Аннотация: Последний, на данный момент, мой рассказ. Не смотря на то, что с момента его написания мировоззрение мое изменилось, и сейчас я с такой точки зрения точно не написал бы - всё же рассказ мне нравится.
СНЫ ЦАРЕЙ
1.
Март 1613 года.
За толстыми каменными стенами трапезной Ипатьевского монастыря остервенело выл ветер, бросая неисчислимые армии снежинок на штурм святой обители. Метель началась сразу после полудня, свинцовые громады туч, набитых холодным снегом, нанесло с запада, со стороны Польши. Как будто польский король Сигизмунд, поняв тщетность своих попыток сломить Московское царство силой оружия, обратился к черной магии, дабы наслать на Кострому эту снежную бурю.
Стены монастыря выдержали за последние годы не один штурм вооруженных отрядов, и буйство природы им было нипочем. Поэтому братия спокойно занималась своими делами, а в трапезной за поздним ужином можно было застать только двух человек.
За одним концом длинного простого деревянного стола сидела в резном кресле немолодая уже женщина в просторной иноческой одежде. Лицо, изрезанное отнюдь не старческими морщинами, было, как будто, вырезано из камня. Ни тени эмоций не пробегало по нему, только глаза живо блестели недюжинным умом. Даже за едой, женщина, казалось, обдумывала разом десятки дел.
И ей было, что обдумать. Ей было, что вспомнить. Путь старицы Марфы, в миру Ксении Иоанновны Романовой, в Ипатьевский монастырь был долог и труден. За годы вынужденного монашества она уже привыкла к обстановке многочисленных монастырей, к убогим кельям и постной пище. Однако сейчас, оглядывая простые белые стены трапезной с укрепленными на них медными светильниками, простой, не укрытый скатертью, сколоченный из досок стол, она понимала, что скоро этому ДОЛЖЕН прийти конец. Пускай ничто, кроме смерти, не сможет снять с нее монашеский сан, но и никто, абсолютно НИКТО, в этой стране уже не сможет запретить ей жить в просторных кремлевских палатах, а не в тесных монастырских комнатках. Так должно было произойти. И очень скоро.
Марфа взглянула на своего сына, сидевшего за противоположным краем стола. Юный Михаил Романов задумчиво смотрел в узкое окно-бойницу, он даже не притронулся к еде. Что за мысли гуляли у него в голове, отчего так сумрачно его лицо? Марфа была его матерью и догадывалась, что терзает молодого боярина. Страх. Переходящий в ужас и наполняющий сны кровавыми кошмарами. Ей хотелось пожалеть Михаила, приласкать его, но, несмотря на внешность инокини Марфы, внутри она была Ксенией Романовой, Великой боярыней, главой аристократического рода. Материнство и заповеди Господни были не главным. Власть - вот что стояло во главе угла для ее семьи и для нее самой. И любые жертвы на пути к власти были оправданы.
Во взгляде Марфы, обращенном на сына, читалось недовольство. Как можно бояться власти? Как можно не желать ее страстно, всей душой?
Марфа уже хотела задать эти вопросы Михаилу вслух, пускай и в несколько иной форме, но тут в дверь трапезной еле слышно постучали, и внутрь проскользнул худосочный монах с козлиной бородкой на изможденном лице. Взгляд его непроизвольно скользнул по столу, уставленному разнообразными блюдами. Кадык послушника конвульсивно дернулся - голодные годы отразились на и без того необильной пище монахов. Впрочем, инок сделал над собой усилие, низко поклонился сначала Марфе, затем Михаилу и произнес, обращаясь к бывшей боярыне:
- Старица! Гонец из Москвы приехал, желает срочно Вас видеть...
- Зови! - оборвала его Марфа, азартно сверкая глазами.
Монах еще раз поклонился, и в таком, полусогнутом, виде спешно скрылся за дверью.
Гонец не заставил себя ждать и появился в трапезной спустя мгновения после исчезновения монаха. Это был дюжий молодец в тулупе с меховым воротником и огромной лисьей шапке. Он был весь обсыпан снегом, который не удосужился даже стряхнуть. Однако это не было признаком неуважения к старице и ее сыну. Гонец торопился и, по всей видимости, попросту забыл и о том, что нужно отряхнуться, и о том, что в присутствии знатных особ шапку следует снимать.
Гонец бухнулся на колени перед креслом Марфы и выпалил:
- Матушка! Двух коней насмерть загнал, только чтоб посольство опередить и хорошую новость тебе скорее сообщить!
- Какое посольство? - тихо спросила Марфа.
- Великое московское посольство! Оно едет сюда, чтоб звать на престол Михаила Федоровича!
Глаза старицы засверкали как два черных бриллианта.
- Когда? Когда они будут здесь?
- Завтра утром послы будут в Костроме.
- Ты заслужил награду! А сейчас пойди отдохни, мне нужно остаться с Михаилом Федоровичем наедине.
Гонец послушно склонил голову, встал с колен и покинул трапезную, прогрохотав тяжелыми сапогами и оставив после себя лужицы растаявшего снега на полу.
Как только дверь за гонцом закрылась, Марфа пристально посмотрела на сына. Михаил, оторвавшись от созерцания снежной бури за окном, сосредоточился на огромных следах от сапог, оставленных гостем из Москвы. Взгляд у него был все такой же потерянный. Как и все последние месяцы. Внутри Марфы неудержимо росло раздражение, щедро сдобренное презрением. Старица, однако, сумела подавить свои чувства и тихо обратилась к Михаилу:
- Что скажешь, сын? Завтра, может послезавтра, Великие послы будут здесь, в Ипатьевской обители. Им будет нужен твой ответ.
Михаил поднял на мать глаза, но не выдержал ее испытующего взгляда, и молча отвернулся.
В голове молодого боярина множество образов наплывали друг на друга, смешивались, превращаясь в одну жуткую кровавую картину... Вот Иоанн Грозный: бледный, страшный, он сидит на троне. Он уснул, чтобы уже никогда не проснуться. Отравлен своими ненавистниками - боярами. Вот его малолетний сын Дмитрий лежит на дворе Угличского терема в луже собственной крови, зарезанный наемными убийцами. Вот Борис Годунов, лежит в собственной постели. Из ушей и носа тоненькими ручейками на подушку стекает кровь. Вот его сын - Федор Годунов лежит в воротах Кремля, широко раскинув руки, над ним стоят стрельцы с окровавленными саблями. Вот Лжедмитрий лежит под окном кремлевского терема, растерзанный толпой.
Что-то он видел сам, что-то ему рассказывали в жестоких, невыносимых подробностях. За свои шестнадцать лет Михаил твердо понял одно - мгновения власти коротки, а за ними следует ужасная смерть. Он не хотел трона, он не желал быть царем, он хотел ЖИТЬ.
Марфа вновь сумела сдержаться. Она встала со своего места, подошла к сыну, осторожно повернула его лицо к себе:
- Скажи, Михаил Федорович! Скажи мне то, что ты завтра скажешь ИМ.
Глаза Михаила вспыхнули, как будто, в огонь, тлевший в них, подбросили свежих дров, маска безразличия упала, и на Марфу сейчас смотрел испуганный маленький мальчик, которого заставляют сделать что-то ужасное.
- НЕТ! - закричал он. - Нет, я не буду царем, я отказываюсь, я не хочу!
Марфа резко ударила его по щеке, одновременно выплескивая свою ярость и останавливая готовые брызнуть слезы.
- Жаль здесь нет твоего отца! - четкое выговаривая каждое слово, проговорила Марфа. - Он всю свою жизнь мечтал о возвышении нашей семьи. Он и сейчас страдает за это в польском плену! Один только Бог знает - жив ли он, или уже сложил свою голову. А ты здесь, в тепле, за толстыми монастырскими стенами, окруженный верными слугами и дружиной, распускаешь сопли, как последняя девчонка, которую тащат замуж против ее воли.
Лицо Михаила вспыхнуло, и причиной тому была совсем не пощечина, отвешенная матерью. Как смела она говорить ему такое? Страха больше не было в его глазах, в них плескалось удивление напополам со жгучей обидой.
Он резко встал. Так, что от его движения кресло, на котором он сидел, пошатнулось в нерешительности и все-таки упало. Звук его падения в мертвой тишине, повисшей в трапезной, прозвучал, как близкий раскат летнего грома.
Михаил развернулся, споткнулся о кресло, сам едва не упал, но сохранил равновесие и выбежал из трапезной в сени, а затем и на улицу. Холодный ветер молотом ударил в грудь, выбивая воздух из легких. Сотни острых, как маленькие мечи, снежинок вонзились в лицо. Михаил мгновение постоял на крыльце, впитывая в себя холод, такой желанный после жаркой трапезной, после раскаленной руки матери, оставившей ожог на щеке, после ее обжигающих слов, вонзившихся в уши и проникших прямо в мозг. Молодой боярин бросил взгляд назад, на окно трапезной и быстро зашагал в сторону избы, в которой обычно коротал время в Ипатьевском монастыре.
Марфа вернулась к своему креслу в трапезной и обессилено упала на него. Сердце в груди билось как птица, которую посадили в слишком тесную клетку. Все повисло на волоске, хотя еще совсем недавно власть, казалось, уже была крепко зажата в ее руках. Но время еще есть, посольство в такую метель наверняка задержится, она еще успеет поговорить с сыном - объяснить ему, что власть - это не всегда нелепая ужасная смерть от толпы или от завистников. Что все зависит от человека, которому эта власть досталась. От того, как он ей распорядится, кого он приблизит к себе, а кого удалит. О! Уж она-то сможет сделать так, чтобы не только ее сын удержался на троне живым и невредимым, но и дети его, и внуки, и правнуки остались бы у кормила власти. Она сделает так, чтобы династия их осталась в веках, даст Бог и патриарх Филарет, в миру Федор Никитич Романов, законный ее муж, вернется из Польши и поможет ей.
Она сделает...
Михаил, ворвавшись в избу, как был, в платье и сапогах, зарылся с головой в ворох одеял на своей постели. Только здесь из его глаз потекли слезы. Он думал о последних месяцах, проведенных в Ипатьевской обители. Тихих, спокойных месяцах. Вокруг не кишели Великие бояре, поляки, иноземные наемники, как это было в Кремле, осажденном земским ополчением. Михаилу хотелось остаться здесь, в монастыре. В разоренную, сожженную практически дотла Москву, ему возвращаться не хотелось. В памяти еще стояли картины дымящихся развалин столицы, открывшиеся по пути в Кострому, когда их с матерью, да и практически всех русских, изгнали из Кремля поляки. Покрытые копотью крепостные стены со следами от ядер и пуль, остовы изб и каменных строений, неприбранные трупы, в которых уже трудно было угадать, кто это - местный житель или иноземец.
Их было не так много - родственников и домочадцев бояр, присягнувших польскому королевичу Владиславу. Поляки выставили их за ворота, не желая делить с ними и без того скудные запасы продовольствия. Ополченцы, окружившие Москву, смотрели на них, как на предателей, как на злейших врагов. Расправы не произошло лишь по какой-то нелепой случайности.
И вот ЭТИМ народом, который готов был растерзать его какие-то несколько месяцев назад, он должен править? И откуда он должен был это делать? Из ТАКОЙ Москвы? Нет... Ни за что... Никогда... Пусть ищут других дураков...
Слезы Михаила высыхали на его щеках, прерывистое дыхание выравнивалось. Он засыпал....
...Небольшая комнатка, судя по отсутствию окон и наличию лестницы ведущей наверх, находилась в подвале. Слабое освещение не позволяло рассмотреть, что таилось в ее углах.
В комнате набилось очень много людей. Несколько человек в длинных белых одеждах стояли у дальней стены комнаты, плотно прижавшись друг к другу. Среди них было трое мужчин, один мальчик, женщина и молодые девушки. Остальные были одеты в какую-то странную одежду, чем-то напоминающую военную форму европейского покроя, в руках они держали пищали необычной формы. Вооруженные люди старались не подходить к тем, первым, слишком близко, несмотря на то, что они были безоружны, растеряны и, как будто только подняты с постели.
Что-то зловещее витало в воздухе. Михаил, которого в комнате никто не замечал, затаил дыхание.
- Что здесь происходит? - тихо спросил мужчина в белой одежде. Он был среднего роста, с взъерошенными после сна волосами, бородой и высоким лбом начитанного человека. Несмотря на нелепую одежду, в фигуре его читалась большая уверенность в себе, глаза сверкали гневом. Он стоял немного впереди, как бы заслоняя собой девушек, женщину и маленького мальчика.
Поначалу никто из солдат (во всяком случае, Михаилу казалось, что это солдаты) не отреагировал на его вопрос. И только когда мужчина повторил его, вперед выступил высокий солдат без головного убора, одетый в короткую блестящую черную куртку, зеленого цвета штаны и высокие сапоги. Короткие вьющиеся черные волосы непослушными прядями спадали на бледный лоб, рот был обрамлен всклокоченной неопрятной бородкой, глаза лихорадочно блестели из-под прямых бровей. В одной руке он держал что-то вроде очень тонкой книги в кожаном переплете, а в другой какой-то необычный предмет. Михаилу показалось, что это было оружие.
- Гражданин Романов, - обратился он к мужчине в белом.
Михаил вздрогнул - и во сне и наяву, в своей постели в натопленной избе под кучей одеял. Голос говорившего был неприятен, скрипел как плохо смазанная дверь. Но вздрогнул Михаил не от этого, а от того, что у мужчины в белой одежде была ЕГО фамилия. Романов... Кто же он такой?
- Гражданин Романов, - повторил солдат. - Вы и Ваша семья находитесь здесь для исполнения приговора Уральского Совета рабочих, крестьянских и солдатских депутатов. Сейчас я его зачитаю.
Солдат откашлялся, беспокойно оглянулся, открыл свою книгу и начал читать:
- "В связи с чрезвычайной ситуацией, а именно ввиду приближения контрреволюционных банд к красной столице Урала и возможности того, что коронованный палач избежит народного суда, за многочисленные преступления против народа, Уральский Совет рабочих, крестьянских и солдатских депутатов постановил:
гражданина Николая Романова и его семью приговорить к смертной казни через расстрел.
Солдат поднял глаза от книги, губы его растянулись в мерзкой улыбке:
- То бишь мне! - он поднял руку с оружием.
Михаил понял, что сейчас произойдет что-то ужасное и... проснулся, весь обливаясь холодным потом.
2.
Ночь с 16 на 17 июля 1917 года. Екатеринбург. Дом Ипатьева.
Николай II Романов, Император и Самодержец Всероссийский, стоял в простой ночной рубашке перед толпой вооруженных бандитов. В грудь ему смотрел черный ствол маузера товарища Якова Юровского, коменданта их последней тюрьмы.
Неужели так все и закончится? Николай не мог поверить в это. Как и любой человек, в глубине души он считал себя бессмертным. Но в отличие от других, он считал бессмертным не только себя, но и свою императорскую династию, свою Великую страну. Если сейчас этот сброд с винтовками убьет его и цесаревича Алексея, оборвется династия. Если оборвется династия, погибнет страна. Та шваль, что засела сейчас в Петрограде и Москве, не сможет править огромной страной. Не сможет защитить ее ни от хищной Германии, ни от не менее хищных союзников по Антанте...
Как банально все, оказывается, бывает. Николай не мог поверить в реальность происходящего. Может, это сон? Нет... этой ночью ему снилось что-то другое...
Императору вдруг показалось очень важным вспомнить - ЧТО ему снилось всего полчаса назад. Разум пытался уцепиться за кончик ускользающего сновидения, но безрезультатно.
Николай взглянул в глаза Юровского и, наконец, понял, что нет сейчас ничего реальнее этого подвала, этой кучки нетрезвых революционеров и этих черных глаз. Глаз палача, который больше всего на свете любит свое кровавое ремесло.
Лаонс Горват, бывший солдат австро-венгерской армии, попавший в плен в 1916 году и отправленный на поселение в Сибирь, но до места назначения так и не добравшийся, стоял в тесном подвале, сжимая в руках винтовку и почти ничего не понимая из того, что происходит вокруг. Революция догнала его эшелон на Урале и освободила, как представителя дружественного русскому пролетарию класса - у себя на Родине Лаонс был крестьянином.
Бывший военнопленный понимал, что сейчас он должен был расстрелять каких-то преступников. Правда, он никак не мог взять в толк, как преступниками могут быть такие юные, симпатичные девушки и маленький мальчик с очень бледным лицом. Впрочем, как раз это Лаонсу вовсе и не хотелось понимать. Ему объяснили, что путь домой лежит через этот подвал, в котором должно остаться одиннадцать мертвых тел в длинных белых ночных рубашках.
Лаонс, не сомневаясь, поднял к плечу винтовку и взял на прицел самую красивую преступницу.
Сергей Коновалов, гимназист-недоучка, стоял в самом углу подвала, опустив голову и сосредоточено рассматривая носки своих грязных солдатских ботинок. Он боялся поднять глаза. Тогда бы он неизбежно увидел бы или товарища Юровского, или бывшего императора.
Коменданта ипатьевского дома Коновалов боялся с того момента, когда впервые увидел его. В тот день вешали офицеров, попавших в руки большевиков. Тогда, как и сейчас, Юровский руководил казнью - отдавал распоряжения, покрикивал на подчиненных, зачитывал приговор и... улыбался. Он все время улыбался, и, похоже, сам этого не замечал. Коновалов не мог объяснить это словами, но от этой улыбки его пробирала дрожь. Это была улыбка буйно помешанного, ненормального психопата. А еще Коновалову казалось, что Юровский очень хотел казнить самолично. Он хотел завязывать петли на шеях обреченных офицеров, перерезать глотки, пускать пули в затылок. Но статус обязывал быть "всего лишь" дирижером страшного действа. А сейчас Юровский дорвался. Коновалов не сомневался, что первый выстрел в этом душном подвале прозвучит именно из маузера коменданта.
На бывшего императора было взглянуть, может быть, и проще. Коновалов никогда не боялся Николая, да и было бы странно гимназисту из Екатеринбурга бояться царя из Петрограда. Он даже рисовал карикатуры на императора, а одну из них, к великой радости Коновалова, опубликовали в одной подпольной газетенке. Бывший гимназист боялся жандармов, но они у него, если и вызывали ассоциации с Николаем, то весьма отдаленные. Нет, дело было не в этом.
Коновалов не мог смотреть на то, с какой уверенностью ведет себя бывший император. Как будто это ОН пригласил их сюда, на какой-нибудь свой светский прием. Как будто это ОН делает им всем большое одолжение, находясь здесь, СОГЛАСИВШИСЬ быть здесь. Как будто через пару минут ему надоест вся эта комедия, и он отправится наверх, поужинать.
Не должны себя вести так люди, которых через несколько мгновений не станет. Разве что они свято верят в свою правоту. Верят в то, что все, что происходит - не напрасно, что палачей настигнет справедливое и жестокое наказание.
А если прав Николай, значит ли это, что он, Сергей Коновалов, не прав? Что всю свою жизнь он жил неправильно? И что вся эта неправильная жизнь привела вот к этому страшному финалу в Богом забытом подвальчике? Значит ли это, что он должен выстрелить сейчас не в Романова, а в Юровского, что он должен попытаться сделать хоть что-то, чтобы предотвратить надвигающийся кошмар?
Коновалов медленно, трясущимися руками, поднял винтовку. Ствол ее глядел в голову цесаревича Алексея. Он сделал свой выбор...
Комендант Яков Юровский навел ствол своего маузера на бывшего узурпатора. Черная душа его ликовала, а сердце бешено стучало в груди. Внешне он никак не показывал охватившее его волнение, в глазах расстрельной команды он должен был выглядеть скалой, монолитом, бесстрастным исполнителем народной воли, строгим, но справедливым оружием пролетариата.
Юровский рассматривал Николая, стоявшего перед ним в своей жалкой ночной рубашке. Такой беспомощный, такой слабый. Где же вся твоя армия, твой флот? Где твои союзники, о которых говорил твой отец? Где жандармы? Где тайная полиция? Горстка слуг, да бабы - вот все, что осталось от твоего могущества. Пятачок каменного пола в подвале - вот все, что осталось от твоих обширных владений. Пара минут - вот все, что осталось от времени, отведенного тебе твоим Богом.
Но тут комендант встретился взглядом с глазами Николая и с ужасом понял, что тот не боится. Не боится смерти. В глазах этого человека, который всю свою жизнь был слишком нерешителен, всегда спрашивал чужого совета, всегда надеялся на чью-то помощь, который боялся огромной ответственности, взваленной на него, в этих глазах вдруг заблестела сталь, в них сверкнули отблески тысяч пушек и штыков. Через эти глаза на Юровского смотрели предки Николая, железной рукой правившие необъятной страной.
Юровский непроизвольно вздрогнул, отгоняя страшное наваждение, и палец его надавил на спусковой крючок маузера.
В подвале повисла тяжелая, давящая тишина. Все замолчали, как будто почувствовав всю необратимость происходящего. Казалось, что даже дыхание оборвалось - и у жертв, и у палачей...
Грохот выстрела разорвал тишину в клочья, разбил на тысячи, миллионы маленьких осколков, вонзившихся в мозг каждого человека, находившегося в подвале дома.
Вслед за первым выстрелом прозвучал еще один, другой, третий, цепная реакция подхватила солдат расстрельной команды, и уже целая канонада отдается громом в ушах торжествующего Юровского. Подвал заволокло едким пороховым дымом, стало трудно дышать. Сквозь серый туман комендант смотрел на то, как один за другим валятся на холодный пол белые фигуры - кто-то молча, кто-то со стоном боли.
Юровский плотоядно облизнул пересохшие губы и подошел к Николаю. Он видел, что бывший император еще жив. Простреленная грудь тяжело вздымалась и опадала. Белая рубашка в двух местах пропиталась кровью. Юровскому казалось, что это красные розы медленно расцветают на белоснежной ткани. Он присел на корточки перед Николаем Романовым и не спеша приставил ствол маузера к его голове.
Николай II Романов, Император и Самодержец Всероссийский, лежал на полу и понимал, что встать ему уже не суждено. Так странно... От тех мест на его теле, куда угодили пули, разливалось тепло, а от кончиков пальцев рук и ног к сердцу устремился могильный холод...
Два страшных удара бросили его на пол, но они же вернули ему память о том сне, что привиделся ему сегодня...
Сквозь мутную пелену перед глазами Николай видел, как перед ним садится его убийца. Но бывшему императору было все равно - он видел сон...
Белый снег, ярко-голубое небо... Свет и сочные, живые краски ослепляли после убогой серости подвала.
Мощные стены монастыря или крепости уходили направо и налево от того места, где находился Николай. Вперед убегала дорога, а вокруг толпились люди. В основном это были монахи, и Николай решил, что он все же находится у ворот какого-то монастыря. Люди вели себя тихо и лишь изредка обменивались между собой обеспокоенными взглядами. Дыхание белым паром клубилось над головами собравшихся, постепенно растворяясь в невероятно прозрачном и чистом воздухе.
В толпе выделялись своим внешним видом трое. Священнослужитель в высоком белом клобуке и с изящным посохом в руке. Широкая борода его серебрилась сединой, а глаза сверкали острым умом. По всей видимости, это был настоятель монастыря. Он стоял рядом с женщиной в простой иноческой одежде. Выделялась среди прочих она, во-первых, тем, что была здесь единственной женщиной, во-вторых, своей необыкновенно горделивой статью и лицом. Лицом не монахини, а княгини. Не смотря на ясный солнечный день, по этому лицу бродили тучи сомнений, растерянности и даже страха.
Чуть в стороне от женщины и настоятеля монастыря, стоял юноша в богатой одежде. Шуба, высокая меховая шапка, яркие кожаные сапоги красноречиво говорили о том, что их обладатель был весьма высокого рода. Юноша был необычайно бледен, и пятна румянца горели на его щеках, как маки на заснеженном поле. Взгляд его, казалось, был направлен куда-то в глубину самого себя. Он вспоминал что-то очень важное, он размышлял о чем-то, он принимал какое-то судьбоносное решение. Судьбоносное не только для себя.
Все эти люди, что собрались у стен монастыря в ясный зимний день, чего-то ждали. Николай тоже ждал вместе с ними, вглядываясь в линию горизонта. И вот на дальнем конце дороги появились люди. Много, очень много людей. Издалека это было похоже на пеструю, разноцветную змею, извивающуюся по снежной долине.
Чем ближе процессия подходила к монастырю, тем больше деталей можно было разглядеть. Над головой колонны раскачивались многочисленные стяги и святые хоругви. В руках люди несли множество икон. Многие из тех, что шли впереди ни капли не уступали задумчивому юноше в богатстве одежд. Множество священников несли в руках кресты и кадила. За ними следовали добротно одетые мужчины и женщины, стрельцы. Еще дальше крестьяне с суровыми бородатыми лицами со своими женами и детьми. Были и бродяги, и юродивые, и непонятные, страшно оборванные люди, но с дорогим оружием в руках.
Люди, возглавлявшие процессию, остановились в нескольких шагах от встречающих. Спустя мгновение вперед вышел довольно бедно одетый монах с чрезвычайно умным лицом, растрепанной бородкой и свитком в руках. Свиток он держал столь бережно, будто тот был сделан из горного хрусталя и мог разбиться даже от неосторожного дыхания.
Монах подошел к юноше, не без труда опустился перед ним на колени и протянул ему свиток дрожащими руками. Склонив голову, он произнес:
- Просим, батюшка!
Юноша осторожно принял свиток, подошел к голове колонны и в свою очередь упал на колени перед строем икон и святых знамен. Он опустил голову, и только священники, державшие иконы могли видеть, что губы юноши шепчут молитвы.
- Просим, батюшка! - пророкотал огромный человек в невероятно-богатой шубе, с окладистой бородой и мудрыми глазами. Парень, к которому он обращался, годился ему если не во внуки, то уж в поздние сыновья наверняка.
Толпа в едином порыве выдохнула вслед за ним:
- Просим, батюшка!
Юноша не шелохнулся, оставаясь на коленях, утопая в свежевыпавшем снегу. Люди не осмелились попросить в четвертый раз, и в воздухе повисла тишина, прерываемая лишь дыханием сотен людей, редким поскрипыванием снега под ногами, да криками ворон на крепостных башнях.
Единственная женщина среди встречающих попыталась было подойти к юноше, лицо ее пылало от нетерпения, но настоятель монастыря аккуратно, но решительно придержал ее за руку. И когда она оглянулась на него одновременно с растерянностью и гневом, священнослужитель едва заметно отрицательно покачал головой. Женщина тяжело вздохнула и осталась стоять на месте.
Казалось, прошла целая вечность, прежде чем юноша, наконец, поднял голову. Он взглянул сначала на чистое голубое небо, потом на людей, стоявших перед ним, и...
И грянул выстрел, оборвавший жизнь Николая II, последнего российского императора...
3.
Михаил Романов стоял на коленях в снегу, и снег таял под ним, превращаясь в ледяную воду. Но он не чувствовал холода. Он думал, он вспоминал, а губы его непроизвольно, как будто отгородившись от разума, горячо шептали "Отче наш".
Проснулся Михаил сегодня рано утром от того, что в дверь настойчиво стучали. Это был посланец матери, сообщивший юному боярину о том, что Великое посольство из Москвы будет в Ипатьевском монастыре уже сегодня, по крайней мере на день раньше, чем ожидалось.
За завтраком Михаил не стал говорить с матерью, не стал он делать этого и потом, когда слуги помогали ему облачиться в соответствующую торжественному случаю одежду. Он не держал обиды на мать, он был настолько поглощен в себя, в собственные мысли, воспоминания о сне, привидевшемся ему этой ночью, что почти ничего не видел вокруг себя. Это был необычный сон. В отличие от других, которые постепенно стирались из памяти, этот сон, наоборот, обрастал все новыми деталями, рос и ширился в его сознании.
И сейчас, держа в руках грамоту Земского собора о воззвании его на Российский престол, Михаил вспоминал лицо своего потомка - он уже нисколько не сомневался, что сегодня ему приснился именно его потомок. Он вспоминал, с каким невероятным мужеством Николай Романов стоял перед шайкой вооруженных бандитов, одетый в одну лишь тонкую сорочку. Как он заслонял собой своего маленького болезненного сына. С каким вызовом он смотрел в глаза беспощадному палачу в черной куртке.
Свои собственные страхи казались теперь Михаилу никчемными и возмутительными. Он решительно поднял голову к небу, наслаждаясь его чистотой и непорочностью, взглянул на сотни людей, ожидавших его ответа, встал на ноги и чистым сильным голосом мужчины, знающего себе цену сказал:
"Пусть будет так, коли есть на то воля Божья! Я буду вашим царем!".
Так, у стен Ипатьевского монастыря, начиналось царствование дома Романовых, чтобы закончится через три с лишним сотни лет в подвале ипатьевского дома в Екатеринбурге...