Рахлис Лев : другие произведения.

Петуховская маца

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    От автора Поэма эта в некотором смысле уникальна - ни конца, ни середины. Только начало. Три главы, как у дракона. Вместо предполагаемых двадцати, а то и двадцати пяти. Планы были, конечно, не шуточные. Впрочем, к чему ворошить их пепел? И всё-таки, вопрос самому себе, просто так, из праздного любопытства: а не продлить ли тот, сорокалетней давности литературный полёт, прерванный когда-то чьими-то выстрелами прямо на взлёте? Думаю, уже поздно. Крылья не те, и небо другое, и ветер встречный приутих, словно бы выдохся от долгого пути. Исчез заодно и постояный спутник моих фантазий тогдашних - трепет. А без таинственного присутствия его дыхания полёт - не полёт. В ту челябинскую пору я уже был женат, маленькая дочь только-только первые шаги свои делала, и жили мы в молодёжном женском общежитии, где я работал... должность у меня была такая смешная - воспитатель. Днём я воспитывал, значит, девиц непутёвых, привечавших парней у себя в комнате дольше положенного срока, а по ночам, на кухоньке в два с половиной квадратных метра, где-нибудь в уголочке пристраивался и над белым листком бумаги колдовал. Иногда до рассвета. ... Небольшое местечко первых послевоенных лет, наполненное говором бабелевских и гоголевских персонажей. Такой перекрёсток, где еврейская речь вливалась незаметно в украинскую и потом, обогащённая, впадала в русскую, образуя какую-то невероятную смесь акцентов и интонаций. Одним словом, маленькая Одесса, - вот что такое то моё, подарившее мне жизнь, местечко, куда я любил уноситься в ночное время и бродить по его прямым и однообразным улочкам, вслушиваясь в своё детство. Так постепенно я выходил (ударение на первом слоге) три главы своего повествования и остановился у ворот четвёртой. Пасхальное название поэмы пришло сразу, до её написания, так как, по замыслу, маца должна была стать очень существенным персонажем задуманного сюжета. Но, увы, не стала. Пасха так и не наступила для моих героев. Для читателей - тоже. Ну, да ладно, чего сокрушаться? Кое-что всё же написалось. Авось, и не зря.

   Лев Рахлис
  
   Петуховская маца
   Неоконченная поэма
  
  
   Вместо предисловия
  
  
  
   Я. Меня зовут Боря. Я живу с мамой, папой и сестрой Рахилей. Я расскажу вам о них.
   МАМА. Он расскажет о нас. Как вам это нравится? Исак, ты слышишь, он расскажет о нас. Почему же ты молчишь, Исак?
   ПАПА. Э-э, почему я молчу... Где-то вчера я прочитал на заборе: "Меняю одну сорокалетнюю жену на две двадцатилетних". Так я-таки не против.
   МАМА. Молчи, старый ловелас. Посмотри лучше на Рахилю, на ней лица нет. О чем ты думаешь, Рахиля?
   РАХИЛЯ. О чем думает девушка, когда ей 24 года? Я тоже думаю об этом.
   Я. Иосиф Соломонович, скажите и вы что-нибудь.
   ШАПИРО. Если это нужно, я могу сделать пару слов. У моей скрипки четыре струны и тысячу друзей. Хорошо, что не наоборот.
   МЕНДЕЛЬ. Боря, выпусти и меня на минутку.
   Я. Пожалуйста, дядя Мендель, выпускаю.
   МЕНДЕЛЬ. Род приходит и род проходит. Мой род уже проходит. Не забывай меня, Боря: в твои ребяческие годы я чесал тебе спину.
   ШМЫЛЫК. Я никому не чесал спину, но если вам нужно починить валенки или ботинки, так я могу это сделать за пару копеек.
   ХАЙКА. Подумаешь, пару копеек. Что такое пара копеек на сегодняшний день? Это два раза ничего, как говорит мой муж Хаим.
   ХАИМ. Я говорю! Я ничего не говорю. За меня говорит Хайка. Чтоб вы это знали.
   Я. Ну, вот мы и представились. Если вам охота познакомиться с нами ближе, смотрите дальше.
  
  
  
  
  
  
   Глава первая
  
   По пятницам, когда наступит вечер
   И ставни закрывают на засовы,
   Мать ставила на подоконник свечи
   И зажигала их не торопясь.
   Потом к лицу ладони прислоняла,
   Бубнила что-то быстро и невнятно,
   И мне казалось, что у нас в квартире
   Жужжит неуловимая пчела.
   А после окончания молитвы,
   Убрав с лица шершавые ладони,
   Она торжественно провозглашала
   Восшествие Субботы на престол.
   Мать почитала этот день, как праздник,
   Стол украшала скатертью особой,
   С цветами, вышитыми, будто бы живыми,
   Как полевые васильки.
  
   Мы жили в небольшом районном центре
   С названием куриным - Петуховка.
   На Украине есть такое место,
   Ничем не знаменитое пока.
   Росли в деревне яблони и сливы,
   Текла река, мальчишкам для забавы,
   Довольно средняя стояла школа
   И неказистый деревянный клуб.
  
   Мы в это время были пацанами.
   Устраивали драки меж собою,
   И после каждой шумной потасовки
   Носили, как заплатки, синяки.
  
   Боясь, чтоб из меня не вырос олух,
   Родители мои решили как-то
   Договориться с местным музыкантом,
   Единственным в деревне скрипачом,
   Который бы три раза на неделе,
   За плату, разумеется, не даром,
   Меня учил бы хитрому искусству
   И делал человека из меня.
  
   Иосиф Соломонович Шапиро,
   Как говорят, нередко был "под мухой",
   И красный нос, похожий на картошку,
   Не очень украшал его лицо.
   Берег он скрипку в бархатном футляре,
   Ласкал ее, лелеял, как ребенка,
   Ухаживал за ней благоговейно
   И канифолью натирал смычок.
  
   На свадьбы, вечеринки и гулянки,
   На похороны или на поминки
   Иосиф Соломонович Шапиро
   Всегда, как на работу приходил.
   Отстегивал зажимы на футляре,
   Пощипывал кривым мизинцем струны,
   И осторожно, затаив дыханье,
   Неторопливо скрипку доставал.
   Он с нею никогда не разлучался.
   Таскал ее по чайным и столовым.
   Они смотрели вместе кинофильмы
   И покупали в магазине хлеб.
  
   И вот однажды, кажется, в субботу,
   Когда мы пили всей семьей цикорий,
   К нам кто-то тихо постучался в дверь.
  
   Моя сестра подпрыгнула со стула,
   Как будто укололась об иголку,
   И, поправляя на ходу прическу,
   Смущенная, помчалась в коридор.
   А я-то знал - подслушал в разговоре -
   Она ждала визита кавалера,
   Что должен был приехать в Петуховку
   Для выбора невесты и жены.
   Подстроил этот выбор дядя Мендель,
   Великий и непревзойденный сводник,
   Который мог свести кого угодно
   За соответствующий магарыч.
  
   Я помню, как утюг работал с жаром,
   Наглаживая для Рахили платье,
   Которое узорами цветными
   Стремилось тоже жениха сразить.
  
   Родители мои молили Бога,
   Чтоб жениху понравилась невеста
   И, если все пойдет благополучно,
   Сыграть на пасху свадьбу - и конец.
  
   Итак, однажды, кажется, в субботу,
   Когда мы пили всей семьей цикорий,
   К нам кто-то тихо постучался в дверь.
   Моя сестра подпрыгнула со стула,
   Как будто укололась об иголку,
   И, поправляя на ходу прическу,
   Смущенная помчалась в коридор.
  
   Но ожиданья иногда бывают
   Обманчивее, чем прогноз погоды.
   И на пороге, кашляя в ладошку,
   Иосиф Соломонович возник.
   Он положил на табуретку скрипку.
   Протер очки с изломанною дужкой,
   Потом своей замусленной перчаткой
   Стал обметать с одежды мокрый снег.
   Я видел, как сестра моя Рахиля
   У вешалки растерянно топталась
   И очень долго не могла повесить
   На толстый гвоздь холодную шинель.
  
   Навстречу гостю мать засеменила,
   О фартук наспех вытирая руки.
   - Иосиф Соломонович, входите,
   Вы будете у нас желанный гость.
  
   И он вошел, поздравствовался с нами,
   Сел на скрипучий стул, со мною рядом,
   Усы заиндевелые пригладил
   И на колени скрипку положил.
  
   И завязалась мирная беседа,
   Со вздохами и прочими вещами
   О том, что петуховский парикмахер
   В Житомире недавно побывал
   И слышал от людей авторитетных
   (А им нельзя, конечно, не поверить)
   О предстоящей денежной реформе,
   Которая барышников прижмет.
  
   Моя сестра сидела и молчала,
   Отец неторопливо пил цикорий,
   Иосиф Соломонович курил.
   И только мать стояла, как оратор,
   Размахивая смуглыми руками,
   И философствовала, как могла:
  
   - Вот до войны у нас хозяйство было:
   Корова, куры, огород у речки,
   А в комнате - висячий телефон.
   Мы свято соблюдали все законы -
   Религиозные, мирские-
   И слава Богу, жили - ничего.
   Когда же объявился этот Гитлер,
   (Чтоб он в гробу сто раз перевернулся),
   Все сразу полетело кувырком.
   Мы быстренько собрали наши тряпки,
   Сложили все, что можно на подводу,
   И с тысячами беженцев совместно
   Поехали, куда глаза глядят.
   И тут пошло - несчастье за несчастьем.
   На следующий день, с дороги прямо,
   Исака моего берут на фронт.
   А я осталась с пятилетним сыном
   И с дочерью несовершеннолетней
   В товарняке, ползущем на Урал.
   И только Богу одному известно,
   Что испытала я за эти годы
   И сколько слез в косынку пролила.
   Но, слава Богу, замолчали пушки,
   (Типун им на язык всем этим пушкам),
   И мы вернулись в нашу Петуховку
   И стали все сначала начинать.
  
   Пять лет ждала я моего Исака,
   Как ожидают на вокзале поезд,
   А он запаздывает, хоть умри.
   Но, наконец, из самого Берлина,
   В военной форме, в звании сержанта,
   С буденновскими длинными усами
   Вернулся долгожданный наш Исак.
   Три ордена привез он, пять медалей,
   Один радикулит и два раненья
   И, между прочим, больше ничего.
  
   Отец мой встал со стула, улыбнулся,
   За ухом почесал коротким пальцем
   И , к матери приблизившись вплотную,
   Ей на плечо ладошку опустил.
   - Ну, хватит, Ида. План воспоминаний
   Ты на сегодня выполнила честно.
   Не злоупотребляй терпеньем гостя,
   Позволь ему цикорий свой допить.
  
   Вдруг наша сумасбродная Рахиля
   Насторожилась, вытянула шею
   И, радостная, бросилась к окну.
   За нею - мать, потом отец - за ними,
   И я туда же, так, для интереса,
   (Авось дерется кто-нибудь).
   Иосиф Соломонович Шапиро
   Не выдержал и тоже приподнялся,
   И, удивленный всем происходящим,
   В недоуменьи выглянул в окно.
  
   Cказал отец:
   - Скажи по правде, Ида,
   Ты что-нибудь там видишь, на дороге?
   - Убей меня - не вижу ничего.
   - А ты, Рахиля, ты-то что-то видишь?
   - Нет, папочка, я ничего не вижу,
   Я думала, что это ОН идет.
   - Ты думала! Хорошенькое дело!
   Со стороны бы кто-нибудь взглянул бы,
   Как мы стоим, глазея на дорогу -
   Пять дураков у одного окна.
   Ну, ладно, больше не дури, Рахиля,
   Сдвинь поплотнее эти занавески
   И сядемте на прежние места.
  
   А на дворе темнело постепенно,
   Безлюдней становилась Петуховка,
   И мне казалось: никого на свете
   Нет, кроме нас, сидящих за столом.
  
   И чтоб не слушать скучных разговоров,
   Я бархатный футляр, как кошку, гладил,
   Потом неразговорчивого гостя
   Упрашивал на скрипке поиграть.
   А мать моя обрадовалась даже:
   - Ну да, конечно, что-нибудь сыграйте
   Для сына, для Рахили, для Исака
   И для меня сыграйте что-нибудь.
  
   Иосиф Соломонович покашлял,
   Раскрыл футляр, как собственную душу,
   Мизинцем наспех пробежал по струнам
   И осторожно скрипку приподнял.
  
   На пожелтевших от куренья пальцах
Заметил я обкусанные ногти,
   Короткие и толстые, как панцирь
   У черепах.
   И как-то широко расставив ноги,
   Полуприкрыв глаза по-стариковски,
   Задумался о чем-то сокровенном
   И помрачнел внезапно музыкант.
   Прошло всего не более мгновенья
   Нетерпеливого, немого ожиданья.
   И вдруг смычок, похожий на рапиру,
   Коснулся струн и тишину пронзил.
  
   И разлилась по комнате вечерней
   Мелодия, знакомая до боли,
   И стала биться головой об стенки
   Старинная еврейская печаль.
   Я думал: отчего такое горе
   У этих струн, у этой старой скрипки,
   У этих очень пожелтевших пальцев
   И, наконец, у этого смычка.
   Ведь и войну уже похоронили,
   Два года, как войну похоронили,
   И наша Петуховка уцелела,
   И мы остались живы как-никак.
   А звуки, словно слезы выливались
   Из-под смычка, плывущего по струнам,
   Как плавает корабль одинокий
   Наперекор бушующим волнам.
  
   И странно так: от исповеди грустной
   Мне становилось почему-то легче,
   Как будто бы я искупался в речке
   И душу струями омыл.
   Хотелось крикнуть: "Люди, птицы, звери,
   Пожалуйста, оставьте побыстрее
   Свои берлоги, гнезда и жилища
   И слушайте, что скрипка говорит.
   Пожалуйста, оставьте побыстрее
   Свои кастрюли, вилки, чашки, ложки,
   Свои заборы, ссоры, сплетни, войны -
   И слушайте, как скрипка говорит.
  
   А скрипка говорила, словно пела,
   По-женски, мягко, бархатно и чисто.
   И мать моя вздыхала то и дело
   И трогала передником глаза.
  
   И странно так: от исповеди грустной
   Мне становилось почему-то легче,
   Как будто бы я искупался в речке
   И душу вечностью омыл.
  
  
   Глава 2
  
   - Ну вот, - сказала, сокрушаясь, мама, -
   Какой ты всеґтаки неаккуратный, Боря,
   Вторую зиму валенки таскаешь,
   И посмотри же - нет на них лица.
   Я посмотрел - лица не оказалось.
   Носки, как говорится, есть просили,
   А задники настолько прохудились,
   Что требовался капремонт.
   -Ах, боже мой,- вздохнула мать, кивая
   Своею поседевшей головою,-
   Куда ни глянь, кругом одни расходы,
   Кругом одни расходы без конца.
   Но что поделаешь?
   Послушай, Боря,
   Ты знаешь дядю Шмылыка, конечно.
   Пойди к нему, сапожник он хороший,
   Пускай починит валенки твои.
  
   Недалеко от сельского совета,
   По улице Островского, 17,
   Жил очень тихий, очень неприметный ,
   Обиженный судьбою человек.
   Когда его природа создавала,
   Я думаю, она была не в духе
   И наградила внешностью такою,
   Как будто был он грешен перед ней.
   Куда-то в плечи шея провалилась,
   Одна нога была другой короче,
   А руки длинными казались, словно плети,
   И на спине торчал, как чирей, горб.
   Снимал он комнату, размером в 10 метров,
   Имел топчан, кровать, две табуретки,
   Сапожный инструмент, другие вещи,
   Которым грош-цена в базарный день.
  
   И вот сижу я в комнате, пропахшей,
   Пожалуй, всеми запахами кожи,
   И все смотрю, как опытный сапожник
   Усердно вертит валенки мои.
   Он спрашивает, как учусь я в школе,
   Хожу ли в лес на самодельных лыжах,
   Какую книжку прочитал последней
   И почему на лбу моем синяк.
  
   Он говорит:
   "Сапожное искусство,
   Родившееся в древности глубокой,
   Похоже чуточку на хирургию,
   Да не обидятся врачи.
   Мы тоже операции проводим,
   И потихоньку возвращаем к жизни
   Ботинки, туфли, валенки, галоши
   И радуемся этому всегда.
   Что важно? Это знать, на что ты годен,
   Чтоб зря не рипаться в Наполеоны.
   Уж если, скажем, ты родился мухой,
   То не кричи, что ты индийский слон.
   Пускай мне обрубают руки-ноги,
   Но я скажу, а ты запомни, Боря,
   Что лучше быть сапожником хорошим,
   Чем никудышним королем".
  
   Со скрипом, медленно раскрылись двери -
   И в комнату ворвался свежий воздух,
   Настолько свежий и такой прохладный,
   Что я поежился слегка.
  
   А между тем, в овчином полушубке
   И валенках на войлочной подошве,
   Спиною к нам в дверях застрял вошедший,
   Сморкаясь громко в носовой платок.
   Затем он двери за собой захлопнул,
   Надвинул шапку на седой затылок,
   Прикрыл ее воротником высоким
   И задом наперед пошел на нас.
  
   Я, помнится, немного струсил даже,
   К лежанке отскочил непроизвольно,
   Схватил подушку, так, на всякий случай,
И стал, как говорится, выжидать.
   И не успел я ахнуть, как вошедший
   Рванулся к Шмылыку и с табуреткой вместе
   Его подбросил тут же над собою
   И неожиданно захохотал.
  
   Да, это был, конечно, дядя Мендель,
   Великий и непревзойденный сводник,
   Который мог свести кого угодно
   За соответствующий магарыч.
  
   А Шмылык побледнел и с перепугу
   Занес мой валенок полудырявый
   Над головой хохощущего гостя,
   Известного в деревне шутника.
  
   -Привет тебе, достопочтенный Шмылык,
   Я вижу ты немного напугался,
   А почему? Ведь я не "черный ворон"
   И по ночам людей не тормошу.
   Я безобидный маленький стекольщик,
   Которому уже седьмой десяток,
   Но у которого еще хватает силы,
   Чтоб с табуреткой Шмылыка поднять.
  
   И снова перепуганный сапожник
   Взлетел под потолок на табуретке,
   А старый Мендель, бороду пригладив,
   Сказал: "Ну ша, я больше не игрок".
  
   Он снял свой престарелый полушубок,
   Уселся тяжело на табуретку,
   Сапожника похлопал по затылку:
   "Что новенького, Шмылык?
   Как живем?
  
   Очухался достопочтенный Шмылык,
   Причмокнул пересохшими губами,
   И валенок поправив меж коленок,
   Взял деловито шило и вздохнул.
   -Как я живу? Что вам сказать на это?
   Вы кушали когда-нибудь горчицу?
   Так это же повидло по сравненью
   С тем, как живу я в этой конуре.
   Так и живу, не делаю гешефты,
   А зарабатываю честную копейку
   Своим горбом.
   -Все это так, достопочтенный Шмылык,
   Как то, что мы имеем на сегодня...
   Да... Что же мы имеем на сегодня?
   Ах, совершенно верно - выходной.
   Но мне, как видишь, не сидится дома,
   Хочу помочь тебе одним советом,-
   Заламывая с перестуком пальцы,
   Стекольщик посмотрел по сторонам.
  
   Полуприсев на низкий подоконник,
   Я с нетерпеньем ожидал, когда же
   Мои залатанные тихоходы
   Вернутся на ноги ко мне.
   -А-а, Боря, добрый день, как поживаешь
   Что новенького, как твои успехи,
   Чем занимаются сегодня папа, мама,
   Как самочувствие сестры?
   Да, кстати, передай своей Рахиле,
   Пусть не волнуется,
   Скажи, что дело в шляпе,
   И что на днях,
   Во вторник или в среду
   Буквально все решится для нее.
  
   И снова старый Мендель повернулся
   К сапожнику лицом и как-то быстро
   Они забыли о моей персоне,
   Толкуя про свои дела.
  
   Стекольщик стал доказывать соседу,
   Что жить холостяком большая глупость,
   Что ни к лицу мужчине варка, стирка,
   Что есть дела намного поважней.
   Ведь показал многовековый опыт,
   Что все порядочные, стоящие люди
   В своем дому имеют повседневно
   Одну жену.
   Любовница не в счет.
   И если так заведено на свете,
   То почему, достопочтенный Шмылык,
   Ты до сих пор еще холостякуешь?
   Достопочтенный Шмылык, почему?
   -Ах, что вы, Мендель,- выдохнул сапожник,-
   Кому я нужен со своей болячкой,
   Которая торчит на ровном месте,
   Как у туриста за спиной рюкзак.
   Вы думаете, мне бы не хотелось
   Иметь в дому прекрасное созданье,
   Чтоб слушать шелест ситцевого платья
   И женское дыханье ощущать?
   Вы думаете, мне бы не хотелось
   Хоть иногда рукою прикоснуться
   К припудренной щеке, к смолистым косам
   И полукруглым женственным плечам?
   Ведь как-никак, я все-таки мужчина,
   Горбатый ли, хромой ли - безразлично,
   И женской ласки и заботы женской
   Мне хочется.
   Я - тоже человек.
   Но что поделать, если в Петуховке
   И девы старые и вдовы пожилые
   Систематически передо мною
   Красавиц корчат из себя.
   Поэтому вполне закономерно
   В моем дому царит уединенье.
   И как могу я думать о женитьбе,
   Когда я думать не могу о ней?
  
   - Все это так, достопочтенный Шмылык,
   Как то, что мы имеем на сегодня...
   Да... что же мы имеем на сегодня?
   Ах, совершенно верно - выходной.
   Но мне, как видишь, не сидится дома.
   Есть у меня одна кандидатура,-
   Признался, наконец, великий сводник
   И громко высморкался в носовой платок.
  
   Я вздрогнул
   От пронзительного звука,
   Напоминающего вой сирены,
   А Мендель, поднимая кверху палец,
   Невозмутимо продолжал:
   - Кандидатура - прямо-таки цимес,
   Житомирская, с городской пропиской,
   Расчетливая, словно инкассатор,
   И вездесущая, как финотдел.
   Она не первой свежести, конечно,
   Но не последней молодости, кстати.
   И груди у нее побольше наших,
   И косы на затылке подлинней.
   А зубы без щербинок, без коронок,
   Белее, чем вот эти занавески.
   Лишь перед сном в порядке гигиены
   Она кладет их в чашечку с водой.
   Зовут ее Розалия Петровна,
   Розалия Петровна Одуванчик,
   Такая привлекательная дама,
   Как пончик или пирожок.
   Я выяснил: она уже согласна
   С тобою встретиться в районе загса,
   И если ты артачиться не будешь,
   Соединяйтесь вместе - и конец.
  
   - Ах, что вы, Мендель,- выдохнул сапожник,-
   Я столько лет уже холостякую!
   И как могу я думать о женитьбе,
   Когда я думать не могу о ней?
  
   - Достопочтенный Шмылык, не артачься,
   Она согласна на твою болячку,
   Но при условии, что ты дашь слово
   На женщин посторонних не смотреть.
   Чтоб я так жил, тому назад лет сорок
   Я тоже обещал своей невесте
   С другими женщинами не якшаться,
   А выходило все наоборот.
   И ты пообещай. Ведь ты-то знаешь,
   Что обещанья ничего не стоят,
   Тем более, сейчас такое время -
   Мы все на обещаниях живем.
   Даю тебе три дня на размышленья,
   Не делай опрометчивого шага,
   Как тот старик, что золотую рыбку
   Поймал и, не подумав, отпустил.
   Ну вот и все,- сказал великий сводник
   И, покряхтев, поднялся с табуретки,
   И, надевая рыжий полушубок,
   Меня увидел у окна.
  
   -А-а, Боря, добрый день, как поживаешь
   Что новенького, как твои успехи,
   Чем занимаются сегодня папа, мама,
   Как самочувствие сестры?
   Да, кстати, передай своей Рахиле,
   Пусть не волнуется,
   Скажи, что дело в шляпе,
   И что на днях,
   Во вторник или в среду
   Буквально все решится для нее.
  
   И не дождавшись моего ответа,
   Поручкался со Шмылыком и вышел.
   А через час, примерив тихоходы,
   Я побежал на улицу стремглав.
  
   Я жмурился от солнечного света,
   От снега, что блестел, переливаясь,
   Как елка в нашем неказистом клубе
   Под Новый год.
  
   Как хорошо зимой на Украине
   В какой-нибудь глубинной Петуховке.
   Когда горит невидимое солнце
   И падает неторопливый снег.
   Как хорошо, меж елей пробираясь,
   Скользить на лыжах утренней порою,
   Где нет очередей за керосином
   И хлеб по карточкам не выдают.
   Я заскочил домой,
   Сказал Рахиле,
   Пусть не волнуется,
   Что дело в шляпе,
   И что на днях,
   Во вторник или в среду
Буквально все решится для нее.
   Она меня расцеловала крепко,
   Пришила пуговицу на фуфайке,
   И я помчался с лыжами под мышкой
   Туда, где падает пушистый снег.
  
  
  
   Глава 3
  
  
   Была у нас в соседях тетя Хайка,
   Напоминающая радиоприемник,
   Способная без всякой передышки
   С утра до поздней ночи говорить.
   Имела тетя Хайка, кроме мужа,
   Троих детей, козу Аделаиду,
   Кота Василия, десяток куриц
   И кучу всяческих забот.
   Бывало, тетя Хайка к нам заглянет
   И скажет: "Ида, на одну минутку
   Позвольте вас отвлечь от этой кухни
   Поговорить за нашу с вами жизнь".
  
   А мать моя, признаюсь по секрету,
   Любила тоже поболтать с соседкой.
   И длилась эта Хайкина минутка
   Не меньше двух часов.
  
   - Вы знаете,- рассказывала Хайка,
   Когда она уселась на кушетку,-
   Сегодня Мендель, этот старый дурень,
   Опять расстроил Софочку мою.
   А что такое? Я сейчас отвечу.
   Мы на обед сготовили жаркое,
   Купили водку, чтоб она сгорела,
   И стали дожидаться жениха.
   Как Софочка моя переживала,
   Как места под собой не находила,
   Как по сто раз выглядывала в окна -
   Не описать ни Пушкину, ни мне.
   А все подстроил этот старый Мендель,
   Который нам пообещал сегодня
   Ко двум часам для первого знакомства
   На наш обед явиться с женихом.
   Так что он сделал? Я сейчас отвечу.
   Вы знаете, что сделал этот Мендель?
   А сделал этот седовласый сводник
   Два раза ничего.
  
   У тети Хайки заходили груди,
   Как будто два больших воздушных шара,
   Из-за которых не могла увидеть
   Она ни ног своих, ни живота.
  
   - Так вот, вы слышите? Я продолжаю.
   Прошу вас только - не перебивайте,
   А то я подскользнусь на ровном месте
   И что-нибудь скажу не так.
   Ну слушайте. В назначенное время
   Ворвался Мендель в старом полушубке
   И с валенками, латанными трижды,
   И сел за наш гостеприимный стол.
   Он залпом выпил два стакана водки
   Потом ухлопал все мое жаркое,
   Полбулки хлеба проглотил, как пончик,
   И стал смеяться на меня.
   А я не выдержала и спросила:
   - Скажите, Мендель, что это за шутки
   Вы позволяете шутить над нами
   И где же ваш обещанный жених?
   Тут Софочка моя заволновалась
   И покраснела на моем вопросе
   И, извинившись по-интеллигентски,
   В другую комнату ушла.
  
   А Мендель ничего не отвечает,
   Ко мне подходит, тыкается в груди,
   Устраивает между них щекотку
   И говорит бестыжие слова.
  
   - Прошу прощенья,- перебила мама,-
   Я вам охотно вынуждена верить,
   Но замолчите на одну минутку,
   Пока я в печку загляну.
   - Пожалуйста,- сказала тетя Хайка,-
   Я замолчу немного, если надо.
   И руки перепутав под грудями
   Она тихонько подошла ко мне.
  
   Я выглядел мышонком перед нею,
   Дородной, необъятной тетей Хайкой,
   Имеющей комплекцию такую,
   Что натощак ее не обойдешь.
  
   Почувствовав дыханье над собою,
   Я сделался профессором по виду
   И стал сосредоточенно и рьяно
   Водить глазами по линейкам строк.
   Она взглянула на мою тетрадку,
   Погладила мой выпуклый затылок,
   И, чтобы как-то скоротать молчанье,
   Произнесла учительскую речь.
   - Вот Зяма, сын хромого Янкив-Герша,
   Он выучился на ветеринара.
   А почему? А потому что Зяма
   Учился с детства хорошо.
   А Сема Прицкер? Тоже вышел в люди,
   Он в Киеве живет напротив бани.
   А почему? А потому что Сема
   Учился с детства хорошо.
   И ты учись, послушай тетю Хайку,
   Она тебя плохому не научит,
   Хотя она закончила два класса
   И третий - коридор.
  
   Я слушал мудрое нравоученье Хайки
   С положенным вниманием и тактом.
   И мне еще сильнее захотелось
   Купить к весне большой велосипед.
  
   А в это время показалась мама.
   - Попробуйте,- она сказала гостье
   И поднесла ей в деревянной ложке
   Глоток горячих украинских щей.
   - Не кажется ли вам, что много соли?
   Не много соли? Ну и слава Богу,
   А то Исак мой может рассердиться,
   Когда я что-нибудь пересолю.
   Давайте, Хайка, мы оставим Борю,
   Пускай он делает свои уроки,
   И перейдем на кухню и продолжим
   Наш с вами разговор.
  
   Я знал: сейчас начнется говорильня
   Про Менделя, про женихов, про деньги,
   Про цены на продукты и товары
   И прочие житейские дела.
   Мать обязательно напомнит Хайке,
   Что до войны у нас хозяйство было,
   Корова, куры, огород у речки,
   И в комнате висячий телефон.
   А тетя Хайка тоже не отстанет
   И бузумолку будет тараторить
   О сыновьях, о Софочкое, которой
   Так хочется хлебнуть глоток любви.
  
   Я посмотрел в окно. Какой-то "газик"
   Промчался по дороге мимо дома
   И около конторы райсовета
   Лихачески затормозил.
   У магазина очередь столпилась
   За сахаром, а может быть, за хлебом.
   И я увидел: самым предпоследним
   Стоял отец мой, глядя на часы.
  
   А рядышком, гремя ведром и цепью,
   Стонал колодец, выдавая воду
   Без всяческих ограничений
   И круглосуточно притом.
  
   Откуда-то Шапиро появился,
   Помахивая бархатным футляром.
   Немного постоял у магазина
   И зашагал. По-видимому, в клуб.
   На нем была шинель времен военных,
   Ушанка с неизменною звездою.
   Еще носил он валенки с разрезом,
   А также брюки-галифе.
  
   Из кухни доносился голос Хайки
   Про Менделя, про женихов, про деньги,
   Про цены на продукты и товары
   И прочие житейские дела.
   Я попытался погрузиться в чтенье:
  
   - Ты чуешь, батьку?
   - Чую, сынку, чую...
  
   И Гоголь со своим "Тарасом Бульбой"
   Меня в другое время перенес.
   Там тоже воевали и страдали,
   Там тоже убивали и казнили,
   Там тоже были драки и гулянки,
   И похороны и любовь.
  
   Но тетя Хайка Гоголю мешала
   И не давала Гоголю закончить
   Свое великое повествованье
   Про запорожского богатыря.
   "Какая многословная бабенка",-
   Наверное, тогда подумал Гоголь.
   И, видя, что ее не переспорить,
   Взял и на полку книжную залез.
  
   Я стал прислушиваться к голосам на кухне,
   К тяжелым вздохам и воспоминаньям.
   Там, оказалось, шла уже вторая
   Отечественная война.
  
   - Вы думаете,- продолжала Хайка,-
   Я к Менделю пошла бы обращаться
   За ухажерами и женихами
   Для Софочки моей?
   Плевать три раза белыми слюнями
   Я на него и в черный день хотела.
   Но посчитайте, сколько не вернулось
   Оттуда наших сыновей?
   Вы Цилю знаете, что из пекарни,
   Такая хохотунья и плясунья.
Она еще имеет бородавку
   Под носом с левой стороны.
   Так у нее два сына, два красавца
   Два близнеца - Арончик и Аркадий
   Висят на фотографии со смехом.
   И что же? Где они теперь?
  
   Я вам отвечу, дорогая Ида,
   Один - под сталинградскою землею,
   Другой лежит у черта на куличках,
   Где есть какой-то город - Бухарест.
   А где, скажите, Изя Балагурчик,
   Который пел ночами серенады
   И Софочке моей через окошко
   Передавал воздушный поцелуй?
   А где сегодня Гриша, мой племянник,
   Единственная радость и надежда
   Сестры Нэхамы, что сейчас в Одессе
   На Дерибасовской живет?
   Тот самый Гриша, что закончил школу
   На голые четверки и пятерки
   И, будучи совсем молокососом,
   Сбежал, - вы слышите?- сбежал на фронт.
  
   Тут ненадолго я себе позволю
   Прервать воспоминанья тети Хайки,
   Перечисляйвшей имена погибших
   И не вернувшихся домой.
   Она их называла поименно,
   То повышая голос, то порою
   Переходя на шопот непонятный,
   И даже всхлипывала кое-где.
  
   - Вы думаете,- продолжала Хайка,-
   Я к Менделю пошла бы обращаться
   За ухажерами и женихами
   Для Софочки моей?
   Плевать три раза белыми слюнями
   Я на него и в черный день хотела.
   Но посчитайте, сколько не вернулось
   Из фронта наших сыновей?
  
-Ах, боже мой,- вздохнула мать на кухне,
   Приподнимая крышку от кастрюли,-
   Что говорить - война такое счастье,
   Что лучше б не было его.
  
   И тут она напомнила соседке,
   Что до войны у нас хозяйство было,
   Корова, куры, огород у речки,
   А в комнате - висячий телефон.
   Потом она поведала с печалью,
   Как бесноватый Гитлер на минутку
   Ворвался утром в нашу Петуховку
   И там устроил гвалт и тарарам.
   Как мы бежали от солдат фашистских
   В товарняке, набитом доотказа
   Людьми, вещами, стонами и гневом
   Туда, к Уралу, на восток.
   Как приходилось через день поститься
   За неименьем хлеба и продуктов,
   Как из картошки, мерзлой и прогнившей,
   Пеклись по праздникам блины.
   Как шили мы кисеты и вязали
   Носки и варежки и посылали
   Свои дешевые подарки
   Красноармейцам дорогим.
   Как прибегали мы к столбу у почты,
   Где высился огромный репродуктор,
   И слушали безрадостные сводки
   Информбюро.
   Как, наконец, из самого Берлина,
   В военной форме, в звании сержанта
   С буденовскими длинными усами
   Вернулся долгожданный наш отец.
   И как, в награду за свое геройство,
   Три ордена привез он, пять медалей,
   Один радикулит и два раненья
   И, между прочим, больше ничего.
  
   Все рассказала мама тете Хайке,
   Про все свои мученья и мытарства.
   И я впервые, может быть, подумал,
   Как было трудно ей со мной.
  
   А на дворе уже второй по счету
   Февраль послевоенный завершался
   И собирался в дальнюю дорогу
   В иные теплые края.
  
   И тетя Хайка вдруг заторопилась
   Кормить пришедшего с работы мужа,
   Троих детей, козу Аделаиду,
   Кота Василия и десять кур.
  
   А за окном скучал все тот же "газик",
   Накрывшись легкомысленным брезентом,
   Мечтая, вероятно, побыстрее
   Попасть в гараж.
   Все та же очередь у магазина
   Толпилась, удлинялась и галдела.
   И мой отец, стоявший посередке,
   Поглядывал все так же на часы.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   2
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"