Что нагадаешь Родине моей
по линиям оттаявших полей
и голым растопырившимся веткам?
Извечные надсаду и излом,
дороги, заплетенные узлом...
Не ошибешься. В узорочье злом
любой узор ей ведом.
Но в мутное вагонное окно
всей истины провидеть не дано...
Ты просто едешь. Времени полно.
Грех не пофилософствовать при этом.
Зырянская Русь
Уже не сведать по урманам
об изобилии Югры,
но мохом белым, как туманом,
твои подернуты боры,
и от неведомого часа
на перемены несмотря
лесные реки цвета кваса
текут в полночные моря.
Ты возвещаешь просветленье
душе, вкусившей мятежа.
Дай Бог тебе, благословенье
и сохрани от дележа!
Печорский складень
I
В истоке великой Печоры
я воду прозрачную пил.
Какого, казалось бы, черта
я в этом ручье позабыл?
Глядеть с вертолета на ельник
часами всего лишь затем,
чтоб срезать жене можжевельник
да выпить воды без затей?
Но властвует над человеком
незвонкое слово «исток».
И люди восходят по рекам,
ища первородный глоток.
И втиснется, может, на тризне
в надсадное бабье вытье:
«Узнав завершение жизни,
он знал и начало ее...»
II
Мелькали взвихрённые листья,
а в мыслях бродили стихи,
когда сквозь распахнутый блистер
бутылки слетели на мхи!
Сосед мой, как малые дети,
восторжен от горных чудес,
и вот — захотелось заметить
свое пребывание здесь...
И сердце ударило глухо,
и дрогнула линия гор
с диковинным русскому слуху
названием Маньпупынёр.
Там, во избежанье покражи,
от татей и прочих врагов
оставлена крепкая стража
одним из забытых богов.
Сейчас до меня донесутся
удары тяжелых шагов.
Сейчас над горой вознесутся
семь каменных мощных голов...
Но зря низовые долины
и перемещенье планет,
недвижимы исполины
которую тысячу лет.
И, бросив небесные жала
в их каменные глаза,
за нами вдогон громыхала
в бессильной досаде гроза,
пока отдаленье и вечер
не спрятали горы во мгле...
Дурацкая блажь человечья —
оставить свой след на земле.
III
Избитая бревнами запань
уже далеко позади.
Откидывай вытертый запон,
на палубу выходи!
Летучие блики похожи
на пряди серебряных трав,
и, словно по скошенной пожне,
идут по реке катера.
В бору земляника поспела,
и скоро черника пойдет.
А там и важнейшее дело
рыбацкое — сёмужий ход.
Охота на всякого зверя —
в открытую и отай...
И напоминаньем о мере
на вырубках — иван-чай.
Предчувствие осени
Давно ль распут
минула мрачность,
а снова осень на меже:
сентябрь осеннюю прозрачность
являет в августе уже.
Уже тепло на половине
от прежнего, и стали мы
по уродившейся рябине
читать о холоде зимы.
И вновь охапки серой пакли
волочит сиверко подвысь,
и клюквы глянцевые капли
на мягких кочках напряглись...
Магнитогорск
Здесь летнее солнце по-южному жжет,
дотла выжигая весну,
а снег, упадая на рыжий завод,
теряет тотчас белизну.
Изъедены желтые горы над ним
зубами железных кротов,
и не прерывается медленный дым,
идя из мартеновых ртов.
Во всех вариациях слово «металл»
здесь между главнейших имен.
Здесь я в неподвижное время врастал,
не ведая связи времен.
И все же находит сердечная резь,
и пишется до петухов.
Мне здесь дым Отечества сладок... Но здесь
моих не читают стихов.
Сбор облепихи
Утро истончало —
осени начало,
за горами спеют холода...
Гнутая железка
да рыбачья леска —
вот и все орудие труда.
Солнечные соки
в медленном потоке
на запястьях загорелых рук.
Капли жизни емля,
осыпает землю
рыжий облепиховый жемчуг...
* * *
Маме
Твой путь не велик и не шелков,
недолго на нем торжество.
С извечной сермяжной кошелкою
ты завершаешь его.
Бобровых не знала оплечий —
известное дело: семья...
По белому свету далече
твои разошлись сыновья.
Какие воздушные пышки
на противне — только твори!
Но знают почти понаслышке
о бабушке внучки твои.
И сад обихоженный веско
тебе воздает за труды.
Да от запустения в детской
горчат золотые плоды.
* * *
В одну и ту же реку дважды
не ступишь — истина проста.
А ностальгическая жажда
влечет в родимые места.
Там тихо движутся недели,
пропах пирожными уют,
там люди вечное не делят,
великое не продают.
В саду знакомо спеет вишня,
цветет клубника, ветер шал —
как будто, милуя, всевышний
в часах пружину придержал.
Как раньше, дом семиэтажий
теснят листвой карагачи.
За дверью прежней мебель та же...
Да порастеряны ключи.
Страшна семейная распайка,
хотя обыденной слывет:
за дверью новая хозяйка
хозяйство новое ведет.
Она пришлась по сердцу брату,
да не приветила родни...
Теченье времени обратно
теперь попробуй — поверни.
Ты выбрал сам края иные
для самостийного пути
и вечной болью ностальгии
теперь за это заплати.
Что было — кончено. Страницу
перевернуть и заколоть...
А сердце все не примирится,
не отрезается ломоть.
* * *
Моя Германия в дожде,
вода по камню и асфальту,
и электрические смальты
пересыпаются в воде.
А много дальше на восток
в снегах, чиста — моя Россия.
Но, как во времена иные,
за вдовий спрятана платок.
Нет милосердия на свете
живое — надвое и врозь.
Надломлена земная ось.
Мою Прибалтику насквозь
пронзает выстуженный ветер...
Чужого не переступи.
И до чужого что за дело,
когда ты вырос у предела,
на грани леса и степи?
На грань степи и удались...
Но вся земля невелика мне.
Творенья дерева и камня
во мне в одно переплелись.
Пускай недолгою зимой
не выпадает даже иней —
на берегах обеих Индий
своим мне кажется прибой.
Клочок своим хочу назвать
любой, хотя бы самый узкий.
Мне так положено. Я — русский,
и, стало быть, вселенский тать.
Но коль имперские задатки
растворены в моей крови,
то от Камчатки до Камчатки —
империя моей любви!
* * *
Ich spreche ein bisschen — я немного говорю (нем.)
Отличие наше мгновенно
нутром постигаешь, едва
ступив из негромкой, ухоженной Вены
в содом «Шереметьево-два».
Опять полутемные зальцы
и выбитый грязный асфальт...
И враз отлетел амадеевский Зальцбург
с витыми теснинами Альп.
И только в проеме экрана
отныне вернет объектив
громаду собора святого Стефана
и кружево кирхи Вотиф.
В часу, для зевак неурочном,
касаясь тяжелых дверей,
входил я, постигнуть надеясь подстрочник,
казалось, чужих тропарей.
Скорбя о грядущей утрате,
но взором и станом пряма,
все также смотрела в меня богоматерь
с иконы чужого письма...
Ich spreche ein bisschen. Однако
Здесь это умение зря.
Довольно и глаз — человек одинаков.
Особенно у алтаря.
* * *
По весне однажды в Хельсинки
от собора на горе
мы спускаемся по лесенке
и — встречаем хиппарей.
В самой силе свежесть майская,
и, не вычесав волос,
хиппари глушат токайское
и целуются взасос...
Эка невидаль-диковина —
ей годов уж двадцать пять.
Про такую пустяковину
надо ль нынче поминать?
Но подумай — столько времени
не идут из головы
ни широкие ступени,
ни кайф хиппующей братвы...
Мне бы к ней пристроиться тишком,
посидеть, поговорить
и, сощуря глаз под солнышком,
с нею травку покурить.
Установленное — побоку:
кто хиппует, тот поймет.
Я, в конец концов, не облако,
а совсем наоборот.
Подысканье смысла сущему
тяжко, что ни говори...
Дайте, что ли, мне, непьющему,
не особенно имущему,
по обычаю живущему,
причаститься, хиппари!
* * *
Года крадутся тихой сапой,
являя четкое тавро.
Но ловкий бес еще не сцапал
за уязвимое ребро.
И для супружеского гнева
нет вовсе повода, когда
все чаще всматриваюсь — да! —
я в девочек с глазами Евы,
еще не ведавшей плода.
* * *
Что выкроить потомству для примера
из быстролетья, прожитого мной?
Меняет все обличие и меру:
великое становится химерой,
речная рябь — коростой ледяной,
утесы перемалывает в гравий
дорожник на потребу ездока...
Мой прежний мир — в окошки фотографий
гляжу я на тебя издалека.
И сквозь года и темные леса
доносятся былые голоса
и видятся достойным полотнам
искусной кисти лучших мастеров
друзья, что сотворяли мне покров
в студенчестве моем полуголодном
не на еду — на дружбу и любовь.
Пусть замужем любимые мои
и замужем те, что меня любили,
пусть юные желанья притупили
мы вялой повседневностью семьи,
пусть говорят, что нет уже страны,
которую мы вдоль исколесили,
пускай мы вообще не в прежней силе —
мы прежнему дыханию верны...
В округе ничего не изменилось,
лишь местом поменялись полюса.
Опять негромки наши голоса,
в который раз попавшие в немилость,
и вместо мироздания лубок
нам снова набивают на скрижали.
И нами вновь располагает Бог
совсем не так, как мы тогда желали...
От нынешних и будущих страстей
мы вряд ли упасем своих детей.
Но можем передать как озаренье
совместный опыт самосотворенья.
* * *
И снова — дождь. И мерный шум воды
отсеивает суетные звуки.
И проступают скрытые следы
из наслоений будничной докуки.
В привычной мере мир наш невелик,
но успокой на миг свое дыханье:
людская страсть — в рядах затертых книг,
в кочне капусты — древо мирозданья...
* * *
Снова гуси кричат. Через множество стран и сторон
дальний путь в благодатные птичьи места.
А лесные осины черны от ворон —
неспроста говорят: сторона еще та.
Здесь, на той стороне земли, вечно дождь.
Здесь, на той стороне земли, вечно снег.
И за краткое лето, что долгие месяцы ждешь,
не согреется до зимы человек...
На крыло и — под облачный полог: лететь и лететь,
оставляя вдали холода, города...
Но стою в сапогах средь осенней грязи и смотреть
за полетом гусиным могу лишь, когда
здесь, на той стороне земли, снова дождь,
здесь, на той стороне земли, скоро снег,
и за краткое лето, что долгие месяцы ждешь,
отогреться не смог до зимы человек.
Что связало меня? Не холодная топкая грязь,
не безденежье, хоть и хватает в обрез.
Может, глупая вера, что злая изменится связь
и, как этот над речкой желтеющий лес
по весне зеленеет опять, ты пройдешь —
это просто такой незадачливый век —
над моей стороной земли теплый дождь,
над моей стороной земли, теплый снег...