И снова — дождь.
И мерный шум воды
отсеивает суетные звуки.
И проступают
скрытые следы
из наслоений
будничной докуки.
В привычной мере
мир наш невелик,
но успокой на миг
свое дыханье:
людская страсть —
в рядах затертых книг,
в кочне капусты —
древо мирозданья...
* * *
На Севере тучи низки и покаты,
дороги на Север ровны и пологи —
как будто неспешно шагает к накату
земля, сберегая натертые ноги.
Высокие избы
у северной кромки.
И краски негромки,
и люди негромки...
Командировка в Москву
В провинции пророков нет,
событий
Нет,
и ночами не видать ни зги,
И потому-то к вам, Москва и Питер,
текут провинциальные мозги.
И пробежав — увы, по магазинам, —
и кошелек порастряся слегка,
дохнув руководящего бензина
у неприступных зданий двух ЦК
и все дела уладив, на прощанье,
перевязав объемные кули,
в затопленном метро перемещаюсь я
в Пушкинский, на выставку Дали...
В хвосте на растяженье двух кварталов
сплошь —
интеллектуальный рафинад.
А для провинциалов —
Арбат...
Все отсекает круглое окно.
Домой — в досаде никакого прока:
смотреть второразрядное кино
и пестовать домашнего пророка...
* * *
Эх, судьба-планида кровная!
Пень-колода на роду.
А моя дорожка — ровная,
все иду, не упаду.
Бархатистая да гладкая —
негде ногу натереть.
А моя житуха —
сладкая!
Коль с обочины смотреть.
Просто не увял кураж еще,
а в душе на самом дне
лишь коряги
да коряжищи
попадаются одне.
* * *
Мне б только осень пережить,
а там, глядишь, начало года,
и в предвещении восхода
февральский вечер запуржит.
Рассвет проявится во мгле,
как в обессиленной истоме,
и явит март на переломе
мне путь иной
в иной земле...
* * *
И ты уйдешь
и канешь без следа
пчелою малой
в человечьем рое,
и лишь тогда постигнешь,
что такое —
горячий хлеб
и чистая вода...
* * *
Очищу взгляд —
он патиной покрыт.
Так пеплом
заметает корневища.
Очищу белизной лебяжьих крыл
и наготою девичьей очищу,
творением великого пера
и мастера безвестного работой...
И высветлится разум отчего-то,
недельный круг внезапно перервав.
И вскрутится высокая спираль,
и грязь, и пот
сойдут с немого тела.
И вновь примусь я
в поле запустелом
упавшие колосья
собирать.
Октябрь
Осенняя мокреть
во тьме длинна,
и свет остриями
столбов фонарных
к улице пригвожден.
Земля остывает медленно,
опутанная дождем...
Снегопад
Кружился снег
и кутал белый купол,
и фонари замерзшие купал.
Ночную темноту собою
уполовинил
и под утро —
пал.
И тишина усталая настала —
как будто сердце
биться перестало,
дыхание на миг переводя,
начать сначала
шанс предоставляя
творенье мира...
Но пошли трамваи
по-старому
немного погодя.
* * *
Куклы — точно дети,
только маленькие.
Дети — точно взрослые,
но маленькие.
Люди — точно боги,
только маленькие.
А богов
никто не видал...
Пианист
У пианиста неловкие руки.
Вот он их перед собой
вывесил,
точно последние звуки.
Мастеровой...
Пальцы еще от аккорда
не отошли.
Свет.
Но — ничего такого.
Но — ничего сверх.
Просто без капли фальши.
Просто расплеск души.
Просто работа.
Дальше
можно —
дыши.
* * *
До пахнущего дымом сентября
у нас еще пол-августа,
а осень
уже рукой по листьям провела...
Там, помню,
после отпуска
домой вернувшаяся
мама проводила
по запыленным книгам
и вздыхала,
извечную приборку
предвкушая...
* * *
Был из семени мир,
из яйца,
из зерна —
мудрецами наполнено прошлое...
Из какого зерна
вырастает стена?
Как понять,
что оно уже брошено?
Рвется почва меж нами
в назначенный срок,
мы на шаг отступаем невольно,
и из трещины вдруг
вырастает порог:
невысок, но запнешься —
и больно...
И проснется в душе
недоверчивый зверь,
и холодной булыгой —
обида.
И порог подопрет
неприступная дверь,
оцинкованным словом обита.
А захочешь вернуться,
продлить разговор,
погашая невольную вспышку —
меж камнями
уже высыхает раствор,
и маячит дозорная вышка.
* * *
Я вас прошу:
уж если вам так хочется
пройтись по человеческой душе,
пройдите босиком.
Порежьтесь болью.
Друзьям
Как мало нас,
как мы рассеяны
по непроснувшейся земле,
какие реки
протекли меж нами!
И нам надежда во спасение,
что свидимся
в грядущей мгле,
друг друга согревая именами...
Вот и меня
видение одно
не отпускает,
утоленья просит,
и к ночи мнится:
выгляну в окно —
и ваши окна
светятся напротив...
* * *
И ничего для вечности не будет —
ни в двадцать пять,
ни в сорок,
ни в полста.
Лишь четвертушка белого листа,
куда тобою избранные люди
занесены —
бумажная скрижаль
с цифирью номеров и адресами...
Пока ее года не искромсали,
как душу из тебя ни вытрясали,
ни мига из прошедшего
не жаль.
* * *
По виду,
рангу
и основам
всему — своя величина.
Но истина
превыше слова,
которым названа она.
* * *
От первого дня и века
средь вешателей и заступ
у каждого человека
свой путь к своему кресту.
На этой дороге мглистой
в достатке любых тягот...
И только евангелиста
не всякому достает.
* * *
Не приторный запах елея,
но зыбкое марево дня
на знойной земле Галилеи,
наверное, встретит меня.
Под перистым облачным гофром,
узнав помраченье ума,
изведаю я, что Голгофа
не выше иного холма.
И вновь зашатается вера,
спасенная было уже...
Земная, доступная мера
претит человечьей душе.
* * *
Хочу вбирать слова ушедших,
вкушать от позабытых книг,
когда не сдавливает шею
окостенелый воротник.
И напрягать сосуды мозга,
от озарения по смерть
ища в текучести промозглой
непатентованный просвет.
И чтобы люди не корили
за то, что смел предпочитать...
Ах, если бы меня кормили
за то, что я могу читать!
* * *
Есть книги —
ни строчкою не лебезят.
Есть книги —
ни капли лжи:
Прочел — и понял,
как жить нельзя.
А все-таки —
как жить?