Аннотация: Фантасмагорическая история перерождений и подселения душ.
ТИЛЬ ЧЕСТЕР
ЯНА РАЙМОНС
ПУТЬ ПСА ПО ИМЕНИ ВЕРТУХАЙ
Фантасмагорическая повесть
Часть четвертая.
(Окончание)
Глава 10.
Трамвай ехал, нервно постукивая по наезженным рельсам. Вагон был полупустым. Пассажиры были угрюмые, уставшие. Кто-то не хотел ехать на работу, кто-то не хотел ехать учиться, кто-то устал возвращаться с работы. Пенсионеры... На их лицах была тоже усталость - может быть, от такой жизни, может быть, от того, что нехотя ушли на пенсию - кого-то сократили, кто-то болел сердцем за своих родных, за докучливых внуков. Но одно было ясно - одна застарелая болезнь: вместе с этим неотвратимым, неумолимым металлическим стуком колес отражалась на лицах всех эта нужда и усталость.
Лидочка, как вечный постовой у монумента славы, как вечный почтальон, разносящий добрые и худые вести, курсировала в проходе вагона между пассажирами, молча напоминая забывчивым купить билет. Сумка болталась у нее на груди, с руки свешивался конец билетной ленты.
Внезапно среди пассажиров она увидела что-то невероятно знакомое, что заставило ее содрогнуться и остановиться. На нее смотрела Полина таким же усталым, но уже не обжигающим, как лед, взглядом. Взгляд ее был задумчив и как будто смотрел сквозь Лидочку.
- Скажите, я вас знаю? - первой произнесла Лида.
- Очень может быть, - так же задумчиво выговорила Полина.
Глаза их встретились. Лидочка присела напротив Полины, и в этом было что-то странное, необъяснимое никому. Разговор шел без слов, на уровне безмолвного понимания друг друга. Полина глядела на девушку и молча рассказывала о том, что произошло с ней. Лида увидела все свое прошлое, отчасти и прошлое Полины, пса, Михаила Ивановича, Кота, себя, вырвавшуюся на свободу, задыхающуюся от минувшей опасности, и... убитого псом маньяка. Глаза Лидочки расширились, она отпрянула от Полины.
- Отмщена, - вполголоса произнесла Полина. - Отмщены, - задумчиво и медленно повторила она опять...
- Я вас знаю,- воскликнула Лидочка, и голос ее задрожал, на щеке появилась слеза.
Полина задумчиво смотрела сквозь нее, губы скривились в полуулыбку. В этой полуулыбке открывалась необъятная брешь, хранившая ее недосказанную тайну. Вагон тихо стучал о рельсы. Все было каким-то уснувшим, неопределенным или еще не определившимся в своем будущем.
Полина встала с места, и, как завороженная, вышла через пару остановок. А Лида плакала, отвернувшись к окну. Что-то и она поняла в сумятице этой необъяснимой жизни, простой и односложной жизни русской женщины.
...Как его называть - Вертухай? Рекс? Или еще кто? Но кто? Пес уже не желал возвращаться к уютной жизни у Михаила Ивановича. Он опять бежал куда-то. Неумолимая судьба, подобно охотничьему горну, призывала его к добыче, которой, вероятнее всего, был для себя он сам.
Пустыри, мусорки, задворки города, электрички, люди с их однообразным ходом событий. Невообразимая неясная фантазия, фатальность получеловечьей, полусобачьей судьбы ждала его за каждым изгибом и поворотом улицы.
Заблудившийся среди домов и перекрестков, в свете ночных фонарей, заблудившийся в самом себе, пес оказался в абсолютно новом незнакомом месте. Те же стандартно измеренные коробки домов, колодцы дворов, мусорные свалки, в которых рылись бомжи.
Дорогая норковая пилотка, долгополое пальто черного драпа особенно отличали одного бомжа от собратьев, одетых в телогрейки, поношенные куртки, треухи.
- Ну, ничего, собачка, шептал бомж в долгополом пальто, - сейчас разживемся, и я тебя накормлю. Вон что сволота выбрасывает, и почти все цело. И без денег проживем... прям, как в магазине, оно и бесплатно.
Пес поглядывал на него заискивающим взглядом.
- Меня Климычем кличут. Здесь полсвалки мои. Я вот один в теплотрассе ночую, уже шестой год пошел, как бабка Капитолина померла. Я раньше-то кем был? На эту свалку не работал. Конструктор ведь я. Сократили, выкинули, как шлак. А сын у меня хороший, - обращался он к собаке, - он в начальниках сейчас ходит, машина дорогая, я за него рад. Вот. Да, сынуля у меня в жуликах крупных ходит, таких сейчас любят, - и тут на глазах Климыча появились слезы. - Сволочь он. А ведь я его таким не растил, потому как сам мироедом не был и не буду. Много их - страну всю сожрали, захапали, продали, прихватизаторы херовы... Ну, пойдем, собачка, отоварились, - бомж взвалил на себя рюкзак с объедками и зашелестел полными, набитыми всякой мусорной снедью пакетами.
Они вышли со свалки, собака тихонько бежала за Климычем. И вдруг, у входа во двор:
- Дед, шапку сымай.
На него смотрели трое мордастых парней в спортивных куртках с надписью "RUSSIA".
- А как? Я не могу без шапки - зима ведь, вы что, ребята, вас мамки плохо воспитывали?
- Ты, дед, не залупайся, - произнес самый здоровый и снял с деда дорогую шапку.
Климыч попытался вырвать шапку из рук обидчика, но получил хороший хук в челюсть от другого.
- Ты че, падло, не поэл, что ли, бомжара? Я с тебя еще и пальто сыму!
- Да ну, пошел он в жопу, - сказал самый здоровый, по всей видимости, боксер, широконосый,- пальто заразное, с гнидами. Он и сам гнида. Ты еще трусы с него сыми.
- Отморозки, подонки!- закричал Климыч и впился одному ногтями в шею.
- Ух, ты, падло,- вскрикнул потерпевший от ногтей Климыча и свалил его мастерским боксерским ударом. Трое стали пинать его изо всех сил. Пес, рыча, бросился вперед. Звериный волчий оскал, прыжок, треск разрываемой брючины, крики.
- А-а-а-а, падло, собака твоя, сука!
Здоровый замахнулся на пса ногой. Пес, увернувшись, впился ему в горло, долговязый грохнулся и захрипел. Двое были в замешательстве. У одного была порвана куртка, у другого - штанина, из ноги текла кровь. Остолбеневшие от неожиданной атаки пса, от вида смертельно раненного третьего, они были в шоке.
- Ну, падло,- произнес один из них, метнувшись в сторону, увидел на земле кусок водопроводной трубы, схватил ее и ударил Вертухая по спине, сначала скользом. Пес взвизгнул, но увернулся и тяпнул его клыком за голень.
-А-а-а-а! Падло, схватил за ногу! На, получай! - и ударил Вертухая уже по голове. Озлобленные нелюди пинали уже и собаку, и человека.
Выскочившая на улицу тетка закричала:
- Щас милицию вызову! Вы кого там бьете, за что?
- Заткнись, ведьма, а то и тебе прилетит,- огрызнулся один из них. И с неземной яростью они продолжали избивать и трубой, и ногами старика и собаку. Откуда-то послышался шум автомобиля, взвыла милицейская сирена. Двое подонков бросились наутек. А сверху на все это смотрела сама тишина- беспристрастная, глубокая, вместе с морозной и беспощадной ночью.
А на снегу, на затоптанном с кровью снегу, остались лежать один из нападавших, и, чуть подальше, старик и собака - два существа, только что ставшие друзьями. Пес умирал, и в последних отблесках его сознания промелькнул образ собаки - то была матерая лагерная овчарка Мамка.
Глава 11.
Метро "Кропоткинская", как всегда, была оживленной. Как, впрочем, и многие другие станции по кольцу и внутри кольца. Люди спешили, смешивались с толпами. Казалось, одна толпа просачивается сквозь другую - настоящий подземный муравейник. Иностранцы - чернокожие, смуглые, узкоглазые - все напоминало некий подземный Бродвей. И на остановке этого подземного Бродвея она ожидала свой поезд.
На ней был серый плащ со стальным синеватым оттенком, мокрый после дождя. Одной рукой она опиралась на длинный синий зонт с алюминиевой ручкой, на плече висела темно-синяя маленькая сумочка на длинном ремне. Взгляд темно-серых, с голубым переливом, глаз, казалось, пронизывал толпы спешащих и ожидающих людей. Она посматривала то влево, то вправо, из-за чего ее короткие каштановые волосы в виде подковки причудливо колебались. Нужный поезд до Сокольников все не появлялся.
Она, заметно нервничая, прикусила нижнюю губку. Стоящий неподалеку военный искоса поглядывал на нее с особенным, нескрываемым интересом. Она перехватила его взгляд, никак не смутившись этим. Что-то волновало ее, непонятное для нее самой. Пришел долгожданный поезд. Войдя в вагон, девушка отвернулась к окну от назойливого взгляда любопытного офицера, вошедшего в тот же вагон.
Поезд доехал до Сокольников и, ей показалось, довольно быстро. Видимо, из-за необычного странного ощущения, наполнившего все ее существо. Что-то присутствовало в ней - какие-то чужие мысли, не то слова, вдруг возникшие в ее голове. Это новое было столь атакующим, живым и острым, что невольно хотелось позволить ему, этому появившемуся состоянию, вырваться наружу - в словах, в жестах. Хотелось закричать, удариться лбом о стекло.
Но внутренне присущий некий судья, страж держал это стремление на замке, и она невольно прижала руку к губам, словно боялась выпустить страшную, мятежную птицу безумия наружу. Выйдя из вагона на своей станции, она направилась к выходу из метро. Эскалатор медленно поднимался вверх. Руки ее слегка дрожали. Она открыла сумочку, достала наушники плеера и погрузилась в сладкую грусть Стинга.
Губы ее подрагивали, она пыталась подпеть мотив "Lemon Tree". Да, очень устала, она очень устала от своего долгого мучительного дня в телестудии. Чехарда рекламных сюжетов, отбракованный материал, все "за" и "против" пустых многообещающих клиентских посулов, поползновений, пошлых требований... И наконец, она свободна, как вылетевшая из клетки канарейка. Да. Но на время: до следующих истязаний режиссерскими окриками.
А пока она - птица, она вольна делать, что ей заблагорассудится. И как-то неестественно она затрясла головой, замычала, топнула ножкой. Достала тонкую дамскую сигарету и, затянувшись, с силой выдохнула освобождающий ее от внутренней истерики дым. Голова закружилась, некое чужое присутствие, еле сдерживаемое ею ранее, проявило себя, наконец вырвавшись наружу.
И поплыла, и поплыла голова куда-то в неясных сумеречных образах не то незнакомых людей, не то животных... открытая пасть умирающего пса, какие-то светящиеся существа склонились над ней. И вот, она уже лежит на мокром от дождя тротуаре возле витрины, из которой на нее смотрят пугающим, пластиково-безжизненным взглядом три манекена, одинаково одетых в безукоризненно черные костюмы-тройки.
Какие-то люди склонились над ней, бормотали что-то, но она не слышала их бормотания. И особенно одна женщина выделялась из толпы - смотрела не нее немигающим, пронзительным взглядом, в язвительную ухмылку скривились ее губы:
- Попалась! - произнесла ведьма и пропала куда-то, будто вовсе ее и не было.
Тело девушки задергалось в судорогах. Подъехала "скорая".
- Срочно в реанимацию, пульс нитевидный, давление шестьдесят на сорок!
Медики быстро погрузили ее в машину и понеслись с орущей сиреной в реанимацию...
- Странное дело, Петрович, - сказал реаниматолог Овсянников, - мы у нее ничего не находим: и МРТ делали, и томограмму мозга и - ничего?
- Ты знаешь, - отвечал Петрович, - возможно, у бабы что-то с кровью?
- Да и анализы крови нормальные, и биохимию мы уже делали, - отвечал Овсянников, с чего бы у нее прекоматозное? На наркоту не похоже, в крови ничего не найдено - никакой дури, ни токсинов.
- Ну и ладушки, - отвечал Петрович. - Подержим ее пару деньков, посмотрим, если что.
А она лежала в палате, глядела в потолок. С чужими мыслями, с какой-то несвойственной ей пришлой, чужой душой. Два сознания, два ума теперь жили в ней одновременно: ее и чье-то другое. И чья-то другая душа. И чей-то новый ум. Девушка очнулась, закрыла лицо руками, она плакала и говорила: "Мама, я схожу с ума. Я сошла с ума. Сошла... совсем".
Глава 12.
Стояла июльская жара. Человек в военном камуфляже полз по изрытой снарядами земле. Удушливый пыльный воздух бил в ноздри. Хотелось пить. За спиной у него был АК74М с подствольным гранатометом. Задыхающийся, уставший, натыкающийся на тела убитых, рискующий в любой момент попасть под прицел снайпера, он дополз до ближайшей воронки. Едва заглянув за ее край, услышал щелчок затвора нацеленного на него автомата.
В воронке лежал чужой в форме нацгвардии Украины с жовто-блакитной нашивкой на плече. Чужой был ранен в ногу и тихо постанывал. Человек в камуфляже российского спецназа машинально нацелил на гвардейца автомат. Волчий холодный огонек блеснул в его глазах. И вот уже разящая черная сталь автоматов встретилась, смерть была нацелена друг на друга. Круглолицый гвардеец спокойно произнес:
- Ну, шо, москаль? Стреляй, сука. Сам-то далеко уползешь?
Неизвестный в камуфляже отложил в сторону автомат. Волчий огонек в его глазах понемногу угасал. Незнакомец, как зачарованный или получивший сильный разряд электрического тока, мгновенно увидел, прочел во взгляде врага знакомый из прошлого только ему блеск кошачьих глаз:
- Ну что, привет, Котяра. Узнал?
Гвардеец пристально взглянул на него:
- А, это ты? Привет, Вертухай, суччара , - и тоже отложил автомат в сторону. - Вползай, гость незваный, человек вежливый. Ты далеко собрался-то? Скоро наши будут, уйти бы тебе. Вы над нами поработали, а мы - над вами. Живой кто-то из ваших остался?
- Не знаю, ответил Камуфляж,- может, один я. Вы нас сильно пригрели.
- Ну, добре, уходи, - продолжал гвардеец, - у меня вон левую ступню разбарабанило взрывом. Ремнем затянул. Ты уходи, уходи скорей.
- Добрый какой, - отозвался Камуфляж. - А куда я уйду? Пуля где-то глубоко, может, возле сердца засела, далеко мне не уйти. Да и зачем? Там у меня никого не осталось. Никого и не было. Я все время один. Вот, тебя хоть встретил, спасибо, что не убил, Котяра.
- Спасибо, что и ты меня не убил, - отвечал ему круглолицый гвардеец.
И уже в санитарной машине, в полубреду, глядя на заходящее солнце, среди стонов других раненых, Камуфляж услышал говор круглолицего гвардейца:
- Я те помру, я тте помру, Вертухай, держись, братка.
Человек в камуфляже медленно умирал. Неясные смутные образы роились в его сознании: какой-то человек с бородкой в белом халате, анатомирующий мертвое тело, женщина с фосфоресцирующим пронизывающим взглядом, он, на быстрых ногах овчарки убегал от настигающей его петли. Вокзалы, города. И люди, люди, беспокойные...неясные смутные образы, то знакомые, то незнакомые. Что-то казалось в них до боли родным, близким и чужим одновременно.
Потрескавшиеся губы умирающего беззвучно шевелились, что-то говорили или пытались сказать. И сильно, сильно хотелось пить...чертовски хотелось пить. Он умирал. И вместе с ним умирала империя, пославшая его убивать и быть убитым. Умирала страна. Но со смертью этой страны в нем рождалось что-то новое . Другой, новый он. Умирал он. И где-то внутри него умирал Сукин сын...
- А потом мы непременно купим тебе планшет, и ты будешь в него играть, - говорила капризному мальчугану мать и тянула его за руку.
- Не -е - е - т! - топал ногами малыш. - Хочу киндер! Хочу чипсы, - орал он.
Проходившая мимо них девочка с бантиками несла шары и цветы. Было первое сентября.
- Да успокойся уж ты, - прикрикнула на него мать, - да купим мы и тебе шарик, целую кучу шариков! И воздушного змея - знаешь такого? Его на ниточке в воздух пускают, он такой красивый! - успокаивала мать сына.
И она была одета в тот же серый плащ со стальным отливом, с прической а ля подковка, с той же неизменной темно-синей маленькой сумочкой через плечо на длинном ремешке.
- Хочу шарик, хочу, хочу шарик... Хочу... - и вдруг уже не детским, а каким-то чужим надтреснутым голосом взрослого человека он произнес: - Хочу пить.
- Чего? Спросила изумленная мать и остановилась как вкопанная, округлив на ребенка свои красивые глаза. В его же глазах она увидела холодную пустоту, будто ребенок был без сознания или в глубоком трансе.
- Пить хочется, - почти прохрипел он, - чертовски...сержант, дай закурить. Дай сигарету.
* * *
"Господи! На что же это я решился. И черт меня за язык дернул. Как тихо и спокойно было. Чего бес-то меня попутал?"...
Было грустно. Была осень. И хотелось проснуться... Проснуться от загромоздившей его люкс чужой мебели, от нового жильца, от этого серого, бескрайнего осеннего неба, выплакивающего его собственную грусть.
...Неотвязная мысль настойчиво билась в голове Сукина: когда боги сходят с ума, они умирают в людях.