Завет: без начертанной строчки — ни дня.
Но долго ни строчки вослед
за первою книгой. А люди меня
уже величают: поэт...
Приятно потешить гордыню свою —
мгновения сладкие длю.
Но разве поэт, если водки не пью
и матерных слов не терплю?
Слыву однолюбом, по средствам живу,
а стало быть — вечная мель,
и сволочью сволочь в глаза не зову,
и не предлагаю дуэль.
В моей родословной немалый изъян
по милости века возник:
в родителях нет ни крестьян, ни дворян,
выходит — ни песен, ни книг.
К назначенному неизбежному дню
рубежных поэтовых лет
веревку в чулане своем не храню,
тем более — пистолет.
Вне крика толпы, но совсем не пророк,
глазное не светится дно.
И вылечить этот врожденный порок,
наверное, не суждено.
Но глядя в неисповедимую даль,
отмерив начальную треть,
хотя бы на самую малую маль
к исходу надеюсь прозреть.
* * *
Словно, брошенная, расколота
заповеданная бутыль:
по листве разливается золото,
истекая в дорожную пыль.
А наутро, прокравшись затемно
мимо ельниковых сторож,
листвяное богатство татем
умыкает вселенский дождь...
* * *
Ночью всякому отрада:
соня спит, гуляка — пьет.
Мне же ничего не надо,
если дождик ночью льет.
Было пресно, стало тесно
на душе от слов — пора!
И поскрипывает кресло,
вторя кончику пера...
С теплой почвой терпеливо
устанавливая связь,
по законам перспективы
капли падают сходясь.
В электрической подсветке —
цепь загадочных картин.
И поблескивают ветки,
точно нити паутин...
* * *
Когда девчонка с волосами,
совсем подобными твоим,
мелькнет в сыром универсаме,
где за провизией стоим,
или по улице вечерней
одна меж парами пройдет,
неуловимое свеченье
на темный город низойдет.
Меж зданий, тускло освещенных,
оно продлит свои лучи,
но из людей непосвященных
его никто не различит...
И волны светлого потока
вернут слепое время вспять
и через дальние далека
перенесут меня опять
туда, где кратки непогоды
в глуби еще любимых глаз
и обезумевшие годы
еще не изменили нас.
Еще мягки ладони наши,
негрубы мысли и слова,
и сладость горькая из чаши
еще пригублена едва.
На Ивана Купала
I
На Ивана Купала
сойду, обнаженный, в реку
и тебя за собою
сведу босиком по суглинку,
и заклятное слово
над вязкой водою реку,
и лицо окуну
в отражение лунного лика...
Я по крови — язычник.
Мне ведом заветный язык.
Я его не таю,
но никто его слова не слышит —
только ветер колышет
зеленые плети камышин,
да железный архангел
под звездами пробует зык,
точно реку
за полосу принял
и просит посадки...
Только нам
не до труб его —
мы этих струй не покинем...
Но стихает камыш,
настороженно смолкли русалки,
и тревожны глаза
у печальной моей берегини.
II
Звезда золотая упала
и смеркла неведомо где...
Мы в ночь на Ивана Купала
сошли вереницей к воде.
Над резким откосом без чада,
светло полыхали костры.
Был истинный смысл обряда
от нашего знания скрыт,
уставы привычных приличий
на теле оставили ткань,
но давний обычай язычий
сдвигал заповедную грань...
Извечные тайные соки
бродили в земной глубине,
и девочка в темной протоке
русалкой привиделась мне.
Минуя корявое лихо,
глядящее топляком,
я плыл за русалкою тихо,
неведомой силой влеком.
И волны от нас растекались,
качание ширя свое,
и ветви ракит колыхались,
подобные прядям ее...
А после она их чесала
простым гребешком у огня
и долго украдкой бросала
испуганный взгляд на меня,
и взглядом ответным смутилась,
во тьму отвернула лицо...
И солнышком прокатилось
горящее колесо!
Оно полыхнуло и сгасло
на темной речной быстрине.
Кружится свинцовое прясло
на стареньком веретене.
Природа — прилежная пряха:
все трудится, не устает.
И вновь над полянами птаха
последние песни поет.
И вновь приспевает Купала,
забытый в людской суете...
Звезда золотая упала
и смеркла
неведомо где.
Белая ночь
Лоскут заката
обратился в полосы,
за родичами
щелкнули замки.
Ты медленно
расчесываешь волосы
и рассыпаешь
белые цветки.
Но девичью опаску
и смущение
за тьмою скрыть —
напрасные мечты...
Опять вершится
странное смещение
в декабрьский день
июньской темноты.
Чудная замесь
молока и небыли,
хранимая
в неведомой горе —
ее полночный морок
не от снега ли,
что светится
в морозном декабре?
Он неподвластен
ветру перемежному,
но и ему
однажды поутру
выходит срок.
И снова все по-прежнему:
на зиму солнце,
лето на жару,
на убыль день,
а ночь — на прибавление,
и темень
возвращается в права,
и, предвещая осени явление,
до времени
желтеют дерева,
и снова дождь...
Но ничего не прервано.
Пусть мир надолго в сумраке погряз,
но эта нерешительная,
первая,
святая ночь
еще белеет в нас.
* * *
Ты не схожа ни с одной мадонною:
хоть и солона твоя слеза,
но еще всеведенье бездонное
не вобрали ясные глаза.
Пясти — будто листья мать-и-мачехи:
то они шершавы, то мягки.
Все еще не полно, не оплачено,
не сошлось по линиям руки.
Ты еще не молишь о продлении,
жертвоприношенье впереди...
Но с каким библейским просветлением
ты ребенка держишь у груди!
* * *
Переберу ключи, как четки,
и в домовую чехарду
со звуком простенькой чечетки
по сбитой лестнице взойду.
За одноглазыми дверями
неотличаемых квартир
мне снова удостоверяет
себя тысячеликий мир.
Уделы радости и горя
неравно розданы и тут:
здесь слишком часто люди вздорят
и слишком часто водку пьют.
Но мне подняться надо выше —
туда, где нет пути уже...
Ведь мы с тобой живем под крышей
на самом верхнем этаже.
Здесь тоже всякое бывает,
но убывает без следа.
И не беда, что заливает
весною талая вода.
Узнать иначе б не сумели
в потоке будничной шуги:
подобны утренней капели
босые дочкины шаги.