.д. Он в двухместном купе предлагает мне место, а я уступаю свою верхнюю полку еврейке, неизвестно как оказавшейся в офицерском вагоне. Их даже две. Они сопровождают самодовольного военного врача, который, по-видимому, только что одел военную форму.
  Со свойственной еврейкам преклонением перед соотечественниками мужчинами, дамы уступают место своему кавалеру.
  
  
  1914 год. Война.
  По пути в Ивангород, поезд остановился на 3 часа в Вильно. Я поехал на извозчике к Никанору. Какой же маленький город Вильно по сравнению с Петербургом! Пустынные, узенькие улочки с тротуарами, по которым 6 лет тому назад стучали каблуки моих лакированных сапог. Сослуживцы Никанора встретили меня как героя, который еще не совершил великих подвигов, но, несомненно, совершит. К тому же еще не прочный офицер, а академик...
  Поехали на окраину города в район "зверинца", где жил Никанор, опять ликвидировавший свою столовую. По старой привычке Елена бросилась кормить меня. Юнкером я приходил к ним всегда готовый съесть два обеда. Дети удивленно смотрят на незнакомого дядю.
  Никанор проводил меня на вокзал. Он наивно верит всем газетным сплетням и слухам. Я с самого начала относился к ним скептически.
  
   []
  Ян и Никанор
  
  
  Варшава. Изящный город. Цветы на балконах. Красивая чистенькая Иерусалимская аллея. Парк Лаземин с Королевским дворцом, похожим на летний театр. Старинные дома на Краковском предместье и на Маршалковской. Общительные и любезные поляки.
  По рассказам офицеров, раньше они были не так любезны. Даже в магазинах делали вид, что не понимают по-русски. Знакомство с русским офицером для интеллигентной польки считалось дурным тоном. Лед начал таять после воззвания к полякам верховного главнокомандующего Николая Николаевича, где сделан был намек на дарование Польше автономии.
  Назначение верховным главнокомандующим Великого князя Николая Николаевича русским обществом тоже было принято хорошо. Его круто нрав был известен. Известно было, что он любит военное дело, окончил военную академию. Действительно, в первые месяцы войны он был популярен и в войсках за строгость по отношению к высшим генералам, никакая протекция не помогала трусам и бездельникам.
  Мне хотелось совершенствоваться в польском языке. В книжном магазине мне рекомендовали Вейсенгофа (польский Тургенев) и Пшибышевского. Купил себе книги.
  В Ивангород мы с Инфантьевым приехали вечером. Мне было известно, что это устарелая крепость с кирпичными фортами, так что кирпичная цитадель меня не удивила. Заночевали в офицерском собрании, превращенном во временную гостиницу.
  На рассвете мы проснулись от ружейной стрельбы. Над цитаделью появился самолет. Стрельба поднялась неорганизованно. Стреляли и санитары, и сестры милосердия и даже повара. Раздались крики, что самолет сбит. Военный инженер Глазенапп, с которым мы познакомились, взял нас к себе в автомобиль, и мы помчались к самолету. Около самолета стоял летчик и на чистейшем русском языке в отборных выражениях ругался за стрельбу. Это был летчик Голубев, посланный в штаб IV армии из штаба фронта. Мы закрутили пропеллер. Он вновь поднялся и направился дальше.
  Пошли представляться коменданту. На лестнице нас встретил командир дивизии, старый обрюзглый близорукий генерал Штакельман.
  - Вы саперы?
  - Мы слушатели Инженерной Академии.
  - Вот хорошо. Молодые инженеры нам нужны. Я сам Военный инженер. Но вот, видите, перешел в строй.
  Представились Начальнику инженеров генералу Попову и его помощнику полковнику Щварцу.
  
  1914 год. Ивангород.
  Полковник Шварц был профессором нашей академии. Мы знали, что он защищал Порт-Артур, получил там Георгиевский крест. Он в академии считался талантливым фортификатором. К слушателям относился по-товарищески. Его любили. (В книге "Порт-Артур" Степанов упоминает его как хорошего сапера).
  Генерал сказал:
  - К четырем часам заходите ко мне пообедать.
  В генеральской квартире мы застали Шварца и еще одного военного инженера - подполковника Беляева.
  Через некоторое время вошел Штакельман. Шварц нас представил.
  - А вы саперы? - опять задал он нам тот же вопрос.
  Он уж успел забыть нас. Мы с Инфантьевым только переглянулись...
  Подали Вино, холодные и горячие закуски, два супа на выбор, на второе - гусь и еще какое-то блюдо на выбор. Крем, фрукты, десертное вино.
  Мы с Инфантьевым с недоумением переглядывались. Генерал и Беляев смаковали вина и закуски, рассказывали анекдоты.
  Шварц почти молча быстро пообедал и вышел в соседнюю комнату. По-видимому, он уже оценил этих "Воинов".
  Через несколько минут он снова вошел в столовую. С ним в полувоенном костюме, с шашкой, револьвером, полевой сумкой, какими-то свистками, фонариком штатский интеллигентного вида с небольшой бородкой.
  - Татаринов Владимир Валерьянович, отрекомендовал его Шварц.
  Почтительно поговорив с генералом, Татаринов вышел.
  - Это тот самый Татаринов, - обратился я к Шварцу, - который...
  - Тот самый, - не дал мне кончить Шварц.
  О нем одно время много писали в газетах. Он изобретал геликоптер (вертолет прим. ред.). Через генерала Кованько, который возглавлял военных конструкторов-авиаторов, Татаринов получил субсидию не то 40 не то 60 тысяч рублей. Выстроил себе мастерскую-лабораторию, где производил свои опыты. Из опытов ничего не вышло. Он зажег свою мастерскую. Его взяли в психиатрическую лечебницу.
   Этого-то самого изобретателя Шварц и выписал в Ивангород. Для начала, ему была поручена электризация проволочных заграждений, а впоследствии ему передали прожекторный взвод с походной электростанцией.
  - Мы ведем хозяйство по-холостяцки, на коммерческих началах, - сказал Попов. Если хотите, можете присоединяться к нам.
  Я еще раз пообедал с генералами. Узнал, что обед обходится, что-то около 5 рублей в день и поспешил отказаться.
  Меня назначили в распоряжение Глаземона на укрепление форта Ванновского и промежутков между фортами.
  Форт Ванновский прикрывал железнодорожный мост через Вислу. Это был самый новый и самый совершенный форт с бетонными казематами и "потернами" (подземными ходами). Капониров для обстрела промежутков сделать не успели.
  Форт Ванновский прикрывал железнодорожный мост через Вислу. Поезда не ходили, а через этот мост мы ходили на форт, километра 3 от цитадели. От форта влево и вправо местные жители копали окопы и ходы сообщения под руководством саперной роты, которой командовал подполковник Гульбе. Я поселился в пустой офицерской квартире. В той же квартире занял комнату врач крепостной артиллерии Ксаверий Соколовский. Он был года на 3 старше меня, служил в Варшаве, приобрел там некоторый внешний лоск. Родился же он где-то около Свенцян, следовательно - мой земляк. Мы быстро с ним подружились. Он переселился в мою комнату. В возрасте до 30 лет, да еще на войне дружба устанавливается быстро. Чтобы получить практику в польском языке, я старался тоже говорить по-польски и с Соколовским и с рабочими-мазурами, хотя у них был местный жаргон. Например, вместо того, чтобы сказать: "ехалэм на коню без чапки пшез ляс", они говорили: "ехалэм на куню пшез чапки бэз ляс". Старики были какие-то заморенные, старухи - крикливые, а молодые девчата не лишены кокетства. Стоило Соколовскому немного поговорить с ними, как к нам явились две лукавые работницы под предлогом болезни, и мы не сразу от них отделались. Впрочем, это были, по-видимому, городские жительницы. Деревенские были пугливые и в разговор не вступали. Впереди линии фортов стоял костел Опаутво (от слова аббат или по-польски "Опат").
  Ксендз еще был на месте и очень обиделся, когда по оборонительным соображениям, саперы разрушили плотину и затопили заливной луг ниже пруда. Он даже жаловался коменданту. Комендант сказал больше не трогать его владений.
  С крестьянами стеснялись меньше. Рядом с Опацтвом была деревня. Когда мы зашли в убогую избу и просили продать нам груш, старик немедленно нарвал нам полную шапку фруктов и долго отказывался от денег. По-видимому, он боялся нас не меньше, чем немцев.
  В избе пол был земляной, очень нищенская утварь и одежда, не лучше, чем в Белоруссии. Люди неграмотные, совершенно неразвитые. А я то думал, что Польша культурнее Белоруссии.
  Австрийцы были еще в расстоянии верст 25 от наших фортов. Налетов с воздуха никто не боялся. Бомбы никогда не попадали в цель, были слабее артиллерийских снарядов, их было очень мало.
  От генеральских обедов я сразу отказался. Перестал ходить в цитадель.
  Мой ближайший начальник Глазенапп приезжал на форт не каждый день.
  Я ни за что не отвечал. Работали саперы, платили местному населению кассиры из цитадели, а мне оставалось играть роль консультанта и технического надзора.
  Шварц сам дал нам указания сделать капонир временного типа из сруба с двойными стенками с земляной засыпкой. Перекрытие - сплошной ряд рельс, поперек них два ряда бревен и засыпка землей.
  Мы его и сделали.
  В конце октября начался обстрел Опацтва впереди нашего форта. Австрийцы подозревали, что костел служит у нас наблюдательным пунктом.
  Попало несколько снарядов и по железнодорожному мосту.
  Я в этот день ходил в цитадель. Через мост женщины спешно гнали коров и овец. Когда раздался визг снаряда, взрыв и загорелась какая-то будка, женщины разом заголосили, но продолжали бежать по мосту.
  Одна из них, пожилая, с непокрытой головой, показалась мне похожей на мою маму. Мне тоже хотелось плакать. Под укрытием железнодорожной насыпи стояла подвода. Старики подводчики, сняв шапки, тихо и покорно молились. Убитых не было.
  Мы с доктором Соколовским перебрались в подземный бетонный каземат в центре форта. Потом вылезли на бруствер и наблюдали, как бьют по костелу. Конечно, изменив прицел, артиллеристы легко могли перенести огонь на нас. Но они почему-то этого не сделали.
  В каземате Елизаров играл на балалайке и рассказывал анекдоты. В особых нишах гоготали гуси, которых запасливые денщики закупили впрок. Рядом с ними устроился командир саперной роты Сокольский со своим субалтерн-офицером Суматохиным, который мастерски рисовал карикатуры.
  На следующий день надо бы заканчивать блиндаж на редуте между фортами, а полк рабочих не дал. Вольнонаемных мы давно отпустили по домам. Приехал Шварц. Я подошел к группе офицеров, среди которых он находился.
  - Ваше превосходительство, для работ на блиндаже, нужен взвод солдат.
  - Какие тут работы? Бой начинается, с несвойственной ему сухостью ответил комендант. Он был немного бледен.
  Через несколько минут ударила 6 дюймовая пушка. Больших калибров в крепости не было. Эта пушка все же била до 12 километров.
  Полковник Будилович полный пожилой человек лет 50 держался очень бодро и уверенно. Он организовал очень небольшой штаб обороны в подземном каземате. Мы тоже заходили к нему послушать новости. Инженерных офицеров он встречал приветливо, а пехотинцы его боялись.
  Начались тяжелые бои на передовой позиции, километрах в 7 от линии фортов. На правом фланге по понтонному мосту переправлялся 3-й Кавказский корпус. Рассказывали, как маленький, седой, немного похожий на Суворова, генерал Ирманов пропускал войска мимо себя сидя верхом на лошади, не обращая никакого внимания на снаряды противника. В средней части открылась на форт Ванновский вторая очередная дивизия Шмакаховича, а левее Ивангорода около Козениц (по полосам Пуловы) наступала гвардейская дивизия.
  Артиллерийский и пулеметный огонь не прекращался ни днем, ни ночью. Везли обратно сотни раненых, но форты не обстреливались.
  Капитан Стогов сказал мне, что деревья, растущие вдоль железной дороги, закрывают ему обстрел позиций впереди фортов. Мы вместе с ним лазили на наблюдательный пункт и наметили, как расчистить обстрел. Из Радома прислали около сотни полицейских, оказавшихся не у дел после отступления наших войск и занятия Радома австрийцем. Человек 20 из них в мое распоряжение на окопные работы. Им я и поручил расчистку обстрела.
  Надо было влезать на деревья и обрубать верхушки. Ко мне приехал подполковник Гульбе, остановил работы, при этом учинил мне допрос, кто разрешил нарушать маскировку крепости. Я немедленно направился в цитадель доложить об этой неприятности генералу Попову. У подъезда инженерного Управления я встретил Глазенаппа.
  - Ольгерд Генрихович, я пришел с объяснениями моих действий по расчистке обстрела.
  - Вопрос уже улажен. Я сказал, что это мое распоряжение.
  - Ольгерд Генрихович! Ведь за свои ошибки должен ответить я сам. Зачем Вам подставлять свою голову...
  Он только улыбался.
  Много ли начальников в наше время не отреклось бы от меня в этом случае?
  В конце концов, никакой неприятности не было. Артиллеристы, пехота и саперы мои действия одобрили. Донос исходил от полицейских и жандармов.
  Окопы становились все глубже. Начали строить редут между фортами. У меня отросла борода каштанового цвета с рыжим оттенком.
  Однажды на дороге в форт появилась легковая машина. Приехал помощник начальника инженеров подполковник Беляев, обленившийся в мирных условиях сибарит, знаток хороших вин и закусок. Рядом с ним сидела дама лет 30 в кокетливой шляпке с бриллиантами в серьгах и кольцами на руках.
  Я подошел с докладом. Беляев представил меня даме. Это была его жена. Потом я узнал, что она была урожденная Родзянко (не дочь председателя Государственной думы, а дальняя родственница), с 40 тысячным приданым. Правда, злые языки говорили, что приданым маскировались взятки, которые получал Беляев от подрядчиков. Жили они во дворце графа Паскевича, носившем поэтическое название "Ирена", который оказался в крепостной зоне и был конфискован у владельца.
  Противник все еще был далеко, но было известно, что Гинденбургом готовится удар по крепостям.
  Для усиления крепостного гарнизона подтянули 3-ий Кавказский корпус 1-ую гвардейскую дивизию. Их подчинили коменданту крепости. Нашего профессора Шварца произвели в генералы и назначили комендантом.
  Генерал Попов и другие генералы были обижены: их подчиненный становился выше их.
  Шварц окружил себя молодыми офицерами, а старикам дал штабную работу в цитадели. Я был официально назначен производителем работ на форт Ванновский. На форту создан штаб обороны левого берега Вислы под начальством командира Мстиславского полка полковника Будиловича, а генерал Штакельман с которым, мы познакомились в первый день приезда, оказался в резерве. Одновременно с помощью пехоты начали укреплять передовую позицию километрах в 8 от форта Ванновского.
  Шварц вызвал из Академии еще несколько человек. В том числе моего Туркестанского товарища Тэйха. Появились еще Елизаров и Борисов. Разрешено было на несколько дней приехать женам. Приехали - мещаночка Елизарова и похожая на Наташу Ростову молоденькая жена Грушватского. В роли гостеприимного хозяина на форту я устроил им квартиры. Организовали общую столовую. В походных магазинах было много вина, шоколада, гуси, которые раньше экспортировались в Австрию, продавались за бесценок.
  Глазенапп часто давал нам легковую машину. Получался сплошной праздник. Пехотные начальники знали о нашей близости к Шварцу, держались с нами почтительно.
  В крепость приехали Великие Князья - Александр Михайлович, женатый на сестре Николая, крупный красивый брюнет с проседью. Он считался начальником военно-воздушного флота. Говорили, что часть ассигнований на воздушный флот попадала в его карман. Его старший брат Николай Михайлович был еще крупнее и толще, но менее представителен. Оба они держались с офицерами гарнизона запросто. Заглядывали и на наш форт.
  
  В это время бедная моя подруга гораздо острее переживала тяготы войны.
  Из Кушки пришлось уехать. Отец [Симы] и муж Марго ушли на кавказский фронт. Их жены уехали в Тифлис, а Сима с детьми и денщиком направились к тете Наде, сестре Михаила Григорьевича. Ее муж, дядя Прокоп служил в казачьем управлении, носил фуражку с красным околышем, мундир времен Пушкина. Он мне напоминал капитана Миронова из "Капитанской дочки". Он встретил Симу как родную. А тетя надулась. Через несколько дней Сима предложила внести свой денежный пай на расходы.
  - Что ты, что ты, замахал рукой дядя. Тебе надо устраиваться на новом месте. Скоро надо в больницу, рожать. Тебе деньги самой нужны. Вот приедет Анюта, тогда и разочтемся.
  Тетка с обиженным видом молчала. А когда дядя вышел заявила:
  - Напрасно ты, Сима, заговорила о деньгах при дяде. Он ничего не понимает. Давай их сюда.
  Еще через несколько дней начались разговоры:
  - Что это Анюта не едет. Подкинула нам Симу с ребятами. Стеснили нас.
  (Их дочь - Сима жила у нас в Самарканде полгода, да еще папа ей накупил нарядов.)
  Наконец мама приехала. Симу приняли в родильный дом. Обстановка в больнице была убогая. Сима плакала, что вот Галя и Герман родились дома, для них заранее было все заготовлено, а бедный Георгий в грубом рваном больничном. Она поспешила выписаться.
  Обстановка в доме еще стала труднее. Сима больная, у Германа понос. Только один денщик Егор помогал и жалел ее. Его, вероятно, тоже обижала тетка. Сима часто плакала, не имела возможности отдохнуть ни днем, ни ночью, а ей было только 20 лет.
  Егор утешал, как умел:
  - Не плачьте, барыня. Всем тяжело во время войны. Его благородию на войне тоже, вероятно, трудно.
  Было получено известие, что убит Жорж в первых же боях при Сольдаю. В газетах написали: "убит подполковник Степанов Георгий Михайлович". Но на телеграфный запрос ответили, что это ошибка. Убит подпоручик Степанов 20-го Полтавского полка и зарыт в общей могиле. Горя и слез еще прибавилось.
  В конце концов, Егор нашел комнату у чужих людей, и Сима переехала туда с детьми, подальше от родни. Но комната оказалась холодной. Герман продолжал болеть.
  Так вот и пришлось жить в атмосфере постоянной тревоги за меня и за детей, без просвета и отдыха. Если бы не Егор она и сама свалилась бы от усталости, и Герман бы захирел.
  (Примечание Симы:
   Тут Ян перепутал по времени. Георгий был убит в августе, когда мы были все в Кушке. Мама приехала, когда мы жили на квартире, и я оттуда уехала в роддом. В это время Гера уже был здоров.)
  Из теории мне было известно, что пушки для флангового обстрела промежутков устанавливаются в бетонные капониры. На форту Ванновском капониров не было. Мы с Глазенаппом говорили об этом в инженерном управлении. Я спросил, нет ли проекта капонира. Генерал предложил мне самому составить проект. На простой бумаге я нарисовал план и разрез постройки без всякой привязки к местности. Кое-как перечертил чернилами и понес генералу. Тот без дальних рассуждений написал: "утверждаю". Было очень странно видеть такое легкое отношение к работе после строгих требований профессоров в Академии.
  Через несколько дней появился штатский спекулянтского вида в полуспортивном костюме и предъявил записку Беляева, что ему поручено подвезти материалы для капонира. Между тем начались бои на передовой позиции. Было ясно, что заниматься бетонными работами уже поздно.
  В первую очередь подвезли камень и сложили фундамент. Это допускалось.
  - А где же щебень и цемент для бетона?
  - Мы договорились в инженерном управлении, что стены можно сделать бутобетонные.
  Я немедленно направился к генералу.
  - Гоните его к черту, - просто решил Попов.
  Секрет заключался в том, что подрядчику надо было получить аванс, а дальше бои освобождали его от работы. Он, кажется, мог даже получить неустойку. Возможно, что в этих комбинациях был заинтересован и Беляев. Во всяком случае, мы с Глазенаппом его прогнали и обвинили в отступлении от проекта.
  
  Дня через два после вселения ко мне Соколовского к нам в комнату шумно ворвался поручик высокого роста, весь увешанный оружием, не молодой.
  - Поклевски-Козел, - отрекомендовался он, - Честь имею пригласить Вас к нам на ужин, на гуся.
  Говорил он по-польски. Мы не заставили себя уговаривать. В соседней квартире, тоже оставленной офицерской семьей, на столе стояли бутылки с водкой и вином, лежал зажаренный гусь. За столом сидели два пехотных прапорщика.
  - Матушевски - архитектор.
  - Гурский - юрист.
  Поклевски-Козел тоже окончил политехнический институт. Такова была система мобилизации, что инженеров брали в пехоту, а на участках, где требовалось знание техники, орудовали солдаты и, надо сказать, неплохо справлялись. Это я почувствовал сразу же, когда меня назначили председателем по приемке прожекторов. Я, со всей своей образованностью, не знал, как запустить мотор, а унтер-офицер досконально знал и практику и теорию.
  Поклевски-Козел - богатый помещик славился в Варшаве необузданным нравом, кутил, дрался на дуэлях, а под веселую руку, вопреки всем правилам дуэльного кодекса, мирил дуэлянтов, целовался с секундантами противника и затевал ссоры с кем попало.
  В Ивангороде я попал в совершенно другое общество, совсем не такое как в Самарканде. Здесь, среди офицеров запаса, часто попадались интересные, веселые, культурные люди, но мои однополчане честнее и душевнее. У них были хорошие товарищеские традиции. Были старшие уважаемые товарищи, вроде Сухорецкого или Степанова, перед авторитетом которых пасовали даже такие принципиальные бунтари, как мы с Гордиенко. Здесь авторитетов не было, интересы сталкивались. Выигрывал тот, кто лучше умел использовать благоприятные случаи.
  Обедал я у артиллерийского капитана Стогова. С богатырской фигурой, лицом похожий на Илью Муромца, стареющий холостяк, он как сохранившееся с мирного времени хозяйство. Обед был своеобразный, без супа, с кусками хорошего мяса, с овощами, репой, кукурузой. Все это запивалось большим количеством сырого молока.
  Вестовым мне назначили медлительного поляка, из зажиточных, по фамилии Врублевский. Снизошел до этой должности он только из страха перед войной. Он очень не скоро привык к своему положению. Правда, мы с Соколовским его не обижали.
  
  Вылазки.
  Темная ночь в конце октября. Беспрерывно трещат пулеметы впереди, бухают пушки, иногда взорвется на темном фоне ракета. Гул от стрельбы то сгущается в нескольких точках, то расплывается по фронту, постепенно затихая на флангах вдали. Это под открытым небом. А в бетонном каземате под землей тихо, электрическая лампочка скупо освещает низенькую камеру с небелеными стенами. На стене карта с флажками, некрашеный столик, несколько табуреток, несколько телефонных аппаратов. Будилович с поповским выговором на "о" разговаривает по телефонам, рассказывает случаи из боевого опыта японской войны. Он не спит третью ночь, но это незаметно.
  Нам известно, что Мстиславский полк сегодня делает вылазку с целью прорвать передовую позицию. По романам Вальтер-Скотта и Сенкевича мне вылазка представлялась в виде таинственного движения во вражеский тыл группы смельчаков человек 50-100 с рукопашными схватками, преодолением рвов, подземелий и т.п. Здесь же наступает полк на широком фронте с артиллерией по полю, на котором нет неприятеля.
  Видя, что Будилович давно не спит, мы, инженерные офицеры, предлагаем ему свои услуги в качестве дежурных. Нас было 5 человек, а задания получал один Сокольский и его субалтерн-офицер. Они усиливали проволочные заграждения в отдельных точках, исправляли дороги. А я, Елизаров и прапорщик Гариун (инженер-механик) бездействовали.
  Около полуночи меня разбудили и вызвали в штаб обороны.
  - Комендант просит Вас выполнить его поручение, - вежливо обратился ко мне Будилович, - Вот эту записку надо передать командиру Мстиславского полка. Задание поясните на словах. Кроме того, посмотрите, что там делается. У меня от него нет донесений. Телефонная связь прервана.
  Это было уже серьезное боевое задание. Обыкновенно такие задания исполняют офицеры генерального штаба (штабные адъютанты). Но у Шварца их было мало. Как все инженерные офицеры, он предпочитал наш род оружия.
  Было немножко жутко. Было минутное колебание, брать ли с собой шашку, или заменить ее винтовкой со штыком. Взял шашку. Револьвер вынул из кобуры, положил в карман шинели.
  Будилович посоветовал взять с собой солдата. Я вызвал добровольца из числа постоянного гарнизона форта. Со мной пошел унтер-офицер Подставкин. В незапечатанной записке было указание войти правым флангом в связь с Новоингерманландским полком Кавказского корпуса и согласовать с ним свои действия.
  Пока мы пробирались через наши проволочные заграждения было не видно ни зги. Но когда вышли к Опацтву, глаза привыкли, дороги были видны, только лужи попадались под ногами совершенно неожиданно. Моросил мелкий дождь. Перестрелка впереди затихла. Вспомнилось, как князь Андрей Болконский передавал распоряжение Багратиона капитану Тушину в Шенграбенском сражении 1805 года и как помогал ему вывезти орудия.
  Я боялся в темноте сбиться с направления. Замелькал какой-то огонек на дороге. Кто это? Не остались ли наши цепи где-нибудь в стороне и сзади? Осторожно подкрались к окну одинокого домика. Похоже на аптеку или на больницу. Пошли на крыльцо.
  - Кто там? - раздался испуганный голос. На крыльцо вышел человек в халате. Оказался военный врач. - Мне приказано развернуть здесь перевязочный пункт. Полк ушел вперед. А теперь я жду, кто явится сюда: свои или немцы? Связи с полком у меня нет, перестрелки затихли. Но полк должен быть близко.
  Дальше мы пошли смелее. От усталости нервное напряжение ослабло. Стали попадаться двуколки с патронами, телефонисты. По телефонному проводу нашли блиндаж командира полка. Шла редкая перестрелка впереди.
  - Я передам это распоряжение подполковнику Павловскому. Он со своим батальоном атакует. Но связь с ним я тоже потерял. Дам распоряжение к резервному батальону. А, впрочем, зачем мне посылают офицера? Я сам доложу об обстановке по телефону.
  Полковник был не совсем трезв. Адъютант сказал мне, что батальон Павловского залег перед позицией противника, и будет ждать рассвета. У него большие потери. Сам Павловский убит или ранен. Словом, надо ждать рассвета. Собирать батальон и вести его в атаку у меня не было полномочий, не было и желания. Оставалось скорее возвращаться. Обратно идти было веселее. Часа через полтора я был у Будиловича.
  Будилович был очень встревожен. В то время телефонная связь восстановилась.
  - Полковник, приказываю Вам выйти из блиндажа и лично выяснить, где батальон Павловского, почему не атакуют. Я доложу коменданту, что Вы трус и отстраню вас от командования.
  Меня он совершенно другим голосом поблагодарил и отпустил.
  Я скоро и крепко заснул. С рассветом вышел из блиндажа. Первым встретился мне пожилой врач. Губы у него дрожали.
  - Целую ночь везли раненых. Целый таз ампутированных рук и ног. Многих не удалось эвакуировать в цитадель и госпиталь. Умирают в пути.
  По полю брели по направлению к форту раненые, то в одиночку, то с провожатыми. Запомнился худой, с растрепанной бородой, солдат с окровавленной рукой на повязке. Шинель измазана в грязи, без пояса, хромает. В левой руке винтовка, на которую он опирается как на палку. В глазах боль, растерянность и страх, что ему за это будет. Что он ушел из строя.
  На бруствере форта стояли Будилович с биноклем и злополучный командир Мстиславского полка. Командир полка плачет. Будилович молчит, но щека у него дергается.
  Оказывается, что батальон попал под фланговый огонь и потерял около 1000 человек. Небольшая часть оставшихся в живых залегла в болоте, а потом отступила, оставить там тяжело раненых. Павловский убит. Австрийцы преследовали отступающих редким артиллерийским огнем, но форта не обстреливали.
  Через несколько дней решено было повторить удар по позициям противника. Возникла мысль направить вдоль полотна железной дороги бронированные автомобили для обстрела позиций противника во фланг. Рекогносцировку дороги производил я вместе с молодым подполковником - командиром авто-отряда.
  Подъехать к нашим цепям можно было незаметно. По крайней мере, на легковой машине днем мы проехали. Но дальше было болото, которое отделяло наши цепи от австрийской позиции примерно на километр. Других путей, кроме железнодорожного полотна, не было. Решили рельс не снимать, а по концам шпал ночью уложить доски вдоль пути, по которым полковник брался выехать с двумя - тремя машинами вперед, обстрелять противника и задним ходом отойти.
  В глубине души, мне казалось, что это авантюристический жест, подполковник сам в него не верит, а надеется, что я его задания не выполню. Тогда можно будет свалить неудачу на меня и сапер.
  Мне дали взвод сапер и роту пехоты. Начали ломать заборы и крыши Соседней деревни, доски и бревна таскать к полотну железной дороги.
  Этого было очень мало. Не стоило начинать. Надо было откладывать до следующей ночи, пока подвезут еще доски. Командир автомобильного звена подпоручик - латыш относился к этой затее скептически, ругал подполковника, который уехал. Ясно было, что лично он ничем рисковать не будет. Я был с ним согласен, но остановить свою работу не имел права. Молчал и готовился к следующей ночи.
   Перед закатом солнца на другой день я был в штабе батальона. Убитого Павловского сменил подполковник Черниловский-Сокол. Он сидел с завязанной головой. Кровь выступала через повязку. Он остался в строю, считая рану легкой, но вид имел измученный.
   Мне рассказали, что австрийцы заметили нашу вчерашнюю работу, поставили новое орудие, которое било прямой наводкой вдоль железнодорожного полотна.
  - Только что на моих глазах оторвало голову телефонисту. Плохо ваше дело. Поручик Будилович распорядился вновь развернуть батальон, а нас должна была прикрыть рота сторожевого охранения.
   Когда совсем стемнело, я взял отделение солдат и решил продвинуться вдоль дороги как можно ближе к противнику. В таком серьезном деле нельзя было доверять незнакомому сторожевому охранению, которое стояло шагах в 50 впереди нас. Шли очень осторожно, говорили шепотом. Прошли шагов 500. Столько же оставалось до противника. Впереди нас глубокая, наполненная водой канава и мост. Если дальше сторожевой пост противника, он непременно увидит нас на мосту и выстрелит.
   Вынул револьвер и затаив дыхание пошел. Сердце замирает. Когда впоследствии меня спрашивали, какое это чувство, сформулировался такой ответ: когда в отрочестве решаешься впервые поцеловать девушку и не знаешь, как она это примет. Что ждет тебя, позор, унижение или счастье. Здесь счастьем было, если останешься жив.
   Выстрела не последовало. Мы продвинулись еще на сотню шагов. С тремя солдатами я перелез через полотно железной дороги и оставил их там.
  - Не страшно вам здесь будет?
  - Да ничего, ваше благородие совершенно просто без рисовки и действительно без страха ответили они.
   Перелез обратно. Тоже оставил в секрете троих, а сам пошел обратно.
   Встретил пехотного прапорщика, который шел в разведку с двумя солдатами. Показал ему, где поставлены наши секреты. Фамилия его Подгурский.
   Работа по укладке досок на шпалы шла плохо. Досок опять не хватало. Надо их было пробивать гвоздями. Предполагали застучать молотками, когда пехота завяжет перестрелку.
   Часа в 2 ночи вернулся Подгурский. Оказалось, что окопы австрийцев пусты. Противник отходит. Командир батальона послал взвод солдат проверить эти данные, а потом сообщил радостную весть Будиловичу и Коменданту. Нашу работу приказано немедленно остановить, а гарнизон крепости через несколько часов двинулся вперед.
   В тот же день Шварц приказал инженерным офицерам нанести на карту оставленные позиции противника, сделать их описания.
  Мне достался участок влево от железной дороги. Вправо от дороги лежало человек 50 убитых во время вылазки, которых подобрали санитары. Это было менее страшно, чем трупы в гробах.
  Лежали они в шинелях, в разнообразных позах, будто спали.
  Двигаясь вдоль неприятельских окопов, километра через 2 я встретил Гаркуна, который шел мне навстречу. Поравнялись с артиллерийской позицией гвардейской дивизии. Тут же около пушек офицеры пили чай. Любезно пригласили нас. Я заметил, что гвардейцы вообще значительно приветливее пехотинцев. Возможно, что пехотинцы, как товарищи, не хуже их. Но они грубее и не умеют выразить своего внимания.
  Из резерва роту двинули вперед. Молодой капитан вышел к фронту, снял шапку, перекрестился, солдаты тоже стали креститься. Раздалась команда, рота рассыпалась в цепь, а батарея через головы пехоты открыла огонь. Рота шла по той местности, где только что были сбиты цепи противника. На проволочных заграждениях висел убитый, другой лежал ничком с винтовкой в руках. А в одном месте было кровавое пятно и куски человеческого тела, разметанные снарядом на десятки шагов.
  Скорее в крепость!
  Через несколько дней мы узнали, что убит Будилович. Его полк стремительно двигался вперед. Раненый в живот, он знал, что умирает. Написал приказ: "Умираю. Командование передаю такому-то", - и подписал.
  Незадолго перед этим был убит его сын-офицер. Это был один из героев, которому никто не поставил памятник. Но я его помню, и буду помнить всегда.
  За участие в вылазке и за работу перед прорывом неприятельской позиции мне дали орден Св. Анны 4-ой степени (крестик на эфесе, шашка и темляк) и Св. Станислава 3-ей степени с мечами и бантом. Солдаты, которые были со мной Подставкин и Горбунов получили георгиевские медали.
  Когда я написал Симе, что Георгия мне пока не удалось заработать. Она ответила:
  - Не беспокойся, свой будет.
  Действительно, в декабре она родила своего Георгия.
  
  В октябре переправу через Вислу удержала только одна Ивангородская крепость. Вся Висла была в руках противника. Под прикрытием форта Ванновского через Вислу переправился 3-ий Кавказский корпус с героем-командиром Ирмановым и гвардейская дивизия. Они прорвали фронт противника и погнали его до Кракова.
  Шварц немедленно развернул работы по укреплению тыла для нашей армии (IV-ой) и стал готовить средства для осады Перемышля и Кракова.
  Оборонительные работы продолжались на передовых позициях около Горбатки. Одновременно строились мосты через Вислу и приводились в порядок дороги.
  Для усиления нашего штата прибыли военные инженеры из Бреста, а путейцы даже из Киева. Работала фирма Кнорре и Лембке на постройке Ивангородского моста.
  О подвигах Ивангородцев много писали. В "Русском слове" появилась большая статья Василия Ивановича Немировича-Данченко. Приезжал какой-то гражданский профессор английский офицер вместе с сыном председателя Государственной думы полковником Родзянко. Эти двое держались высокомерно, неохотно даже отвечали на приветствия офицеров.
  Ждали приезда царя.
  Не знаю по инициативе Шварца или его приближенных, но нам приказано было навести глянец на окопы. Шли дожди, в окопах и блиндажах стояла вода. Правда, во время боев воды не было. Ночью, с факелами саперы подглаживали брустверы, заваливали хворостом ямы на дорогах, засыпали песком воду в окопах. Это производило очень плохое впечатление на солдат и младших офицеров.
  Царь пожелал осмотреть позиции, где шли бои.
  Меня взял с собой в автомобиль штатный Ивангородский военный инженер Барон Штромберг. В свите царя был Сухомлинов и Фредерикс. Подъехали к окопам. Рядом разрушенная деревня. Около блиндажа стоит стол, покрытый скатертью, хлеб, соль. Около стола на коленях старик поляк.
  - Вы где же были во время боев? - спросил Николай.
  - Прятались в ямах и канавах, Ваше Императорское Величество.
  - Никто не убит?
  - Никак нет, Ваше Императорское Величество. Только халупу разбили снаряды и всю землю попортили. Теперь ее пахать нельзя. Ваше Императорское Величество, у нас просьба, Возьмите эту землю в казну, а нам дайте в другом месте.
  Земля его действительно была на болоте. Адъютант записал эту просьбу, а Сухомлинов дал старику 100 рублей.
  Кругом бродили охранники в "гороховом платье". Конечно, царю показали проверенного старика.
  В гарнизонной церкви был молебен. Потом Шварц говорил о наших задачах и об исполнении долга. Закончил так:
  - Да объединятся Познанские и Австрийские поляки в одно государство с царством Польским! Да заблестит крест на Святой Софии (в Константинополе)!
  За оборону Ивангорода ему дали золотое или Георгиевское оружие (золотой эфес шашки с Георгиевским крестом и темляком на Георгиевской ленте).
  На следующий день царь осматривал форт Ванновский. Шварц представил ему инженерных офицеров. Я стоял третьим. На правом фланге Барон Штромберг, Далее Глазенапп, я, Елизаров, Грушвцкий, Инфантьев и Горкун.
  Николай ниже среднего роста в мешковатой шинели из английского сукна имел вид не особенно сильного человека. Пышные усы темно-рыжего цвета, бородка, довольно утомленное лицо и неожиданно громкий баритонального тембра голос.
  Шварц называл наши фамилии, он брал под козырек и проходил дальше. У Барона Штромберга спросил, где учился и когда кончил, а у меня ничего не спросил.
  Почему-то запомнилось, что, усаживаясь в автомобиль, царь, стоя на подножке, долго вытирал ноги.
  На форту царь обратил внимание на бронированную будку для часовых, которая была установлена уже после боев. Залез в нее, посмотрел через прорезь вдаль.
  - что же, была польза от брони? Как она защищала людей?
  Здесь Шварц опять покривил душой:
  - Очень помогла, Ваше Императорское Величество, ни одного раненого.
  Раненых действительно не было, но это потому, что по форту не стреляли - бои шли исключительно на передовых позициях.
  
  Деловой двор.
  Для работ, которые развернул Шварц, нужна была материальная база: склады, механизмы и мастерские, а также транспорт.
  При генеральской конюшне состояло штук 10 лошадей, маленькие слесарные мастерские, несколько цистерн с горючим и два склада. Заведовал всем этим несложным хозяйством молодой чиновник Романенко, вороватый, мелкий жулик, угождавший генералу, как лакей. Шварц приказал развернуть базу и поставить во главе ее офицера. Выбор пал на меня. Не малую роль сыграла моя борода. Остальные мои товарищи по академии казались более юными и неопытными.
  Мне было очень неприятно отрываться от форта и от товарищей. Казалось унизительным заниматься складами, когда другие выполняют боевые задания. Но генерал и Беляев уговорили. Пришлось подчиниться.
  Я переехал в офицерский 12 квартирный дом, который почему-то назывался "Бристоль",- вероятно потому, что он стоял на дороге к вокзалу. В нашем подъезде занимали по квартире: Татаринов, Клещинский - гражданский техник с георгиевским крестом, полученным в Порт-Артуре. Вскоре, во втором этаже, появился еще один порт-артурец полковник Крестинский, брестский подполковник Львов и московский инженер прапорщик Аммосов.
  Клещинский организовал у себя обеды. У него появились в квартире две лукавые польки в шелковых блузках Ядя и Яся. Держались они скромно, обижались на шутки по их адресу, но глазками стреляли. Впоследствии оказалось, что это профессиональные проститутки. Но обеды были вкусные и не дорого. Правда, мой денщик Врублевский тоже помогал им.
  Елизарова, который уже перешел на дополнительный курс и имел право носить академический значок, назначили на такую же должность, как моя в Горбатке. После этого, мне не так было обидно заведовать Деловым двором, тем более, что моя база была основной, а у него филиал.
  Необходимые для работ материалы: колючую проволоку, цемент, камень, кирпич, лесоматериалы, тросы, кабель, провода, мешки (из наполненных землей мешков складывались брустверы), горючее, топливо поставляли подрядчики. Через подрядчиков появились дополнительные станки для мастерских, циркулярные пилы, камнедробилки, дорожные машины. Дорожные работы возглавил Клещинский. Татаринову подчинили прожекторный взвод. На базе дизельных двигателей, которые были при прожекторах, организовали электростанции для освещения цитадели. Там же велись опыты по электризации проволочных заграждений. Аммосову были поручены бетонные работы. Технический надзор за строительством деревянного моста осуществлял инженер путей сообщения Жуков из Киева. Подрядчик фирмы Кнорре и Лембке.
  Романенко я немедленно прогнал. Материалы кладовщики приняли по фактическому состоянию. Никаких книг не было.
  Материалы кладовщики отпускали по запискам с моей визой и расписки хранили у себя.
  Мне в помощь прислали молчаливого чиновника, который завел приходно-расходные книги и "дела". В помощь ему пришлось взять еще конторщика, пожилого, педантичного поляка. Кладовщиков тоже пришлось прибавить. Из них выделялись: пан Пилатовский медлительный, аккуратный и весьма тактичный. Потом оказалось, что он брал взятки с подрядчиков. Уехал из Ивангорода с крупной суммой денег. Другой пан Бужинский, из лодзинских рабочих, был принят, как десятник для погрузочных работ, строительства, для расширения складов. Я говорил с ними по-польски. Бужинский скоро признался мне, что он социал-демократ, но войну с Германией одобряет. Работал он безукоризненно, честно и бескорыстно. Другой десятник, Ивангородский сторожил Михейкин типичный кулак, но незаменимый работник. Не было поручений, самых трудных, которые бы он не выполнил. Его послали вербовать рабочих для строительства моста. Он проездил недели три, но привез 50 человек костромичей, преодолев все преграды у воинских начальников, в Полоцке и на железной дороге. Потом оказалось, что он еще брал взятки с завербованных, потому что они таким образом получали отсрочки для призыва в действующую армию.
  Мастерскими заведовал старый почтенный рабочий с седой бородой Парусов.
  Инструмент и электроматериалы хранились у унтер-офицера Кобзева, типичного подхалима-приказчика.
  Все материалы шли через подрядчиков. Договора с ними заключал Беляев, а принимали мои кладовщики. Отсюда проистекало желание подкупить меня. Кроме того, у нас можно было заранее узнать, какие материалы потребуются. Среди подрядчиков выделялись: почтенным видом похожий на раввина Сандомирский, жалкий близорукий неудачник Папэ, такого же скромного вида незаменимый делец Гандельсман, который лучше всех был осведомлен о наших делах, молниеносно исполнял наши задания и больше всех зарабатывал. Я держался с ними настороженно, не здоровался ни с кем за руку, не приглашал садиться, ограничивался самым коротким разговором.
  Первым постарался завоевать меня Сандомирский. В мое отсутствие он зашел к денщику и оставил для меня кулек. Там оказалась бутылка шампанского, бутылка коньяку, черная икра, сыр и, кажется, еще балык. Все вещи дефицитные. Я немедленно отнес все это в контору и сказал, чтобы вернули Сандомирскому.
  Финансовым ревизором у нас был старый обрюзглый, циничный холостяк Сохацкий. Он раньше работал ревизором на железной дороге.
  Сохацкий зачем-то полез в шкаф:
  - А это что? - сразу заметил он.
  Я рассказал, в чем дело.
  - А ведь это хорошие вещи, - и... забрал неудавшееся подношение себе.
  Гораздо позже, когда уже приехала Сима с детьми, Сандомирский еще раз явился к нам на квартиру, благодарил за хорошее к нему отношение, а потом незаметно положил мне на стол 300 рублей. Я не знал, что делать от смущения. Отдал ему деньги. Просил больше не предлагать мне взяток. Он тоже смутился. Больше ко мне не приходил, но за глазами хвалил.
  Другого сорта подрядчик был фирма Барановский и К. Приехал инженер с портфелем и прейскурантом метизов. Нам нужны были щеки для камнедробилок. Дали заказ. Представитель фирмы ездил в Ригу, в Москву, но ничего не нашел. Между тем мелкий коммерсант еврей Гандельсман достал эту деталь в течение нескольких дней.
  В контору явился представительный польский пан с пышными усами в венгерке со шнурками. Предложил закупить в Холямщине мешки для укреплений. Они у нас расходовались сотнями тысяч. Через Беляева он заказ получил, но стал поставлять гнилые и рваные. Мы их браковали и не оплачивали в каждой сотне по 5-10 штук. Значит, на приход записывали вместо 100 штук 90. А в кладовую поступали все 100. При выдаче саперы опять считали 100. Таким образом, в кладовых образовывалась экономия. Записали на приход 90 тысяч, а выдали 100. Куда девать излишки 10 тысяч? Стоили они копеек по 40.
  Пилитовский теоретически считал, что можно на эти 10 тысяч получить новый счет от поставщика. Он получит 4 тысячи рублей, поделится с кладовщиком. Я время от времени делал проверку с помощью контроллеров и записывал остатки на приход с объяснением их происхождения. Контроллер Ясюкевич честно считал мешки, а когда его заменил Сохацкий, а потом Ключинский, остатков стало меньше. Вообще финансовые контроллеры и в Ивангороде и потом очень часто были нечисты на руку. Они должны были контролировать меня. Но фактически мне приходилось контролировать их.
  Была и такая комбинация. Для гарнизона поступило 10 вагонов дров. Мы их бракуем. Вместо березы прислали сырую осину. Предложили поставщику в 24 часа забрать их, чтобы разгрузить пути.
  Дня через три он приходит с убитым видом с предложением:
  - Там еще идет 20 вагонов таких же дров. Разрешите разгрузить их на полустанке, чтобы не забивать железнодорожных путей в крепости.
  Бутинский узнал, что первую партию поставщик продал вдвое дороже, чем наши цены. Во второй партии идут березовые дрова. Он их продаст еще дороже. А без нас он не мог получить вагоны.
  Заработная плата выплачивалась рабочим по табелям в присутствии контролеров. С согласия контролеров вписывались мертвые души. Вообще, воровство шло, как во время всякой войны.
  Я многого не знал тогда и не хотел знать. Елизаров же в Горбатке быстро включился в компанию дельцов. Он применял еще такой прием. Разрешал вписывать мертвые души и этими деньгами премировал своих конторских работников и кладовщиков, увеличивал их оклады сверх всяких штатов, а они в день его именин и в другие торжественные дни преподносили ему ценные подарки.
  
  После получения известия о том, что поручик Степанов убит в бою, родители просили узнать в 20-м Полтавском полку подробности. Генерал дал мне командировку в Варшаву. В полку я нашел фельдфебеля хозяйственной роты, который подтвердил, что поручик Степанов действительно убит. Сам он не видел, как это произошло, но слышал от солдат, что его похоронили в общей могиле где-то около Сольдаю.
  В квартире, где Жорж жил до войны тоже ничего не знали. Хозяин квартиры художник поляк был типичным представителем богемы из среды представителей искусства. Он с удовольствием показывал мне рестораны, кафе и театры. К его сожалению я не расположен был кутить. Платил за его билеты, за ужин с пивом и только. Кафе и рестораны были переполнены. Опасность для Варшавы уже миновала.
  Великий князь Николай Николаевич время от времени проводил чистку. В общей сложности он выслал из Варшавы в тыл около 20 тысяч женщин, главным образом проституток, которые под видом офицерских жен наводняли тылы армии. Здесь денег было больше, чем в глубоком тылу.
  
  По моей просьбе Гандельсман переправил вещи Жоржа в Ивангород: мягкое кресло, письменный стол и еще что-то из мебели. В моей квартире стало уютнее.
  Однажды, за обедом у Клещинского завязался спор о перспективах войны, о роли славян в Европе, об особенностях наших солдат и офицеров. Спор шел между Крестинским и Панкратовым. По репликам Клещинского было видно, что он не все усваивает. А Татаринов спорил остроумно, хотя без увлечения. Когда мы уходили от Клещинского, я зашел в комнату Татаринова и продолжил разговор.
  Оказалось, что неудачный изобретатель Татаринов интересуется философскими и религиозными вопросами. На столе у него лежало Евангелие, Каббала, выдержки из талмуда, тайны индийских йогов и другие книги в том же роде. Читал он и художественную литературу. Поговорить с ним было интересно. С этих пор я часто стал заходить к нему, а он ко мне. Установились дружеские отношения.
  Около магазина встретил Татаринова вместе с женой Беляева и с женой Соймонова. Одна - институтка из Смольного, но не совсем comme il fant, очень уж много колец и бриллиантов сверкало на ней. Другая - совсем похожая на одесситку, крикливо одетая и очень развязная. Татаринов тоже держался с ними развязно, как с провинциальными гимназистками.
  Появилась в крепости и баронесса Штромберг, рыжая некрасивая, но с претензиями. Татаринов ей понравился. Она стала даже заходить к нему в квартиру, в особенности, когда он заболел. Выражала даже намерение сделаться его сиделкой. Но болезнь была такого сорта (расстройство желудка), что он всячески постарался от нее отделаться. Мы с ним немало смеялись по этому поводу.
  Генеральским гаражом, где было всего 2 легковых автомобиля и два или три грузовика, стал заведовать прапорщик, слуцкий помещик Суше-де-ля-Дюбуасьер. Человек лет 50, сильный с пышными усами. Его подчинили мне. Его скоро прозвали Шевалье осуше де бутейль. Ничего французского в нем не было. Самый обычный тип помещика средней руки. Доктор Соколовский тоже часто заходил ко мне. Появился в инженерном Управлении еще один прапорщик с красивой фамилией Святогор и сам симпатичный и культурный. Он недавно окончил университет.
  Татаринов рассказывал анекдоты, на маленькой гармонике Невского играл рапсодии Листа, под гитару пел сатирические куплеты Курочкина и Беранже. Таким окружением я был весьма доволен.
  Иначе развлекались инженеры путейцы в другом подъезде нашего флигеля. Там шло беспробудное пьянство, а количество женской прислуги дошло до 7. Это были квалифицированные проститутки.
  Об их подвигах слухи дошли до коменданта. Он поручил генералу Попову разобраться. Я был очень смущен, когда Попов вызвал меня к себе, запер дверь на ключ и стал расспрашивать, кто, да что.
  О путейцах я знал только по слухам, а прислуг Клещинского видел ежедневно, так как мы с Татариновым у него обедали. Я ничего не скрыл от генерала. Сказал, что у Клещинского тоже живут проститутки.
  - Назначаю Вас комендантом этого флигеля, - сказал в заключение генерал. - Позаботьтесь, чтобы разогнали этих девиц. Ведь среди них могут быть и шпионки.
  Одновременно он вызвал жандармского вахмистра, чтобы тот проверил документы у всех обитателей флигеля.
  На следующий же день все девицы были выселены, а путейцев куда-то переселили. На их месте поселились штабные адъютанты.
  Недели через две, когда я возвращался с работы, к подъезду адъютантов подкатил легковой автомобиль. В автомобиле были офицеры и две интересные дамы в модных шляпках. Их лица показались мне знакомыми. Когда я ближе присмотрелся, оказалось, что это прислуги Клещинского в новой роли. В нашем подъезде опять хохотали. Приезжали эти "дамы" на несколько часов. К жандармам на глаза, вероятно, не попали.
  Работы по укреплению района Шварц энергично разворачивал. Прибывали еще инженеры из Бреста, из Ленинграда.
  Между ними появился полковник Мединский, сын Самаркандского губернатора. Его сестра Оша была замужем за адъютантом 5-го полка Шутихиным. Я с ней несколько раз танцевал на вечерах. Полковник тоже был рад встретить офицера из Самарканда. Отнесся ко мне очень мило. Он в свое время первым окончил Военно-инженерную Академию и возглавлял строительство Царицынского (Сталинградского [Волгоградского]) орудийного завода.
  Приехал и Тэйх, заходил ко мне. Возмущался мирной обстановкой, которая существует в цитадели крепости. Он горел на работе на передовых позициях. Приехал с докладом к начальнику сектора. Тот был не совсем трезв, но решил проявить активность. Стал строгим тоном делать ему замечания. Борис Николаевич вскипел:
  - Господин полковник, я не могу с Вами разговаривать, потому что Вы пьяны... - Встал и уехал.
  Генерал, впоследствии, за это пожурил моего друга, но никакого наказания не наложил.
  Генерал сказал мне конфиденциально:
  - Комендант назначает в Ваше распоряжение Ножина, своего сослуживца по Порт-Артуру. Будьте с ним поосторожнее. Это писатель. Он написал книгу "Правда о Порт-Артуре". Возможно, что это соглядатай.
  На другой день ко мне на квартиру явился штатский с пышными усами в темных очках. Держался подчеркнуто вежливо, как подобает военнослужащему. Я предложил ему быть моим помощником, взять непосредственно в свое ведение обоз и гараж. Еще через несколько дней он явился в шинели с погонами чиновника, с шашкой, револьвером и со шпорами.
  Ножин был корреспондентом Порт-Артурской газеты. Его корреспонденции не понравились Стесселю. Стессель, как командир корпуса, хотел, чтобы ему подчинялся комендант Смирнов, а по положению комендант подчинялся только главнокомандующему Куропаткину. Ножин здесь попал между двух огней. Он взял сторону Смирнова. Стессель велел его арестовать, как политически неблагонадежного. Ножин бежал в Чифу, где его интернировали китайцы.
  После войны, когда судили Стесселя, Ножин выступал свидетелем обвинения, а после суда написал книгу "Правда о Порт-Артуре". И неплохо написал. Я читал эту книгу. Он был не лишен юмора и наблюдательности.
  Его воинственная фигура вызывала у всех улыбки. Ознакомившись с нашей конторой он предложил свои услуги для поездки в Варшаву, чтобы закупить конторские книги и канцелярские материалы. С согласия Беляева я дал ему аванс 200 рублей и командировку на 3 дня. Он проездил неделю. Мы уже начинали беспокоиться, но он неожиданно является ко мне вечером не совсем трезвый, троекратно целуется со мной, привез в подарок десяток художественных открыток именную печать для меня с бронзовой фигуркой французской девушки, шляпка которой и юбка подхвачены ветром. Заверяет меня в дружеских чувствах.
  О результатах командировки он говорит уже в конторе. Кое-какие бланки привез, а книги заказал на ... 2 года. Это было невольное пророчество о продолжительности войны. В то время мы ждали, что война окончится в течение 3-4 месяцев. Авансового отчета не представил. Через неделю надо ехать за книгами. Нужен еще аванс. Дали ему еще рублей 300. На этот раз он уехал в автомобиле. Взял с собой ординарца - беспризорника лет 15 Мишку. Лицо у Мишки было черное от загара, а волосы и брови совсем белые, поэтому Ножин звал его негативом.
  Через 3 дня комендант получил телеграмму: "Сижу в узилище, выручайте". Пришлось послать за ним офицера. Оказалось, что мой литературный помощник изрядно выпив, вздумал в церкви читать апостола. У него был низкий бас. Когда чтеца хотели вывести из церкви, он оказал сопротивление, тогда патруль отвез его на гауптвахту в крепость. От Шварца ему тоже попало. Когда мы спрашивали у Мишки:
  - Что же вы там делали в Варшаве с Евгением Константиновичем?
  Он кратко отвечал:
  - Кутили.
  Ножин достал для Мишки горн. Когда они ехали на автомобиле, Мишка все время трубил, стоя во весь рост рядом с шофером.
  Был еще случай, когда Ножин в пьяном виде решил проверить караулы у наших складов, чуть не вступил в драку с часовым. Одна из цистерн с мазутом принадлежала поставщице. Он написал рапорт: "Часовой несет службу бдительно: охраняет не только казенные цистерны, но и цистерну иудейки Гандельсман..."
  Опять его ругали, но не принимали всерьез.
  Был и такой случай. Комендант обратил внимание на недостаточность противопожарных мероприятий. Генерал Попов вызвал нас с Ножиным обсудить, какие мероприятия можно провести. Наметили поставить резервуары с водой, повесить огнетушители, привести в порядок пожарный обоз и т.д.
  - А не поставить ли нам еще одного часового? - обратился генерал ко мне.
  - А зачем, Ваше превосходительство? - наивно спросил я.
  - Следить за полетом искр, - приглушенным басом вставил Ножин.
  - Да, верно, - закивал он головой.
  Я взглянул на Ножина. Он стоял в положении "смирно" с самым невозмутимым видом. Только глаза блеснули юмором через черные очки. Мне очень трудно было удержаться, чтобы не расхохотаться. Генерал так ничего и не заметил.
  В общем, воинственная фигура Ножина оставила у меня веселые воспоминания.
  София Сергеевна Беляева встретила меня перед рождеством:
  - Приходите к нам в Сочельник. Гостей у нас не будет. Приглашаем только близких интимных друзей.
  С каких это пор я стал интимным другом их семьи, я так и не понял. Но приглашение мне польстило. С одной стороны, Беляев, видимо боялся, чтобы я не заинтересовался его деловыми отношениями с подрядчиками, а с другой стороны, знали, что я дружен с Татариновым. Татаринов же был мил, остроумен и интересен в любом обществе.
  Кроме нас было еще человек 5 гостей. В том числе Самойлов с супругой. У него была глупая улыбка и смешная походка на цыпочках. Это особенно было смешно, когда впереди шла разряженная сияющая самодовольная одесситка, а сзади выступал муж на цыпочках. Прощаясь, он шепнул мне:
  - Приходите завтра к нам. Я припас 100 бутылок вина ... только.
  Клавдия Николаевна подтвердила приглашение. Были и у них. Татаринов у них держался еще развязнее, чем у Беляевых.
  Перед Новым Годом был прием у коменданта. Были приглашены только командиры частей и военные инженеры с женами. По неписаной субординации наши поручики оказались выше пехотных полковников.
  Здесь я впервые видел, как хозяин стоит на лестничной площадке и приветствует каждого гостя. Входившие целовали руку хозяйки, обменивались рукопожатием с комендантом, а дальше разбивались на группы. Я занял место за столиком вместе с Татариновым и командиром телеграфной роты Орешко. Соймоновы и Беляевы были в другой комнате, но мы их видели в зеркале на стене их комнаты и переговаривались знаками. После патриотических тостов, хозяева обходили все столики. Всем говорили несколько слов. У Шварца была обаятельная манера ласково и значительно заглядывать в глаза собеседнику с таким выражением: "Мы понимаем и уважаем друг друга".
  Так закончился 1914 год. Я попал в такое общество, о котором пехотный офицер не мог мечтать. Но в этом обществе оказалось не все таким блестящим, как мне хотелось. Женщины были явно дурного тона. Среди инженеров и полковников попадались казнокрады и дураки, и пожалуй чаще, чем в пехоте. Может быть в высших сферах, примерно таких, о которых пишет Лев Толстой, были более интересные люди. Но выше Ивангородского общества мне подняться так и не пришлось. Дальше пришлось спускаться в слои все менее и менее культурные. В Москве в 1915 году я вновь встретился с генеральским обществом, но ненадолго.
  
  1915 год. Ивангород.
  Из положительных людей, кроме Тэйха и товарищей по Академии (там положительных характеров было больше половины), хорошие воспоминания оставил Евгений Александрович Орешко. Худощавый, болезненный, скромный, он в обществе никого не стеснял, никому не мешал. Чассто его можно было видеть с газетой или с книгой. Но стоило с ним разговориться о его специальности, о военном деле, об истории, становилось очень интересно, оказывалось, что ему известны такие подробности, на которые при чтении не обратишь внимание. Так же любовно он присматривался и к людям и находил у солдат такие таланты, которых нельзя было подозревать.
  К нему приехала жена Дора Адамовна такая же худощавая и незаметная. Она рассказывала, что в ранней молодости Евгений Александрович много пил. Его озорные выходки были известны всему городу (Новогеоргиевску). Например: пробежать на пари по стульям в зале, где молодежь танцевала, а маменьки сидели вдоль стены. Для этого надо было, чтобы вскочили со своих мест первые с краю, а остальные уже вскакивали не дожидаясь, пока он к ним подбежит. Пробовал он качаться на люстре, захватив ее веревкой, взять у музыкантов барабан и пробарабанить проход.
  Теперь он водки совершенно не пил, у него развился туберкулез. Исправиться ему помогла жена.
  На новый год я сделал визит генералу Попову и инженеру Жукову. Его жена была начальницей гимназии в Киеве. На праздники она приехала к мужу, а он был всегда со мной любезен, много раз приглашал к себе, поэтому я зашел.
  Меня там познакомили с офицером невысокого роста, довольно штатского вида. Это был Веснин, тогда уже заметный архитектор и художник, получивший какую-то премию. Который из двух знаменитых Весниных был в Ивангороде, я так и не знаю. Поговорили немного об искусстве, о войне. Он скоро от нас уехал.
  В моей конторе я познакомился с московским архитектором Аммосовым. Не особенно представительный, с писарскими усиками и с бегающим взглядом, он производил впечатление приказчика - ярославца. Приходил ориентироваться, где можно устроиться в крепости. Работа по укреплению передовых позиций его явно не устраивала. Не знаю, какими путями он попал на строительство узкоколейных железнодорожных путей, а жить переехал к нам в "Бристоль". Здесь он очень быстро стал своим человеком у Клещинского.
  Недели через две приехала его жена - Ольга Александровна, красивая с безукоризненной фигурой, очень хорошо одетая. Она скромно поселилась в его квартире, а обеды он стал брать к себе домой. Мы со Святогором решили, что ей там скучно. Зашли к ним с визитом, а потом и она стала приходить к Клещинскому.
  Аммосов был дельцом не только по виду. В Москве он имел собственную строительную контору из которой извлекал в год тысяч 10-15 дохода. Работал его товарищ по институту рублей за 300 в месяц, а он заключал договора, администрировал, "делал дела".
  Рассказывал, чтобы получить заказ от какого-то барина, надо было познакомиться с ним на охоте. Аммосов купил ружье, купил охотничий костюм, собаку. Поймал заказ, а на охоту больше не ходил.
  Другой случай. Рекомендуют его богатому промышленнику, который хочет строить доходный дом в Москве. Промышленник - старозаветный старообрядец. Приглашает к себе архитектора на обед, чтобы присмотреться каков он. День постный - пятница. Дети купца едят скоромное, но Аммосов заявляет, что он держится старых обычаев: не курит, водки не пьет, ест только постное.
  Через несколько дней купец звонит ему по телефону в 7 часов утра. Звонок телефона у архитектора с усилителем. Он тотчас срывается с постели к телефону.
  - Вы не обижайтесь Константин Николаевич, что я так рано...
  - Ничего, ничего. Я ведь всегда встаю в 6 часов. - И тут же опять завалился спать до 9-ти часов.
  
  Пока я преуспевал в Ивангороде, Симе в Оренбурге жилось очень не сладко. Неопытная 20 летняя женщина была совсем одинокой со своими заботами о троих малютках. Теток и кузин было много, но они старались всячески оградить себя от забот о чужой семье. Квартира была холодная, дети болели. А главное не давали молодой матери отдыха ни днем, ни ночью. Не удавалось ни выспаться, ни сходить в театр. Денщик Егор помогал, как умел, жалел ее, но снять забот за семью не мог.
  Переписывались мы непрерывно. Ежедневно посылали письма и открытки. Но в письмах не все было описано, я знал, что ей там тяжело. Когда в Ивангород стали съезжаться жены, я рискнул командировать Врублевского в Оренбург за семьей. Это был очень рискованный и даже глупый ход. Так же пришлось рискнуть и Симе, когда она решила ехать прямо на фронт. Но мы были молодые, смелые, рисковали и рисковали.
  Квартира у меня была из двух комнат с кухней. Подчиненные мне слесаря поставили ванну. В столярной мастерской сделали прекрасные кровати для нас и детей, а потом еще и комод. Наследство Жоржа: диван, кресло, письменный стол и несколько стульев, дополняли обстановку.
  Генерал разрешил мне выехать в Варшаву для встречи Симы. Я ей писал, чтобы остановилась в главной гостинице (ни то "Центральная", ни то "Европейская"). По телеграмме я выехал с таким расчетом, чтобы встретить их на вокзале, но не рассчитал, ошибся на день. Остановился в "Саксонской" гостинице, так как в главной мест не было. Утром приехал на брестский вокзал, купил "Русское слово" и сел ждать поезд.
  - Так вот ты где, - раздался знакомый голос.
  - Сима...
  С ней толстая, румяная, веселая девочка, много лучше той, которая уехала из Ленинграда.
  - Галя, это ведь папа...
  - Нет, у папы не такая фуражка. - У меня была барашковая шапка. Бороду я уже сбрил. Усы остриг.
  - Яке ладнэ дзецко, - повторяли польки на вокзале и в трамвае. Говорила она очень чисто. Всем это нравилось. Герман тоже не узнал меня, а Георгий был совсем кроха.
   Оказывается, Сима с мамой приехали еще вчера. В центральную гостиницу их с детьми не пустили, да и мест там не было. Пришлось блуждать по городу. Остановились в холодных комнатах гостиницы "Спорт". Симу сопровождала мама. Она побывала в квартире Жоржа и должна была возвращаться на Кавказ. Не встретив меня накануне, Сима послала телеграмму в Ивангород. Ножин немедленно послал навстречу ей конторщика Шейховского, больше похожего на дипломата, чем на конторщика. В Ивангород мы приехали с полной свитой: денщик, нянька, адъютант. Няньку Матрену Сима привезла из Оренбурга. (Примечание бабы Симы: мама сразу же уехала с Егором в Тифлис.)
  Суше Выслал на вокзал автомобиль и экипаж. Мы, едва ли не в первый раз ехали на автомобиле. Словом, Сима попала совсем в другую обстановку, чем в Оренбурге. Можно было немного отдохнуть.
  На следующий день к нам явился Татаринов. Дети сразу же с ним подружились. Стали приходить доктор Соколовский, Святогор, Клещинский и Орешко. К Орешко приехала жена. Она очень подружилась с Симой. Заходила и жена Аммосова.
  Командир автоколонны, прапорщик одессит предложил один раз прокатиться в Козенцы (Пулавы). Это километров на тридцать южнее Ивангорода (Демблина) на Висле. Поужинали там в холодном, грязном и плохо освещенном ресторане. При этом Ольга Александровна Аммосова проявила большие познания в названиях блюд, капризничала. Вскоре он уехала в Москву. Святогору она понравилась. Он тоже ехал в Москву. Просил Аммосова дать свой адрес. Тот под разными предлогами уклонился. Но Святогор нашел по справочникам его телефон. Позвонил.
  - Прошу к телефону Ольгу Александровну.
  - Какую Ольгу Александровну?
  - Жену Николая Константиновича.
  - Да он с женой уже два года не живет.
  Из дальнейшего разговора выяснилось, что Ольга Александровна, рижская немка, находится на содержании Аммосова.
  А он еще имел нахальство познакомить ее с Беляевой и Соймановой, а когда она уезжала, генерал дал ей свой автомобиль доехать до Лукова, чтобы она могла уехать без пересадки.
  Так во время войны просачивались в хорошее общество проститутки. Это продолжалось в продолжении всей войны. Уровень Интеллигентного слоя падал и падал.
  
  Чтобы узнать побольше подробностей о погибшем Жорже, мы с Симой решили еще раз съездить в Варшаву. Денег у нас было много. Мне платили 550 рублей в месяц золотом, а жизнь была дешевой, квартира, свет топливо и транспорт были бесплатные. Взяли с собой Георгия с нянькой (временной) Яниной, а Матреша с денщиком оставалась с Галей и Германом. Был еще кучер Грудняк и приходил натирать паркет полотер.
  Попали в Варшаву в день взятия Перемышля. Поляки ликовали. Надеялись, что война скоро кончится, а Галиция будет присоединена к Польше. Квартирохозяин Жоржа, художник поляк мало останавливался на печальных воспоминаниях о смерти своего квартиранта, а кафе рестораны и театры показывал нам охотно, со знанием дела. К нашему обществу присоединилась и его супруга. Мы посмотрели и послушали на польском языке "Принцессу долларов", "Графа Люксембург", еще какой-то фарс, купили кольцо с бриллиантом, граммофон, кучу игрушек, нарядов. (Примечание Симы: Ян получал дополнительную зарплату военную - 500 рублей в месяц.)
  Этот период можно характеризовать как вершину нашего благополучия. В доме всегда было вино, конфеты. К нам охотно приходили соседи, восхищались детьми. Наступала весна. Дети гуляли с нянькой в лесопитомнике.
  Татаринов продолжал конструировать геликоптер. Но у него не хватало знаний. В университете он учился на естественном отделении, с электротехникой был знаком по опыту. Одно время он редактировал где-то в Одессе газету. Его таланты в этой области мало помогали, не помогало так же знание музыки, литературы и истории религий востока.
  Ездил он к профессору жуковскому. Но то его и слушать не стал. Сразу понял, что имеет дело с неграмотным проектировщиком.
  Так же провалился его проект плотины из брезентов, которую он предложил применить для того, чтобы запрудить реку Сом при осаде Перемышля. Со всевозможной секретностью Шварц послал его в ставку Верховного главнокомандующего. Разговаривал с ним сам Алексеев. Но наш профессор Ипатович-Горянский, возглавлявший инженерное Управление осадного корпуса под Перемышлем тоже прогнал его. Здесь уже и я мог судить, насколько несерьезен сам проект. То же было и с самодвижущимися минами, которые он проектировал.
  За бои в октябре ему дали звание прапорщика и орден Святого Станислава с мечами. Когда он одел погоны и начал козырять своим орденом, его ореол изобретателя и человека высокой культуры в моих глазах сильно померк. К нему приехала фронтовая жена - молодая стенографистка. Когда Сима узнала, что у него есть законная жена и взрослые дети, она очень охладела к "дяде Диму", как звали его дети, а детям он нравился по-прежнему.
  Гдазенаппа, по его собственному желанию, назначили корпусным инженером. А в это время к нему приехала жена и тоже незаконная. Она разводилась с прежним своим мужем, богатым коммерсантом Берниц, но кажется, развод еще не был оформлен. Изящная, нарядная, привычная к богатству и развлечениям она здесь скоро соскучилась. У Глазенаппа тоже были какие-то средства кроме заработной платы. Он купил себе арабского скакуна. Выписал из Петербурга богатую мебель и спальни.
  Мы ему устраивали проводы во дворце графа Паскевича, который на время войны был занят военным ведомством, а граф никогда там не жил. Это дало повод Ножину за ужином сделать тост с экскурсом в историю. Он вспомнил польских рыцарей, защищавших рубежи славян от немцев, прекрасных дам и т.д.
  Дам за ужином не было, но мы с Аммосовым от лица офицеров отвезли ей букет на квартиру. Правда, некоторые из офицеров не признавали ее женой Ольгерда Генриховича, как не венчанную, но нас это не смущало. К нам она стала охотно заходить. У нас было уютно, интересно и весело.
  Приближалась Пасха. В питомнике появились цветы. Кроме того, генерал посылал человека в Киев за гиацинтами для себя, Беляева и Саймонова. Неожиданно он прислал гиацинты и нам, а потом и сам заехал к нам, познакомился с Симой и детьми.
  Беляевым мы сделали визит, но они не сразу нам ответили, поэтому в гости на Пасху мы к ним не поехали, хотя нас и приглашали. После этого они сделали нам официальный визит, что очень поразило Клещинского. Ему непонятно было, что вне службы, семья полковника и семья поручика имеют одинаковый вес.
  Клещинский купил для нашего обоза кавалерийскую белую лошадь, отобранную у пленного венгерского офицера. Поэтому лошадь стали звать "Венгеркой". Остальным лошадям Ножин давал клички по именам семьи кайзера Вильгельма: "Кронпринц", "принцесса Августа" и т.д.
  Венгерка оказалась смирной, хорошо выдрессированной лошадью. Сима начала учиться ездить на ней верхом по мужски. Для этого пришлось разрезать юбку и превратить ее в шальвары. Сима быстро научилась ездить манежной и облегченной рысью и даже галопом. Мы с ней даже переезжали вброд приток Вислы.
  Наталья Леопольдовна Глазенапп тоже научилась ездить верхом. На араба она боялась садиться. Ей тоже нашли кавалерийскую лошадь в обозе.
  Контроллер Ключинский пригласил нас на именины жены в Люблин. По железной дороге езды часа 4. Именины оказались неинтересными, мещанскими. Жена контроллера имела замученный вид. Пили, конечно, вино. С нами была Наталья Леопольдовна и молодой инженер путеец. Обратно ехали в 2-местном купе 1-го класса. Сима лежала на верхней полке и разговор вела с путейцем, который сидел на столике. А мне пришлось сесть в ногах у Натальи Леопольдовны, которая тоже лежала. Пришлось накрыть ноги плащом, а потом потрогать рукой под плащом, не замерзли ли ноги. Оказалось, что ноги не замерзли, колени были совсем горячие. Сима это заметила. Вызвала меня на площадку вагона и начала ругать.
  Та тоже заметила и начла дразнить Симу. Потом она продолжала дразнить меня и Симу. Дразнила также Соколовского и Святогора.
  Глазенапп оставил ей много вина. Она угощала нас шампанским. А Симу все это возмущало. Доходило даже до слез, но диких сцен ревности не было. Мне об этом сказал Татаринов. Он очень хвалил за это Симу. Я тоже отдал честь тактичности моей любимой жены.
  Ездили в лес за ландышами. Один раз Сима не утерпела и демонстративно ушла в сторону от Натальи Леопольдовны, около которой крутились мужчины. Но это было только один раз.
  Скоро Наталья Леопольдовна уехала. Прислала нам открытку из Ялты. Больше мы ее не видели, но Сима ее вспоминает до сих пор, причем каждый раз ругает меня.
  
   []
  Ян и Сима.
  
   []
  Сима стоит в белом, Ян сидит спиной к фотографу.
  
   []
  Сима
  
  
  1915 год. Ивангород. Отступление.
  
  После успехов на австрийском фронте, в апреле-мае начались неудачи. Наши армии опять стали откатываться к Висле.
  Шварц предложил женам офицеров оставить крепость. Сима решила ехать в Соболево. К ней присоединилась и Дора Адамовна Орешко с двумя детьми и нянькой. Мы несколько переоценили удобства Соболева. Там уже были дети Никанора и Флеры. Всем оказалось тесновато. Продукты пришлось покупать в соседних деревнях, а Доре Адамовне казалось, что в имениях всегда бывает бездонное изобилие. Именья она представляла по книгам, вроде Ясной Поляны. Она была сильно разочарована, все время ворчала, а в конце концов уехала. Сима была без претензий, ее все любили, так что месяца два - июнь и июль, она прожила там не плохо. Детям же в Соболеве было лучше, чем в Ивангороде.
  
  В конце мая нас вызвали в Инженерное Управление. Генерал объявил, что крепость приказано оставить без боя. Наша обязанность - все ценное эвакуировать, а остальное взорвать. Все присутствующие помрачнели, а Татаринов в кабинете Беляева сел за стол, опустил голову на руки и зарыдал. Генерал бросился его успокаивать, на голову его полилась вода, но выйдя из кабинета генерал недовольно сквозь зубы произнес:
  - Комедиант. Авантюрист и комедиант...
  Мне стало больно за Татаринова. Но в дальнейшем, его поведение оказалось позорным. Вместо погрузки и эвакуации прожекторов, которыми он заведовал, он разбил двигатели, а разрозненные части прожекторов грузили уже без него. Он уехал дня за три до боев. С ним я еще встречусь через 7 лет на Кавказе.
  Имущество из складов Делового двора стали грузить в вагоны. А там были станки мастерских, медный кабель, тросы, строительные механизмы, гвозди, проволока, мешки, цемент. Словом много ценного.
  В районе Горбатки, за 20 километров, начались бои. Елизаров со своим складом был направлен куда-то за Брест. В одном месте остался не вывезенным склад колючей проволоки. Беляев с виноватым видом обратился ко мне:
  - Шварц приказал уничтожить склад. Ехать больше некому, кроме Вас. Возьмите с собой заведующего складом.
  Часа через два, в сумерки, я выехал верхом на лошади. Сзади болтался на седле на обозной лошади штатский десятник Белов. На горизонте пылали деревни, зажженные казаками. Командующий юго-западным фронтом генерал Иванов приказал при отступлении угонять жителей вглубь страны, деревни жечь, мосты взрывать.
  Проехали передовые позиции крепости. Висла осталась в 15 километрах сзади. Вот и деревня, где расположен склад. Но деревня уже горит. В стороне артиллерийская позиция. Мы видим, как к орудиям подъезжают передки на рысях, цепляют пушки и отходят нам на встречу. Впереди какое-то замешательство.
  - Заводную лошадь убило. Объезжай стороной.
  Неприятель, сбив батареи, перестал стрелять. Преследования не было.
  Убедившись, что склад сгорел, а проволока осталась на месте, мы поворачиваем назад. Что мы еще можем сделать после отхода наших войск.
  Обратно возвращаемся шагом. Батарея где-то остановилась в стороне. Опять начинается орудийная стрельба.
  Едем через опустевшую деревню. Она уцелела. В стороне, в расстоянии метров 500 горит железнодорожная будка. В одном из огородов слышны стоны.
  - Кто там?
  Ответа нет. Мы спешились, пробираемся на голос. В огороде сидит древний старик. Молится, плачет. Рядом с ним икона, каравай хлеба.
  - Фшистцы (Все) выехали з пшимусу (принужление). Казацы пэндзили (гнали). Сынова и внучка пошли, а я сень зостал. Исцв не моген. Бардзо сень мордуен (устою).
  - Поедем с нами?
  - Не, не пояден. Лепей умжецв на мейсцу. А где-то халупа толи сень?. Я тылько бжаск (блеск) видзен.
  - То не халупа. То на желазнэй колеи.
  По улице проезжает телега, наполненная патронами. Остановили. Просим взять с собой старика.
  - Не, не, не пояден. Сопротивляется он.
  Да и куда его.
  Спрашиваем, как его зовут.
  - Станислав Сока.
  И имя-то символическое. Хлебороб умирает на путях войны. Оставили ему денег. Но, зачем ему деньги? Его мир рушится. Темная ночь, пожар, а он один слепой, беспомощный перед этим ужасом. Один на один со смертью. Это впечатление осталось у меня на всю жизнь.
  Когда проезжаем через Опацтво, видно, что люди не спят, тревожно прислушиваются к выстрелам, молятся.
  Эвакуация продолжается. В мое распоряжение дали что-то около 50 повозок из армейского транспорта и несколько сотен рабочих.
  "Бристоль" заняли под перевязочный пункт. Мы с Врублевским переехали в бывшую столярную мастерскую. Две ночи подряд я не ложился. Заходят отступающие с передовых позиций. Принимаем от них инженерное имущество и грузим в вагоны. Появляется чиновник Романенко, бывший заведующий деловым двором. Беляев поручил ему вывезти свою мебель. Я решительно отказываюсь помочь ему. Романенко исчезает. Появляется Беляев. Беспомощно сидит за столом, а распоряжаюсь один я. К нему никто и не обращается.
  Это был один из лучших моментов в моей жизни. Чувствовал, что я здесь нужен и что у меня хватает энергии и способностей руководить сотнями людей.
  Врублевский непрерывно доливает самовар.
  Отступающие офицеры отдыхают у меня минут 5-10 и едут дальше. Угощаю их чаем, а самому мне нет времени есть и отдыхать.
  Днем выбрал момент съездить на вокзал. Там стоит летучий питательный пункт Красного креста. Хозяйка баронесса Фредерикс. Подает мне обед седая дама из высшего общества. Вечером их поезд ушел.
  Беляев просит забрать у Ножина деньги и отчет. Ножин сидит в своей конторе, обвешанный оружием, с закрученными усами. Он похож на конфедерата. Подводы нагружены фуражом. Он волнуется, сердится.
  - Я сам сдам отчет генералу или коменданту.
  Ни отчета, ни денег он не сдал. Впоследствии оказалось, что одну бричку с парой лошадей он кому-то продал. Когда Шварца после эвакуации Ивангорода перевели на Кавказ в Керчь, Ножин уехал вслед за ним. Больше я с ним не встречался.
  Мне он тоже оставил одноконную подводу.
  Приехал в последний раз Беляев. Привез мне банку мясных консервов и уехал. Ночью должны взрывать железнодорожный и деревянный мост (только что выстроенный). Мне дано задание уничтожить склад горючего и угля. Остальные склады опустели. Часовые сняты. Откуда-то появились люди воровского типа. Подбирают и тащат, что осталось: поломанный инструмент, веревки, мешки, гвозди. Противно смотреть на эту саранчу, но разгонять их некому.
  После 12 час. Ночи поднялся столб металла и огня над мостом. Звук не такой, как обычно при взрывах; преобладает лязг металла. Горит деревянный мост, но в цитадели взрывов не слышно.
  Под утро я заснул. Сказалась усталость.
  На рассвете меня разбудил Врублевский.
  - Ваше благородие, уже пули летают. Надо уезжать.
  Подхожу к берегу Вислы, скрываясь за земляным валом. Вдоль берега скачет казачий разъезд. С противоположного берега выстрелы. Пули действительно взвизгивают над валом.
  Брандмейстер с пожарной командой ждет моих распоряжений. На этот раз ему предстоит выступать в роли поджигателя. У меня нет сигналов, когда зажигать склады.
  Еду во дворец Паскевича с поэтическим названием Ирена. Там должен быть штаб крепости и инженерное Управление.
  На крыльцо выходит командир пехотной дивизии генерал Симонов. Он мрачен и сердит.
  - Ваше превосходительство, я прибыл для доклада в Инженерное управление.
  - Нет здесь никакого управления. Здесь стреляют. Они все уже уехали туда, куда снаряды не долетают.
  Я сконфуженно поворачиваюсь и еду обратно. Под прикрытием крепостных сооружений расположился штаб саперного батальона. Заворачиваю к ним за информацией.
  Командир батальона, полковник Унтербергер лет под 40 с каштановой бородкой, что-то пишет на складном столике.
  - Мы сейчас уходим. Действуйте по своему усмотрению, - говорит он мне.
  В это время какая-то пулька с рикошета или с перелета щелкнула в дерево.
  - Господин полковник, здесь уже пули летают! - Взволнованно подходит немолодой прапорщик с университетским значком, призванный из запаса.
  - Ну и пусть их летают, - отвечает Унтербергер. С подчеркнутым спокойствием он мешает ложечкой чай, не трогаясь с места.
  Мне хочется посмотреть, что осталось от моста. Пробираюсь вдоль кирпичной стены капонира. Пули визжат где-то над головой. Но вот земляной вал, а под ним Висла. На валу стрелки. Ложусь в цепь. Но моста отсюда не видно. Слева от меня выдается вперед оборонительная казарма. Она загораживает мост.
  - Вот оттуда снизу хорошо видно, - говорит стройный красавец унтер-офицер из Курской губернии, как он мне потом сказал. - Я Вас провожу, Ваше благородие.
  ОН встает во весь рост и перелезает через вал. Мне ничего другого не остается, как кубарем скатиться за ним и сбежать к самому берегу реки, где окопались в отдельных ямах наши дозоры.
  На противоположном берегу в таких же ямах сидят австрийцы. Иногда там вспыхивают выстрелы.
  Посмотрев на мост, взбираюсь на вал обратно. Выстрелят по мне или нет? А может быть, и не попадут? Сердце бьется усиленно. Но австрийцы не стреляют.
  Даю команду зажигать склады и запрягать бричку. В это время саперный батальон начинает отход. Австрийцы открыли орудийный огонь. Чтобы избежать поражений саперы разворачиваются цепью и отходят широким фронтом.
  В ожидании брички я стою на платформе полустанка. Мне хорошо известно, что деревянная крыша не защитит от снаряда. Снаряды с визгом перелетают над моей головой, а шрапнели рвутся примерно за километр впереди. Но каждый раз кажется, что этот снаряд именно летит прямо на меня. Не хочется уходить из-под навеса.
  Но надо ехать. Мчимся на бричке левее саперов через деревню. В деревне уже горят дома, подожженные снарядами. Жители выгоняют скот в тыл. Женщины плачут. Обстрел затихает. Благополучно выехали на шоссе. Километров через 5 мы уже в безопасности.
  К вечеру подъезжаем к какой-то деревне. Там уже приютилась семья. Старческий голос жаловался:
  - Ой бида, ой бида! Где мамы ехаць? Хлеба нима. Конь тэт глодны.
  А на горизонте с запада горели деревни. Мы все время ехали вдоль фронта. Австрийцы охватывали наш левый фланг. Не спалось и нам.
  В Лукове я сел в санитарный поезд, который шел на Оршу. Поезд, почему-то был не перегружен. Оказалось свободное купе. Комендант дал мне пропуск. В купе оказался энергичный молодой полковник с обожженным лицом.
  - Смирнский, - отрекомендовался он.
  Я вспомнил, что полковник Смирнский вызывал на дуэль члена Государственной думы Шингарева за то, что тот оскорбительно отозвался об офицерах, выступая в Думе. Дуэль не состоялась, Шингарев извинился.
  Сестра-хозяйка предложила нам поужинать. Я был растроган, а Смирнский бесцеремонно и капризно стал просить, чтобы ему приготовили другое блюдо. То, что было приготовлено для раненых, ему не нравилось. В соседнем купе стонал раненый офицер.
  
  1915 год. Соболево.
  С разрешения Попова я поехал в Соболево. Управление начальника инженеров направлялось в Бобруйск.
  На станции Зябли я случайно встретил И.И. Шатыбэлко.
  - Что же Вы, знаете, сынок, плохо воюете?..
  Об оставлении Ивангорода уже писали в газетах. Мне впервые стало стыдно за нашу армию. У меня на эфесе шашки красовался орден святой Анны, стояла надпись "За храбрость" и красный темляк. Я хотел поразить родню своими орденами. От замечания моего крестного они совсем потускнели.
  До Кублич дошел пешком. Дальше меня повез молодой еврей, который знал всю мою родню и очень быстро ориентировался, кто я такой.
  В деревне Старине открылось почтовое отделение. Для меня было новостью, что около почты толпятся женщины, ждали писем от мужей из армии. Раньше деревня совсем не получала писем. Там почти совсем не было грамотных. В Соболево часто приходили люди из Церковища и Зазерья прочитать полученное письмо и написать ответ.
  Здесь же стояла оседланная лошадь.
  - Это Соболевская лошадь, - заметил мой всезнающий возница.
  Я зашел на почту. Рабочий обрадовался, когда я окликнул его и подал ему руку. Но меня очень смутило, когда он нагнулся и вдруг поцеловал мою руку в перчатке. Я оставил ему свою подводу, а сам поскакал верхом.
  Во двор в Соболеве въехал галопом и сделал круг по дзедзанцу (двору). Из дома мне навстречу, как стрела примчалась Сима. А через минуту меня окружили с визгом дети и смеющиеся женщины: мама, Флера, Антя, жена Никанора Елена. Детей в общей сложности было около 10. Я точно не помню сколько, в возрасте от 6 месяцев до 8 лет. Когда мама и Флера кормили их за общим столом, это походило на шумный птичник.
  В Соболево я не был 2 года. За это время умер дед 97 лет. Последний год он уже не вставал с постели. Усилился склероз. Возможно. Что было и кровоизлияние в мозг. Был случай, когда мама с Феликсом хотели летом вывести его в хороший день в палисадник. Он заупрямился, продолжал лежать в комнате и не хотел ни с кем разговаривать. Маме с ним было очень трудно.
  Вильгельм уехал в Лиду на должность казначея в авиаотряд. Людвик уехал в Америку. Володю призвали в армию, а Флера с детьми переселилась в Соболево.
  Управление шоссейных дорог, где работал Никанор, перевели в Псков, а Елена с детьми тоже приехала в Соболево.
  Наконец, приехала и Сима с детьми.
  Все хозяйство держалось на запашниках, в частности на семье Феликса. У него подрастали 12 сыновей. Правда, двоих взяли в армию, но остальные все же работали. Мамы они не обижали, а молодые хозяйки щедро платили за все, в особенности Сима. Она пользовалась особой любовью и уважением всех окружающих. Веселая, непосредственная, к тому же, она была настоящая городская барыня и по манерам и по развитию резко отличающаяся от наших хуторянок.
  Арнольд Витковский был убит на войне. Его младший брат Ярослав тоже произведен в офицеры и призван в армию.
  Сад разросся. Яблок и груш было в изобилии. Была и клубника. Деревенские девчонки приносили полевую землянику.
  Кружок кустарников и деревьев, которые мы с Вильгельмом и Людвиком посадили во дворе Образовал прохладную уютную полянку и заслонил от дома хлева. Так хорошо и тихо было здесь. Не хотелось думать о войне.
  В Стадолище мы с Симой тоже съездили. Надо было продемонстрировать мои ордена.
  Дядя Никодим тоже умер. Дядя Людвиг увлекался чтением "Биржевых ведомостей". Ждал скорых побед.
  
  1915 год. Бобруйск.
  Надо было уезжать. Добрался до Бобруйска через Оршу. Наше управление расположилось в лагерных казармах на краю города. Деревянные, крытые тесом дома города тянулись вдоль Березины, довольно полноводной в этом месте. Город был населен еврейской беднотой. Кинотеатра, кажется, не было. Иногда заезжал бродячий цирк. Кафе "Жозеф" появилось, кажется, только во время войны. Там было всего 4 столика. Заходили офицеры, чиновники. На левом берегу реки сохранилась кирпичная крепость. В кирпичных казармах стоял небольшой гарнизон.
  После новых поисков я нашел квартиру в центральной части города: комната, где раньше располагался магазин с выходом непосредственно на улицу, и спальня, отгороженная от этой комнаты. Опять встретил Татаринова, Орешко, Аммосова. Появились новые одинокие офицеры Зеленин и Окинин - начальник радиостанции.
  Аммосов вдруг пригласил меня в ресторан:
  - Я хочу угостить генерала и сослуживцев.
  - Вы человек богатый, но зачем это сомнительное удовольствие?
  - Здесь простой коммерческий расчет, - цинично заявил он. - Истрачу на ужин 100 рублей. Зато потом буду получать плоевые порционы.
  Кадровым военным инженерам действительно доплачивали что-то около 200 рублей в месяц. И ведь, правда, он таки добился, что его зачислили в полевое строительство, укреплять позиции где-то на Днепре.
  Ужинали в отдельном кабинете - генерал Беляев, я, Аммосов и прапорщик Кашкадаков, инженер-сантехник тоже богатый человек. Беляев был большой чревоугодник. Аммосов сыпал анекдотами, генерал благодушно смеялся, а мне отчего-то было неприятно.
  Как только я нашел квартиру, Сима выехала ко мне. Договорились, что я ее встречу в Минске.
  Поезд был забит народом. В Молодечно пересадка. С большими усилиями Сима с нянькой влезли в вагон, а детей Вильгельм подал им через окно. И на их несчастье я ее не встретил, неправильно рассчитал приход поезда в Минск.
  В Бобруйск они приехали поздно вечером. Инженерное управление нашли не сразу. Дети устали, Сима тоже. Из управления их проводил ко мне солдат, который знал где я живу.
  Мы с Окининым сидели в плохо освещенной комнате и пили чай. Через час я должен был выехать в Минск. В это время в дверь постучали и мне, конечно, попало. Мне тоже это было очень неприятно. У Симы это был не первый такой переезд.
  Очень скоро мы приспособились, наладили хозяйство, но детям здесь все же было хуже, чем в Соболеве.
  Появился Татаринов, Орешко. Сима опять расцвела. Скучновато было в воскресенье. Гуляли с Татариновым по берегу реки. Он острил, школьничал, спрашивал у встречных, как пройти к морю. Заходили даже в синагогу. Там держали себя прилично, но потом Татаринов вспоминал много смешных эпизодов.
  Вскоре в Бобруйске появился Никанор. Их управление перевели из Пскова сюда. Устроили его спать на диване в столовой. Обедал он тоже, но стеснялся, все порывался принять участие в расходах. Но денег у нас пока хватало. По вечерам он где-то пропадал. Оказалось потом, завел очередной роман с машинисткой. У него таких романов было без числа. Большая часть женщин, которых он встречал, оказывалась доступными. А когда официантка из столовой Елена оказалась недоступной, он женился на ней. Года через два опять начались романы на стороне.
  В газетах появилось сообщение, что германская кавалерия прорвалась на Западном фронте до местечка Докшин. А от Докшина только 25 километров до Соболева.
  Мы с Никанором забеспокоились. Решили отвезти семьи в Витебск, где в это время стоял авто отряд нашего Вильгельма.
  Отпросившись у генерала, я направился в Соболево. Опять станция Зябки, Кубличи, знакомый вокзал. Слухи самые тревожные. В Соболево, по счастливой случайности приехал Володя. Володя очень рассудительный, смелый и спокойный человек, на этот раз тоже был встревожен.
  Приезжаю в Стадолище. На крыльце встречает дядя Людвик, тоже спокойный и рассудительный человек.
  - Что, до вас еще немцы не дошли?
  - Тихо. Служанка говорит, что люди видели каких-то верховых, как будто чужих. Как бы тебе здесь не попасть в их руки.
  Долго в Стадолище я не задерживался. Посоветовавшись решили, раз есть возможность, везти женщин к Вильгельму.
  Из Стадолища с нами поедет Аделя и ея знакомая по гимназии Антя. Обе оне взрослые барышни, довольно красивые, начитавшиеся всяких страхов о насилиях немцев.
  Приезжает в Соболево и помещица Оскерко, просит взять с собой ея дочь Елену. В мои ученические годы Оскерко заезжал раза два к нам поохотиться на зайцев. Но домами мы не были знакомы. Его жена, урожденная Вэренко, имела достаточно знакомых среди крупных помещиков. Рыженькую задорную Гэлю я видел только издали. А теперь она часто бывает в Стадолище. Адэля совсем образованная барышня. В доме появилось много польских книг, купили рояль.
  Мама, Флера и Антя - все едут со мной. Хозяйство остается на запашниках, а доверенным лицом - Виктор Грабовский, кузнец, который живет в идиллической обстановке на острове около озера. Остров уже превратился в полуостров. Озеро с одной стороны заросло травой и превратилось в луг. Он женат на Эмилии Дзевятовской, нашей двоюродной сестре. Она - дворянка, сохранившая женственность и крепкое здоровье даже в бедности. Он тоже дворянин. У них 4 дочери. Сима крестила одну из них.
  Нагрузили четыре подводы продуктами, необходимой одеждой и ранним утром выехали на Ушач. По существу, это была безумная затея. Бросить дом со всем имуществом, коров, лошадей и поехать в нищету. Правда, у мамы было три сына. Но все равно, принять на свое иждивение мать и сестру мог только Вильгельм и я. Не сладко бы им показалось в тесных городских квартирах после Соболевского изобилия.
  Итак, в обозе мама, Флера с детьми, Елена с детьми и четыре девицы. Кажется, еще Ядя Витковская тоже присоединилась к нам. Мы с Володей в роли рыцарей-конвоиров. Необычная обстановка действует на молодежь возбуждающе, настроение приподнятое.
  Проехали лес за Листоваткой. На пути деревня. Оставили обоз в лесу, а Володя в брезентовом плаще, чтобы не видно было погон, идет на разведку, - кто в деревне? Там мужчин мало. Все в армии. А женщины пугаются незнакомого человека, - не немец ли?
  Выясняется, что в деревне чужих нет. Дальше едем спокойнее.
  В Ушачи заезжаем к Лейбе. Он торгует мануфактурой в развоз, часто ночует в Соболеве. Он страшно рад нам. В местечке стоит казачий дозор. Всем известны воровские наклонности казаков. Все евреи в страхе. Просят меня поговорить с казаками.
  Человек десять казаков пожилых, совершенно лишенных воинской выправки, некоторые даже без погон, лежат на соломе, которую они затащили в избу. Начальник дозора тоже не очень воинского вида, но все же встает. Я спросил какое у них задание и предупредил, что в местечке будет ночевать офицер. В случае каких-нибудь происшествий, пусть он немедленно сообщит мне.
  Никакой разведки они не вели, где находятся немцы - не знают. Стояли на всякий случай.
  На другой день мы уже гораздо смелее двинулись дальше. По дороге к Полоцку встретили еще один разъезд. С ним мы в разговор не вступали. Они тоже не интересовались нами.
  В Полоцке существовал пункт по эвакуации беженцев. Нам без особых затруднений дали теплушку для погрузки вещей и людей.
  Володя направился в свою часть, а я поехал с пассажирским поездом в Витебск, захватив с собой Антю, Аделю, Гэлю Оскерко и Антю Земец.
  В Витебске вызвал по телефону Вильгельма. Он приехал в хорошем экипаже, запряженном парой лошадей автоотряда. В форме автоотряда, в черной шинели он выглядел очень импозантно. Заглянули в его квартиру. Елена накрашенная и нарядная старалась походить на барыню, но это у ней не получалось.
  Для переселенцев из Соболева Вильгельм нашел квартиру, вернее большую комнату, в мещанском домике на окраине. Хозяйка жила в другом доме, а здесь была еще одна комната, но ее занимал "паныч" - так она называла собственного сына, который окончил городское училище и ходил надутый как индюк - уважал свою "Образованность".
  Никанор тоже приехал в Витебск. Когда собрались все в одной комнате при обилии привезенных из Соболева продуктов, получилось, как на пикнике. Смех и шутки не переставали звучать до поздней ночи. Только у мамы сердце было неспокойно, да Адэля, склонная к меланхолии, молча сидела в углу.
  Забрав с собой Антю, я уехал в Бобруйск. Там уже из газет было известно, что прорыв в районе Докшин ликвидирован.
  Все же мама с Флерой оставались в Витебске еще больше недели. С великой радостью вернулись они обратно в Соболево. К счастью, там все было цело. Только "доверенное лицо" Грабовский успел зарезать в свою пользу одного теленка.
  В основном все имущество сохранил Феликс, который жил в Соболеве больше 20 лет. Он считал себя как бы членом нашей семьи. Как это увязывалось с резким различием материального благополучия, я не знаю. Мои братья и сестры, в особенности во время войны, позволяли себе всякие излишества: часто приезжали гости, стол - очень обильный, наряжались. А его огромная семья всегда была полуголодной. Правда, мама всегда помогала им одеждой, отдавала много молока детям. Но, вероятно, у членов этой семьи, да и у самого Феликса накоплялась горечь от этой несправедливости, хотя такой порядок был установлен самим Богом. Так им внушали ксендзы и почтенные старики.
  - Бог деревьев в лесу не сравнял, так и людей не сравнял тоже. Как кому назначено...
  Наступала осень. Бобруйск становился все грязнее и скучнее. В солнечные дни Сима с Антей катались на Венгерке по городу. В подражание англичанам Сима с Антей сидели на козлах, сами правили, а кучер сидел в недоумении на заднем сидении.
  Сима учила Антю ездить верхом. Симе было всего 22 года, Анте еще меньше. Настроение, какое бывает у девчат ея возраста, было совершенно естественным. Никто не мог поверить, что у этой "девчонки" уже трое детей.
  
   []
  Сима и Ян в Бобруйске. 1915 г.
  
  
  Переписка о ценностях, вывезенных из Ивангорода, большинство которых попало в Брест и там погибло, затягивалась. Дорожные машины мне было приказано сдать округу путей сообщения. При этом я познакомился с инженерами, начальниками Никанора. И по его рассказам, и по моим представлениям, сложившимся при чтении книг, я предполагал, что это высокоинтеллигентные и образованные люди. В натуре они оказались во всех отношениях ниже военных инженеров.
  Часть наших грузов попало в военные склады в Орле, где-то на Волге, еще в каких-то городах. Генерал Попов и Беляев добились, чтобы нас перевели в Орел. Снарядили эшелон. Для офицеров и чиновников прицепили классный вагон. В нашем купе гремел граммофон, в соседнем купе Сима и нянька Матрена жарили мясо, яичницы. Пригласили к себе робкого симпатичного чиновника Ивана Ивановича Львова. С длинной черной бородой, педантичный, немного замкнутый, он так был очарован Симой и нашим к нему отношением, что таял, как ребенок. В его глазах светилось такое восхищение и такая преданность, что хотелось еще и еще его приласкать.
  
  1915 год. Москва.
  Вместо Орла нас направили в Москву. Но только самый небольшой штат. Из офицеров остались Попов, Беляев и я и два чиновника. Квартир в Москве не было. Сима решила ехать в Тифлис к своим. С ней ехала и Антя, а Матреша направлялась на родину в Оренбург.
  В Москве на Савеловском вокзале мы простояли что-то больше суток, пока разъехались вольнонаемные работники, вывезенные из Ивангорода. В центр мы ходили только один раз. У Симы никаких воспоминаний о Москве на этот раз не сохранилось.
  Наш вагон все же, почему-то, направили в Орел. Была какая-то заминка с поездом. Мы выгрузились из вагона. Ночевали в гостинице Истомина. В этом названии чувствовалось что-то Тургеневское, но гостиница была плохая, с клопами, с невкусным дорогим обедом. Сима с Антей заняли купе первого класса. Видели на вокзале Матрешу в шляпке в обществе кавалеров солдат. Поезд был скорый. В нем ехал Начальник штаба Кавказского фронта Зайончковский (или Янушкевич, не помню). В пути была авария. Тяжелый вагон-салон где-то сошел с рельсов. Но все обошлось благополучно, без жертв.
  В довольно мрачном настроении я поехал в Москву. Положение адъютанта при генерале мне не особенно улыбалось. Предвиделись затруднения материального порядка. Полевых порционов в Москве не платили, а Симе с большой семьей в Тифлисе тоже было трудно в материальном отношении.
  Под наше учреждение городская управа, которую возглавлял князь Голицын, отвела дом конюшенных мальчиков при скаковой конюшне миллионера Манташева на Ленинградском шоссе недалеко от Белорусского вокзала и от Яра. Это было ветхое деревянное здание с большими неуютными комнатами. Канцелярия заняла 2 комнаты, Беляев с женой - 2 комнаты, обставленные немного лучше, генерал - одну большую, а мне отвели при квартире Беляева небольшую комнату. Беляев проживал в месяц тысячу рублей, держал лакея и денщика. Раза два я обедал у них. Но поскорее постарался от них отмежеваться. Мой денщик Врублевский, оставленный в Бобруйске в госпитале, приехал в Москву и нашел меня.
  Через несколько дней генерал поменялся со мной комнатой. В большой комнате было холодно.
  Знакомство с Москвой я начал с Третьяковской галереи, где мы с Симой уже были во время свадебной поездки. Съездил в театр-фарс. Побывал в политехническом музее, на лекции Сергея Яблоновского о новой пьесе Леонида Андреева "Тот, кто получает пощечины". Речь в ней шла о клоуне, который в силу своей профессии отделен и противопоставлен обществу благополучных людей.
  Респектабельный лектор, со стандартной седеющей бородкой доказывал, что Андреев не создал сильной личности, что Квазимодо у Гюго - ярче. Выступал еще какой-то маленький, худой бритый старичок с остроумными замечаниями в адрес творчества Андреева.
  А в защиту, как ни странно, выступал молодой малокультурный студент.
  - Андреев хотел выразить характер гениальной личности, - неожиданно заключил он.
  Таким образом, была отдана дань моде, на которую падка всякая молодежь. Кроме того, сказалось упадочничество крайнего индивидуализма.
  В кофейне Филиппова я неожиданно встретил доктора Соколовского. Он был эвакуирован сюда для лечения и отдыха. Отдых заключался в посещениях кафе и театров. В Москве находился Варшавский театр оперетты, многочисленные кафе, много спекулянтов и проституток. Он познакомил меня с каким-то коммерсантом и двумя "полудевами". О полудевах (Demies vierge) написал книгу, кажется, Марсель Прево. Одна из них - Вера, работала в каком-то эвакуированном учреждении, а другая - Варя, училась в университете. Ея отец был прокурором в Киеве. Мне они показались остроумными, перебрасывались французскими фразами, могли вести весьма рискованные разговоры. На посещение с ними театров у нас с Соколовским денег не было, но в кино раза два сходили, заходили раз и в кафе Гарри. Выпить там по стакану кофе с пирожным стоило 50 копеек. Но надо было давать на чай официантам, по крайней мере, копеек 30. Официанты заработной платы не получали, а наоборот платили хозяину по 10 рублей в день за право у него работать. Приглашались исключительно красивые девушки и хорошо одетые, но непременно скромно, вроде гимназисток. Вступать с посетителями в разговор им запрещалось. Но вполголоса перекидываться любезностями они умели. Это придавало им особенно интимный и заманчивый вид. Я потом видел некоторых из этих официанток в обществе офицеров в модных шляпках и совсем не такими скромными.
  Играл квартет: скрипка, флейта, виолончель и рояль произведения Чайковского. Листа, Шуберта. Хозяин - с университетским образованием, тактичный, вежливый.
  В этой культурной обстановке весьма приличные люди устраивали деловые свидания. Совершали сделки на покупку валюты, вагонов, должностей, сводничали. Соколовский знал хозяина и многих дельцов еще из Варшавы и показывал мне их. Возможно, что здесь попадались и шпионы. Кафе давало ничтожный доход. Кто-то был заинтересован в существовании такого заведения.
  Совсем другого характера был театр миниатюр "Маска" на Столешниковом переулке. Столик там стоил 5 рублей, да ужин около 3 рублей. Я был там только один раз. Никита Федорович Балиев держал себя как радушный хозяин: подсаживался к столикам, острил, пил вино, танцевал лезгинку, а на эстраде чередовались номера подлинного искусства. Там одно время пела Барсова. После полуночи приезжали сюда ужинать лучшие артисты из московских театров и начинались экспромты. Выступали и любители. Некоторые стеснялись. Тогда Балиев тушил свет. Пели в темноте. "Маски" имели такую же известность, как художественный театр.
  В художественный театр на дневной спектакль меня пригласила Софья Сергеевна Беляева. Муж уехал на охоту, а она с институтской подругой и с детьми взяли ложу. Я немного опоздал. Вошел в ложу после поднятия занавеса. Сел сзади. Подруга Беляевой оказалась очень красивой женщиной. Муж, полковник гвардии, был на фронте. Она немного скучала, поэтому, когда меня ей представили в антракте, была со мной очень любезной.
  Ставили "Царь Федор Иоаннович". Ирину играла Книппер, Федора, кажется, Москвин. Бориса не помню кто. Но Борис держался лучше природного боярина. Каждое слово и каждое движение полны достоинства и силы. Ирина тоже была хороша. Чудесные стихи Алексея Толстого и замысел, очевидно, были понятны актерам и режиссеру. К сожалению, это не часто бывает. Я сидел как зачарованный, а когда раздался набат: хан татарский напал на Москву, - хотелось выскочить из театра, так это было реально.
  В другой раз я смотрел в художественном театре "Осенние скрипки" Сургучева. Впечатление уже было не то. Книппер играла фальшивую молодящуюся женщину, которая страдает оттого, что ея любовник становится женихом ея дочери.
  Из театра на генеральском автомобиле мы поехали обедать к Беляевым. Остановились около цветочного магазина.
  - Купите мне хризантему. Она стоит рубль, - попросила Софья Сергеевна.
  Хризантемы в действительности стоили 2 рубля, и само собой понятно, что мне пришлось купить 4 хризантемы: ей и Вере Анатольевне.
  
   []
  
  Ян в Москве.
  
  Через несколько дней меня опять пригласили в ложу в большой театр на "Севильского цирюльника" С нами был генерал и Соймонова. Генерал скоро устал и дремал в задней части ложи. Оживился он только тогда, когда приехали в "Прагу" ужинать. Беляев со знанием дела заказывал закуски. Сказал поставить на лед шампанское. Появилась икра, устрицы, балык.
  К нам присоединился бравый генерал - свекор Соймоновой, который явно ухаживал за снохой. Я откровенно заявил. Что никогда не ел устриц. Тогда лакею приказали подать небольшую порцию поджаренных устриц, а потом я стал есть и сырые прямо из раковин. Платил за ужин Беляев.
  На другой день я робко спросил, сколько с меня за ужин. Оказалось, что 40 рублей. Для меня это была катастрофа, вроде проигрыша в карты. Я знал, что Симе не легко сводить концы с концами в Тифлисе на 250 рублей, которые я ей посылал. Антя заболела тифом. Болели и дети. Кушкинские кумушки, которые группировались около Анны Владимировны и Марго подчеркивали, что Сима со своей "оравой" и с белорусской некультурной родней им не пара, что она их стесняет. Симу с детьми выселили в отдельную комнату, чтобы дети не обижали Радочки, а с Радочкой носились как с куклой. Сима мне об этом не писала, но из отдельных фраз я составил себе представление о несладкой обстановке для Симы и очень жалел ея. [Радочка - дочь Марго. Марго - сестра Симы, Анна Владимировна - мать Симы. Примечание редактора.]
  Я стал проситься у генерала на фронт, вернее на укрепление полевых позиций. Там платили больше, а расходов было в 10 раз меньше, чем в Москве.
  Когда меня еще раз пригласили в театр, я категорически отказался. В гости к Беляевым был приглашен на именины. Опять пришлось покупать цветы.
  Генерал тоже устроил у себя холостяцкий завтрак, но с дамами: та же Софья Сергеевна и жена инженера путей сообщения Исаева, похожая на королеву, хорошо воспитанная, которая очень нравилась генералу. Смолянка, урожденная Родзянко Софья Сергеевна в ея присутствии, со своими бриллиантами казалась женщиной дурного тона.
  Генерал пригласил меня и инженера москвича прапорщика Кашкадова, чтобы дамы не скучали в обществе старика. Опять были устрицы, дорогие закуски, хорошие вина, ликеры, цветы. Недавно, к именинам, генерал подарил Исаевой коробку конфет в серебряной бонбоньерке.
  Я предложил Кашкадову занять мое место адъютанта у генерала, чтобы меня скорее отпустили на укрепление позиций. Тот с радостью согласился и генерал, в конце концов, согласился на мой отъезд.
  - Я ведь только хотел дать Вам возможность отдохнуть и развлечься в Москве, - сказал он.
  По моим адъютантским обязанностям пришлось съездить к коменданту города: надо было перерегистрировать нашу легковую машину. В обширной приемной сидело человек 50 в ожидании очереди на прием - вдовы убитых офицеров, инвалиды перечисленные в запас. Говорили вполголоса, жаловались друг другу на свою судьбу, бранили порядки и правительство. Впервые мне попались на глаза тени в кутящей Москве.
  Мне надо было поговорить по телефону. Пришлось зайти в извозчичий трактир, где был телефон. Офицерам не приходилось бывать в таких заведениях. Меня поразило обилие жирной еды. Прямо на прилавке без тарелок лежали жареные поросята, окорока, колбасы. За столиками сидели здоровенные мужики, пили пиво (водка официально была запрещена, но ее приносили в чайниках) и ели руками огромное количество мяса, похожие на диких кочевников или завоевателей.
  По розыску Ивангородских грузов мне пришлось съездить в Орел. В вагоне встретил Ивангородского артиллериста капитана (теперь полковника) Стогова. Он мне рассказал о похождениях Распутина при царском дворе и что его похождениями возмущено все офицерство. Когда я рассказал об этом своему генералу, оказалось, что он знает много подробностей и тоже возмущен.
  Рассказывал такой случай. Гришка Распутин кутил с какой-то компанией у цыган, пил водку, плясал, а потом вытащил из под брюк вышитую рубаху и хвастал:
  - Сама матушка царица вышивала. Смотри, кто Россией правит.
  
  После отступления из второразрядных крепостей: Ивангорода, Осовца и Новогеоргиевска, были оставлены и перворазрядные: Брест, Ровно, и Гродно. Малые крепости более или менее успешно сопротивлялись, а большие крепости пали с позором почти без сопротивления. В Гродно изменником оказался жандармский полковник Григорьев, который был пойман и повешен. Но дело было не в изменниках, а в неподготовленности. Военно-инженерный комитет возглавлял генерал Величко, прославленный не только у нас, но и за границей. Он предложил заменить долговременную фортификацию полевой. При активном участии наших профессоров, в том числе Шварца, организованы были полевые строительства для укрепления позиций на линии рек Березины и Днепра. Военные инженеры и саперы составляли технические кадры, а рабочая сила привлекалась от населения за плату.
  Начальником одного из таких Управлений был генерал Фельдт. Вместо проволочных заграждений на кольях он предложил складные пакеты с металлическим каркасом, которые можно было перевозить. Тем и прославился. Его резиденция была в Орше. К нему-то и направил меня генерал Попов. Когда я с чемоданом собрался на вокзал, он проводил меня. Немного постояли на мостике перед вокзальной площадью.
  - Я много обязан Вам, Ваше превосходительство, - начал я.
  - Меня не удивляет, что Вы благодарите. Я люблю людей, и никто не может упрекнуть меня в грубости или черствости, - просто ответил он.
  Тут я решился заступиться за Татаринова, которого генерал явно не любил:
  - Извините меня, Ваше превосходительство, но мне казалось, что Вы несправедливы к Татаринову.
  - Что Вы мне говорите о Татаринове, - сразу рассердился он, даже покраснел, - это авантюрист, шарлатан. Что он сделал из того, что обещал?
  - Может быть, он увлекается, фантазирует, но я не видел, чтобы он извлекал из этого для себя корысть, - продолжал заступаться я.
  - Если даже так, то все равно он приносит только вред. 50 тысяч рублей получил через Кованько, В Ивангороде ничего не делал из электроэнергии. Только все обещает.
  
   []
  Ян в Москве перед отъездом на строительство укреплений. 1915 г.
  
  1915 год. По пути в Свислочь на Березинские позиции.
  В Орше у меня была пересадка. Там на вокзале я неожиданно встретил Аммосова и Татаринова. Татаринов ехал в Москву, а Аммосов возвращался в Рогачев, где был отдел по укреплению позиций на Днепре. Вместе пообедали. Прежде чем являться к Фельдту, он звал к себе на елку - был как раз Сочельник. С Татариновым это была моя последняя встреча в старой армии. Через 6 лет я встретил его в Батуме в качестве ректора Красноармейского университета, но об этом потом.
  В Рогачев мы попали на Рождество. Аммосов повез меня обедать к своему начальнику, военному инженеру, призванному из запаса с немецкой фамилией; не могу ея вспомнить. В запасе он был директором химического предприятия. Аккуратная бесцветная немка - его жена добросовестно исполняла обязанности хозяйки, в разговоре участия почти не принимала. Два сына 12 и 14 лет одеты по-европейски, в коротких брюках с чулками при галстуках, после обеда были отпущены. Мы еще побеседовали за чаем. Здесь же оказался Тэйх и еще один наш товарищ по Академии - Борисов. Немец-полковник и Тэйх возмущались бесцельной тратой средств на тыловых позициях, а Борисов и Аммосов были вполне довольны тихим местом в глубоком тылу. В победу ни те, ни другие не верили.
  Вечером Аммосов привез меня в госпиталь земельного союза, где устраивалась ёлка. Молодая несколько растерянная женщина в качестве главного врача пыталась играть роль хозяйки, но ей это не удавалось. Очень уж бесцеремонно держались медицинские сестры и их гости, среди которых я впервые увидел "земгусаров". Так иронически называли многочисленных работников вспомогательных военных учреждений, организованных за счет земств и городов, на средства коммерсантов, разбогатевших на военных поставках и за счет местных бюджетов.
  В этих тыловых организациях: строительных и дорожных дружинах, на питательных пунктах, в госпиталях, в интендантских складах - нашли приют многочисленные тунеядцы, уклонявшиеся от мобилизации в строительные части. Чтобы поднять авторитет "общественных" организаций им была присвоена форма военных чиновников с узкими погонами, но многие из них самовольно нацепили офицерские погоны, шашки, сабли, шпоры, поэтому и получили название "земгусаров".
  Сестры в госпиталях земского союза и на питательных пунктах набирались из слоев мелких служащих и торговцев совершенно не похожи на сестер Красного Креста, где работали дочери Царя и Княгини.
  Появились куплеты:
  Была она прачка, звать её Лукерья,
  А теперь на фронте - сестра милосерья.
  Подстать им были и мужчины. Малокультурными были не только "земгусары" но и вновь испеченные прапорщики:
  Был он раньше сторожем, звать его Володя,
  А теперь на фронте - его благородье.
  В такую-то компанию, где он чувствовал себя как рыба в воде, и привез меня Аммосов. Бесцеремонно садился к столу, не дожидаясь приглашения. Величал сестер прямо: Саша, Маша и чуть ли не хлопал их по спинам.
  В грязной большой комнате танцевали польку, вальс, толкались, галдели, в некоторых группах пили водку стоя, в другом углу целовались. Хозяйке было явно не по себе, но общество было такое, что от него нельзя было ничего требовать.
  Я поспешил уйти к Аммосову на квартиру и лег спать, а он явился под утро в самом лучшем настроении. Это тоже была наша последняя встреча. Куда смела его революция, я не знаю, вероятнее всего, что за границу в эмиграцию. Он был довольно богатым человеком, да и по психологии ему было не по пути с трудящимися.
  С письмом Попова я направился к генералу Фельдту. Маленький пузатенький генерал производил совсем не деловое впечатление, а скорее комическое. Он пригласил меня к себе обедать. Кроме меня был еще кто-то из офицеров и, кроме того, врач. Врач развлекал нас пошлыми анекдотами и лебезил перед генералом. Генерал, раскрасневшийся от вина, хихикал совсем по-свинячьи. Подхалимаж доктора имел весьма отвратительный вид.
  Попов просил направить меня в Рогачев. Но у Фельдта лежало на столе письмо капитана Антонова об отпуске, а полковник Надежденский не пускал его без замены.
  - Выручите товарища. Поезжайте на время его отпуска в Свислочь, а там видно будет, - сказал Фельдт.
  Мне было безразлично. Только бы ближе к живому делу.
  
  1915 год. Свислочь.
  На попутном автомобиле добрался до Бобруйска, а дальше нанял извозчика. Верст 20 ехали полем, а дальше углубились в лес. Рождественский мороз давал себя чувствовать. Лес стоял весь в серебре. Тихо. Торжественно. После Москвы, как-то особенно чисто.
  К Надеждинскому я попал к обеду. Полковник и доктор Якубович занимали в доме ксендза 3 комнаты. Каждый имел отдельную комнату. В общей большой неуютной холодной комнате они обедали. Конечно, я был приглашен тоже.
  Полковник Надеждинский коренастый с круглой каштановой бородкой производил впечатление силы, но в решениях он проявлял колебания.
  Доктор Вася Якубович, южанин по происхождению, мог быть одновременно и задушевным товарищем и требовательным критиком. Шутя, он мог прямо в глаза сказать правду. Правда ему часто была виднее, чем другим, потому что он был умнее.
  В тот же день меня направили к Антонову на хутор Обрубель, принадлежащий Маркизе Велепольской. Маркиза ни разу не приезжала в заброшенный лесной дом. Управляющий несколькими тысячами десятин земли выстроил себе хороший уютный домик. Во время войны он куда-то уехал, а его дом занимал Антонов. Он занимал 2 комнаты, в третьей была контора. Сохранилась мебель: буфет, стол, гардероб, кушетка и несколько книг по мелиорации.
  Антонов - упитанный сангвиник сибарит скучал в глуши. Имел намеренье после отпуска не возвращаться. Устроился он с комфортом. Имел хорошую кухарку.
  "Земгусары" занимали временный барак, приспособленный из какой-то хозяйственной постройки. Там у них была неуютная холодная столовая. Было два интеллигентных человека: уполномоченный от союза городов немолодой адвокат Загурский и студент старшего курса университета скромный, застенчивый еврей, сын богатых родителей. Остальные, человек 5 снабженцев и 2 сестры-хозяйки были малокультурны и неинтересны. Я один раз поужинал у них, а потом Врублевский стал готовить дома. Врублевского генерал Попов направил мне прямо из Москвы.
  Объехали с Антоновым окопы. Была оттепель. Мерзлая земля начинала таять. Принудительно навербованные в Воронежской губернии люди размещались в сырых грязных бараках. Им была обещана через 3 месяца смена, но она не приходила. На каждой остановке нас окружали рабочие, спрашивали, когда их отпустят, жаловались, что у них порвались одежда и обувь. Кормили их земгусары. На пищу жалоб не было, а жилищем, одеждой и баней работы были обеспечены плохо.
  Заехали позавтракать на питательный пункт и мы. Он был расположен на тракте. Кормили проезжих офицеров и чиновников.
  Нас встретила полная кокетливая сестра Нина и молоденькая ее помощница Катя, похожая на калмычку, как оказалось, дочь попа из города Сретенска на границе с Монголией, напротив города Кляты.
  Загурский переводил ее на самостоятельный пункт, который кормил рабочих, а она не хотела уезжать от Нины. Обе просили меня и Антонова повлиять на Загурского оставить их вместе. Катя даже заплакала. Вытерла глаза белым фартуком и Нина.
  Инструкторами над рабочими были саперы. Командир саперной роты Клюев принадлежал к потомственной касте военных; строевик, не признающий никаких отступлений от устава, дельный работник, исполнительный и строгий. Высокого роста блондин с прической ежиком, всегда одетый по форме, подтянутый.
  Два полуротных командира, Колосов и Носович, были в другом роде. Скромный и немного застенчивый, Колосов, имел штатский вид, хорошо образован, много читал.
  Носович дурного тона подпоручик из хуторян белорусов не внушал к себе доверия. При случае, покупал дешевые продукты, лошадей и посылал их своей родне.
  Антонов быстро ознакомил меня с планом работ и быстро уехал.
  Позиция по реке Свислочь и по Березине представляла из себя непрерывную цепь окопов, соответствующим образом изломанную, для получения перекрестного обстрела в местах возможных переправ. Над окопами устраивались козырьки, защищающие от пуль и осколков снарядов. Впереди проволочные заграждения в 3 кола, а сзади в расстоянии метров 100-150 блиндажи, крытая двумя рядами бревен с засыпкой земли, рассчитанные на защиту от двух попаданий 6 дюймовых фугасных снарядов.
  Перед окопами расчищался обстрел с вырубкой больших просек. Носович в одном месте уничтожил целую дубовую рощу. Это было еще до моего приезда.
  Строились еще и пулеметные гнезда и батареи, но все с очень легкими блиндажами. Дорогами и мостами почти не занимались.
  Я привез с собой книги по математике. Хотел также совершенствовать свои знания французского языка, но пособие для этой цели купил неудачное: стихотворения Альфреда Мюссе.
  Первые несколько вечеров, когда я оставался один со своими книгами в лесной глуши, я чувствовал большое удовлетворение в сознании, что я выше всех обстоятельств и совершенствуюсь.
  Под Новый год Вася Якубович был именинником. На вечеринку пригласили и меня.
  Кроме офицеров участка, были сестры из организаций Земгора, такого же культурного уровня, как Соболевские паненки, но более развязные. Культурнее других были еврейки.
  При объезде окопов, а мой участок был длиной более 20 километров, черниговцы все время спрашивали, когда их сменят. Надеждинский определенного ответа не давал. И вот, дней через 5 после отъезда Антонова, к моему дому с утра стали собираться рабочие с лопатами и топорами с требованием, чтобы их уволили. Получилось вроде забастовки в условиях войны. Надеждинский по телефону никаких распоряжений мне не дал, а только выслал в мое распоряжение 3 верховых казаков, которые у него состояли для связи и жандарма.
  Между тем, я кое-как уговорил рабочих разойтись и подождать еще несколько дней, пока будет ответ от Фельдта. Надеждинский послал туда телеграмму.
  На другой день, когда я объезжал окопы, с удивлением заметил, что за мной едет жандарм. На мой вопрос, что ему нужно, последовал ответ, что приказано меня охранять. В тот же день я был у Надеждинского, и охрана была снята.
  Еще через несколько дней Надеждинский получил распоряжение о переводе строительства на новый рубеж в районе Барановичей - Молодечно, ближе к фронту с теми же черниговцами. Очень глупое распоряжение, но надо его выполнять.
  
  1916 год. Барятичи.
  Саперная рота ушла раньше всех, а меня оставили для ликвидации работ. Оборонительные сооружения и остаток материалов надо было сдать под охрану местных властей. Кроме того, надо было составить акты на ущерб, причиненный владельцам леса, где мы заготовляли материалы. В помощь мне оставляли контору младшего прораба и прапорщика Соколова. Контора прораба оставалась рядом с именьем Барятичи на реке Березине. Сдавал ея мне Носович. Он предложил познакомить меня с помещиком Лукашевичем с тем, чтобы мне поселиться в Барятичах.
  Мы подъехали к старому барскому дому на берегу Березины с обширным садом, занесенным снегом.
  Через холодную и грязную переднюю, мы вошли в столовую, где за длинным столом сидело человек 20. Я был смущен, потому что на мне был грязный китель и сапоги. Носович же, вместо того, чтобы представить меня хозяйке и хозяину, подвел меня к дальнему концу стола и начал представлять мне гостей: пани Зофия, пани Елена и т.д. Таким образом, добрались и до почтенного пана Лукашевича с круглой бородкой, мирно опущенными книзу усами, с гладко остриженной головой. Хозяйка, худощавая жгучая брюнетка высокого роста нервная и злая, но выдержанная предложила нам места за столом недалеко от хозяев. Носович на отвратительном польском языке, вставляя белорусские слова, рекомендовал меня и рассказывал о предстоящем переезде участка. Я не знал, куда деваться от стыда за офицеров русской армии, к которым польские аристократы вообще относились с презрением.
  Лукашевичи не были аристократы, но все же это были настоящие паны, на которых я в Соболеве привык смотреть, как на что-то высшее, недосягаемое общество. И вот как неудачно я входил в это общество.
  Напротив меня сидела седеющая брюнетка не высокого роста, довольно полная, с живыми глазами. Ей, очевидно, бросилось в глаза мое смущение, и она завела со мной ободряющий разговор. Я сказал, что по-польски говорю с ошибками. Она сказала, чтобы я не смущался, чтобы я не смущался, здесь многие плохо владеют литературным языком, а она заметила, что я с польской литературой знаком.
  За столом у Лукашевичей кроме хозяев оказались: Брат Лукашевича - Якуб Лукашевич. У него было свое поместье, но жил он одиноко, поэтому часто бывал в семье брата. Он окончил за границей политехнический институт, был очень подвижен, остроумен, совсем не похож на своего медлительного брата. Меня взяла под покровительство пани Амэлия Буш, беженка из имения занятого немцами. Ея муж, инженер, строил бетонные мосты где-то на Кавказе. Ея сестра, пани Елена, была замужем за графом Пшездецким. Пан Генрих Пшездецкий тоже сидел за столом, хотя числился где-то по интендантству. Это был красивый и любезный джентльмен лет 30, владелец имения Мядзиол. Об этом имени я слышал рассказы от своей бабушки, но как о седьмом чуде света: там около крыльца стояли гипсовые львы, а в саду бил фонтан.
  Прожив 80 лет в хуторе, моя бабушка вообще чудес видела не много. И, конечно, для нее Мядзиол был чем-то вроде Парижа. Кажется, брат моего деда Стефан работал в этом удивительном саду учеником огородника. Я теперь я сидел за одним столом с графом.
  Эти две беженские семьи нашли приют в поместительном доме Лукашевичей: там было что-то около 15 комнат. Десяток лошадей и несколько десятков коров тоже кормились в Барятичах. Прислуга удивлялась добродушию хозяина, который спокойно смотрел, как уничтожается его имущество.
  - Даже слова никому не скажет, если видит, что ломают его сад или расхищают сено. А недавно во время водопоя утонул жеребенок в Березине, так он даже не побранил конюха.
  Так же безмятежно смотрела на своих лошадей и коров Амэлия. Ея сестра, графиня, наоборот все принимала близко к сердцу.
  Пойдут обе сестры на своих лошадей смотреть. Кучера жалуются, что кормов нет. А после этого Елена плачет, а ея кучер радуется: она все-таки дала какие-то распоряжения и чем-то помогла. Кучер Амэлии, наоборот, чуть не плачет: хозяйка его совсем не слушает и ничем не помогла, а она хохочет, как ни в чем не бывало.
  Была среди беженок еще одна Амэлия - старуха лет 60, окончившая университет по медицинскому факультету с сыном инженером-механиком.
  Хозяйка предложила мне комнату, рядом с гостиной с деревянной старинной кроватью с периной.
  На другой день я в 8 часов утра должен был ехать в контору. В столовой около кипящего самовара сидела старшая Амэлия. Горничная предварительно спросила меня, не желаю ли я чтобы кофе подали мне в комнату, пока я еще не оделся. Я, конечно, отказался. Вышел в столовую, приложился к ручке старушки. Она поцеловала меня в лоб. Это повторялось каждый день. К чаю ежедневно подавался хлеб и свежее масло, ветчина или копченые колбасы, молоко.
  Утром следующего дня меня встретил граф и вручил телефонограмму от Надеждинского. В комнате, рядом со столовой мне поставили полевой телефон. Пан Генрих был настолько вежлив, что не будил меня, а сам принял телефонограмму.
  Мне очень нравилось в этом доме корректное отношение к окружающим. Я там прожил около двух месяцев и не разу не слышал грубого слова. Ни один член семьи никогда не говорил о другом плохого, в особенности за глаза. Глубокое уважение друг к другу проявлялось на каждом шагу.
  Неожиданно явился вдруг Клещинский с дурными манерами и с плохим польским языком. Он торжественно расцеловал меня и начал говорить о наших геройских подвигах в Ивангороде, которые подтверждаются красным темляком, на моей шашке и его Георгиевским крестом, полученным в Порт-Артуре. Он строил мост на каком-то притоке Березины, а теперь по вызову Шварца уезжал на Кавказ.
  Одна из бедных родственниц Лукашевича - старая дева - воспылала к нему любовью, писала ему письма в стихах. А он возил с собой содержанку, беженку из Польши и показывал мне письма от своей новой поклонницы. Моральный уровень того круга, к которому принадлежал Клещинский, явно был ниже атмосферы Барятичей.
  В Барятичах шалости позволяла себе только Амэля, но всегда в определенных рамках. Часов в 11 вечера вдруг начинала играть бравурные пьесы на пианино. Хозяйка начинала ее урезонивать.
  - Ты мешаешь пану Рагино.
  - А я знаю, что ему это нравится...
  А я ей ничего не говорил.
  Был случай, что к нам заехал ксендз из города Игуменя. Очень похожий на монаха, каких изображали Боккаччо и Беранже: лысый, с хитрым взглядом. Он ночевал в одной комнате со мной.
  На другой день пили за обедом старую водку. Ксендз острил:
  - Вспомним холостяцкие годы.
  Он ведь был монах и никогда женатым не был. После обеда он уселся на диване рядом с Амэлией, и что-то сказал ей на ухо. Она сразу расхохоталась. Когда ксендз уехал, ее спросили, что он сказал.
  - Он сказал, что в обществе такой женщины он не мог бы сопротивляться дьяволу.
  В другой раз я собрался пойти в контору пешком километра 3. Она сказала, что проводит меня до конца сада. Ей тоже хочется пройтись. Это было неприлично. Старик Лукашевич немедленно собрался и тоже пошел с нами, чтобы исправить положение. Потом Амэлии, вероятно, попало за эту выходку в особенности от младшей сестры.
  Дня через три после моего приезда, утром прискакал казак из конторы. Черниговцы отказывались ехать на новый участок. Требовали расчета. Я тоже поехал верхом в контору. Опять переговоры с Надеждиным. В конце концов, их отпустили по домам.
  Еще случай. Перед обедом горничная сказала, что меня спрашивает какой-то паныч. Оказалось, что это Феликс Станкевич одноклассник Вильгельма по городскому училищу. В Лепеле я старался подражать его манерам. Он был своим человеком в костеле, учил меня принимать участие в богослужении в качестве подручного ксендза в белой "комже", а в торжественные дни с красной пелериной.
  Теперь роли переменились. Ему предстоял призыв в армию, а вольнонаемные техники и бухгалтера нашего полевого строительства освобождались от призыва. Вот он и приехал устраиваться ко мне. Держался почтительно, говорил со мной на "вы", а я не умел перейти на прежний тон: слишком много лет прошло, да и в городском училище он не был близким моим товарищем.
  Между тем, меня позвали обедать. Я оставил его в своей комнате, но хозяйка тотчас же предложила пригласить и моего гостя. Я представил его хозяйке и остальным членам семь, как моего товарища по школе. Держался он гораздо приличнее, чем Клещинский и Носович.
  Он остался в моей конторе счетоводом, а впоследствии выдвинулся на должность главного бухгалтера и ездил со мной до конца войны, но держался на почтительном расстоянии от офицеров.
  
  Надеждинский уехал, оставив мне всю полноту власти. Остался временно Якубович и финансовый контролер. Стали в конторе появляться представители помещиков, заинтересованных в актах на порубки в их лесах. Первым представился мне помощник управляющего лесами Незабитовского. Это был магнат такого разряда как Вишневский, Чарторижский. Лукашевич, большой любитель истории родовитых белорусских феодалов, говорил, что Незабитовский женат на Завишанке, дочери Завиши Чернаго. Таким образом, объединились два рода. Его представитель, юркий и до приторности вежливый поляк из Привислянского края, с модной американской бородкой и с университетским образованием представил нам справку об убытках Незабитовского. Нам надлежит проверить эти данные.
  Дня через два последовало приглашение на охоту, организованную в его имении. Название имения я забыл.
  В ясное летнее утро я с Якубовичем и с контроллером въезжал во двор имения, обсаженный елями, сиренью и акацией. Двухэтажный кирпичный дом с фасадом строгих английских форм и с парадным крыльцом.
  В стороне была выстроена спичечная фабрика. От ея силовой станции жилой дом освещался электричеством.
  На крыльце колоннада, поддерживающая навес над крыльцом, сразу с крыльца мы попали в обширный холл-вестибюль со столиками и мягкими кожаными креслами. Средняя продольная стенка вся из стекла. За ней зимний сад высотой в два этажа (в 2 света) без перекрытия. Вправо и влево от зимнего сада с тропическими растениями: столовая, кухня, кабинет хозяина и внутренние лестницы во второй этаж. Все жилые комнаты вверху.
  Не раздеваясь мы сели в кресла и нам дали по чашке кофе. Хозяин, представительный блондин с пышными выхоленными усами, любезно просил подождать, пока соберутся охотники.
  Загонять волков и лисиц были посланы лесники, которых набралось человек 20. Распоряжался ими старший объездчик, датчанин, рыжий, массивный, похожий на викинга. Когда он верхом подъехал к крыльцу и затрубил в рог, мы тоже вышли во двор. Мне дали охотничье ружье. Из окон верхнего этажа выглядывали женские лица.
  Версты 2 проехали на санях. Дальше пошли занимать места пешком. Я шел рядом с хозяином. Начал с ним говорить по-польски. Он с увлеченьем начал рассказывать о своих планах на использование лесных богатств. В натуре его лес имел довольно запущенный вид. Среди охотников были два его сына - 15 и 17 лет. Меня неприятно поразило, когда один из них, чтобы испытать меткость своего ружья, выстрелил в собаку и убил ее. Отец не сказал ни слова. Это воспитывались уже фашисты. Слова фашизм тогда еще не было.
  Охотников расставили по линии шагов 50 друг от друга. Правее меня стоял Незабитовский.
  Загонщики стали кричать, колотить палками по деревьям, стрелять, залаяли собаки. Многоголосый гул и треск, начавшийся где-то версты за две, постепенно приближался, но зверей все не было. Я предполагаю, что для этой парадной охоты нарочно был выбран участок, где зверей не было.
  - Бялусь, бялусь, - вдруг по-белорусски закричал Незабитовский, и я увидел зайца, который, прижав уши, крупными скачками мчался вдоль линии. Я выстрелил с колена. Он подпрыгнул и упал. Это был единственный мой трофей за все время.
  В сторожке лесника жарился бигус, сало, колбасы. Выпили по несколько чарок желтой старой водки прямо во дворе над телегой - в избушке мы не могли разместиться. Мороз стоял около -5С. Яркое солнце. В лесной тишине гулко разносятся веселые голоса.
  После закуски прошли еще один участок. Была убита лисица и еще один заяц. После этого нас пригласили на обед. Только что успели раздеться и обменяться впечатлениями в холле, раздался звук гонга (большой медный диск подвешенный на стене). Хозяин пригласил нас в столовую. За столом было человек 10 избранных, но дам, не было. Польский аристократ не считал русских офицеров достойными общества его семьи и дамам нас не представил, Хотя они с любопытством наблюдали за нами через окна при нашем отъезде.
  За нашими стульями стояли лакеи. Около приборов по нескольку рюмок разных размеров, бокалы. Тарелочки для закусок все время менялись. Мы с доктором не торопились хватать закуски, а контролер ел паштет ложкой, копченых рыбок брал пальцами, а горячие блюда и водку поглощал без меры. Незабитовский не замечал его, говорил с нами по-русски, так как доктор не знал польского языка.
  При Пилсудском Незабитовский был министром земледелия. Имение его называлось Бацевичи. После охоты у Незабитовского начался объезд помещиков, начиная с севера. Первым был Бжозовский. [Или Бржозовский. В разных местах написание различно. Примечание редактора.] Весьма вероятно, что фамилия эта произошла от реки Березины, где несколько столетий назад поселялись его прапрадеды. Хотя у белорусских феодалов в гербе фигурировали или зверь или птица: Лось, Орловский, Вронский, Волчкович, Козицкий и т.д. Радзивиллы,
  Забелы были пришлые, получившие свои поместья от польского короля.
   Дом Бжозовского стоял на живописном крутом берегу реки и выстроен со вкусом: с верандой, с мезонином, увенчанный башенкой.
  Шумливый, толстый, подвижный хозяин, пригласил нас на колдуны. Женат он был на сестре нашего Соболевского соседа Котовича. Мой отец однажды одолжил у Котовича на строительство 300 р. Я помню, как трудно было всей нашей семье ждать его решения, когда отец поехал к совершенно незнакомому помещику: даст или прогонит?
  Оказалось, что он принял отца ласково, денег дал, но просил расширить наш кирпичный завод и поставлять ему кирпич на постройки. Несколько лет подряд подводы возили ему кирпич. Наш босоногий "подрядчик" Степан Бочкин обжигал в год не более 10 тысяч кирпича. Но кирпич из синей глины славился своим качеством. Сестра Котовича оказалась бледной, покорной или забитой (нельзя было понять).
   Трое детей от 10 до 15 лет. При них гувернер, который смотрел на нас с доктором иронически. Я при нем делал еще больше ошибок в польском языке, чем всегда. Хозяин перешел на русский язык. Все остальные ограничивались небольшими репликами. Колдуны были превосходны, старая водка тоже.
  Следующим было поместье Якова Лукашевича. Он часто ездил за границу, а в имение наезжал на лето. Дом запущенный. Но на стенах портреты предков в париках, старинные миниатюры. Больших картин я не видел. Интересные фарфоровые сервизы. Шкафы с книгами. Прислуживала нам босоногая, миловидная молодка, кажется довольно близкая со своим хозяином.
  Еще через 15 километров вниз по реке хутор зажиточного хозяина, вроде Соболева. Но хозяин белорус менее культурен, чем наша семья, дом хуже.
  Потом Барятичи, Козловские и леса Радзивилла, которые тянулись до самого Новогрудудна и Минска. По его владениям проложена железнодорожная ветка на протяжении 80 километров. Учет леса поставлен образцово. Лесная контора состояла человек из 10. Шнуровые книги, все деревья на корню заклеймены и занесены в книгу. Образованный управляющий, немец, представил нам подробный, обоснованный счет и не пытался нас подкупить колдунами или охотой.
  Ниже по течению реки переговоры вел мой помощник Колосов. С графом Забелло произошел конфликт. Мы включали в акты все порубки вместе с мелколесьем, но оговаривали, какое количество леса не вывезено, включали туда и вершины крупных деревьев, которые владелец мог использовать на дрова. Были споры, но у нас была инструкция из штаба фронта, поэтому с нами, в конце концов, соглашались. Когда Колосов отвез акты графу на подпись, тот принял его весьма холодно. Он требовал, чтобы мы приняли от него вершины и сучья. Колосов скромно простился с ним, не вступая в споры. Хотя граф и угрожал:
  - В штабе Эверта (в штабе фронта) у меня работает брат. Я напишу, чтобы вам прислали разъяснение к инструкции.
  Я решил представить акты без его подписи.
  По примеру Забелло, не хотел подписывать акт и Ревкевич, седой неврастеник.
  Однако через неделю граф прислал управляющего с просьбой прислать акты для подписи, а Ревкевич приехал сам в санях, запряженных цугом, чтобы вместе еще раз осмотреть порубки. Обмер производился саперами точно. Ему нечего было возразить. После подписи он тоже пригласил меня на обед. Жена его имела тоже замученный вид, а дочь лет 25, довольно красивая, держалась, как монахиня. Дом обставлен красиво, нарядно, со стильной мебелью, с коврами. Сервировка тоже богатая. Только в столовой было холодно. У меня не было основания долго у них задерживаться. Через 30 мин. После обеда, я уехал. Меня просили навещать их, но не было желания воспользоваться их какой-то вымученной любезностью.
  И еще одна семья. Два старых холостяка Есьмоны. Лукашевич отзывался о них с большим уважением. Но дом их походил на дом зажиточного хуторянина, не более. Даже полы не крашеные. Никакого убранства в столовой: простой стол, венские стулья, голые стены. Обед вкусный и сытный. Крепкие, кряжистые два шляхтича, похожие на барсуков. В роли экономки старая тетка, просто одетая. Надворные постройки крепкие, с прочными воротами. Лес содержится в порядке.
  Какое было общее впечатление от всего, что я видел за все это время? Впечатление заброшенности и бессилия. Только Незабитовский, Есьмоны и еще крестьянин-хуторянин куда-то стремились и что-то делали. Остальные прозябали и чего-то ждали. Куда их смела революция, я не знаю, но что они не способны были к сопротивлению и, что им не было дела ни до Белоруссии, ни до России, это я заметил. Только Бжозовский собирался отослать семью в Киев, а остальные сидели в своих гнездах, как обреченные.
  
  1916 год. Дзеражно.
  После Москвы перевернулась еще одна страница в моих впечатлениях. Надо было переезжать ближе к фронту. Хотелось быть вместе с Симой. Письма мы писали друг другу ежедневно. Я под Новый год получил остроумную телеграмму:
   - Поздравительных нельзя. Поэтому только целую!
  Якубовичу и Надеждинскому очень понравился такой выход из положения. На телеграфе депешу приняли только за остроумие, а то с загрузкой почты было трудно.
  Антя болела тифом. Это добавило Симе хлопот. Когда она выздоровела и уехала в Соболево, стало легче. Росли дети. О том, какие они хорошие, Сима писала, но их проказы, шалости и милые ласки до меня не все доходили. Если бы не война и если бы мы жили вместе, и я стал бы лучше. Общество детей так облагораживает людей. Своим характером, здоровьем и даже жизнью они обязаны только одной Симе. Это она кормила их и одевала, просиживала ночи над их кроватками, когда они болели. Доставляла им радость ласками, детскими играми, держала их в животворной атмосфере любви.
  
  Перевернулась новая страница. Лукашевича приглашали остаться у них на Пасху, но надо было переезжать на новый участок, в район Баранович, ближе к фронту. Надеждинский уже развернул там работы.
  До станции Столбцы поездом, а там по весенней распутице еще 30 километров. Тут уже чувствуется близость фронта. Временные бараки, склады провианта, армейские транспорты, землянки. Помещиков нет. Деревни битком набиты тыловыми организациями. Попадаются окопы, колючая проволока.
  Деревня Скродщина состоит из 5 дворов. Один из них заняла контора младшего производителя работ, в другой питательный пункт Земгора для окопных рабочих. Мне освободили третью избу с клопами и тараканами. Мой кучер Курчинский, который сам просился ко мне еще в Барятичах, оказался очень расторопным. В расстоянии одной версты от Скродщины деревня Дзеражно, вдвое большая, чем Скродщина. Рядом пруд и дом мельника почище остальных. Мы с Врублевским немедленно переселились к мельнику, а Курчинский устроился в Скродщине.
  Контора Надеждинского в большом селе Налибокая на краю пущи (большого леса, что равнозначно тайге) Фальцфейна. Во время отечественной войны [Второй мировой войны; примечание редактора] там действовала большая группа партизан.
  Попал к Надеждинскому я в субботу перед Пасхой. Пошли в церковь. Там я неожиданно встретил своего однополчанина капитана Пименова и его зятя Куленко. Оказывается наш полк стоит здесь в резерве на отдыхе.
  Разговлялись у Надеждинского, но организовал праздничный стол Якубович. Он раньше меня уехал из Свислочи.
  На другой день приехал Одельный руководитель работ полковник Лагорно. Невысокого роста с эспаньолкой, весьма культурный и любезный. Антонов из отпуска не вернулся, перешел на другую работу. На его место закрепили меня.
  После отъезда Лагорно, я попал на питательный пункт в волостном селе (районный центр). Рядом с питательным пунктом оказалась квартира адъютанта 5 полка. Атнианин, обрюзгший от сна и водки, сидел за столом, заставленным обильными закусками: копченый жирный окорок, колбасы, Яйца, сырная пасха и т.д. С ним пил водку какой-то незнакомый прапорщик.
  Оказалось, что большинство моих сверстников погибло в боях. В штыковой атаке убит Эспнов. От пуль погибли Минцевич и Михельсон. Корниенко пошел прикурить в соседний окоп под обстрелом, и убит наповал пулей. Карпов тяжело ранен, лежит в госпитале. Командир полка Душкин попал в плен. Полком командует Кушаков.
  Окороков и Ищенко стоят в этой деревне, но их сейчас нет.
  Зашел и к сестрам: в одной комнате жили Ванда и Катя, переехавшие сюда из Свислочи. Ванда, взятая из какого-то белорусского хутора, имела цветущий вид, довольно миловидная, но малограмотная и совершенно некультурная. Катя, поповна из Забайкалья, которую уполномоченный Земгора Загурский, разделил с Ниной, чтобы она не поддавалась дурному влиянию, попала под влияние какого-то земгусара. Потом он уехал, а она бледная, худая, казалась больной. Ее назначили в Скродщину.
  Через день ко мне приехал Поль Окороков. Выпили с ним бутылку вина, и он много рассказывал о злоключениях полка. Между прочим, рассказывал, что бывших наших фельдфебелей произвели в прапорщики, и они теперь пьянствуют и стараются держаться фамильярно с офицерами. Кадровые их избегают, а прапорщики, призванные из запаса, культивируют в офицерской среде солдатскую грубость. В полку падает авторитет офицеров и дисциплина.
  Прапорщик Пивоварский для поднятия духа солдат, пустил слух, что видел в облаках Богородицу, которая благословляла наши окопы. Подполковник Костылкцкий рассказывал это солдатам, как достоверный факт. Пивоварский-то был известен еще в Самарканде, как продувной плут, самый вороватый из фельдфебелей.
  Мне достался для укрепления участок позиции длиной 25 верст от стыка с соседней армией влево. В 10 верстах впереди окопы занимал 1-ый Туркестанский корпус Леша. В него входил и 5-ый полк. Недели через 2 полк занял позиции впереди, сменив какой-то другой. Основные узлы обороны уже были намечены. В мое распоряжение дали полуроту сапер во главе с Колосовым, а рабочие - вольнонаемные, вернее, мобилизованное население.
  Начальник инженеров фронта генерал Гиршфельд дал подробную инструкцию. Работы шли довольно организованно. Я впервые вошел во вкус оборонительных работ. С удовольствием разбивал вместе с саперами окопы, организовывал обстрел подступов, укреплял узлы сопротивления. Стены окопов укреплялись жердями. Для каждого стрелка оборудовалась отдельная ниша-ячейка с козырьком. Удобные, прочные, сухие блиндажи. Проволочные заграждения.
  Окопы, с разделенными изломами, шли в две линии в расстоянии 100-200 метров одна за другой. В расстоянии 1 километра от первой - третья линия, но не сплошная, а на важнейших участках. Между ними ходы сообщения зигзагами, блиндажи, пулеметные гнезда, наблюдательные пункты, колодцы для отвода воды, отхожие места.
  Артиллерийские позиции, кухни и перевязочные пункты - в третьей линии.
  Все эти сооружения увязаны с местностью: наблюдательные пункты - в кустах на горушках, блиндажи - в лощинах, пулеметные гнезда для обстрела во фланг и перекрестным огнем. Это была творческая работа, искусство, и она мне нравилась.
  Надеждинского перевели на другой участок, а на его место приехал подполковник Бржозовский, который после окончания Академии работал во Владивостоке. Стройный, высокого роста он немного напоминал Великого князя Константина Константиновича. Он знал это и подчеркивал сходство: так же расчесывал на две части бородку, носил пенсне.
  Бржозовский расположил свою контору на хуторе километров за 7 от меня. Левее оказался участок Тэйха. Опять мы с ним встретились. Бржозовский ко мне придирался меньше, чем к Борису Николаевичу. Тот более резко возражал на замечания начальства. Да и участок у меня был легче. Резиденция командира саперной роты Клюева тоже была на моем участке, поэтому саперы работали здесь отчетливее.
  Участок Тэйха был от деревни Старина до Немана на краю болотистой полосы вдоль Немана. Кроме того, у него был передовой участок около живописного озера Кромань в лесу. Там вел работы наш Ивангородский приятель Святогор. Второй помощник Тэйха, Щербаков, хорошо образованный человек, Они оба со Святогором окончили Университет, обладал неистощимым юмором в духе Козьмы Пруткова.
  Мне тоже дали двух помощников, инженеров, призванных из запаса: интеллигентного, мягкого Рубанова дополнял немного грубоватый украинец Сукуренко.
  Звание инженера тогда стояло высоко. Когда мы втроем представились в деревне Налибоки начальнику штаба корпуса, генералу Покровскому, он пригласил нас на обед. За обедом Леш тоже был любезен: говорил с нами об охоте, о Петербурге, а о служебных вопросах не вспоминал. Здесь же была медицинская сестра из общины Красного креста, судя по манерам, женщина из хорошего общества. Леш вежливо угощал ее с приемами старомодного ухаживания. В то же время седые полковники, командиры полков ждали приема в комнате адъютанта. Я невольно вспомнил "о писаной и неписаной субординации", которую Лев Толстой изобразил в "Войне и мире" в отношениях штабных офицеров, которую сразу учел Борис Друбецкой.
  Мои сослуживцы из 5 полка тоже относились ко мне иначе, чем к пехотным офицерам.
  Наступила весна. Цвела черемуха, сирень, дикие яблоки. В конце мая защелкал соловей.
  В 8-10 верстах впереди нас были немцы. Ночью были видны ракеты, которыми освещались окопы при подозрении на продвижение противника. Иногда слышалась артиллерийская перестрелка, но очень редко, раза 2-3 в месяц. Западный фронт плотно засел в окопах.
  Меня пригласили в 5 полк на полковой праздник. Полк стоял в резерве около озера Кромань. Просили привезти с собой сестер Земгора. Поехала Катя и еще одна скромная блондинка, бывшая учительница. Кушаков встретил меня приветливо, как старого товарища. В больших лагерных палатках расставлены столы. В одной организовали танцы. Но все же это было не то, что в Самарканде. Кругом незнакомые лица. В том числе мой товарищ по Виленскому юнкерскому училищу Подшивалов, большой любитель книг, скромный, одинокий, капитан Сыров с солеными анекдотами, кое-кто из бывших фельдфебелей, казначей Горюнихин, старый холостяк Дегтярев.
  Кушаков усердно начал ухаживать за Катей. К нему присоединились еще десяток прапорщиков. Плясали русскую. На каком-то участке фронта завязалась ружейная перестрелка. Пули до нас не долетали. Но Кушаков пошел к телефону. Антипин писал какие-то распоряжения.
  Ищенко, которого почему-то звали "Микитой", опять плясал русскую с Катей. На рассвете мы уехали. Я почувствовал, что полк уже не тот, и что я уже оторвался от него.
  У меня для разъездов была пароконная, рессорная бричка и верховая лошадь. Нашего верхового "Дагестанца" все боялись: он был очень горячий, не слушался узды, не давал садиться.
  Курчинский попробовал проехать на нем от Скродщины до мельницы. Узкая улочка была перегорожена телегой. Дагестанец с ходу перепрыгнул через телегу и остановился только около конюшни.
  С помощью Курчинского я в первый раз сел на Дагестанца не без страха. Когда он рванул с места и не хотел остановиться, я поднял ему голову так высоко, что он ничего не мог видеть перед собой, заплясал на месте, а дальше пошел крупной рысью. Мало помалу, преодолев робость, я стал уверенно садиться в седло, а на открытых участках дороги пускал его в карьер. Через ходы сообщения и низкие заборы он прыгал без особого побуждения. Ездил я всегда без мундштуков, с простой уздечкой. Через месяц мы так привыкли друг к другу, что казалось он, чувствует даже мои мысли. Едешь бывало через мостик шагом и думаешь: "после мостика пущу рысью". Еще не подобрал поводья, не нажал шенкелем, он уже взял, как мне надо. Мне нравилось, подъезжая к резиденции Бжозовского в фольварке Обрубель или к полевому госпиталю, пустить его карьером, перепрыгнуть через заборчик и остановиться, как вкопанный. Дагестанец это мастерски проделывал. Иногда вместе со мной ездила Катя на венгерке. Родившаяся в забайкальской степи, она была хорошей наездницей. Но Дагестанец не терпел идти рядом. Ему непременно надо было вырваться вперед. Приходилось все время его сдерживать. В одну осеннюю темную ночь я возвращался от Бжозовского и хотел обогнать пароконную коляску прапорщика Семенова, который работал на участке Тэйха. Сын степного приволжского помещика и цыганки, он сам походил на цыгана, имел большой успех у сестер и женщин врачей. Он не хотел, чтобы я его обгонял, тоже пустил лошадей вскачь, а я в темноте налетел на проволочные заграждения. Мой конь упал. Я вскочил удачно, но Дагестанец запутался. Я боялся, что он сгоряча покалечится. Но к счастью все обошлось благополучно.
  Я так привык ездить верхом, что километров 15-20 я предпочитал ехать в седле. В экипаже мне казалось утомительнее.
  
   []
  Ян на Дагестанце, доктор Якубович на Немце. На осмотре позиций под Дзеражно.
  
  На моем участке работал отряд Земгора, который строил дороги. Он проложил просеку и гать через Налибокскую пущу к озеру Кромань на протяжении около 10 километров, а от Налибок к тыловым складам строил подвесную дорогу: деревянный прогон на столбах, а по прогону катаем колею. Под колесами коромысло с подвешенными к нему тележками. Таким образом, центр тяжести был ниже точки опоры. Создавалось устойчивое равновесие.
  
   []
  Ян и другие на тележке подвесной дороги.
  
   []
  Дзеражно. Ян - крайний справа.
  
  Бжозовский хотел подчинить себе Земгоров, но те сопротивлялись, так как получили задания от своего начальства из Минска. Бжозовский стал требовать сведения об их работе от меня. Пришлось мне ехать в фольварк Бриничев, к инженеру Запольскому. Витольд Витольдович Запольский оказался хорошо воспитанным, культурным человеком. Обстановка у них была серьезнее, чем в офицерской среде на почве уважения друг к другу. Впоследствии я подружился с Запольским и часто ездил верхом в Бриничев.
  
  Сима знала из газет, что на западном фронте установилось спокойствие, ждали конца войны. Она решила переехать с детьми в Соболево. До Соболева ее проводила Анна Владимировна. Детям в Соболеве, пожалуй, лучше, чем в Тифлисе: климат лучше, больше просторы, обилие молока. Но Симе, конечно, было много скучнее в глуши, да еще в окружении некультурных людей. Единственный наш знакомый с университетским образованием Кривоносов к этому времени уже умер, молодые Витковские и Шатабэлки были в армии. Когда дети немного освоились в новой обстановке, она приехала ко мне.
  Без пропуска к нам не пускали. Она в Минске обратилась в Управление Лагорно, получила там полную поддержку, а инженер-подполковник Миштовт даже проводил ее на вокзал. У нас ее тоже встретили хорошо. Якубович помнил ея остроумную телеграмму с поздравлением к новому году: "Поздравительную нельзя, поэтому только целую". Бжозовский отличал жену офицера от сестер. Да и держалась она, конечно, иначе, чем сестры. Тэйх был старый знакомый. Клюев и Колосов - кадровые офицеры.
  Сима приехала худая и стриженая под мальчишку после болезни. Она болела в Тифлисе. Пришлось носить белую шапочку. Мы с ней опять начали ездить верхом. Венгерка была старая Ивангородская знакомая.
  Сима привезла с собой две бутылки кавказского кахетинского. Ея именины мы отпраздновали очень хорошо. Совсем забыли о войне. Почувствовали себя в своей среде.
  Стали забывать о войне и офицеры в окопах. Везде шла игра в chmine-de-fere.
  Бжозовский тоже нашел себе партнеров в лице Клюева, Семенова, местного ксендза и других. Ксендз проиграл однажды свой экипаж и лошадей. Потом, кажется, отыграл.
  Местное население на лето освобождали от оборонительных работ: надо было сеять хлеб. Даже на полосе между немецкими и нашими окопами некоторые крестьяне косили сено, не обращая внимания на артиллерийский огонь. Снаряды перелетали через их головы, а ружейная перестрелка возникала редко.
  В качестве рабочих появились военнопленные австрийцы. Для них пришлось строить землянки. Солдаты оставались в том обмундировании, как их взяли. К этому времени оно уже износилось. Особенно плохо было с обувью. Они сами мастерили себе тапочки, лапти. Офицеров среди них не было. Они были размещены в тылах. Некоторые даже жили на частных квартирах.
  Наши офицеры. Которые командовали этими дружинами были далеко не из лучших. Это были призванные из отставки, выгнанные из армии мирного времени за неблаговидные поступки, или инвалиды. Исключение представлял милый старик - полковник Василий Иванович Кареев, брат знаменитого историка Дмитрия Кареева. Он мирно жил в захолустнейшем городе Орловской губернии - Жиздре, занимался сельским хозяйством, общественной деятельностью, был членом астрономического общества, имел специальный "участок" на луне, за которым наблюдал, давал сведения разным научным обществам о местной природе. Мне он показывал тоненькую брошюрку, написанную о донном льде на реке Цне. И вот такого мечтателя в возрасте 80 лет заставили командовать военнопленными. В молодости он служил в армии и в отставку ушел полковником.
  Бедный старик был плохо приспособлен к походной жизни, у него сильно болели ноги. Но в офицерской форме он имел весьма живописный вид: высокого роста, в длинной шинели, с длинной седой бородой. У меня о нем остались самые приятные воспоминания. Несколько раз я заезжал к нему. Со старомодной любезностью он отдал мне визит и потом заезжал еще.
  Но военнопленным под его начальством жилось плохо. Злым гением его дружины был помощник Кареева зауряд-подполковник Веселаго, гласный тверского земства. Зауряд-подполковник потому, что в армии никогда не служил, а должность занимал офицерскую. Говорун, нахал и вор, он безжалостно обкрадывал пленных. В конце концов, его куда-то убрали, иначе во время революции его непременно убили бы.
  Пленные продавали местным жителям кольца, искусно отлитые из свинцовых колец от снарядов, были среди них художники, граверы, а из румын все музыканты. В дружинах из них создали оркестры, которые играли польки и вальсы на вечеринках в дни отдыха.
  Поздней осенью прислали нам бурят. У них были свои старшины, котлы в которых они варили конину. В толстых длинных халатах, неповоротливые, не знающие русского языка, они не хотели и не умели работать. При передвижениях с участка на участок, они через каждые 10 верст останавливались, начинали варить конину и кипятить зеленый чай, потом отдыхали. За день проходили не более 20 километров.
  Но интеллигенция у них была. К нам с Симой заходил их уполномоченный, студент университета. Он вполне чисто говорил по-русски, знал русскую литературу, удачно острил. Например, рассказал, как, будучи репетитором какого то барчонка в Петербурге, он должен был отвечать на множество вопросов назойливого мальчишки.
  - А что такое социализм?
  - Социализм есть такая историческая концепция, которая не поддается теоретической интерпретации, - со всей серьезностью ответил он.
  Вместе с организованными рабочими появился и обоз. Выстроили временную конюшню, а старшим обозным назначили величественного старика, похожего на бога - Саваофа.
  Бжозовскому дали для связи взвод казаков кубанцев. Бжозовский иногда ездил к участку верхом, а за ним следовала живописная группа казаков в черкесках с газырями (патроны на груди), в кубанках, с развивающимися башлыками, пришпиленными к плечам. Однажды ко мне явился красавец урядник Кусый с седеющими усами, просил отпустить его на неделю, на свадьбу сына. Я просил Бжозовского отпустить его. А через две недели он пришел к нам с Симой с такой же красавицей женой, казачкой лет 43 поблагодарить за отпуск. Привезли и гостинцев - фруктов.
  Земгор организовал в фольварке Старом поликлинику для рабочих. Главный врач, увядшая некрасивая Еврейка скоро влюбилась в Семенова, а он с удовольствием ездил к ним пить спирт и коньяк.
  Фельдшерица - маленькая и злая еврейка держалась с офицерами враждебно. Другая сестра Маруся, тоже еврейка, была всегда приветливой и вежливой. Очень красивая и себе на уме, она, как-то, умела создать вокруг себя броню, самые нахалы не позволяли себе никаких вольностей. Как-то я случайно на почте получил для нее открытку с шаблонным поздравлением с подписью Марьян. За столом, в присутствии многих лиц, я пошутил, что теперь знаю, как зовут ея поклонника. Она вдруг возмутилась и выбрав удобную минуту очень серьезно шепнула мне:
  - Никогда не называйте этого имени. Вы можете меня очень подвести.
  После революции, она довольно быстро уехала в Минск. Вероятно, она была связана с какой-нибудь политической партией, а кличка "Марьян" могла быть известна полиции. Но случай этот прошел незаметно, больше я о нем с ней не говорил. А она встречала меня всегда дружелюбно.
  Сестры-хозяйки, Ванда и Маня держались довольно скромно, интеллигентностью не отличались, а прапорщики держались с ними так, как в 1930-1960 года студенты и молодые инженеры держатся с девушками: с первой, со второй встречи на "ты", грубые и обидные шутки, звать просто по имени, пускать им дым в лицо, не уступать места и т.д.
  Когда я обращался с ними вежливо, Сукуренко смеялся:
  - Что вы с ними, как с принцессами разговариваете, разве они понимают.
  Но они, таки, понимали и обижались, только не умели отстоять свои права.
  Под конец появился в роли санитара молодой поп Георгий. Сей священнослужитель служил раньше в казачьем полку, но даже там он не был подходящей фигурой для молитв. Его просто убрали в резерв. (Примечание Симы: Поп Георгий был инвалид и у него на правой руке не разгибались три пальца - указательный, средний и безымянный, потому он и [не?] мог быть попом.)
  Очень общительный и веселый поп Георгий пришелся ко двору. Ходил он не в рясе, а в длинной рубахе, подвязанной шнурком, довольно коротко подрезанные волосы и молодая бородка.
  Ему можно было скомандовать по телефону:
  - Батя, что-то скучно, спой эпиталаму из Нерона.
  Батя охотно пел. Мог и из Гейши или Китаянки.
  Умер казак в больнице. Это было в декабре. Я поехал его хоронить. Стоит гроб на дрогах около ворот, а около него нет никого.
  - Где отец Георгий?
  - Там, в общежитии сестер.
  - Нельзя сюда, нельзя, - хохочут сестры.
  Но я вижу, через полуоткрытую дверь, что поп сидит на табуретке, а сестра завивает ему щипцами волосы.
  Облачился, взял кадило, спел панихиду. Создалось торжественное, грустное настроение. У сестер на глазах слезы. Торжественно проводили на кладбище.
  Едем обратно. Я в одних санях с попом и с молоденькой сестрой. Откуда-то появилась балалайка, и отец Георгий уже напевает:
  - Это девушки все обожают
   От принцесс, до крестьянок простых... и т.д.
  
  В августе Сима уехала. Стало тоскливо. Начались дожди, слякоть. На фронте полное спокойствие. К Бжозовскому приехала жена Нина Каземировна - бывшая опереточная артистка, располневшая, немного увядшая, но веселая и остроумная. Стали собираться к ним в гости. Щербаков и Нина Каземировна острили и потешались над контроллером Канцелем, который мнил себя неотразимым мужчиной, посылал "роковые" взгляды Нине Каземировне, пытался петь баритоном, хотя слуха не имел. Она его беспощадно высмеивала.
  А Щербаков, беседуя с Бжозовским, передразнивал его: так же шмыгал носом, поправлял pince-nez, жестикулировал. Это было небезопасно потому, что Бжозовский был очень самолюбив. Нина Каземировна все замечала и хохотала. Какого-то подхалима полковника из дружины военнопленных он вовлек в игры с сестрами и показывал нам, как тот стоит дураком среди молодых девчат.
  Во все свои проказы он посвящал меня и доктора Якубовича.
  Раз Нина Каземировна разыграла целый водевиль: обед с генералом.
  В штаб корпуса поступил донос, что обозники продали бурятам лошадь на мясо, а сами сочинили акт, будто лошадь пала.
  Разобрать дело на месте приехал какой-то тыловой генерал Николаев, толстый, неповоротливый, нудный, похожий на идола.
  Бжозовский пригласил его на обед, а чтобы обед был немного торжественнее, пригласил меня и Якубовича.
  Бжозовский ведет с ним скучный разговор, мы с доктором молчим, а в соседней комнате наряжается Нина Каземировна и напевает что-то из "Периколы".
  - Кто это? - насторожился генерал. Одновременно он не может оторвать взгляд от закусок и бутылок, которые расставляет денщик.
  - Это моя жена, Нина Каземировна, - скромно говорит Бжозовский.
  Входит Нина Каземировна в светлом кисейном платье с голыми руками и шеей, с ангельским видом, глазки опущены.
  - Вы счастливец полковник, что можете жить на фронте с женой, - говорит генерал.
  Приглашают к столу. В конце стола хозяйка, справа генерал, слева муж, а дальше мы с доктором. Выпили по рюмке. Закусили. Генерал завязывает разговор с дамой:
  - А Вы, Нина Каземировна, не скучаете здесь в глуши?
  - Немного скучаю. - Сама глазки в потолок, мина постная. А когда генерал наклонился к тарелке, делает ему гримасу.
  Мы с Якубовичем сохраняем серьезность, молчание. Выпили еще перед супом.
  - А Вы, Нина Каземировна, поете?
  - Пою, - и глазки к небу, а за спиной генерала показывает ему язык.
  - К осени погода начала портиться.
  - Да.
  В таком духе беседа длится еще некоторое время. Потом в разговор решительно вступает муж, поворачивает на служебные темы. Генерал немного оживился, а от такого разговора с дамой он даже вспотел.
  После чаю я попросил разрешения уехать. Вышел на крыльцо, чтобы найти кучера. Хозяйка выскакивает за мной.
  - Я поеду с Вами. Пусть Костя его занимает, извиняется, говорит, Что ей нездоровится, надо съездить в фольварк Старое.
  А когда мы приехали в Старое, ангельский вид исчез, и она в лицах представила сестрам "обед с генералом".
  Еще пикантная подробность. Генерал выяснил, что лошадь действительно сдохла. Составили акт, в присутствии комиссии сняли шкуру, а мясо зарыли. Но предприимчивые обозники выкопали мясо и продали его бурятам. Те благополучно все съели. Никто не заболел.
  В Старом новая сестра, Маня Севастьянова, девчонка лет 17, нежная и глупая.
  Ея старшая сестра Зина пошла в армию из патриотического побуждения. Кроме того, она в семье считалась будущим врачом, училась на курсах. Родители богатые московские булочники Севастьяновы. А Маня не сдала переэкзаменовки в 7-ой класс гимназии, поэтому пошла на курсы сестер. Там она увлеклась каким-то пожилым врачом, который, к тому же, был женат. Родители направили ее к сестре. Здесь, конечно, Тоже были охотники поухаживать за хорошенькой москвичкой.
  Нина Каземировна взяла ея под свое покровительство и обыкновенно поручала мне привозить ее в Бриничев и отвозить обратно. Пробовал я возить ее и в фольварк Бриничев к Запольскому. Там мы вслух читали Чехова. Это было, кажется, один только раз. Маня от чтения зевала и дремала. А, в общем, обе сестры производили хорошее впечатление. Что с ними сталось после революции?...
  
   []
  Гера с игрушкой, Галя с книжкой, Георгий с мишкой.
  
   []
  Сима. 1916 г.
  
  Мне разрешили съездить на неделю в Соболево. От Зябок до Кублич пешком. Далее везет знакомый еврей. Поля плохо обработаны. Полупустые лавчонки в Кубличах. Много солдаток около почты в Старине. В Соболеве Сима и Флера как добрые феи под крыльями которых кормятся, смеются, играют, хлопочут около своих игрушек дети.
  Я никогда, ни раньше ни потом, не испытывал такого потока любви и обожания к моей особе. Ласково светит солнце. Я иду с детьми к лесу. Сели на полянке. Дети жмутся ко мне, как птички. Взял на колени девочку Флеры, Герман тоже лезет на другое колено:
  - Это мой папа.
  Другие прижались сбоку, держат меня за шею, за руки.
  Георгий только еще учился говорить. Показывает мне цветок, который он нашел, притащил шишку. Галя изображает из себя старшую, умную послушную девочку, отряхивает платьица младших, берет у них мою фуражку, чтобы не измяли.
  И все рассказывают о своих делах, требуют к себе внимания.
  До чего доверчив и добр весь этот народ, как они стараются мне услужить и доказать свою любовь. Беру на руки то одного, то другого. Прямо плакать хочется.
  Тут немалую роль играют разговоры Флеры и Симы о своих фронтовых "героях".
  А вечером, когда дети улеглись спать, мы с Симой выходим на крыльцо. Когда открыли дверь, кажется, что какая-то темная масса валится на нас, так темна ночь. Небо затянули тучи. Что-то темное стоит за окнами.
  В заброшенном хуторе четыре женщины - мама, Сима, Флера и Антя, и около десятка детей, кажутся такими беспомощными, что сердце щемит. Мужчин всех забрали в армию. Только у Фэликса так много сыновей, что двое еще остались, да я прислал ратника ополчения из нашей организации помочь убрать урожай. Поле засеяно не полностью. Сена мало. Лошадей и коров наполовину стало меньше. Сима покупает в соседних деревнях кур и поросят. Молока и хлеба пока хватает.
  Самое главное, страшно за женщин и детей в одиноком хуторе, среди сражающихся народов с пушками, с пулеметами, с газами. Появляются дезертиры в тылу. Есть слухи о бандитах.
  Однажды ночью собаки так отчаянно лаяли, что Флера с Антей вышли на крыльцо и выстрелили два раза из охотничьего ружья.
  Мы с Симой обсуждаем, нельзя ли ей с детьми переехать ко мне. Но около Молодечно идут бои. Как будто, оживление на фронте.
  
  Только что вернулся в Скродщину, Бжозовский звонит по телефону, надо ехать в Минск. Устраиваются проводы Лагорно.
  В Минске совсем другая атмосфера, чем в Соболеве. Обильный ужин с вином, раскрасневшиеся лица потрепанных мужчин. Потом карты. Я не играю, но мне некуда деваться. Управление отдельного руководителя работ в 5 километрах от города. Надо ждать, когда все поедут.
  Лагорно любят, чествуют. Но когда взялись за карты, его обыграли на полторы тысячи рублей. Надо дать отыграться, поэтому сидят до утра. Все устали. В конце концов он остался в проигрыше рублей на триста.
  У меня это вторая бессонная ночь. В поезде, когда ехал из Соболево, я тоже не спал.
  Вместо Лагорно назначили полковника Исакова, сурового, коренастого, с чуть заметной сединой.
  В начале войны, когда он выполнял какое-то срочное задание, явился погоняла из штаба Армии, которого он знал еще из кадетского корпуса, как пустого малого. Исаков послал его по какому-то нецензурному адресу. Тот перешел на официальный тон и стал делать выговор. Тогда Исаков дал ему по шее и вытолкнул из своей землянки. Исакова за это разжаловали в рядовые. Около 6 месяцев он ходил с винтовкой и с лопатой. Недавно он получил Георгия и за боевые заслуги опять произведен в полковники.
  Через несколько дней он приехал осматривать наши работы. Бжозовский с часами на золотом браслете, со стеком и всевозможными побрякушками ему не понравился. Исаков явился в окопы раньше сапер, лазил в самые глубокие блиндажи, проверял их прочность, маскировку, проверял проволочные заграждения, мосты, расквартирование сапер, рабочих. Это был настоящий командир. Когда после 9 часов приехал Бжозовский с картинным вестовым-кубанцем, Исаков, тут же, при саперах, раскритиковал его работы, обещал наложить взыскание. На моем участке все обошлось благополучно.
  Выпал снег. Вечеринки у Бжозовского прекратились, Нина Каземировна уехала, но игра в карты продолжалась. Я ежедневно объезжал свой участок, рано ложился спать, писал письма.
  К новому году ждали Нину Каземировну с подругой, тоже артисткой, Клавдинской.
  Сима приехала раньше, кажется в начале декабря. Представилась возможность устроиться сестрой-хозяйкой на питательный пункт в Скродщине. Но требовалось разрешение уполномоченного от Земства Петлюры. От какого земства он тогда работал, я не знаю. Его резиденция была где-то около местечка Мир, за 40 километров от Скродщины.
  Симу на станции Столбцы я встречал на паре лошадей в санях, сделанных австрийскими пленными. Венгерка и Хмара были верховые лошади, но Курчинский заставил их ходить в запряжке. Мчались, как вихрь. От Столбцов до Скродщины 35 километров мы примчались за 2 часа.
  На этих же лошадях мы ездили и к Петлюре, не подозревая, какую роль он будет играть в последствии. Был солнечный, зимний день, мороз -5С. Население здесь редкое, видели в стороне от дороги волков. У меня был револьвер, но они были за пределами дальности.
  Формальности по приемке на работу легко выполнили. Петлюры мы так и не видели. Кто-то другой давал ему документы на подпись.
  На обратном пути проехали к Тэйху. Он теперь жил около озера Кромань в домике, срубленном из бревен. Приехала и его жена Варвара Гавриловна. Дочь медицинского генерала, она училась в Париже в Сорбонне, но вид у ней был настоящий русский: полная, круглолицая. Угостила нас пельменями. Здесь же жил Щербаков, а несколько в стороне над озером стоял такой же домик с верандой, в котором жил Святогор. Летом в озере купалась русалка с русой косой и пела песни. Это была сестра из какого-то отряда. Он ее увез с собой и женился.
  
  Симе надо было съездить в Соболево за детьми. Поезда ходили плохо. Нам казалось проще проехать на лошадях до Молодечно, чтобы избежать пересадки в Минске. По карте десятиверстке, которая у меня была, выходило, что до Молодечно 100 верст. Можно проехать за один день вдоль фронта, примерно на уровне корпусных резервов.
  У нас в обозе были маленькие шустрые, косматые лошаденки, привезенные с Урала. На них мы и поехали в удобных больших санях, которые загрузили сеном. За кучера сел Симбирский ратник ополчения Блинов - в высшей степени ласковый, веселый, невзыскательный. Расчесанная на две стороны борода совсем не гармонировала с его юношеским лицом.
  Выехали на рассвете в несколько приподнятом настроении, как это бывает, Когда рано встанешь. Сима разрумянилась. Глаза весело блестели. Первые 30 километров проехали по знакомой местности. Мороз был изрядный - около 20 градусов по Реомюру [25 по Цельсию].
  Проехали через местечко Камень. Местечек с таким наименованием в Минской губернии несколько десятков. Немного поплутали среди каких-то бараков, не показанных на карте. Пересекли узкоколейку, выстроенную во время войны. Наши мохнатые лошаденки неутомимо бежали. Сначала интересно было загадывать, что будет за этим лесочком, куда выведет этот поворот дороги, что это за подводы впереди, а потом начала сказываться усталость. Особенно было утомительно Симе. Она выросла в Туркестане, не привыкла к продолжительной езде, а скрип полозьев немного укачивает, хотелось спать.
  К местечку Першей подъехали уже под вечер. Оставалось еще верст 40. Надо было покормить лошадей и перекусить самим. Остановились в какой-то избе, вроде постоялого двора. Приятно было раздеться и согреться. Мы даже немного полежали. Очень жаль было будить Симу. Она так сладко заснула.
  Так не хотелось выходить на мороз. Казалось, что стало еще холодней. На небе уже стояла луна. Пересилили себя; Сима ежилась, зевала, но скоро опять ожила. Освещенный луной лес украшенный инеем был волшебно хорош.
  Как в сказке: Блинов, похожий на деда мороза, борода у него совсем побелела, увлекал нас куда-то в неведомую даль, среди застывших сосен, похожих на колонны волшебного дворца в стране, лишенной движений и звуков. Двигались только мы с санями, а наши голоса терялись среди деревьев.
  Не доезжая километров 10 до Молодечно, обогнали колонну пехоты. Ружья были составлены в козлы на привал. Но мороз не давал сидеть. Люди прыгали на месте, хлопали руками, а некоторые просто ежились и спали стоя. Это уже была не сказка, а тяжелая действительность.
  Кони наши устали. Последние версты казались бесконечно длинными. Вот-вот, кажется, подъезжаем, уже слышен свисток паровоза, а станции все нет и нет. Наконец зачернели будки, избушки. И везде полно было полузамерзшими людьми. Наконец вокзал. Ноги у нас застыли, трудно было выговорить слово от усталости и холода.
  Вокзал забит людьми до предела. С трудом протискиваемся к кассе. Поезда надо ждать еще часа 3. Блинов тоже влезает в вокзал погреться. Лошадям он подбросил сена, прикрыл их и привязал около забора. Через несколько минут, он вышел посмотреть на лошадей. Возвращается взволнованный - лошадей нет. Ищем вместе с ним, спрашиваем, заявляем станционному жандарму. Все напрасно. Лошадей угнали.
  Блинов бросается на поиски и исчезает. Появился он в Дзеражно дней через 5. Все-таки нашел возок и одну лошадь, а у другой обрезаны постромки. Кто-то сел и уехал дальше верхом, потому что эта лошадь выбилась из сил. Это уже оказалось километров за 15 от станции. После моих объяснений лошадь списали в расход, а мне сделали замечание.
  От нервозности усталость стала меньше чувствоваться. Сима кое-как устроилась в нетопленом переполненном вагоне, а я через Минск переехал обратно. Сима продолжала свою нелегкую поездку, не первую и не последнюю, которая ей досталась на долю во время войны.
  Полузамерзшая вернулась в Соболево и не отдыхая стала собираться ехать ко мне. Ссылалась на слова детей:
  - Папа там один, нас ждет, плачет.
  Сама же научила их так говорить.
  Морозы не прекращались. Встретил я их в Минске. Георгий помнил, как плохо и холодно было ехать из Соболево в Зябки, не хотел уходить из вагона, где он пригрелся. Просился обратно в "Комнатку". Я прикрикнул на него, а он пожаловался матери:
  - Дядя кричит...
  Он в Соболеве видел меня в другом костюме и в другом настроении.
  В Столбцах Германа и Георгия завернули в одеяло, как кукол, а Галю посадили на какой-то чемодан впереди в очень неудобной позе. Я держал на руках Германа, а Сима - Георгия. Курчинский гнал лошадей вовсю. Через 2 часа мы были в Скродщине.
  В дороге дети немного капризничали, просились по своим делам, но разворачивать их было нельзя. Был один ответ:
  - Потерпи еще немножко.
  Галя тоже терпела, хотя у нее капали слезы. У Симы мерзли руки.
  - Еще немножко. Вот уже осталось 5 верст. Вот уже видны огни.
  Наконец в теплой комнате. Врублевский натопил печь. Но комната не особенно уютная. Угол промерзает. Там стоит железная печь. От дверей дует. Герман нервничает, капризничает:
  - Хочу шоколадку-у-у...
  - Я тебе покажу шоколад!!!...
  Таковы были первые нерадостные впечатления нашего второго поколения на фронте. Правда, они уже были на фронте в Ивангороде, но там обстановка была не фронтовая, а здесь все было по-походному.
  На следующий день к нам приехали сестры из поликлиники, были в восторге от детей. Звонил Бжозовский. Говорил, что надо было по пути заехать к нему погреться. Очень скоро Сима стала членом дружного коллектива. Часто бывала в Старом в поликлинике.
  Чуть потеплело, дети стали бродить по берегу пруда вокруг дома. Сима стала ездить верхом. Иногда, вместо меня, ее сопровождал молодой красивый казак Нестеренко, в черкеске с башлыком. Ездил с ней к Карееву, Бжозовскому.
  Сима начала работать на питательном пункте. Заведующим был назначен художник с длинным носом, с длинными волосами, худой, несчастный, начинающий стареть, но с сентиментальными воспоминаниями. Он чуть не со слезами в глазах рассказывал Симе, как, завернувшись в плащ, лежал целую ночь на ступенях храма Святого Петра в Риме и рисовал в своем воображении грандиозные картины великого прошлого "Вечного города".
  
   []
  1917 г. в Дзеражно.Сима с детьми.
  На камне сидит Галя, стоит Герман, на коленях сидит Георгий
  Стоят: хозяйская дочь, начальник питательного пункта, помощник Яна.
  
  
  Газеты мы читали редко. На фронте установилось такое затишье, что никто уже не ждал ничего нового. Ругали Распутина. А когда узнали о том, что его убил Пуришкевич вместе с графом Юсуповым, передавали много вариантов о подробностях убийства. Все были довольны, что его мрачная тень исчезла с горизонта.
  Шли бои за предместное Икскюльское укрепление на Двине в Латвии. Из Галиции наши отступали. Был бунт в Туркестане. Узбеки не хотели идти на фронт даже в качестве рабочих. Вспышка была вызвана также недовольством русским полицейским режимом. В Катта-Кургане и в Джизаке русские все были перебиты, в том числе некоторые наши знакомые. В Катта-Курган из нашего полка ушел на должность уездного начальника Трофимов, довольно культурный и предприимчивый человек. Взятки с местного населения он брал больше баранами. У него была нежная блондинка жена и двое детей. Жена охотно делила все неудобства и скуку захолустной жизни с мужем и создавала для своей семьи уют. Остались ли они живы не знаю.
  Новый год встречали у Бжозовского с музыкой и танцами. У Симы было красивое платье, и сама она была лучше сестер.
  Подруга Нины Каземировны оказалась весьма вылинявшей фиалкой с жиденькими кудряшками, с жалобным голоском.
  Васе Якубовичу было весьма скучно занимать ее. При каждом удобном и не удобном случае он оставлял ее одну и предпочитал общество моей жены.
  Так закончился мирный 1916 год. Шла война, а мы ее почти не чувствовали.
  Тут я один раз попался. Мы с Симой ехали на санях. Между нами сидела Маня Савостьянова. Сима дала ей муфту погреть руки. Моя рука тоже влезла в муфту и нашла там теплую нежную ручку. Я тихонько погладил и пожал ее. На пожатие ответили. Сима с Маней о чем-то шептали и смеялись. Я опять завладел Маниной ручкой.
  - Ах, вот ты как, - опять стала смеяться Сима и потянула мою руку из муфты. Оказывается, это была ея рука, а не Мани.
  
   []
  Маруся Савостьянова - медсестра из медпункта в "Старом". 1916 г.
  
  
  1917 год. Скродщина.
  В конце февраля появилось сообщение в газетах о беспорядках в Петербурге.
  Интеллигенция возмущалась министрами Штюрмером и Протопоповым. Надеялись, что Государственная Дума добьется ответственного министерства из фракции К.Д. [Конституционных демократов]
  Старший телефонист по фамилии Разумный подслушал по проводам, что царь отрекся от престола и сказал об этом нашим денщикам. Я сначала не поверил и запретил распространять эти слухи. Но на следующий день привезли экстренный выпуск газет с подтверждением, что февральская революция свершилась. В "Русском слове" и в "Речи" успех революции приписывали Государственной думе, фракции К.Д. [Конституционных демократов] с Милюковым во главе и трудовой партии (С-Р [Социалисты-революционеры] и С-Д [Социал-демократы]), где начал выдвигаться Керенский. Тон статей был ликующий, восхвалялась бескровная революция, о роли рабочих и о размере волнений ничего не писали.
  В тыловых войсковых частях появились говоруны из прапорщиков запаса и из врачей.
  Я был на одном таком митинге в Налибоках. На площади стояла стоймя крупная бочка из-под керосина. Рядом стол. Ораторы взбирались сначала на стол, потом на бочку и прославляли свободу. Но надо было сначала победить немцев. Какой-то толстый капитан, вероятно, призванный из запаса, после выступления, вдруг обратился к одному из солдат:
  - Шмулевич, подойди сюда.
  К столу смущенно подошел довольно запуганного вида, болезненный солдат.
  - Вот раньше над тобой издевались, называли жидом, а теперь мы с тобой равны. Мы теперь с тобой братья. Давай поцелуемся. - И заключил вконец растерявшегося солдата в объятия.
  Капитан явно переборщил в сцене о трогательном единении. Сцена вызвала иронические улыбки. Было немного стыдно за него.
  В саперной роте Клюева дисциплина сохранялась без всяких изменений. Приобрел популярность прапорщик Минин и некоторые более культурные люди, которые разъясняли солдатам смысл событий и призывали воевать с немцами для защиты революции.
  Военным министром был назначен депутат Государственной думы Гучков. Он издал приказ ? 1 изменивший правила подчиненности и внешнего чинопочитания в армии. Отдание чести офицерам отменялось. Это вызвало возмущение офицеров, хотя солдаты не спешили использовать свои новые права.
  Телефонист Шембель, самый неисправимы из команды, в пьяном виде нагрубил по телефону какой-то сестре. Я наложил на него арест на сутки. Он присмирел.
  В 1919 году я встретил этого телефониста в роли комиссара ЧК. Он отнесся ко мне "милостиво". Сказал, что честные офицеры из старой армии большевикам нужны.
  - А вот если бы я Кушпиля встретил, я бы ему все припомнил.
  Прапорщик Кушпиль, одессит, с первых же дней революции стал хвалить большевиков.
  После митингов, в тыловых частях стали возникать выборные комитеты, пытавшиеся объединить единомышленников и сказать свое слово при организации нового правительства. При ставке Верховного Главнокомандующего организовались офицеры Георгиевские кавалеры. Появились национальные группы поляков, латышей. Даже военнопленные вовлекались в группы, ведущие агитацию от политических партий. Проявляли активность социалисты-революционеры, партия Керенского, которая именовалась социал-демократической трудовой. Газета "Речь" твердо отстаивала программу конституционных демократов ("Кадетов") во главе с Милюковым. По инициативе полковника Гиршфельда военные инженеры решили собраться в Минске, организовать свой комитет и послать делегатов на общеармейский съезд.
  
  1917 год. Минск.
  На съезд я ехал в одном вагоне с Бжозовским. В дороге к нам подсел Главный Инженер фронта Ильясов, профессор фортификации нашей Академии, большой болтун. Они с Бжозовским строили большие планы на оборонительные работы, чтобы задержать наступление немцев до Учредительного собрания.
  В Минске в городском саду шел непрерывный митинг. Председательствовал пожилой мужчина с седеющей бородой в шинели прапорщика. Большинство выступающих требовали верности союзникам, и призывало воевать до победы. Но были и пламенные протесты против речей, которые вели люди, окопавшиеся в тылу. Меня поразила выдержка и спокойствие председателя, который бесстрастно записывал ораторов и давал им слово, совершенно не реагируя на характер выступления.
  Около костела группировались военные. Мне попался навстречу капитан Руст, виленец. Он окончил училище на год раньше меня, но мы знали друг друга. Католиков-юнкеров по воскресеньям водили под общей командой в костел.
  На мой вопрос, что здесь происходит, он сказал, что приехал на съезд поляков солдат и офицеров. Предложил мне принять участие в качестве гостя. Подошел Язвинский, уже в чине подполковника, с орденом святого Владимира. Мы с ним вместе учились в Академии. Он тоже стал убеждать меня присоединиться к съезду.
  Зашли вместе в костел. Впереди стояло несколько седовласых генералов. Мне запомнилась фамилия Мокшецкого. В стройном порядке стояли офицеры. Ксендз выступил с "амбонии" (с трибуны) с проповедью на евангельский текст: "Собирайте крошки". После того, когда Христос 5 хлебами накормил пять тысяч человек, еще набрали сколько-то корзин крошек. Речь шла о сборе в одно целое разрозненных частей Польши, а в первую очередь собрать военных поляков в одну польскую армию. Настроение было весьма торжественное, когда под звуки органа присутствующие запели запрещенный польский гимн:
  
  Boze cos Polske przez tak liczne ureki
  Otaczal godlem zwycies zstwa u chwaly
  Wirwij polakow z niemieckiej przemocy
  O to cies prosi narod polski caly
  
  Боже, который Польшу через столько веков
  Окружал достоинством побед и славы
  Вырви поляков из немецкого засилья
  Об этом тебя просит народ польский весь.
  
  Раньше пели не о немецком засилье, а о Московском. Это была уступка времени.
  Когда звуки органа и мужские голоса волной поднялись в высоту под своды храма романской архитектуры, я увидел, как из глаз седых генералов полились слезы, стекая на бороды. Зарыдали и упали на колени несколько женщин.
  Я вспомнил разоренные польские деревни, старика умирающего при свете пожара, бесконечные обозы беженцев и тоже не мог удержать слез. Плакали почти все. Такого общего чувства, разделенного несколькими сотнями людей, мне не приходилось испытывать ни раньше, ни после.
  Перед костелом офицеры выстроились в четыре шеренги. Я тоже встал в строй рядом с Язвинским. Он, в качестве гостя, провел меня в театр, где собирались выборные от поляков из всех войсковых частей фронта. После безалаберных митингов, собрание в театре выделялось стройностью и организованностью.
  На сцене стояли польские флаги: красные с одноглавым белым орлом. В президиуме сидели генералы Мокшецкий, Свентоховский, литераторы, старые каторжане, возвращенные из ссылки.
  В ложе сидел генерал Гурко, потомок Шипкинского героя, бывший генерал-губернатор Царства Польского: маленького роста, но стройный, худощавый с черной, как смоль эспаньолкой и с седеющей шевелюрой.
  Когда один из членов президиума обратился к нему с приветствием на русском языке, он встал и просил говорить на польском, так как понимает польскую речь и ему нравится польский язык. Заявление это было встречено аплодисментами, также как и его выступление, когда он говорил. Что всецело поддерживает идею организации отдельной польской армии в составе западного фронта.
  Литератор говорил стихами, цитировал старых поэтов.
  Диссонансом прозвучало выступление поручика Павловского, который вдруг начал говорить по-русски. Шум в зале председатель немедленно прекратил:
  - Пусть говорит, как умеет.
  Когда поручик стал говорить о демократии, о братании с немецкими солдатами через головы генералов и указал, что на польском флаге он видит орла с короной, председатель выступил с репликой:
  - Это не корна угнетателей, а терновый венец. На этом флаге кровью пяти поколений вырезано: "За вольность нашу и вашу".
  Он имел в виду Домбровского, Костюшко, повстанцев 1833, 1836 годов, Мицкевича и т.д. Буря аплодисментов.
  
  По инициативе полковника Гиршфельда военные инженеры и инженерные офицеры собрались в Минске, чтобы организоваться.
  В плохо освещенной тесной комнате собрались человек 40. Собрание открыл генерал Гиршфельд. Его однофамилец начал горячо говорить о развале в армии и необходимости создать самостоятельную, отдельную от других родов войск организацию с более сознательными солдатами. Вспомнил о революционных заслугах инженерных частей в 1905 году. Беспорядочно посыпались предложения о форме организации - в Петербурге или при штабах фронта, выбирать отдельно представителей солдат и офицеров или вместе и т.д.
  Генерал, как старший, перебивал всех и старался диктовать. Полковник, более активный, старался перекричать генерала.
  Прапорщик, инженер путей сообщения Романовский, пытался поучать офицеров, как проводить собрание, то, что сегодня знает всякий пионер: избрать президиум, секретаря, вести протокол и т.д. Его никто не слушал. Погалдели и разошлись, не оставив никаких следов. После стройного собрания польских офицеров в театре, мне особенно бросилась в глаза беспомощность офицеров в том хаосе, который наступил на фронте.
  В эту поездку я впервые услышал большевистскую агитацию. В каком-то магазине, где толпилась очередь, какой-то солдат резко и смело начал ругать временное правительство, говоря, что надо кончать войну, брать в руки власть солдатским и рабочим депутатам, отбирать у буржуев фабрики и землю у помещиков. Многие шипели против этих предложений, но громко никто не решился с нм спорить. Мне его мысли тоже показались логичными.
  Единственным результатом нашего съезда было выделение делегатов на общеармейский съезд. Не помню, как их выбирали. Вероятнее всего, что их выбрали Гиршфельды. В число делегатов попал и Бжозовский.
  Через несколько дней, в марте или апреле, пришел приказ о моем назначении Старшим производителем работ с правами командира полка. До революции эту должность занимали полковники, так что для меня это было головокружительное повышение. Бжозовского перевели во II армию. Тэйх уехал в Петербург в Главное техническое управление, которое возглавил наш профессор и Ивангородский комендант Шварц.
  Вместо Тэйха во втором участке временно стал младшим прорабом Семенов. У него сразу же начались конфликты с рабочими и солдатами. Исаков вызвал меня в Минск, обошелся очень милостиво. Изменить обстановку для работ он не мог. Обещал подчинить мне дружину Земгора. На обратном пути я ночевал в Столбцах у Земгоров, где встретил своего приятеля Запольского. Барак для ИТР был отделан с возможным на фронте комфортом: стены обшиты фанерой, на окнах шторы. Обедали за table-d-odt"ом.
  В стороне стоял огромный самовар. В порядке самообслуживания, каждый сам наливал себе чай и брал чистую тарелку. Это была немалая жертва в пользу демократии. Наемные повара и уборщики, конечно, были, но это было завуалировано.
  В станционном буфете стояли накрытые столы с бутербродами и чаем. Бутерброды с ветчиной, маслом, сыром - все это бесплатно для проезжающих офицеров и чиновников. Никакого недостатка в продуктах не было.
  Мы в Скродщине тоже были обеспечены всем необходимым. Снег сошел. Дети освоились с новой обстановкой. К ним была приставлена нянька Маруся Созонко, которая впоследствии уехала с нами в Петроград и перешла на окопные работы только в Осоровлянах около Полоцка в 1919 году. Сестры из госпиталя часто приезжали к нам, мы тоже ездили к ним; все ласкали детей. Сима кормила рабочих на питательном пункте. Революция где-то шла мимо.
  
  Был один тревожный момент. По телефону передали с передовых позиций, что наблюдается активность противника. Предполагается, что немцы пустят газы. По прямой линии от передовых окопов до нашей квартиры было около 5 километров. Газы вполне могли дойти до нас. Когда дети улеглись спать мы с Симой долго стояли на дороге и смотрели в сторону фронта.
  Что делать? Противогазы у нас были, но что будут с ними делать дети. Георгию было 2,5 года, а самой старшей Гале - 5 лет. Курчинский предлагал погрузить на бричку и увезти подальше от фронта. Мы знали, что газам может помешать дождь. Решили закрыть мокрыми простынями все входы, а временную кухню, которую для нас сколотили рядом с домом, в последнюю минуту зажечь. При ярком пламени образуются восходящие потоки воздуха и газы поднимаются вверх.
  Между тем на западе висело зловещее темное с желто-зеленым оттенком облако. Нам казалось, что оно движется прямо на нас.
  Но вот упала первая капля дождя, появилась надежда. Мы замерли. А через несколько минут начал сеяться мелкий густой дождь. Когда мы вернулись, дети мирно спали, не подозревая, что дыхание войны чуть не коснулось их. Сима не выдержала и начала целовать малюток.
  Перед пасхой пекли куличи, пекли окорок. Ездили в церковь за 5 километров.
  Когда вернулись, Врублевский доложил, что в кухне у него спит офицер. Он просил разрешения переночевать, но в нашу комнату Врублевский его не пустил.
  Я немедленно разбудил неожиданного гостя, а Сима приготовила закуску, было и вино. Приезжим оказался пожилой капитан туркестанец. Это было еще приятнее. Он получил отпуск по болезни; ехал в тыл. Это была одна из последних хороших пасхальных ночей.
  
  1917 год. Местечко Мир.
  Сразу после пасхи мы переехали на левый берег Немана в местечко Мир.
  Сначала я съездил туда на разведку. Ехали вдвоем с ординарцем Лаврентием Вишняковым. Маленького роста он походил на жокея, если бы не рязанская бороденка. До войны он занимался извозом. Лошадей любил и берег. Он ехал верхом на венгерке, а я на дагестанце. Переехали через Неман по временному деревянному мосту, но попали не на сушу, а залитый водой луг. Вода разлилась, но лед на дороге не растаял. Венгерка шла ощупью по этому льду, а за ней и дагестанец, хотя он очень горячился и вздрагивал, когда попадал на ямы. Местами вода доходила до брюха лошади. Приходилось поднимать ноги. Ехали так метров 600, пока не выбрались на лесной проселок. В расстоянии 1.5 километра от Мира стояли 3 барака из досок для нашей конторы. Там уже обосновался наш милый доктор Вася Якубович, контролер Кинцель, два офицера из роты связи и командир запасного полка полковник Войтинский с молодой красивой супругой, немного грустной, но полной достоинства и вполне интеллигентной. И сынишкой лет 6.
  Из Мира я еще съездил в Минск, а оттуда через Столбцы в Скродщину. Когда мы поднялись на 3 подводах в путь вместе с детьми, вода на берегу Немана спала, ярко светило весеннее солнце, в прозрачном небе звенели жаворонки, их перебивали разговоры детей, очарованных все новыми и новыми картинами: цветы, вода, лес. О войне и революции не хотелось вспоминать. Мы и не думали, ничего не боялись, верили в свою золотую звезду. Свое счастье мы везли с собой. В Горячках наши соседи стали просить Симу взять на себя общее хозяйство. К нашему бараку опять пришлось пристроить кухню. Кроме няньки, к кухне приставили еще горничную Янину, которая тоже приехала к нам из Скродщины. Общие обеды и ужины на первых порах проходили, как на праздниках в гостях. Через некоторое время Кинцель что-то начал хамить. Якубович так одернул его, что тот присмирел, как побитая собачонка. Якубович еще со Скродщины был неравнодушен к моей жене и держался с ней совершенно иначе, чем с сестрами и врачами. Там он добродушно острил, но мог сказать и такую фразу врачу:
  - Дура, ты, тетенька.
  Детей наших он тоже баловал и ласкал. С женой Войтинского, Марией Федоровной, мы ходили за земляникой. Нас захватил в поле ливень. Добрались домой все мокрые, и никто не ныл, все смеялись. Потом так было приятно пить вместе чай. Недалеко от нас был еще один полевой госпиталь, но дружбы с сестрами у нас не получилось. Культурный уровень у сестер Земгора был гораздо ниже, чем в Красном кресте.
  Развалина замка некогда могущественного Радзивилла имела довольно унылый вид: круглые кирпичные башни высотой метров по 15, соединенные стенкой из кирпича. Никаких архитектурных украшений. Рядом с развалинами несколько десятков убогих еврейских домиков, костел, выстроенный после замка. А под прудом красивый двухэтажный дом князя Святополк-Мирского, вероятно имевшего родственные связи с Радзивиллом. В этом доме владелец не жил, но там хранилась картинная галерея во время войны за миллион рублей запроданная Лувру в Париж.
  Участок, на котором продолжались оборонительные работы, тянулся от Нвиана по направлению к станции Замирье. Штаб армии находился в Несвиже, где также сохранился старинный замок. Но в лучшем состоянии, чем в Мире. Белорусские деревни представляли из себя жалкий вид. Беспорядочно разбросанные избы без зелени. Около околиц окопы, проволочные заграждения. Убогие, не полностью засеянные поля.
  В Горячках мы прожили недели три. В Полесье по реке Бобрину около озера Гортол между Пинском и Луненцом по болотам тянулись окопы второочередного полка с каким-то большим, порядковым номером, что-то более 600.
   После февральской революции солдаты пытались уйти из окопов в тыл. Офицеры стали применять свои дисциплинарные права, солдаты ответили чуть не бунтом, убили командира полка. Вмешался фронтовой комитет. Договорились на том, что полк останется на своей позиции с условием, если инженеры усовершенствуют окопы, выстроят прочные и сухие блиндажи и т.д.
  Выполнить эту задачу поручили Бжозовскому. В его распоряжение назначили 2 саперные роты и 2 дружины Земгора, у которых было более, чем по 1000 чел. Рабочих и множество подвод.
   Между тем в Мире солдатская волна, состоящая из дезертиров, двигающихся по домам, разграбила коллекции Святополк-Мирского. Часть книг порвали и бросили в пруд, часть сожгли.
   На одном из моих участков рабочие получали заработную плату в сторожке, около костела. Перед сумерками мне позвонил по телефону прапорщик Шевченко и жалобным голосом просил приехать.
   - Собралась толпа солдат. Стоят и не уходят. Боюсь, чтобы не отобрали денег у кассира.
  Пришлось поехать. Все обошлось благополучно. Кассир уехал, а я шагом верхом возвращался домой через темную площадь.
   - Ваше благородие, не хотите ли купить хорошую вещичку? - И вытащил из-за пазухи бронзовую статуэтку какого-то немецкого короля.
   - Краденого не покупаю...
  Ничего от воинского вида у этого солдата не осталось.
  Дагестанец почувствовал шенкеля и сразу взял крупную рысь. Скорей хотелось уехать от зрелища неорганизованной толпы, вернее кучек подозрительных людей. Попадались пьяные. Некоторые ломились в закрытые еврейские лавчонки. Потом оказалось, что большая часть их была разграблена.
   Еще раз мне пришлось столкнуться с толпой ополченцев на участке Клюева. Они взяли под подозрение правильность денежных расчетов и жаловались на плохое питание. Опять пришлось скакать на Дагестанце и успокаивать людей. Опять мне это удалось.
  Бржозовский испугался нового назначения и стал проситься в строй. Его назначили корпусным инженером, а меня на его место. Ответственность и опасность поручения мне были понятны, но приказ есть приказ. Я надеялся на сознательность сапер и на сплоченность нашей конторы. Очень не хотелось расставаться с Якубовичем.
  Погрузились в теплушки, взяли с собой няньку. Дети среди наших служащих чувствовали себя, как в родной семье и радовались новым впечатлениям. Пока наши вагоны стояли на станции Замиры, станцию бомбили вражеские самолеты. Никакой паники не было. Сима и дети нисколько не испугались, а когда самолеты улетели, много смеялись...
  На узловой станции Лунинец пришлось опять постоять. К нам присоединился какой-то не унывающий молодой полковник. Сима накормила его обедом, а он развлекал нас и детей своей беседой. От Лунинца до станции Парахонск поезд шел среди болот, заросших мелким лесом. Был конец июля. Над лесом стояли тучи комаров. На маленьких железнодорожных станциях виднелись только солдаты и тыловые фронтовые организации. Населения как будто совсем не было.
  
  1917 год. Черный прибок.
  Фуража у нас было мало, да и со съестными запасами начал ощущаться недостаток. На голодных лошадях 40 километров до резиденции Бжозовского по грязному проселку тянулись целый день. Переехали болотистую речку по мосту военного происхождения. Около моста группа ольх и осин и одинокий домик с пристройками военного времени. После этого обширный луг, который мы огибаем по дуге по опушке леса. Наконец, еще через полчаса езды, еще хуторок из четырех изб с фруктовыми садами и ульями (колодами) пчел. Хутор называется "Черный прибок". Здесь живут зажиточные братья из мелкой шляхты.
  Около лучшего из домиков Бжозовский, Клюев и еще два новых лица играют в карты. Два новых лица - контролер Смолич и инженерный прапорщик Кулик. Оба блондина, оба сутулые, с казацкими усами опущенными книзу. Смолич из виленских чиновников, старый холостяк, с претензиями на щегольство, бесцветный эгоист без других целей в жизни. Кулик - простецкий, совершенно не заботящийся о своей особе, убежденный (щирый) националист украинец, интересен многими индивидуальными чертами, свойственными только ему и никому больше. Мы его прозвали "гетман". А ему было все равно, как его зовут.
  Мы застали Бржозовского с Клюевым и еще с нескольким офицерами играющими в карты. Все были с револьверами. Нас с места "обрадовали" известием, что солдаты грабят склады. Было много случаев избиений и убийств офицеров.
  Бржозовский угостил все наше семейство обедом и не весьма гостеприимно предложил всем разместиться в маленькой комнатке рядом с конторой. У нас не было даже возможности поставить кровати. Детей на ночь укладывали всех на один топчан, а сами спали на полу.
  Комары летали вокруг дома сплошной тучей. На дворе перед окнами дымили костры, но находились смелые "дымопроходцы", которые все же влетали в комнаты в поисках человеческой крови.
  Бжозовский продержал нас в такой обстановке двое суток. Когда он уехал, мы разместились шире, но комары по-прежнему не давали покоя.
  С документами в руках я поехал представляться командованию.
  Командир дивизии генерал Алянчиков встретил меня на крыльце деревенского дома. При небольшом росте, он имел весьма воинственный вид. На эфесе шашки болтался Георгиевский темляк.
  - Очень рад, что нам прислали молодого инженера. Ваш предшественник Бжозовский напрасно поддавался панике.
  Бжозовский, действительно, перед моим приездом послал во все концы телеграммы, включая Керенского. Он сообщал, что дивизия совершенно разложилась. Организовать работы нет возможности.
  - Я тоже здесь новый человек. Я окончил юридическую академию, немного разбираюсь в обстановке. Революция в такой стадии, что одной строгостью не поможешь. Надо действовать революционными методами. Вот я вчера проводил митинг в полку, который оставил свою позицию. Когда поговорил с людьми, они сами просили, как милости, чтобы я разрешил им вновь занять позиции. - Продолжил он тоном декламации, даже в позу встал.
  Мне оставалось почтительно слушать, хотя очень хотелось улыбнуться.
  Накануне я видел, как эти просвещенные им солдаты шли на позицию. Это была дикая орда. Стреляли в воздух. Ловили кур на улицах уездной деревушки. Горланили песни.
  От Алянчикова я направился к командиру корпуса в фольварк Юзефово. Штаб расположился в господском доме.
  Генерал армии Дашканец, тоже маленького роста, был совершенно не похож на Алянчикова. Колючий, нервный, он, видимо, понимал, что власть у него призрачная. В нормальных условиях он вероятно направил бы меня к начальнику штаба, но в новой обстановке он решил пооткровенничать с офицером, который показался ему достаточно дисциплинированным и вежливым:
  - Какие тут оборонительные работы? Наша некультурная страна тратит такие большие деньги на полевые позиции, на блиндажи с деревянными перекрытиями, которые не спасают от тяжелых снарядов. И защищать эти позиции никто не будет. Солдаты бегут по домам. Мир надо заключать.
  В это время в кабинет вошел прапорщик с нагайкой в руках. Папаха сдвинута на затылок, и он ее не снял. Задав какой-то вопрос генералу, он вышел.
  - Видите, как держат себя офицеры, - с гримасой обратился Дашканец ко мне. - Это член солдатского комитета Берзин... Идите в столовую пообедать с нами, а о работах поговорите с корпусным инженером подполковником Модерахом.
  В столовой я познакомился с начальником штаба, подполковником Иващенко. Подполковник был явным демагогом, все время подчеркивал свою преданность революции, блистая своей образованностью, хорошими манерами, со всем этим он почему-то напоминал мне жандармского офицера.
  О подполковнике Модрахе я слышал ранее. Его сестра была учительницей в Самаркандской женской гимназии. Он славился изобретениями из всевозможных областей. Его штык-ножницы для резки проволоки был принят на инженерное снабжение. Известен был какой-то чемодан с набором нужного инструмента, по поводу которого острили: самовар, писсуар и 20 других полезных предметов.
  Подполковника Модраха я застал в землянке. Он сконструировал перископ для стрельбы из окопов и проверял его применение при помощи двух солдат. Он так был увлечен своим изобретением, что мне пришлось сесть и ждать.
  Изобретатель очень долго и подробно объяснял, как пересекаются лучи и как выгодно стрелять, не высовывая головы из окопа. Солдат почтительно слушал, даже вспотел.
  - Ну, понял?
  - Так точно, понял, Ваше высокоблагородие. Только, если бы кто-нибудь показал, как целиться...
  - Бедная Россия!.. С неграмотными мужиками, разве мы можем противостоять европейской армии... - с пафосом заявил Модрах, когда солдат вышел. Даже за голову схватился и сел.
  Второй раз сегодня я слышал о бедной России. Действительно, в том хаосе, который был, на фронте не было никакой надежды на победу. Но у меня был приказ организовать работы. Дружины Земгора уже прибыли и устраивали себе лагеря километров за 10 от передовых окопов, которые были заняты редкими заслонами.
  Начальника 9-ой дружины, инженера Дыбовского я знал ранее. Это был энергичный, опытный организатор, хорошо образованный. Мускулистый плотный брюнет среднего роста, с бритой головой. Черные глаза смотрели твердо и уверенно. В кармане "браунинг". Рабочие его слушались. Один из своих отрядов, он, не дожидаясь дальнейших указаний, поставил на ремонт дорог в тыл. Начал строить мост через реку Боброк.
  Начальник 6-ой дружины, инженер Граф (это была фамилия), рыжеватый, рыхлый, немного расплывшийся, корчил из себя большого начальника. У него было более 1000 подвод, около 2000 рабочих, огромные склады. Его кабинет в палатке был обставлен мягкой мебелью. На полу лежал ковер. Богатый письменный стол.
  Словом, сразу видно было, что здесь гнездо бездельников и растратчиков народных средств. Солдатам это было понятно с всею отчетливостью.
  Дня через два после отъезда Бржозовского ко мне приехала делегация из 6-ой дружины во главе с председателем рабочего комитета Филипповым.
  Филиппов начал свою речь такими словами:
   - Прошу учесть, что мы не большевики. Мы не хотим развала на фронте и готовы работать в армии до победного конца, но нам не дают работать солдаты.
  Тогда у огромного большинства офицеров было весьма туманное представление о большевиках. Они путали большевиков с анархистами или просто с дезертирами.
  А в это время во главе армий стал Корнилов, который начал проявлять твердую власть, ввел расстрелы за воинские преступления. Он опирался на дикую дивизию, состоявшую из чеченцев и ингушей. Дивизия гордилась, что ею командует царский брат Михаил Александрович. Сам по себе этот Великий князь отличался бесхарактерностью, но его именем правили другие.
  Филиппов знал, что Корнилов ввел суровое наказание за невыполнение боевого приказа, поэтому старался застраховать себя моим приказом. Накануне на их участке произошел такой инцидент. Солдаты знали, что в складе дружины есть большой запас продуктов и табаку. Продавались продукты в походном ларьке. Солдаты раскупили продукты в ларьке и поговаривали о захвате складов.
  Среди рабочих дружин оказалась группа уголовных каторжан. Их сгоряча в феврале выпустили из тюрем и завербовали на оборонительные работы. Здесь они кормились. По домам расходиться опасались, не доверяя в прочность новой власти. Они решили защитить склады от солдат. По команде: "Каторга, становись!", - набралось человек 40. Атаманство взял Поляков, за которым числилось не одно убийство. У него не хватало половины уха. Говорили, что в борьбе кто-то откусил. В борьбе он бил с разбега головой под грудь врага, и человек падал замертво.
  Неорганизованная толпа солдат в сотни две, причем у некоторых было оружие, спасовала перед каторгой. На эту каторгу и предлагал опереться Филиппов.
  Переговорив с Алянчиковым, я на другой день поехал в дружину, которая стояла верстах в 5 от передовых окопов. Был принят каторжанами милостиво.
  Договорились, что они начнут рыть окопы для новой позиции версты за 3-4 от передовой. Впрочем, эта договоренность через неделю была нарушена. Всю дружину пришлось перевести на дорожные работы и на строительство рубленых блокгаузов для резервов. Копать землянки на болотистой почве нельзя.
  Мой участок простирался от озера Гортол к югу вдоль реки Бобрик километров на 30. Во многих местах он был непроходим. Мосты и блокгаузы строились, кажется, только в трех пунктах.
  Саперная рота Клюева была в полном порядке. Солдатский комитет возглавлял прапорщик Минин, весьма скромный и честный человек. Солдаты его за это любили, а Клюев действовал на него сильной волей.
  Другой саперной ротой командовал невзрачный капитан Авербург, а фактически управлял ротой прапорщик Шульга - демагог и мелкий плут (авантюристом его назвать нельзя, потому что он был глуп и нахален, а авантюристу надо изворачиваться и притворяться). Мои непосредственные помощники (по новой терминологии "технадзор") оказались довольно слабыми. Прапорщик Пригоровский с университетским юридическим образованием до войны занимал должность товарища прокурора. Юристов я знал мало, но по литературе и по выступлениям в суде, которые мне приходилось слышать, я составил себе представление о юристах, как о самых передовых, культурных людях. Впрочем, я знал, что наиболее талантливые из них становятся адвокатами, а в магистратуру (в секретари и в прокуроры) попадают бесцветные личности. Когда ко мне явился затянутый в китель с брюшком и писарскими закрученными колечком усиками прапорщик, я не поверил, что он юрист. Как работник, он тоже не отличался от пехотных прапорщиков. Саперные офицеры были значительно культурнее этого специалиста, окончившего университет.
  Другой младший прораб поручик Жуков сфотографирован вместе со мной и Симой в грабовой аллее в фольварке Сушницком. Сима в косынке сестры. Это был типичный исправный добросовестный строевой офицер, вполне порядочный человек.
  
   []
  Поручик Жуков, Сима, Ян.
  
   []
  Сима
  
  Мой участок в техническом отношении подчинен Начарму 2 Врочинскому. Штаб Армии стоял в Слуцке. Врочинский ни разу не приезжал на участок. Со мной переписывались его помощники: ядовитый и очень способный военный инженер Яковлев, с которым мне довелось еще раз встретиться в 1932 году в Москве, и военный инженер Куксин. Где-то на соседнем участке работал Язвинский.
  Впоследствии между моим участком и начармом появилась еще одна инстанция, отдельный руководитель работ Фирсов, объединивший все участки. Я ездил ему представляться в какое-то именье, где располагалось Управление. Это было далеко от фронта и походило на дом отдыха.
  В имении сохранился богатый барский дом, кажется двухэтажный и несколько флигелей для рабочих. Солдат при Управлении почти не было. Офицеры и конторские служащие занимались обсуждением газетных известий и писали, не торопясь, служебные бумаги.
  В дружинах Земгора работало много интеллигентов, большей частью старавшихся укрыться от передовых позиций. На одном из участков было две женщины-техника. Одна из них энергично распоряжалась на строительстве подъездной железнодорожной узкоколейной ветки. Говорили, что она ругается, как мужчина, но очень дельная. А другая, княжна Аргутинская-Долгорукова, работала в конторе. Она училась где-то на политехнических курсах в Петербурге, а оттуда попала на фронт. Кажется, курсы закрылись.
  В 5-ом полку в Самарканде и в гарнизонном собрании мне приходилось разговаривать и танцевать с женой губернатора и с дочерью министра. Адъютант нашего полка Шутихин женился на дочери губернатора Оше Мединской. Но титулованных графов и князей я близко не видел. Поэтому, княжна Аргутинская-Долгорукова меня заинтересовала. Она оказалась нервной худощавой брюнеткой, несколько эксцентричной и подвижной. Ей хотелось побывать в наших передовых окопах. Я обещал взять ее с собой, когда поеду осматривать позиции, думал, что она струсит. Но она не струсила и увязалась таки со мной в мужском костюме. До полкового резерва мы доехали на бричке, а дальше нам артиллеристы дали верховых лошадей. Моя спутница оказалась лихой наездницей. Мы быстро проскакали еще версты две до артиллерийского наблюдательного пункта.
  Командир батареи разрешил нам залезть на дерево к часовому, потому что стрельбы давно не было. Лезть надо было по лесенкам, с одного сука на другой. Княжна волновалась, глаза у ней блестели. Все же лезла. Посмотрели в бинокль на наши окопы, на немецкие, людей не было видно.
  Когда возвращались обратно, над нами и в стороне пролетело несколько снарядов легкой артиллерии. Так что, сильных ощущений было достаточно. После этого, княжна по какому-то случаю заехала в "Черный Прибок" и попала на Симины именины.
  Тем наше знакомство и ограничилось. Злые языки говорили, что в фольварке Сушицком как только раздавался звук шпор в саду, княжна убегала из конторы. Некоторые из земгусар действительно носили шпоры. Я тоже ходил со шпорами, но ко мне она не выбегала. Мы потом тоже переехали в фольварк Сушицкий.
  В фольварк Сушицкий мы переехали, чтобы разгрузить Черный Прибок. Да и комары нас там донимали.
  
  1917 год. Фольварк Сушицкий.
  Фольварк Сушицкий был расположен на километров 7 дальше от передовой позиции, чем Черный Прибок, на более возвышенной местности. Господский дом стоял на поляне, а кругом простирались болота и леса, примерно по радиусам в 1-2 километра. Большой фруктовый сад, длинная аллея из высоких стройных грабов.
  Солдаты и местные жители разграбили имущество. Помещик литовского происхождения бежал. Громилы зажгли дом. Но кто-то более сознательный крикнул:
  - Дураки! Ведь за пожар помещик страховку получит.
  Дом потушили.
  Вот в этот дом мы и переехали. Обгорелые доски в полу заменили, кое-как починили окна и двери. Одну комнату заняли мы с детьми, другую Смолич с Куликом. Столовая была общая. Сима по-прежнему хозяйничала. Контора и конторщики во главе со Станкевичем разместились тоже в барском доме.
  Отряд Земгора, в котором работала Аргутинская-Долгорукова, выстроил для конторы барак.
  Мы переехали в Сушицкий в июле. Грибов в лесу было бесчисленное количество. Сима с детьми часто ходила в лес. Георгию уже шел третий год. Он учился говорить, а Герман и Галя считались уже большими. Играли самостоятельно.
  В черном Прибоке остался Пригоровский. Однажды отчаянным голосом о стал говорить мне по телефону, что солдаты напали на склад и ... телефон оборвался. Я стал звонить в штаб корпуса Берзину. Он немедленно выслал конный патруль. Оказалось, что дикая дивизия хотела поживиться нашим сеном. У нас было десятка два лошадей, поэтому мы купили овсяное поле у какого-то хуторянина, и скосили его зеленым на корм лошадям. Патруль прогнал налетчиков, но часть зерна все же увезли. Пришлось перевести лошадей в Сушицкое.
  Смолич часто играл в карты с офицерами, которые приезжали ко мне. Сима тоже принимала участие. От преферанса иногда переходили на азартную chemin-de-fer (шмен де фер - железная дорога или просто железка). Раз Симе так повезло, что она выиграла более 500 рублей. Партнеры, в особенности Смолич, были очень расстроены. Они не соглашались, чтобы Сима вышла из игры, продержали ее до рассвета, пока она все не проиграла обратно.
  Особенно высокой культурой Смолич не отличался. Был такой случай, что он привез откуда-то пряники и стал угощать детей. Дал Гале, Герману; потом протянул Георгию, а когда тот протянул ручонку, отдернул свой подарок обратно. Ребенок растерялся, обиделся и от обиды заплакал.
  Я резко заметил доморощенному остряку, чтобы он не дразнил детей, что играть так можно только с собаками.
  Настала очередь смутиться Смоличу. Он извинился, но разговор за столом не скоро наладился.
  Однажды, он в порыве откровенности рассказал мне, как он влюбился в дочь важного генерала. Он служил контролером на железной дороге. Когда проверил билеты в международном вагоне, то услышал вслед замечание молодой девушки:
  - Совсем как Онегин.
  Он тогда носил бачки, а усы брил. Он написал ей открытку с подписью Онегин. Потом написал еще. Просил ответить до востребования. Словом, разыгралась история, как в "Гранатовом браслете" Куприна. Только стиль его писем был позаимствован из популярного "письмовника". В конце концов, он просил разрешения навестить их в Петербурге. Не знаю, была ли это романтическая натура, или озорница, которая показывала эту переписку матери, во всяком случае, она указала свой адрес и дала согласие. Дальше уже пошло, как у Гоголя. Он завился у парикмахера, вылил на себя флакон духов, нанял за квартал от ея квартиры лихача-извозчика. Явился в полном блеске.
  Когда в подъезде его встретил важный швейцар и через лакея доложил барышне, он совсем вспотел. Поднялся во второй этаж по лестнице с ковровой дорожкой, на площадках живые цветы и скульптуры.
  Его приняли в богатой гостиной. О чем он с ней говорил, он не помнит. О чувствах говорить, конечно, не смел. Но эти 15 минут остались, как волшебный сон на всю жизнь.
  Кулик читал украинские книги преимущественно исторического содержания, напевал украинские песни, то задушевные лирические, то с соленым юмором. Шутил с детьми. С ним можно было не церемониться, и не было скучно, если он даже молчал; это оттого, что он не говорил банальностей, не повторял общеизвестных истин.
  Остались еще в памяти несколько мелких событий.
  Вечером загорелась конюшня недалеко от нашего дома. Яркое пламя выхватило из темноты просторный наш двор. В небо сыпались искры, а на фоне пламени метались черные силуэты людей.
  Мне, как старшему по положению, надо было организовать тушение. Я попробовал собрать людей, чтобы они ломали и повалили загоревшуюся стену. Но у меня это плохо получалось. Гораздо лучше слушались Станкевича Феликса. Лошадей благополучно вывели. Пожар дальше не распространился. Сильное впечатление произвело феерическое ночное освещение.
  Не знаю, имело ли это отношение к пожару, но у Германа, когда он заболевал, и температура у него повышалась, начинались приступы ужаса. Он с таким ужасом кричал и изгибался, что становилось страшно окружающим. Он в это время никого не узнавал, не видел и не слышал, хотя глаза были раскрыты. Так продолжалось около года. Потом это прошло само собой.
  Объезжая свой участок, я попал на митинг в саперной роте по случаю выборов в Учредительное собрание. Выступал и большевик из пехотной части. Говорил довольно сдержанно, но гнул свою линию твердо: никакого Учредительного собрания не надо, всю власть советам. Саперы стояли за С.-Р. [Социалистов-революционеров]. Председательствовал Минин. Клюева не было. Я молчал и слушал.
  Заехал к корпусному инженеру Модраху. Он иронизировал, показывая противоречивые телеграммы от Керенского, Корнилова и от Совета солдатских депутатов. Корнилов требовал перехода в наступление, Керенский сыпал высокопарными фразами, а Советы были против наступления. Штаб корпуса и корпусный инженер бездействовали. Подчиненные мне дружины Земгора, не торопясь, строили мосты, чинили дороги.
  Под давлением солдатского комитета, Модраха сняли с должности. В комиссию по приемке инженерных складов на станции Парахонск назначили и меня.
  Мы задержались там до вечера. Возвращаться пришлось уже ночью на ручной дрезине по узкоколейке. Со мной был бравый поручик-сапер, недавно выписанный из госпиталя после ранения, и прапорщик - рыхлый полный московский инженер с больным сердцем. Вертеть дрезину в основном пришлось мне. Ехали долго, несколько раз останавливались. Подъезжая к разъезду, мы услышали шум, брань. Ругательства были адресованы именно нам.
  - Опять офицеры прохлаждаются. Пусть пешком ходят. Бей их.
  Положенье было серьезным. Я закричал машинисту:
  - А вы чего стоите, мы вас не задерживаем. Дрезину ведь можно сбросить.
  Мы поспешно опрокинули дрезину. Машинист дал свисток. Солдаты немедленно облепили вагонетки и платформы. Горлопаны в первую очередь. Когда поезд ушел, стало вдруг тихо. Скандала, как не бывало.
  Из штаба армии пришла телеграмма, что слушатели Инженерной Академии, при желании, могут возвратиться в Петроград для продолжения образования. Я немедленно послал телеграмму Врочинскому, а вслед за телеграммой сам выехал в Слуцк.
  На какой-то большой станции у меня была пересадка. С трудом нашел место для сиденья в мягком вагоне. Одно спальное место было свободное. Его охранял солдат для какого-то начальства. В вагон ввалился зауряд-чиновник весьма хамского вида. Он, несмотря на протесты, занял это место.
  - Здесь поедет командующий III армией генерал Радко-Дмитриев, - протестовал солдат.
  - А мне какое дело? Теперь все равны. Мне тоже нужно место, - приводил примитивные доводы этот хам.
  Зауряд-чиновниками назывались штатские люди, занимающие должности, где требовались чиновники, большей частью по службе тыла. У меня осталось впечатление, что хамил спекулянт и подыгрывался под озлобленных солдат. Радко-Дмитриев тогда был популярен, как герой турецко-болгарской войны, добровольно перешедший в нашу армию еще тогда, когда Болгария была в союзе с Германией. Для всколыхнувшихся со дна масс он, конечно, не был популярен. Зауряд-чиновник восторжествовал. Генералу нашли место в другом вагоне, но старик-капитан, примостившийся рядом со мной, возмущался.
  - Вот распустились дезертиры и хамы! Скорее бы уж большевики брали власть. Нужна палка, а не речи Керенского.
  Так один подыгрывался под демократию, а патриот-монархист искал твердой власти для родины.
  В Слуцке мне быстро оформили приказ об откомандировании. Врочинский пригласил к себе на обед. Это было начало октября. Сидя за столом, мы видели, как по улице проехал броневой автомобиль и два грузовика с вооруженными солдатами.
  - Поехали в штаб армии, - спокойно заметил Врочинский, - арестовывать командующего.
  Это было, должно быть, 28 октября. Уже было известно, Что в Петрограде большевики взяли власть в свои руки.
  Врочинский еще раз предложил мне перейти в польскую армию. Я отказался. Он сам перешел. Получил я письмо и от Язванского. Он решил не возвращаться в Академию и опять предлагал мне перейти к полякам. Язванский впоследствии был произведен в генералы в корпусе Довбор-Мусницкого.
  В дороге со мной разговорился пожилой интеллигентный человек, кажется юрист. Узнав, что я белорус, он долго агитировал, чтобы я шел к белорусам.
  На площадке вагона ехал офицер запаса, лет 30, но с длиннейшей бородой, как у Черномора. Оказалось, что это бывший народный учитель. В туманном восторге он говорил, что наступает счастливое время, скоро все поймут друг друга, наступит общее благоденствие и мир.
  На обратном пути, от станции Мальковичи я доехал по узкоколейке до базы дружины Земгора. Был яркий солнечный день, золотая осень. Зашел на питательный пункт. Официантка сказала, что позовет сестру-хозяйку; та вышла пройтись. Работы у них никакой не было. Вскоре я услышал ауканье в лесочке. Появилась симпатичная девушка. Зажарила мне глазунью. Мы мирно позавтракали, но девушка с тревогой говорила, что не знает, как будет дальше. Администрация и рабочие дружины ничего не делали и разъезжались по домам.
  Это была последняя идиллическая картинка на пороге нового мира.
  
  1917 год. Дорога в Петроград.
  Началась подготовка к отъезду. Дела я быстро сдал поручику Жукову. У него настроение было безнадежное и пассивное.
  Когда я прощался с вольнонаемными служащими, в контору вломился пьяный унтер офицер и начал хамить мне. Его вывели из конторы, но наивный, честнейший социал-демократ из Лодзинских рабочих так разволновался, что у него случился инфаркт: отнялся язык, были парализованы рука и нога.
  Когда Сима ехала в экипаже с детьми, солдаты обругали ее и кучера. Кто-то даже бросил вдогонку камень.
  Надо было как можно скорее уезжать.
  Саперы сколотили два больших ящика. Курчинский достал у местных хуторян немного муки, сала, а Клюев снабдил сахаром и маслом из запасов роты.
  Выехали в сумрачный дождливый день на двух подводах. До Малкович надо было ехать 40 километров. Лошади уже давно не получали овса, шли совсем не так, как в 1916 году, когда от Столбцов, до Дзерачна 35 километров нас Курчинский провозил за 2 часа.
  Детей закрыли брезентом, сами закутались в плащи. У детей это был не первый трудный переезд. Ехать из Соболева в Дзеражно в морозный день было гораздо труднее. Так что вначале нам даже нравилось. Галя все время болтала с кучером, а Герман и Георгий с любопытством выглядывали из-под брезента. Лошади тянулись шагом. Дождь лил непрерывно. Под брезент и плащи забирались струйки воды. К концу дня все очень устали. Дети дремали. У нас с Симой было тревожно на сердце.
  Приехали уже в сумерки. Все станционные помещения были забиты "солдатами с ружьем" и без ружья, возвращающимися самочинно по домам.
  Нам повезло. Начальник станции, чувствующий себя, как единственный интеллигент среди дикарей, отнесся к интеллигентному семейству, как к родным. Молоденькая мама и дети в особенности располагали к себе. Он впустил нас мокрых в свою квартиру.
  Билеты нам выправили до Петрограда и, даже, приняли багаж. Солдаты по залам без багажа, но в багажный вагон тоже лезли пассажиры. Когда подошел поезд, все кинулись по вагонам. Мы тоже, с помощью Курчинского и Вишневского. С нами ехала еще няня - Маруся Созонко. Она держала на руках Германа, Сима - Георгия, а я пробивался вперед с чемоданами и узлами. Два чемодана поставил в уборную. Солдаты смеялись и злорадствовали:
  - Провоняют офицерские вещи. Пусть едят вонючие харчи.
  Детей, все же, пропустили. Сима даже села с ребенком на руках. Маруся стояла. Галю я посадил в проходе на чемодан, а сам тоже стоял. Сима и дети были бледные и падали от усталости.
  Мы решили остановиться в Минске и отдохнуть.
  Поезд тянулся всю ночь. Солдаты угомонились. Присутствие офицера их нисколько не смущало, в воздухе висел дым крепкой махорки, и не менее крепкая ругань, но нас не трогали и к нам с ругательствами не обращались, а детей даже оберегали.
  В Минске нашелся даже извозчик и свободный номер в гостинице, не беда, что грязный и холодный.
  У нас с собой было около 1000 рублей. Мы считали себя не беднее Ротшильда. Не торгуясь, платили извозчику и за гостиницу. Поэтому нам дополнительно протопили печь. Мы выспались, просушились. Дети проснулись веселые, как птицы. Среди мутных волн революции, счастье свое мы везли с собой. Мы ничего не боялись. Твердо были уверены, что завоюем лучшее будущее.
  При посадке в вагон нам опять повезло. Комендантский унтер-офицер дал нам пропуск в штабной вагон, хотя имел право на этот пропуск я один, а со мной было еще 5 человек. Под охраной солдат мы заняли целое купе, только на верхней полке расположился еще один молодой человек.
  После посадки на площадке был поставлен "человек с ружьем", потому что, оказывается, в нашем вагоне везли арестованного крупного специалиста, которого надо было доставить в Петроград.
  Так мы и ехали со всем своим счастьем гораздо лучше, чем Сима ездила вначале войны.
  На больших станциях солдаты кидались к нашему вагону, лезли на крышу. Но внутрь вагона "человек с ружьем" их не пускал. Это было не легко.
  В Орше, на длинной стоянке, наш вагон даже отцепили и загнали далеко в тупик. Прицепили перед самым отходом поезда.
  В Витебске поговорил по телефону с Вильгельмом. В авиабазе уже прошло выборное начало. Вильгельм из казначеев был выдвинут на должность помощника командира.
  
  1917 год. Ленинград.
  В пасмурный осенний день в половине ноября поезд подошел к Царскосельскому вокзалу. На перроне встречающих было не много. Вместо жандармов стоят рабочие с винтовками - красногвардейцы. Я был в офицерской форме, но никто меня не остановил и не спросил документов, может быть, потому что я нес на руках Германа, а Сима - Георгия. Галя шла с нянькой. Мы наняли не очень нарядное четырехместное ландо. Лошади тоже были заморенные, но плату извозчик взял с нас высокую, что-то около 10 рублей. Так мы всей семьей - трое взрослых и трое детей - нагрянули к дяде Виктору. Он немного растерялся, но, по мере сил, проявлял гостеприимство. Поставил греть чайник.
  - Только вот хлеба у меня маловато.
  - У нас тоже мало осталось. Надо послать купить.
  - Не продают... Только по карточкам выдают 1/4 фунта.
  - А где можно получить карточки?
  - Надо сначала прописаться...
  Для нас это было такое же чувство, какое испытывает человек с полного разбега ударившийся лбом о стенку.
  Только теперь я понял, почему наш спутник в поезде, молодой офицер, так бережно обращался с куском хлеба, который был у него завернут и спрятан в чемодане. Нам никогда не приходило в голову, что негде купить хлеба.
  Во время войны мастерская дяди работала хорошо, но после революции все было свернуто, рабочие уволены.
  Тетушка умерла. Дядя ездил на разведки в родную Боярщину около Молодечна. Оказалось, что заводить сельское хозяйство тоже трудно. Возвращаясь в Петроград, он в Орше попал на междоусобный бой между С-Р"ами и большевиками, был даже задержан, но бежал. К нему зачем-то приезжала в Петроград моя младшая сестра Антя. В Петрограде в октябрьские дни они видели через окно, как патруль расстрелял человека.
  - Трудно вам здесь будет с семьей, - сочувствовал нам дядя, - может быть лучше было Симе с детьми ехать в Соболево или к ея родителям.
  К нашему счастью, Сима не допускала мысли об отъезде куда бы то ни было. Квартира дяди стала просторнее, чем раньше. Появилась даже мягкая мебель. Но мы в ней тоже не предполагали задерживаться. Чуть ли не на следующий день мы нашли две комнаты с общей кухней в деревянном домике на Петербургской стороне. Хозяин Веншау, ювелир по профессии был, кажется, финн или швед, занимал одну комнату с кухней, в которой мы готовили. Его огромная туша не отрывалась от стула, хотя заказов было мало, а подвижная, тощая нервная его подруга все время хлопотала по хозяйству. Им каждому было более 50 лет.
  Начальником Академии был назначен талантливый профессор, который у нас читал гидродинамику и термодинамику, Саткевич, за все время существования Академии впервые - штатский. Отслужили молебен, на котором присутствовал генерал Шварц, бывший прославленный комендант Ивангородской крепости. Он возглавил Главное военно-техническое управление. Мне польстило, что он поздоровался со мной и Елизаровым, как со старыми знакомыми. Приветливо встретил меня и Тэйх. Его Шварц вызвал в техническое управление еще раньше.
  Не вернулись в Академию: Мельников - сын крупного железнодорожного подрядчика, Белов, который погиб в Гродно, Шульц - электротехник, Григорьев - летчик, Барон Унгерн-Штернберг, московский гренадер Егоров, самый юный из слушателей Донской казак Пархомов. Пархомов считал себя не вправе оставить батальон, которым он командовал, в такой момент, когда шло разложение армии. Он приехал в Академию только после расформирования батальона, когда отправил по домам сапер и сдал имущество. Куда-то исчез пронырливый Барылович и толстый Архипов.
  Появились новые лица: инженер-полковник Бранд и инженер путей сообщения Мак-Киббан. Они во время войны были призваны в армию и хотели получить специальное образование.
  Во время войны погиб талантливый профессор фортификатор Буйницкий, умер Цезарь Кюн. Около кафедры фортификации группировались болтуны: Ильяшев, Яковлев и бездарности вроде Голенкина и Полянского. Величко делал карьеру, в Академии появлялся только в торжественных случаях. Архитектор Апышков имел такой же потрепанный вид, революционная буря его как-то не задевала.
  В вестибюле дежурили те же здоровенные швейцары, только несколько похудели и побледнели. Шинели с нас снимали и подавали с привычным усердием.
  Занятия начались с лекций по фортификации, на которых Яковлев и Ильясов увлекательно рассказывали эпизоды из войны.
  Саткевич великолепно излагал термодинамику, Яковлев (брат фортификатора) - паровые котлы и машины. Незнамов, похожий на Мефистофеля, - стратегию. Усердный и добросовестный полковник, фамилию которого не помню, подробно излагал сведения о новых образцах артиллерии. Горбов, похожий на Анатоля Франса, легко вводил нас в тонкости химии и, со скучающим видом, острил. Кривошеин дал задания на проектирование мостов и сводов. Рынин читал теорию авиации - новый для нас предмет со сложными математическими выкладками.
  Не было специалистов по водопроводу и канализации, а также по электротехнике.
  Во время обильных впечатлений изменчивой обстановки в тылах войны, во время путешествия из Польши на Кавказ и с Кавказа в Белоруссию, во время странствования по Белоруссии Сима и дети расцвели и окрепли. В прифронтовой полосе их баловали, ласкали. В Петрограде они опять попали в тяжелые условия. Две комнаты, тесный, довольно грязный дворик, туманные дни, а главное голод быстро согнали краску со щек. У Симы даже губы побелели.
  На первых порах мы жили запасами, привезенными с фронта. К моему удивлению наш багаж дошел в целости.
  Недели через две после нашего приезда, нас разыскал Клюев. Командиром роты саперы выбрали Минина, а Клюева назначили рассыльным. Он немедленно дезертировал. Как-то устроился в кооперацию в качестве завмага. Но генеральская семья его жены голодала. Он просил дать немного сахара для ребенка. Сахаром нас ведь снабдила его рота. Пришлось поделиться.
  Решили навестить его родню. Они жили на Галерной.
  В субботний вечер, уложив детей спать, мы пошли по пустынному Малому проспекту Петербургской стороны, через Васильевский остров. Трамваи не ходили. На улицах непривычно пусто. Встречались патрули. По удостоверению, выданному Академией, нас пропускали.
  Вдруг, шагов за 50 впереди нас раздались крики, какая-то свалка и выстрелы. Слышно было, как засвистели пули. Мы кинулись в арку в ворота. Переждав, пока все затихло, пошли дальше.
  Генеральская семья приняла нас очень гостеприимно. Кроме четы Клюевых в тесной гостиной была тоненькая барышня лет 18 с земляным цветом лица и с лихорадочно блестевшими глазами и полная приветливая старомодная старушка.
  К чаю дали кусочка 3 сахара, поколотого очень мелко, грамм 100 сливочного масла и несколько крошечных кусочков хлеба.
  - Кушайте! До сыта кушайте, - угощала нас старушка.
  Мы переглянулись, выпили по стакану чаю без сахара и без хлеба.
  Погоревали, посочувствовали друг другу. Тем наше знакомство и кончилось. Чем кончилось "хождение по мукам" этой семьи?...
  Клюева в мае или в июне призвали по мобилизации в Красную Армию. Но вряд ли он остался с красными. Вероятно, перебежал к Деникину или к Врангелю.
  Разыскали Святогора. Его сестра была замужем за профессором математиком. Худощавый, нервный, с рыжеватой бородкой он произвел на меня впечатление очень энергичного человека. Это очень было заметно на общем фоне заморенных людей.
  Святогор привез с фронта жену, красивую блондинку с белокурыми косами. Она пленила его на берегу озера Кромань. Там она была сестрой милосердия. Он видел. Как она заплетала косы после купания и пела. Это обычный прием русалок, чтобы завлечь мужчину в бездну. Я как-то сказал ему, что она глупа. Теперь неудобно было с ней встретиться. После войны она открыла в себе талант актрисы. Не знаю, оценило ли этот талант неблагодарное общество.
  Начались будни, особенно трудные для Симы. Хождение в очереди за четвертушками и осьмушками хлеба, совершенно нет близких людей. Туман.
  Я приходил из Академии голодным и усталым и сразу начинал "грызть гранит науки".
  - Папа, а мы сегодня воблу получили! - радостно сообщал Георгий. Жалко было смотреть на бледные лица наших птенцов.
  К Рождеству из Соболева прислали по почте гуся. К моему удивлению он тоже дошел.
  
  1918 год. Петроград.
  В январе приехали двое из работавших на моих участках. Они демобилизовались и хотели заработать на Белорусских продуктах: продать их в Петрограде. Были в Соболеве. Оттуда им дали ящик с продуктами для нас. Но Полоцк уже был занят немецкими оккупантами. Продукты они не решились взять, а налегке их пропустили. Нам они привезли только немного сухарей и бобов.
  Дядя Виктор с знакомыми путиловцами ездил за продуктами к Уралу. Продукты предназначались матросам. Нам он все же принес кусок. Такими случайными кусками мы продержались до февраля. Утром я брал с собой один сухарь, днем выпивал стакан чаю без сахара с этим сухарем, а вечером поглощал две-три тарелки супа из сушеных овощей почти без хлеба. Из овощей можно было купить лук. В жареном виде съесть его много не было возможности. Казалось, что уже сыт. Когда у меня начало пухнуть лицо, пришлось обратиться к врачу. Он посоветовал, меньше есть жидкого супа, а от голода лекарства не было. Сима почти ничего не ела. Хлеб свой целиком отдавала детям. Детей не надо было уговаривать:
  - Съешь за папу, за маму...
  Ели все, что дают.
  Как-то Сима зашла в лавочку, где продавали конину. Купила для пробы мякоти и сделала котлеты с большим количеством лука и перца. Я удивился, откуда котлеты, но проглотил свою порцию, как крокодил. Сима сама, почему-то не ела.
  - А мы видели на картинке коньку. - Поделилась со мной новостями Галя.
  - Где Вы видели?
  -А мама там мясо покупала...
  Пришлось Симе сознаться.
  Я воспринял эту новость, как ценную находку. Уговорил Симу купить еще. С нами вместе голодала нянька Маруся Созонко. Она тоже стала, есть конину. А потом и Сима, но через силу.
  Были в гостях у Тэйха. Они жили в хорошей квартире с парадной лестницей на Каменноостровском. Держали у себя квартиранта, товарища Бориса Николаевича по Академии по фамилии Ван-Бейнинген.
  Полная, жизнерадостная Варвара Гавриловна, окончившая в Париже Сорбонский университет, дочь врача-генерала, превратилась в озабоченную домохозяйку. Думая победить голод водой, они без конца пили чай. Это был путь к водянке. С ними голодали дети Юра и Дима. Дочь жила у бабушки где-то под Киевом. Мы их пригласили к себе и досыта накормили мальчиков кониной. После этого, Варвара Гавриловна безоговорочно перешла на конину.
  Сима всегда искала заработков. Рядом с нами жила профессионалка портниха с чахоточной дочерью Симиного возраста. Симе в это время было 24 года. Она делала вышивки для этой портнихи, конечно за гроши. Но важно было иметь поблизости хоть одну живую душу, вместе с которой можно и погоревать и с которой можно посоветоваться.
  Нянька Маруся была довольно молчаливой. Она все время жалела, зачем за нами поехала.
  Дети хирели, но все же играли. В феврале стало ярче светить солнце. Можно было лепить снежные бабы, кататься на салазках. Галю уже можно было послать за пайком; ей было целых 5 лет. Правда, она один раз чуть не потерялась: засмотрелась на татар, которые покупали "шурум-бурум".
  Для Германа и Георгия Сима связала шапочки по форме шляпки на желуде. Один раз мне сказали, что в какой-то столовой есть молоко. Я ходил с ними за молоком. Они очень бойко бежали по тротуару и обращали на себя всеобщее внимание. Очень милая интеллигентная дама лет 30 даже остановила меня:
  - Что за чудесные ребята!
  Молока мы не нашли. Но они все равно так же бойко бежали обратно.
  Вот эта детская прелесть и беззаботность и были нашей крепостью, которую на наше счастье не разбили революционная буря и не раздавил голод. От них черпала силы и Сима. Этих сил оказалось гораздо больше, чем можно было предположить в самаркандской гимназистке, наивной, доверчивой и беззащитной.
  Вскоре после начала занятий, военный комиссар Ленинграда Подвойский, прислал к нам комиссара. В это время бастовали банковские служащие, служащие городской управы и других учреждений, в знак оппозиции к Власти Советов.
  Первый вопрос, с которым к нам обратились, присланные Подвойским люди, был такой:
  - Признаете ли вы Советскую власть?
  Кроме того:
  - Намерены ли вы учиться или предпочитаете разъезжаться по домам.
  На младший курс было принято человек 30 фронтовиков, у нас набралось человек 25 и столько же на дополнительном. Всего около 80 человек. Началось обсуждение по небольшим группам, затем по курсам. Появились представители от юридической академии и от артиллеристов.
  Положительные и серьезные люди - артиллеристы решили учиться. Среди юристов некоторые говорили:
  - На Дону и на Кубани Алексеев и Деникин собирают добровольцев, чтобы строить заново армию для Единой и Неделимой России. Что вы ответите, когда они станут у власти, где вы были в это время?
  Большинство думало, однако, не о "Единой и Неделимой", а о собственной судьбе. Никто не знал, чем кончится все это, и куда поведут большевики. Но в Петрограде они с каждым днем наводили порядок. Похоже было, что время болтовни кончилось. У власти появились твердые люди и совсем не анархисты. Они явно боролись с проявлением анархизма, с мародерами, грабителями, спекулянтами, смело разоблачали авантюристов.
  После недолгих споров, мы так сформулировали свою позицию к новой Государственной власти, какой бы она не была. 80 человек, как боевая сила, величина ничтожная. Но образованные специалисты России нужны. Мы не все понимаем в борьбе партий. Будем учиться. Наши знания и способности пусть сохранятся на пользу родины. Уйдем с головой в науку. Пусть политические вопросы решают специалисты - революционеры. Что мы не монархисты, это не возбуждает сомнения.
  Подвойскому мы заявили, что желаем учиться и готовы подчиняться распоряжениям Советской власти.
  Один из любимых наших профессоров Яковлев, механик, в дружеской беседе говорил нам, что существующая обстановка для него мучительна, но он нашел выход: весь погрузился в науку. Так же держались наши светила Саткевич и Горбов.
  Со стороны комиссара, по фамилии Симонов, мы не чувствовали никакого давления. Занятия шли напряженно. Больше пока ничего не требовалось. Погоны мы сняли еще раньше, ходили в сюртуках, похожие на студентов. Предложено было сдать оружие. Мы сдали шашки и револьверы, но нам их скоро вернули. Свою шашку с красным темляком и надписью "за храбрость" я впоследствии оставил в деревне Перерва на берегу озера Селигер, а никелированный браунинг с монограммой сдал в Витебске в 1919 году.
  В январе, когда германская армия оккупировала Белоруссию, Латвию и заняла Псков, началось формирование добровольческих отрядов для обороны Петрограда. Организовал их генерал старой армии Бонч-Бруевич с помощью Дыбенко и Антонова-Авсеенко. Подвойский предложил и нашей Академии доказать преданность Советской власти: надо было организовать оборонительные работы на подступах к Петрограду.
  После нескольких дней волнений, наши профессора поставили вопрос так, что дополнительный курс фактически сдал все зачеты; проекты по строительству, механике и электротехнике тоже уже достаточно разработаны. От оформления их можно отказаться. Таки образом, дополнительный курс можно выпускать в армию инженерами, а два курса - старший и младший, пусть учатся.
  В середине февраля началась подготовка к созданию Красной Армии.
  При всей своей занятости, я все же пожертвовал одним вечером: пошел в большой народный дом на митинг, главным образом, чтобы ориентироваться об отношении к офицерам старой армии.
  На митинг собралось около 10 тысяч рабочих и солдат, главным образом - солдат. Я с трудом втиснулся в боковую ложу. Выступал Володарский. Он показался мне похожим на студента, а его речь немного отзывалась декламацией. Говорил Дыбенко, Коллонтай. О Коллонтай я знал, что она была замужем за нашим профессором, генералом Коллонтай. Затем развелась, была замужем за другим профессором - Сокольским, очень богатым человеком. Как она попала в большевички, я совершенно не знал и не особенно доверял ее высказываниям. Очень понравился Лашевич. В солдатской гимнастерке, пожилой, серьезный, говорил басом ясно, четко. (Примечание Симы. Лашевич погиб в Новосибирске.)
  Общее впечатление от митинга у меня осталось, что Красную армию можно создать. За это говорит настроение участников митинга. Офицерам старой армии открывался широкий доступ в ряды Красной армии. Бывшие наши союзники англичане и французы были разоблачены. На них не приходилось рассчитывать. От германских оккупантов надо было защищаться своими силами.
  Из Харькова пришло жалобное письмо от Доры Адамовны Орешко. Ея муж, Евгений Александрович, умер. Она осталась без средств. Просила указать, куда ей обратиться за помощью. Я пошел к генералу Попову. До Ивангорода он работал в Главном Военно-инженерном управлении. Квартира у него состояла из одной небольшой комнаты. В штатском он выглядел старше, но оптимистическое настроение его не покидало. Он написал письмо директору какой-то фабрики, своему знакомому, с просьбой дать ей работу.
  Кроме того, я отнес ея заявление в общество помощи воспитанников инженерного училища. Председателем был известный всем инженерам того времени профессор генерал Стаценко. Его учебник "Части зданий" несколько десятков лет был настольной книгой строителя. На консультациях по строительным проектам он давал очень дельные советы, держался просто, по-дружески.
  К заявлению Орешко он отнесся сердечно. Но денег в "Обществе" было мало. Ей выписали безвозвратное пособие 150 рублей, но отослать не успели. Украину тоже оккупировали немцы. Началась война с Петлюрой.
  В марте стал таять снег. Великопостный благовест в церкви напоминал о благости Пасхи и весны. Приятельница Симы часто ходила в церковь, тащила за собой Симу и детей. Казалось, что помощи можно было ждать только от Бога. Такой безнадежной казалась действительность. Голод усиливался. Я зашел в Гостиный двор узнать, нельзя ли найти работы для Симы по вышивкам или вязанью. Магазин стояли полупустыми. Магазин изящных изделий закрылся, а рукоделия продавались за бесценок. Пришлось повернуться, идти домой.
  - Господин офицер, - услышал я голос. Я был в офицерском пальто без погон. - Пусть ваша жена зайдет ко мне, - сказала изящная дама лет 50, похожая на актрису.
  Мы пошли вдвоем. Сима боялась попасть в какой-нибудь подозрительный притон. По указанному адресу оказалась богатая квартира на Кирочной улице. Дама встретила нас довольно официально, дала для вышивки какую-то мелочь. Сима просидела за ними неделю, получила за свою работу очень небольшую сумму. На этом наше знакомство прекратилось. У меня осталось подозрение, что незнакомка искала других связей, может быть от иностранной агентуры или, может быть, ей нужны были молодые женщины для знакомства с денежными мужчинами. На этот раз она промахнулась.
  Начались экзамены. На этот раз у меня дела были лучше, чем на младшем курсе. Накопился опыт по оборонительным работам. Подравнялся и по остальным отделам.
  По фортификации у меня была задача "Организация инженерной обороны Западного фронта впереди реки Березина". Я написал целую диссертацию. Работы наши разбирались в конференц-зале в присутствии всех профессоров кафедры фортификации.
  Гидродинамику и термодинамику я усваивал легко и с удовольствием. Очень обидно было, когда Саткевич усомнился в моих знаниях: при разборе работы двигателя внутреннего сгорания я недостаточно точно графически пояснил свою мысль.
  По электротехнике не было у нас преподавателя. Наш классный комитет договорился с молодым профессором электротехнического института, чтобы он проэкзаменовал нас по печатному курсу Свыторжецкого. Он согласился при условии, если мы прослушаем его 20 лекций. И вот в течении недели мы ежедневно по 4 часа слушали и конспектировали одну электротехнику. Сдали благополучно.
  Качественный анализ по химии у Горбова требовал много времени. Лаборатория не отапливалась. Не было многих реактивов.
  Мне досталась какая-то бесцветная жидкость. Я добросовестно, по Меньтумкину, начал соответствующие пробы. Но на третий день у меня лопнула колба. Приходилось начинать все сначала. Скрепя сердце, пришлось воспользоваться реакцией "на серебро": за 5 рублей сторож показал мне запись Горбова, где значились кобальт и алюминий в моем задании. После этого я их быстро разыскал и Горбов поставил мне зачет.
  Расчет свода для однопролетного моста я делал по заданию Кривошеина. Готовальни у меня не было. Чертил при помощи иголки и шнурка. Готовальню было решено купить еще осенью из тех немногих запасов денег, что мы привезли с собою из Белоруссии с фронта.
  Поехал на трамвае. Было очень тесно и пришлось остановиться на входной ступеньке. Сзади кто-то сильно напирал и особенно под коленку, заставив встать одной ногой на верхнюю ступеньку.
  Деньги лежали в брюках в переднем кармане, и когда нога поднялась выше, карман освободился и, подпиравший сзади человек, вытащил бумажник так незаметно, что хватился его, только войдя в вагон. Когда, собираясь рассчитаться с кондуктором, полез в карман и не нашел бумажника. Тот человек, что подпирал на ступеньках, спрыгнул на каком-то повороте. Пришлось вернуться домой без денег и без готовальни очень расстроенным, вернее просто убитым...
  Профессора приходили в Академию по мере надобности. Мне Кривошеин сказал прийти к нему на квартиру.
  Лакей ввел меня в тесную, темноватую гостиную с мягкой мебелью, коврами и тяжелыми шторами. Грозный генерал Кривошеин, преподававший в институте инженеров сообщения, в Политехническом и у нас прогремел при проектировании Охтинского моста.
  По конкурсу он получил за свой проект 100 тысяч рублей. Причем, он несколько запоздал с представлением материалов. Но когда прислал телеграмму из Парижа, его подождали. Проект оказался блестящим.
  К своим ученикам он относился беспощадно. Это он в 1912 году поставил мне по сопротивлению материалов двойку.
  Признаться, мне жутко было показывать ему свой весьма не блестящий чертеж.
  Расчет-то был сделан верно.
  Он вышел ко мне в штатском.
  - Вы меня извините, посидите немного.
  К нему в кабинет прошел какой-то штатский с усами. Через полчаса он ушел.
  - Мы занимаемся Волховскими водопадами, сказал он мне для объяснения задержки.
  Здесь же, в гостиной он бегло просмотрел мою работу и поставил 10 баллов.
  Теперь я думаю, что к нему приходил Графтио, и речь шла о Волховстрое.
  В конце 1918 года Кривошеин уехал за границу. Я больше о нем не слышал. Труды его известны до настоящего времени.
  Особенно отстал я с архитектурным проектом. Это был 3-х этажный дом с офицерскими квартирами. Помню нормы: командиру полка полагалось 55 квадратных сажень жилой площади, командиру батальона 35 квадратных сажень, командиру роты 25, младшему офицеру женатому 15 квадратных сажень, холостому - 10. В доме были квартиры всех сортов. С планировкой я справился, но беда была с черчением. Оно отнимало много времени. Было ясно, что я не успею к сроку. До настоящего времени в кошмарных снах меня мучит мысль, что я отстал с чертежами. В особенности, было страшно потому, что большинство моих товарищей легко справились с работой и уже обводили свои чертежи тушью. К счастью, было разрешено подавать работы в карандаше. Но я все равно отставал.
  За неделю до назначенного срока я решился показать свои труды Анышкову. Он тоже назначил встречу у себя на квартире. Он снимал две комнаты при какой-то семье. Прямо из передней меня впустили в кабинет, холодный, нетопленый, но весьма уютный. Кроме письменного стола стояли два чертежных, к стенам прислонены подрамники с эскизами; хорошие чертежные принадлежности, книжный шкаф, разбросанные на столах и стульях книги. Сам хозяин немного растрепанный.
  - Да-а... - Сочувственно протянул он, - надо торопиться.
  Планы и конструктивные чертежи были готовы в карандаше, но терты и перетерты резинкой, а фасад состоял из прямоугольника с окнами и дверями тоже в виде голых прямоугольников. Пропорция была соблюдена, симметрия тоже. Два входа. Двери в выступах - ризолитах.
  Не глядя на план, мой профессор взял карандаш и быстро оформил дверь, над ней окно, с полуциркульной перемычкой, портик в стиле ампир (empiere).
  - Я пойду закусить, а вы попробуйте закончить в таком роде.
  Его уже несколько раз звала горничная к столу.
  Я робко взя отличную рейсшину (у меня ее совсем не было), несколько треугольников, циркуль, лекало, хорошо отточенные карандаши и у меня получился второй вход совсем не плохо.
  Пририсовав еще несколько деталей в средней части, он посоветовал скорей кончать работу и представлять в комиссию.
  Еще две бессонных ночи и с помощью Симы все было готово. Оценка 12 баллов.
  Нам фасады рекомендовалось оформлять побогаче не обращая внимания на назначение дома. Наши любители черчения разрисовали свои фасады с разными вычурными деталями, но часть из них оказались дурным вкусом. Они очень обижались за оценки 9-10 баллов.
  Экзамены заканчивались перед Пасхой. У нас оставалось заветных килограмма два муки, немного сахару и кусок мяса. Все это украсило праздник. Как луч солнца, блеснула надежда, что дальше будет лучше.
  На страстной неделе Галя проявила инициативу. Пошла в церковь, которая была наискосок от нашего дома в подворье женского монастыря. Войдя в церковь, Галя простояла вечерню, а потом увидела, что многие становятся в очередь. А так как в то время только начинали образовываться везде очереди, Галя решила, что ей тоже надо занимать очередь, ей в то время только что исполнилось 6 лет. Она заняла и простояв с полчаса дошла до "батюшки".
  Тот, не спросив ее о летах, решил, что она не одна в церкви, стал ее "исповедовать" спрашивая о "грехах". Кончив исповедь, он сказал ей: "А теперь, детка ты ничего не кушай до завтра. А завтра приходи утром к обедне и будешь принимать "святое причастие".
  Галя прибежала домой возбужденная и рассказала, что она стояла в очереди, и батюшка велел завтра прийти в церковь причащаться. Мы были очень напуганы: ведь первый раз дети на исповедь у православных ходили в 9 лет с соответствующей подготовкой. Сразу же пошли в монастырь и решили поговорить с настоятильницей подворья. Та успокоила, сказав, что раз девочка знает молитвы и захотела поговеть, то не надо ей мешать, и велела привести ее к причастию. Так Галя сама решила "покаяться в своих грехах" в шесть лет...
  
  После экзаменов у меня было такое чувство, как у человека, который чуть не утонул, долго боролся с волнами и, наконец, вылез на берег. Волны, с которыми я боролся, были не только науки, но и физическое истощение. Сима и дети тоже были заморены.
  Какое счастье было в том, что можно выспаться, читать детские книги, гулять с детьми.
  Мы с Симой решили сводить детей в зоопарк. В солнечный день прошлись по городу все вместе. Детям очень понравились птицы, мелкие зверюшки. Но в павильоне, где содержались хищники - тигры, пантеры, леопарды - острый запах аммиак ел глаза.
  - Мама пойдем дальше, здесь очень тиграми воняет, - взмолился Георгий.
  Это крылатое слово сохранилось в нашей семье до настоящего времени. Каждый из нас знает, что значит "тиграми пахнет".
  Звери, в особенности слоны, тоже голодали. Слон, кажется, даже подох.
  Посидели в сквере на скамеечке. Сима захватила из дома для детей по лепешке, величиной с блюдечко для варенья и штуки по 3 леденцов. Кажется, пили даже фруктовую воду. Кутили во всю.
  У меня оставался еще один не решающий экзамен, кажется по геологии. Я ходил заниматься в ботанический сад. Посетителей там совершенно не было. На дорожках зазеленела трава. Дети бегали со мной.
  Я читал о мальчике Диконе, о лорде Фаунтлейрой. Это был такой тихий, устоявшийся мир без войны, без революции.
  Наконец, сдан и последний экзамен. Состоялся приказ о переводе меня на дополнительный курс. Я получил звание "ученый сапер" и право носить академический значок - большой двуглавый орел с короной. За последние 3 рубля на невском купил значок. Корону закрыл красной ленточкой. Значок носил до 1920 года. Уж больно долго я о нем мечтал до поступления в академию.
  Одно время было решено военным командованием эвакуировать нашу Академию на восток. Саткевич решительно воспротивился. Такое мероприятие грозило гибелью не только нашим архивам и библиотеке, которым цены нет, как вообще нет цены культурному наследию инженерного искусства. От инженерного училища и инженерной академии начинали свое существование все инженерные науки Российской империи. Это гнездо заложено Петром I и от него пошли ветки по всей стране. Не знаю, как удержались бы учащиеся, но профессоров половина осталась бы на месте. Многие из них по совместительству работали в других учебных заведениях.
  Академия Генерального Штаба уехали в Свердловск. Там ее захватили колчаковцы и увезли на дальний Восток. Очень небольшая часть вернулась в Красную Армию. Часть профессоров эмигрировала за границу. В 1927 году я еще видел военные журналы (Один из них назывался "Военный зарубежник"), которые издавались в Париже и в Югославии. Сотрудничали в нем эмигранты.
  Вместо Саткевича начальником назначили глубоко штатского профессора Горбова, весьма известного среди химиков.
  
  На Невском проспекте меня окликнула по фамилии очень интересная дама. По красивым глазам с густыми ресницами я узнал в ней Глафиру Доброловскую, нашу самаркандскую соседку. Она вышла замуж за казачьего офицера Любушкина. Он убит на войне. С войны она и застряла в голодном Петрограде. К ней приехала младшая сестра Оля, которая пыталась подражать модным женщинам, очень кривлялась, манерничала. В конце концов, она вышла замуж за барона Цоге-фон-Мантейфель. Поговорили с ними. Мы побывали у них, они - у нас. Пахнуло южным солнцем.
  
  На лето был объявлен перерыв. Нам разрешили устраиваться по собственному усмотрению. Прошел слух, что заработной платы в это время не будет. Стало жутко. Чем кормиться с детьми?
  Тэйх сказал мне, что формируется полевое строительство. Туда уже принят Романовский, которого я знал по западному фронту. Он сказал, что пригласил меня на свой участок "с величайшим удовольствием". Привлечен в эту организацию наш профессор Ильяснев, тоже мой знакомый по Западному фронту и куда-то назначен Беляев, бывший мой начальник по Ивангороду и Москве.
  Я пошел к Беляеву на квартиру. Жил он где-то недалеко от особняка Кшесинской. Квартира из трех комнат, но похуже, чем в Ивангороде. Встретил меня знакомый денщик в штатском, превращенный таким образом в лакея. Он несколько смутился, по-видимому, новая должность казалась ему менее почетной. Была и горничная. Но вся атмосфера в квартире была не очень парадной. Софья Сергеевна больше не выставляла свои бриллианты напоказ. Куда-то их спрятала. Пригласили меня к обеду, очень скромному, без вина и закусок. Вместо черного кофе с ликерами после обеда, просто кофе из суррогатов, а маленький стаканчик молока одному "Мише". Он не совсем здоров.
  Записку в полевое строительство Беляев мне дал.
  Управление занимало бывшую гостиницу недалеко от конногвардейских казарм. В приемной сидело несколько человек, судя по виду, бывших офицеров. Особенно скептически острил спортивного вида изящный мужчина, как потом оказалось, ротмистр драгунского полка Стариков. Он считал, что из строительства ничего не выйдет, но хотел ориентироваться, куда деваться интеллигенту. Были и гражданские люди, не бывшие на фронте, но не имевшие возможности найти другой работы. Они больше всего боялись, чтобы их не заставили воевать. Где и что мы будем делать, пока было совершенно неизвестно.
  Защищать Петроград от немцев или от союзников мне казалось, в обоих случаях, нужным, поэтому я нисколько не колебался и подал заявление о добровольном вступлении в полевое строительство по укреплению позиций Петроградского района.
  Это было 2 мая 1918 года. Отсюда начинается моя служба в Красной Армии.
  Мое оформление прошло очень быстро. На следующий день мне выдали паек за несколько дней, что-то около 2 килограммов хлеба, около килограмма гречневой крупы, сколько-то сушеной воблы и грамм 200 сахару.
  Я не утерпел и тут же съел половину хлеба. Это было предательством по отношению к Симе и детям и мерилом, как опускается человек под влиянием голода.
  Настроение у всех поднялось. Возвращаясь в привычную обстановку прифронтовой жизни, мы надеялись, что испытания, которые мы перенесли в Петрограде, кончились. Ярко светило солнце, на побережье каналов и в ботаническом саду зеленела трава, появились цветы.
  
  1918 год. Осташков.
  В первых числах мая последовало распоряжение военного командования развернуть оборонительные работы по линии немецкой оккупации. Нашему управлению назначен участок впереди Великих Лук, Осташкова, Бологое с центром в Осташкове.
  Сформировали эшелон. Разрешили взять с собой семьи. Свернуть наш несложный багаж, мы успели в одни сутки, а все наше имущество забрал один ломовой извозчик, в том числе шкаф, который заменял нам гардероб, кровати, несколько сундуков, кухонная посуда, книги. Впрочем, вместо кровати мы с Симой большей частью прифронтовой жизни спали на топчане.
  Когда я выносил с извозчиком сундуки, ноги дрожали и подгибались, сердце стучало, темнело в глазах от слабости.
  - Эка ты какой... такой здоровый мужик, а силы в тебе совсем нет, - удивлялся извозчик. Его лошадь тоже была не на много сильнее меня.
  Только к вечеру мы разыскали свой эшелон на воинских тупиках. Стояли составы и на других путях.
  - Где тут путиловцы, - искал своих рабочий с винтовкой...
  - Здесь первый партизанский, - раздавались голоса в другом месте.
  С великим трудом мы втащили свои вещи в теплушку, где разместились люди нашего участка. К счастью, это были все интеллигенты, чуждые всяких претензий в новой для них обстановке. Студент последнего курса электротехнического института Завьялов, техник-электрик Андреянов, бывший офицер Виртуозов, карел кассир с взрослой дочерью, десятник эстонец Корена и еще десяток таких же людей.
  Особенно внимательно отнесся к нам Корена. К детям все относились хорошо. Дети уже успели проголодаться. Корена добыл чайник кипятку. Когда Сима наливала детям чай, она случайно ошпарила себе руку. Маруся вообще не отличалась поворотливостью и сообразительностью. Сима охала и мучилась от боли. Дети присмирели.
  Я пошел разыскивать начальство. Обнаружил, что для руководящих работников есть классный вагон. Там уже разместился Тэйх с семьей. Он предложил перейти туда и нам, но места было очень мало. Большинство вещей оставили в теплушке. В классном вагоне мы вообще хуже себя чувствовали, приходилось считаться с семьей Тэйха. С ним ехала еще его сестра старая дева, с претензиями и нервами. Кроме того, Варвара Гавриловна завидовала Симе в том, что у нее была прислуга, а у них она, генеральская дочь с высшим образованием, сама должна была справляться со всем хозяйством.
  В эшелоне оказался еще один мой товарищ по Академии Карабин с женой и свояченицей. Он тоже попал в Академию из пехоты. Человек несокрушимой воли, как кремень.
  Зашел в вагон осведомиться, как мы устроились, старик лет 60 и отрекомендовался отставным адмиралом. Он принят на работу в качестве кладовщика.
  Тронулись в путь мы только утром. Выдали паек не только на штатных работников: хлеб, консервы, крупу. В дороге давали пайки не только на главу семь, но и на всех членов семьи. Мы получали 6 пайков. Стало легче жить.
  Начиная с Витеры, на каждой остановке Маруся начинала разводить на железнодорожных путях костер, а я мчался за кипятком. Варили суп, кашу, дети помогали.
  Ночью были в Бологое. Утром мы узнали, что адмирал обсчитал нас: несколько банок с консервами припрятал, а денег тоже взял с нас больше, чем следует. Карабин, в качестве начальника эшелона, проверил и тут же выгнал адмирала. Говорили даже, что ударил незадачливого снабженца.
  Начиная от Бологое уже можно было купить молоко, какие-то лепешки из картофеля, но хлеба не было. Из последних наших денег мы купили целую четверть молока. Дети немного ожили.
  От станции Козино открылся вид на знакомое по географии озеро Селигер. Казалось, что мы навсегда вырвались на сияющий простор из мрачного голодного города.
  От станции до города Осташкова около 3 километров. Нам сказали, что в гостинице забронированы места, можно переселяться, надо освобождать вагон.
  Нагрузившись вещами, двинулись в путь. Герману было почти 5 лет, Георгию 3.5, а Гале 6.5. Герман и Галя терпеливо шагали и еще тащили что-то на себе, а Георгий устал. Его взял на руки Андреянов.
  Места в гостинице обещали освободить дня через три. Мы сделали привал в садике около школы, надо было искать выход из положения. Женщина, директор школы, с сочувствием смотрела на юных родителей и детей, не похожих на деревенских, но помочь нам ничего не могла. К вечеру выяснилось, что Тэйх нашел себе квартиру, предложил пока занять угол у него. Это был второй наш привал, с которого начались наши цыганские скитания по прифронтовым местам. Спали все впятером на полу на общей постели, здесь же и ели. Мы с Марусей старались услужить Варваре Гавриловне: носили воду из озера, убирали комнату. Дети весь день были на берегу озера.
  Единственная двухэтажная гостиница (вернее заезжий двор) стояла на краю базарной площади, пустой и унылой. Большая половина города состояла из церквей и монастырей. Виден был остров, где возвышался величественный храм "Ниловой пустыни". Преподобный Нил для своей "пустыни" выбрал очаровательное место, где и грешники не соскучились бы. На улицах встречалось очень много монахов грязных, грубых. Прямо неприятного вида.
  В строительстве я был назначен Производителем работ. Через несколько дней к нам в тесный и убогий номер явился франтоватый молодой человек в форме летчика, гладко выбритый. Отчетливым неторопливым движением он снял фуражку, передал ее в левую руку и отрапортовал:
  - Инженер Блек. Назначен на Ваш участок. Считаю приятной обязанностью представиться Вам.
  Когда я представил его Симе, он так же отчетливо, не торопясь, взял и поцеловал протянутую ему руку. Вообще держался как англичанин на приеме в Виндзорском дворце. Это был сын крупного железнодорожного подрядчика тоже оказавшийся без работы.
  Еще через несколько дней в комнату ввалились ранним утром чекисты с обыском. Пока я вставал (спали на полу) и доставал документы, один из них уже начал шарить на комоде. Прочитав мое удостоверение, они извинились и тотчас же ушли. Это тоже был не последний обыск. Не знаю, была ли в Советском союзе хотя бы одна семья, которая в те годы не подвергалась обыскам.
  В Ниловой пустыне был какой-то праздник. После богослужения духовенство на плоту направилось в город с хоругвями и в праздничном облачении. Паром тянули лодки. Гребцы, верующие христиане были нарядно одеты. Звонили колокола, красиво пел хор на плоту. Я вышел на берег посмотреть на красивое и торжественное зрелище.
  Вдруг на берегу возникли вооруженные всадники. Зрителям предложено было разойтись:
  - Чего не видали? Проходите.
  - Странный обычай, встречать духовенство с оружием, - пошутил я.
  - Проходите, не разговаривайте! - Но всадник немного смутился.
  Гребцов и духовенство обыскали, но, кажется, ничего не нашли.
  
  Меня послали в командировку в Великие Луки. Там был штаб латышских стрелков генерала Ольденроге. Они перешли на сторону Советской власти, готовы были преградить дорогу оккупантам. Но намечался Брестский мир. Немцы стояли на занятых позициях, дальше не шли.
  Я приехал в Великие Луки поздним вечером. Явился к коменданту города. Мне дали ордер на ночлег в квартире еврея - врача.
  - А нет ли у вас здесь столовой, - робко задал я вопрос.
  - Сейчас устроим. - И сам ушел, а я остался в секретарской.
  Оказалось, что его сестра окончила среднюю школу. Обстановкой и работой не очень довольна. Брат - фронтовик, унтер-офицер. Через минут 15 он вернулся с солдатским котелком, в котором был разогрет постный пшенный суп. Принес и кусок хлеба. И вот в обществе коменданта и его сестры мы поужинали из общей миски. Есть очень хотелось, но я стеснялся, не хотелось обидеть добрых людей. Во всяком случае, это было очень трогательно. До чего же, все-таки, хорошие люди живут в нашей стране.
  Пожилой еврей беспрекословно уступил мне кровать в реквизированной комнате, зажег маленькую лампочку, посетовал на жестокие времена, на то, что в комнате прохладно, но заводить дальнейший разговор избегал и скоро ушел.
  Утром, когда я шел в штаб, меня остановил патруль. Я предъявил свое командирское удостоверение.
  - А почему вы носите офицерскую кокарду?
  Я не снимал кокарды с фуражки, так как на бархатном околыше, после кокарды оставалась дыра, а звезд еще тогда не носили.
  - Если это не разрешается, я могу снять. Возьмите себе, если хотите.
  - Ну, ну!... - Помрачнел старший, не знал, как реагировать на мое поведение.
  Во всяком случае, кокарду я снял.
  Штаб отряда Ольденроге напоминал старые штабы. Швейцар снял с меня шинель. Я зашел к начальнику штаба.
  - Полковник Меднокритский, - отрекомендовался немного суетливый с измученным лицом офицер. Слово "полковник" прибавил, увидев мой академический значок.
  Наметили по карте участок, где надо было произвести рекогносцировку, прежде чем решать вопрос об оборонительных работах.
  Генерал Ольденроге человек лет 50 среднего роста, со спортивной фигурой и легкими движениями производил впечатление, что он никогда не устает и не волнуется. Уверенно, просто, быстро он утвердил предложения Меднокритского, задал мне несколько вопросов и так же просто и непринужденно отпустил нас.
  После Великих Лук мне пришлось поехать в Валдай, где располагалось Управление оборонительного сектора. По географии я знал, что в Валдае льют колокольчики для ямщиков и больше ничего. В натуре это оказался очень маленький городок, менее интересный, чем Осташков.
  Начальник сектора военный инженер Скородули очень мало интересовался моим заданием. В моем присутствии в соседней комнате один из военных инженеров грубо ругался с врачем. Чувствовалось, что наша организация не работает и вряд ли способна к работе.
  Вернулся в Осташков. Симе трудно было в гостинице. На кухню нашу Марусю допускали неохотно, а больше негде было варить наши несложные обеды. Денег у нас было очень мало.
  По приглашению директора школы были мы на выпускном вечере. Ученицы пели, декламировали.
  В городском саду по воскресеньям играла музыка, молодежь танцевала. На базаре продавали ношеные вещи, торговались, шумели.
  Мы чувствовали себя зрителями, которые никак не были связаны с этими проявлениями жизни в чужом для нас городе. На работе со мной приветливо разговаривала свояченица Карабина. Кое-кто заходил и к Симе. Все наши радости и горести замыкались в кругу семьи. Дети радовали, но все время грызла мысль, как улучшить положение этой беззаботной и беззащитной компании, что будет дальше? Та организация, где я числился, больших надежд не вызывала.
  Выехал на рекогносцировку в город Торопец. Взял с собой немного хлеба и сырой гречневой крупы. Варить ее негде было. В одном со мной купе ехала интеллигентная дама, жена какого-то железнодорожника. Она с явным сочувствием смотрела на мой завтрак. Нерешительно и конфузясь, предложила разделить с ней компанию. У ней с собой было штук 5 яиц, половина курицы, хлеб, масло. Я взял одно яйцо, а больше не решился. То, что для сытого кажется просто и естественно, для голодного иначе воспринимается.
  В Торопце монастырей и церквей еще больше, чем в Осташкове. Много князей оставили здесь свои памятники. Если бы я лучше разбирался в истории русской архитектуры, там, вероятно, можно было найти много интересного. Но так же, как и в Осташкове, я плохо воспринимал окружающее. Эстетические способности и фантазия как будто парализованы.
  В уездном военкомате нашел молодого латыша, который, пока, брал на учет вернувшихся из войны инвалидов. Он чувствовал себя здесь, как на безлюдном острове. Ко мне отнесся доверчиво. Я переночевал в его кабинете, а утром направился пешком по намеченному заранее маршруту. Начинался сенокос. По росистой тропинке я пересекал огороды, чтобы выйти на тракт. Навстречу мне с радостным криком бросилась молодая женщина, приняла меня за своего мужа, которого ждала с фронта. Я был в военной гимнастерке, а шинель солдатского покроя скатал и надел через плечо, как носил юнкером. Увидев свою ошибку, она вдруг заплакала и закрылась платком. Мне стало очень жаль ея напрасно истраченного чувства. Но утешить ея я не умел. Поспешно ушел дальше.
  Пешком я прошел километров 10. Мерил шагами отдельные участки, вел глазомерную съемку: рельеф, отдельные предметы. Хорошо, что дорога была совершенно пустынной, а то меня можно было принять за шпиона.
  На обратном пути зашел в маленькую деревушку купить молока. Хлеба нельзя было и спрашивать. Его совершенно здесь не было. Я спросил, нет ли вареной картошки. Старуха достала из печи и картофель.
  - Да, ты, видно, голодный. Может, будешь кашу есть? - спросил меня старик с кудрями вокруг лысины, в красной рубахе на выпуск, точь-в-точь такой, как рисуют на лубочных картинках. От каши я не отказался, не отказался и от киселя.
  - Кушай, Иванушка, кушай, - приговаривала старуха и сердобольно покачивала головой...
  Денег они не взяли. Это было как бы подаянием. Было совестно и трогательно.
  О результатах рекогносцировки надо было доложить в Петрограде в том управлении, где меня принимали на работу.
  Чертить я зашел в Академию. Встретил там человек 7 своих однокурсников. Они продолжали заниматься летом. Сдали зачет по деталям машин. Карьерист и проныра Лебедев все время доказывал, что вступивших в ряды Красной Армии офицеров ждет расстрел или ссылка. Им будут поставлены на счет все ошибки красных командиров и комиссаров. Его слова отчасти подтвердились, но гораздо позже, в 1930-1941 годах.
  Зашел к Невскому. Ему мы оставили перед отъездом свои пайковые карточки. Жена Невского бывшая довольно изящной, когда она на первом курсе помогала мужу решать дифференциальные уравнения, теперь была великим знатоком, где что "дают" в очередях, а по внешности не отличалась от базарных торговок.
  
  Прошло около месяца, а наши участки в Осташкове ничего не делали, все формировались, ссорились из-за пайков. Карабин решил на лодке спуститься по Днепру в Киев, где еще не ясно было, чья там власть. Он, кажется, выполнил свое намерение. Куда израсходовал свою энергию и свои знания этот незаурядный и сильный человек, я так и не знаю.
  По инициативе Тэйха, не дожидаясь задания по обороне, решили начать ремонт дорог в тылу оборонительного рубежа и организовать бетонный завод на берегу Селигера для изготовления балок для малых мостов, тумб, плит. Ни цемента, ни железа не было и не предвиделось получить. Песку и воды хватало.
  На моем участке, на северном заливе Селигера, километров за 30 от Осташкова находилось большое торговое село Полново. Дорога от Полнова до волостного центра Рабежи больше всего привлекала наше внимание. Мне предложили связаться с волостным Советом, получить согласие на поставку людей, лошадей, а так же, по возможности, продовольствия. В успех я не очень верил, но экскурсия показалась мне интересной.
  Был конец мая. Озеро сверкало на солнце, как зеркало в изумрудной раме.
  Первую остановку пароход сделал около Ниловой пустыни. Я успел осмотреть светлый высокий храм. О достопримечательностях острова мне охотно рассказал молодой человек в студенческой фуражке, как потом оказалось, демобилизованный офицер военного времени Сиренко. Его отец, окончивший лицей аристократ философ, поэт и художник жил в своем имении на берегу озера, женился на крестьянке. Она удачно вела хозяйство, а он жил в мире книг и фантазий.
  Пароход пристал к левому озеру, а мне надо было на правый. Молодой рыбак лет 16 повез меня на легкой лодочке с парусом. Десять километров мы проехали за час.
  Он высадил меня на безлюдном берегу и указал тропинку через кустарник, по которой можно выйти в Рабежи. В небе звенел жаворонок, куковала кукушка, свистела иволга. Цвела черемуха, в траве распустились голубые подснежники. Совсем как в Соболеве десять лет тому назад. Километров 5 я прошел не торопясь, даже полежал немного на траве.
  В Рабежи я зашел в первый попавшийся дом. Оказалось, что в нем живет просвирня с молодой дочкой Симой. Полы чисто вымыты, на окнах занавески, много цветов. Ко мне они отнеслись доверчиво. Охотно разрешили переночевать. Я сказал, что готов заплатить. Пригласили откушать вместе чаю. Тоненькие лепешки не могли утолить мой голод, но важно было доброе отношение.
  - Мой муж, ведь, был не простой человек: попов сын. Вот меня и назначили просвирней. Огород дали. Корова есть.
  Я, со своей стороны, не скрывал, что я бывший офицер. Объяснил и цель своего прихода. Председатель сельсовета, пожилой рабочий, кажется сапожник, не знал, как отнестись к моим словам.
  
  - Вот завтра после обеда будет сход. Вы и поговорите с народом сами.
  Народ собирался очень медленно. Каждый из них сначала внимательно осматривал меня, закуривал самокрутку и начинал разговор о том, что нет хлеба, нет товаров в лавках. Что же будет дальше? Перспектив я им не освещал, а говорил, что для их же пользы дороги ремонтировать надо.
  Меня активно поддерживал милиционер. Оказалось, что он сын попа, недавно вернулся с фронта.
  Наконец председатель открыл собрание. Прежде всего, посыпались вопросы:
  - Когда будет хлеб? Когда будут товары? Будут ли добавлять крестьянам земли? Будет ли "способие" беднякам?
  Я сказала, что я не комиссар, что сам мало чего знаю. У меня только один приказ строить дороги. Выступил председатель, выступил милиционер. Послышались одобрительные замечания:
  - Дело хорошее, а то мостов вовсе нет, в логах и вовсе не проедешь.
  - Не согласны, - вдруг на высокой ноте завопил худой, нервный мужичонка с реденькой бородкой, лицо изможденное в морщинах. - Знаем мы, зачем им нужны дороги: привезут машины, скосят наш хлеб и увезут.
  На мое замечание, что никто не собирается у них хлеб увозить, все вдруг загалдели:
  - Не первый раз нас обманывают. Не желаем, не согласны.
  - По крайней мере, скажите, по какому направлению вам дорога нужней?
  - Не говорите мужики, не согласны, - кричали бабы.
  Еще раз выступил председатель, говорил милиционер, говорил я. Все напрасно. Так и разошлись мужики. Пришлось сознаться, что я плохой пропагандист.
  Милиционер от лица своих родителей пригласил меня на обед к попу. Одна из дочерей была именинница.
  С точки зрения крестьян это было хорошо, что я сохраняю хорошие отношения с церковниками. Просвирня уже рассказала всем, что я бывший офицер, совсем не большевик.
  У попа уже все сидели за столом: три дочери, зять, сын, дьячок. Поп небольшого роста, тщедушный, немного робкий, а семья шумная, жизнерадостная. Меня поразили огромные размеры самовара, вероятно ведра на два. Его внесли за ручки две поповны. Такого же большого размера комод, похожий на сарай.
  Угощенье не очень богатое, но самогон был.
  Совсем, как на корабле, когда забываешь о коварном море, по которому он безмятежно плывет.
  Под вечер я распрощался. Молодежь меня проводила до ближайшего ручья. Пели студенческие песни. Зять попа был студентом. Посидели еще у ручья. Не хотелось расставаться с этой здоровой, жизнерадостной семьей. Что она была разбита впоследствии, это несомненно. Но куда их разбросала судьба, не знаю.
  Из Рабежи я направился к озеру. Мне сказали, что пароход останавливается около усадьбы Покровской.
  - Помещица, слышь, там живет еще...
  Смеркалось, когда я подошел к людским избам, где вероятно ранее жили батраки.
  Изба чистая, с разными наличниками, с высоким крыльцом. В переднем углу богатые иконы.
  Меня встретил красивый мужчина лет 35 с пышной, рыжеватой бородой, как потом оказалось, матрос с царской яхты "штандарт", на которой императрица ежегодно ездила в Шхеры и на родину в Гессен-Дормштадт.
  Молоко мне продали, но пустить на ночлег меня им не хотелось.
  - Пройдите к господам. У них места много.
  Господский дом показался мне довольно невзрачным. Только местоположение красивое - на берегу озера и живописный, запущенный сад, тоже небольшой. Когда я постучался, дверь открыла тоненькая, изящная женщина лет 20.
  Я представился, сказал, что я слушатель инженерной Академии, нахожусь в командировке, и хотел бы узнать, останавливается ли здесь пароход. Она вдруг убежала и быстро что-то начала говорить матери.
  - Ниночка, пригласи в столовую - громко сказал женский голос. Кого пригласить, сказать она затруднилась. Слова "товарищ" еще в обиходе не было. А сказать - "господина офицера" тоже было неловко.
  За столом сидела почтенная старушка в старомодном чепчике, красивая полная женщина лет 40 - хозяйка, еще одна невзрачная женщина и двое мужчин: рыжий с обозначившейся лысиной, немного сутулый студент электротехнического института и студент университета, тоже довольно тщедушный в пенсне. На этом фоне особенно бросалась в глаза властная, пышущая здоровьем, фигура хозяйки.
  Я вторично представился, рассказал кто я. Меня усадили за стол и поставили прибор для ужина.
  - Я хочу вам предложить котлету, но только она из конины, будете ли вы есть?
  Конину я ел.
  Меня стали расспрашивать, что делается в Петрограде, скоро ли прогонят большевиков?
  Я сказал, что большевики воюют с немцами, поэтому я вступил в оборонительную организацию. Сказал, что с большевиками работает много интеллигенции.
  - А почему же они не наведут порядка у нас. Наши соседи угрожают, что нас из усадьбы выгонят, и все у нас отнимут. А мой муж убит на фронте.
  Она была вдовой артиллерийского полковника.
  - Ниночка после окончания института тоже вышла замуж за артиллериста. Ее муж за отличия уже произведен в подполковники, скоро обещает вернуться. Теперь офицеры не нужны. Не знаем, что будет дальше. Это семейство тоже, было похоже, что находится на корабле без руля и без ветрил, еще менее приспособленное для бурных волн революции, чем семья попа.
  Ночевать мне предложили во флигеле в саду вместе со студентом электриком. Его фамилия Куликовской. В институте он состоял уже 11 лет - вечный студент. Его жена приходилась какой-то родственницей семейству Покровских.
  Мы долго беседовали с ним, лежа на кроватях. Окно в сад было раскрыто, светила луна. Соловей несколько раз пробовал свой голос, но потом почему-то затих. Оба мы были согласны, что Чехов, верно, изобразил такие уголки и такое грустное настроение, какое испытывали мы.
  Утром две девушки из семейства матроса лет 16 и 18, прекрасные и строгие, как богини подвезли меня на лодке к пароходу.
  Перед отъездом, я получил принципиальное согласие Анфисы Николаевны, основать на усадьбе контору строительного участка. Такие предположения у меня были еще до отъезда на разведку.
  Сима и дети были рады уехать из гостиницы куда угодно.
  Договорились с начальством отправить нас на барже. Мы погрузили на баржу все свое имущество за исключением шкафа, в котором остались мои книги. Шкаф сдали в склад.
  В тихий жаркий день пароход повел нашу баржу вдоль зеленых берегов тихого озера. Путешествие походило на туристскую поездку. Впечатление испортил утопленник, мимо которого мы проехали. Он лежал голый в воде с протянутой кверху рукой. В Покровском с нашей семьей трудно было разместиться в доме. Мы согласились пока остановиться в бане. Там был деревянный пол и очаг, но потолок для моего роста был низковат. Сима с Марусей долго отмывали копоть. Нам дали несколько поломанных стульев и табуреток. Но самое трудное было с продуктами. Молока очень немного, можно было получать у матроса, но ни картофеля, ни хлеба достать не было возможности.
  Сима с детьми прошлись по берегу. Вернулись с букетом цветов и с цветными камешками. Но мне горько было видеть запекшиеся от голода губы Симы и исхудалых детей.
  Муж Ниночки, молодой полковник, вернулся. Они всей семьей начали косить сено для своей коровы. Наложив воз травы, они всей семьей сопровождали воз до овина, разгружали его, а потом опять всей семьей на луг: "Пусть батраки казнятся, видя, что господа все работают". Потом они купались. Анфиса стояла на берегу голая, позволяя любоваться сильной фигурой.
  Мы с Симой заходили к ним сразу после приезда. На следующий день Ниночка нарядилась и ответила с мужем на наш визит. Он был в кителе без погон. Только светский разговор не вышел. Я начал объяснять какая разница между анархистами и социалистами. Цели у социалистов очень хорошие.
  - Плевать мне на социалистов, - заявила Ниночка, - при царском строе я в 23 года была бы генеральшей. А теперь нам всем плохо, и нам, и батракам. Они тоже недовольны.
  Самое выражение "наплевать" для институтки показалось мне очень не подходящим и вульгарным.
  Корова, кажется, принадлежала жене Куликовского. У них тоже были дети. Они немножко помогали нам. Анфиса и Ниночка ее тоже обожали. Куликовской вскоре поступил на работу телеграфистом.
  Наши дела немного поправились, когда мы купили у цыгана жеребенка. Он сам зарезал его, шкуру взял себе. Мясо жеребенка ела и Сима и дети.
  Посетил нас мой непосредственный начальник инженер путей сообщения Романовский. Мы его тоже угостили кониной. Кажется, он оставил нам утку, которую убил на охоте.
  Корена и Завьялов обосновались в Польнове. Там было лучше с продуктами. К нам приехал на лодке Виртуозов. Он нашел на другом берегу озера квартиру в деревне Перерва.
  Мы без всяких колебаний договорились с матросом. Он погрузил наши вещи и все наше семейство на два небольших челнока. Мы простились с Покровским. Пустились в дальнейшее плавание. Четыре километра по тихому озеру проплыли без всяких приключений. Как решилась Сима на это путешествие, не помню. Она ведь очень боится воды. В Перерве мы обосновались на все лето.
  
  1918 год. Перерва.
  Небольшая деревушка Перерва находится на западном высоком берегу Селигера. Мы поселились в двухэтажном домике дачного типа.
  В этой местности очень много было отходников. Большую часть года они работали в столицах, а домой приходили только к полевым работам месяца на 2-3. Семьи оставались при своих клочках земли. Дома строились за счет заработков мужей по-городскому. У нашей хозяйки вдовы второй этаж строился с двумя балконами, с красивой крышей. Четыре щипца крыши украшены резными наличниками. Балконы огорожены застекленными каркасами. Получились комнатки.
  В одной поселился наш конторщик Виртуозов, а другую я приспособил под кабинет. Кроме того, мы занимали две комнаты и кухню. Виртуозов обедал с нами. Очень скромный, культурный, он имел в прошлом темное пятно, ему было лет 25. В качестве офицера военного времени он вместе с полком, расположенным на территории белых попал в Оренбурге под команду Атамана Дутова и воевал против Советской власти. После разгрома Дутова он бежал оттуда в чине штабс-капитана вместе с ротмистром Стариковым в Ленинград. Каким-то образом Стариков был связан с семьей барона Будберга. Когда оба друга попали в нашу организацию, жена и дочь Будберга выехали в Осташков. Они поселились где-то на озере Селигер под чужой фамилией, а Стариков шефствовал над ними.
  Все это я узнал из намеков Виртуозова. Сам он с семьей Будбергов не встречался. Намекал он о какой-то романтической истории, о бегстве этой семьи от большевиков, о том, что их спас Стариков, но подробностей не рассказывал.
  У нашей хозяйки было 4 дочери, все, кроме старшей, красавицы. В этой местности вообще преобладал тип русской красавицы:
  "С поволокою глаза,
  На груди лежит коса"...
  Хозяйство у них небольшое, одна корова, жили бедно, имели какой-то приработок. Все трое влюбились в Виртуозова.
  Ремонт дороги от Полнова и Рабежи мы, все-таки, начали.
  Мне предложили найти место для бетонного завода, даже привезли несколько бочек цемента. Удобный берег нашелся с крупным гравием, но не было ясности, кому нужен бетон.
  Посетил нас еще раз Романовский и Мак-Киббин, оба охотились, чувствовали себя дачниками.
  Дети все время играли на берегу озера. Сима вышивала букет полевых цветов. Она их нарисовала с натуры, сама расположила в букет. Получилось хорошо.
  С продуктами перебивались кое-как. Основным был паек. На месте покупали снетков (острогону по-местному), варили из них кашу. Варили щавель. Иногда доставали молоко. Попробовали купить ржаной муки. Ее нам ранним утром принес в корзине местный спекулянт; как будто мимоходом зашел с поля, где он сеял рожь. Взял с нас очень дорого, но хлеб из этой муки не получился: она наполовину состояла из семян дикого щавеля (кислицы).
  Сима познакомилась с семьей бездетных стариков. Деда звали Арсений, а бабу - Саша. Сима помогла им полоть огород, а когда подошло время жатвы раннего ячменя, помогала жать. Старики были довольны, кормили Симу и детей молоком и кашей. Приглашали раза два и меня. Кроме каши варили овсяный кисель. Потом они стали продавать нам молоко, картофель брюкву и другие продукты из своего несложного бедняцкого хозяйства. Вообще же, никто не хотел продавать продуктов, так как деньги все время обесценивались.
  Так Симе с ранней юности (ей в это время было менее 25 лет), пришлось заботиться о пропитании своих птенцов. В 1931 году эти заботы обрушились на нее одну.
  Меня беспокоила Академия. Оставшиеся в Ленинграде мои товарищи по курсу сдали там проекты по деталям машин, получили задания по водопроводу, канализации, по электротехнике. Правда, это были второстепенные предметы, но все же я отставал.
  Начал с помощью Завьялова конструировать динамо-машину, но двигалась она у меня плохо. Расчетами я овладел, а конструкции были неясны.
  Сима и дети немного отдохнули от Ленинградских лишений. Месяца два мы прожили в красивой местности почти счастливо. Но гражданская война, которая разгорелась на рубежах России, отразилась волной и на нашей судьбе. Волна докатилась до Осташкова.
  Меня вызвали в Осташков и показали телеграмму из Москвы. Меня и Мак-Каббина вызывали в Академию.
  Начальник строительства Шевелев пригласил меня на квартиру и по секрету сказал, что нас направляют в действующую армию.
  - Есть сведения, что часть призванных не являются в свои части, а рассеиваются, как воробьи. Впрочем, решайте сами, как быть. Советую все же явиться в Академию и получить предписание, а там увидите, как поступить. Во всяком случае, если потребуется переправить вашу семью в Белоруссию к вашим родным, мы поможем.
  Кто такие "мы", я не добивался ответа. Сразу решил оставить Симу на месте, а сам выехал в Ленинград.
  Квартира дяди Виктора стояла пустой. Он уезжал на родину. Но караулила его имущество племянница, дочь младшей сестры моей мамы. Бледная, худая, она проявляла пружинистую настойчивость, готовилась поступать в университет на медицинский факультет.
  В Академии мне вручили предписание направится в Москву в распоряжение Военно-Инженерного управления. Выдали подъемные: что-то более тысячи рублей. Такие же предписания получили Инфантьев и Мак-Киббин.
  Для меня вопрос был твердо решен еще в Осташкове: судьба наша с Симой неразрывна. Надо оставаться в России, а значит подчиняться Советской власти. Но неясно было, что ждет нас в Армии.
  Мы втроем вышли озабоченные на Садовую улицу. Навстречу медленно шел Начальник Академии профессор Горбов. Он никогда не навязывал нам своего предмета - химии, 6-8 баллов было обеспечено самым невежественным слушателям, но кто хотел, мог почерпнуть из его лекций очень много. Он охотно помогал всем. Его очень все уважали.
  - Господин профессор, - остановили мы его, - что же нам делать? Что нас ждет на фронте?
  - Получите предписания (он выговаривал "предпишания"), - с непроницаемым видом ответил наш профессор.
  Похожий по наружности на Анатоля Франса, он казался олицетворенным скептицизмом. Мы что-то еще говорили. Он благожелательно и дружелюбно нас слушал, но никаких советов не дал.
  - Желаю вам успехов, - пожал нам руки, и мы расстались.
  Хотелось еще думать и советоваться, что делать дальше. Мак-Киббин предложил зайти в его квартиру. Он жил на Кирочной. Богатая квартира почему-то пустовала. В гостиной с запыленными коврами в мягких креслах и держали совет.
  О том, что бывшие наши союзники, Франция и Англия, превратились во врагов, мы знали. Мак-Киббин, шотландец по происхождению, к лондонским англичанам особо теплых чувств не питал. Нас смущала перспектива сражаться с русскими, может быть со своими однополчанами. Но вряд ли нас поставят в строй. Вряд ли найдутся средства для фортификационных работ. Вероятнее всего нам придется чинить дороги и мосты, обслуживать штабы, строить землянки.
  Против бывших союзников и германцев воевать мы будем с ожесточением. На том и порешили.
  Переночевал в квартире дяди. Моя новая знакомая двоюродная сестра мужественно отделила в мою пользу половину своего пайка, а сама ушла куда-то к знакомым. У меня хватило совести отказаться от пайка. Оставил ей записку и немного денег. Большую часть денег отослал Симе.
  Съестного ничего в продаже не было во всем городе. Единственное, что я нашел в какой-то лавчонке - пересохшая соленая вобла и сушеная капуста. Так я и выехал в Москву.
  Поезд Ленинград-Москва двигался, не особенно придерживаясь расписания. Пассажиров было не очень много. Все они были какие-то настороженные и растерянные. Не было самодовольных франтов чиновников, не было людей купеческого звания с большим запасом снеди беспрерывно закусывающих и поглощающих чайник за чайником. Было такое впечатление, что люди едут только до соседней станции, в вагон зашли только узнать новости.
  В Москве оказалось, что инженерное управление находится в Сергиевом посаде в 30 километрах от города. Без особых затруднений я доехал до монастыря, о котором читал раньше при описании смутного времени.
  Основы монастырской жизни поколебались во время революции, но часовни, монастырские постройки стояли непоколебимо. Нарисованные на стенах лики святых смотрели на новых людей так же равнодушно, как 300 лет тому назад. Около часовни сидели нищие, как на сцене в постановке "Бориса Годунова".
  Я купил у них несколько кусков хлеба и, обеспечив, таким образом, пропитание чуть не на сутки, пошел разыскивать коменданта. Никаких часовых не было видно, никаких пропусков не требовалось. Комендант из солдат вряд ли бывших на фронте, даже не взглянув на мое предписание, дружески проводил меня в пустую комнату, где стояло несколько солдатских пустых коек. Матрацы, кажется, были, но больше никаких постельных принадлежностей не полагалось. Меня это не удивляло и не смущало. Со мной был солдатский котелок, шинель, хлеб - больше ничего не требовалось. В конце коридора нашелся и куб с кипятком.
  В соседней комнате около простого стола, сколоченного из некрашенных досок, сидел бледный бритый человек лет 45-50 и писал. Стол был завален старинными книгами. На полках по стене комнаты тоже лежали книги.
  - Не найдется ли у Вас чего-нибудь почитать, - обратился я к нему, - мне придется здесь заночевать.
  - Вряд ли найдется интересное чтение для вас. Это все специальная литература.
  - А можно узнать по какой специальности? Я, лично, инженер, интересуюсь строительством.
  - А богословские книги. Я пишу магистерскую диссертацию.
  Книга, все же, нашлась, кажется, Джек Лондон, и я отстал от богослова.
  Так переплетаются в это время старое с новым, сложившиеся веками истины со стихийными силами новой волны. Пока все это мирно уживалось.
  В инженерном управлении распределением кадров ведал бывший генерал Пригоровский, немного обрюзгший, с животиком, по-видимому, гурман, не страдающий навязчивыми идеями: лишь бы его не трогали, он никого не обидит. Но мою просьбу направить нас на западный или ленинградский фронт он удовлетворить не мог. Нас вызвали на усиление восточного фронта. Первоначальное направление штаб дал нам на Казань, но пока я ехал, Казань взяли колчаковцы. В Ярославле только что подавили восстание белогвардейских офицеров.
  Я получил направление в Вологду, где формировался штаб северного фронта, впоследствии переименованный в штаб 1-ой армии
  
  1918 год. Вологда.
  На станциях продавали свежую репу и лепешки из картофеля.
  Штаб армии стоял в Вологде в вагонах. Армию формировал Кедров, член ВЧК. Он с женой и какой-то еще остриженной девицей помещался тоже в вагоне. Это была семья медиков, по крайней мере, мне так сказали в комендатуре. Он военный врач, жена тоже врач.
  На перроне висел список расстрелянных накануне по распоряжению ЧК. Среди других - военрук из местного военкомата - за пьянство, самоуправство, бандитизм.
  Сюда я тоже приехал вечером. Комендант внимательно ознакомился с документами. На ночь поместил меня в двухместное купе мягкого вагона. На этот раз пришлось коротать вечер не в обществе богослова, а вместе с молодым инструктором политотдела. Помню его фамилию: Ламбахакар, латыш. Настроен он был идеалистически, был уверен, что все должны понять непоколебимую истинность учения Маркса, а сопротивляются только иностранцы - хищники.
  Утром я пошел к начальнику штаба, бывшему генералу Самойло. Он помещался в теплушке. Там стоял стол, на котором была разложена карта - дестиверстка. Стоял письменный стол с небольшим количеством бумаг.
  Бодрый энергичный Самойло за руку втянул меня в теплушку и сразу подвел к карте.
  - Молодой инженер? Такие нам очень нужны. Красными пятнами здесь изображены районы занятые вооруженными нашими отрядами, синим - англичане. Они высадились в Архангельске, есть сведения, что заняли Шенкурск. Направляйтесь в свой отряд Ленговоского, организуйте фортификационные работы, мосты и дороги, само собой понятно, ваша работа. Отправляйтесь немедленно. Что значит немедленно? - Он посмотрел на часы. - Сейчас 11 часов. В 3 часа дня идет поезд на станцию Пясецкую. Доедете туда поездом, а там километров 150 добирайтесь самостоятельно. Желаю Вам успеха. - Он опять пожал мне руку.
  Я вышел из теплушки в довольно мрачном настроении.
  Где взять в безлюдной местности лопаты, топоры, колючую проволоку. Да и кто такой Ленговский. Не застрелит ли он своего инженера после первой неудачи.
  Опустив голову, я не торопясь, шел к канцелярии.
  - Штабс-капитан Рагино, - услышал я голос.
  Подымаю голову - передо мной Военный инженер Миштовт, с которым я встречался у Беляевых, а потом в Минске. Еще он провожал Симу на поезд, когда она ехала ко мне в Дзеражно.
  - Михаил Викентьевич, выручайте. Не знаю, как быть.
  Выслушав мой рассказ обо всех событиях, начиная с Ленинграда, он, в свою очередь, рассказал о себе, что его направило в штаб Армии Главное инженерное Управление после ликвидации какого-то отдела.
  - Сейчас поговорим с Ленгофским.
  По прямому проводу ответили довольно быстро. Старый связист уверенно справлялся с аппаратом Юза.
  - Какой инженер? Появились печатные буквы на ленте.
  На кой он мне...? (дальше следовало нецензурное слово). Мне патронов не хватает. Пулеметы нужны...
  Мы невольно заулыбались.
  Миштовт пошел к Самойло и через некоторое время принес мне предписание выехать на станцию Закопиниево для формирования оборонительного участка. Одновременно не мешало подготовить позицию на случай отступления наших мелких отрядов до Вологды.
  Новое формирование Самойло предполагал использовать для переброски на любой участок, где потребует обстановка.
  Выдали мне авансом что-то около двух тысяч рублей.
  Без оружия, без инструмента, без помощников с солдатским котелком, с тощим чемоданчиком беспартийный офицер старой армии выехал в Вологодскую деревню создавать воинскую часть.
  На железнодорожном разъезде мне посоветовали остановиться в Семенкове. Там господская усадьба Засецких. Ее во время войны купил бывший ломовой извозчик Юрасов.
  Двухэтажный кирпичный дом, среди тощих деревьев казался чужеродным явлением среди равнины.
  Я застал хозяев за обедом. На столе лежали шаньги, в кувшине стояло молоко, в глиняной чашке мед, пыхтел самовар.
  - Садись с нами кушать, предложил мне хозяин, плотный, широколицый, крепкий, добродушный, как все сильные люди. Моложавая жена лет 45 чисто русского северного типа, две дочери 16-17 лет такие же здоровые и сильные, 3 или 4 сына от 5 до 17 лет.
  Полная противоположность интеллигентов в Покровском на берегу озера Селигер. Занятые работой по своему крестьянскому хозяйству, на внешние события они почти не реагировали, да события эти до нас и доходили слабо.
  Купив у оскудевших дворян Засецких усадьбу Семенково, расположенную около разъезда Запоминаево, Юрасов считал свою жизненную задачу выполненной. Ломовщину свою он ликвидировал. Деньги пока водились.
  Во втором этаже барского дома пустовал большой зал метров квадратных около 50 с камином посреди комнаты. Топка камина была рассчитана примерно на 0,10 квадратных метра. Вся семья расположилась в такой же комнате с русской печкой.
  - Теплее, так-то - объяснял хозяин такое расположение.
  Кроме зала, во втором этаже были еще 3 комнаты, тоже запущенные.
  Я предложил сдать мне второй этаж под контору. Объяснить, что за "контора", не было никакой возможности, да никто этим вопросом и не интересовался.
  Был у этого кулака и батрак Никанор, болезненный, бледный. Он исполнял должность конюха, дворника и выполнял многие другие обязанности. Хозяева, как будто, его не обижали. Он сидел за общим столом, ничем не отличаясь от остальных членов семьи.
  Взять меня в столовники за определенную плату, хозяева отказались:
  - Обедай с нами, какая там плата! Разносолов у нас нет.
  Никанору я предложил занять по совместительству еще одну должность- посыльного при конторе за 15 рублей в месяц. Он очень обрадовался. Это было больше всех его заработков у Юрасова, если не считать хозяйской пищи и одежды.
  В те времена как-то считалось, что пища и одежда ничего не стоят. Деньги заработать гораздо труднее.
  Вечером Никанор понес мою телеграмму на имя штаба Армии, в которой я сообщал свой адрес. Ночевал я в пустом зале. Утром меня позвали пить чай с топленым молоком. Сахару не было. Вместо сахару хозяйка напекла пряников с сахарином. А Никанора не было. Он как ушел на разъезд часов в 10 вечера, так и не возвращался. До разъезда было около версты.
  Послали на разведку мальчишек. Те прибежали перепуганные: Никанор лежал на дороге мертвым. Врачи определили инфаркт. Но в деревне пошли разговоры.
  - Нанялся к большевикам, вот бог и наказал.
  Найти других служащих стало почти невозможно.
  Съездил в Вологду. В штабе появился начальник инженеров Армии - Алексей Павлович Фирсов. Миштовт уехал.
  Фирсов во время войны был корпусным инженером. К работникам полевых строительств он относился отрицательно, как к тыловикам и был прав. Работа корпусного инженера во много раз сложнее, более ответственна и нужнее, чем тыловые окопы. От него я получил вполне определенные задания на разборку позиции.
  Из города мне дали конторщика, он же кладовщик. Я его поселил у попа.
  К моему удивлению, дня через два на открытой платформе прислали лопаты, топоры и колючую проволоку. Выходило, что налаживался какой-то порядок.
  Через несколько дней ко мне явился демобилизованный матрос. Впрочем, я не уверен, что он действительно демобилизованный; вероятнее всего сбежал из флота на родину по примеру пехотинцев, стихийно уходивших с фронта.
  Я назвал его табельщиком, вооружил топором и мы приступили к разбивке окопов, пересекающих железнодорожный путь. Наметили места пулеметов, ходы сообщения, блиндажи. Мой помощник забивал колышки, а я производил глазомерную съемку. Наметили просеки в кустарнике для обстрела подступов перекрестным огнем.
  Примерно через неделю военный комиссар прислал мне вновь мобилизованных старых сапер. Среди них оказался связист Лавров, с которым мы долго скитались потом по западному фронту, Лыткин со средним образованием, Роев крикун и лодырь. Зажиточный хозяин Шкутов. Явились два пехотных прапорщика.
  Согласовав схему позиций с Фирсовым, я поставил людей на отрывку окопов, появились подводы для подвозки бревен на блиндажи, жердей, колючей проволоки.
  В субботу кассир привез николаевские деньги, расплатился с рабочими. После этого подводы и рабочие стали проситься на работу сами.
  Еще через неделю приехал мой товарищ по Академии Карташов. Один из трех гренадер, которые поступили из гренадерского корпуса (это была почти гвардия), все они были холостяки, жили все вместе. Пухлый и розовый Андрей Карташов казался еще моложе своих лет. Я был старше его лет на 5. Фирсов считал меня обстрелянным волком, поэтому послал Карташова в мое подчинение, а мне сказал, чтобы я учил его. Карташов поселился вместе со мной в зале с камином. Вскоре явился еще один демобилизованный, вновь мобилизованный сапер, бывший командир роты Волоцкой. Мы его угостили ужином с пшеничными лепешками. Конфузясь и краснея, он просил разрешения взять одну лепешку с собой. У него в Вологде голодала жена и двое детей. Мы, конечно, собрали все, что было на столе в его портфель.
  Волоцкого я встретил через 30 лет в Алтайском крае. В сутулом, облысевшем старике никто не узнал бы стройного молодого офицера.
  Карташов впоследствии преподавал что-то в реорганизованной Академии, стал генералом.
  Считая положение нашего участка довольно твердым, я просил Фирсова командировать меня в Осташков для сдачи дел. Решил привести сюда Симу и детей. Фирсов согласился, но просил по пути отвезти в Москву его жене пуда полтора муки. Я конечно согласился.
  В офицерской шинели без погон я довольно легко нашел где-то на Второй ямской деревянный домик.
  - Мама, тебя какой-то солдат спрашивает, - быстро сообщила жене Фирсова худенькая девочка-подросток лет 12.
  Когда я отдал муку, меня пригласили выпить с ними чаю, а когда я снял шинель и они увидели академический значок, передо мной стали извиняться за холодный прием и отнеслись, как к родному.
  Девочку эту я тоже встретил лет через двадцать в проектной организации в Барнауле под именем Гали Пригоровской. Около месяца столы наши стояли рядом, она оказалась очень милой и остроумной. Но эпизод с мукой она плохо помнила.
  После Москвы вагон был исключительно переполнен. Я стал к окну в коридоре. Рядом стояла дама интеллигентного вида лет 40. После нескольких ядовитых замечаний о беспорядке на железной дороге, она перешла к воспоминаниям о культурной жизни, о художественной литературе, об искусстве. Оказалось, что она хорошо знает область музыки и театр. Она ехала на юг с намерением найти опять культурную среду.
  При переезде на станцию Бологое пришлось долго ждать. Опять кругом было голодные усталые люди.
  В Осташков приехали после сумерек. Решил переночевать у Романовского. С ним вместе жили два брата Блек: один очень томный бывший летчик, второй - глухой студент. Ночевал еще какой-то молодой человек в офицерской шинели. Нас познакомили, но фамилии его я не помню. Меня встретили очень приветливо. У них было две комнаты во втором этаже. Блек, с преувеличенной любезностью, уступил мне свою походную кровать.
  Легли спать довольно поздно. Часа в 2 ночи раздался стук. Романовский открыл дверь. Там стояли три моряка с винтовками.
  - Гражданин Романовский, мы должны сделать у вас обыск.
  На озере Селигер стояли две канонерки, которые пришли по Волге откуда-то снизу. Предполагалось включить их в оборону на случай дальнейшего продвижения немецких оккупантов. Моряки были с канонерки.
  - А это кто у вас ночует? Предъявите ваши документы.
  Я, спокойно, не вставая с постели, протянул свое командирское удостоверение.
  - А почему командировка не подписана комиссаром?
  - Не знаю. Здесь стоит печать. Я считал, что этого достаточно.
  - Бывший офицер. Укрепляет позиции северного фронта, а приехал в Осташков.
  Я стал объяснять, что приехал сдать дела и взять с собой семью. Но мои объяснения впечатления не произвели.
  - Одевайтесь. Пойдете с нами.
  Между тем обыск продолжался. В это время Блек незаметно выбросил через окно в траву свой револьвер. Когда один из моряков осмотрел этажерку, Блек перенес на эту этажерку свои письма и книги из письменного стола. Этого тоже моряки не заметили. Мне о своих маневрах Блек рассказал потом.
  Главное внимание наши посетители обратили на бутылку спирта, которая нашлась у Романовского, они ее немедленно конфисковали. Конфисковали также серебряные рубли, что-то около сотни. У меня создалось впечатление, что это почти бандитский налет.
  Но я ошибся. Оказывается, в это время эсерка Каплан ранила Ленина, и партия решила ответить на этот акт террором. Органам ЧК было приказано хватать всех подозрительных и расстреливать на месте. Осташковские моряки были привлечены к работе органами ЧК.
  Взяли троих - меня, Блека - студента и бывшего офицера. Блек - летчик и Романовский остались.
  Уходя, я обратился к Романовскому:
  - Как вас разбудить, если мы вернемся под утро?
  Входная дверь на лестницу запиралась, а они жили во втором этаже.
  - Вряд ли вам придется так скоро вернуться. Придется ли вообще вернуться, - утешил меня моряк.
  Я все не понимал серьезности положения. От Романовского нас повели по темным улицам к военкомату.
  В большой комнате освещенной одной лампочкой посредине стоял стол, за которым сидел интеллигентного вида моряк и двое рабочих. Глубина комнаты тонула в тени.
  Допрос начали с меня. Совершенно уверенно я отвечал на все вопросы. Скрывать мне было нечего.
  - Кто командует армией?
  - Кедров. Начальник штаба - Самойло. Я нахожусь в командировке. Если вы меня задержите, пошлите телеграмму в штаб армии. Я там лично известен...
  Члены коллегии вполголоса посовещались и кивнули конвойным.
  - Отведите.
  А куда, неизвестно.
  Когда нас повели через городской сад к берегу озера, стало немного жутко. Мои попутчики совсем струсили. Стали шептаться и вздыхать.
  - Эй, кто там в верхней рубке! - крикнул конвоир.
  - Кочегары из команды.
  - Переведи их вниз.
  Мы вошли в застекленную со всех сторон рубку. Нам сказали сесть и ждать. На палубе стоял часовой. Между тем, наши конвоиры зашли в кают-компанию, где слышались голоса других патрульных, вернувшихся с обхода. Конфискованный у Романовского спирт пошел в ход. Действие его не замедлило проявиться в оживленном разговоре. Подошла смена нашему часовому. Вдруг раздался выстрел.
  - Цель в рубку, - с хохотом загалдели голоса.
  - Брось баловаться, - раздался более спокойный голос, - отвечать придется. От нас все равно никуда они не уйдут.
  Перед этим я дремал. Теперь сон совсем прошел. Мой сосед в рубке стал вздыхать и чуть ли не плакал. Глухой Блек молчал.
  Мысль о том, что нас могут расстрелять без суда, казалась такой дикой, что я ее легко отбросил, хотя я знал, что расстрелы в то время практиковались часто. Я в этом имел возможность убедиться и в Петрограде, и в Вологде, и в Осташкове.
  Мучила мысль. Что станется с Симой и детьми, если нас долго продержат под стражей.
  На рассвете, на берегу озера начали появляться люди и лодки
  - Переведи арестованных в трюм.
  Нас зачем-то прятали. Это плохой признак. Когда взошло солнце, катер стал разводить пары и медленно отчалил от пристани. Через иллюминатор в верхней части трюма видны были живописные берега Селигера.
  Через некоторое время показался остров, на нем часовня, кладбище. "Остров Городомля" - догадался я. Именно на этом острове производились расстрелы.
  Началась уборка палубы. Чистили пулемет. Яркое солнце немного рассеяло мои мрачные мысли и настроения. Преобладало нетерпение - что будет дальше.
  Часов в 10 утра раздался окрик часового:
  - Блека наверх.
  Он вернулся минут через 20 довольно спокойный. За ним следовала моя очередь.
  В кают-компании сидел моряк, явно бывший офицер. Другой записывал мои ответы.
  Моряк вежливо пригласил меня сесть. После тех вопросов, которые задавались раньше, он сказал, что в городе объявлено чрезвычайное осадочное положение, поэтому вновь прибывшие в город люди должны немедленно регистрироваться в органах ЧК, а я как военнослужащий, должен был явиться в военкомат. Кроме того, мое предписание не подписано военным комиссаром. Опять я вернулся в трюм, но уже с хорошим настроением.
  Оказывается, накануне был ранен Ленин эсеркой Каплан. ЦК объявил террор против врагов революции. Местные органы ЧК получили указание явных врагов расстреливать на месте.
  Пока нас возили в Городомлю, Романовский телеграфировал в Валдай, где была наша высшая инстанция и в Петроград. Кроме того, дали знать в Осташковский военкомат. Часам к 12 дня нас туда и доставили. Романовский принес в термосе горячий кофе, вареные яйца и хлеб. Из ЧК нас передали Военкому, тоже бывшему офицеру. Он поругал нас за то, что мы вовремя не зарегистрировались, и отпустил.
  В тот же день я на пароходе подъехал к Перерве. На гкдок парохода, с берега вышла лодка, а еще через несколько минут я увидел Симу и детей. Они во дворе за столом обедали. Картофеля уже было вволю. Было молоко. Дети уже немного поправились.
  Я только тогда понял, какой опасности подвергался, когда рассказал о всем случившимся Симе и увидел, как она испугалась.
  
  Симу тогда не смущали частые переезды. Правда, дети уже привыкли к живописным берегам Селигера. В Перерве к нам привыкли, стали хорошо относиться к Симе. После получения подъемных, которые я выслал из Петрограда, материальное положение улучшилось.
  Сима быстро собралась. Не помню, где мы достали мясо молодого жеребенка, но окорок конины у нас был с собой. На двуколках мы двинулись к торговому селу Полново, куда приставали пароходы. В этой местности почему-то не ездили на четырехколесных телегах. Может быть потому, что проселки по берегу озера были узкие, пересекались оврагами.
  Моросил мелкий дождь с ветром. Но все же это было лучше, чем наша поездка в 1917 году из фольварка Сушицкого. Да и расстояние меньше - около 5 километров. Беда в том, что мы опаздывали к пароходу. Лошади скользили по глине. Вместо преданного нам Курчинского, на козлах сидел тощий рыбак, не умевший как следует обращаться с лошадью.
  
  Я забыл еще написать об острове Стребель, где жили бывшие матросы с царской яхты "Штандарт". Это были красавцы и виртуозы в плавании, особенно старший с красивой бородой каштанового цвета. У них мы покупали снетков, по-местному "Остаргену", из которой варили кашу.
  Заслуживает упоминания жена помещика Сиренко. Правовед и аристократ, он был женат на крестьянке. Я попал к ним в дом, когда ездил в Осташков. Надо было переехать через озеро, а ближайшая лодка была у них. Барина я не видел, а со мной приветливо разговаривала рослая, стройная женщина лет 35-40, одетая по-городскому.
  - Лодка свободна. Только, вот, дома никого нет. Ладно, я уж сама вас перевезу.
  Взяла пару весел, просто, как заправская рыбачка перевезла меня, нисколько не стараясь походить на барыню, очень просто, с достоинством, как будто бы само собой подразумевалось, что прохожего надо перевезти. Как сделала бы она это для члена своей семьи.
  Очень обидно, что, как я услышал после, ея сына, молодого офицера, чекисты расстреляли. Такое уж кровавое было время...
  
  Пароход уже дал второй гудок, когда мы подъехали к пристани. Мы едва успели с детьми зайти на палубу, как пароход отчалил. Билеты передал мне через матросов Корена, а вещи остались на берегу. В Польнове еще оставались наши люди.
  Вместе с нами ехали очень толстые купчихи Линины, первые люди в Польнове. У них был 3 этажный деревянный дом. Деревянных домов такой конструкции вообще не строят, но богатеям видно хотелось прославиться. Теперь этот дом и их товары были конфискованы. Где был глава семьи, и куда они ехали, не знаю.
  Ветер усиливался. Когда вышли на широкую часть озера (около 8 километров) стало сильно качать, вода захлестывала на палубу. Сима очень испугалась. Кажется, с этой поездки она на всю жизнь невзлюбила путешествия по воде. Поездка продолжалась часов 6, прошли что-то около 40 километров.
  Заночевать опять пришлось в квартире Тэйха. Большой радости Варвара Гавриловна не высказывала, но хамить люди нашего общества и нашего поколения вообще не умели. Все формы вежливости были соблюдены без всякой фальши. Борис Николаевич и дети были даже рады нашему присутствию.
  Оставленные в складе наши вещи, в том числе шкаф и книги, в растерзанном виде наши служащие кое-как втащили в теплушку. У меня была стерта нога. Одна нога в сапоге, другая в каком-то туфле. Сима до крайности усталая, дети тоже имели плачевный вид. И вдобавок, с нами ехала в неведомую даль наша нянька Маруся Созонко.
  Не знаю, почему мы на станции Бологое закусывали в пассажирском зале. Жадные глаза следили за мясом, которое вынула Сима. Но когда Сима предложила кому-то кусок этого окорока, похожего на телятину, и предложила его отведать, и сказала, что это окорок жеребенка, окружающие сразу заплевались и отошли в сторону.
  В Рыбинске была пересадка, и почему-то требовался пропуск для въезда в Вологду. Эта губерния, вероятно, считалась в прифронтовой полосе. Опять Симе пришлось волноваться, ходить в городе по учреждениям вместе с Марусей.
  На разъезд Заинакиево, где была моя резиденция, приехали ранним утром. Поезд стоял минуты 2. Пока мы выгружали вещи и младших детей, поезд тронулся. Галю не успели выгрузить. Я тоже забрался в теплушку. Мы с ней проехали еще километров 20 до следующего разъезда. Там наняли подводу и часа 3 тянулись обратно по грязи под мелким дождем. Галя нисколько не волновалась. С интересом разглядывала наши новые дороги.
  Карташов предлагал Симе пройти в наши апартаменты, а хозяева не знали, что с ней делать.
  Во втором этаже, кроме зала с каминами, оказались еще две комнаты. Одну мы назвали канцелярией, а в другой устроили спальню. Фактически, дети играли в обеих комнатах.
  На дворе уже было холодно. После Селигера, здесь обстановка представлялась мало отрадной. Мясо было легче достать, молоко труднее, а с хлебом так же трудно, как на Селигере. Главное, что мы опять были вместе.
  Через хозяев, мы познакомились с каким-то железнодорожником коммерсантом, который пригласил нас к себе в гости в Вологду.
  На обильном ужине почему-то присутствовали артисты местного драмтеатра. Гастролеры старого типа - любезные, манерные, самолюбивые, способные жить на чужой счет.
  Говорились напыщенные тосты, было выпито и съедено все, что стояло на столе. После скитания по голодным местам среди деревенского населения, это был исключительный вечер, как будто во сне или на сцене.
  Засиделись заполночь. Поезда ходили без расписания, а по мере возможности. Сориентировавшись на вокзале мы поняли, что ждать бесполезно. Решили вернуться домой пешком.
  Падал мелкий снег, температура около нуля. В туфлях на высоких каблуках идти по шпалам Сима не могла. Она смело сняла их и пошла босиком в одних чулках. И так 14 километров. В какой ужас пришли бы ее знакомые и родные, если бы им пришлось такое.
  Обошлось все благополучно. Это была проба сил. Во время войны 1941 года ей пришлось преодолевать и не такие испытания.
  Через некоторое время к нам заехал молодой еврей-большевик не помню, с каким заданием. Мне впервые представилась возможность поговорить на отвлеченные темы с большевиком. Это был идеалистически настроенный юноша, совершенно не знакомый с жизнью. Запомнилось, как он восхищался северной архитектурой:
  - Такие замечательные церковки, как в сказке.
  Посетил нас еще один большевик уже в другом роде. Невысокого роста пожилой мужичек тепло одетый, немного похожий на М.И. Калинина. Не отказался от чаю, порасспросил Симу о детях. Рассказал о себе. Оказывается, что это рабочий, за связь с социал-демократами был выслан на север. Его освободила революция, а теперь он в распоряжении Губкома (Губернского комитета), послан проверить нашу работу. Он уже побывал на месте работ, пожурил рабочих за то, что они часто отдыхают. Раев встретил его грубо, но он не обиделся. Мне на Раева не пожаловался. На нас с Симой он произвел очень хорошее впечатление. По этим встречам мы начали оценивать и дальше большевиков.
  Телефонист Лавров, человек довольно сурового вида, без улыбки, с лицом испорченным оспой, сильный, как будто высеченный из глыбы камня, пригласил нас к себе в гости.
  Мы с Симой с интересом рассматривали группу деревянных построек с замкнутым внутренним двором. Жилой дом на высоком цоколе. Остальные постройки для скота. Над ними, на уровне жилых комнат - сеновал. В оконных переплетах двойные стекла. Внутренность избы такая же, как у миллионов крестьян: русская печь, палати, две лавки под прямым углом, перед ними стол. В углу над столом икона.
  Часть сеновала пустая. Там молодежь пляшет. Мест для сидения мало. Девушки смело и доверчиво садятся на колени своих партнеров по танцам.
  Из блюд, которыми угощали, для нас было ново - твердые куски холодца в квасу. Вкусно. Впрочем, нам все тогда казалось вкусным. После голодовки в Ленинграде в зиму 1917-1918 года, мы далеко не всегда наедались досыта. Кормили нас и овсяным киселем с постным маслом.
  После Лаврова мы были в гостях еще и у кладовщика Шкутова, немного пересаливавшего свои манеры излишней услужливостью.
  Кроме особого типа северных построек, вологодцы отличались еще речью на "О" и искажением некоторых согласных. Слово "Вологда" они произносили, как "волёгда", вместо "усадьба" - "усадба" без мягкого знака.
  Наш хозяин Юрасов говорил:
  - Хохлы хорошо едят. Мне раз показывали какие-то трубки "кавбасы" называются. Хохлами он называл всех славян за пределами Вологды. А колбас в Вологде действительно не было.
  - Довольно дородная его жена лет 45 очень удивила Симу, когда разделась и полезла в русскую печь париться. Из печи только что вынули выпеченный горячий хлеб, на под [дно печи] подостлали соломы, так что печь превратилась в баню.
  Однажды я ехал по проселку во время метели. Навстречу мне внезапно возникли из мглы два странника, как будто выхваченные из картины Сурикова: в длинных шубах, с длинными посохами, в конусообразных шапках. Седые бороды развевались по ветру. Странники мерно шагали, как призраки прошлого. Старая Русь времен Ивана Грозного, как бы, законсервировалась здесь.
  Вместо Фирсова в штаб армии назначили военного инженера Беднягина, которого я раньше не встречал.
  Когда я поехал ему представляться, в кабинете у него я застал довольно красивую женщину властного вида, которая жаловалась на неудобства своей квартиры и на некультурность местных властей. Говорила она долго, явно рисуясь своим остроумием, дикцией, голосом и позволяя любоваться ея подкрашенными глазами и большим чувственным ртом с накрашенными губами. Меня с ней не познакомили, но я понял, что мой начальник не Александр Иванович, а Таисия Максимилиановна.
  В конце ноября смотреть наши позиции приехали многочисленная комиссия во главе с Губвоенкомом. Были представители обкома, из Москвы приехал военный инженер Флоринский с порученцем.
  Флоринский уже носил звезду на шапке и на груди и изъяснялся при помощи лозунгов от имени большевиков.
  Юрасов устроил им в большом зале легкую закуску: молоко, хлеб, огурцы. Но все ели с большим аппетитом. Сказывался всеобщий голод.
  Наши работы признали очень хорошими. Многие говорили, что на этой позиции уже можно воевать. Никто не ожидал, что так много сделали.
  Результатом комиссии было направление нашей организации, как работоспособной, на западный фронт. На севере, около Архангельска, интервенты отступали.
  Порученец Флоренского рассказал. Что произошло в Осташкове.
  Военные моряки на канонерках решили уйти на Волгу для поддержки Учредительного собрания в Самаре, откуда выделилась Уфимская директория. Впрочем, я точно не знаю, действительно у моряков был такой план, или их в этом только обвиняли. Во всяком случае ЧК начала арестовывать моряков. Одна из канонерок направилась на станцию Козино. Там ее встретили чекисты. Произошел бой. После этого часть моряков разбежалась, часть была арестована.
  В это время левые Эсеры, сотрудничавшие с большевиками, были объявлены врагами. Начались аресты также в военно-полевом строительстве. Романовского, как бывшего Эсера, тоже хотели арестовать, но он умер от разрыва сердца.
  Незадолго перед этим я послал ему телеграмму, с просьбой откомандировать в мое распоряжение десятника Корену и фельдшера Шевелева. Получен ответ почты: "Адресат умер". Если бы телеграмма пришла раньше, возможно, что меня тоже могли приплести к этой компании. Начальник строительства Шевелев хотел выехать в Петроград, но его задержали. На работе оставили.
  Карташов уехал в Петроград. Там группа наших профессоров и моих товарищей пытались организовать занятия, но из этого ничего не вышло. Конференция Академии вынесла решение присвоить моим однокурсникам звания Военных Инженеров.
  Сима выехала в Петроград. Чтобы привезти и ликвидировать оставшиеся там вещи. Дядя Виктор уехал к себе на родину в свою "Боярщину". Пришлось остановиться у соседки портнихи Марии Васильевны. Продукты, которые Сима взяла с собой, были ликвидированы сразу. Там голод усиливался. А тут случилась беда: потерялся пропуск. Опять бессонная ночь, слезы, хождение по учреждениям, волнения и волнения не первые и не последние в нашей тревожной жизни.
  Пропуск все-таки достала. Вырвавшись из Петрограда, мчалась к детям, как птица на крыльях.
  Для меня она получила очень важный документ: свидетельство об окончании Академии.
  
  Сима привезла мне из Петрограда удостоверение об окончании Академии. Попытка организовать занятия на дополнительном курсе была безрезультатной. Следующим за нами курсом Николаевская Инженерная Академия прекратила свое существование.
  
  В день приезда Симы из Петрограда я получил распоряжение собираться к отъезду на западный фронт вместе со штабом участка. Обещали подать классный вагон на наш разъезд.
  Здешний участок принимал мой товарищ по Академии Лебедев - карьерист, неврастеник и эгоист, как все карьеристы.
  Конторщик Крутов, которого мне прислали из Вологды, запутал материальную отчетность, а Лебедев подошел к приемке сугубо формально. Беднягин вызвал меня в Вологду и налетел на меня в очень неприятном тоне, впервые за мою службу в старой и в Красной Армии. Пришлось самому ночью переписывать книги. Сима прямо спасала меня, тоже не спала всю ночь, писала и переписывала.
  Одновременно надо было укладывать вещи. А вещей в такой большой семье набиралось не мало. Надо было иметь одежду для всех троих детей, иметь незатейливую посуду, постель и много других предметов, включая игрушки. Все это надо было связать в узлы, уложить в сундуки, в чемоданы, в корзины.
  Книги академического курса пришлось оставить у Юрасова. Оставили и граммофон с хорошими пластинками - память об Ивангороде.
  Подали наконец вагон. Нам дали только одно 4 местное купе на троих взрослых( с нами все время ездила Маня Созонко) и на тоих детей. Здесь же надо было и кормить детей.
  В Вологде соседнее купе занял Беднягин с женой, дальше Березин тоже с женой. Потом остальные техники и конторщики.
  Березин - младший прораб, только что назначенный ко мне. Волоцкий остался на месте. Березин, студент политехнического института, оказался в Архангельске при англичанах. Он бежал оттуда, перешел фронт и поступил к нам добровольцем. Видной внешности, остроумный и изворотливый, не плохо образованный, он выделялся из среды других работников. Ходил с трубкой, немного маскировался под моряка. Жена его, Наталья Андреевна, жила в Вологде у отца, влиятельного чиновника судебного ведомства, тоже перешедшего на советскую службу. Красивая и изящная дама. С ними ехал еще студент (фамилию забыл).
  После неприятного служебного разговора с Беднягиным, его соседство с нами в вагоне не было заманчивым. Его властная жена тоже уделяла больше внимания чете Березиных, чем нам. Ее возмущало и то обстоятельство, что у нас была прислуга, а у ней не было. Березин дипломатично поддерживал хорошие отношения со всеми.
  Мы тихонько группировались в своем гнезде. Дети, повидимому чувствовали наше угнетенное состояние и жались к матери. Вечером перед Смоленском появились торговки хлебом, молоком, жареными поросятами. Севернее Москвы никаких продуктов на станциях не было.
  
  Из города Вологда у меня сохранилось воспоминание о кирпичной монастырской стене с башней, где в смутное время русские оборонялись от поляков. Потеки смолы, которую лили на наступающих русские воины, никак не закрашивались. Название монастыря ни то Слобода, ни то Лубянка.
  В городе - губернаторский дом с вековыми деревьями и тяжелой архитектуры (кажется деревянный) напоминал времена Салтыкова-Щедрина и чуть ли не Гоголя.
  Старинная библиотека, где я брал книги для чтения, хранила романтическое очарование, полученное мною от чтения Белинского, Добролюбова. Деревянный домик с библиотекой стоял на тихой улочке с деревянными тротуарами. Почтенная женщина, похожая на Крупскую, вежливо и спокойно рекомендовала для чтения старых классиков. Брошюр на заданные темы и злободневных плакатов не было.
  
  На последние деньги мы купили в Смоленске каравай хлеба и жареного поросенка:
  - Вот она, родная Белоруссия, - обрадовалась Сима, - Ешьте, дети, досыта.
  - А какой же он вонючий... - выразил свой восторг Георгий, получив кусок поросенка.
  Он хотел сказать: "Хорошо и приятно пахнет". Поросенок в самом деле был хорошего качества и аппетитный.
  
  1918 год. Имение Летцы и Витебск.
  Семейство Беднягина осталось в Витебске, а нам предложено было ждать в вагонах нового назначения. Я назначен старшим производителем работ по укреплению позиций. У меня младшие прорабы: Березин, Кузнецов и Тупицын.
  Был и другой участок, который возглавил бывший саперный офицер Марциновский - нахал, стяжатель и плохо воспитанный.
  О Березине я уже написал.
  Кузнецов окончил Политехникум по экономическому отделению - совершенно не воспитанный и малокультурный, мелкого масштаба работник.
  Тупицын - бывший молодой прапорщик - вполне порядочный скромный юноша.
  Квартир в Витебске не было. Мы решили остановиться в каком-нибудь из оставленных владельцами имений в окрестностях города. Направились на станцию Сиротино. Марциновский хотел было присоединиться к нам, но я решительно заявил, что если его люди займут облюбованное нами имение, то мы их насильно выбросим. На моем участке было человек 30. Держались мы очень дружно. Не было сомнения, что любое мое распоряжение будет исполнено.
  Мои квартирьеры очень быстро остановили свой выбор на имении Летицы, принадлежащем наследникам Гофмейстера двора его величества Адамова. Отпрыск этого семейства ученый биолог Адамов организовал у себя в доме и в саду акклиматизационную станцию и вел здесь научную работу.
  Выгрузившись из эшелона, мы со всем имуществом и с детьми на санях покатили километров за 7 от станции. На плоской возвышенности перед нами возник двухэтажный кирпичный дом с парадным крыльцом. К дому примыкал сад, обсаженный елками.
  Широкая лестница вела во второй этаж. Первая большая комната по-видимому раньше служила гостиной. Сохранился зеленый ковер на полу, мягкие кресла, стол. Рядом, должно быть, столовая. Там стояли два шкафа, стол и стулья. В шкафу сохранилось даже белье с крахмальными воротничками. К залу и к столовой примыкали еще две комнаты с изразцовыми печами. На фасаде печей барельефы, изображающие рыцарей в шлемах и латах.
  В первом этаже в кухне жил сторож, а одну комнату занимал ученый владелец дома. В остальных комнатах стояли стеллажи и стенды с гербариями, висели на горизонтальных жердях засушенные злаки, какие-то травы. Все это было загажено голубями, которые видимо тоже находились под покровительством ученого. Залетали они и в верхний этаж.
  Сима с Березиной храбро обследовали всю эту базу. За ними робко следовала какая то неопределенная личность в поношенном пальто, в рыжих красноармейских ботинках. Он держался в стороне, в разговор не вступал, но когда Березина ударила по злакам, чтобы сбить паутину, он не выдержал:
  - Это экспонаты. Их нельзя трогать.
  - Почему же все так запущено? Кто здесь хозяин? Его бы следовало высечь и ткнуть носом в эту пыль.
  - Хозяин - это я, - сконфуженно объяснил он.
  Наступила очередь сконфузиться дамам.
  После этого он ушел в свою каморку, а мы начали хозяйничать сами.
  Сима с Березиной вымели полы, вытряхнули пыль, а наши саперы спилили в саду смолистую ель, затопили печи. Правда комнаты прогрелись не сразу, но все же это было лучше, чем в вагоне. Дети спали не раздеваясь, закутанные во всю нашу одежду. А утром они уже бегали по комнатам. В печах опять пылали дрова. Полы вымыли.
  Мы с Березиным на лошади Адамова уехали в Витебск.
  Улицы города занесены снегом, магазины закрыты, в некоторых домах окна выбиты, в других ставни заколочены. На видных местах объявления: "За саботаж, спекуляцию и контрреволюцию расстреляны - список около десятка человек".
  Беднягин направил нас к военному комиссару округа. Комиссариат расположился в покоях архиерея. Там мы встретились с Марциновским. Пользуясь апломбом Марциновского и матросским видом Березина, мы легко попали к военкому.
  В кресле с высокой спинкой сидел утомленный молодой человек, похожий на студента.
  - За что там Быховца расстреляли; проверь там, - говорил он кому-то по телефону.
  Из штаба армии у него уже были указания, куда направить вновь формирующиеся инженерные отряды. Мой отряд должен был составить ядро организации по укреплению железнодорожного узла Молодечно. Марциновский направлялся в Полоцк.
  - Заготовьте себе командирские удостоверения, я подпишу.
  Марциновский сочинил себе довольно замысловатый мандат, где указывалось, что нам обязаны оказывать содействие все организации и комитеты, давалось право мобилизовывать на оборонительные работы подводы и людей, а непокорных привлекать к ответственности по всей строгости революционных законов, "вплоть до расстрела". Такого же содержания машинистка написала мандаты мне и Березину. Комиссар подписал, не спросив у нас никаких документов. Беднягин выехал за инструкциями в Смоленск, в штаб 16 Армии, а нам предложил подождать его возвращения на месте. Был канун нового 1919 года.
  
  1919 год. Летицы.
  Пока мы с Березиным выясняли свое служебное положение, наши служащие и саперы произвели на базаре и в окрестностях нашей резиденции обследование. Закупили двух баранов, достали муки, сала, картофеля.
  С их помощью Сима стала украшать елку. Картонажи, которые пополнялись ежегодно, она все-таки из Вологды захватила. Это были картинки и фигурки из папье-маше, бусы, серебряные нитки, цветная бумага. Нашли даже, кажется в церкви, немного свечей. Красивое высокое дерево срубили здесь же в саду. Взрослые увлеклись подготовкой к елке, как дети. О детях и говорить нечего.
  В большой комнате установили стол из подручного материала. На скамейки использовали доски и жерди от заборов. Когда в 11 часов вечера был простынями накрыт стол, появились незатейливые кушанья, но такие вкусные, каких не может себе представить не голодавший человек. Достали немного и хмельного, кажется самогона.
  Зажгли елку. Дети были в восторге. Не может быть, чтобы этот вечер не отразился в детском сознании и не добавил жизнерадостности в их характеры.
  В доме Гофмейстера Адамова собиралось, вероятно, более блестящее общество. Но такой дружной компании, ручаюсь, в этом доме до нас не было.
  Ученый биолог Адамов был тоже приглашен. Он явился побритым, в сюртуке. Преподнес дамам крошечные бутоньерки цветов, распустившихся в декабре.
  Неотесанные вологодские саперы держали себя значительно культурнее, чем студенты 1961 года. Был смех, шутки, песни, даже пляски, но никакого хамства.
  
  1919 год. Молодечно.
  Дня через два Беднягин снабдил нас картами трехверстками, дал задания в самых общих чертах. На местах надо было связаться со штабами дивизий.
  Я получил аванс 10 тысяч рублей николаевскими деньгами и "Экстренный отзыв" на вагоны. Никаких материалов и инструментов не было. Так и выехали в Молодечно.
  Местечко Молодечно в то время состояло из сотни убогих еврейских домиков. На вокзале опять списки расстрелянных. Рядом с местечком бараки организации "плендет". Они подбирали и кормили возвращающихся из Германии пленных и беженцев, просачивающихся сквозь фронт. Сплошного фронта не было. Группа польских войск стояла на железной дороге где-то около Залесья километров за 30 от Молодечна. Скоро она отошла еще дальше за Вильно.
  Какая-то организация подбирала военное имущество, разбросанное по окопам, сохранившимся от 1916 года: патронные ящики, поломанные винтовки, части пулеметных ящиков, сбруя.
  Производили обыск у местного населения. Находили ящики консервов, мешки сахара, обмундирование, белье. Это значит, что после отступления и после ухода фронтовиков по домам были разграблены интендантские склады. Опытные люди говорили мне, что существует такое правило: после войны жители прифронтовой полосы быстро восстанавливают свое хозяйство и богатеют. Кое-кто подобрал брошенную обозную лошадь. Солдаты, уходя с фронта обменивали на продукты трофеи добытые после боев: часы, сапоги, кольца и так далее. Находили закопанными в землю целые пулеметы и ящики патронов. (Примечание Симы. Разыскивали все это, конечно, ГПУ и милиция.)
  
  Мы с ходу заняли пустующий большой дом какого-то предпринимателя с железными ставнями. Начали хозяйничать также как в Летицах. Но нашей власти очень скоро пришел конец. Переночевали только одну ночь. Утром к нам заглянул пограничник. Через час их явилось трое со старшим. Мы их прогнали, хотя они были с оружием. Тогда подъехал начальник в какой-то живописной одежде, чуть ли не в черкеске. Не обращая внимания на наши мандаты, он потребовал, чтобы мы освободили помещение для пограничников. Дом им подходил не только по размерам, но и потому что имелись железные ставни. В нем можно было организовать оборону на случай отхода наших войск.
  Жена Березина стала в дверях своей комнаты и не хотела его дальше. Он отстранил ее, вошел в комнату, осмотрел все, что его интересовало и подтвердил, чтобы мы уходили. Комендант станции был бессилен нам помочь. Пришлось уступить.
  Мои квартирьеры уже имели опыт в оценке оставленных помещичьих гнезд. В 8 верстах от Молодечны они обнаружили оставленное небольшое поселение Вязовец, принадлежавшее ранее Одынцам. Одынец - литературная фамилия. Один из Одынцов, современник Пушкина, известен как переводчик на польский язык греческих и римских поэтов. Другой Одынец, довольно известный поэт, жил позднее.
  Одноэтажный деревянный домик свидетельствовал о небольших достатках последних владельцев. Но все же оставались кое-какие обломки культурных ценностей: рояль, шкаф с книгами. Среди книг несколько томов энциклопедии на французском языке. Были ли там статьи Дидро, Гельвеция и Вольтера я проверить не мог.
  В небольшом запущенном садике - гипсовая статуя мадонны в деревянном павильончике или часовне. Статуя была повреждена в нескольких местах, но от этого не стала похожей на Венеру Милосскую.
  Более понятные ценности разошлись по хатам соседних крестьян.
  Комитет бедноты был очень рад сдать пустующий дом "большевикам", чтобы не отвечать за его целость. Нас безоговорочно признали большевиками, хотя в нашем отряде не было комиссара и ни одного члена партии.
  Пока мы переезжали на новое место, я явился в штаб дивизии. Штаб находился в вагонах. Командир из бывших кадровых офицеров держался очень пассивно. Кое-какие указания я получил от его Начальника штаба и Комиссара.
  Мне предоставлялась полная инициатива по восстановлению старой позиции и по инженерным решениям. Указаны только точки, которые желательно было укрепить.
  Мы с Березиным и с Кузнецовым произвели на обывательской подводе небольшую рекогносцировку, сделали глазомерную съемку сохранившихся окопов и проволочных заграждений. Кузнецову я предложил найти себе место для конторы в направлении на местечко Плия, направление на Вильно, а Березину по железной дороге по направлению на Барановичи, километров за 25 от Молодечна. Название полустанка не помню.
  Потом я приступил к составлению более подробных смет с подсчетом числа блиндажей, наблюдательных пунктов, пулеметных гнезд, ходов сообщений, проволочных заграждений. По опыту подсчитал количество проволоки, гвоздей, бревен, жердей и так далее. Подсчитал количество подвод, рабочих и потребность денег.
  Как только мы немного устроились в Вязовце, со всеми данными я выехал в Витебск. Беднягин со своим управлением входил в состав 16-ой Армии. Вскоре нас передали в 15 Армию.
  
  При переезде из Витебска в Молодечно к нам присоединился муж Флеры Володя [Аксючиц]. Вот как это произошло.
  Немецкие и польские оккупанты, захватившие Полоцк, поставили свои гарнизоны в некоторых местечках, но ограбить хуторов не успели. Между тем в Соболево приехал Володя после демобилизации. Вернулся из плена Миша Шатыбэлко.
  После ухода оккупантов, ждали мобилизации в Красную Армию. Она фактически и проводилась, но пока до нашей волости не дошла. Из Вологды я написал письмо в Соболево. Получил ответ, что Володя не прочь поступить к нам на работу. Нам был нужен бухгалтер. Когда наш эшелон отправлялся из Витебска в Молодечно, я послал Володе телеграмму, и он выехал на станцию Зябки. Эшелон запоздал. Он просидел на станции более суток, но все-таки нас дождался.
  Когда ночью он ввалился к нам в вагон с запасами хлеба, мяса, масла для нас это была, как манна с неба.
  Тут же ночью подняли детей и накормили их досыта. Мы ехали в теплушке оборудованной нарами. При свете свечи на нарах тепло и уютно. А тут еще Володя рассказывает о домашних делах. Мы совсем забыли о войне и революции.
  Березины ехали в той же теплушке. Они нам завидовали и немного дулись. О том, что дед умер, и наш дом в Соболеве сгорел во время оккупации я уже знал.
  Никанор оставил канцелярскую работу в городе и переселился с семьей в Соболево. Там же жила и Флера с детьми. Жена Никанора Елена умерла от тифа. Остались девочки Юзя и Люся (Люция) на попечении бабушки.
  Новый дом был значительно хуже старого, дорогого мне по воспоминаниям. Сима тоже немного сроднилась с ним по воспоминаниям о нашей свадебной поездке и нескольких месяцах, когда она жила здесь в 1916 году. Бедность начинала овладевать новым домом и ея обитателями.
  Во время оккупации, когда немцев сменили поляки, оккупанты заигрывали с оставшимися помещиками и мелкопоместной шляхтой. Никанора, как интеллигента, Сушинские пригласили на празднество в честь Костюшко. Он там даже выступал с речью от мелкопоместных. С другой стороны, когда он хотел сбежать от воинского патруля, собиравшего подводы, польский солдат стрелял в воздух и грозил вторую пулю пустить в него.
  Кто-то донес полякам, что я вступил в Красную Армию. Какой-то поляк в присутствии мамы сказал про меня:
  - Паль его пёрун (пусть его сожжет молния).
  Мама очень обиделась, вступила с ним в спор и, кажется, заплакала.
  Когда оккупанты ушли, появились представители ЧК, которые вели борьбу со спекулянтами и дезертирами.
  У Фэликса было 12 сынов. Четверо из них уже стали взрослыми. У них появился достаток. Было несколько лошадей, коров, вероятно, кое-что было добыто от оккупантов. Когда у них стали забирать подводы, мирный труженик Фэликс преобразился:
  - Хлопцы, а если бы дать огня, может быть они не пришли бы больше к нам со штрафами и конфискациями.
  Мама не знает, стреляли ли они в чекистов, но чекисты хотели арестовать одного из них. Он бросился в лес. Вслед ему стреляли.
  - А Михалина смотрит, как в ея сына стреляли, а сама как неживая.
  Его все же не поймали.
  Володя, физически сильный, красивый, видный мужчина, обладал сильным характером, с чувством юмора, смелый и твердый человек. Жизнь его научила хитрить. При сильном характере, вооруженный хитростью он умел выйти из любого положения. Пожар нанес сильный удар его благополучию. Но все же часть вещей он спас. Без него все сгорело бы. Новый дом тоже строился при его участии. Помогли стодолицкие дяди. Неожиданно, помощь хлебом оказали Михновичи, наши соседи по Весницку. Пока строился дом, мама жила в амбаре.
  К нам в организацию он пошел потому, что подлежал призыву в Красную Армию, как бывший военнослужащий. Нам он очень был нужен, как человек, который бронировал наши ценности от воровства. Я знал, что меня он не подведет, а в трудных случаях на него могли опереться Сима и дети.
  
  В Витебске Беднягин остался доволен моими материалами. Они направлены на утверждение в штаб армии. На усиление штатов мне прислали кассира из московских артельщиков. Он очень скоро выписал жену и троих детей. Старшая дочь была устроена кладовщицей. Приехал и фельдшер довольно устрашающего вида: рыжий, один глаз меньше, другой больше. Его жена финка звала его Лядимир (вместо Владимир) зачислена уборщицей.
  Для всех этих семейств нашлись комнаты. Мы с детьми заняли комнату с роялем. Володя спал в канцелярии. Была еще общая комната, вроде столовой.
  У нас было правило, всех сапер, которые приезжали с позиций, приглашались к столу. Володя морщился. Он все еще чувствовал себя помещиком и чиновником.
  В выходной день наш связист Лавров еще с одним Красногвардейцем ходили в Молодечно за покупками. Вернулись они с винтовками.
  - Откуда вы взяли оружие?
  - Мы зашли в чайную. Видим: какие-то красноармейцы шепчутся с хозяином. Что-то предлагают поменять из обмундирования. Мы к ним: "Предъявите документы!" Документов нет. Они просто сбежали. "Давайте оружие!". Они сразу отдали винтовки, а мы их потом отпустили.
  Я считал, что оружие нам нужно. Послал специальный патруль, уже с оружием, ловить дезертиров. Чекисты нам не препятствовали. Но мои саперы больше охотились за оружием, чем за дезертирами. Они как-то все убегали. Никаких насилий и убийств не было.
  Недели через две все наши люди были вооружены, а Володя получил из штаба дивизии ящик патронов.
  Теперь мы стали настоящими "большевиками". Комитет бедноты относился к нам с почтением, исполняли все наши распоряжения. Хлеб мы получали из интендантства не только на бойцов, но и на членов семьи. Перепадала изредка крупа, немного сахара. Картофель можно было купить у местного населения. Кассир и фельдшер закупали иногда мясо целыми тушами.
  Местный учитель считал себя коммунистом. Заходил иногда к нам побеседовать и узнать фронтовые новости. В деревне его звали Васька-коммунист, но относились к нему несерьезно.
  Из Витебска с документами от Беднягина явилась к нам довольно странная фигура в форме немецкого солдата, типичный бравый солдат Швейк.
  - Ян Станкевич, - отрекомендовался он вытянувшись во фронт.
  Из расспросов выяснилось, что в старой армии он был денщиком у поручика Церпицкого. При оккупации его мобилизовали в немецкую армию, а под Ригой взяли в плен красные. Хотели расстрелять как изменника. Но Церпицкий увидел его и выручил. Церпицкого прислали в качестве помощника к Беднягину. Они и прислали ко мне "белогвардейца". Эта кличка за ним и утвердилась, пока мы были в районе Молодечно. Он стал у нас экспедитором.
  Имевшиеся проволочные заграждения мы восстанавливали за счет валявшихся мотков колючей проволоки. Но проволоки так много валялось, что мы еще посылали вагонами в тыл. Попадались и лопаты. Мы их тоже подбирали. Станкевич в этих случаях был незаменим. Без всяких мандатов, он мог добыть вагоны, и обмундирование, и подводы и навербовать рабочих.
  Совсем в другом роде был студент 5-го курса института гражданских инженеров Вальтер Шмидт. Его тоже прислали из Витебска. Явился он в сюртуке, в мягкой шляпе, с которыми плохо гармонировали рыжие, красноармейские сапоги. Вид нерешительный, запуганный. Пока оформляли документы (я его направлял к Кузнецову), он боязливо осматривался, оглядывался; в конце концов, обратился к Володе.
  - Я слышал, что в польской армии, евреев, захваченных из Красной Армии, убивают.
  - Вешают. Спокойно поправляет его Володя.
  После паузы он вновь обращается к Володе.
  - Неужели я похож на еврея?
  Володя внимательно осматривает его, закуривает и серьезно говорит.
  - А вы разве не еврей?...
  Веселые огоньки играют у Володи только в самых уголках глаз. Чувство юмора его никогда не покидает. Шмидт подходит ко мне.
  - Может быть, я буду полезен, если Вы пошлете меня сопровождать колючую проволоку в Витебск. И доверительно добавляет:
  - Говорят, что ожидается наступление поляков. Если вы попадете в плен, вам ничего не будет. А мне... говорят, что я похож на еврея... Я прячу улыбку в бороду. Бороду я отрастил еще в Вологде.
  Командировку ему дали. Накладную запечатали в конверт, а в конверт я положил записку: "Конфиденциально. К рассказам Шмидта прошу относиться критически, так как он легко поддается панике".
  В это время в газетах появилась заметка: "В районе Молодечно идут бои. Связь с Молодечно прервана".
  Прочитав эту заметку, Шмидт явился в Витебск героем. Всем говорил, что он чудом ушел из-под обстрела.
  Там сначала слушали, но когда Беднягин прочитал мою записку, а в газетах появились сообщения, что в Молодечно все спокойно, Шмидта стали вышучивать. Между тем, надо было возвращаться. Когда он вернулся, мы были уже около Минска, в Ратомне.
  - У меня так поднялось настроение, что я готов еще раз прорваться через фронт.
  О переезде в Минск будет речь потом.
  В марте фронт передвинулся. Наши части заняли даже Вильно. Володя, пользуясь затишьем, съездил в Соболево. Оттуда вместе с ним вдруг появился Никанор. Ему хотелось побывать в Вильно, где прошли его лучшие годы. Кроме того, в Вильно можно было дешево купить материалы для одежды.
  После Никанора приехал дядя Виктор. Его мастерская в Петрограде закрылась. Часть оборудования конфисковали, помещения реквизировали. Боярщина, где он родился и где родилась моя мама, была за фронтом. Ничего не оставалось больше, как ехать в Соболево, а оттуда ко мне. Володя сказал ему, что у нас можно устроиться на работу.
  Перед оккупацией Белоруссии, он тоже ездил в Боярщину, но вынужден был бежать от оккупантов. При переходе через линию оккупации в Орше, он попал во время восстания Эсеров и чуть было не погиб. Каким-то образом вместе с ним перебралась в Петроград и наша Антя. Нас с Симой уже там не было; мы были в Осташкове или в Вологде. Дядя рассказывал, что они из окна его квартиры видели, как большевистский патруль расстрелял какого-то бандита. Революционная буря предстала перед ними в очень грозном виде. Страшно и голодно было в Ленинграде, страшно и вблизи фронта. У нас дяде показалось положение тоже не очень прочным. Он очень удивился, когда я резко осадил Роева, который был недоволен Кузнецовым, и заговорил, было о том, что надо собраться и выбрать другого начальника. Я твердо взял направление на единоначалие и командовал один.
  Комиссара у меня не было, не было и коммунистов, но старые саперы, бывшие фронтовики, держались очень дружно, оберегали меня, Симу и все наше семейство. Симу они полюбили за отсутствие хитрости и за приветливость.
  Дядя прожил у нас около недели, а потом все же уехал в Ленинград. Там он женился на молоденькой вдовушке Кшицкой, к которой давно был неравнодушен. В 1919 или в 1920 у него был в гостях Вильгельм. Они там немного покутили. Умер он в 1920 году от приступа астмы.
  Пасху мы праздновали в Вязовце. Поп, который, освящая куличи, ходил по домам, очень нерешительно зашел к нам и очень обрадовался, когда мы приняли его совсем вежливо.
  На Пасху Володя съездил в Соболево. Привез оттуда продуктов. Дети уже гуляли в садике, где стояла мадонна. Маруся Созонко еще нянчилась с детьми, а Сима начала помогать Володе в канцелярии.
  Кажется, в это время я ездил в Витебск. Там я получил распоряжение передвинуть один участок на железную дорогу Минск - Барановичи и создать оборонительный рубеж около станции Негорелое. Кроме того, создать укрепленный рубеж на линии Минск - Борисов на случай круговой обороны Минска. В Минске организовалось правительство Белорусско-Литовской республики во главе с Мицкевичем-Капсуилсом. Унжлихт также входил в это правительство.
  В это время я носил кепи польского образца, с узкой красной ленточкой и со звездой. Отпустил бороду. В теплушках, при переездах, меня принимали то за польского легионера, то за партизана.
  В толпах пассажиров в Полоцке и в Витебске невозможно было разобраться, кто интеллигент, кто бандит, кто за большевиков, кто против большевиков. Во всяком случае, толпа имела очень живописный вид: как будто кто-то перемешал горожан с деревенскими жителями, с фронтовиками. Установившийся облик чиновника, военного железнодорожника совсем исчез.
  В Вязовец возвращался с таким чувством, как птица после бури в свое гнездо. Гнездо это тоже могла сорвать буря. Но мы об этом не думали. Жили интересами своей семьи и своего участка.
  В семье, которую представлял участок при отъезде из Витебска, появились трещины.
  Березин с женой, весьма склонные к использованию своего положения завоевателей, присвоили часть вещей из господского дома, где расположилась их контора, стали облагать поборами местных рабочих: покупали дешево яйца, молоко, мясо.
  Нам продукты привозили из Соболево. Они нам завидовали. Саперы не поддерживали грабительских наклонностей Березиных. На него, Березина жаловались крестьяне. Я выговаривал ему и запрещал грабить. Он написал на меня кляузу Беднягину. Обвинял Симу, что она командует всем участком ("Божественная Симочка").
  Написал донос и Шмидт. Ему казалось, что давно надо переводить участок подальше от фронта, "а Рагино нарочно держится около фронта, чтобы остаться на Родине".
  К чести Беднягина надо сказать, что он потребовал от Шмидта доказательств.
  - А пока я считаю Ваше заявление клеветой.
  Письмо Березина тоже переслал мне, а Березина обещал перевести на Витебский участок.
  Когда Кузнецов устроился на новом месте, в оставленном имении, я поехал его проверить. Не понравилось мне его окружение: в конторе появились крашеные девицы, очень похожие на проституток.
  Возвращался от Кузнецова я через Минск по железной дороге. В газетах опять появились тревожные известия о наступлении поляков. В Молодечно приехал под вечер.
  Неожиданно около воинской платформы увидел Симу с детьми и всех служащих нашей конторы. Сима с тревогой бросилась ко мне.
  - Штаб дивизии уходит. Нам приказали уезжать. Ждем вагонов.
  Володя хладнокровно, не торопясь, упаковывал канцелярские принадлежности, разбросанные впопыхах при переезде. Он спокойно заворачивал каждую чернильницу отдельно, курил и шутил с детьми. Детей новые впечатления очень занимали. Они радостно бегали по платформе.
  У нас с Симой на сердце было очень неспокойно.
  Комендант станции вагон под погрузку дал, но когда его прицепят и когда все уедут со станции, сказать не мог. После погрузки, когда дети собрались вокруг нас в вагоне, а в других вагонах разместились остальные служащие, мы почувствовали себя в знакомой обстановке, как при переезде из Вологды, пили чай, Володя шутил с саперами.
  Часов в 11 вечера примчался со специальным паровозом Березин. Он поднял такую тревогу, что за ним послали паровоз. Вошел к нам в вагон бледный, с дрожащими губами.
  - Надо что-то делать. В местечке начинаются пожары. Воинские составы уходят.
  - Да, уже рельсы загорелись...
  Невозмутимо с ядом подал реплику Володя. Наталья Андреевна тоже нервничала.
  В штате Березина появились новые люди: худощавый железнодорожник, похожий на дезертира, и ухоженного вида молодой человек с золотыми кольцами на руках в шинели и в хромовых сапогах - Каминский, который выдавал себя за коммуниста. Из имения, где они стояли, Березины захватили с собой шторы, посуду и еще не знаю, что там у них было в чемоданах. А Каминский с товарищем запаслись провизией.
  Перед отъездом разыгралась такая сцена. На улице деревни нам встретилась женщина.
  - А большевики тутай сон? - Подделался под поляка.
  - А мае вы паночки, а мае вы голубчики, - неожиданно обрадовалась старуха. - Были, каб их пярун, али пауцикали усе як адин.
  - А, так ты против большевиков, - заговорили они к ужасу старухи.
  Не знаю, чем она от них откупилась.
  Всю ночь в вагоне Березины не спали. Ходили к коменданту. На рассвете нас отправили на станцию Ратомку около Минска.
  Случилось так, что в Ратомке нас ждал Беднягин. Пока мы с ним вели служебные разговоры, Сима с саперами направилась квартирьером искать помещения для конторы и для квартир. Она выполнила это задание быстро и удачно.
  
   []
  
  
   []
  Акварели. Симы.
  
  1919 год. Минск.
  В Ратомку мы приехали 2 мая 1919 года. Станция Ратомка находится в 10 километрах от Минска в живописной местности. На небольшой речке - пруд, водяная мельница. Над прудом - роща. За рощей - дача какой-то баронессы. Рубленый дом в шведском стиле с крутой крышей и окнами на разной высоте.
  Мы заняли большую комнату с эркером. Около стены, где было место для дивана, мы поставили кровать, а над кроватью под потолком - широкое окно-фрамуга.
  Внутренняя лестница вела наверх. Там разместили контору, там же спал и Володя. Была еще открытая терраса, которую мы позднее превратили в столовую. Ванная комната была наверху, но ванну мы выбросили.
  Был там и старый разрушенный дом, но я его не помню. Куда наши ребята переселили древнюю старуху-баронессу, тоже не помню, кажется в одну из комнат старого дома.
  С Беднягиным мы расстались дружески. Он мне разрешил съездить в Соболево.
  
  Грустный вид представляло гнездо, где я родился. Вместо сгоревшего дома строили новый. Заканчивали крышу. Одну комнату занимала мама, остальные - Никанор.
  Помню такую сцену. Старик-рабочий прилег среди дня на лавке передохнуть. Мама готовила обед. Я сидел и разговаривал. По пути, между делом, мама вдруг взяла полотенце и закрыла голову спящего.
  - Мухи заедают человека, а он и не слышит, видно крепко зморился.
  Это было так естественно среди работающих и усталых людей и очень трогательно.
  Съездил в Листоватку к Шатыбэлко. Мой крестный продолжал изобретать водяной двигатель в виде бочки на вертикальной оси с лопастями. В воде они теряли свой вес, а струи воды направлялись и сгущались при помощи стенок - волнорезов в виде носа корабля. Преимущество таких турбин - отсутствие веса и малое трение в подшипниках, а главное - их можно было расставлять сотнями по длине и ширине реки.
  В этой мысли было что-то стоящее внимания, но он ничего не умел рассчитывать, не знал, как энергию этих турбин превратить в электрическую и собрать в один общий поток. Но изобретения помогали ему не замечать, что старый мир рушится, что Листоватка с большим садом и с мельницей едва может прокормить его семью. Что-то у него реквизировали, что-то просто украли, он ничего не замечал.
  Вернулся из плена Миша. Он стал красивым нежным юношей с темно-синими глазами. В плену научился немного рисовать, играть на скрипке. Рудольф где-то работал "земгусаром". Маня вышла замуж за мелкого помещика Рудомина.
  В Стадолище дядя Людвик сидел с женой как на пороховой бочке. После оккупации у них новая власть конфисковала часть лошадей и коров. Людвик пытался спрятать лошадей, но его нашли в лесу. Лошадей забрали, а его ударили прикладом по голове и заставили бежать бегом впереди конвойных. В это время Амэля тоже была в Стадолище, Ея муж умер. Людвика и ее Особый отдел арестовал и водил за собой до Смоленска. Там их, в конце концов, отпустили. От одного хутора до другого, они пешком пришли в Соболево. На каком-то хуторе работали на уборке сена. За это их снабдили хлебом.
  В это время дед Стефан оставался в Стадолище. Юзефу тоже оставили на месте. После смерти Никодима она вышла замуж за батрака. Дед ни с кем не спорил и казался безучастным к этим событиям. На второй или на третий день после ареста Людвика и Амэли, Юзефа по обыкновению принесла ему завтрак и застала его мертвым в кресле. Сердце перестало биться, когда он собирался раздеться и лечь. Ему было более 90 лет.
  Хоронили деда в Перебежке, гроб отвезли на чужой лошади. Так кончилась его длинная трудовая и безмятежная жизнь, когда от положения крепостного мальчика работавшего учеником у помещичьего огородника он дожил до положения помещика, владельца 500 десятин земли. Внучка Адэля окончила гимназию в Риге и была на равной ноге с настоящими панами - дворянами. Впрочем, жена Стефана бабушка Забэля (Изабелла) тоже была дворянка из Таринков.
  Наши знакомые хуторяне кое-где остались на месте, но появились уже и новые лица - беженцы из Польши и из других областей.
  Мише Шатыбэлко грозил призыв на военную службу, как бывшему офицеру. Договорились, что он приедет в Ратомку. Военкомат охотно направлял на оборонительные работы людей призывного возраста. Призыв происходил в этих местах очень трудно. Дезертиры десятками уходили в лес и становились бандитами: "зелеными".
  На таких же основаниях, как Миша, просились на работу два сына Фэликса и запашников Шантыр.
  Из Лисоватки и из Соболева меня снабдили продуктами: маслом, мукой, салом. Это все годилось нашему полупартизанскому отряду. Интендантство давало только хлеб, немного сахару, крупу, иногда перепадала сушеная рыба.
  В поезде я встретил чекиста, который обслуживал наш район. Он мне жаловался на наших сапер, которые из-за девок вступали в драки с комендантским взводом Особого отдела дивизии. Я действия своих ребят одобрил за то, что они держались дружно. В конце концов с особистами они помирились.
  Приехавшие из Долецкой волости мои знакомые держались тише травы, ниже воды, слушались меня беспрекословно.
  Надо было разворачивать работы. Я побывал у начальника гарнизона. Ориентировал его с состоянием наших участков. Просил помочь рабочими. Через несколько дней я опять поехал в Минск. На вокзале встретил комендантского адъютанта:
  - Везу в Ратомку рабочих. А если милиция их отпустит, расстреляю начальника милиции.
  Перед перроном стоял пригородный поезд, а на перроне толпа нарядных евреек и евреев. День был субботний. Милиция и воинский патруль подряд забирали всех гуляющих на бульварах и около кино. Гвалт стоял неимоверный. Это был почти Гитлеровский прием.
  Я, конечно, кинулся с этими вагонами обратно. Было часов 8 вечера. Квартир не было. Часть людей ночевали под открытым небом, а часть по зажиточным домам. Зажиточным было предложено и покормить постояльцев. Никаких продовольственных запасов не было.
  Ранним утром я с саперами разбил на месте окопы, ходы сообщения, проволочные заграждения. Появилось несколько десятков нарядных женщин с продуктами для своих родственников. Многие принесли записки от врачей и от начальника милиции о непригодности мобилизованных к труду. Действительно, среди них были ювелиры, часовые мастера, портные, юристы, врачи.
  Между тем, саперы отмеряли каждому шагами протяжение канав, которые они должны были выкопать под урок. В это время у нас на участке уже был финансовый контроллер. Существо безобидное, но устрашающей наружности: высокий, худой с крючковатым носом и редкими зубами, среди которых особенно выделялись клыки. Длинная поношенная шинель, такая же папаха и сибирские пимы на ногах в летних условиях дополняли дикий образ этого человека.
  Он тоже помогал мерить уроки своими полусаженными шагами.
  - Кто это? - робко спрашивали "буржуи".
  - Это наш комиссар. Ух и сердитый. Может на месте застрелить. - Пугали их саперы.
  Часть мобилизованных ночевала в старом разрушенном доме. Там их пугали привидениями. Юмор никогда не покидал Володю и наших сапер. Но бедным "буржуям" от этого было не легче.
  Дня через два наши рабочие все разбежались. Продолжали работать только местные крестьяне, которым мы платили "николаевскими" деньгами.
  
  Я забыл записать, по рассказам Никанора и мамы, как война докатилась до Соболева.
  Когда немцы оккупировали Белоруссию в 1918 году, Красная армия уже пыталась выставить заслон где-то на линии Церковище - Косари, а оккупанты наступали со стороны Печище - Зазерье с обходом через Соболевский лес по берегу озера. Стреляли пушки, пулеметы. Снаряды летели через наш старый дом. Он сгорел позже. А наша семья сидела в подвале с зажженной "Грамничной" свечой, и мама усердно молилась. (Восковые грамничные свечи зажигали при умирающих).
  
  В Ратомке мы провели май, июнь и июль. Стояла хорошая погода, нашу дачу окружала зелень, цветы. В конторе работали дружные веселые люди. Миша играл на скрипке, рисовал. Кайрович аккомпанировал ему на гитаре.
  Галя училась в польской школе. За учительницами ухаживали наши молодые сотрудники. На фронте стояло полное затишье. Это была светлая полоса в нашей фронтовой жизни. Дети после Ленинграда успели окрепнуть, радовали нас и окружающих. Но это продолжалось очень недолго.
  В июле поляки начали наступление вдоль железной дороги. Сплошного фронта не было. Штаб дивизии из Молодечна ушел в Минск. Связи с ней у нас почти не было. Отчеты я посылал в Витебск в управление полевого строительства. Белорусско-Литовское правительство, расположенное в Минске, тоже не интересовалось нашими работами. Случилось так, что об отступлении наших частей я узнал только от проезжающих. Телеграфировал в Витебск Беднягину, но ответ задержался, а мы остались без прикрытия. Решил грузить имущество в вагоны, но вагонов уже не было. Не долго думая, разгрузили два товарных вагона, где лежали дрова и залезли в них. Такое же распоряжение я дал и Кузнецову, который стоял на линии Минск - Барановичи.
  Между тем часть наших сотрудников стали запасаться провизией. Кассир принес большой кусок сала и, кажется, курицу. За продуктами он ходил с винтовкой. Мне сказали, что продукты ему продали не совсем добровольно. Каминский и Бекеш приехали на пароконной бричке и привели с собой корову.
  Пришлось мне выстроить сапер и объявить, что если подобные случаи будут повторяться, передам мародеров особому отделу и буду требовать расстрела. Большинство наших работников тоже были против грабежей. В отношении лошадей и коровы, большинство стояло за то, чтобы их взять. Они взяты из имения принадлежашего немцу. Управляющий в последний момент скрылся. Имущество оставалось бесхозным.
  Посоветовавшись с Володей и с Лавровым, я сказал составить акт, заприходовать лошадей, телегу и корову и сообщить обэтом Беднягину.
  В конце концов, нас подцепили к какому-то эвакуационному эшелону и через полчаса мы оказались в Минске. Там до нас никому не было дела. Комендант обещал отправить нас далее на восток дня через два.
  Мы сходили даже в кино. Случайно я встретил девушку, которая в старой армии работала сестрой-хозяйкой на моем участке на реке Березине. Сходили и к ее родителям в бедный мещанский домик на окраине Минска.
  На вокзале мы были свидетелями очень тягостной сцены. По договоренности с польским правительством по направлению к Столбцам направлялся эшелон репатриированных - теплушки с семьями и со всем скарбом. На кострах женщины грели чай, тревожно совещались. Дети беззаботно играли с нашими детьми. Вдруг эшелон окружили вооруженные всадники. Нам предложили отойти в сторону. Начали повальный обыск в теплушках. Сначала туда загнали всех пассажиров и закрыли двери. Потом начали открывать и обыскивать по очереди. Молодых мужчин брали под стражу, сразу же уводили. Женщины и дети плакали, причитали, хватались за отцов и мужей. Но мужчин все равно уводили, а женщин стариков и детей опять запирали в теплушки. Так продолжалось несколько часов.
  Может быть обстановка и требовала таких мер, но эта жестокость, вызванная войной, запомнилась на всю жизнь, так же как сожженные деревни и бесконечные обозы беженцев, которые мы видели на брестском шоссе и в Бобруйске в 1915 году.
  
  В конце концов, нас прикрепили к какому-то эшелону, но комендант станции не знал, куда нас направить. Я написал "экстренный отзыв", который заменял воинские билеты с литерами, до Орши. В Орше наши вагоны отцепили, а дальше я поехал один.
  Когда я явился к Беднягину с револьвером в нагрудном кармане, с звездой на польском кепи у меня был весьма воинственный вид. Беднягин очень обрадовался. После доносов Шмидта и Березина, у него начало зарождаться подозрение, не остался ли я нарочно на родине. Ему прислали комиссара из латышей по фамилии Шейде, который относился подозрительно ко всем без исключения. Комиссар тоже одобрил мои действия.
  Снеслись со штабом 15 армии. Мне давали на выбор укрепление Полоцка или позиции впереди Полоцка станции Зябки. Это ближайшая станция от Соболево, через которую я много раз ездил юнкером, ехал впервые с Симой после свадьбы. Там все меня знали. Я выбрал Зябки. Когда в Орше рассказал своим землякам, там наступило ликование. Особенно был рад Володя.
  Вагоны наши были разукрашены плакатами, в которых главное место занимали "поп, царь и кулак". Поехали с музыкой - гремели гитара и балалайки. Через сутки мы уже были в Зябках. Володя немедленно уехал в Соболево.
  Контора наша разместилась в имении Псуя помещика Косова над озером. Деревянный господский дом состоял из 5 комнат, не считая кухни. Во втором этаже размещалась студия, в которой помещик в свое время рисовал. Большая комната с застекленными стенами и несколькими экранами. Помещик давно сбежал, а комитет бедноты не знал, что делать с домом. Вещей в доме уже не было. Кто-то уже догадался, куда их деть.
  Небольшой запущенный сад. Зрели малина, вишня, крыжовник. Деревня располагалась в расстоянии метров 200. Там у попа были превосходные вишни. Он нам их охотно продавал, но цену брал высокую.
  В наш сад за малиной приезжали пограничники и казаки, но мы их прогоняли. Перед высоким крыльцом в саду высоко к небу тянулась могучая липа. Под ней мы устроили чайный стол. Дети не отходили от озера.
  У меня было два младших прораба: Пивоваров - работник бумажной фабрики на станции Бологое и Лопати - железнодорожник. Пивоварову я дал правый участок к северу от железной дороги, Лопати - левый, который доходил до реки Березина. В Березино, где работал раньше Володя, он направил "белогвардейца" Станкевича, на которого вполне можно положиться.
  При осмотре позиции у Прозорок, я заехал к мелкому помещику Рудомину. Он женился на Мане Шатабэлко. Обедал у них. Через несколько дней к нам в Псую заехала Маня. Она была поражена, увидев в нашей конторе, кроме ея брата Миши, еще много знакомых. Приехал мой двоюродный брат Эмерик Дзевятовский-Гинтовш, Немира.
  - Даже Лейба здесь, - удивилась Маня.
  Лейба - еврей, мелкий торговец из Кублич, приехал ориентироваться, что делается на фронте, не пора ли убегать от поляков.
  Неожиданно заехал из Ленинграда Костя Абрамович - товарищ Никанора по городскому училищу, а со мной он бродил по улицам Вильны, когда я готовился в юнкерское училище. С тех пор прошло 14 лет. Он служил в железнодорожной охране. В Зябках услышал мою фамилию, заехал повидаться. Худой, голодный, жалкий.
  Я еще раз заехал в Соболево. После смерти Елены, Никанор стал ухаживать за молодой дочерью соседа Витковских Валей Войнич, а брат Вали Юлиан, только что вернувшийся из армии, ухаживал за нашей Антей. В доме царила легкомысленная атмосфера дурного тона. Играли в карты, пили самогон. Часто приезжал фельдшер Попкович и волостной писарь Волочник. Флера была поглощена заботами о детях. Как мама сводила концы с концами в хозяйстве, я до сих пор не понимаю. Хозяйство таяло. Поле было засеяно не полностью.
  У мамы и Флеры сердце болело за будущее и за детей, а остальные этого не понимали. Ни о чем не заботились. Через Адэлю Антя установила связь с семейством Оскерко. Оскерко, в свою очередь, были связаны с настоящими крупными помещиками. А с другой стороны, во время войны появились какие-то подозрительные Земгусары из Полоцка.
  Со штабом дивизии, действовавшей по направлению железной дороги Полоцк - Молодечно я связался сразу. Начальник штаба Невежин, бывший офицер старой армии, организовал оборону лучше, чем это было между Минском и Молодечно. Нашими работами по укреплению он тоже интересовался довольно крепко.
  Недели через две, после нашей остановки в Псуе, к нам приехал Беднягин с комиссаром Шейде. Случилось так, что Сима собиралась в этот день на вечеринку к мелкому помещику Киселю, который звал Антю и всех нас. С Антей приехала учительница полька Броня. Вечером моим начальникам делать было нечего. Сима предложила Беднягину ехать с нами. Он согласился. Получилось не очень удачно. Общество оказалось смешанное, вроде земгусаров. Если местные шляхтичи и паненки держались скромно, то какие-то польки, осевшие здесь после войны, выделялись вульгарными, развязными ухватками. С ужином хозяева запоздали. Мы просидели среди толкотни и гвалта до рассвета. Молодежь танцевала, горланила, но в дурном тоне.
  На другой день мы решили выехать на самый отдаленный участок в Березино. Ехать надо было километров 20 через "татавизну". "Татавизна" - исковерканное слово от слова "тать" - разбойник. Здесь когда-то властвовала шайка разбойника Зубрицки, которая простирала свою власть до Полоцка. Он грабил богатых, а бедным помогал. Они, в свою очередь, помогали бандитам. После того, как лес прорезала Бологое - Седлецкая железная дорога, слава "титавизны" померкла. Я там ни разу не ездил, но по карте - десятиверстке выходило, что кратчайший путь здесь.
  С нами поехал Лопато, два конюха, я и двое начальников - всего 6 человек. Все вооружились винтовками. Кроме того, было три револьвера. День был хороший. Поездка шла благополучно, даже приятно. Только к вечеру мы немного устали, пристали и кони. Проселочная дорога среди соснового леса изобиловала рытвинами, иногда колеса вязли в песке, большей частью подпрыгивали по обнаженным корням сосен. Подъехали к ручью напоить лошадей. Залаяла собака в избушке лесника.
  - Чей это дом? Кто здесь живет?
  - Сафон, лесник.
  Я вспомнил, что это недалеко от Стадолища.
  - А Стадолище далеко отсюда?
  - Да вон оно за поворотом дороги. Версты полторы будет.
  Я предложил Беднягину заехать к моему дяде на ночлег. Немного поколебавшись, он и комиссар согласились. Но чувствовали себя, по-видимому, несколько тревожно. Кругом лес. Люди незнакомые.
  Наш приезд в Стадолище произвел переполох. Меня они издали не узнали.
  - Гэты вялики з ружжем, мусиць самой главный большевик, - указывали на меня женщины.
  Тем более было радости, когда выяснились наши мирные цели. На столе появилась неизменная яичница с ветчиной и самовар. Потом начали готовить ужин.
  Запашники раньше говорили, что если нас всех собрать в коммуну, они выберут председателем Людвика. Он кругом славился, как справедливый и рассудительный человек. Эту версию я рассказал Беднягину и Шейде. С первых же слов, у них завязался разговор с Людвиком на эту тему, как справедливо устроить, чтобы всем было хорошо. Я знал, что каждый из них останется при своих взглядах, хотя беседа шла в самых мирных тонах.
  Мы с Адэлей ушли в старый дом, который занимала Юзефа. В той комнате, где жил раньше Людвик и где я часто ночевал, будучи юнкером, теперь была спальня Адэли. Очень чисто, даже богато и, что совершенно ново, много книг. Данте Алигьери в хорошем издании. Петрарка - сонеты Лауре. Сенкевич и Мицкевич на польском языке. В гостиной стоял рояль, но играть на нем никто не умел. Он предназначался для дочерей Людвика.
  Аделя, скромная, серьезная, очень походила на монастырскую воспитанницу. О политике мы с ней не говорили, она как будто не реагировала на события, которые захлестывали Стадолище. Но, как оказалось потом, глубоко их переживала. Говорили, что она влюблена в молодого ксендза.
  Я не помню, когда это было, после революции или еще во время германской войны я видел этого ксендза. Должно быть, когда Сима еще жила в Соболеве. Впрочем, вероятно, после революции, потому что он жил в пустом имении Сушинских в Малых Дольцах. Мне пришлось быть у него в комнате. На столе - бюст Венеры Милосской, том сочинений Карла Маркса. Мы с ним пешком шли в Соболево. Совсем юный симпатичный юноша. Он рассказывал, что в семинарии теперь их знакомят с положительными науками. Например, знакомят с практическими приемами, как организовать кооперативы. Он впоследствии перешел в Польшу. Адэля тоже и работала учительницей где-то около Молодечна.
  Утром мои начальники попытались купить масла с сала. В Витебске было голодно. У них на обмен было мыло и, кажется, мануфактура. Мои родственники оказались довольно прижимистыми. Страх перед большевиками у них уже прошел. Но все же кое-что наменяли.
  Во время завтрака Юзефа, не скрывая своей радости, рассказала, что какая-то коммунистка арестовала попа и вела его в сельсовет, а бабы в лесу отбили его. Комиссар помрачнел:
  - А не поехать ли нам на выручку этой коммунистки?
  Пришлось отговорить его: здесь есть воинские части, нам это не по пути...
  Решили скорей ехать в Березино. Там у Станкевича все было в порядке. Начали строить предмостные укрепления.
  В Березине комиссар созвал на собрание бедноту и держал перед нею речь. Я сделал информацию о газетных новостях и закончил словами:
  - Осталось прогнать Деникина, и юг будет свободен.
  Мое выступление понравилось комиссару. Он мне доверял еще с Минска.
  Обратно поехали через Косари и Оферовщину, я прямо в Псую, а Беднягин с комиссаром еще заехали в Дольцы.
  Оказывается, в наше отсутствие неведомая коммунистка обращалась за воинской помощью в нашу контору. Но так как заместителя у меня не было, то вопрос этот должна была решать Сима. Она благоразумно заявила, что у нас нет вооруженной команды, и направила воинственную коммунистку, ополчившуюся на попа, к пограничникам.
  Вечером в Псуе я застал неприятную сцену. Волостной писарь Волочник, слывший за большевика, приехал проситься к нам на работу, но в ожидании нашего приезда выпил лишнее. Когда Шейде с Беднягиным приехали, Волочник вступил с комиссаром в спор с позиций Эсеров. Он, конечно, не был ни в одной партии, но существующий порядок его не удовлетворял, а с учением Маркса он вовсе не был знаком.
  После отъезда Беднягина, я съездил в штаб дивизии. Дальше работы пошли спокойно, организованно.
  Дети набирались сил после Ленинграда. Сима тоже поправилась и повеселела. Именины Симы 29 июля по старому стилю решили отпраздновать. Продуктами помогли из Соболева. Пригласили всю родню. Миша с Кайровичем нашли в соседнем имении рояль. Его привезли к нам для "культработы". Нашелся и пианист, бывший офицер, знакомый Миши. Приехала рыженькая Гэля Оскерко. Ея отец был большой Дон-Жуан. Кое-что и она унаследовала от отца, хотя особой красотой не отличалась.
  Гремела мазурка, слышалась польская речь. Единственный настоящий светский человек Пивоваров со своей супругой из фабричных работниц, вероятно, чувствовал себя не очень хорошо. Особенно смущалась его супруга, когда новые знакомые целовали ей руку.
  Меня тоже немного смущала вся эта компания. После 1930 года нас, конечно, всех бы переарестовали за этот праздник, а в 1919 году режим был унаследованный от керенщины. Советские люди еще были в окружении собственников и в угаре от свободы.
  Особенно резко пришлось отмежеваться от этого окружения перед новым окружением в сентябре.
  Из штаба дивизии было дано указание сниматься и уходить. Вместе с Невежиным меня вызвали к прямому проводу Начальника инженеров 15 Армии и общими усилиями наметили новый рубеж по линии Баженовичи - Сенжо. Беднягину это решение я сообщил для сведения и начал грузить имущество. На беду приехал Никанор, который не понимал серьезности создавшегося положения. Он настойчиво уговаривал оставить Симу с детьми в Соболево. Мы с Симой ни одной минуты не колебались. Решили связать свою судьбу с Красной армией, с которой за полтора года мы уже срослись.
  Вечером, после погрузки, ко мне в теплушку явился кладовщик Шантыр и просил, чтобы я назначил другого кладовщика, а его чтобы отпустил. Еще раньше им всем объяснили, что со времени зачисления к нам они считаются военнослужащими. Он тоже знал это, но решил дезертировать и, в то же время, боялся ответственности за имущество и не хотел подводить меня. Он не понимал, что такой просьбой тоже подводит меня.
  В одной теплушке с нами спала Маруся Созонко. Она все слышала.
  - Отпустите меня, пожалуйста, сделайте милость.
  - Уходи в свой вагон и молчи, или я тебя арестую.
  Угрозу пришлось повторить несколько раз, пока он ушел. Фактически у меня не было никакой возможности кого бы то ни было арестовывать.
  Утром, когда мы приехали в Полоцк, оказалось, что дезертировали Шантыр, Шилько (сын Фэликса), Миша Шатыбэлко и Кайрович. Володя ехал с нами, хотя ему было очень тяжело. Когда к нам последний раз приезжала Флера, она рассталась с нами со слезами. С тех пор я ее больше не видел.
  Незадолго до отъезда нам привезли из Соболева пару поросят. Один из них был подарок Алеси, жены Людвика. Эти поросята ездили с нами в дальнейшем, доставляя много забот и детям и Симе. Но в 1920 году, когда мы переезжали в Ростов, копченая свинина спасла нас от голода. В Полоцке мы встретили студента Оскерко. Он некоторое время колебался, ехать на родину или присоединиться к нам. В конце концов, уехал на родину.
  Миша и другие дезертиры явиться домой боялись. Около недели им пришлось прятаться в лесу в ямах, где зимой хранился картофель. Когда нашу волость оккупировали поляки, Миша перешел в польскую армию. После отступления поляков родители ничего не знали о нем. Вероятнее всего, что он нашел печальный конец в Катынском лесу, где было расстреляно несколько тысяч польских офицеров.
  Никанор остался в Соболеве. Соседи донесли на мою мать, что ея сын (это я) - большевик.
  - Паль его перун, - заявил какой-то легионер.
  Мама обиделась и вступила с ним в спор.
  Никанора заставили возить военные грузы, а когда он однажды пытался скрыться с подводой, в него стреляли:
  - Пся крев, большевик.
  
  Грустно было уезжать из родных мест. Моросил мелкий дождь. Поезд медленно двигался среди пустых полей. Редкие деревушки имели заброшенный вид. На Витебск железная дорога была перегружена. Нас повезли через Городок. Там мы выехали на линию Великие Луки - Витебск.
  Только дети не унывали. У них были свои интересы и разговоры. Отступление на них не распространялось. Галя старалась играть роль старшей, пыталась учить братьев, а Герман и Георгий больше интересовались борьбой, пытались на остановках выскакивать из теплушки.
  В Витебске мы узнали, что поезд с саперной ротой, который шел вслед за нами был обстрелян, а затем был взорван какой-то мост, и движение прекратилось.
  Из Витебска мои младшие прорабы направились по реке Витьбе на лодках к Двине, а я адресовал главную контору на станцию Сиротино. Там где-то близко были оставленные помещиками имения. В одном из таких имений мы и остановились, пока квартирьеры искали место расположенное поближе к новым работам.
  Мне не совсем было привычно, когда наш конюх Артлаимович остановился около какого-то хутора спросить, как проехать в Лесковичи, а по пути спокойно нарвал яблок для себя и для наших детей.
  В Лесковичах барского дома не было. Мы остановились в школе.
  Вместо дома оставались развалины недостроенного замка, который был задуман по типу рейнских замков. Кирпичная ограда в виде крепостной стены заросла травой. Кое-где успели вырасти молодые березки. Огромный зал не имел крыши. Большая дверь, какая бывает при входе в церкви, небольшой вестибюль. В одной из стен - ниша или, скорее, эркер с камином, а по бокам камина два небольших окна. Над камином прямая кирпичная труба. Ниша в другой стене. В толще стены - узенькая лестница сначала вверх, потом ступеньки вниз и дверь в комнату второго этажа без дверей. Узкое высокое окно с готической аркой. Из окна через вершины сосен видно озеро. Совсем средневековье. Тихо, пусто.
  Школа новой постройки, деревянная. В ней тоже пусто. Рядом густой мелкий лес из сосен и елей. По вечерам мы разводим костер около крыльца, варим затирку из пайковой муки и тихонько разговариваем, окруженные тишиной, тайной, под черным осенним небом. Одни с детьми в целом мире. С нами был задумчивый Володя, Маня Созонко и двое-трое сапер.
  Недалеко от школы начинался огромных размеров фруктовый сад. Желтые антоновки, румяные апорты, и смуглая титовка гроздьями висели на ветках. Груши местами перезрели, падая, разбивались в лепешки. Сад тянулся километра на 4 и не имел хозяина. Комитет бедноты боялся брать в свои руки это богатство: "Как бы не пришлось отвечать, если вернутся помещики". Только свиньи и куры не боялись последствий: пользовались этим добром во всю.
  Мы сначала стеснялись рвать фрукты. Собирали только упавшие, зрелые, а когда убедились, что хозяев здесь нет, выбирали лучшие яблоки и брали сколько могли.
  
  1919 год. Соржица.
  Мы прожили в этом райском месте дня три. Один из местных жителей, присланный военкомом в мое распоряжение, выбрал для нас стоянку в имении Соржица на тракте Витебск - Бешенковичи. Двинулись туда обозом похожим на беженский. В Витебск по железной дороге послали килограммов 30 яблок. Дружба с Беднягиным, особенно с его женой, была скреплена надолго. С комиссаром тоже.
  Выяснилось, что Марциновский, который работал около Полоцка за Двиной, при отступлении хотел бросить имущество и бездействовал. Какая-то активная комсомолка, дочь царского генерала, разоблачила его, организовала эвакуацию с левого берега Двины на правый, а Марциновского даже взяла под стражу. Впоследствии его судили, но он как-то сумел выпутаться. Ограничились переводом его куда-то в другую часть. Наш же участок остался на хорошем счету. Фамилии дезертиров сообщили в военкомат. Имущество все было цело. Дезертиров во всех воинских частях при отступлении было так много, что не было возможности даже учесть их.
  Соржица принадлежала бывшему земскому начальнику Рейнгольду. Он сбежал в Витебск, где у него тоже был собственный дом, а его жену на днях расстреляли. По общим отзывам это была очень злая женщина, которая никому не сделала добра.
  Сына, прапорщика военного времени, мобилизовали в Красную Армию. Он служил на охране железной дороги.
  В родном гнезде осталась одна дочь Татьяна Александровна Рейнгольд, девица с сильным характером. Она окончила гимназию с золотой медалью. Жила с матерью на положении тургеневских женщин. Война и революция ея не захватили. Она упрямо защищала свое дворянское гнездо, сильно растрепанное. Барского дома уже не было. Его, вероятно, сожгли во время революции. Остался небольшой фруктовый сад, дорогой по воспоминаниям детства. Татьяна поселилась в людской избе с двумя старухами, одна из них была ея нянька, и с батраком Онисимом.
  Половину этой избы мы и заняли: две комнаты под контору, спальня с одним окном, столовая и кухня (бывшая кладовка). Рядом с крыльцом в кладовой поместили нашу свинью.
  Две другие людские избы занимали бывшие батраки: многосемейный Никита Вишневский и переселенец из Нижнего Гришин, тоже многосемейный.
  Пока мы размещались на новом месте, дети успели обследовать сад и сбегали на озеро. Никита угостил их яблоками. У него же мы купили молока.
  На другом берегу небольшого озера виднелась школа и церковь. Рядом с садом на нашем берегу озера расположилась небольшая деревушка. Часть крестьян выселилась на хутора еще по Столыпинскому закону.
  С хозяйкой мы избегали встречаться, считали, что с ней надо обращаться, как с раскрытой раной, не трогать ее и не раздражать.
  Мимо наших окон прошла стройная девушка с кудрявой стриженой головой. Большие серые глаза смотрели твердо. Ничего слезливого и жалкого в этой фигуре не было. Я вышел на крыльцо.
  - Можно вас на минуточку, - непринужденно обратилась она ко мне без всякого заискивания и не ласково. - Я хозяйка здешней усадьбы. Ваши красноармейцы заняли всю мою конюшню. Оставьте мне часть помещений.
  Мы, конечно, удовлетворили все ее просьбы; она, со своей стороны, особой уступчивости не проявляла. У ней было две коровы. Сима быстро договорилась насчет молока для детей. Никакой скидки в цене она нам не предложила. Из разговоров выяснилось, что у ней есть засеянное поле. Соседи пытались попользоваться за счет бывшей помещицы урожаем. А она несколько ночей охраняла свои снопы в поле с собакой. С детьми и с Симой трудно было сохранять холодность. Скоро Татьяна стала захаживать к нам, отдохнуть от своего вооруженного одиночества. Сима жалела ее, старалась обласкать. Случая с расстрелом ее матери мы в разговорах никогда не касались.
  У соседнего хуторянина, длиннобородого Андрея, мы покупали картофель и другие овощи, а также горох и ячменную муку.
  Через несколько дней я объехал участки намеченных по карте позиций, начертил схемы их, составил графики работ. Съездил в Витебск, где мне все утвердили.
  Один из участков базировался на уездный город Могилевской губернии Сенно.
  С расстояния километров 5, не доезжая до Сенно, был виден костел на горе. Город несколько напоминал местечко Кубличи, но уже оскудевший после войны и революции. Нельзя было догадаться, какие источники доходов у мелких лавочников, когда их лавчонки были совсем пусты. Кое-что перепродавали на базаре, кое-что скупали у хуторян. Прораб Лопато расположился в пустом имении в километрах 3 от Сенно, установил связь с районным советом и с военкоматом. Военком даже организовал несколько субботников среди служащих в Советских учреждениях, мобилизовал подводы у крестьян, так что работы здесь пошли лучше, чем около Зябок. От строевых частей мы здесь уже совсем оторвались. Заслоны по линии нашего фронта находились где-то впереди наших позиций
  километров за 15.
  Сима и дети уже привыкли к цыганскому нашему существованию и забывали о непрочности нашего положения и фронта.
  Володя стал брать с собой на рыбную ловлю Германа. Георгий был еще мал, тянулся к маме. А Сима стала работать в конторе, сначала бесплатно помогала Володе, а потом с разрешения Витебского начальства, ее зачислили в штат. Стали давать небогатый паек: что-то около 500 грамм хлеба, немного крупы, сахару, изредка мясо. Красноармейцы по своей инициативе стали давать небольшой паек и на детей. Было хуже, чем в Молодечно и Зябках, но лучше, чем в Петрограде, Осташкове и Вологде.
  Маруся Созонко стала проситься на участок. Мы ее отпустили, и она скоро там вышла замуж. Нам вместе с обедом для конторы стала готовить обед и стирать белье уборщица Авдотья. Как водится, она сначала держалась с нами подхалимски, а когда убедилась, что с нас нечего взять, хотя Сима и делилась с ней, чем могла, она стала грубить и воровать что попало.
  Недели через две после переезда в Соржицу нам из Витебска прислали комиссара Григория Николаевича Берлизова. Я никогда не работал с комиссаром. С недоумением смотрел я на юного паренька на вид мало культурного, но одетого с претензиями на щегольство: хорошие сапоги, полувоенного вида брюки-галифе.
  Чем он нам может помочь?
  Как и всякого приезжающего к нам на работу, мы приняли гостеприимно. Накормили обедом и помогли устроиться на ночь в конторе. Впоследствии он переселился к Гришину.
  Мы с ним еще раз объехали участок. Оказалось, что он раньше ездил на паровозе в качестве кочегара где-то около Курска. Там он принят в партию и направлен во фронтовую организацию по мобилизации.
  Вскоре комиссар устроил общее собрание наших рабочих и служащих совместно с батраками Татьяны. Нас с Володей на собрание не пригласили. Но Володя подслушивал. В его адрес сыпались критические замечания потому, что он держался немного высокомерно, а иногда проявлял жадность.
  Гришины держались с комиссаром подхалимски. Не замедлили донести ему, что я бывший офицер, хотя он и так хорошо знал мое личное дело.
  На нас с Симой жалоб не было. А Берлизов заявил:
  - Это ничего, кем он был раньше. Если он нам нужен и работает честно, я готов быть у него за кучера или за денщика.
  Паек для детей утвердили официально. Присмотревшись к работе Симы, он дал за нее поручительство в Витебск и просил утвердить в штатах, хотя по тогдашним законам под начальством мужа жене работать не полагалось. Неписаный закон, по которым жены директоров и генералов командуют мужьями, действовал и тогда, так же как теперь.
  Этот период нашей жизни был довольно безотрадный. В длинные темные вечера мы сидели с детьми при коптилке - 7 линейной лампочке. (Примечание редактора. 7 линий - ширина фитиля в керосиновой лампе 7х2,54 примерно 18 миллиметров.) В окно, низ которого равнялся с уровнем земли, глядела темная ночь, моросил дождь. На обед и на ужин изо дня в день - постная затирка или картофель. При поездках на участок - грязный проселок, по которому тянешься часами от одной деревни с темными избушками до другой.
  Пробовали по вечерам читать вслух Чехова. Приходила Татьяна, но настроение оставалось подавленным.
  Были просветы. Ездили в лес за грибами. Ездил я с Волочником ночью с острогой на озеро бить щук. Бил Волочник. Я только греб и смотрел на таинственное дно озера, освещенное смолистым факелом.
  В октябре дезертировал Володя. Поехал проверять склады и табеля впереди Бушенкович и не вернулся. Потом оказалось, что он благополучно перешел линию фронта. Через Ушач вернулся в Соболево. Оккупационные власти не имели полного учета населения. Он, по старой памяти, даже стал работать в волости, чуть ли не на старой должности.
  В 1920 году, когда Красная Армия отогнала польских легионеров в Великие Дольцы, вернулся Волочник. Он был сердит на Володю за то, что тот не взял его с собой, когда дезертировал. Волочник вернулся домой уже членом партии. Положение Володи стало совсем опасным. Он как-то изворачивался, но как только установилась постоянная граница, перешел в Польшу вместе с Флерой и детьми. Последние известия были такие, что он служил лесником на хуторе Старое. Дальше его следы и следы Флеры поглотила война и время.
  
  По инициативе Берлиозова, 7 ноября решили поставить спектакль в школе. Деятельное участие приняли две учительницы и наш Волочник. Пригласили также Симу и Татьяну. Сима должна была играть рол неприятной приживалки, а Татьяна - передовую эмансипированную девушку. Молоденькие учительницы смотрели на Симу, как идеал интеллигентной женщины. Деревенские интеллигентки смотрели на настоящих городских интеллигенток, как на недосягаемый образец, да еще окончившая гимназию, да знает иностранные языки, да еще дочь полковника. Они смотрели на нее прямо с обожанием.
  Татьяна свою роль провела однотонно, деревянно, очень скучно прочитала свой монолог.
  По ходу действия, хор должен был спеть интернационал. В хоре пел вместе с другими и местный поп, который прятался сзади других, но все же пел, а комиссар мне показал его и подморгнул.
  После спектакля, общими усилиями организовали ужин для работников райисполкома и артистов, что-то вроде картофеля с огурцами и чай с крошечными порциями хлеба.
  Установилось некоторое сближение между классами. Берлизов стал заходить к Татьяне в гости. Но при всем своем блеске и неотразимости для деревенских девчат, перед Татьяной он несколько смущался и скоро прекратил свои визиты.
  У населения он быстро завоевал популярность. Началось с длиннобородого Андрея, который снабжал нас картофелем и иногда салом за большие деньги, конечно.
  - Господин комиссар, ваше благородие, - заговорил он запыхавшись, торопливо входя в контору, - Что же это такое? Эти разбойники дезентиры чуть не убили моего сына на вечеринке и шапку отняли.
  Борода его яростно тряслась.
  Берлизов обещал разобрать жалобу. Вечером Андрей принес молодого барашка. Берлизов не взял подарка, а отдал его уборщице, чтобы она кормила наших детей. Конечно ели мы этого барашка вместе с комиссаром.
  Были вызваны молодые парни, которые буянили на вечеринке.
  Берлизов с нагайкой в руке вел допрос в своей комнате, через окна заглядывали родственники, вездесущие мальчишки и девчонки.
  - Говори, гад, ты был там?
  - Был.
  - А самогон пил?
  - Пил.
  Удар нагайкой по виноватому.
  - Чтоб шапка была здесь. А дезертиров всех отправлю в Витебск.
  Андрей был доволен. Доходит очередь до его сына, пострадавшего.
  - А ты самогон пил?
  - Пил, - чуть слышно отвечает тот.
  Ему тоже - удар нагайкой. Но Андрей не обижается: сына тоже надо проучить.
  Одного или двух парней, которые действительно оказались дезертирами, заперли в кладовке.
  Допрос продолжается утром, когда комиссар завтракает.
  - Садись и ты со мной ешь. Наверно проголодался.
  А потом, опять в ход идет нагайка. Впрочем, не больно. Только для страха. Дезертиров направили в военкомат, но через несколько дней они опять оказались дома. Шапку отдали.
  После этого, все семейные ссоры и пограничные инциденты разбирал Берлизов. Комитет бедноты и сельсовет никак не хотели брать в свои руки власть и были очень довольны, что появилась официальная власть. Берлизов, вобщем-то, был не плохой человек, хороший товарищ, не хищник и достаточно справедливый, поэтому авторитет его был признан.
  Из Витебска он привез много ношеной одежды, конфискованной у буржуазии, и раздал рабочим. Не обидел и меня. Какие-то куски материалов получили и дети.
  До отъезда Володи был такой инцидент.
  В солнечный воскресный день мы сидели на крыльце. Робко подходит старуха:
  - День добры, паны большевики.
  - День добры.
  - Ти ня тут тая контора, где дизянтиров (дезертиров) принимать?
  Очевидно она слышала, что военкомат направляет к нам военнообязанных даже в тех случаях, когда призывник своевременно не является на сборный пункт, а после явился с повинной и с объяснением причин неявки.
  -Тут, тут.
  Не задумываясь отвечает Володя. В глазах его искрятся чертики юмора.
  -Возьмите, кали ласка, майго сына. А то схиняется (слоняется) за углами, ды в кустах. И я каждую ночь ня сплю. Усе боюсь, что яго ариштують.
  - Нам теперь людей не надо, а вот там за озером в школе живет наш комиссар. Проси яго, ему надо денщик.
  Фактически там жил наш контроллер, человек вполне безобидный, но наружности устрашающей.
  Шутка злая, но она характеризует настроения в глуши Белоруссии не только старух, но большинства населения. Война и революция всем надоели. Люди хотели спрятаться от стихии в маленькие норки с маленькими радостями, только бы сохранить жизнь.
  
  В ноябре или декабре проводилась партийная неделя. Получив соответствующие инструкции, Берлизов собрал наших служащих и местных жителей в нашей столовой. Представитель райкома разъяснил задачи партии, познакомил с уставом и предложил записываться в кандидаты.
  Первым выступил старый Гришин, который почувствовал здесь возможность получить какую-то корысть. В подхалимских словах он похвалил комиссара, обругал бывшего царя, помещиков, попов и даже иконы. Его зачислили. Более сознательно отнеслись старые саперы: Лавров, Атралимович. Волочник осторожно отказался от позиций эсера, тоже подал заявление.
  Было предложено подать заявление и мне. Я заявил, что не чувствую себя способным идти в авангарде. Интересы семьи для меня превыше всего. Из меня получился бы плохой коммунист. Это все была правда. В глубине души я не мог помириться с диктатурой партии, боялся, что тирания коллектива уродует личность. Индивидуальность я ценил выше коллектива. Сказывалось мое увлечение мыслями Писарева и Михайловского.
  Насмешил всех кассир Нефедов.
  - Василий Иванович, - обратился к нему комиссар, - тебя мы знаем, как очень хорошего и честного человека. Подавай заявление.
  - Нет, Григорий Никитич, не могу я.
  - Почему не можешь?
  - Характер мой не позволяет. Не могу я человека обидеть. Скажут мне отобрать у буржуя имущество, или арестовать кого-нибудь, а я не могу.
  Так он понимал роль коммунистов. Да и не он один. Так же понимал и Гришин. Только тот был готов на все, чтобы извлечь для себя пользу.
  С лицемерным кулацким заявлением выступил Бабенок из местных зажиточных хуторян.
  - Если люди будут знать, что я коммунист, меня будут бояться, от меня все скрывать. Я лучше буду работать подпольно. А партии буду помогать.
  Его выступление все оценили по достоинству.
  Во всяком случае, была оформлена ячейка человек 10. Райком быстро утвердил выборы. Парторгом стал Волочник.
  Месяца через два количество коммунистов на нашем участке выросло человек до 30. Гришин скоро умер от тифа. Остался его сын, бывший прапорщик. Особый отдел сделал его своим агентом.
  Вскоре после партийной недели у меня произошел конфликт с комиссаром.
  На участке Лопато кто-то потерял схему небольшого участка окопов. Особый отдел арестовал Лопато и повез в Витебск. По пути он остановился у нас. У меня в мандате было написано, что без моего согласия никто не имеет права арестовывать подчиненных мне людей. На этом основании я стал требовать освобождения Лопато. Молодой еврей из особого отдела вежливо возражал, а Берлизов стал горячиться. Перед этим я выгнал из конторы молодого Гришина, котрый у нас не работал, а в наши дела вмешивался. Тогда Берлизов по секрету предупредил меня, что Гришин агент особого отдела и с ним надо считаться. А я не хотел считаться и с особым отделом.
  - Куда вы лезете? - закричал на меня комиссар, - Если вы заступаетесь за Лопато, вас тоже надо арестовать. Предлагаю отобрать у товарища Рагино револьвер и провести у него обыск.
  Представитель особого отдела стал нас мирить. Мне пришлось уступить. Лопато он увез в Витебск, но через несколько дней отпустил. Инцидент был исчерпан.
  Через неделю ко мне зашел Берлизов.
  - Заходите ко мне вечером. Нам надо поговорить.
  Он жил на квартире у Гришина. Прихожу. Жена Гришина жарит яичницу. На столе бутылка самогона.
  - Садись, выпьем мировую. Я тогда погорячился. Но и вам надо быть осторожнее.
  Пришлось выпить несколько рюмок, хотя самогон мне всегда был противен.
  И мой комиссар опять начал агитировать меня за вступление в партию. Мне до сих пор смешно, когда вспомню об этой агитации.
  Был объявлен конкурс на проволочные заграждения легкого типа с минимальным расходом проволоки. Первую премию получил Карбышев за пакеты из мелкой проволоки.
  Я представил проект корзин из жердей с девизом "печать Соломона". В разрезе корзины имели форму пересечения двух треугольников, в виде шестиугольной звезды, почти без проволоки.
  Мне дали поощрительную премию, кажется 300 рублей, за остроумную идею. Но практически победил Карбышев.
  Комиссары были очень довольны моей деятельностью и нашим участком.
  Коммунистическая ячейка нашего участка быстро выросла человек до 30. Саперы были достаточно развиты и честно хотели бороться за Советскую власть. Одним из серьезных мероприятий, которые организовал Берлизов, была ловля дезертиров, вернее военнообязанных, которые по мобилизации не являлись в военкомат и, почти открыто, сидели дома. Наши коммунисты по ночам проверяли документы и людей призывного возраста. Военнообязанных под конвоем отправляли в Витебск. Случалось, что некоторых из них отпускали домой. Никакого сопротивления население не оказывало. Иногда наши коммунисты помогали сделать перелом в семье. Молодежь беспрекословно шла в армию, а родители должны были подчиниться власти.
  Среди коммунистов выделялся Говорухин, который окончил курсы красных командиров и был прислан на наш участок для создания новых кадров. Это был человек строгий, серьезный.
  Из новых кадров явился на должность снабженца Ваня Иовлев, бывший шофер, где-то разбивший машину и потерявший права водителя. Москвич, веселый, ласковый, энергичный он покорял всех своей общительностью, готовностью услужить каждому.
  Мы от интендантства получали только хлеб, сахар, немного крупы. Иногда немного мяса или рыбы.
  Овощи Иовлев доставал у населения и почти бесплатно. Сено и овес тоже бесплатно. Но он сам всегда готов был наколоть дров какой-нибудь старухе, починить забор. Он же покупал иногда и мясо, и сало без всякого нажима и ущемления населения.
  Берлизова за хорошую постановку воспитательной работы выдвинули заместителем комиссара в Витебск, а нам прислали Рижского студента Доннегирша. Типичный интеллигент, он всей душой хотел "опролетариться" (его собственное выражение), но это не получалось. Этому мешала его болезненно неуравновешенная психика и его еврейская национальность. На квартире, где охотно за небольшую плату кормили Берлизова или Иовлева, ему не хотели даже продать молока.
  Когда он вздумал верхом проехать в деревню купить что-нибудь съестное, у него хулиганы, дети кулаков, срезали кожу с седла, а наш конторский комендант Наумов подал мне рапорт с заявлением, что он подозревает комиссара в краже этой кожи.
  Комендант этот, юноша лет 19 попал к нам из Витебска. Он уже был на фронте, видел Махно, рассказывал нам о боях красных со Шкуро. Вообще был обстрелянный и смелый. Вскоре он опять ушел от нас на фронт. Мне от души жаль было Доннегирша. Он вскоре заболел. Лечился в Витебске. В нем принимала очень живое участие интеллигентная комсомолка-еврейка.
  Пока болел Донненгирш, у нас опять гостил Берлизов, но уже в новой роли покорителя женских сердец и первого парня во деревне, сделавшего карьеру. К нему на несколько дней перебралась из районного центра крашеная девица, которая держалась, как жена комиссара. Правда она скоро уехала.
  Под видом проверки состояния оружия он привез от Военкома мне требование сдать для осмотра револьвер, а потом присвоил себе мой никелированный браунинг с именной монограммой.
  Беднягина куда-то перевели. На его место назначили довольно дряхлого военного инженера Янчица. Он предложил мне перевод в Витебск помощником начальника Управления.
  В Витебске я провел бессонную ночь в холодной комнате для приезжающих. Не мог себе представить, как можно устроиться здесь с детьми. Правда, жалко было видеть их в тесной полутемной комнатке, где они жались, как птенцы в гнезде, к Симе. Но там все же было тепло, там о нас заботились и Говорухин, и Ковалев, Лавров и другие красноармейцы, с которыми мы уже сжились за год, а в городе каждый был предоставлен самому себе.
  Я решительно отказался от продвижения по службе. Остался на участке.
  В конце декабря получили из штаба Армии приказ перенести оборонительный участок на более важное направление к Городку на пересечение железных дорог Витебск-Бологое и Полоцк-Городок.
  Квартирьеры наметили для нашей конторы стоянку в имении Островляны, километров за 50 севернее Соржицы.
  Морозы стояли для Белоруссии довольно суровые, что-то около -25 по Реомюру или -30 по Цельсию.
  Под всякими предлогами я задерживал переезд. Устроили елку. Были в гостях у Татьяны Александровны. В ея квартире еще сохранилась часть мебели и сервировки, за которые она крепко держалась.
  
  1920 год. Соржица.
  Все же пришлось ехать, на десятке подвод. Захватили мы и свинью, и кое-какие запасы муки, гороха и мяса, купленные у хуторян. Дети, закутанные, как куклы, не могли пошевельнуться. А ехать надо было два дня с ночевой в пути. Очень жаль было разворачивать детей на морозе, когда по законам природы надо было освобождать организм от лишней влаги. Симе, кажется, впервые пришлось делать вид, что она спряталась за куст, когда всем было понятно, зачем она прячется. Обидно было ставить в такое положение семью. Не о такой обстановке мы мечтали перед свадьбой.
  Зимние дни короткие. Не успели проехать половины пути, как стемнело. Тянулись впотьмах, пока не наткнулись на заброшенную деревушку. Стали стучать в избу побольше. Хозяева в тревоге засветили огонь. Но когда увидели, что мы с детьми, тревога сменилась жалостью. На полу развернули всю нашу теплую одежду. Развернули наших птенцов. Они уже заснули под скрип саней. Теперь сон прошел. Они шевелились и оглядывались в незнакомой обетановке. Хозяйка согрела самовар, принесла молока. У нас с собой тоже была закуска. Хозяева ахали и сочувствовали нашей цыганской жизни. Заснули мы все кучей, как медведи в берлоге. Но с рассветом надо было двигаться дальше. Утром мороз отпал, но тянула поземка.
  Все же мы приехали в Островляны засветло, пока в контору. Это был старый дом управляющего имением, состоящий из трех больших холодных комнат.
  - Как же мы здесь разместимся? - обратился я к Донненгиршу.
  - Неужели Вы подумали, что мы о ваших детях не позаботились? - с обидой сказал он.
  - Управляющий уступает вам комнату в жилом новом доме при его семье.
  Комната в новом доме оказалась очень маленькой и холодной. Но приняли нас хорошо.
  Управляющий Ципкевич, немолодой глуховатый белорус, производил впечатление честного, скромного труженика. Его жена немка Максимилиана была значительно моложе мужа с претензиями на красоту и на интеллигентность.
  Хозяйство вела у них сестра Ципкевича, старая дева, добрая, загнанная, несчастная панна. Она, Цецилия, приняла наших детей под свою защиту и обращалась с нами, как с родными.
  Молоко приносила бесплатно, топила печь. Наши дети, вероятно, не помнят ея, а надо бы вспомнить добрым словом эту несчастную женщину.
  Город, имеющий название Городок совсем не был похож на город. Но все же там был базар и кооперативные лавчонки. В Островляне был небольшой замерзший пруд и небольшой сосновый лес. Дети, конечно, обследовали эти новые места.
  Дело пошло к весне. Стало не так уныло. Беда была с комиссаром. В день переезда у него был припадок вроде эпилептического. Когда он потерял сознание, то бредил, рвался в бой. Пришлось отнять у него револьвер и направить его в Витебск.
  На другой день поехал и я. Надо было ехать на санях около 50 верст. В пути я встретил комсомолку, которая, узнав о болезни Доннегирша, бросилась помогать ему. Она разъехалась. Замерзла, устала, а все же ехала. Это уже была не только комсомольская, но и интеллигентская черта. На обратном пути из Витебска я остановился в какой-то деревне покормить лошадей.
  Само собой разумелось, что хозяева посадили меня и моего кучера за стол обедать с ними. А когда мы собрались уезжать, нам в торбу, где был овес, насыпали мелкой свежей рыбы, которую в этот день наловил хозяин. Мне всегда было неловко принимать эти подаяния, денег они не хотели брать. А мой спутник считал это вполне естественным. Вероятно, на месте хозяина, он поступил бы также, а в бою свободно убил бы человека без всякого угрызения совести. Свет и тени одновременно создавали рельефные образы простых непосредственных людей, которых в это время мы встречали немало. До революции, в среде интеллигентов нормы поведения определялись какими-то законами, которые нам внушали родители и школа. А здесь действовал здоровый инстинкт, человеческий закон взаимной помощи.
  В Островлянах мы прожили больше 3-х месяцев. Потом пришел приказ вернуться на прежний участок.
  Тепло, простившись с Ципкевичами, причем панна Цецилия даже прослезилась, мы двинулись в обратный путь на этот раз на колесах.
  Дети радовались новым приключениям. К вечеру мы добрались до Западной Двины. Лед прошел, река разлилась. Паром не ходил. А переправляться надо.
  Достали две небольшие лодки и стали переправляться. В первую очередь переехали Сима с детьми. Тогда она еще не так боялась воды, как впоследствии. Начав с самого опасного случая, когда я катал ее по Соболевскому озеру на душегубке, она постепенно теряла вкус к этому спорту. Но на Двине еще рисковали.
  Стемнело. Остальное имущество решено было перевозить утром. Сима с одним из сапер с детьми выехали в Соржицу, чтобы ночевать под крышей, а я остался на берегу. Но ночлег на берегу оказался спокойнее. Во-первых, ехали с приключениями, встретили какой-то военный транспорт. Те спрашивали, кто едет. Услышав мою фамилию, начальник транспорта сказал, что знает меня из старой армии, рассказал, как проехать дальше, а меня, чтобы Сима поругала за то, что ее послали с детьми ночью по незнакомой местности.
  Оказалось, что он был телефонистом в Дзеражне. Я его встретил в 1938 году в Барнауле в роли заведующего горкохозом, и он мне рассказал об этой встрече. Сима мне тоже рассказывала, но в то время я не смог понять, кто это: фамилии она не называла. Фамилии он не сказал.
  После переправы через Двину, Сима с детьми добрались до Соржицы поздней ночью. С открытым сердцем она постучала к Татьяне Александровне, надеясь на ея гостеприимство. Татьяна, ведь, плакала, когда мы уезжали. Казалось, что она к нашей семье крепко привязалась. Оказалось, что это было только поверхностью. Эти женщины ценили только свое благополучие. Наша контора ей мешала. Когда мы вернулись обратно, она приняла это более чем холодно.
  Долго не открывали. В конце концов, одна из приживалок объявила, что Татьяна Александровна больна и не может пустить к себе Симу. Можно себе представить, как это было обидно Симе.
  Батрак Никита сделал совсем иначе. Он приютил наших ребят до утра, накормил молоком, а утром помог Симе устроиться на старом месте.
  Когда я приехал, Татьяна несколько дней не показывалась. Потом она сказала Симе, что действительно была больна, что приживалка толком не разъяснила, кто приехал. Мы ей не поверили. На пасху она пригласила нас в гости, угощала вином, копченым окороком и разными вкусными печеньями. Но дружба была испорчена. Мы с Симой лишний раз убедились, как не глубоко интеллигентность проникла в душу среднего сословья и насколько лучше их простые люди.
  В 1921 году мы получили от Татьяны письмо уже в Баку. Она сообщала, что вышла замуж за командира из латышской армии Урбановича. Он числился ее женихом давно. Здесь она проявила твердость, а по отношению к Симе - жестокость.
  Вместо Доннегирша нам опять прислали Берлизова. Дети опять стали хозяевами сада и озера. Однажды я застал Германа и Георгия в саду с удочками, которые они забрасывали в развалины старого дома:
  - Кого вы здесь ловите?
  - Чертей! - Серьезно в один голос заявили эти рыбаки, - Нам сказали, что здесь черти водятся. Мы хотим посмотреть какие они.
  От дяди Володи Герман немного научился рыбачить в озере и в ручье. Галя пошла опять в школу. Там почитательницы Симы приняли ее с распростертыми объятиями, всячески хвалили. Возможно, что Галя действительно была сообразительней, чем деревенские ребята.
  Поп приходил к Берлизову выяснить, Может ли он подать заявление о приеме в партию с тем, чтобы продолжать быть попом. Никакой специальности у него не было, а надо было кормить семью.
  1-го мая решили организовать субботник. Кто посильнее, должен был заняться ремонтом дороги, а часть служащих помогала безлошадным сажать картофель. Сима тоже работала в поле чуть ли не в первый раз в жизни. Нам это занятие понравилось. Договорились с Берлизовым и с хуторянином Андреем засеять на его поле немного ячменя и посадить ведра три картофеля.
  Пахал на конторской лошади я сам. Соху дал Андрей. Не очень у меня успешно шла работа. Сима помогала, как всегда, очень усердно.
  Мы опять стали забывать о войне. Сима с бухгалтерским отчетом ездила в Витебск. Ревизор ее похвалил.
  Вдруг все благополучие наше опять заколебалось. Меня вызвали в Витебск и объявили о переводе на Кавказский фронт. По секрету сказали, что всех лиц западного происхождения с польскими именами и фамилиями удаляют с западного фронта. Начиналось наступление на поляков. Из нашего управления уезжали: Церпицкий, Игнатович, Рутковский, Станкевич и другие. Некоторые уже уехали. Как было оставить на произвол судьбы Симу и детей?
  Вместо Берлизова у нас опять был новый комиссар Куриченко. Маленький, горбатый, болезненный человек, но с ясной душой и хорошим сердцем. Он дал слово, что обеспечит нашу семью квартирой, топливом, пайком. Если контора уйдет, Сима останется в школе в качестве учительницы.
  Наши коммунисты, школьные работники и крестьяне - все обещали помогать нашей семье. Поле было засеяно. Кормились две свинки. Но мы с Симой понимали, как непрочно все это на случай перемены обстановки. В случае наступления Красной Армии можно было пробраться в Соболево. Ну а в случае отступления? Страшно было и подумать...
  Но приказ есть приказ, в особенности в военное время.
  Взяв минимум вещей из одежды, кружку, ложку, чайник, в одно ненастное утро я выехал в Витебск. Сима плакала, но была полна решимости растить и защищать своих детей.
  Когда я с корзиной и со скатанной шинелью пробирался на вокзал, встретил Берлизова. Он ехал на пролетке. Увидев меня отвернулся и засмеялся. Подвезти не предложил. Я уже был в роли подозреваемого.
  Очень тяжелую ночь провел я на открытой платформе товарного поезда, который вез меня на север к Городку. Моросил дождь, не спалось. С Городка пересел на воинский поезд, который шел в Полоцк. Мне надо было явиться в штаб 15 Армии. Управление Начальника инженеров армии располагалось в том самом кадетском корпусе, где я в 1905 году держал экзамен на вольноопределяющегося. Те же старинные здания, каменные полы и лестницы, но вместо добродушных стариков с бакенбардами в мундирах с золотыми погонами - усталые, плохо одетые мужчины, женщины в красноармейских ботинках.
  В приемной познакомился с техником Игнатовичем, довольно нахального вида и с вежливым мужчиной, похожим на учителя - Рутковским, оказалось, что он раньше работал конструктором на верфи. Они решили просить Начальника инженеров дать им для переезда с семьями вагон-теплушку. Я немедленно присоединился к ним.
  Фамилия Начальника инженеров Аренбристер мне показалась знакомой. Но дело было не в фамилии. Решалась судьба наших семейств. Снабженец не хотел выписывать нам "экстренный отзыв" вместо билета: выпускать вагоны из фронтовой полосы не разрешалось. Обратились к комиссару. Должно быть, на наших лицах он прочитал такую мольбу и отчаяние, что он согласился. Аренбристера мы не видели.
  Вагон шел через Витебск. Там, мы знали, он еще постоит. В моем распоряжении было более суток, чтобы привести в Витебск семью и детей.
  С первым же поездом я бросился на станцию Сиротина, а оттуда пешком 25 километров до Соржицы. Солнце только что взошло, люди выходили на покос. По росистым тропинкам, босиком, вброд через ручьи, я не шагал, а мчался.
  В Соржице Сима только что встала. Она страшно обрадовалась возможности ехать вместе. Дети засуетились, запрыгали и тоже стали собираться.
  Вещей с собой набралось две подводы. Да еще решили взять с собой свинью, чтобы продать в Витебске. Денег у нас совсем было мало. Засеянное поле оставили Андрею. Он божился, что осенью пришлет нам денег за урожай.
  
  1920 год. Ростов.
  Ликвидировать все хозяйство за один день и подняться с детьми на переезд в Ростов, когда вспоминаешь об этом, кажется невероятным. Теперь страшно и подумать об этом. Ехать в неведомую даль, через разрушенные железнодорожные станции, через голодные губернии, без денег, кто бы теперь мог на это решиться. А мы поехали, потому что были смелые, молодые, энергичные.
  Спать в ночь перед отъездом, конечно не пришлось. Свинью опросную надо было продать в Витебске. От другой свиньи часть мяса еще у нас оставалась. Подводы помогли нам достать наши работники. Весь этот цыганский обоз тащился до Витебска часов восемь (выехали еще до рассвета). Для детей это был сплошной праздник. Столько новых впечатлений, новые места. Как приятно сделать привал у ручья. Пока кормят лошадей можно даже поискать рыбы, нарвать цветов, найти гриб.
  Но когда мы въехали во двор нашего управления и остановились на солнцепеке, настроение упало. Свинью свезли на базар, но привезли обратно. Не было покупателей. Владелица подводы стала проситься, чтобы ее отпустили. Но нам надо было еще добраться до вагона. К счастью, теплушка еще стояла в тупике. Половину ее занял Игнатович с семьей, а в нашей половине было очень тесно. Третий пассажир Рутковский, бывший конструктор корабельного завода в Ленинграде, оказался очень деликатным. Он почти не занимал места.
  Свинью купил у нас один из служащих военно-полевого строительства за пол цены, причем отдать сразу все деньги не мог: что-то около 50 000 рублей, а моя зарплата была менее 1000 рублей, фунт хлеба стоил 5 рублей.
  К какому-то сборному эшелону нас прицепили довольно скоро. Потянулись незнакомые места.
  Чем дальше на восток, тем было голоднее. Кажется это было в Туле. Игнатович добился у этапного коменданта, что нам дали обеды: жалкий постный суп из пшена, немного хлеба и по одной селедке. Кто-то из нашей теплушки выбросил на перрон голову селедки. Мимо проходил железнодорожник. Он поднял голову и начал есть.
  В Орле кончилась зона Западного фронта. Наша теплушка должна была возвращаться обратно. С душевным трепетом пришли мы со своими документами к коменданту. Он не имел власти в отношении подвижного состава, и направил нас в Управление железной дороги. На наше счастье, работник от которого зависело решение, находился в благодушном настроении. Это был полный блондин с пышными усами. Он, по-видимому, хорошо пообедал и не хотел никого обижать.
  - Ну, что ж? Раз в Полоцке сделали глупость, что дали вам вагон, продолжим эту глупость. Обменяем теплушку с пассажирами на порожнюю.
  Так мы двинулись дальше.
  Армия Врангеля из Крыма уже ушла, но Новороссийск был еще в руках белых.
  На станции стояли трофейные бронепоезда, недавно отбитые у белых: "Архангел Михаил", "Цесаревич Алексей", Императрица Мария".
  В здании вокзала был митинг. Кто говорил, я не знаю, но через разбитые стекла до нас долетали фразы - культурно построенные.
  Несомненно, это был культурный человек и хороший оратор. Смутно помню, не был ли это Красин? Тогда имена вождей мне совершенно не были известны.
  НА станции Лиски какой-то начальник проводил смотр военной части на расстоянии метров 100 от станции. Слов не было слышно, но обращали на себя внимание стройные ряды бойцов. Начальник, невысокого роста, похожий на офицера очень медленно обходил ряды и останавливался почти перед каждым бойцом. Чувствовалась крепкая дисциплина и сила.
  Не доезжая до станции Коситеринка, нас продержали более суток.
  Забыл написать об одном инциденте в пути. У нас на сундуке стоял самовар с водой, и на этом же сундуке стояла Галя, смотрела через окно теплушки. Въехали в тоннель и когда опять выехали в солнечный день, оказалось, что самовар свалился. Мы подумали, что его столкнула Галя, и я больно побил ее. Это было уже не впервые, начиная с Ориенбаума. Родкевич осторожно заметил:
  - Галя, кажется, не при чем. Самовар сам свалился.
  Мне стало очень стыдно и стыдно до сих пор.
  Был еще такой случай. Сима между путями на щепках варила что-то. Рядом стоял паровоз. Вдруг машинист выпустил пар с боковых трубок. И я не набил ему морду. Мне до сих пор стыдно, что много раз я не мог защитить Симу. В особенности потом, после 1931 года.
  Штаб Кавказского фронта располагался на улице Таганрогской в гостинице. Начальником инженеров был Подосек, офицер старой армии, окончивший инженерное училище. Узнав, что я военный инженер, он решительно заявил, что оставляет меня при штабе в Ростове. Моя просьба, направить меня на укрепление позиций, так как в Ростове моя семья умрет с голода, не имела никакого действия. Он сказал, что менять своего решения не будет. Между тем, наша теплушка стояла на путях под знойными лучами летнего солнца. Квартиру предложили искать самому. Штаб фронта ничем помочь не мог.
  Я узнал, что кроме штаба фронта, в Ростове есть штаб военного округа. В вестибюле висело объявление: "Коммунистам партийной ячейки собраться в такой-то комнате во столько-то часов. Подпись: Секретарь ячейки Б.Тэйх."
  Оказалось, что это никто иной, как Борис Николаевич, с которым мы вместе голодали в Ленинграде в 1918 году.
  Мне дали его адрес - где-то на Садовой улице. Мы с Симой в тот же день направились к ним. Они занимали вполне приличную квартиру с мебелью. Борис Николаевич лежал больной. Варвара Гавриловна вежливо угостила нас чаем, но, кажется, была встревожена, как бы мы не вселились к ним всей семьей, как было в Осташкове.
  В их семье, кроме двух мальчиков, появилась хорошенькая смуглая кудрявая девочка Оля. Когда они жили в Ленинграде, ее забирала к себе в Киев бабушка-генеральша. Теперь генеральша сама бедствовала. Олю привез из Киева порученец Аушев. Оля и Дима были близнецы.
  Прошло дня три. Я ходил по окраинам, заходил в каждый дом, искал квартиры. Никто не хотел иметь квартирантов с семьей. В конце концов, попал в пригород Ростова Нахичевань. Нашел там жилищный отдел Райисполкома. Показал свой мандат. На мое счастье, заведующий отделом оказался моим земляком - белорусом. Он посочувствовал мне и дал ордер на вселение в квартиру директора гимназии Байрута.
  Семья Байрутов встретила нас в штыки. У них было 4 больших комнаты, а семья состояла из 7 человек. Директор школы уже превратился в спекулянта. Пользуясь каникулами, он рано утром встречал на берегу Дона хозяек с овощами, покупал у них помидоры, "синенькие" (баклажаны) и другую зелень. А днем продавал все это на базаре с прибылью. Замученная работой и немного запуганная его жена Маргарита тоже пыталась защитить благополучие семьи. Старшая дочь - студентка-математик, старалась быть справедливой, честно разбиралась в обстановке. Один из сыновей, бывший офицер, чувствовал себя не твердо, вынужден был молчать. Зато другой сын - студент-медик, лез в драку. Злой Нервный он в душе тоже боялся меня, но не мог сдерживаться. Младшая дочь, красавица, не вмешивалась в спор, пряталась в угол и ненавидящими глазами смотрела на меня.
  Я тоже не мог сдержаться, заявил, что выброшу их всех, пущу в ход оружие, а квартиру займу.
  В тот же день мы переехали, а то из теплушки нас уже много раз хотели выбросить.
  Байруты все таки выторговали себе маленькую комнату из нашей площади, а мы разместились в проходной.
  Жарит солнце, во дворе ни одного кустика. После Соржицкого сада и озера, это было как тюрьма. Сима и дети так и воспринимали наше положение, как наказание, которое скоро должно закончиться.
  Управление Начальника инженеров кавказского фронта производило не серьезное впечатление. Начальник инженеров Подосек понимал серьезность положения и свою ответственность, но у него не было помощников. Его заместитель, горный инженер Москалец не прочь был поиграть с машинистками и секретаршами, случалось, Что из его кабинета с хохотом выбегали девчата совсем не делового вида.
  Начальник Общего отдела и порученцы имели вид пижонов подражающих гвардейским офицерам. При том же, они все время обсуждали коммерческие операции, во время командировок спекулировали сахаром, мукой одеждой.
  Строительный отдел возглавлял военный инженер Садовский, лет за 60, ожидающий увольнения в отставку, так как война кончилась, Врангель еще держался в Новороссийске, а Крым уже был в Советских руках.
  Садовский запомнился мне в солдатской рубахе и в летних защитных брюках, которые были ему коротки, внизу они разрезаны и завязаны шнурками, как кальсоны. Он часто благодушно стоял около стены и слушал разговоры своих работников.
  Остроумный архитектор Алякринский говорил, что Садовский напоминает доктора Бартольдо из Севильского цирюльника.
  Кроме Алякринского, вел несложную переписку в секторе пожилой землемер и две девушки из местных.
  Чем занимался строительный отдел. Мне было не совсем понятно. Квартирные дела имели к нам мало отношения. Иногда командированные интересовались, где можно разместить ту или иную войсковую часть, но мы тоже этого не знали, учет плохо налаживался.
  Одного из наших инженеров привлекли к восстановлению городской электростанции.
  Присылали из 8, 9 и 10 армий схемы укрепленных узлов. Мы им никаких указаний не давали и не имели ясной картины оборонительных работ на фронте. С Таманского полуострова дивизионный инженер Трошин прислал интересный проект укрепленного плацдарма и переправы на крымский полуостров. Впоследствии, в 1926 году я встретил этого Трошина в Даурии, где мы восстанавливали военный городок.
  Подосек несколько раз посылал меня в комиссии по восстановлению народного хозяйства. Там я должен был отстаивать интересы фронта.
  Восстанавливались нефтепромыслы в Грозном, ремонтировались дороги при помощи воинских частей.
  Оборонительные схемы мы сдавали в штаб фронта. Мне хотелось оставлять в нашем отделе копии, чтобы постепенно создать общий план. Пришлось самому заняться копировкой. За этим занятием меня и застал раз Подосек. Это дало ему повод говорить потом о моем трудолюбии. Но направить работу сектора на более срочные и нужные вопросы Подосек тоже не умел.
  Однажды, мы с землемером стояли на лестничной площадке и, разговаривали. Мимо нас прошел начальник штаба, рядом с ним медленно шагал с опущенной головой в мешковатой длинной шинели мужчина мрачного вида.
  - Это уполномоченный ЦК, они его очень боятся, какой-то грузин, - сказал мне землемер
  То был Сталин, тогда еще мало кому известный.
  Заходили к нам в отдел еще: военный инженер Потапов, учившийся после меня, и мой товарищ по Академии Пархомов Владимир Гаврилович, поражавший нас всех моральной чистотой в личной жизни и принципиальностью в работе.
  После развала фронта при Керенском, он ушел, как донской казак, к Каледину. Но когда увидел, что большинство белогвардейцев больше интересуются карьерой и спекуляцией, чем спасением Родины, перешел фронт и явился к Советскому командованию с повинной. Особый отдел продержал его месяца два в концентрационном лагере, а потом передал в штаб Кавказского фронта. Теперь он работал по восстановлению разрушенных сооружений и зданий.
  Мне очень приятно было оказаться в одном лагере с таким честным и ясным человеком. До этого, в глубине души, было совестно воевать с русскими офицерами, среди которых я жил и работал около 9 лет.
  После цветущей сирени в Ратомке и Псуе, после озера и сада в Соржице, дети и Сима были брошены в Нахичевани на пыльный двор и в комнаты, похожие на духовой шкаф, как в тюрьму.
  Вместо простых русских людей, с которыми мы кочевали по западному фронту, такими как Лавров, Иовлев, здесь они попали во враждебное окружение армянской семьи. Поэтому, когда с нашими детьми заговорили, а потом зашли к Симе Любовь Герасимовна Проценко, Сима приняла ее очень приветливо. Сразу установились хорошие отношения.
  Брюнетка с яркими глазами, всегда улыбающаяся, хорошего роста, с хорошей, в меру полной фигурой, Любовь Герасимовна бросалась в глаза, как красивая женщина и возбуждала симпатию за жизнерадостность. Ея муж, инженер Проценко, ушел с белыми, а она решила переждать в Нахичевани, когда уйдут большевики.
  - Скоро ли вы уйдете от нас? Мне надоели советские обеды. Хочу в ресторан. Как я буду хохотать, когда вы уйдете, и опять буду пить шампанское, - острила она.
  Она знала, что я бывший офицер, говорила без зла, а из озорства. Вообще она была несколько избалована, поэтому никого не боялась, нарочно озорничала.
  - Вы сегодня что-то очень нарядно одеты, как будто для встречи с любимым.
  - Для любимого я совсем разденусь.
  Оба Арутюняна были к ней не равнодушны. Она их дразнила, но прочной любовной связи, кажется, не было.
  Через неделю после нашего приезда аннулировали донские деньги с царь-колоколом (колокольчики). Небольшие суммы в штабе переменили на советские. У нас не было запасов ни советских, ни донских, поэтому я переменил несколько тысяч для нея. Но запасы местных жителей после этой реформы оказались сильно подрезанными. Николаевские были в цене. За них можно было все купить дешевле, чем на советские.
  Сима по целым дням жарилась на солнце, пока на мангале на углях варился наш незатейливый обед. Для детей разрешили брать из столовой советские обеды: вода с небольшим количеством риса или пшена без жиров.
  Моя зарплата совершенно обесценилась. Пайков почти совершенно не было. Пришлось продавать вещи, в первую очередь недорогие ковры, вывезенные из Туркестана.
  Искали заработков. Сима делала из тряпок и продавала на базаре при участии Гали. Я нашел себе по объявлению урок у богатого армянина. У его десятилетнего сына были переэкзаменовки по русскому языку и арифметике. Занимались мы с ним после обеда под акацией. Смертельно хотелось спать, а моему ученику не хотелось ничего делать. Мне платили небольшую сумму денег и бутылку молока в день. У них была своя корова. За молоком ходила Галя. Она очень нравилась армянке. Иногда она угощала Галю пирожками и леденцами.
  Притерпеться можно ко всякой обстановке, мы и притерпелись. Но на нашу семью обрушился такой удар, который нельзя забыть до конца жизни: умер Михаил Григорьевич, которого больше всех любила Сима. Любил и уважал его и я. Первая смерть в нашей семье.
  Наше письмо, адресованное в Кушку, вернулось обратно: "адресат умер".
  Сима сидела под знойным солнцем во дворе у мангала, готовила наш незатейливый обед, когда вернулось это злосчастное письмо.
  - Папа, мой папа, неужели его больше нет... - вырвались беспомощные слова, среди рыданий не было слов, чтобы получить утешение. Я отвел ее в дом на кровать. Мне было так же горько и тяжело.
  Вспомнилось первое знакомство в Зербулакском батальоне. Седой командир с грозными усами басом командовал батальоном, в котором стояли вытянувшись в строю я и Карпов.
  А в столовой этот командир казался немного застенчивым и скромным, водки не пил.
  Вот мы с Гордиенко приехали с визитом в дом на Петровской улице. Хорошая семейная обстановка, благодушный хозяин. Мы переселились в этот дом и понемногу начинаем прирастать к семье.
  На занятия в штаб полка Михаил Григорьевич уходит раньше нас. За обедом мы встречаемся, потом сон и вечерние занятия. А вечером Михаил Григорьевич в бухарском халате раскладывает пасьянс или читает. Он очень любил читать вслух Некрасова "У парадного подъезда", "Железная дорога", "Жены декабристов".
  Из его сверстников и сослуживцев вряд ли кто-нибудь так понимал струны, которые звучали в этих произведениях.
  И солдаты любили своего командира, по виду грозного, но с хорошим благородным сердцем. А вечером на крылечке, щелкая семечки, шли мирные разговоры. Какие это были безмятежные и счастливые минуты и часы.
  Я заболел лихорадкой, температура была под 40, почти бред. В 2 часа ночи в мою комнату входит Михаил Григорьевич, щупает лоб, кладет на лоб мокрое полотенце, дает хину. Это было совершенно неожиданно и так трогательно.
  Впоследствии, когда я стал женихом Симы, а потом зятем Михаила Григорьевича, я не всегда вел себя, как надо: спорил со старшими офицерами, ломал традиции. К нам пришли в гости Серебрениковы, сели играть в карты, а мы с Симой ушли спать. Ни разу мне не начинали читать нотаций. Правда, я чувствовал, иногда, молчаливое неодобрение. Но деликатное отношение не нарушалось.
  А сколько заботы проявлялось по отношению к нам с Симой и к детям и в Самарканде и потом в Ориенбауме. Но дело даже не в заботах. Мне просто нравился этот честный, скромный, деликатный человек, старый солдат.
  Когда мы прощались в Ориенбауме при отъезде на фронт, я был уверен, что война скоро кончится:
  - Скоро увидимся.
  - Бог знает... - серьезно сказал он.
  Больше мы не встретились.
  Не хотелось верить, что он ушел из нашей жизни. Казалось, что не будет больше полного счастья.
  Послали телеграмму: "Умоляем, разъясните, почему возвратилось наше письмо". Телеграмма попала Татьяне Гусевой, которая работала в штабе машинисткой. Она ответила: "Степанов умер в Пятигорске". Сомнений больше не было. Надо было жить, но рана от этого удара долго болела. Болит и сейчас, когда вспоминаешь.
  
  На должность Начальника инженеров кавказского фронта назначен Военный инженер Крагельский. Я о нем слышал еще в 1916 году на Западном фронте, как о хорошем организаторе.
  По наружности немного похожий на Ленина, только покрупнее и поспокойнее, он подчеркивал это сходство, подстригая бородку и усы, как Ленин.
  Решено было развернуть управление. Нам дали целый этаж в гостинице "Монтре" и большие штаты. По рекомендации Подосека я назначен начальником строительного отдела. Мне подчинили оборонительное отделение во главе с саперным бывшим полковником Ивановым, квартирное отделение, которое возглавлял Небольсин и материальное отделение с молодым инженером Меером. Комиссаром при беспартийном Крагельском назначили Марченко, бывшего студента юриста. Появился и заместитель Крагельского бывший саперный полковник Лихонин.
  Все эти фигуры имели своеобразный характер, не похожий на работников старой армии. Иванов ходил в красноармейском костюме, в туфлях чуть ли не на босу ногу и, часто, в солдатской шинели поверх своей рваной и грязной гимнастерки. Он был одинок, протерпел какое-то крушение, материально бедствовал и в работе совершенно инертный, бесцветный.
  Небольсин очень культурный, интересный, легко и быстро ориентировался в работе. Он в Пятигорске был приговорен к расстрелу тройкой ЧК. Телеграмма пошла на утверждение, кажется, к Сталину. Его сестра работала на телеграфе в Штабе фронта. Она перехватила телеграмму, обратилась в штаб и добилась отмены.
  Мейер, молодой инженер, жил на содержании у какой-то женщины из буржуазного класса и не скрывал этого. Она была старше его.
  Для размещения моего отдела отдали четвертый этаж целого крыла гостиницы. Две предназначенные для моего кабинета я самовольно использовал под квартиру. Был уверен, что детей на улицу не выкинут. Так же поступил и многосемейный наш сотрудник коммунист Пухов. Так же поступил и заместитель Крагельского Лихонин с молодой женой, у которого детей не было, а была любимая собака. Лихонин ходил в бобровой шапке и с каштановой бородой, походил на пушного ласкового зверя.
  Переехать с нашим незатейливым имуществом было не сложно. Сложно было поднять сундуки и кровати на четвертый этаж. Начиная с 6 летнего Георгия и кончая Симой, все как муравьи таскали наши пожитки. Их для этого пришлось вынуть из сундуков.
  В гостинице была столовая для учреждений. Нам стали давать два обеда на детей, а Лихониной один обед, который она брала для своей собаки. Ея муж добывал хорошие пайки. Для себя они готовили отдельно.
  За обедами чаще всего ходила Галя. Молодой врач еврей восхищался нашей семьей:
  - Совсем юная мать, сама ребенок и такие хорошие дети. И как мужественно борется за свое счастье. Не боится ни войны, ни революции.
  Здесь в обедах иногда были даже мясные супы, каша.
  При стирке белья я помогал Симе на глазах у всех соседей, нисколько не боясь поколебать авторитет моего высокого звания.
  В городе началось "удушение буржуазии". Производились повальные обыски. Все ценное забирала ЧК. Оставляли 3 смены белья, необходимое верхнее платье.
  Лихонины опасались, что придут и к ним с обыском. Но так как здесь вперемежку шли квартиры и учреждения, то штаб фронта запретил вход в наш дом.
  В соседнем доме поселился мой знакомый еще по Осташкову Цветков. Его жена работала в ЧК. Мы были у них в гостях, и они нам показали в кирпичной стене тайник, где были найдены золотые, серебряные вещи, деньги, бриллианты. Все это сдали в ЧК.
  Наш комиссар организовал кружки самодеятельности. Я записался в кружок по изучению философии и психологии. Собрались только один раз. Поговорили о бесконечности и тем нашу деятельность закончили.
  Здесь я прочитал книгу Плеханова "Развитие монистического взгляда в истории".
  Комиссар Марченко очень любил участвовать в спектаклях на первых ролях, поэтому часто ставил Чеховские пьесы "Медведь", "Лошадиная фамилия", "Канитель" и тому подобное.
  Любовь Герасимовна Проценко, когда мы жили еще в Нахичевани, рассказывала:
  - Я поступила на работу в "Дон-рыбу". Мне очень понравилось, как там девушки сидят за столиками, как птички на жердочках, получают пайки и... ничего не делают. Я тоже хочу получать пайки.
  Теперь она пришла к нам.
  - Хочу работать у вас. Надоело ничего не делать.
  Крагельский, большой ценитель интересных женщин, принял ее без промедления. Направил в мой отдел. Я назначил ее секретарем и управделами.
  В секретари себе Крагельский взял балерину, очень милую молоденькую и толковую. Из моего отдела перевел к себе одну интеллигентную даму, которая ему тоже понравилась. Вообще и в штабе фронта и у нас работало много интеллигентных и изящных женщин, которые были культурнее стриженых пролетарок, и радовали глаз.
  Любовь Герасимовна часто острила. Она на несколько минут опоздала. Вбегает, раскрасневшаяся, возбужденная, блестят глаза, блестят серьги.
  - Ой, замуж хочу, замуж, замуж...
  - Успокойтесь, - в тон ей отвечаю я. - Вот разберу почту и пойду искать для вас жениха.
  - Хочу за Иванова...
  Жалкий, одинокий, оборванный Иванов действительно внушал симпатию.
  Она понравилась заместителю комиссара. Тот стал переманивать ее в библиотеку. Вскоре она стала работать в библиотеке и в читальне. Веселая и приветливая библиотекарша привлекла очень много читателей. Спустя некоторое время, от читателей отделили перегородкой комнату библиотекарши, и она переехала сюда жить с сыном. Так совершилась метаморфоза от жены инженера, которая пила шампанское в ресторане в обществе графа Тимрода до скромной советской служащей. Забегала она и к Симе, наши дети тоже полюбили эту веселую тетю.
  В отношении нравственности тогда ея нельзя было ни в чем упрекнуть. У заместителя комиссара была временная жена, которую все знали, а Любовь Герасимовна держала его и своих читателей на почтительном расстоянии.
  Встретил я на лестнице и своего Ивангородского приятеля и Симиного поклонника Святогора. Он познакомил меня со своей нарядной и пикантной женой, в которой я узнал русалку с озера Кромань около Налибок. Там он работал на участке Тэйха в 1916 году, а она заведовала каким-то учреждением Земгора и жила в домике, построенном саперами на берегу живописного озера Кромань в лесу. По вечерам она купалась в озере, распускала пышную светлую косу и пела. Святогор был в восторге, а мне она казалась примитивной. Теперь она была работником искусства при каком-то клубе.
  Встретил я здесь же и Ольгу Доброловскую, манерную, крашеную, крикливо одетую. Она была замужем за бароном Цоге фон Мантойфель. Он сбежал с белыми, а она была на мели. Я видел ее только раз. Потом куда-то исчезла, вероятно, пристроилась к какому-то советскому учреждению. Она ведь была из бедной семьи. Материальные лишения не должны были ее пугать.
  Дети где-то заразились коклюшем. Помню, мы шли по улице, а Георгий так закашлялся, что не мог устоять на ногах, вынужден был ухватиться за фонарный столб и продолжал кашлять. Так больно было смотреть на худенького, беспомощного ребенка, которого волны революции швыряли с Кавказа в Вологду, в Белоруссию, потом опять на Кавказ и все впроголодь, все с опасностями.
  Штаб фронта организовал комиссию для проверки обороноспособности железных дорог Северного Кавказа. В комиссию вошли: Начальник охраны дорог - Биязи, от штаба фронта - бывший генерал Грейэр, один инженер от управления железных дорог и от Управления Начальника инженеров фронта - я.
  По степям, по хуторам, по рекам Кубани и Тереку еще прятались бандиты из числа белых не имевших возможности уехать с Врангелем. Поэтому нашей комиссии придали охрану: две теплушки с красноармейцами вооруженными винтовками и пулеметами.
  Члены комиссии расположились в салон вагоне. Были с нами еще работники особого отдела. Грейэр захватил с собой вестового. Это был кабинетный генерал, низенького роста, шустрый, пронырливый, совершенно бесполезный для красной армии, без авторитета.
  Туповатый и нахальный Биязи фактически руководил всей работой. Железнодорожного инженера и меня больше всего интересовала романтическая сторона поездки, новые места.
  Мы осматривали оборонительные сооружения около мостов, тоннелей, укрепленные узлы.
  Начали с Армавира. Начальник обороны узла чувствовал себя довольно спокойно. Здесь был глубокий тыл, с продовольствием было лучше, чем в Ростове. Нас угостили обедом и рассказали, что где можно купить.
  Пытались проехать в Ставрополь, но мост был разрушен, а временный мост скрипел и качался. Машинист отказался ехать.
  Через Моздок отправились в Кизляр, к нему шла ветка от станции Червленой. Нам сказали, что через Терек недавно перешла сотня бандитов, которая прячется в камышах. От станции Червленой поезд двигался по открытой местности. Вдруг на горизонте показался десяток всадников, которые шли нам наперерез, махали нам, что-то кричали. Поезд остановился. Красноармейцы вытащили два пулемета из теплушек и залегли около рельсов.
  Какой-то штатский, вероятно из особого отдела, который просил довезти его до Кизляра, начал дрожать в лихорадке. Я впервые увидел, как человек дрожит от страха.
  Пока я соображал, где безопаснее - в вагоне или рядом с пулеметами, всадники подскакали шагов на 50. Стали видны буденовские шлемы, красные ленты.
  Свои. Все вздохнули свободнее.
  Командир сотни сказал, что он гоняется за бандитами. Ехать здесь не безопасно. Поэтому он назначил два дозора по 5 всадников, которые выехали вправо и влево от железной дороги и сопровождали нас на расстояние километров 15. Поезд едва двигался.
  Кизляр - очень маленький городок богатый вином. Большой базар. Совсем мирная обстановка. Мои спутники запаслись вином. В салоне появились гроздья винограда, корзины с фруктами.
  После Кизляра осмотрели мост около Гудермеса и повернули обратно. Остановились в Георгиевске. Отсюда к северу была ветка на Святой крест. Мы с железнодорожником на святой крест не поехали. Бродили по базару. Здесь я продал шинель и старое пальто Симы. Запасся мукой.
  В это время моя теща жила в Георгиевске. Здесь был похоронен отец Симы, но мы не встретились.
  В Грозном Грейэр достал бидон керосина. Моя мука и керосин Грейэра стояли в тамбуре. Бидон протекал, мука подмокла. Я узнал об этом после.
  От Минеральных вод повернули через Пятигорск к Кисловодску. Лермонтовские места, описанные в его произведениях.
  Никакой Княжны Мери в Кисловодске не оказалось. Валялись разбитые бутылки. Из помятой оловянной кружки мы напились нарзана. Побродили по пустынному парку. Листья уже падали. Приближалась осень.
  Далее к востоку, мимо Майкопа, через горы к Черному морю. Много тоннелей. Проскочили через тоннель в зеленую котловину. Остановились осмотреть окопы. К нам бежит с плачем женщина. В долине всего 2 или 3 избы русских переселенцев. Когда они работали в огороде, из кустов с гор раздались выстрелы. Отец убит, мать ранена. В это время появился наш паровоз с салон вагонами и с теплушками для охраны. Опять, как около Кизляра, вытащили пулеметы. Красноармейцы цепью бросились к кустам, но никого там не нашли.
  Оказывается, по соседству живут греки, которые давно враждуют с переселенцами.
  Раненую женщину с дочерью мы довезли до соседней станции. Сдали железнодорожникам.
  В Туапсе приехали вечером. Хотелось побывать в Сочи. Но черноморская железная дорога еще не была закончена. Случались оползни с гор. Часть мостиков считалась временными. Решили ехать с товарно-пассажирским, а салон вагоны пока оставили в Туапсе. Ночевали мы в салон вагонах. Нас загнали в тупик на мол. Была тихая лунная ночь. Я впервые видел Черное море. Мы с железнодорожником долго бродили по берегу. Такое у меня осталось впечатление от Туапсе - освещенное луной море, пустынный берег.
  Дорога в Сочи очаровательна. Свисающие с гор лианы, горные ручьи и потоки, множество туннелей.
  Наша экспедиция закончилась в Сочи. Курорты пустовали. На пляже мы видели только одну купальщицу, которая производила впечатление птицы, отбившейся от стаи.
  Зашли в усадьбу какого-то латыша. Купили у него яблок и винограда по очень дешевой цене. Он собирался уезжать на родину. Чувствовал себя здесь беспокойно.
  Когда мы возвращались в Ростов, наши салон вагоны напоминали продовольственный магазин. Все решительно члены комиссии запаслись в дороге продуктами, знали, что в Ростове голодно. Кроме муки и керосина, стояли банки с растительным маслом, лежало сало, куски мяса. Висели гроздья винограда, все свободные места занимали арбузы, были и фляги с кизлярским вином.
  Товарная станция была оцеплена заградительным отрядом ЧК. Наши высокие звания в штабе фронта не давали права запасать продукты. Поэтому пришлось вывозить нашу добычу ночью, окольным путем в патронных двуколках.
  Много радости доставили детям арбузы и яблоки. А Симе нужна была мука и сало. Пайков нам не хватало. Часть муки, подмоченной керосином, пришлось выбросить, а та часть, где чувствовался легкий запах, пошла в дело. Осталось много и неиспорченной. Сима потом жарила для детей лепешки.
  Булочки с запахом керосина я понес продавать на базар. Мало кто соблазнялся дешевой ценой. Нюхали, ругались и не брали. Какой-то добродушный матрос взял штуки три. Одну целиком засунул в рот:
  - Спасибо, братишка, - и с довольным видом ушел.
  - Ну, вероятно, вернется бить меня, - подумал я. Быстро свернул свою торговлю, а булки эти доел сам.
  Крагельский собрал совещание Начальников инженеров Армий (8, 9 и 10), дивизионных инженеров. Тэйх формировал военно-инженерное управление Северо-Кавказского военного округа уже по мирным штатам. Ему отдали начальника инженеров 8 армии, который должен был восстанавливать нефтепромыслы в Грозном. Начальником инженеров армии там оказался Надеждинский, с которым я работал в Свислочи. Войсковые же части строили железнодорожную ветку Нальчик - Минеральные Воды, восстанавливали электростанцию в Ростове.
  Нас интересовали оборонительные сооружения, но их было мало. Командование не давало директив. Неизвестно, с кем мы дальше будем воевать. В опасности было лишь побережье Черного моря.
  Доклад о том, где у нас находятся укрепленные узлы, сделал я. Но как их развивать и какими силами, сказать ничего не мог. В прениях никто почти не выступал. Безучастно слушали: старый Военный инженер Служко-Цяпинский - белорус, попавший в Академию из пехоты, такой же редкий случай, как со мной. О нем я слышал давно и ожидал встретить такого же упрямого и настойчивого человека, как я или Карабин, но встретил усталого старика, совершенно безразличного ко всему окружающему. Бывший полковник Герн, который командовал саперным батальоном в Ташкенте, потерял военную выправку, походил больше на директора банка.
  Из всех выделялся изящный, с прямым пробором в волосах, цветущий, розовый, инженер Бомрогло - Начальник 5 военно-полевого строительства. Он был в хорошем настроении, острил. С ним было приятно говорить.
  Съезд никаких результатов не дал. Армии начинали сворачиваться, переходить на положение рабочих.
  7-го ноября устроили вечер с танцами и буфетом. Но начались холода. Мы начали понемногу ломать мебель гостиницы на топливо. Установили у себя очень примитивную железную печь. Детей зачислили в детский сад. Фактически они были дома. Ходили туда только обедать.
  Сима написала письмо в Оренбург теткам. Оттуда сообщили адрес Анны Владимировна, написали, что Михаил Григорьевич умер, а Анна Владимировна находится в Георгиевске. Сима немедленно помчалась туда, оставив детей на попечении Любовь Герасимовны Куценко и жены комиссара.
  Я заручился письмом Небольсина к начальнику инженерной дистанции в Пятигорске Бродвинскому. Георгиевск тоже был подведомствен Пятигорску.
  Ездить по железным дорогам, а тем более перевозить вещи, было очень сложно. Симе Крагельский дал удостоверение от штаба фронта. Сима не боялась трудностей и действовала смело.
  Второй удар, после смерти Михаила Григорьевича, обрушился на нас осенью. Через несколько дней после отъезда Симы в Георгиевск, ко мне в отдел зашла незнакомая женщина.
  - Мне надо кое-что передать от Вашей жены.
  Меня это встревожило. В коридоре она протянула мне завернутую в бумагу брошку.
  - Зайдем ко мне в квартиру.
  Дома у нас сидели закутанные в пальто и одеяло дети. Галя собиралась жарить на железной печке лепешки. Повидимому, не хватило терпения ждать, можно было попробовать и сырое тесто.
  Ваша теща арестована. Все ея вещи забрали. Ваша жена там хлопочет. Просит, чтобы Вы помогли.
  Я ничего не понял, так был встревожен, что ничего не расспросил. Надо было немедленно ехать туда.
  Печальная истина выяснилась после. Не все ясно до сих пор.
  В Кушке Михаила Григорьевича оставляли работать в военкомате. Комендант Кушки, генерал Востросаблин, признал советскую власть и работал в штабе Красной Армии. Солдаты знали подполковника Степанова, как честного и хорошего человека. Его бывший солдат Аралов одно время был начальником гарнизона в Москве. Он звал Степанова к себе.
  Но Степанов был в отставке, не хотел больше воевать. Хотел переехать в Оренбург и доживать свой век ближе к сестрам на Родине.
  Ехали через Красноводск по Каспийскому молю. Там он заболел тифом, сдан в госпиталь в Георгиевске. Мама нашла там квартиру, выгрузила свои вещи и старалась чем только можно помочь мужу. Но помочь было трудно. Больное сердце не выдержало. Он умер и похоронен на чужбине.
  Беспомощная вдова написала о своем горе в Оренбург. Через Оренбург мы узнали ее адрес.
  Сима застала маму в саманной избушке на окраине. Она вязала из шпагата туфли, продавала их на базаре. Жила очень скромно. Но хозяева видели, что у ней тяжелый сундук и чемоданы. Возможно, подсмотрели, что там лежит одежда. Они не знали, что там еще около пуда серебра: ложки, подстаканники, блюда из приданого Симы и Марго. Были и золотые вещи: кольца, браслеты, кулоны. Здесь же хранились деньги, вырученные от продажи дома в Самарканде, около 20000 рублей николаевскими деньгами, которые стоили тогда еще дороже остальных.
  Кроме того, в вещах были восточные кинжалы с турецкого фронта, которые наши родители хотели использовать в качестве кухонных ножей. Был, кажется, и трофейный карабин. Трофейное оружие, при помощи хозяйки, мама спрятала над вортами. Хозяева об этом знали. Возможно, что у них были виды ни имущество одинокой старухи. Но тут приехала Сима.
  Было много горестных и радостных разговоров. Радость, что нашли друг друга. Купили мяса. Решили сделать пельмени.
  Вдруг в комнату вошли чекисты.
  - Ни с места. Мы будем делать обыск.
  -Ого, сколько имущества. Вот тебе и бедная вдова. А оружие где?
  Мама начала врать и изворачиваться, он Сима закричала:
  - Говори правду! Не ври!
  - А, вы ея дочь? Ваши документы.
  Когда увидели удостоверение, выданное штабом фронта, стали осторожнее.
  После обыска арестовали обеих. Сима провела ночь под замком на общих нарах с проститутками и воровками. Мама симулировала умопомешательство, но это не помогло.
  На следующий день Симу освободили. Имущество конфисковали, оставив по две смены платья. Сима носила матери передачи, а сама не могла ни спать ни есть. Через несколько дней маму отправили в Пятигорск. Сима последовала за ней. Там она поселилась у Бродовинского. Ждала моей помощи.
  Обстановка была такая, что если бы не Сима, маму вероятно расстреляли бы за хранение оружия. Чекисты были уверены, что она держала связь с бандитами белогвардейцами, сохраняла их имущество, а разговоры о смерти мужа - ложь. Симе удалось доказать истину.
  Все это я узнал потом.
  А теперь надо было ехать на место. Я сказал Крагельскому, что произошло какое-то несчастье с тещей, надо ехать выручать жену. Тот немного поколебался, посоветовался с комиссаром. Комиссар понимал серьезность положения яснее, но все же согласился дать мне командировку.
  Оставив детей на попечение Любовь Герасимовны, я выехал в Пятигорск к Бродовинскому. Там мне сказали, что мама уже освобождена, выехала в Ростов, а Сима направилась в Георгиевск хлопотать о возвращении конфискованных вещей. Вместе с родительскими забрали и наши вещи.
  Через несколько часов был обратный поезд. В Минеральных Водах пересадка. Пассажирский зал заполнен народом. На узлах и прямо на полу расположились мешочники и командировочные. О туристских поездках, о курортах, о поездках в гости не могло быть и речи. Посреди зала я увидел Симу в каракулевой отцовской шапке, очень молодую и оживленную на фоне тусклых замученных пассажиров. Мы оба очень обрадовались. Оказывается, в Георгиевске она забрала жалкие остатки маминых вещей, была в ЧК, но там с ней не хотели и разговаривать о возврате конфискованного. У меня была надежда на мое высокое звание и на ореол штаба фронта, но Сима инстинктом угадала, что мне не стоит влезать в это дело. Она была права. Я тогда не понимал, как легко завязнуть в политическое дело.
  Одним словом, мы решили не цепляться за вещи, а скорее возвращаться к детям. Опять нас выручило то обстоятельство, что мы оба не жадные, иначе это дело могло бы иметь очень тяжелые последствия.
  Бродовинский удивился, как смело действовала Сима, чтобы выручить мать. Настаивала, громко, со слезами в голосе, доказывала, что тут нет преступления. Вломилась раз даже в квартиру комиссара.
  Всем было понятно, что совесть у ней чиста, что она не умеет лгать.
  В Ростове дети признали бабушку сразу. Она, до нашего приезда успела вымыть полы, умыть детей, но не преминула преувеличить их глупость и непорядок в комнате.
  Приехала она к нам в шубе, с собой ей дали два платья, две смены белья, кое-что из постели и все.
  - Надо чем-нибудь зарабатывать на хлеб. Теперь я нищая.
  И стала на каждом шагу прикидываться казанской сиротой, к великому возмущению Симы. Так и осталось до сегодняшнего дня.
  Нам очень повезло, что пропало все богатство. Его по частям потихоньку мама перетаскивала бы Маргарите. Это много раз испортило бы настроение всем.
  В декабре серьезно заболел Герман воспалением легких, это после коклюша, со слабым питанием, в холодной комнате. Очень внимательно отнесся к его болезни врач, который симпатизировал Симе и всему нашему семейству. Лихонины дали нам железную печку, получше нашей, помогли и продуктами. Положение было очень и очень серьезное. Сима провела не одну бессонную ночь, много раз плакала.
  Между тем у Крагельского возникла мысль направить меня в Баку на должность Начальника военно-полевого строительства. Бывший начальник Боярогло был арестован ЧК. Его заместитель архитектор Дмитриевский, штатский человек, совершенно не подходил к этой должности.
  В управлении же Начальника инженеров фронта мною был недоволен Лихонин, который с начальством держался, как подхалим. А я носил Академический значок, закрыв корону и орла красным материалом, бумаги писал через "ять", вообще, не демонстрировал "без лести преданного", а считал себя специалистом, который "лояльно" относится к Советской власти, так и писал в анкетах. Не нравилось это и комиссару.
  5-е полевое строительство формировалось в Саратове на базе той организации, в которой я работал в 1918 году в Петроградском районе. В Саратове возглавлял строительство Тэйх, а когда его перевели в Северо-Кавказский округ, в Баку назначили Боярогло, который к Советской власти относился иронически и скоро был арестован.
  На мое место в Ростове Лихонин выдвигал Церпицкого, который прибыл недавно с Западного фронта с молодой довольно красивой женой - полькой. Он окончил инженерное училище в мирное время, был дисциплинирован и вежлив со всеми, никому не колол глаз старорежимным академическим значком.
  Для переезда в Баку с семьей воспользовались вагоном-теплушкой, специально оборудованной для штаба фронта, в которой порученцы ездили в командировки за продуктами для штаба. С нами тоже ехал порученец Аушев - молдаванин.
  Денег у нас совершенно не было. Я реши продать свою железную печь и кусок трубы. Простояли минут 10 на базаре. Подходит штатский незаметного вида.
  - Продаете?
  - Да, продаю.
  Он свистком подозвал милиционера.
  - Отведите.
  Меня привели в дом, где стояло уже человек 5 людей разного сорта. В соседней комнате шел допрос вора-карманника. Дошла моя очередь.
  - Вот инженер, работает в инженерном управлении и продает казенные трубы.
  Мое объяснение, что я уезжаю, поэтому и продаю свою печь, было встречено с недоверием.
  - Берите эту печь и трубу, если она нужна для учреждений, а меня направьте к моему начальству.
  Меня отпустили, а трубу и печь взяли. Это был второй мой неудачный дебют на рынке.
  
  Несколько слов об интересных людях в нашем учреждении.
  В бухгалтерии работала рыжая пикантная девушка, которая ничем не была замечательна, кроме того, что она была дочерью академика лингвиста Марр.
  У Крагельского в качестве секретаря сидела молоденькая балерина. Она тоже выступала в самодеятельности, а балет в театре почему-то не работал.
  Любовь Герасимовна Проценко переехала жить в библиотеку. Там в читальном зале ей поставили кровать за ширмой, а сына устроили в детский сад. Теперь она шампанского не пила, но хохотала так же заразительно. Ея здоровая жизнерадостная натура окончательно примирилась с Советской властью. Мы ея больше не встречали, но я не удивился бы, если бы она оказалась лет через 10 членом партии и хорошей работницей культпросвета.
  
  Мы с Симой очень устали, пока перетащили в день отъезда наши вещи на подводу. Церпицкий любезно помогал мне, а после погрузки настоял, чтобы я у них пообедал. Так мы и расстались. Они, вероятно, так и запомнили меня небритым, грязным, в замазанной шинели.
  С трудом втиснули мы наши кровати и сундуки в разгороженную теплушку. Германа внесли на руках. Он был еще очень слаб, но уже поправлялся. Галю и Георгия переезд очень радовал, как всякие новые впечатления.
  Теплушку продержали на воинской платформе до утра, а в 6 часов к нам неожиданно явился Крагельский. Мы не ожидали такого внимания - ведь, все-таки, Начальник инженеров фронта.
  - Решил с Вами попрощаться и пожелать счастливого пути.
  Вместе с ним пожаловал и Аушев. Привез огромный ковер, который он должен был продать в Баку. В это время ковры почему-то шли в Персию. А, казалось бы, Персия сама ввозила ковры в Россию. Этих таинственных путей спекуляции я тогда не понимал, не понимаю и теперь.
  Когда выехали из Ростова и за нами потянулись степи, дети оживились. Ростовский период для всех нас был тяжелым, а простор полей напоминал путешествия по Белоруссии и переезд наш из Витебска в Ростов. Прошедшее, чаще всего, кажется милым.
  В Георгиевске променяли небольшие наши излишки одежды на муку. Купили немного и сала.
  После Минеральных Вод появились горы, которые хоть и не произвели такого впечатления на нас, как на льва Толстого, но все же создавали другое настроение, более влекущее, чем степи.
  Гудермес, Терек, Темир-Хан, Шура - там дети впервые увидели море. Дальше - высокие скалистые горы Дагестана. Худощавые загорелые люди в длинных бешметах, в папахах. В Дербенте женщины в чадрах с Кувшинами на Головах, как на иллюстрациях в бибилии. Кувшины с узкими длинными горлышками.
  
  1920 год. Баку.
  Наконец Баку. Плоские кровли, закопченные стены домов, зелени почти нет. Впечатление такое, будто город после пожара.
  Управление полевого строительства располагалось недалеко от вокзала. Большой дом с десятком комнат. В кабинете у Дмитриевского два удобных кресла.
  Квартиры работников сосредоточены в большом двухэтажном доме на Меркурьевской улице. Перед фасадом дома - площадь с трибуной, а за ней - море. Приморский бульвар - несколько правее.
  Той пристани, от которой мы с Гордиенко и с Борщевским отправлялись в Красноводск в 1908 году, я не нашел. Да и город стал какой-то другой.
  В доме на Меркурьевской улице асфальтированный двор. В плане по периметру квадрата тянутся квартиры с окнами во двор, на высоте второго этажа сплошная веранда, так что все окна и двери выходили на балкон. Нам приготовили две большие комнаты.
  Рядом - квартира врача нашей организации Софьи Алексеевны Роговой, жены видного Эсера, который был даже министром в одном из временных белых правительств. Она - дочь видного Саратовского общественного деятеля Никонова. Он мне теперь кажется похожим на отца Даши из "Хождения по мукам". Отец у ней умер, с мужем она разошлась. Сама она походила на мелкую мещанку, нервную, мелочную, с небольшим кругозором. Она вскоре вышла замуж за малоинтеллигентного завхоза Орлова, сильного, статного мужчину с черными усами.
  Далее в углу жила старая француженка с сыном, который, кажется, где-то работал на почте. Она обращалась с ним как с подростком, хотя ему было более 30 лет и рассказывала всем, что у нее раньше были знакомые les duces, les comtes (князья и герцоги).
  Еще жили 2 старых работника управления Кудеповы, очень славные люди, мы с ними дружили. Они жили рядом с докторшей.
  В первом этаже жили два брата Орловы и несколько человек комиссаров, так как на укреплении Апшеронского полуострова работало 4 участка, а каждый участок разделялся на отделения.
  В управлении инженерно-технических работников и административных насчитывалось около 300 человек. Кроме рабочих участков был еще взвод связи, адъютант, порученцы.
  Большинство комиссарских жен числились уборщицами, получали пайки и ничего не делали. Главный комиссар Черняев, бывший Эсер, просидевший несколько лет при царском строе в одиночке, был настоящий интеллигент. Его избрали в члены Горсовета и, даже, в Горисполком. Работал так же в профсоюзных организациях. Его заместитель Одтон латыш, отличался упрямством, но Черняеву подчинялся беспрекословно.
  Перед нашим приездом комендант заставил уборщиц, среди которых были комиссарские жены, вымыть полы в нашей квартире. Произошел скандал. Пошли с жалобой к Черняеву, но он поддержал коменданта.
  А через несколько дней мы с ним сократили наполовину штат уборщиц и, с согласия политуправления штаба Армии, сократили и число комиссаров.
  С фасадной стороны занимал квартиру начальник заводского управления Нефтекома Эминов. Из его квартиры нам и выделили часть комнат. Семья Эминова состояла из многочисленных тетушек и племянников. К нам они отнеслись очень хорошо, главным образом из-за детей. Оставили в наших комнатах даже часть мебели.
  После Ростовской квартиры, новые аппартаменты показались нам очень хорошими. В большой комнате сделали роскошный диван из двух толстых досок на подставках. Закрыли их ковром перса Мамедова. (Примечание Симы. Мамедов - бывший коммерсант из Кушки, знакомый папы, поставщик продуктов в Крепость.) Ковер закрыл стенку, диван и еще половину пола.
  Печи топились нефтью с форсунками. Нефтью грелся и кухонный очаг. Нефти и бензина хватало, а вот воду отпускали по норме, что-то по 2 или по 3 литра на человека в сутки. Кроме того, была еще морская вода для умывания и стирки. Водоразборный кран был внизу во дворе. Шалларский водопровод работал не на полную мощность. Длина его была что-то около 100 километров. Большая часть протяжения была с уклоном, по которому вода шла самотеком, а от Сумгаита 60 километров шла под напором. Часто выходила из строя насосная станция. Запасных резервуаров было мало. Опреснители и колодцы с полу соленой водой были разрушены турками и англичанами во время оккупации.
  В городе были вспышки холеры. В нашем дворе умерло 2 человека. Но для нашей семьи все обошлось благополучно.
  Кроме тех соседей, которых я перечислил раньше, нашей соседкой была еще Елизавета Лукинична Фокина (Схол-ван-Энгберг), голландка по происхождению, по-видимому, из богатой и культурной семьи. Она рассказывала, что была знакома с артистом Южиным (Князь Скумбатов), у них часто бывал Ходотов. Ея муж возглавлял отдел культуры где-то в Великих Луках и уже давно не жил с ней. С ней осталась дочь Людмилочка, очаровательный подросток лет 15, с глазами, как звезды, нежная, грациозная и в меру шаловливая. Она помогала Симе и детям доставать билеты в Оперный театр.
  Билеты раздавались коллективам бесплатно.
  - Нет ли у Вас лишнего билетика? - скромно обращалась она к какому-нибудь моряку.
  Взглянув на нее, тот охотно вытаскивал билет рядом с собой и несколько лишних. Вечером, когда вместо Людмилочки рядом с ним садилась ея мать, очень некрасивая, кавалер сердился, а Людмилочка лукаво улыбалась из другого ряда.
  Елизавета Лукинична была очень склонна к восторженности, всегда сентиментальная, любила стихи Надсона, а Людмилочка над ней слегка подтрунивала. Это очень забавляло нас с Симой.
  Были и еще соседи, муж и жена Кудасовы. Бывший приказчик какого-то большого магазина в Саратове. У нас он был кладовщиком. Его жена в Саратове пела в церковном хоре. Могла и теперь спеть в хорошем обществе. Тактичные, обходительные, они были очень удобными соседями, хотя особой культурностью не отличались.
  До моего приезда управлением руководил Дмитриевский, с которым штаб армии совершенно не считался. Начальники участка: Княжевич, мужчина высокого роста с рыжеватой бородкой, очень гордился тем, что его дед или прадед был соседом Пушкина по имению. Пушкин действительно упоминает о Княжевиче - поэте. Во время войны он превратился в саперного офицера, а потом по мобилизации попал в Красную Армию. Работать ему не хотелось. Осталось впечатление, что он всегда жаловался на объективные причины, почему мы плохо работаем.
  Другой начальник участка Юрковский из гражданских инженеров всегда искал повода для критики начальства, опротестовывал все распоряжения. Нам с комиссаром приходилось часто разговаривать с ним в тоне приказа.
  Блек, тот самый тонный летчик, с которым мы познакомились в Осташкове, держался высокомерно. Лоск его значительно слинял, но остались воспоминания о детстве в богатой обстановке. Положение свое он считал временным. Переговорив с Черняевым, я посоветовал Блеку перевестись в другое место. В это время уже начиналась демобилизация. Удерживали в рядах армии только профессиональных кадровых военных.
  Высокая и стройная сестра Княжевича была замужем за экономистом Вильчек, а тот состоял в каком-то родстве с Дмитриевским. Они постоянно ссорились. Управделами работал ленинградский юрист со стажем Федорович, заведовал конным обозом тоже юрист Черкаев, а его жена, артистка Линор, регистрировала входящие бумаги. Исходящие отправляла Вильчек.
  Невероятно раздутые штаты поглотили много Ленинградской интеллигенции. Однако ж неумолимое время сортировало людей. Их тех, которые уехали из Ленинграда одновременно с нашей семьей остался Блек, десятник Корсна и больше, кажется, никого. Мне до сих пор непонятно, как произошла эта замена элементов. Мёня и Мак-Киббина взяли из Осташкова по мобилизации, Романовский умер, Карабин уплыл по Днепру на Украину, Тэйх получил новое назначение. А куда же девались остальные: Стариков, Невзоров и многие другие, я так и не узнал.
  Склады управления занимали целый квартал. Там было очень много ненужного имущества, не было только насущного хлеба и никакого другого продовольствия.
  Для администрации Управления реквизировали частновладельческий ресторан. Там до сих пор стояла фисгармония с автоматом. По желанию можно было завести эту "машину", но на обед давали жидкий рисовый суп без жиров, без хлеба. Меню устойчиво сохранялось ежедневно.
  Начальник инженеров Армии Викентель был мой однокурсник по Академии, но он появился только во время войны. На первом курсе его не было. Решительный и неплохой организатор, он не забывал лично своих интересов, нервничал на работе, а Дмитриевский над ним острил. Отношения были испорчены. За что арестовали Боярогло, никто не знал. Я узнал, как можно арестовать человека ни с того ни с сего только потом, когда меня арестовали в 1931 году.
  Мы с Викентьевым объехали позиции. Они располагались по дуге, которая опиралась обеими концами на море. Опорные пункты находились на сопках: Карагез, Атошка, Биби-Эйбат. Это была сеть окопов и ходов сообщения, знакомая мне с войны 1914 года, с блиндажами только против 3 дюймовых полевых орудий.
  Особенность заключалась в том, что воду надо подвести из города. Этим занимался наш гидротехнический отряд под руководством опытного инженера Кащеева. На горе Карагез пульсировал грязевый вулкан. По потекам на склоне горы было видно, что вулкан иногда выбрасывает фонтаны горячей воды.
  Рабочих было очень мало. Деньги обесценились, продовольственного пайка не было. Работали только принудительно мобилизованные военные команды. Позже нам прислали ссыльных казаков с северного Кавказа, но кормить их тоже никто не думал, а они беспрерывно обращались с жалобами ко мне и к Черняеву.
  Викентьев повез меня представить начальнику штаба 10 Армии Ремизову Александру Кондратьевичу. Явились мы к нему часов в 9 вечера. В плохо освещенных комнатах работали и курили командиры в штатском. Нельзя было понять кто адъютант, а кто писарь.
  В кабинете начальника штаба около большой карты, которая висела на стене, сидел на низенькой скамеечке сурового вида старик с седой, аккуратно подстриженной бородкой. Оторвавшись от карты он через очки зло взглянул на нас и разу напустился на Викентьева:
  - Когда Вы закончите водопровод к окопам? Что у Вас делается на окопах?
  - Вот, представляю Вам нового начальника строительства. Прислан штабом фронта.
  Старик протянул мне руку:
  - Ремезов. Беритесь за работу, а то там все стоит. Постройте мне сплошную бетонную стенку, впереди чтоб был ров, да проволочные заграждения. Здесь маневренной войны не будет. Надо защитить нефтепромыслы, сохранить их. Гоните на работу всех инженеров.
  Викентьев опять вмешался:
  - Нужен транспорт, материалы, рабочие.
  - Вам бы только тылы увеличивать. Пользуйтесь местными средствами. - Он встал с багровым лицом и продолжал дальше распекать своего начальника инженеров армии.
  Когда мы вышли, я спросил Викентьева:
  - Это что за зверь?
  - Начальник штаба, бывший генерал царской Армии. Генштабист. В военной литературе есть составленное им описание приграничных районов Дальнего Востока.
  В управлении строительства было два легковых автомобиля. Один из них сдан в ремонт в штабную мастерскую. После ремонта Ремезов забрал его себе. Я телеграфировал Крагельскому. Дня через три получил телеграмму Ремезову, в копии мне: "Передайте легковой автомобиль полевому строительству". Подпись командующего фронтом Гиттис. Автомобиль вернули, но я боялся, что нажил врага. Оказалось, что Ремизов стал со мной значительно любезнее, чем с Викентьевым. Устрашающая наружность и тон были взяты специально для Красной Армии, где не было погон. Генерал должен был иметь такой вид, что все его боялись.
  Помощник Викентьева, военный инженер Красовский имел весьма кабинетный вид: чистенький. Скромный, в очках, с аккуратной светлой бородкой. Оказалось, что этот скромный инженер срочно строил мост на городках под угрозой расстрела, если не выполнит работу в срок, под огнем противника на северном Кавказе. Задание выполнил, но наградили не его, а комиссара.
  
  Эминов предложил Симе работать в Нефтекоме в качестве счетовода. Нефтепромыслами ведал Серебровский, бывший токарь, который за счет Форда получил высшее образование в Америке. Получил диплом инженера теплотехника.
  Вернувшись в Россию, он быстро выдвинулся, как активный член Партии и хороший организатор. В Баку он прибыл с большими полномочиями, по важнейшим вопросам периодически обращался непосредственно к Ленину. Заставил работать старых специалистов, состоявших ранее на службе у Манташева, Нобеля, Ротшильда. Рабочую силу набрал в Константинополе из числа солдат, угнанных туда Врангелем. Все это шло через дипломатические каналы. А на месте трудились коммунисты во главе с Орджоникидзе и Кировым.
  Многочисленные инструкции чиновников действующих от имени Советской власти совершенно сковывали работу финансовых органов, продовольственных и торговли.
  Из рамок инструкций стихийно выпирала "барахолка" на площади "Кубинка" и многочисленные спекулянты в подполье.
  Серебровский не считался с инструкциями и организовывал производство на промыслах по-своему. Снабжение рабочих одеждой и едой у него шло помимо рамок, созданных для населения города. У нефтекомовцев были свои столовые, свои склады одежды, сдельная оплата труда, премии.
  Заработная плата Симы оказалась в три раза выше моей. Кроме того, детям стали отпускать обеды. За свой месячный заработок Начальника с правами командира дивизии я мог купить на базаре один килограмм орехов. Паек выдавали только на одного и очень мизерный.
  В строительном отделе Нефтекома мне предложили принять участие в составлении смет на строительство рабочего поселка на промыслах. Проектировал поселок очень талантливый архитектор Саркисов. Дома для рабочих предполагалось строить из камня. Металла не было, поэтому перекрытия проектировались в виде сводов, над проемами - арки. Все это с хорошим архитектурным оформлением. Мне такие масштабы строительства казались идеалистической фантазией. Примерно так же смотрел на свою работу Саркисов, считая это задание вроде дипломного проекта.
  Моим руководителем в составлении смет оказалась красивая энергичная женщина лет 30 - Кожухаревская. Мне очень неудобно было признаться в своем невежестве, когда она спрашивала, по какому параграфу урочного положения я расценивал обработку подоконных досок из "думазги", или какой слой "кира" идет на тротуары. Это были местные материалы, о которых я никогда не слыхал.
  "Думазга" - белый камень, "кир" - пропитанный нефтью песок, который применялся вместо асфальта. Платить обещали мукой, маслом, сахаром и даже медом. Получил продукты я уже потом, в следующем году в Батуме, что-то около пуда муки, килограммов пять растительного масла, килограммов пять кишмишу.
  Самое удивительное, что поселки, которые проектировал Саркисов были впоследствии построены с небольшими изменениями.
  Вместе с Симой мне пришлось быть на вечере в Нефтекоме с ужином, танцами, самодеятельностью. В начале вечера один из инженеров сделал доклад о состоянии нефтепромыслов. Помню цифру 300,000 пудов или тонн в год. Это было ниже, чем до революции, а у Америки добыча исчислялась миллионами тонн. Докладчик не хотел даже сопоставлять их успехи с нашими.
  Смотреть ковер Крагельского к нам в квартиру явился покупатель азербайджанец. Маме он показался знакомым. Она стала присматриваться
  - Кажется Мамедов?
  Он удивленно оглянулся и вдруг бросился к маме.
  - Капитан Степанов?
  Оказывается, он в Кушке поставлял какие-то товары в полк. А там все знали друг друга. Он страшно обрадовался. Русских здесь, пока, боялись. А при знакомых он смелее мог входить в деловые отношения с русскими. Ковер он купил, но привез нам на сохранение другой, еще больших размеров. Пригласил нас к себе в гости.
  Недалеко то "парапета" и "башни девы" сохранился переулок из маленьких татарских домиков. Мы сидели на подушках на полу в полутемной комнате, завешенной коврами. Нас угощали бараниной, фруктами и даже вином. Но жена Мамедова находилась где-то в соседней комнате.
  
  
  1921 год. Баку.
  Зиму 1921 года мы прожили в Баку довольно спокойно и мирно. Часто ходили в кино и в театр. Нас часто посещали соседи. Фокина с дочерью почти ежедневно проводили вечера вместе с нами.
  В кино встретили в роли буфетчицы жену Кушкинского офицера Александру Маргаритовну. Ея муж служил в белой армии, затем попал в плен, отбыл какой-то срок в концлагере, а теперь держался ниже воды, тише травы. Он стеснялся даже приходить к нам. Сильная, крупная его жена, так же, как и Сима, кормила всю семью. Сима несколько раз покупала в Нефтекоме большими кусками сахарин, дома развешивала его на мелкие порции для продажи знакомым. Это давало небольшую прибыль, а для детей пекли сладкое печенье. Сахару ни в пайках, ни в продаже не было. Муку доставал в предгорных аулах один из моих прорабов еврей.
  Александра Маргаритовна просила маму помогать ей по буфету. За это получали иногда конфеты, орехи, угощали детей мороженым. Наши красноармейцы помогали на промысле рыбакам. За это получали селедку, попадала селедка и к нам. Нашей основной едой в это время была соленая рыба, рис. Дети, все же, отогрелись после Ростова, поправились, росли.
  Ознакомившись с состоянием работ и с хозяйством нашего строительства, я пришел к заключению, что все это надо перетряхнуть, освободиться от дармоедов и лишнего хлама, который лежал на складе и расхищался.
  Написал доклад Ремизову и лично прочитал его с комментариями. Просил назначить ревизию от Штаба Армии, потому что был не в силах в одиночестве решить все вопросы. Работа останавливалась, потому что не было нужных материалов и транспорта. Люди плохо работали, потому что им платили гроши и не кормили. Принудительно мобилизовать людей и подводы не соглашалось Азербайджанское правительство во главе с Наримановым. Все понимали, что с интервентами покончено, поэтому наши укрепления не нужны. Надо было сознаться, что и организация нашего управления тоже не нужна.
  Ремизов дал задание РКИ (Рабоче-крестьянской Инспекции) провести у нас ревизию. На беду в состав РКИ вошли малокультурные люди и не вполне твердые. Один из них пытался даже продать лошадь, которую получил от нас для разъездов. Но все же они обнаружили хищения и растраты на складах. Судили Орлова, который был виновен лишь в том, что доверял разным проходимцам.
  С согласия Реввоенсовета Армии часть материалов и инвентаря передали Нефтекому. В том числе две моторные лодки. Я написал на акте РКИ резкое возражение по некоторым вопросам. За эти возражения и за моторные лодки меня хотели отдать впоследствии под суд. Но разобравшись в документах, следователь сразу дело прекратил.
  Началась ликвидация инженерных частей 9-й и 10-й Армии. Часть людей направили в наше строительство. В том числе ко мне прибыл еще один заместитель, кроме Дмитриевского, инженера Арцимовича. Я предложил ему ознакомиться с нашей организацией и выбрать себе сферу деятельности. На участках работа еле двигалась, поэтому наша деятельность сводилась к переписке. Арцимович сидел весь день неподвижно в кресле и скучал. Работы для себя он так и не нашел.
  Меня от случая к случаю вызывали в Штаб Армии и приглашали в Нефтеком. Один раз я присутствовал на интересном совещании о водоснабжении города на случай осады и на случай перерыва Шалларского водопровода. Совещание проводил бывший матрос по фамилии, кажется, Соколов.
  Десятка полтора инженеров с большим стажем путались в предположениях, пытались говорить длинные речи, но председатель очень умело обрывал их, вылавливал более или менее дельные предложения, направлял прения в одно русло. Мне он очень понравился.
  Придумали паллиативное решение: организовать насосную станцию в устье Куры в Сальянах. Оттуда возить в цистернах Куринскую воду. Как укрепить и охранять эту базу Штаб Армии никаких проектов не дал.
  Другое решение: возить Волжскую воду в наливных цистернах, которые будут возить нефть в Астрахань. На Каспийском море господствует наш флот.
  Насосную станцию в устье Куры построили. Мы выехали на приемку на специальном пароходе с вином, закусками. Были и песни и тосты. Самое праздничное настроение.
  Однажды, когда я был с докладом у Ремизова, ему откуда-то позвонили по телефону. Он, со своей стороны, вызвал Орджоникидзе:
  - Серго, промыслы горят. Сейчас я за тобой заеду...
  Мне пришлось прервать доклад.
  Тушить нефть водой нельзя, были вызваны войска, послали рабочих. Пламя забросали землей. Пожар ликвидировали в течение суток.
  Был еще такой случай. Моряки каспийского флота, которые ходили с широкими клешами и с распахнутыми бушлатами, устроили в каком-то притоне дебош. Подрались с чекистами. ЧК на месте расстреляла двоих или троих моряков. Тогда военный корабль отошел на рейд, направил пушки на город и послал в ЧК ультиматум: выдать им на расправу чекистов, которые расстреляли моряков, или они откроют огонь по городу.
  Положение было напряженное. На корабль отправился на катере Киров. На чем там порешили, не знаю. Но конфликт был улажен.
  Мы спокойно жили на Меркурьевской улице, часто ходили в театр, в кино. В оперном театре играли хорошие артисты: Сперанский, Ханум Фатьма Мухтарова - исключительно хорошая Кармен.
  Наблюдали за интересным городом.
  Проходил съезд женщин востока. Раскрепощенные женщины шли колонной по улице, но не забывали закрываться чадрам. Одна закрывала только рот, интригуя красивыми глазками.
  Видели мы и "Шахсей-вахсей" [у шиитов: день поминовения имама Хусейна]. Было жутко смотреть, как толпа возбужденных изуверов с воплями двигалась по улице. Часть людей с обнаженными спинами. Бьют сами себя плетьми, а иногда даже наносят раны ножами от горя. Они вспоминают о гибели святого Али-Гуссейна.
  - Шахсей, вахсей, Али Гуссейн...
  Вскоре эти выступления правоверных были запрещены.
  Строящуюся позицию обследовала комиссия от Штаба Фронта. Председатель комиссии, бывший полковник генерального штаба, Пересвет-Солтан рассказывал мне о своем кругосветном путешествии после окончания Академии, когда мы с ним верхами ездили по скалистым ущельям Азербайджана.
  Местами перед нами был чисто лунный пейзаж: совершенно лишенные растительности склоны гор. Под ногами наших лошадей гладко отполированная водой тропинка в камне. Цоканье копыт раздается, как в пустом заброшенном замке. А Пересвет-Солтан стройный, подтянутый, красивый, как человек из другого мира.
  Я затащил его к себе на наш незатейливый обед, показать Симе такого приятного гостя.
  Пасху отпраздновали по старым традициям: с крашеными яйцами, с куличами, с вином, даже с ветчиной. Симе из Нефтекома дали соответствующий паек. Коммунист Серебровский умел расположить к себе своих служащих.
  В нашем управлении было несколько интеллигентных семейств, с которыми мы обменялись визитами. Жена одного юриста сыграла нам на рояле несколько старых вальсов и романсов.
  Не помню, в марте или апреле, было ликвидировано грузинское национальное буржуазное правительство. Красная армия двигалась по Грузии к западу. Штаб Армии переехал в Тифлис. В Баку появилось грузинское вино, кукуруза. Спекулянты повезли в Тифлис вяленую и соленую рыбу, рис.
  Проездом в Баку остановился поезд Штаба фронта. Ко мне явился порученец Крагельского.
  - Вас хочет видеть супруга Виктора Иосифовича.
  В купе первого класса меня приняла дама лет 45, хорошо одетая
  - Виктор Иосифович шлет Вам привет. Он интересуется, как Вы устроились на новом месте. Мы все очень симпатизируем вашему семейству.
  Все это было предисловием, существенно было то, что она хотела купить несколько пудов риса.
  Поезд проследовал в Тифлис, а порученец остался в Баку. Я познакомил его с нашим снабженцем. Что ему удалось закупить, я так и не узнал. На обратном пути эта дама меня не вызывала.
  В Тифлисе у хозяина той квартиры, где Сима жила в 1915-1916 году, остались наши вещи. Хотелось узнать, не уцелели ли они и нельзя ли привезти их в Баку.
  Начальник Инженеров Армии разрешил мне послать теплушку-вагон в Тифлис за инструментом для гидротехнических работ. Поездку организовал Кащеев, начальник гидротехнического отряда нашего управления. Это был единственный работоспособный участок с квалифицированными рабочими. Кащеев - инженер лет 50, большой делец, хорошо знающий Кавказ.
  Теплушку он оборудовал двойными стенками, где можно было провести контрабанду. Его сопровождали двое рабочих: один азербайджанец, другой армянин, очень скромный и красивый мальчик Рубен. Его брат коммунист был производителем работ у нас.
  Прослышав о поездке, Мамедов тоже просил привести ему из Тифлиса посылку от его родных. С нами ехали еще женщина-комиссар и человека два из отряда Кащеева.
  Доехали благополучно. После прокопченного нефтью Баку, Тифлис производил очень радостное впечатление: живописный амфитеатр красивых старых зданий, Метехский замок, гора Святого Давида, много зелени, яркие костюмы. Несколько коробило только присутствие на главных улицах буржуазной публики. Только что снявшие погоны генералы и полковники, которые еще месяц назад сражались против Советской власти, с самодовольным видом катили в хороших экипажах, хорошо одетые с нарядными дамами, будто они никогда и не удирали, как зайцы, под напором Красной Армии. А победители в заношенных шинелях и гимнастерках голодными глазами смотрели на окна магазинов и фактически были полуголодными. Обидно было за Красную Армию и за себя в рядах этой армии.
  Квартир при штабе не было. Меня пригласил к себе ночевать командир саперной роты Калинин. Ему отвели большую комнату в доме какого-то князя. У хозяев в этот день были гости. Мы с Калининым оказались за столом, уставленном винами, закусками. Скоро появился шашлык, начались тосты "за наших друзей - русских". Звучали они не очень искренне. Не понравилось мне еще, что жены каких-то грузинских офицеров держались весьма развязно. Не понятно было, кого они не уважают - нас или себя. Танцевали, пели. Расстались как будто друзьями, но больше я с этими друзьями не встречался.
  В штабе армии появились новые лица. У Начальника инженеров работали бывшие саперные кадровые офицеры Ольшевский, Жвалиховский, вполне интеллигентные люди. А из самого последнего выпуска Инженерной Академии - карьерист и непорядочный человек Алексеев.
  Вещи Симы на улице Анатурской оказались целы. Одно время, когда менялось правительство, хозяева вынуждены были прятать их. Хозяин немец, раньше был владельцем фабрики роялей. Два сына у него студенты, дочь Зента где-то работала в учреждении и сохранила облик и манеры барышни хорошего тона. А мать (вторя жена их отца, бывшая их прислуга) маленькая некрасивая грузинка, но, по-видимому, с хорошим любящим сердцем. Эта семья совсем не походила на Байбутов.
  Большой офицерский сундук, в котором хранился мундир и пальто Георгия, костюмы, белье и материалы представляли из себя солидную ценность. Отдельно сохранилось несколько дешевых ковров (паласов) и куржумы (ковровые мешки-вьюки). Все это без больших затруднений перевезла в нашу теплушку штабная двуколка.
  С делами Мамедова я незаметно втянулся в опасную авантюру. Письма мне он не дал, а сказал, чтобы я на Алабаре (старом базаре) в крошечной шашлычной спросил Ахмета. Ахмет неведомыми путями уже знал о моем приезде. Он дал мне адрес большого дома на Михайловской улице. Меня ждали в 9 часов вечера. Там меня встретил в темном дворе молодой человек, похожий на турецкого офицера, или на чекиста, вполне интеллигентного вида. Он просил сказать, где наша теплушка. Просил разрешения принести посылку для Мамедова. Я сказал Кащееву и его комиссару. Они не возражали. "Посылку" Мамедова принесли 2 амбала (грузчика) в виде тюков с кожами и галантереей.
  Из штаба к нам посадили инженера-чеха Орженовского, направленного в Нефтеком. У него тоже оказался большой сундук. Когда он раскрывал свой сундук во время переезда, там были видны бутылки с коньяком и обыкновенные иголки, которых в Баку не продавали.
  Наконец, Кащеев привез несколько запаянных бидонов со спиртом - товар запрещенный. Если бы грузинская ЧК смела проверять теплушки штаба армии, у ней было полное основание арестовать нас как спекулянтов. Но грузины не смели контролировать "победителей" с мандатами штаба Армии. Волновалась только "комиссар" - московская коммунистка, но Кащеев легко ее уговорил, что все это нужно для нашей организации.
  Забегая вперед, я должен рассказать пикантный случай. В июне я отправлял в Москву теплушку с архивами расформированных инженерных частей 8-ой и 10-ой Армий, влившихся в наше строительство. Теплушка шла с провожатым. Ко мне явилась "комиссар" Кащеева и просила разрешения ехать в этой теплушке. Когда я спросил, почему она уезжает, она вдруг заплакала, созналась, что беременна от Кащеева, что ее могут исключить из партии. Остается вернуться к родителям. Посоветовавшись с моим комиссаром Черняевым, я отправил ее в Москву.
  Имущество нашей теплушки помощники Кащеева умело спрятали за обшивку стен, а сундук Оржеховского и мой остались как стол. Оба моих попутчика изрядно выпили и завалились спать.
  На границе Грузии и Азербайджана к нам зашел пограничный патруль. Ввоз спирта в Азербайджан был запрещен. Я предъявил свои документы. Разбудил Кащеева. Он начал ворчать:
  - Ходят тут, беспокоят...
  Вытащил из кармана сначала револьвер, потом пачку бумаг, все никак не мог найти своего удостоверения. А на столе стоят недопитые бутылки. Аскеры (воины) так и не дождались, пока он найдет свой мандат. Им осталось скромно удалиться, извинившись за беспокойство.
  В Баку разгрузку взял на себя Кащеев. Мамедов получил свой товар в целости. Больше на такие авантюры я не решался. А Рубен смешал спирт с какими-то добавками и продал его за коньяк.
  По армии был приказ о разрешении высшему командному составу держать при своих квартирах вестовых. Под видом вестового мы взяли себе прислугу, бойкую, красивую саратовскую девушку. У ней скоро завелся знакомый, который иногда оставался даже на ночь.
  Квартира у нас расширилась, потому что Фокина уехала в Ленинград, а мы ея комнату присоединили к своей квартире. Людмилочка перед отъездом уже выглядела почти взрослой, очень нежной и милой. Ея отец заведовал отделом искусств в Великих Луках. Он взял ее к себе, а бедная брошенная мать осталась одна.
  Через некоторое время выяснилось, что наша "вестовая" украла у нас много материалов, которые я привез из военных запасов Симы. Часть этих запасов мы постепенно продавали или меняли на муку.
  Впервые за время гражданской войны мне дали отпуск, кажется на 2 месяца.
  После переезда в Баку, написали в Днепропетровск Марго [сестре Симы]. Ея там не оказалось, но нам прислали ея адрес в Севастополе. Списались с ней. Оказалось, что ее мужа арестовала ЧК, а она одна осталась с дочкой. Сима решила взять ее к нам.
  Я продал на толкучке свой офицерский мундир и черкеску Германа, купленную до революции. С вырученными деньгами решил ехать за Марго. Чтобы увеличить свой "капитал", купил 2 пуда риса для продажи на севере.
  Поезда ходили неаккуратно и переполненные чрезвычайно. На вокзале я встретил шумную группу моряков. После Кронштадтского восстания часть моряков рассыпалась по Кавказу. В гимнастерке, пропотевшей на плечах, в ботинках с обмотками и в затрепанной фуражке, я походил на дезертира. Моряки легко приняли меня в свою компанию, пошумели у коменданта станции. Нам дали отдельную теплушку, прицепили ея к товарно-пассажирскому поезду. Мои мешки с рисом оказались удобным сиденьем, ну а спать можно было только сидя. В Дербенте моряки вкатили несколько бочонков с соленой рыбой. Стало еще плотней. В Петровске стали проситься к нам две женщины. Одна старая и немного сумасшедшая, другая молодая, наивная, беспомощная. Сверх бочек появились узлы, чемоданы тюки. Они куда-то переезжали на новое жительство, как будто не русские - немки или эстонки. Старуха ночью не спала, а тихонько обращалась то к одному, то к другому:
  - Товарищи! Я ведь ни в чем не виновата. За что меня хотят арестовать?
  Молодая плакала.
  В Гудермесе дочь увела старуху на перрон. Думала, что ей поможет свежий воздух. Поезда ходили без расписания и без звонков. Наш поезд внезапно тронулся. Мы видели, как женщины старались пробиться к вагону через толпу, но их не пускали. Так они и остались, а мы уехали.
  В Минеральных Водах я предложил морякам сдать вещи [отставших] в ЧК и сообщить начальнику станции. Когда я взвалил на плечи тяжелый тюк, рядом со мной оказался здоровенный штатский с крючковатым носом и разбойничьей физиономией:
  - Давай в сторону, - подмигнул он мне. - Вещи видно ценные, увезем в другом вагоне и загоним.
  Все-таки мы стащили эти вещи в ЧК. Не знаю, нашли ли их хозяйки.
  Наш поезд застрял надолго. Шли разговоры об обыске в вагонах. Задерживали спекулянтов. Меня тревожили мои мешки с рисом. Но моряки чувствовали себя спокойно. Немного выпили. Часть из них дремала, сидя на бочках. Подошел человек сружьем и какая-то женщина.
  - Что везете?
  Моряк не удостоил их ответом. Человек с ружьем поднялся в теплушку. Моряк очень легонько толкнул его и тот вылетел на перрон шага на три.
  - Отцепить теплушку! - визгливо закричала женщина.
  Часть пассажиров, которые упросились ехать с моряками, быстро посыпались в другие вагоны. Мне с моими мешками не было выбора. Остался. Ждал, что будет дальше.
  Подошел сцепщик. Начал развинчивать сцепление.
  - Ты что делаешь?
  - Мне велели...
  - Уходи, пока цел. Пусть придет тот, кто тебе велел. - В теплушке уже никто не спал. Моряки держались, как один.
  - Братишки, сюда...
  Появилось еще десяток братишек из других вагонов. Поезд продолжал стоять.
  - Пойдем разберемся.
  Трое здоровенных "братишек" направились в ЧК. Через некоторое время они с хохотом возвратились и рассказали, как они пугнули уполномоченную женщину. Она бросилась наутек через окно. Ея вооруженная сила тоже разбежалась.
  После этого поезд скоро ушел. Нас больше никто не беспокоил. С пересадкой я добрался до Краснодара. Там ждали следующего поезда целую ночь. Один мешок риса я продал по той же цене, что в Баку. Купил вместо него пуд муки. Этот товар был более ходовым. Здесь попутчиком оказался у меня молодой военный врач. Мы залезли на платформу какого-то запасного поезда, смотрели на звезды, наблюдали, как мечутся пассажиры самого разнообразного вида. Казалось, вся страна в каком-то походе.
  Новороссийск. Та же "толпа в походе" лезет на пароход "Пестель". Мне удалось попасть в каюту на штабное место, помогло удостоверение.
  Впервые еду по Черному морю. Пароход запущен, в каютах грязно. Но море смеется, проплывает панорама берегов. Идем ввиду берега.
  Приехал в Севастополь поздно вечером. Нанял двуколку и поднялся вверх к саду, в котором располагается панорама.
  Марго была у соседей, но когда я спросил о ней, узнала меня по голосу. Радочка [дочка Марго] потом говорила, что когда Марго ей сказала о приезде дяди, Радочка дрожала, сама не зная почему.
  Говорили всю ночь. Я рассказывал о наших скитаниях, а она о смене правительств на Украине. Приходили их грабить Махновцы. Грозили расстрелять мужа Марго Тарасова. Взяли ценные вещи, хотели снять обручальные кольца, но Марго оказала сопротивление. Кольца не дала. По-видимому, бандиты спасовали перед такой смелостью молодой беззащитной женщины. При Советской власти Тарасов работал в военкомате. Опять смена власти. Попал к белым. За службу у красных его судили, разжаловали в солдаты. Потом опять произвели в офицеры. Он учился на каких-то курсах и получил квалификацию автомобилиста. Жилось на Украине богаче, чем у нас, но были полосы и тяжелые. Приходилось доставать продукты в деревнях, менять вещи. Так они очутились в Севастополе. Тарасов остался в роли начальника автомастерских. Все сошло благополучно. Но вот новая власть потребовала, чтобы бывшие офицеры явились для регистрации в цирк. Там их всех арестовали. Направили в тюрьму. Сами продолжали проверку документов. Марго видела своего мужа через окно. Очень немногих освободили, а затем остальных куда-то отправили. Были слухи о массовых расстрелах. Свирепствовал венгерский коммунист Бела Кун.
  Марго не хотела уезжать из Севастополя, боялась, что если мужа выпустят, он ея не найдет. Но адрес его родителей в Днепропетровске оставался твердым. Много лет эта связь поддерживалась, но Тарасов так и не вернулся.
  Материальных лишений и голода Марго еще не испытывала и сохранила облик барыни из буржуазии: довольно полная, хорошо одетая, не запуганная. В Севастополе она начала зарабатывать деньги шитьем, так что тоже не бедствовала.
  Все решили ехать к нам.
  Утром Радочка показала мне, где находится панорама обороны Севастополя. Мы вместе с ней обошли всю галерею. Объяснения давал стари ветеран, хотя и не современник обороны, но лично знавший современников.
  - Вот эта женщина, которая принесла в ведрах еду для солдат, так я знал ея дочь. Она приходила сюда и рассказывала.
  Свою рисовую и мучную "валюту" я продал перекупщикам с прибылью для себя и для них. Но денег на обратный путь не хватало. Тариф на транспорт только что повысили. Пришлось и Марго продать какой-то коврик и еще кое-что из одежды. Мы ходили на базар вместе. Здесь он был много меньше чем в Баку. Там много вещей шло за границу в Персию, а здесь граница была плотно закрыта. Выехать из Севастополя на пароходе было очень не просто. ЧК вылавливала белогвардейцев, осевших здесь после Врангеля.
  Я почти весь день провел в очереди, пока предстал перед бледным и худым человеком проверявшим документы. С моим удостоверением было все благополучно, а то, что я еду с женой было трудно доказать. Не помню, что я там врал, но, после некоторого колебания, пропуск нам дали.
  На Пароходе "Пестель" мы с Марго направились в Батум. Нам пришлось разместиться в большой кают-компании. Во время поездки душой общества был молодой моряк. Он развлекал нас игрой на гитаре и рассказами из морской жизни. Среди хмурых, озабоченных пассажиров это запомнилось, как проявление жизнерадостной молодой жизни. Как здоровый росток травы среди ковра опавшей листвы.
  Из городов Крыма мне больше всех понравилась Ялта: на склоне горы, среди зелени праздничный вид имели белые здания с колоннадами, красные крыши. Нарядный праздничный город на берегу моря.
  Мрачная Керчь осталась в стороне. Далеко в море Брандвахта. И брандвахты на пароход поднимаются работники ЧК. Проверка документов.
  В Геленджике масса фруктов. Моряк привозит нам арбуз, виноград.
  От Туапсе идем напрямик в Батум. Маленький турецкий город на выносах реки Чорохи на фоне гор, покрытых растительностью. Только горы не зеленые, а синие.
  Недалеко от пристани стоит товарно-пассажирский поезд. Бросаемся в вагоны. Через час едем мимо живописных дач Махинджаури, зеленый мыс, Чаква.
  В Нотанеби вдруг объявляют, что поезд дальше не идет. Надо ждать следующего.
  Ждем около небольшого станционного здания. Ариадна спала. Мы с Марго поочередно держали ее на руках. Кругом сыро, негде положить ребенка.
  Со следующим поездом добрались до Тифлиса. Опять надо ждать поезда. Оставили багаж прямо в зале под охраной незнакомых попутчиков-латышей. Марго пошла к бывшим своим квартирохозяевам на Анапурскую улицу, а я в Управление Начальника инженеров армии. Там мне дали записку к коменданту станции на посадку в штабной вагон с "женой".
  Едем в хорошем пассажирском поезде. Путешествие, начатое с моряками в теплушке, вокруг кавказских гор замыкается.
  С вокзала вызвал свою легковую машину, которой я немало хвастался перед Марго. Но машина опять в ремонте. Экипаж тоже поломан. Нам послали только двуколку.
  Симе сказали наши попутчики, что видели меня с какой-то дамой в вагоне. А нас все не было. Сима не выдержала и бегом бросилась на вокзал. Мы с Марго сидели в полупустом зале в ожидании. Пассажиры с удивлением смотрели, как в залу вбежала взволнованная молодая дама. Посмотрела вокруг. Не сразу увидела нас. Еще больше заволновалась.
  - Сима!
  Сестры бросились навстречу друг другу. Обнялись и заплакали. Некоторые из пассажирок тоже стали вытирать слезы.
  Сколько слез пролилось после войны при встречах, но это были хорошие слезы. А слезы тех, кому не суждено было больше встретиться, были совсем другие - горькие.
  Марго заняла комнату, где раньше жила Фокина. Вся семья Симы была в сборе. Не хватало только самых дорогих - отца и брата.
  Стали понемногу продавать вещи, пролежавшие 5 лет в Тифлисе. Дети кормились в детском саду Нефтекома. Симе перепадали иногда премии. Стала искать заработков и Марго, в первую очередь среди работников полевого строительства и через Эманова с его многочисленной родней. Она хорошо умела шить, имела в этом отношении некоторый опыт.
  Портила настроение мама [теща]. С первого же дня она начала ставить Радочку в привилегированное положение. Когда Марго заплатили за какую-то работу сахаром, мама пыталась даже оставить этот сахар одной Радочке, а нашим детям не давать. Марго не позволила. Но припрятывание лучших кусочков тайком продолжалось. Ходить в Нефтеком обедать Радочка отказалась. Так и пошло дальше, на каждом шагу ей привилегии, а наши в загоне.
  
  
  Оборонительная работа окончательно остановилась. В наше строительство влились остатки инженерных частей 9-ой и 10-ой Армий. 8-я армия превратилась в трудовую. Она работала на северном Кавказе на нефтепромыслах, на транспорте.
  Нашему комиссару дали задание поискать работы там же, в районе Военно-Грузинской железной дороги.
  Выехали во Владикавказ. Черняев оказался очень предприимчивым, общительным и благожелательным товарищем. Раньше у нас как-то не было случая сблизиться вне работы. В поезде он интересно рассказывал о своих приключениях на революционной работе в Самаре, вовлек попутчиков в хоровое пение. С нами ехали молодые врачи-армянки. Молодые женщины были в восторге от моего спутника.
  Владикавказ в прошлом - город отставных генералов. Невысокие двухэтажные и одноэтажные дома среди фруктовых деревьев. Через городской сад протекает Терек. Слышно, как по его дну гремят камни, которые увлекаются рекой с гор. Виден Казбек с блестящей ледяной вершиной.
  С поезда мы прямо направились на базар. Обилие помидор, арбузов, абрикосов. Стоят столы. Приветливая толстая хозяйка за несколько тысяч рублей (или десятков тысяч - не помню) наливает нам объемистый черпак горячего борща, с перцем, с помидорами, с салом. После Бакинских обедов -
  
  
  КОНЕЦ
  
  Новосибирск 1963г.
  
  
  
  
  
  Вильгельм.
  
  Страницы из семейной хроники.
  Вместо некролога.
  
   []
  
  10 марта 1959 года умер мой старший брат. С ним умерла та часть моей жизни, которая шла с ним параллельно в течение более 70 лет. Только я один могу рассказать о тех событиях и чертах характера этой жизни, которой я был свидетелем. И никто больше. Сверстников наших больше не осталось, не считая Елены. Но Елена знала его с возраста лет 17-18. Кроме того, каждый человек так многогранен, что в разных аспектах он наблюдается по-разному. Буду рассказывать о том, что умерло 10 марта.
  Он родился в Весницке, Полоцкого уезда. Это был четвертый ребенок в семье. Наш дед Казимир и его брат Стефан купили это небольшое именье после конфискации его русским правительством у католического ордена "Пияров". В двух комнатах ксендзовской квартиры размещалось пять человек семьи Стефана и семь человек Казимира. Очевидно, им не было очень просторно. Мама работала и по хозяйству и в поле. С Вильгельмом нянчилась наша бабушка Каролина. Ее сильно обижала злая чахоточная жена Стефана из дворянской семьи Гиринов.
  В таких условиях у Вильгельма были признаки рахита. Он плохо спал по ночам. Только дед Стефан мог его успокоить. Весницк заложили в банк и купили небольшой участок земли - Соболево. Потом заложили Соболево, продали Весницк и купили Стадолище. В Стадолище земли было в 2 раза больше, чем в Соболеве: у Казимира был один сын - мой отец Юзеф, а у Стефана два - Никодим и Людвик.
  В Соболево мы переехали в 1890 год. Вильгельму в это время было около 4 лет. Я начинаю его помнить приблизительно с 1892 года. Рахит прошел. Он стал толстым здоровым мальчиком с большими голубыми глазами, волосы были немного темнее, чем у остальных членов семьи.
  Я рос худосочным золотушным ребенком, а Никанор и Вильгельм были подвижные и живые общие любимцы.
  Одно из первых впечатлений. Солнечный конец марта. Снегу почти не осталось. Мы выскочили на солнечную сторону дома, не хочется идти в комнаты. Мама второй раз не скоро пустит нас во двор. А ноги мерзнут.
  - Ты что, замерз? Становись на мои следы. Я их уже согрел. А я буду греть новые. - И я греюсь на его следах...
  На краю поймы ручья, образовавшейся в ледниковый период, стоят два старых дуба. Около них ямы, где зимой лежит картофель. Он был прикрыт сверху соломой и еловыми ветками. Пастухи зажгли солому. Белый дым с паром застилает пригорок.
  - Кисель, кисель, - кричат пастухи.
  Вильгельм бежит к нам и вдруг проваливается в яму в рост взрослого человека. Там тлеет солома. Его вытащили, но с ожогами...
  В пойме ручья валуны, бывшие мурены и мелкие камешки на дне ручья. Сняв штаны и рубахи, мы делаем из них неводы. Ловим крумелей (чебаков). Наша мечта поймать щуку, но это не удается...
  В солнечный день залезаем в картофельную яму. Роем там пещеры, сначала руками, а потом делаем "копача" - лопаты из досочек. Это так интересно, что мы не можем дождаться, когда все "пополуднуют" (второй обед часа в 2 дня - первый раз обедали в 9 часов утра). Делаем друг другу знаки и бежим продолжать работу...
  Летом очень хорошо. Вскочил, взял кусок хлеба и, не умываясь, в поле. Устраиваем качели на березовых ветках, строим шалаши из молодых берез и ольхи.
  Отец и мать усиленно работают. Выстроен новый дом в 6 комнат, свирен (амбар), строятся хлева, овины.
  Валуны с поля собрали на фундаменты для построек. Нужен кирпич на печи. Появляется босоногий "подрядчик" Степан с двумя стариками. Организована "цегельня" (кирпичный завод). Нам интересно смотреть, как лепят кирпич. У Степана есть дети - наши однолетки Лаврен и Агнуля. Мы вместе с ними лепим свистульки, лошадки и обжигаем в кирпичной печи даже кружки и мисочки. Выставки самодеятельности тогда не было, а если бы они были, мы их вполне могли заполнить своими экспонатами. А свирели из коры лозняка, которая легко снимается весной целой трубочкой. Из сосновых молодых стволов получаются добротные пистолеты, если вынуть из них сердцевину. Лучше конечно пневматические пистолеты из гусиных ножек. Они ведь внутри пустые, а пули из сырого картофеля. Но это осенью, когда режут гусей.
  Очень долго тянется зима. Мы безвыходно сидим в комнатах. По инициативе Вильгельма залезаем на русскую печь в кухне, и строим себе там комнаты из лучинок.
  В 1895-1896 году в доме появляется "гувернер" Масалкин, выгнанный за пьянство чиновник. Отец хочет учить нас грамоте. Масалкину платят рублей 5 в месяц, это очень много для бюджета нашей семьи. Масалкина отец держит в строгости, позволяет ему напиваться не более одного раза в месяц и не дома, а где-нибудь в деревне, дается ему на это не больше рубля.
  Режим дня такой. После обеда в 8 часов утра Эльжбета, Никанор и Вильгельм усаживаются за стол и начинают хором зубрить какое-нибудь стихотворение, пишут по косым линейкам сначала палочки, а потом буквы и слова, решают задачи. Мне учиться еще рано, но я невольно усваиваю часть этих премудростей. И так часов до 5 вечера с небольшими перерывами. Такой "метод" на всю жизнь отбил охоту к учению у Никанора и Вильгельма. Особенно трудно было выстаивать эти часы Вильгельму: он был самый младший из учеников. На их счастье Масалкин был страстный рыболов. Когда отца не было дома, он задавал своим ученикам уроки и уходил на целый день с удочками на озеро. Тогда ученикам было легче.
  С грехом пополам, Никанор подготовился для поступления в 3 отделение Городского училища, а Вильгельм во второй. Поселились они у мещанки Буевич, и жилось им там плохо: плохо кормили, было холодно. Ходили они в дубленых полушубках, городские мальчишки смеялись над этими полушубками, особенно после того, когда ксендз на уроке закона Божьего неудачно сострил: "Менсо з"едли, а скура на плецы надзели".
  Когда они приехали на каникулы на рождество, я не отходил от них. Родители тоже любовались своими образованными птенцами, особенно Вильгельмом, как младшим. Это было в 1897 году.
  Во время летних каникул в 1898 году Вильгельм увлекся рыбной ловлей. Я не отставал от него. Когда лов был неудачный, а я неуклюже поворачивался и нарушал тишину, мне попадало удилищем по шее. Но как был красив солнечный закат над зеркалом озера под лесом.
  В Партоке прорвалась плотина. Вода унесла часть мельницы. На наше озеро выплыли обломки досок с болтами, гвоздями скобами. Вильгельм опять проявил инициативу. Мы с ним связали плот из досок и с его помощью приплавили к берегу все обломки. Получился воз досок и около пуда железа, которое очень могло пригодиться. Отец похвалил нас за хозяйственность, но упражнения в мореплавании на будущее время запретил:
  - Шкуру спущу, если увижу, что вы по озеру ездите.
  Такая принципиальная установка не помешала отцу сделать своими руками большую широкую устойчивую лодку, на которой потом мы и плавали много лет.
  На опушке леса около "цегельни" росли густо молодые сосенки - наши ровесники. Они тянулись вверх, а боковые ветки в темноте сохли. Практический ум Вильгельма подсказал, что надо обломать эти сухие ветки. Дня два мы трудились над ними. Получился чистый лесок, где потом хорошо росли грибы маслята.
  В одни из следующих летних каникул отец поручил нам стеречь по ночам, чтобы лошади не портили яровых посевов. Бессонные ночи у костра в короткую летнюю ночь навевали меланхолическое настроение. Под утро Вильгельм засыпал, а я боролся со сном тем, что выворачивал пни, таскал хворост на костер, и мне жалко было старшего брата, который во сне казался таким беспомощным.
  Мы с ним вообще спали на одной кровати лет до 16, до моего поступления в юнкерское училище. Летом, когда в комнатах было душно, уходили на сеновал. Там было темно, немного страшно и грустно.
  В 1900 году поступил в городское училище и я. Опять мы с Вильгельмом спали на одной кровати.
  Сначала он ругал меня за кляксы на тетрадях, за то, что я разиня на улице, но когда я стал делать успехи в учении, он хвастался этими успехами.
  В нашей библиотеке был журнал "Родник". Там давались картинки, как сделать календарь с передвижными днями недели и числами, ка склеить коробочку из картона. Мне не приходило в голову попробовать, как это делается, а Вильгельм клеил и календари и коробочки. Когда что-нибудь не получалось, он говорил:
  - Надо примудриться.
  Это означало: надо что-то изобрести. И изобретал.
  Мы жили на квартире у бывшей помещицы Домброво. Она овдовела, когда ей было около 40 лет и вышла замуж за 25 летнего сына мельника Лося. Он вскоре уехал от нея, оставив маленького сына. Опекуны ея старших детей выделили ей деньгами часть наследства. На проценты от своего наследства она и жила в Лепеле. Денег не хватало - приходилось держать квартирантов. Следы культуры в виде французских фраз, кое-каких сведений об искусстве и правила хорошего тона украшали ее, как совершенно завядшие и потерявшие свою форму цветы.
  Говорила она с нами по-польски. Изредка к ней заезжали родственники первого мужа Ясинские и Савинские. Им всем очень нравился Вильгельм со своим круглым лицом и большими голубыми глазами.
  - Вильюсь, ходь, покажсень! - Раздавался голос хозяйки, когда приходили гости. Вильгельм выходил, кланялся, шаркая ножкой, как учила хозяйка. А Никанор сердился. Отчасти ревновал, отчасти обижался.
  - Почему она тебя, как дрессированную собачку показывает. Они тебе даже руки не подают.
  В простоте души он не подозревал, что по хорошему тону вовсе не обязательно здороваться со всеми за руку, в особенности не обязательно лезть с рукопожатиями к старшим и к детям.
  В 1901 году в Лепель приехал из учительского института замечательный педагог Астапович. Случилось так, что он зашел во двор училища во время перемены и к первому обратился к Вильгельму. Ему бросилась в глаза живая веселая физиономия моего брата.
  - Как пройти к заведующему?
  Вильгельм быстро сообразил и вежливо проводил его в Учительскую. Впоследствии Астапович очень хорошо относился ко всем нам троим, и в особенности, к Вильгельму.
  Канцелярские принадлежности и учебные пособия мы брали в кредит у Шульмана, а отец потом платил рублей по 5 раза 2 в год. Один раз Шульман купил у наследников библиотеку умершего акцизного чиновника и распродавал книги по частям. Вильгельм взял у него полное собрание сочинений Пушкина, Лермонтова и Гоголя. Кроме того, два журнала: "Новь" и "Новый мир".
  Углубиться в чтение после весенних экзаменов было необыкновенное наслаждение для меня. Но когда отцу пришлось заплатить Шульману невероятную сумму, целых 50 рублей, Вильгельму крепко попало. Немного смягчил положение мой похвальный лист за успехи. А книги эти составили основной культурный фонд Соболева.
  Вильгельм окончил городское училище в 1902 году. На прощанье он нагрубил Лосевой. Это не помешало через несколько лет их душевной встрече.
  В том же году отец отвез Вильгельма в Вильно делать карьеру. Никанор служил в Управлении Полесских железных порог с окладом 20 рублей в месяц, жил впроголодь, но отец все же надеялся, что он впоследствии будет начальником. Аттестат городского училища давал право на классные чины.
  Устроить Вильгельма в чиновники сразу не удалось. Временно его взял к себе в секретари какой-то адвокат. Адвокат жил в своей конторе один, была отдельная каморка и для секретаря. Питались вместе. Секретарь ходил в лавочку за хлебом и колбасой, разжигал примус, а днем переписывал копии с приговоров и протоколов. Жалованье - 15 рублей в месяц. Положение для помещицкого сына не блестящее и унизительное. Моего отца в это время уже называли помещиком.
  Месяца через два сын помещика бросил службу и вернулся в Соболево.
  Весной 1903 года умер от тифа отец и от туберкулеза - Эльжбета. Вильгельм тоже перенес тиф.
  Нельзя было оставлять мать одну в страшном горе. Нужен был хозяин. Никанор уже прижился в Вильно. Решено было остаться хозяином Вильгельму.
  Во время летних каникул 1903 года мы все очень много работали в поле. Мама глушила свое горе в работе, а мы с Вильгельмом старались не отстать. Урожай собрали хороший и вовремя. Вильгельм в первую очередь старался уточнить границы нашей земли. На отдельном участке, который был когда-то островом, поставил избу. Туда переселился наш родственник кузнец Грабовский.
  Осенью я уехал в Лепель. Со мной уехал и Людвик. Он поступил во второе отделение.
  Вскоре начались неприятности у молодого хозяина с дедом и с мамой. Находились советчики желающие поживиться за счет неопытного хозяина при продаже скота и хлеба, появились ненужные расходы. Молотилку переделали очень неудачно, обошлось дорого, и она плохо работала. Советов деда и мамы Вильгельм не слушал и грубил.
  В мае 1904 года я окончил первым учеником городское училище, мама надеялась на мои дальнейшие успехи. С Вильгельмом встретились холодно. Когда он приехал в Лепель за мной, вид у него был очень будничный и замкнутый.
  Но работа в поле опят нас сблизила. Помню, надо было увести снопы с поля, накрапывал дождь, а уже темнело. Мы не ушли с поля пока не кончили работать далеко за полночь. Батраки уже спали.
  Подрастала пара хороших лошадей: смирный и ласковый Илюша и злая нервная кобыла от заводского жеребца "Казенка". Осенью мы начали их объезжать. В одиночной запряжке "Казенка" не шла вовсе. Или била задом, или мчалась во весь опор.
  Решили запрячь ее на пару с Илюшей. Я держал на вожжах Илюшу, а Вильгельм "Казенку" и жестоко стегал ее кнутом. Илюша тоже нервничал. Телега иногда соскакивала в сторону и грозила опрокинуться. Вильгельм кричал на меня.
  В спокойные минуты, по воскресеньям, мы с ним ходили по полям смотреть урожай. Это нас очень сблизило. Кровать поставили за шкафом в сенях и спали опять вместе.
  Средь лета у нас ушел пастух. Около недели Вильгельм сам пас коров, вставал до восхода солнца, ходил даже в лаптях. Сам косил. Сам сеял. В молотилке сам подавал снопы в барабан. Эти работы делал раньше отец.
  В это лето мы познакомились с Витковскими. Елена была уже взрослая барышня, а остальные ея сестры были совсем дети.
  Знакомства у нас вообще было очень мало. В Листоватке жил крестный отец Вильгельма и мой - Шатыбэлко с бесцветной дочкой Маней.
  В Подгаях жил Ярмолович. Его дочь Виктя была совсем деревенской девушкой. Где-то около Кублич был хутор Столыго. Там тоже была барышня. Вот и все. Ярмолович и Столыго, шутя, называли Вильгельма зятем и всерьез непротив были бы отдать ему своих дочек. Дочери тоже были непрочь. Но Вильгельму жениться еще было рано. Ярмолович с дочерью летом несколько раз приходили к нам по воскресеньям. Мы все были им рады. Но этим дело и ограничивалось.
  Осенью в Стадолище приехали дальние родственницы Ванда и Антонина Урбановичи. У них какой-то родственник работал на железной дороге, барышни гостили у него, и несколько обтесались там. Длинноносая Антонина хорошо пела, Ванда была хорошенькая кукла. Оне были много бойчее наших деревенских барышень, знали новые танцы, игры, песни. Понятно, что они нам понравились.
  Ванда уехала, а Антонина осталась погостить в Стадолище с тайной надеждой выйти замуж за дядю Людвика. Вильгельму она тоже нравилась. Несколько раз он по субботам уезжал верхом в Стадолище и там таял перед Антониной.
  Еще в Лепеле Вильгельм купил самодельную скрипку и начал учиться играть. Продолжал играть и в Соболеве, называя скрипку "царицей музыки". Соседи, знакомые и евреи в Кубличах и Лепеле очень любили Вильгельма за веселый нрав. Он постоянно смеялся, шутил и часто говорил:
  - Вот так, шутя, и проживу свой век.
  В Михалковщине у Витковских землеустроители проверяли границы земельного участка. Мать Елены просила Вильгельма быть свидетелем и экспертом. Он охотно согласился. Ходил в Михалковщину чаще, чем надо. Больше старался нарушить границы с Еленой, чем сохранить границы земли.
  Я усиленно готовился к экзаменам на вольноопределяющегося. В марте Вильгельм повез меня в Полоцк на экзамены при кадетском корпусе. До Полоцка было только 60 верст, но надо было там ночевать ночи две или три. Поэтому взяли с собой много сена, овса и продуктов для себя. Покупать, что бы то ни было для еды, мы считали тогда нелепым. Надо было иметь свой запас.
  Экзамены отложили на две недели. Мы под вечер выехали обратно.
  Часов в 8 вечера были на полпути в Погосте. Остановились в еврейском доме погреться и закусить. Нам согрели самовар. Две хорошенькие еврейки нашего возраста охотно болтали с нами. Они оказались много культурнее наших знакомых. Читали Тургенева, Достоевского, Гончарова. Впрочем, мы занимались отнюдь не классиками. Засиделись далеко за полночь. Ночью поехали дальше веселые и довольные.
  Второй раз в Полоцк я ездил один. Экзамен выдержал.
  Готовились к Пасхе. Коптили десятки окороков, пуды колбас. Пекли белый хлеб из крупчатки. На пасхальном столе были жареные поросята, гуси, утки, куры, дядя Никодэм прислал глухаря.
  Съездили в Стадолище, в Листоватку и оказалось, что нам скучно. Глухой хутор, без всяких событий и без внешних впечатлений.
  Стремление куда-то вдаль особенно усилилось в конце мая, в белые ночи. Куда-то звал аромат сирени и жасмина. Щелкал соловей. Мы молча сидели под липой, посаженой отцом. Я часто уходил в лес. Со мной были нимфы и дриады, лесной царь преследовал ездока с младенцем, русалки купались при лунном блеске. По дороге из Тартака в Соболево был пригорок, на котором стояли сосны. Они всегда напоминали мне стихи Пушкина:
  
  На границе
  Владений дедовских, [на месте том,]
  Где в гору подымается дорога,
  Изрытая дождями, три сосны
  Стоят...
  
  У Вильгельма воображение не было так богато населено. Но нам двоим было легче, чем в одиночку. Один раз он поздно возвращался из Кублич, а я поджидал его сидя под липой до глубокой ночи. Я так обрадовался, когда затарахтела коляска в лесу. Он тоже обрадовался, увидев, что я не сплю. Мы друг другу ничего не говорили, но понимали без слов.
  В июле Вильгельм отвез меня на станцию Подсвилье. Я ехал в Вильно в юнкерское училище. По пути, когда поили лошадей у моста, с нами охотно заигрывали девушки. Мне было 17 лет. Вильгельму 19. Был 1905 год.
  Я знал, что без меня ему будет в Соболеве еще тоскливее.
  После этого мы только встречались, но не жили и не работали вместе.
  На рождественские каникулы я приехал во всем блеске: в лакированных сапогах, в белых перчатках, на поясе болтался штык в лакированных ножнах, головка штыка никелированная, на плечах погоны, обшитые золотом галуны, на голове кубанка с большим орлом.
  Ездили на вечеринки в Лютики к Урбановичам, в Стадолище. Меня неприятно удивляло, что несмотря на весь мой блеск, Вильгельм имеет больший успех у девчат, в том числе и у младшей Урбановченки Ядвиги, которая нравилась мне и дяде Людвику.
  На пасхальные каникулы в 1906 году, мы съездили в Лютики и привезли оттуда молодых каштанов, вязов, лип, кустов желтой акации.
  Во дворе расчертили круг. В центре стол каштан, посаженный отцом. По кругу засадили все привезенное и огородили. Большую часть ямок копал Людвик. В 1928 году, то есть через 21 год, когда я был последний раз в Соболеве, кружок могучей зелени замыкал внутри себя чудесное зеленое пространство с цветами, скамейками и столами.
  В ближайшие годы Вильгельм еще раз сделал попытку сбежать из Соболева.
  У Витковских работал на дорожном строительстве на Украине дальний родственник. Он завербовал Вильгельма. Там его назначили табельщиком, а впоследствии - десятником.
  Бездомная, зависимая от начальства жизнь не сулила ничего радостного впереди. Узнав, что он сын "помещика" начальник участка сам посоветовал бросить свою новую карьеру.
  Опять он вернулся в Соболево. Но это было уже после его женитьбы.
  Подошел призыв в солдаты. Был нанят подставной новобранец слабого здоровья, который явился в Лучайскую волость Виленской губернии, где мы были прописаны. Вильгельма там никто не знал в лицо, и двойник его получил белый билет, то есть: "забракован по состоянию здоровья". Стоило это около 200 рублей.
  После призыва можно было жениться.
  Осенью в 1906 году в Михалковщину приехал брат Елены Арнольд, живой, веселый, остроумный. Вильгельм с ним крепко подружился. Арнольду нравилась наша младшая сестра Флера. Жить в Соболеве и Михалковщине стало веселее и интереснее.
  В 1907 году Арнольд поступил в юнкерское училище, а в 1908 году в мае Вильгельм женился. Мы с Арнольдом приезжали на свадьбу еще юнкерами. В июле Флера вышла замуж за Аксючица. Я уже был офицером, а Арнольда на свадьбе не было. Он был на маневрах.
  Прямо со Свадьбы Вильгельм отвез меня в Зябки. Прощаясь со мной, все плакали: и дед, и Никанор, не говоря уже о маме и о сестрах. Вильгельм отворачивался и шмыгал носом, пока мы доехали до самого Церковища
  После отъезда в Самарканд, дороги наши разошлись, и мы встречались еще реже.
  В год производства Арнольда в офицеры, мы с Симой приезжали в Соболево. Вильгельм в это время был на Украине, а Елена жила то в Соболеве, то в Михалковщине.
  После женитьбы отношения с дедом и мамой окончательно испортились. Людвика Вильгельм притеснял, и Людвик сначала ушел работать кочегаром на винокуренный завод, а потом, в 1912 году уехал в Америку.
  После производства в офицеры Арнольда, Вильгельму удалось устроиться казначеем в авиационный отряд в Лиде. Там он пришелся ко двору. Начался период процветания ("просперити"), особенно во время войны 1914-1917 года.
  В следующий раз мы встретились в Витебске в 1916 году.
  Немецкие разъезды дошли до Березина, километров за 20 от Стадолища. Мы с Никанором были в Бобруйске: я в Инженерном управлении, эвакуированном из Ивангородской крепости, а Никанор в эвакуированном округе путей сообщения. Его семья была в Соболеве. Я решил эвакуировать маму, сестер и семью Никанора в Витебск. Вильгельм нашел для них комнату.
  Вильгельм встретил нас на вокзале в шикарном экипаже, хорошо одетый, в форме авиационной части, упитанный, краснощекий, жизнерадостный. Хорошая офицерская квартира, нарядная, подкрашенная Елена.
  Все прежние наши знакомые были от него в восторге:
  - Вот это настоящий пан, толстый, богатый.
  В ноябре 1917 года мы с Симой и детьми со всевозможными трудностями пробирались в Ленинград, где уже власть была в руках большевиков. Нам удалось сесть в штабной вагон. Здесь же везли какого-то арестованного солдатами инженера. В вагоне стоял караул, который спасал нас от стихии - солдатской массы пробиравшейся с фронта по домам.
  На всех станциях они лезли в вагон и через двери, и через окна, и на крыше. Случалось и убивали офицеров. У меня был вызов из инженерной Академии: "явиться для окончания образования". До войны я перешел на старший курс. В Орше наш вагон сразу отцепили и загнали на запасной путь, а подцепили перед самым отходом. На стоянке караул был не в состоянии сохранить нашу неприкосновенность.
  Во время стоянки я вызвал по телефону Вильгельма. Мне было известно, что их отряд в Орше (или в Витебске?). Оказалось, что у него все благополучно. Солдаты выбрали его помощником командира.
  Далее мне было известно, что их отряд переведен в Горький и там оставался до конца гражданской войны.
  В 1918 году я окончил Инженерную Академию. Был на Северном, Западном и Кавказском фронтах гражданской войны. Большей частью жили впроголодь, пока Сима с сестрой Марго не стала в Батуме шить рубахи для магазина.
  Мне было известно, что Никанор вернулся в Соболево, а за ним приехал и Вильгельм, кажется в 1924 году. Белорусское правительство насаждало хуторскую систему. Никанору и Вильгельму выделили по 15 десятин земли, матери, кажется, около 8 десятин, был оставлен пай и для меня. Остальную землю - всего было 200 десятин, конфисковали и раздали беднякам. Между братьями и их женами началась война из-за дележа построек и скота, дело доходило до драк.
  Никанор работал секретарем сельсовета, Вильгельм - в отделе леса.
  В 1925 году я поехал в Соболево навестить родных. Никанор был в тюрьме. Его оклеветали, будто он помогал делать аборт служанке, хотя в сожительстве с этой служанкой не обвиняли. По кассации приговор отменили.
  Во время немецкой оккупации старый дом сгорел, а новый был холодный недостроенный. Первая жена Никанора умерла. Он женился вторично.
  Хозяйство мамы было безлошадное. Вильгельм жил богаче в состоянии войны с Никанором и мамой. Не давал маме дров и она жестоко мерзла.
  Помирить их я не мог.
  Второй раз я был в Соболево летом 1927года, после смерти Никанора. Знал, что маме надо помочь, но у меня на это было мало возможностей. Впечатление было ужасное. У мамы приближалось время полной нищеты. Вдова Никанора вышла замуж за батрака, а падчерицы Юзя и Люся жались к бабушке. Работать они не умели и не хотели. Да и хозяйство было маленькое, оно таяло как снег. Елена всю ответственность за дочерей Никанора перелагала на маму, как будто та могла справиться с ними. Это было несправедливо и обидно и маме и мне.
  Более сильное хозяйство Вильгельма тоже разваливалось. Он сидел на крыльце в нижней домотканой рубахе, босиком, жалкий и виноватый. Думал, что передо мной его оклеветали. Я сразу зашел к Вильгельму, хотя мне были и неприятны несправедливые нападки Елены на маму.
  Я помогал поливать огород мамы, а Алина (ей было в то время лет 15) поливала свой огород одна и ей, вероятно, было неприятно. Вместе с Люсей мы обмазали пазы в маминой комнате глиной. Но это мало помогло. Зимой упала дымовая труба, и мама опять мерзла.
  У Вильгельма не было даже денег на махорку, а курить хотелось. Я купил ему пачку махорки. Больше помочь ничем не мог.
  Я уехал в отчаянии. До сих пор из кошмарных снов для меня самый тяжелый такой: одинокая старуха, заброшенная в глухом хуторе совершенно беспомощная и одна.
  Единственный выход был взять ее к себе в город. Но это значит - чуждая ей, новая обстановка, чуждый режим. Да еще в Сибири. А у нас в трех крошечных комнатах 10 человек семьи. Да и она сама не хотела бросать на произвол судьбы сирот Юзю и Люсю, глупых, скатывающихся по наклонной плоскости.
  У преемника Никанора сгорел сеновал. Он немедленно обвинил в поджоге Вильгельма. Самой ярой защитницей сына на суде выступила мама. Это их немного примирило.
  В эту поездку мы с Вильгельмом побывали в Михалковщине, в Листоватке и в Закутках дядьки Людвика. Мир, в котором мы выросли умирал и разрушался на наших глазах. В Закутках спали вдвоем, как в детстве, на сеновале. С трогательной заботливостью Вильгельм уступил мне подушку, а сам лег просто на сено.
  !929 год. Началась коллективизация и раскулачивание. Неожиданно ко мне в Славгород приезжает Вильгельм. Он не прочь переехать из Соболева в Новосибирск, но мне совершенно ясно, что это невозможно. Обращаюсь в одно учреждение, в другое. Нигде вакансий нет. В особом отделе дивизии мне говорят:
  - Ясное дело. Парень закулачился и хочет переехать в город.
  - Да он командир запаса, имеет документы.
  - То было раньше, а потом закулачился.
  В конце концов, какой-то чекист предложил мне устроить его счетоводом в колхоз. Эта ступень оказалась твердой, и дальше Вильгельм опять стал самостоятельно подыматься вверх.
  А я в 1931 году попал в яму: был арестован.
  Выбрался из ямы. В 1937 году мы опять встретились в Алма-Ате. Постарел мой старший брат. Не стремится к былому блеску. Живет в маленьком домике. Мой дом в Новосибирске еще меньше.
  Наконец, последняя встреча в 1958 году. Перебираем воспоминания. Мне кажется, что он еще поправится. Ведь в нашем роду живут не менее чем до 100 лет.
  
  30.03 1959
  Rekviam aeternum eis
  Реквиам аэтэрнум эис
  Et lux perpetua
  Эт люкс пэрпэтуа
  Lucet eis
  Люцет эис
  
  Вечная ему память и свет вечный пусть светит ему.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  П Р И Л О Ж Е Н И Е
  
  
  
  Эпилог.
  Воспоминания Яна Рагино написаны в 1958-1960 годах. Причина, по которой он в какой-то момент бросил писать неизвестна. Здесь кратко изложены события его жизни от 1921 года до конца жизни.
  Подробные воспоминания Яна заканчиваются возвращением в Баку вместе с сестрой Симы и ее дочерью в 1921 году.
  В этом же году они всей большой семьей переехали в Батум (Батуми). Жили вначале на даче "Тамара" на окраине города, а затем на даче художника Сибирякова. Радочка (Ариадна) вспоминает красивые скульптуры и прекрасный сад.
  В конце лета 1922 года вновь переехали в Тифлис (Тбилиси). Здесь Ян проработал восемь месяцев, и его перевели в Новосибирск.
  Ехали до Новосибирска в теплушке примерно месяц. По приезде поселились в трех комнатах бывшей гостиницы на улице Коммунистической: Ян, Сима, Анна Владимировна (мать Симы), Марго (сестра Симы), дети Яна и Симы: Галя, Герман, Георгий, дочь Марго - Ариадна.
  В 1925 году у Симы и Яна родилась еще дочь Магдалина. Она умерла когда ей было 3 года.
  Примерно в это же время после смерти Анти (сестры Яна) в Новосибирск переехал ее муж Юлиан. Он стал жить в Новосибирске, но больше о нем ничего не известно.
  В 1928 году Галя, дочь Яна, уехала в город Томск учиться в Технологическом институте. В 1929 в Новосибирске поступил в строительный техникум Герман, в автомобильный - Ариадна.
  В 1930 году в Томск перевели автомобильный техникум, учиться туда переехала Ариадна и за ней уехала ее мать Марго.
  В том же году уехал в Томск в технологический техникум Георгий.
  В 1929(?) году (кажется, из Алма-Аты) приехала мать Яна - бабушка Антонина. В 1930 году Ян поехал на строительство объекта в Щегловск (Кемерово), его мать поехала с ним, а вся остальная семья оставалась в Новосибирске. Примерно через пол года на стройке произошла авария: упала стена. Яна отстранили от руководства стройкой, и он с бабушкой Антониной вернулся в Новосибирск, пока шло разбирательство его дела. В 1931 году Яна арестовали: предъявили обвинение во вредительстве
  Вскоре бабушка Антонина умерла. На похороны матери Яна отпустили из тюрьмы, но под конвоем. Солдат с винтовкой сопровождал его на кладбище, а потом вновь отвел в тюрьму.
  Пока бабушка Антонина была жива, поддерживалась переписка с ее сыном Людвиком (братом Яна). Он даже смог прислать деньги на похороны. Но когда бабушка умерла, Яну приказали прекратить всякую переписку с заграницей.
  Хоронить на кладбище, где похоронены мать Яна и Магдалина перестали в 1935 году. Потом город разросся, и кладбище оказалось внутри города. В 1965 году все памятники на кладбище были снесены, и остался только парк внутри города.
  
  Дети все, кроме Георгия, доучились до окончания в своих учебных заведениях. Только Георгий не стал возвращаться с летних каникул: после ареста отца нужно стало зарабатывать деньги на жизнь. Кроме того пропаганда делала свое дело: "Рабочий - самый передовой человек", и он пошел работать на завод Сибсельмаш. Женщины: Сима, Марго и Анна Владимировна шили белье и сдавали в центральный универмаг. В этой артели Сима вела все расчеты, постепенно освоила профессию бухгалтера, и с 1934 года она стала работать бухгалтером на одном из предприятий города.
  В 1933 году Яна выпустили, но в армию уже не приняли, и он стал работать в гражданском строительстве. Георгий жил отдельно. Вернулись из Томска после учебы, и пошли работать Герман и Галя. Из служебной квартиры пришлось уйти, купили дом из комнаты и кухни на Ядринцовском спуске. Располагались так: в комнате стояли кровати Анны Владимировны, Гали и Германа, на кухне в закутке за печью стояла кровать Яна и Симы.
  В 1935 году женился Георгий. Нашел молоденькую Евдокию Елисееву (Дусю) недавно приехавшую с родителями сестрами и братьями с Урала. Стали жить вместе в комнате в бараке. В августе 1936 года у Георгия и Дуси родился сын Евгений - первый внук Яна.
  В том же 1936 году женился Герман и ушел "в примаки" - жить в семье жены Валентины Рябовой. В 1938 году год родился сын и у Германа. Назвали Игорем.
  У Гали была пылкая любовь в институте с сокурсником - Иваном Губарь, но они рассорились. Иван женился, у них с женой родился сын. Во время второй мировой войны он был на фронте севернее Ленинграда. После войны жить с женой не смог. Развелся. После войны они с Галей поженились, получили комнату в пятиэтажном доме в квартире с ванной. Три года ребенок Ивана жил с Иваном и Галей, но потом мать его забрала. Своих детей у Гали не было.
  В 1938 году Яну запретили жить в Новосибирске, и он с Симой и Анной Владимировной уехал в Барнаул. Уезжая, продали дом в Новосибирске и на вырученные деньги сумели построить в Барнауле хороший рубленый дом из двух комнат и кухни. При доме хороший участок земли для огорода. Здесь же сажали картошку. Сима поступила на работу в Крайторготдел кассиром-бухгалтером. Ее ценили на работе, а это место облегчало ей доступ к товарам. В то время товары в магазине продавались большей частью по "ордерам" (карточкам), а работа в Крайторготделе давала возможность приобретать кое-что дополнительно. Поэтому войну они пережили сравнительно не голодно.
  Ян работал инженером в строительной организации. В 1941 году с началом войны его опять арестовали: сразу стали собирать недобитых "врагов народа". В действительности он не был активным противником режима, хотя и сторонником его назвать трудно. Поводом для ареста послужил анекдот, рассказанный в большой компании сослуживцев на именинах Симы:
  "Едут в поезде трое. Один спит на верхней полке, а двое других рассказывают друг другу политические анекдоты:
  - Вы знаете, чем отличается Сталин от осла?
  Тот с верхней полки поднимает голову и грозно спрашивает:
  - Ну, и чем же?
  Рассказчик, испуганно:
  - Ничем, ничем..."
  Ян рассказывал, что его не пытали. Следователь приходил каждый вечер, и они всю ночь мирно беседовали. Следователь выспрашивал всю его жизнь. Предлагал честно признаться в отсутствии любви к Советской власти, в том, что анекдоты рассказывал. За это и посадили. Наверное, его дело с воспоминаниями о жизни после революции до сих пор хранится в архивах КГБ.
  
  Город Новосибирск большей частью построен заключенными. Огораживают территорию колючей проволокой, снаружи - дощатым забором, и внутри, за колючкой начинается стройка. Утром заключенных приводят из лагеря, вечером уводят. В один из лагерей на окраине города и попал Ян
  Евдокия вспоминает: "Баба Сима прислала продукты - передачу для деда Яна. Я пошла относить. Конец рабочего дня. Колонна арестантов возвращается с работы со стройки в лагерь. Все в черном. Идут колонной, вокруг конвой. Пройдут несколько шагов, их останавливают и заставляют опускаться на колени. Так страшно и унизительно... Передачу в этот раз не взяли. Приняли на другой день. Оказалось, что деда Яна не гоняют на стройку. Он считался слабосильным и работал в конторе лагеря".
  В марте 1943 года его "списали". Существовала такая процедура: чтобы не увеличивать статистику смертности в лагере, ослабевших и больных, которые должны умереть в ближайшие дни, списывали с довольствия и выгоняли за ворота лагеря - пусть умирают за воротами и не портят статистику. Однако дед Ян дошел до дома, и дети его встретили и выходили. Первое время он все не мог наесться.
  Через несколько дней за ним приехала Сима. Во время войны нельзя было купить билет на поезд и поехать в другой город. Любому пассажиру нужно было иметь разрешение. Сима сумела получить такое разрешение для поездки за Яном.
  В Барнауле Яну остаться не разрешили, и они с Симой и Анной Владимировной перебрались в Рубцовск - районный центр в Алтайском крае. Опять продали дом в Барнауле, построили в Рубцовске.
  В 1949 году у Георгия и Евдокии роился второй сын, третий внук Яна - Алексей.
  Сразу после смерти Сталина в 1953 году Ян написал заявление с просьбой о реабилитации. В начале 1954 года с него были сняты ограничения на проживание, и он смог вернуться в Новосибирск. Продали дом в Рубцовске и приехали в Новосибирск. Примерно пол года Ян с Симой жил в доме у тестя Германа. Поступил на работу в комиссию по приемке объектов строительства при горисполкоме. Получил квартиру из двух комнат и кухни в трехэтажном доме на три подъезда на углу улиц Гоголя и Сенной. Деньги от продажи дома в Рубцовске позволили приобрести редкие по тем временам вещи: холодильник, стиральную машину, поставить колонку для нагревания воды в кране.
  Телевиденье в Новосибирске появилось в 1957 году. Ян и Сима сразу же купили телевизор. Первое время это был единственный телевизор в доме, и соседи собирались вечерами у них в комнате смотреть телевизор. Практически "домашний кинотеатр". Ставили стулья рядами, садились и смотрели человек по 15.
  После переезда в Новосибирск Сима не работала, пошла на пенсию. Сильно располнела, с трудом ходила, сидела дома, вязала, вышивала, рисовала акварели.
  В 1962 году Ян ушел с работы на пенсию, потому что стало тяжело работать. Вскоре ему поставили диагноз - рак печени. 30 апреля 1964 года он умер. Умер в окружении любящей семьи, как патриарх.
  
   []
  Семейство Яна во дворе дома на Сенной улице.
  Слева направо:
  Иван Губарь с женой - Галей Рагино;
  Евдокия и Георгий Рагино с Раисой, женой их старшего сына, Евгения;
  Валя и Герман Рагино;
  Ян и Сима Рагино;
  Алексей Рагино, сын Георгия и Евдокии
  Иона Василевич Рябов с Игорем Рагино и Александрой Васильевной Рябовой: тесть, сын и теща Германа;
  На фотографии нет Евгения Рагино: он фотографирует.
  
  После смерти Яна первое время Сима и Анна Владимировна жили вдвоем. Но им было очень трудно, Сима вынуждена была хоть иногда, но выходить из дома в магазины, она похудела, но это даже пошло на пользу ее здоровью. Два года они прожили вдвоем, а затем объединились и стали жить с младшим сыном Георгием и его семьей.
  Анна Владимировна умерла в 7 ноября 1969 года. В это время ей было 98 лет.
  Сима пережила обеих сыновей и умерла 23 августа 1983 года в возрасте 90 лет. Похоронена рядом с Яном на Заельцовском кладбище Новосибирска, квартал 17, 60 шагов влево по просеке , затем 20 шагов вправо и повернуться лицом в сторону дорги.
  
   []
  
  
  
  Евгений (сын Георгия) назвал Яном своего сына родившегося 16 мая 1968 года. Ян вырос и тоже стал строителем, но не военным, а гражданским. Сейчас в 2002 году он работает Главным архитектором города Бийск.
  
  ---
  
  Вильгельм.
  
  У Вильгельма была дочь Алина, а у Алины две дочери, кажется, от разных мужей Ванда рождения примерно 1935 года и Эльвира рождения примерно1948 года.
  Они все жили в Алма-Ате. В начале 50-х годов Алину зарезала на вечеринке чеченка(?), приревновав к своему мужу.
  К этому времени Ванда уже была замужем. Отец у Ванды был еврей, и замуж она вышла, кажется, тоже за еврея. Они и вырастили Эльвиру.
  В 1970 году они жили еще в Алма-Ате.
  Где они сейчас - сказать трудно. В семидесятые годы многие евреи эмигрировали из СССР...
  ---
  
  
  
  Эпилог написан в 2015 году Рагино Алексеем. (Внуком Яна)
  
  
  ---
  
  
  Людвик (брат Яна)
  
  Письмо от Кейла Лютера приемного сына Людвика к Барбаре Аксючиц правнучке Флеры (Ян, Людвик и Флера - братья и сестра). Написано в 2000 году.
  
  Перевод с английского.
  
   []
  Людвик
  
  
  Дорогая Бася!
  
  Пожалуйста, прими мои извинения, за то, что мне потребовалось так много времени, чтобы ответить на твое письмо и твой телефонный звонок. Так случилось потому, что это лето было (и остается) одним из самых насыщенных делами для меня и моей жены Бетти (Betty) за последнее время. У моей жены есть брат и сестра с их семьями, которые недавно вернулись домой в Нью-Мехико. Сюда приезжали пятнадцать человек. Из них, племянников и племянниц жены - 10 человек. Эта толпа создавала шумную атмосферу всю неделю, которую они здесь были. Съезд состоялся в первую очередь по поводу юбилея - 50 лет свадьбы сестры и мужа, которые живут в нескольких милях от меня. На празднике, длившемся 2 дня, было 142 человека - большей частью члены семьи. Моя жена и я приняли участие в торжествах только один день - именно день юбилея, который был во второй день празднований. Приходилось с трудом вспоминать, кто кому родня и какой ребенок чей. Это было удовольствие, дружеская атмосфера, еда и т.д. Но, вспоминая наш возраст (75 лет жене и 76 лет мне), следует упомянуть здесь, что 50-летний юбилей нашей с женой свадьбы был 1 января этого года. Тогда мы просили наших детей не устраивать большого праздника, и они покорились нашему желанию. Бог отблагодарит их! Мы не чувствуем себя комфортно в больших сборищах. Но иногда, как в этом случае, мы бываем на них, и обычно это доставляет удовольствие, и вполовину не так страшно, как нам представлялось.
  Поздравляю тебя и твоего мужа с первым годом свадьбы. На фотографии, которую ты прислала, вы выглядите красивой и счастливой парой. Пусть жизнь будет хорошей у вас обеих. Я не могу помочь тебе, но будь упорна, Бася, двигаясь курсом подобным курсу твоего предка, Людвига Рагино, решившего, к счастью, переселиться в Соединенные Штаты Америки, даже не зная реально страны, ее людей, культуры и языка. Похвально твое стремление выполнить мечту. То, что твое решение было верно доказывает достигнутое тобой положением в обществе и на работе.
  А теперь о Нетти Алма (Nettie Alma) - моей сестре и Людвике, более известном его друзьям как Любимчик (Lovie) и об американских родственниках по браку. Он любил называть ее именем "klotska" (видимо "клецка") и его это имя обычно употребляли почти все, кто ее знал. Сидней Лютер (Sidney Luther) и Бад Паркер (Bud Parker) родили ее в Питсбурге, штат Нью-Гемпшир. Она была второй из их четырнадцати детей! ("Я последняя выжившая из четырнадцати!") Их было 12 мальчиков и две девочки! Нети родилась 2 сентября 1907 и умерла 25 декабря 1957 в Портленде (штат Мэн). Она и Любимчик поженились 15 октября 1929 в Портленде. Он родился 29 октября 1892 года в Минске в России и умер у себя дома в [Портленде] 12 ноября 1971. Обрати внимание на разницу в возрасте между ними! Она никогда не проявлялась и не казалась очевидной. Они оба были плотного телосложения и дополняли друг друга. Он был немного подвижнее ее. Она всегда выглядела более серьезной и строгой из них двоих. Хотя я никогда не забуду, как однажды Любимчик стукнул меня по подбородку так, что я перелетел через кровать и стукнулся о стену. Я учился в институте. Я пришел домой и объявил, что навсегда покончил с учебой. Я не занимался достаточно хорошо, очевидно отвлекаясь на другие вещи. Слово за слово и бац!! После этой стычки мои оценки начали выправляться, и я доучился до выпуска. Спасибо Любимчику, моему приемному отцу!
  Моя мать умерла, когда мне было девять лет. Мой родной отец потерял смысл жизни после смерти матери и нашел утешение в пьянстве. Второй причиной пьянства, я полагаю, стало то, что ни один из его сыновей не проявлял интерес к огромной ферме, который он и его жена старались воспитать в них все годы, пока ей владели. Ферма была успешным вложением денег, но конечно, содержание фермы стало невыполнимой мечтой после смерти моей матери (ей было всего сорок лет) из-за недостатка интереса к фермерству у кого-либо из парней. Оба Нетти и Любимчик вложили деньги в перестройку дома: укрепили фундамент, построили новую ванную комнату, заменили два подвала в сарае примыкающем сзади к дому. В моей памяти до сих пор остается этот дом, и его неудобство, особенно при сильных морозах зимой! А иногда бывают морозы до 40 градусов!
  Ферма окончательно перешла в собственность Нетти после смерти моего отца, а затем к Любимчику после смерти Нетти. Любимчик, затем, продал ферму из семьи из-за недопустимых расходов на нее. Я думаю, Любимчик наслаждался фермой. Летом Любимчик и его жена закрывали их ресторан, брали несколько своих работников и меня чтобы провести месяц на уборке урожая и принимать участие в других делах связанных с фермой. Это была работа другого вида, чем та, к которой привыкли горожане.
  Любимчик прибыл в Соединенные штаты в Портленд в 1913 году и получил гражданство в форте Девенс Айер (Devens Ayer) штата Массачусетс в 1918. Он был призван в армию, чтобы служить своей новой стране в первой мировой войне, и служил поваром. Это видимо подтолкнуло его к поступлению на работу в ресторан после увольнения со службы. Затем он был назначен главным управляющим четырех ресторанов входивших в цепь первоклассных ресторанов, с главной конторой в Хартфорде (Hartford), штат Коннектикут. Цепь ресторанов имела четыре отделения в Портленде. И здесь он встретил Нети Алму.
  Нетти приехала в Портленд после окончания высшей школы в Вермонте, чтобы работать в области управлением бизнесом. Она стала бухгалтером в той же цепи ресторанов, что и Любимчик. Кажется, Любимчик озаботился тем, что моя сестра так загружена работой, что ей некогда сделать перерыв на обед, и Любимчик стал приносить ей обед на ее рабочее место. Ее рабочее место находилось в другом здании примерно в квартале от места работы Любимчика. Я уверен, что у него был другой мотив, чтобы оказывать такие услуги моей сестре. Это очевидно сработало и привело к тому, что однажды они поженились!
  В конце концов, цепь ресторанов стала ликвидировать некоторые филиалы объединения в районе Портленда в из-за в великой депрессии, которая поразила страну 1929-1930 годах. Один ресторан остался, а Любимчик и Нетти рискнули выкупить его. Они преуспели. Решительно и настойчиво с несколькими верными друзьями они управляли рестораном, чтобы выжить и преуспевали до 1957 года. Затем они оба решили ликвидировать дело и уйти в отставку. Любимчик дожил до 1971. Они оба похоронены возле фермы на берегу реки на кладбище в графстве Луненбург штат Вермонт (so. Lunenburg, Vermont). Мы с женой бываем там в каждый мемориальный день. Мой отец и мать, и многие из родственников тоже там похоронены.
  Любимчик и Нетти не имели собственных детей. Они взяли меня к себе, когда мне было девять лет, и вырастили после смерти моей матери. Они стали мне приемными родителями. Они помогали и содействовали многим в семье.
  Я не помню, чтобы Любимчик когда-нибудь много рассказывал о себе, своем происхождении или семье, которую он оставил в России. Я вспоминаю, что он и сестра отправляли посылки с одеждой и другими подарками и иногда с деньгами для его сестры. Я помню встречу с Виктором Аксючиц, когда он приезжал в Портленд, чтобы встретиться с Любимчиком. Это было после смерти моей сестры, значит, это было после 1957 года. И я помню, что Виктор оставил сына в Польше. Я не помню, кто еще был с Виктором, когда он встречался с Любимчиком. Я, видимо, забыл, потому что они разговаривали на своем языке, многое было мне непонятно, а они все понимали. Память тускнеет с течением времени.
  В нескольких конвертах я посылаю тебе несколько снимков Любимчика и Нети, а так же его сертификат о гражданстве и его бумаги об увольнении из армии. Что касается фотографий или писем, которые могли быть в его семье, я боюсь, они были утеряны или уничтожены за время прошедшее после его смерти.
  Это было наиболее трудное и беспокойное переживание, через которое прошли мы вместе с женой. Мы были среди тех, кто нашел его после звонка соседей. Они сказали что мы, наверное, должны проверить, что с ним, потому что соседка видела его в одной и той же позе сквозь окно, когда они проезжали мимо его дома. Мы немедленно поехали, открыли дверь ключом и вошли в дом. Он сидел на своем любимом кресле-качалке с вечерней газетой развернутой на его коленях как будто он небрежно просматривал новости. Телевизор был включен и его свет освещал качалку. Это, по-видимому, давало достаточно света, чтобы соседка видела Любимчика несколько раз, когда проезжала мимо. Сцена, которую я увидел, когда вошел через дверь в комнате, заставила меня упасть на колени. Было очевидно, что он умер несколько часов назад. Оправившись от шока, мы вызвали полицию и его доктора, который констатировал смерть.
  Я вызвал его адвоката, который немедленно отдал распоряжения, которые я тогда посчитал обычными. Сегодня я желал бы быть тогда более агрессивным с адвокатом.
  Первым делом он захотел получить мой ключ от дома Любимчика. Я неохотно отдал ключ ему, Но я думал, что он должен быть более вежлив, когда он позволял моей жене и мне войти в дом и забрать некоторые личные вещи, такие как письма, рисунки и вышивки, которые делала моя сестра. Этого не должно было быть. Нас выставили из дома.
  Через несколько дней после похорон та же соседка сообщила нам, что в доме Любимчика, видимо, было большое собрание. Люди приходили и ходили по дому с корзинами в руках и выносили набитыми из дома.
  У моей сестры был старинный буфет, и множество изделий из раннего американского стекла, которые она собрала и никогда не вынимала на свет в последние годы, так же как и многое из тех вещей, что многое значили для меня и моей жены. Как пример, там могли быть рисунки и письма, которые принадлежали Любимчику.
  Я сказал адвокату, что я хочу получить фотографии моих детей, которые находились в доме, и он сказал мне, что они находятся у его брата (тоже адвоката) в гараже и что я могу забрать их. Я нашел их в отвратительном беспорядке. Стекло и рамки поломаны, царапины на покрытии и гравировке. Тот, кто собирал их в доме, не позаботился даже сложить все в картонные коробки.
  Я сомневаюсь, что что-то личное, имеющее ценность для семьи, что могло быть у Любимчика, было аккуратно сохранено. Я не знаю. Уверяю тебя, я никогда не видел или не могу вспомнить, что когда-либо видел фотографии семьи Людвика. Если бы они у него были, то это отложилось бы в моей памяти, если бы он мне их показывал. После смерти моей сестры моя жена заботилась о его корреспонденции, выписывала чеки, чтобы оплачивать его расходы, такие, как коммунальные услуги и прочее. Он не был достаточно грамотен, чтобы делать это самому. Он мог расписаться, но это был верх его возможностей в письменном английском или американском языке. По крайней мере, раз в неделю нам приходилось навещать его, и моя жена проверяла расчетные книги и наши двое старших детей смотрели вместе с ним телешоу, которыми Любимчик наслаждался больше всего. Он больше всего любил старые шоу Лоуренса Велка (Lawrence Welk) и новости. Он старался быть в курсе того, что происходит в мире и как решаются мировые проблемы. Я до сих пор помню еду, которую он готовил для детей и для нас, пока был жив.
  Все аттестовали его как превосходного хозяина. Моя сестра и он вкладывали средства в устройство дачи (лагерь Клецки-Любимчика) возле небольшого пруда недалеко от города. Почти каждый выходной во дворе их коттеджа была толпа гостей с обилием крепких напитков и хорошо накрытых столов с едой. Это надоедало мне иногда, потому что большинство из этих так называемых друзей никогда, кажется, не приглашали Любимчика и Нетти к себе. Это показывало мне, что дружба большинства из этих друзей покупалась, так сказать.
  Во время и после высшей школы, я работал в их ресторане, выполняя любую работу, которую бы Любимчик ни поручал мне. Я мыл посуду, резал овощи, раскладывал еду по тарелкам, работал в зале (это был кафетерий, как ресторан где люди, закончив обед, оставляли посуду на столе, а "мальчик" собирал посуду со стола, вытирал стол и уносил поднос с посудой на кухню для мытья). Я даже иногда работал кассиром, а иногда мне приходилось работать с книгами учета, особенно часто в конце месяца. Это было очень популярное кафе, особенно когда произошел наплыв портовых рабочих в районе Портленда во время второй мировой войны.
  Любимчик держал ресторан открытым 24 часа в сутки, чтобы собирать множество людей рано направляющихся или возвращающихся из порта. Я думаю, приветливость Любимчика к людям и приемлемые цены, были ключом к успеху ресторана.
  В 1943 году я был призван на службу в воздушные силы США. После базых тренировок, я был направлен в университет Tampa штат Флорида на ускоренный курс математики, после которого я был послан в Колорадо-Спрингс штат Колорадо для обучения сказочно новому для того времени процессу изготовления карт. Я получил квалификацию фотограмметрист и был прикомандирован ко второму фото-подразделению тринадцатого воздушного полка.
  Мы неожиданно были посланы в Немецко-Голландскую Новую Гвиану на юге Тихого океана. Работать пришлось в близко к линии боевых действий. Работа состояла в изготовлении карт местности в разведывательных целях и карт целей для использования и бомбовых налетах. Используемая система была как это ни странно, придумана немцами. Она включала использование самолета (Б-24 в нашем случае) оборудованного 3 фотокамерами специальным образом установленными под фюзеляжем воздушного судна. Там были камера, наклоненная вправо, вертикальная камера и камера с левым наклоном. Это позволяло снимать от горизонта до горизонта, во время полета по маршруту над местностью, карты которой необходимо было сделать. Весь процесс был назван трех камерным фотографированием местности или аэрофотосъемкой. Когда самолеты возвращались на базу, пленка проявлялась, затем проецировалась на огромный стол, чтобы имитировать полет. Полосы фильмов должны были перекрываться и на них присутствовали опознаваемые объекты и территории обработанные ранее. Затем использовались металлические шаблоны, чтобы добиться совпадения. Все, не совпавшие объекты, переносились на бумагу. Это был интересный и иногда головоломный процесс. Мы получили несколько благодарностей от различных командиров. Так что, видимо, наши усилия в военных действиях были замечены.
  К несчастью, у нас были потери. Один из самолетов взорвался при взлете, имея на борту девять человек, - это обычная команда Б-24, при аэрофотосъемке. Другой самолет просто исчез, а я был близок к тому, чтобы быть на его борту.
   Новый командир - пилот самолета, недавно прибыл из штатов, чтобы присоединиться к нашей команде. Вскоре после прибытия он захотел ознакомиться с самолетом и местностью окружающей местностью. Как он вообще получил разрешение на это, находится за гранью понимания, после случившегося. Перед взлетом с экипажем, он спросил, не хочет ли кто составить ему компанию. Мой сосед по палатке ворвался в нашу палатку и с восторгом звал меня принять участие и старался уговорить меня принять участие. Я отказался, сославшись на усталость после восемнадцатичасового дежурства в картографической комнате. Самолет не вернулся. Я вспоминаю, что там было четырнадцать человек на борту, а в обычных обстоятельствах бывает девять!
  Было проведено много поисков и высказано много предположений после исчезновения самолета. Во всяком случае, 21 год спустя, я наткнулся на статью в одной из наших местных газет, описывающую находку Б-24 2-го фото-эскадрона в густых джунглях в Новой Гвинее. Опознание проводилось по так называемым собачьим медальонам, которые должен был носить каждый. Мой сосед был среди опознанных.
  Значение случайностей никогда не замечалось и не осознается. Сегодня я иногда думаю о том, что было бы, если бы я последовал уговорам моего соседа и пошел в полет. Я уверен, что-то удержало меня.
  После увольнения со службы в 1946 я вернулся работать в ресторан до женитьбы (1950). Моя жена и я познакомились на встрече ассоциации фермеров (отцов нации), которую проводило небольшое отделение организации в Портленде. Я, Нети и Любимчик тоже были членами организации. Любимчик выступал в роли привратника, а Нетти была пианисткой. В 1950 году должность руководителя организации занимал я.
  Это был напряженный год! Женитьба в январе 1950, заботы о создании домашнего хозяйства, руководство ассоциацией фермеров, все влекло за собой немало работы. Стараясь увеличить число членов организации, мы организовывали ужины, чтобы пополнять почти исчерпанные средства. И конечно Любимчик и Нетти были очень преданы движению, занимались организацией этих встреч, для привлечения последователей из других районов. Я вспоминаю, что эти встречи и ужины, добавляли значительнее количество денег нашей казне. В то же время, мне, чтобы быть выглядеть значительным руководителем, требовалось слишком много работать, поэтому я отказался от второго срока. А сейчас, более пятидесяти лет спустя, ассоциация фермеров, которая, кажется, имела все, исчезла со сцены. Возможно, она еще осталось в некоторых небольших сельских районах страны.
  Моя жена Бетти (Betty) тоже родом из большой семьи. Второй ребенок из двенадцати! Я говорил, что я последний из четырнадцати, а она потеряла троих из своих братьев и сестер.
  У нас самих трое детей. Мальчик, девочка и еще мальчик: Керри-Скотт (Kerry Scott), Томми-Джейн (Tammy Jean) и Питер-Алан (Peter Alan) соответственно. Они все завели свои семьи.
  Керри (родился в 1951 году) и его жена Барбара (Barbara) решили не иметь детей. Со дня свадьбы у нее развился склероз мускулов, он прогрессировал и привел ее в инвалидное кресло. Она работала на городской почте. Она проработала там более двенадцати лет. Руководство старалось приспособить работу к ее возможностям, давая ей такие поручения, которые она могла выполнять с удобствами, возможными в тех условиях.
  Kerry всегда демонстрировал талант в приготовлении еды (как и его дядя Любимчик). Он и Барбара пару раз попробовали открыть ресторан, но без успеха. У Kerry сейчас свой бизнес по снабжению провизией и он этим доволен. И меньше головной боли, так он утверждает.
  Наша дочь Томми-Джейн (родилась в 1953 году) замужем и имеет одного ребенка от первого брака, который распался. Ее второй муж усыновил ее сына. У них нет общих детей. Ее сын Роберт (Robert) участвовал в войне в заливе, находился вначале в Германии, а затем в Кувейте. Он невредимым вернулся домой из этого приключения. Оба - его мать и он работают в том же почтовом отделении, что и жена Kerry. Муж Томми работает сварщиком на заводе металлоконструкций.
  Наш младший сын - Питер-Алан (родился в 1957) женат. Он и его жена Джанет (Janet) имеют двоих детей. Старшего зовут Джозеф-Кит (Joseph Keith), ему восемь лет, младшего зовут Ричард-Алан (Richard Alan), ему три года. Джанет выпускница Бостонского Камергерского колледжа и имеет степень по дизайну интерьеров. Она работала в универсальном магазине "Джордан Марш" (Jordan Marsh) начальником отдела домашней обстановки пока "Мейси" (Macy) - другой универсальный магазин из Нью-Йорка не купил магазин "Джордан Марш". Джанет решила не переходить в "Мейси" и разжаловала себя в домашние хозяйки. С тех пор она занимается детьми, каждый день, ведет домашнее хозяйство и, кажется, наслаждается этим. "Меньше проблем" - ее утверждение.
  Питер сейчас на гастролях с ансамблем "Phish", где он работает в группе света и звука. Когда он не гастролирует с ними, он работает на местное объединение на праздниках и постановках, которые бывают здесь, в соседних городах, а иногда и за пределами штата. С ансамблем "Phish" он работает уже несколько лет. Нынешние гастроли уже почти закончились, и скоро он будет дома.
  
  Я продолжал работать в ресторане после женитьбы. Но когда детей стало прибавляться, нам стало необходимо больше денег, я ушел из ресторана и пошел работать на оптовую базу по продаже оборудования. Я проработал там пару лет. Потом отец моей жены позвал меня на работу к нему в строительный бизнес. После двенадцати лет работы с ним я получил шанс и пошел работать в самый большой отель Портленда в их отдел эксплуатации.
  Через три года появилась возможность работать в школьном департаменте графства Портленд, города, где мы жили и где получали образование наши дети.
  Моя жена Бетти работала в этом же департаменте секретарем управляющего строительством и эксплуатацией. На доске объявлений школьного департамента она нашла работу для меня и моего ассистента. Я занял должность плотника. Здесь я отвечал за ремонт и обслуживание 17 школьных зданий, пока объединение и закрытие соседних школ не привело к сокращению их до 10. Я оставался на этой работе 19 лет и ушел в отставку по инвалидности после сильного приступа ревматизма. После лечения болезнь прошла, но это потребовало времени. Моя жена оставалась в школьном департаменте, после моего ухода еще 3 года проработав там в общей сложности 22 года.
  Множество обязанностей осталось у нас после выхода на пенсию: чтение, уход за садом, готовка, прогулки, присмотр за внуками. Сначала за одним, потом за другим. У них сейчас наиболее приятный возраст. Это двое детей Питера и Джанет. Довольно много времени прошло между двумя детьми Питера и другим внуком Робби (Robbie) сыном Томми-Джейн.
  Описанные обязанности - это главным образом занятия моей жены. Что касается меня, то я значительно меньше интересуюсь этими делами. Я занимаюсь чтением, и коллекционирую первые издания книг (в основном фантастики). Мне нравится слушать музыку, особенно фортепиано. У нас есть автомат для игры на фортепьяно и я всюду собираю пластинки для этого автомата. У нас значительных размеров коллекция. Число пластинок уже перевалило за 3000. Иногда я прореживаю ее, выбрасывая те, которые уже не играют или те, которые уже не нравятся. Садоводство мне не интересно, но иногда я помогаю жене в саду когда требуется обрабатывать землю культиватором. Готовка так же не мое занятие, как и прогулки. Я люблю вздремнуть и очень здорово с этим справляюсь!
  Вместе с женой мы получаем удовольствие от однодневных поездок в автомобиле. Жена называет это "книжной охотой" потому что обычно этим кончается поездка. Бетти обычно сидит в автомобиле и читает, а я внимательнейшим образом проверяю книжные прилавки в каком-нибудь магазине, который нам удается обнаружить или о котором нам рассказали. Мы любим бывать на так называемых "блошиных" рынках. Но последние пару лет они, кажется, становятся похожими на ремесленные выставки или коммерческие прилавки для различных штучек, таких как инструменты и тому подобным.
  Мы наслаждаемся "владением" двумя "кусачими" в виде двух догов Кава и Миссия. А примерно год назад у нас наш золотой ретривер слег из-за различных проблем с его здоровьем. Он прожил у нас четырнадцать лет. К концу движение причиняло ему страдание: он больше лежал, а чтобы встать, ему была необходима помощь. Его задние ноги иногда переставали держать его. В конце концов мы показали его ветеринару, тот осмотрел его рекомендовал усыпить. Ветеринар так же сказал, что сердце собаки бьется неравномерно. Это был еще один аргумент, чтобы убедить нас. Его срок прошел.
  
  В заключение, я должен отметить, что Любимчик имел тесные связи с польской общиной города. У него было много друзей, и он был членом различных обществ. Он был масоном 32 ранга. Он был членом ветеранской организации. Эта организация каждый год поднимала флаг на своем съезде в Вермонте. И как я уже писал, он был одним из организаторов, и пока длился съезд, он наслаждался деятельностью.
  Однажды он убил медведя и из шкуры вместе с головой сделал ковер. Он лежал около рояля в их гостиной. Я помню этот ковер, и он исчез, когда юристы очищали его дом после смерти. Как жаль.
  
  Бася! Я должен заканчивать. Я надеюсь, ты разберешь мой почерк. Я обещаю поискать сохранившиеся фотографии и все, что может заинтересовать тебя. Все, что найду, я пришлю отдельным письмом. Я склонен к неторопливости, так что будь терпелива. Как я уже отмечал, этим летом было много разных дел в разных областях, главное из которых - оформление помощи от государства престарелой нашей подруги-соседки. Ей почти 90 семьи у нее нет и последние пару лет ей необходима бытовая помощь. И это ужасно, что штат делает с ней, отбирая ее земельный участок.
  Возможно, мы будем поддерживать контакты, связанные Людвиком Рагино.
  
  Искренне Ваш, Кейл Лютер (Кеiil Luther).
  
  
   []
  Первая страница письма
  
   ---
  
  
  Лех Аксючиц - внук Флоры (сестры Яна) перевел на польский язык и издал в Польше воспоминания Яна Рагино
  
  Предисловие к польскому изданию 2003 года
  
  Я воспитывался у моей бабушки Флоры Аксючиц, урожденной Рагино. Это она воспитала во мне уважение к нашим предкам и к семейным традициям.
  Когда я был маленьким, мы жили в деревне. В то время в деревнях не было электричества, освещение было от керосиновой лампы. Тогда не было компьютеров, телевизоров, а радио было редкостью. Все интересное происходило в семье. Сегодня темп жизни настолько быстрый, что члены семьи, хотя и живут вместе, но часто живут не вместе, а рядом, сами по себе. А семья, состоящая из многих поколений - вообще редкость.
  Обедали мы вместе, что тоже способствовало общению семьи за столом. Говорили, как прошел день, много разговаривали о жизни нашей семьи на потерянных восточных окраинах Польши. Бабушка Флора часто рассказывала о земском имении Соболево, которое принадлежало нашим предкам. Она там родилась и провела свои самые лучшие, беззаботные, юные годы. Необыкновенно любила она это место, которое описывала нам, как свой "потерянный рай на земле". И сейчас, по прошествии нескольких десятилетий перед моими глазами встает картина: моя бабушка, с восторгом рассказывающая о своем Соболево. О ручье, который переплывала, об озере, о пригорке, поляне, окруженной лесом.
  Когда мне было 56 лет, я интенсивно занялся собиранием материалов, чтобы написать историю нашей семьи. Моей мечтой было ступить ногой на землю в имении наших предков - Соболево. К сожалению, мечта эта не могла сбыться. Из семейных преданий я знал только, что когда Польша получила обратно независимость в 1918 году, Соболево осталось сразу же за границей, на стороне советской России.
  На этих территориях в двадцатых годах XX века, из-за обязательной коммунистической коллективизации, социальная группа "землевладельцы" перестали существовать. Уже умерли все члены нашей семьи, которые еще помнили место расположения Соболево. С тяжелым сердцем, я обязан был согласиться с тем, что моя нога никогда не ступит на это историческое для нашей семьи место.
  Но никогда не говори - никогда.
  В 1920 году моя бабушка Флора вместе со своей семьёй перешла на польскую территорию, но её брат Ян Рагино остался на безбрежных просторах советской России. Эти брат и сестра очень любили друг друга, и каждый из них дожил до преклонного возраста. К сожалению, они так никогда и не встретились, хотя и предпринимали попытки найти друг друга в течение 50 лет.
  И вот 31 мая 2002 года я послал в Интернет на русском языке запрос - слово "Рагино". Так я нашел Алексея Рагино, который был внуком Яна Рагино - этого потерянного брата моей бабушки.
  Оказалось, что Ян Рагино оставил после себя воспоминания, в которых описывает свою жизнь, а тем самым жизнь наших предков в Соболево. Лучшего подарка получить я не мог. Воспоминания ответили на многие вопросы, которые я хотел бы задать своей бабушке Флоре, но, к сожалению, когда она жила, этих вопросов я ей не задал. Чтение это доставило мне много трогательных моментов, а самое главное - помогло увидеть Соболево - этот ручей, это озеро, этот пригорок и эту поляну, окруженную лесом.
  Желая поддержать непрерывной связь между нашими предками, которые ушли, и нами, которые живы, я издал воспоминания Яна Рагино в форме книги, которую сейчас ты, читатель, держишь в своих руках. В это предприятие я с удовольствием вложил много труда.
  Воспоминания были написаны на русском языке чернилами, а частично обыкновенным карандашом на тетрадных листочках, таким почерком, который мог прочитать только человек, который каждый день встречается с рукописными буквами кириллицы. Первый шаг, который надо было выполнить - это перевести текст в электронный документ на компьютере. Много сил в это дело вложила Лидия - дочь Алексея Рагино. Так переписанный текст был переслан мне через Интернет из России в Польшу.
  Всю дальнейшую работу: перевод с русского языка на польский и всю работу редактора сделал я сам. Наверное, я не избежал многих ошибок в моей работе, однако, думаю, что читатель это мне простит. Не все трудности, которые я встретил при обработке воспоминаний Яна, я смог победить своим увлечением. Пригодились хотя бы минимальные литературные способности. Понимаю, что у меня их нет. Но я боялся, что если задуманное не выполню, то этот важный для нашей семьи документ может остаться неизвестным для следующих поколений.
  Воспоминания Яна приближают к нам предков сквозь столетие и рассказывают, откуда они черпали радость, и какие у них были проблемы. Потомки Юзефа и Антонины Рагино - родителей Яна Рагино рассеяны по всему миру, я знаю их места жительства - США, Канада, Россия, Израиль, Польша и Белоруссия. Я хотел бы, чтобы этот документ дошел до всех. Я издал эту книгу, думая о них, и о тех, кто придет после них.
  Воспоминания имеют несколько сюжетных линий. Самая близкая моему сердцу линия - это сюжет, который описывает корни нашей семьи. Но чтобы лучше понимать описываемые события следует помнить исторический фон тех времен.
  Ян хорошо запоминал фамилии, которых перечисляет очень много. Кажется, что не всегда это необходимо. Так подумает человек посторонний. Но для Яна все они были важны, потому что они влияли на его судьбу. Я хотел бы, чтоб читатель в этой гуще фамилий не потерял наших семейных связей, поэтому поместил в конце книги генеалогическое древо родителей Яна Рагино и его семьи, которую он завел в России.
  Переводя и обрабатывая воспоминания Яна, я всегда имел в виду, что это исторический документ, который нельзя поправлять, хотя я увидел неточности исторические и повторение фактов, о которых уже было написано ранее.
  Ян начал писать свои мемуары с воспоминаний о своем брате Вильгельме. Сделал это по велению сердца, уже после смерти брата, как сам заметил "вместо некролога". Видим здесь красивый пример братской любви. Брат Вильгельм не был идеалом, но был братом, и этого для Яна достаточно.
  Я хотел сохранить расположение частей первоисточника, поэтому раздел "Вильгельм" поместил в конце книги.
  Воспоминания прерываются на 1921 году. Точно видно, что автор их не окончил. Внук Яна Рагино - Алексей Рагино говорил, что его дед, возможно, перестал писать потому, что хотел бы продолжать их объективно, хотел достаточно критично описать существующий в то время тоталитарный, коммунистический строй. Такой поступок был бы в то время для него рискованным, это подробно описано в эпилоге.
  Всем тем, кто хочет знать дальнейшую судьбу нашей семьи, предлагаю следующее чтение: воспоминания, которые написал я.
  Обращаюсь теперь к поколению, которое придет после нас: "Если кто захочет поддержать традицию, напишите дальнейшую часть нашей Семейной Саги".
  
  
  Лех Аксючиц
  Зелена Гура, сентябрь 2003 года
  
   ---
  
  Послесловие к польскому изданию
  
  
  Лех Аксючиц (Lech Aksiuczyc). Мое путешествие по следам предков.
  
  Благодаря воспоминаниям Яна Рагино, брата моей бабушки Флоры, я решился, поехать искать следы наших предков.
  Моя самая большая мечта была: побывать в хуторе Соболево. Я не мог этого сделать раньше, потому что нет больше в живых никого, кто мог бы точно определить местонахождение Соболева. Даже после знакомства с воспоминаниями, это было по-прежнему не просто.
  Богатые землевладельцы в восточной окраине России жили в отдельных хозяйствах - хуторах. С приходом советской власти - хутора, прекратили свое существование. В процессе создания колхозов землевладельцы были переселены в деревни. Это был жестокий, но простой способ, которым власть, смогла добиться полного контроля над сельской общиной. По решению властей, как и другие хутора, в двадцатых годах двадцатого века, перестал существовать хутор Соболево.
  Ян в своих воспоминаниях, нигде не указывает точного местонахождения Соболева, но на основе многих из его упоминаний этих мест, мне удалось его вычислить. Как выяснилось, я ошибся всего примерно на 3 км
  Область, где находятся наши корни, в настоящее время принадлежат Беларуси. Вместе с моей женой, Марией, в августе 2002 года мы поехали искать Соболево в Беларуси. Первая трудность, с которой, мы там столкнулись, это отсутствие в продаже карты нужного масштаба, где были бы указаны деревни. Это уже, пожалуй, последняя страна в Европе, которая считает, что такая информация является государственной тайной. Но нам повезло, и мне удалось купить, хоть и по большой цене, нужного мне масштаба карту Витебской области "для служебного пользования".
  Дальше пошло легче. Хотя хутора не существует уже 80 лет, и их названия нигде в официальных документах не используются, однако, местные люди продолжают называть эти места так, как их называли 100 лет назад. Старые люди показали нам, где лежало Соболево.
  Если читатель захочет, найти это место, то, будучи в Беларуси в Витебской области, он должен выехать на дорогу по направлению к Лепелю, и оттуда, из местечка Церковище к Пышно. Проехав 1800 метров от границы Церковище, на левой стороне вы найдете выезд к озеру, а направо будет Соболево.
  Мы оставили машину у дороги, а далее шли пешком. Прошли около 150 метров, перешли ручей, и нам открылся прекрасный вид. Я сразу понял - это Соболево. Обширный поляна окруженная смешанным лесом. Бабушка рассказывала мне, что все лето хутор был покрыт луговыми цветами небесного синего цвета. Прошло почти сто лет, и в этом краю ничто не изменилась, перед нами лежал ковер из цветов небесного синего цвета.
  У нас была схема расположения дома, который стоял в Соболево. Поднявшись на холм, мы обнаружили остатки выложенного из камня фундамента. Я достал схему-план дома, очертание и расположение комнат в точности совпали. В том месте, где была кухня, моя жена расстелила на траве салфетку, и мы провели символическую трапезу. Если вы, читатель захотите покушать в этом месте, привожу вам географические координаты с точностью до метров: северная широта - 55 градусов, 00,897 минут, восточная долгота - 28 градусов, 24,712 минут.
  Для меня это было очень трогательное переживание.
  Ян Рагино пишет, что в 1906 году вместе с братом посадили редкие в тех краях деревья - каштаны, клены и бук, нарисовали на земле большой круг и посадили по кругу. Спустя 21 год Ян видел это место последний раз. Он вспоминает: "Жалко, что мой брат Людвик, который садил эти деревья вместе со мной, не может увидеть, какое уютное место здесь образовалось."
  Я видел этот круг деревьев через 100 лет после посадки, и подумал: "Мои прадеды, там, на небе, видите как они красиво и величественно выросли? Соболево разрушилось, а ваш круг по-прежнему растет."
  Я вынул из фундамента один камень и увез его за 1300 километров в Зелену Гуру, там он вмурован в фасад моего дома.
  
  Благодаря воспоминаниям Яна также мы обнаружили забытое старое католическое кладбище - Перебежки примерно в 5 километрах от Соболева, и в 2 км недоезжая деревни Новая жизнь. Кладбище полностью в развалинах, древние могилы разрушены временем и людьми. Я поражен - один из немногих памятников, которые уцелели, оказывается памятник моему прадеду, Иосифу Рагино и его дочери, Эльжбеты, которые умерли в 1902 году. Географические координаты могилы: 54 градуса, 58,943 минут северной широты, 28 градусов, 24,437 минут восточной долготы.
  Весь год преследовала меня мысль, об этом кладбище, где находятся около двенадцати наших предков, о том, что и это кладбище и могилы так неухожены. В августе 2003 года мы с женой опять поехали в Республику Беларусь, чтобы привести в порядок могилы и поискать еще следы наших предков.
  Мы наняли этих двух молодых людей помогать нам, и в течение двух дней ремонтировали памятники. Перед поездкой лучший каменщик Зеленой-Гуры научил меня, как такая работа проводится, и у нас все хорошо получилось.
  
  Я уже цитировал в предисловии и снова предлагаю читателю отрывок из моим воспоминаний, там я более подробно описываю результаты нашей поездки:
  В своих самых смелых прогнозах я не подозревал, что они будут настолько плодотворны. В поездке в Беларусь мы также обнаружили деревню, где родился около 122 лет назад, мой дед, Владимир, муж моей бабушки Флоры. Помимо названия деревни у нас было очень мало данных. За истакшие десятилетия, названия этих мест изменялись. Мы должны помнить, что в разное время, эти земли принадлежали разным странам - России, Польше, Советскому Союзу, Германии, а недавно Беларуси. Каждое государство использовало различные варианты наименования одной и той же местности. После многих перипетий мы нашли деревню Вардомичи.
  В моем семейном архиве очень мало данных о семье и предках моего деда, Владимира. Ян Рагино в своих воспоминаниях о нем довольно часто упоминает.
  У меня есть, сделанные в 1941 году, фотографии некой Фроси Аксючиц, как это следует из подписи. Уже ни я, ни один из оставшихся в живых членов семьи не знали, какая она нам родственница. Когда я делал снимок на въезде в деревню на фоне таблички с ее названием, к нам подошла женщина, она спросила, чем этот снимок так для нас интересен? Получив ответ, она сообщила нам свою информацию. В деревне 120 жителей, и половина из них носит фамилию Аксючиц. Это был шок для меня, ведь я всегда был убежден, что моя фамилия встречается крайне редко.
  В этой деревне Аксючиц я попросил адрес старейшего жителя. Нас отправили к 93-летней женщине, которая все хорошо помнит и даже читает без очков. Мы не стали говорить, что мы родственники. Я показал ей привезенные фотографии. Она без колебаний заявляет, что это Фрося Аксючиц, ее мать была Аксючиц Агата, у который был брат, Владимир Аксючиц - мой дед. У Фроси тоже были дети с фамилией Аксючиц. Это мне не понятно, выходит, что у этой женщины были дети с ее девичьей фамилией. Моя собеседница объясняет - нет, здесь мы все носим эту фамилию - Аксючиц, и мужчины Аксючиц вступают в брак с женщинами, с этой же фамилией. В деревне Вардомичи мы нашли наших близких родственников, 86 - летняя Мария Арланкович - дочь Феклы, которая была сестрой моего деда, Владимира Аксючиц.
  Автор воспоминаний много пишет о той ветви семьи Рагино, которая поселились в хуторе Стодолище. Недавно я нашел потомков этой ветви по прямой линии, от Стефана Рагино. Это дамы Малгожата и Анна Чайковские (Czajkowski), которые живут в Гдыне. Вся семья в период между первой и второй мировыми войнами была депортирована в Сибирь, затем поселилась в Польше. Мы договорились встретиться для обмена семейными реликвиями
  Я хотел бы отметить здесь, внука автора воспоминаний - Алексея Рагино, которого я нашел через Интернет в России. Он гостил у нас со своей женой Наташей в июне 2003 года.
  Отношения между нашими семьями складываются самые родственные. Я знаю, что, несмотря на огромные расстояния, мы будем поддерживать отношения друг с другом до конца наших дней.
  
  Лех Аксючиц.
  Зелена-Гура, сентябрь 2003 года.
  
   []
  Лех Аксючиц в Белоруси в 2003 году на станции Зябки
  50 километров до Соболево, 25 километров к западу от Ушачи
  
   []
  Мария Аксючиц, жена Леха на фоне Соболева в 2003 году.
  
  
   []
  Карта окрестностей Соболева.
  Масштаб: 1см = 3 км.
  
   ---
  
  
  Купчая на Стадолище
  
   []
  
   []
  
   []
  
   []
  
  
  Купчая на Стадолище
  Расшифровка текста
  
  [начало страницы 1>
  Печать:
  АКТОВАЯ БУМАГА
  От 9 000 до 10 000 рублей
  
  Выписка из крепостной Минского Нотариального Архива книги по Борисовскому уезду за 1894 год N 4
  Страницы 140-146 N 25
  Тысяча восемьсот девяносто четвертого года июня второго дня явились к Ивану Петровичу Фотинскому, Минскому нотариусу, в контору его первой части города, на углу Соборной площади и Преображенской улицы, в доме N 1-5, известные ему лично и к совершению актов законную правоспособность имеющие: Губернский Секретарь Александр Рудольфович Фон-Пантцер и крестьяне Никодим и Людвиг Степановы Рагини живущие: первый в имении Зябки Дисненского уезда Виленской губернии, а последние двое в фольварке Весницке, Великодолецкой волости Борисовского уезда, в сопровождении лично ему известных свидетелей: отставного капитана Владимира Ивановича Волнянского, дворянина Юстина Игнатьевича Боровского и мещанина Иосифа Иосифовича Грамзе, живущих в Минске: первый по Московской улице, в доме Грейсера, второй по Захарьевской улице, в доме Грозовского и третий по Бобруйской улице, в доме Яницкого, объявили, что они, Фон-Пантцер и Рагини заключают купчую крепость на следующих условиях: Губернский Секретарь Александр Рудольфович Фон-Пантцер из собственно ему принадлежащего недвижимого имения Великие Дольцы Минской губернии, Борисовского уезда, доставшегося ему по купчей крепости, утвержденной Старшим Нотариусом Минского Окружного суда 28 июня 1888 года и по вводному листу совершенному Судебным приставом вышеупомянутого суда - Бурцевым 20 июля того же года продал крестьянам
  <конец страницы 1]
  
  [начало страницы 2>
  Никодиму и Людвигу Степановым Рагиням в общее их владение фольварк Стадолище мерою земли под разными угодьями пятьсот двадцать и одиннадцать сотых десятины, больше или меньше, сколько в натуре окажется, в границах согласно плану, составленному землемером Шкленником, подписанному сторонами и врученного покупщикам, а так же в том составе как заложен в Виленском Земельном Банке и как заявили стороны с землями: имения Малые Дольцы Сушинской, имения Мураги (Мураш?) малолетних Домброво, месными дачами, именья Великие Дольцы продавца и фольверка Лисины разных владельцев. Продажу эту он, Фон-Пантцер, учинитель: 1) со всеми продаваемому имению полями, лугами, лесами, водами, всякого рода угодьями и строениями; 2) со всеми тому фольверку обязательствами и законными исками, какие ныне состоят и впредь открыться могут; 3) на покупщиков Рагинев переводится долг Виленскому Земельному Банку, числящийся на продаваемом фольверке за выданную ссуду по залоговым свидетельствам Старшего Нотариуса Минского Окружного суда от 6.09.1888 года за N 265 и 2059 от 16.11.1893 года за N 11377 в размере 6000 рублей, какового долга в остальном его количестве сроке 01 июля сего года остается 5992 рубля 50 копеек на что они покупщики изъявили свое согласие и на ту продажу со стороны Виленского Земельного Банка препятствий не встречается, как это видно из отношения Правления того Банка на имя Старшего Нотариуса Минского Окружного Суда от 23 апреля сего года за N 5235 и 4) Покупщики принимают к исполнению в части упадающей на означенный фольверк Стадолище контракт утвержденный Старшим Нотариусом Минского Окружного Суда 19.08.1888 года на продажу: продавцом Фон-Пацером Рижскому купцу Оскару Васильевичу Фон-Зингобушу, торгующему под фирмою "Пиллау" на сруб леса из именья Великие Дольцы и его фольварков; сосновый еловый и дубовый
  <конец страницы 2]
  
  [начало страницы 3>
  толщиною не менее 5 вершков, а ясеневый не менее шести вершков считая с корою на расстоянии трех саженей от земли срок которому оканчивается 01.08.1900 со всеми правами выговоренными продавцом Фон-Пантцером от покупщика леса Фон-Зингбуша по освобождению и передаче из-под вырубленного товарного леса земли, входящей в состав этой продажи, а именно: не переданной в 1893 в количестве семнадцати десятин и имеемой быть переданной в 1899 году пятьдесят десятин, а также с правом получения от того же покупщика леса Фон-Зингбуша согласно вышепрописанного договора до окончания ему срока ежегодно по 300 штук вершин от срубленного леса. А взял он Фон-Пантцер, от покупщиков за означенный фольверк Стадолище денег серебром 10 000 рублей со включением в ту сумму переводимого на покупщиков долга Виленскому Земельному Банку, от каковой суммы пошлины и все расходы по совершению и утверждению этой купчей крепости по условию платят покупщики. А как до сей купчей крепости означенный фольверк никому другому не продан, никому, кроме Виленского Земельног Банка не заложен, по закону не передан, не отписан, в споре и под запрещением за вышеупомянутый долг Банку не состоит и ни в какой крепости не укуплен, то если кто в оной почему-либо станет вступаться и простирать претензии - продавец и наследники его покупщиков и наследников их обязаны очищать от тех вступщиков и от убытков, могущих произойти от того, как следует по законам. При совершении этой купчей крепости участвующим в оной сторонам объявлены: 64 статья приложения к 708 статье 1 части 3 тома Закона гражданского, издания 1887 года и 369 статья 5 тома Установления о пошлинах и представлены были ему, Нотариусу, упомянутые в этом акте документы. Акт сей, совершенный Старшим Нотариусом Минского Окружного Суда 30.06.1894 года, при чем взыскано пошлины: актовыми три рубля, крепостным четыреста рублей, за выпись шестьдесят копеек на запрещение три рубля и на публикацию три рубля и определено главную выпись выдать на гербовом листе в тридцать шесть рублей
  <конец страницы 3]
  
  [начало страницы 4>
  Губернскому Секретарю Александру Рудольфовичу Фон-Пантцеру. В сем акте поправленными словами на страницах: 141 "Старшим", 142 "выданную" и на 146 дописанному "на запрещение 3 рубля" верить. И.О. Старшего нотариуса Калюжин.
  
  Выпись эта слово в слово сходная с актом внесенным в крепостную книгу, записана в реестр 1894 года под N 835 и выдана Губернскому Секретарю Алесандру Рудольфовичу Фон-Пантцеру июля 4 дня 1894 года. В этой выписи поправленным словам: на второй странице "Стадолище", "земли", "сторонами", "тридцать", на третьей странице: "ясеневый", "вырубленного", "состава", "тысяча", "ему", "ежегодно", "акты" и приписанным на третьей странице словам "на запрещение три рубля" - верить.
  
  И.Д.СТАРШЕГО НОТАРИУСА подпись
  Печать
  <конец страницы 4]
  
  ---
  
  http://forum.vgd.ru/45/25676/170.htm
  Частные владельческие хозяйства Велико-Долецкой волости в 1916 году:
  
  1. Им. Малые Дольцы, владелец Сушинский Эдуард Донатович, дв.
  2. Им. Великие Дольцы, владелец Филлипов Сергей Тертиевич, дв.
  3. Им. Мазулино, владелец Филлипов Сергей Тертиевич, дв.
  4. Им. Казимирово, владелец Оскерко Старислав Д., дв.
  5. Им. Антоново, владелец Рогалевич Иван Фаддеевич, дв.
  6. Им. Стодолище, владелец Рагино Людвик Степанов, крест.
  7. Им. Путилковичи, владелец Веренько Вацлав Адольфович, дв.
  8. Им. Липники, владелец Жванская Валерия Казимировна, дв.
  9. Им. Соболево, владелец Регино Казимира У., крест.
  10. Им. Садки, владелец Шкитко Марк Павлович., Лепельский мещанин.
  11. Им. Садки, владелец Шкитко Мария Антоновна., Лепельская мещанка.
  12. Им. Михаловщина, владелец Витковская Ядвига Львовна., крест.
  13. Им. Зуйница, владелец Илькевич Эмильян Ильич., крест.
  14. Им. Казимирово, владелец Анржеевская Францишка Яковлевна, дв.
  15. Им. Усохи, владелец Жижневская София Пиусовна, дв.
  16. Им. Листовадка, владелец Шатыбелько Иван Тванович., крест.
  17. Им. Антоновка, владелец Михнович Анастасия Станиславовна, дв.
  18. Им. Запоровно, проживает Мойсеенок Кондратий Петров., крест. Принадлежит Шатыбелько И.И., крест.
  
  
  ---
  
  
  http://www.vse-adresa.org/book-of-memory/bukva-16/name-1/surname-21/repression-0
  Рагино Ян Иосифович. Книга Памяти Жертв Коммунистического Террора
  
  Рагино Ян Иосифович: 1887 года рождения
  Место рождения: Минская губ.;
  белорус;
  Инженер крайжилуправления;
  место проживания: г. Барнаул.
  Арест: 01.07.1941
  Осужд. 21.02.1942 Особое совещание при НКВД СССР. Обв. по ст. 58-10 ч.2
  Приговор: 8 лет. Освобожден от наказания досрочно Новосибирским облсудом 8.01.1943 по состоянию здоровья.
  Реабилитиация 08.06.1989
  Реабилитиациялитирован прокуратурой АК
  Источник: Книга памяти Алтайского края
  
  
  ---
  
  
  
  Родословные
  
   []
  
   []
  
   []
  
   []
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"