То были хорошие и добрые времена. Ещё можно было кататься на троллейбусах с тупыми углами, у которых (у троллейбусов, конечно) было только две двери. А некоторые маршруты городских автобусов проходили по трепетным переулкам, бульварчикам и "деревенским улочкам". Они ехали, поднимая маленькие вихри тополиного пуха, делали остановки в уютных местах, принимая в салон нескольких бабушек, "божьих одуванчиков", и не спеша трогали дальше, играя с калейдоскопом теней высоких деревьев.
Тогда по выходным в каждом "пятиэтажном" дворике можно было "унюхиваться" до слюнок запахом жареных шкварок с луком; на форточках висели авоськи с консервами и салом, а в центре двора мужики, с сантиметровыми бычками в губах, "расписывали козла".
В те времена мальчик иногда позволял себе устраивать праздники с "пингвином" в шоколаде, бутылкой "Буратино" и мягким кренделем с крупной россыпью сахара. Это организовывать было не сложно: в серванте папа ставил бутылку из-под шампанского, которую на одну треть наполняли десятикопеечные монетки. Для пира в одиночестве мальчику достаточно было шести монет.
То был 1987-ой год. Год, когда герой этого рассказа был ещё совсем мальчиком... ну, почти совсем... И вот тогда, скорее всего, он и начал по-настоящему привыкать к неудачам.
Однажды он зашёл в подъезд девятиэтажки с желанием пару раз прокатиться на лифте. На полу лифта была свежая, со специфическим аммиачным запахом, лужица. И вот, когда мальчик ехал с девятого на первый, до него вдруг дошло, что, выходя из кабинки, он попадётся как "лифтовой сцыкун". Никто ведь не поверит в его безгрешность. Так и получилось. На выходе пацана за шкирки сцапал какой-то мужик. Тянул ухо до треска и привёл к родителям; мальчик адрес честно указал. Дома ему неплохо досталось за то, что кто-то обосцал какой-то лифт.
Подобные наказания он принимал на свой счёт как положено, но только за другие делишки. За сырки с изюмом и конфеты "Черноморка". Эти лакомства ему изредка удавалось в носках выносить из гастронома. И теперь, уже взрослым, он, вспоминая сырки в оттопыренных носках, думал о том, каким придурком был тогда. А мог ведь и "залететь"!
А однажды мальчик в очередной раз влюбился. Это у него получалось с первого взгляда.
Читая номер "Юного Техника", который был взят в библиотеке, он почувствовал на себе чей-то взгляд. Это было в двадцать втором тралике; сиденье находилось на заднем колесе и было выше остальных. А через весь салон, лицом к нему, на одиночном месте сидела девочка. Очень красивая. Она смотрела на мальчика, а замечая его взгляд, совсем немножко смущалась и отворачивалась к окну.
Рассказ Артура Кларка уже не читался. Вернее, буквы различались, но смысл был недоступен. Мальчик, волнуясь, с пылающими как у идиота ушами смотрел на девочку. Он представлял её своей женой. Понятия не имея о "интимных вещах", мысленно касался её губ, целовал мочку уха и шейку. Его жена была самым нежнейшим во всём свете существом, и она отвечала ему своей любовью... В мыслях, конечно же.
Кларка он дочитал только через два дня. А тогда, после двадцать второго троллейбуса, уже дома, снимая кепку с надписью "СПОРТ", он обнаружил огромную голубиную какешку. Она белела невероятным прыщом на тёмно-синем фоне козырька. Мальчику подумалось, что девочка, наблюдая помёт у него на голове, сочувствовала. И, тем не менее, ему хотелось выть и провалиться куда-нибудь.
...и это осело и улеглось...
В школе привычка к пинкам и подзатыльникам уже давно обрела чёткие формы. Дома, после уроков, приходилось чистить школьную форму от белых меловых тряпочных пятен. А через некоторое время возвращалась мама с работы. Она варила сыну гречку и сосиски. Он кушал и садился делать уроки. Вечером папа проверял дневник и иногда делал профилактику ремнём. "Правильно делал, - думал мальчик, - за сырки и "Черноморку"". Но это была его тайна.
Один раз удалось даже получить куриным яйцом по лбу. Просто так. Во дворе подошёл какой-то задира, на пару лет старше, и, размахнувшись, кинул яйцо. Целил в лоб - в лоб и попал... Пришлось, не поднимая взгляда, тихо идти домой отмываться. И к вечеру даже красное пятнышко над носом прошло.
...это тоже улеглось...
Как и случай с компотом...
Ничего особенного; просто в школьной столовой один семиклассник, со словами "Это тебе за всё хорошее", смачно харкнул в купленный мальчиком стакан с яблочным компотом. Хорошо, что никто этого не заметил. Сопли выудились ложкой (и этого никто не заметил), а компот был выпит всё равно. С незаметной злобой протеста. "Не на того нарвался!"
Хотя горький осадок в душе конечно же был.
Очень яркие воспоминания. Будто это случилось вчера, хоть и прошло пятнадцать лет.
Я иду по центральной многолюдной улице в три часа дня и уже давно хочу какать. В транспорт решил не заходить, так как если там сильно прихватит - никуда не денусь, обосрусь.
Иду по улице, глупо шмыгаю глазами по подворотням. Очень людно. Останавливаюсь и начинаю внутренне бороться с напором. Немножко отпустило, и я продолжаю бессмысленно идти дальше. Через некоторое время останавливаюсь вновь. Тогда я понимаю, что насру в трусы стопроцентно. И с этими мыслями моя жопа капитулирует по полной программе. Трико тепло и гадко провисает, потом начинает медленно темнеть в том месте, хотя я этого и не вижу. Сдаётся и мочевой пузырь - терять уже нечего... Тогда мне показалось, что "стыд" - это самое безобидное слово, которое можно было применить, выражая ощущения в такой ситуации. На глаза накатились слёзы, и губы мелко задрожали. Я, не оглядываясь вообще ни на что, начинаю медленно и неуклюже двигать вперёд, обгоняемый слабеньким вонючим ветерком со спины.
Потом, как во сне, я зашёл в какой-то подъезд и поднялся на крышу. Повезло крупно: выход на кровлю был не закрыт. Там я снял всё своё безобразие, при этом меня пару раз тошнило, и, усевшись голой жопой на рубероид, стал отчаянно плакать. Было холодно.
...Дома мне очень сильно досталось. В тот день я пришёл домой в первом часу ночи. Без трико и без трусов, обмотанный пёстрой тряпкой, о которую вытирают ноги перед тем, как войти в квартиру. Шёл всё время пешком, избегая редких прохожих. Я соврал. Сказал, что ходил купаться, а одежду как-то унесло течением, каким-то образом... и каким-то течением... А носки, пахнувшие мочой, я тихонечко постирал. Утром.
Была ещё одна неплохая родительская взбучка в те мои "юношеские" дни...
Солнечным днём (который ещё запомнился и тем, что в тот день была годовщина аварии в Чернобыле), возле своего подъезда, на самом видном месте, я нашёл пять рублей. Одной синей бумажкой. Не зная, что с ними делать, с такими деньгами, я отдал их родителям. Хотя сразу в голове и носилась стая "шальных" мыслей: и воздушный змей, и парк Челюскинцев, и даже торт с "пепси-колой"... Но, тем не менее, вечером я торжественно вручил пятёрку родителям.
Папа бил меня ремнём, уверенный в том, что я украл у кого-то эти деньги. У кого именно - он, естественно, так и не узнал...
Я плакал и молчал; а потом до поздней ночи стоял в углу, как в далёком детстве.
Тогда я чувствовал себя как герой запутанного фильма, где его, героя, подставили; он пытается с риском для жизни что-то доказать, а истину знает только зритель.
Пытаясь укрыться от неудач, я частенько прогуливался вдоль Свислочи, в центре. Людей там было мало, и все они казались миролюбивыми. От этого я и сам пребывал в спокойствии, и, медленно плетясь, смотрел на редкие недосягаемые самолёты в небе.
Почти всегда, почему-то, чуть заметно улыбался; иногда, неожиданно для себя - тихонько плакал. Тогда я вспоминал маму - и быстро успокаивался...
- Э, малой, копейки есть?..
Я был окружён тремя пацанами "запредельного" для меня тогда двадцатилетнего возраста. Не дожидаясь ответа, один из хулиганов пощупал мой единственный дырявый карман на шортах, хихикнул и спросил:
- С какого ты района?
- С Фрунзенского...
Пацаны постояли совсем чуть-чуть, раздумывая, что со мной делать, и, окончательно утратив интерес к моей жалкой персоне, уже засобирались идти своей дорогой дальше. "На прощание" один из них залепил мне звучную оплеуху, и втроём , гогоча, они начали удаляться.
От обиды я, закусив губу, машинально погладил пылающую шею и засеменил к остановке.
Потом подъехал мой тридцать шестой автобус, и, заходя в салон, я представил, как пришла с работы мама и открывает входную дверь, клацая ключом в замочной скважине. "Ну, привет, сынуля!"
Это было хорошее и доброе время. Я любил кататься на троллейбусах с тупыми углами, избегая "трёхдверных". А на душе было как-то светло и тепло, когда из окна на самом высоком сидении я наблюдал милые переулочки, бульварчики и "пятиэтажные" дворики, пахнувшие шкварками с луком по воскресеньям...
Вообще-то, эти сюжеты можно было бы "растянуть" до объёма повести. Получилась бы такая пропахшая говном и мальчишеской обидой книжица. Но это делать лениво, хотя, может быть, было бы и интересно.