До смеха плач, до плача карнавал,
мертвящий дух, живительная рана...
Я жизнь, как бесконечный сериал,
гляжу, не отвлекаясь от экрана.
Все можно искупить и наверстать,
воскреснуть, точно в телике воскресном...
Вот жалость будет, ежели опять
кино прервут на самом интересном!
Посадка в Шереметьево
Самолет, точно белый матерый медведь,
к полынье приникает, дыханье тая.
Но под небом ничто достоверно и впредь,
и тотчас полынья замыкает края.
И — как будто домой по озёрному льду
баснословного тащит рыбак судака.
И волочатся перья, и хвост на ходу
снеговые выглаживает облака.
А вдали — берега. А вблизи — острова.
Но тяжёлую рыбину клонит ко сну:
облака обволакивают слова,
и тягучие капли скользят по окну.
Протекли. Проступили. Спокойна вода,
и недвижен волнистыми гребнями ил.
А под ним — времена, имена, города,
человеческий прах, человеческий пыл...
Приземляется борт. Приближается трап.
Оглушённая рыбина мечет икру.
И автобус, как изголодавшийся краб,
дожидается нас на холодном ветру.
Запахи
Когда из березовой почки выходит весна,
неслышно ступая на мягких невидимых лапах,
листва, точно детская кожа, нежна и влажна,
и каждое утро забытый рождается запах.
И даже до сердца простуженный наверняка
вселенскою пасхой одухотворён и возвышен —
такие душистые с неба плывут облака
на тёплую землю в объятия яблонь и вишен.
Покуда не выцвел последний сиреневый куст,
и думать не хочется, хоть он расти на погосте,
откуда у спелой черемухи вяжущий вкус
и терпкая горечь в осенней рябиновой грозди.
* * *
Веточка вербная у старика и дитяти,
звонко над ближнею церковью колокол бьёт.
Снова, наверное, въехал Господь на осляти.
Снова приветил Его православный народ.
Что бы сказал Ему, кроме смущённого «здрасьте»,
через восторги о чем упредил на бегу?
Снова ab ovo: суды-пересуды и страсти.
Снова-здорово судьбу изменить не могу.
Хоть посочувствую и старику, и ребёнку —
не разорвать вековой установленный круг...
Тащит из бака сорока блестящую пленку.
Звонко стекает вода с умываемых рук.
Болеро
Ни ругни со двора, ни попсы —
знать, умаялся за ночь земеля...
Сквозь жужжание сонной осы
пробивается запись Равеля.
Видно, верхний сосед — меломан
или по эстетической части...
Барабанщик стучит в барабан,
словно хочет до всех достучаться.
Словно где-то под кожей его,
как земной полушар, барабана
загустело в комок вещество
без упрёка, греха и изъяна,
и, покуда настойчивый стук
не забьётся в ответ под одеждой,
этот неугасаемый звук
остается последней надеждой...
* * *
Над Катеринбургом — птичий клин.
Мало ли на свете Катерин,
а под коромыслами рябин
город с этим именем один.
Но десятилетия пока
Маши здесь не сходят с языка —
то не от Марий или Марин,
а от металлических машин.
Но железо мне по бороде —
я живу в Мельковской слободе.
Баяли намедни мужики:
то не от муки, а от реки.
Ничего, что мелкая была —
говорят, по золоту текла.
И поныне тянется к пруду —
жалко только, спрятана в трубу.
А то я бы золота намыл,
тёще Катерине подарил —
при народе да средь бела дня.
Тёща золотая у меня!
* * *
Прихотлива человечья воркота,
да поверить невозможно и на горсть.
Разве город голубиный Воркута?
Разве манит, как магнит, Магнитогорск?
В Сыктывкаре да Кудымкаре ворон
не помногу, хоть и не наперечет.
Тих Звенигород, и вовсе тихий Дон
не по звону колокольному течет.
Нижний Новгород давно уже велик,
а Великий и подавно не новьё,
но под древний домотканый половик
не суёт былое первенство своё.
И покуда под сосновою корой
свежей смолкою — былины про Илью,
малый Муром не покажется мурой,
миновавшей мировую колею.
Можно всё на свете напрочь поменять,
но, пока не вещество, а существо,
слыша звон, желаю ясно понимать,
где впервые я наслушался его.
И покуда человечьей колготой
не забиты перепевы звонарей,
мне казаться будет, что над Воркутой
я взаправду летом видел сизарей.
* * *
Брату Борису
Из трещинок и нор
невемые года
в ладони старых гор
стекается вода —
как будто человек,
дав хлеба лошадям,
подставился навек
светилам и дождям.
В жары да холода
заветрел, употел —
хотел умыться, да
уснул, не утерпел.
И, влагой поглотя
несметные срока,
сбегает по локтям
прохладная река...
Ай, воля-голытьба!
Да много ли труда,
коль сгнили желоба,
исчезли привода?
Душе да голове
по нынешней поре —
лишь кони на траве
да церква на горе,
коровы на мостах
в ошмётках кизяка,
да речи на устах
в домах из листвяка,
да шедшие сюда
утеху обрести,
покуда есть вода
в родительской горсти...
Отражение
Будто не узнаю
собственные черты,
вглядываюсь на краю
зеркала и воды.
Будто бы имярек —
пристально, из-под век.
Что ты за человек?
Что я за человек?
Не отводил глаза,
не подавал руки,
а по стеклу — слеза,
а по воде — круги.
Будто бы из росы,
будто из глубины —
то ли от стрекозы,
то ли от рыбины.
* * *
Слово весомо.
Но в этой весомости
нет безнадёжной угрюмой свинцовости —
груз выбирая себе по несомости,
даже в безлюдную тишь,
слыша дыхание собственной совести,
взвешивай, что говоришь.
Многое нами, как сопьяна, лепится —
стрелки качаются, чаши колеблются.
Только случается, что и нелепица
вдруг заведёт, окрылит.
А бессловесица, словно бесхлебица,
голода не утолит.
И, соберясь с неистраченной силою,
яркой весною и осенью стылою,
наедине с долгожданною милою
до неизбежной зари,
над колыбелью и над могилою
хочется — заговори.
* * *
Озвучаемый прах
стихотворное суть вещество.
Мне сказали: в стихах
многовато тебя самого.
Хоть немало, видать,
исходил ты земной окоём,
а почти не видать
окоёма на фоне твоем...
Я не спорил: наверно,
и впрямь в устремленье тупом
я себя черезмерно
земным почитаю пупом.
Но, входя в города
с деревянной дудой и сумой,
что поэты, когда
не орудие жизни самой?
Если мы о своём
перестанем дудеть и вздыхать,
как земной окоём
сможет сам о себе услыхать?
* * *
Пиит заезжий сыпал именами,
но вообще был душкою меж нами:
обидеть никого не норовил
и анекдоты весело травил.
И я обидой не хочу ответить,
но стоит между скобками заметить:
напишет и с душой — когда опять
её за деньги станут покупать...
Недопролетарское
Где руда — не ерунда,
под берёзовыми сводами
крепостями да заводами
начинались города.
А когда родили-робили
на металле и дыму,
по здоровому уму
разве надобны кому
«Во саду ли, в огороде ли...»?
Но, в железо не ушедшие,
пишут, словно от сохи,
полусельские стихи
про поляны-лопухи
городские сумасшедшие...
Вдохновляет и огонь
в золотой утробе доменной,
да в законный выходной
обожжённая ладонь
просит памяти иной —
деревянной да соломенной.
— Все на стройку за лопаты-топоры —
верьте, дело стоит свеч!..
Так о чем, ребята, речь?
Печь — она повсюду печь:
что в избе, что у Магнит-горы...
По сей день не понарошку на
случай всяческих невзгод —
недород, переворот... —
раскрестьяненный народ
запасается картошкою.
И, пока огонь горит,
нас стальное сердце Родины
привечает, как юродивых,
и копеечкой дарит.
* * *
Леониду Петровичу Быкову,
профессору Уральского университета
Хотя у земного театра сюжетов не счесть,
мы с Вами, профессор, в особенной заняты драме:
все реже отцы нарекают мальчишек Петрами,
в заступники свыше иных норовя предпочесть.
И я никому не желаю петровых судеб —
тяжёлого сердца и слова, упёртого нрава.
Не каждому камню идет золотая оправа,
не всякому зубу по крепости каменный хлеб.
Когда валуны дождевая целует вода,
куда торопливей они рассыпаются в щебень.
Растя на высокое солнце и суетный щебет,
корнями литые фундаменты рвет лебеда.
Петрушки базаров и ярмарок вышли в тираж,
а люди едва ли слезу поминальную вытрут.
Но ежели вдруг на Руси и Петровичи вымрут —
какой в балагане родном пропадет персонаж!
* * *
Юрию Казарину
Что столицы восточнее — всё для неё захолустье.
Всё дыра и провинция — на три других стороны...
Ничего, что не нас отыскали в брюссельской капусте —
и на русских полях набираются сил кочаны.
Опускает на грядки июнь парашюты укропа,
подымается колос, струится в бидон молоко...
Если даже признаться, что нам далеко до Европы,
то с другой стороны — и Европе до нас далеко.
Хоть на полном серьёзе о нашей поэзии-прозе
разговору немного ведётся в родной стороне,
плодородна землица на провинциальном навозе,
а сегодня здоровая пища всё больше в цене.
И француз не любой, созерцая раскидистый ревень
в огороде своём, обязательно вспомнит Рабле...
Если наша планета и вправду большая деревня —
мы отнюдь не последние парни на целой Земле.
Чайка
Все бабы — дуры...
Народная мудрость
Чем более знания вечных основ мироздания,
тем более шаткими кажутся те основания,
тем более жалким — желание твари любой,
тем более той, где дыхания — на дуновение,
продлить бесконечно терпение и вдохновение,
что люди любовью и жизнью зовут меж собой.
Но знаки и отзвуки быть перестанут зловещими,
едва над водою крылатый замрет силуэт,
напомнив усилие нерассуждающей женщины,
из тёплого лона толкающей сына на свет.
* * *
Людей мириады одной из несметных планет
под небом одним повинуются жизни единой.
И ежели поздно дитя вразумлять хворостиной,
для спешных напутствий родительских выбора нет...
В дороге дорог, предначертанной или нелепой —
не ведаю сам, по её изворотам идя,
пусть вовремя всё совершится с тобою, дитя:
ожоги любви и глотки её влаги целебной,
в забвение танца толчками летящая кровь,
труда упоение и монотонная тупость,
умелая нежность и неискушенная грубость —
и всё это вновь обнимается словом «любовь».
Рождения боль и надежда — и вновь, и опять:
не первые люди живут, и гляди — выживают...
И надо бы смерти урочной ещё пожелать.
Но пусть даже внуки тебе её не пожелают.
* * *
Мы тоже умеем ходить по воде —
но только холодной зимой,
не всякой теперь лебеде-лабуде
поклон отдавая земной.
Родными людьми укрепив материк,
отхаркав Отечества дым,
достав из корзины ковриг пятерик,
не всякому их раздадим.
В глубинах небесных и грешной пыли
по этим и тем временам
что мы потеряли и что обрели,
чертою итожить не нам.
От олова лет не избавить виска
ни катанием, ни мытьём...
Чем меньше в часах остается песка —
тем более золота в нём.
* * *
Беззащитную озимь морозы в полях обожгли,
огородный народ по клубнике справляет поминки.
Мы с тобою сегодня — как две половинки снежинки,
запоздало сошедшей на каменный пояс Земли.
Так мешаются в недрах небес водяные пары
круговертью воздушных клубков и туманных потоков —
между каплями не различишь ни отцов, ни потомков:
все едино вода, вознесённая в тартарары.
Все едино, какие точить и топить берега,
сквозь которые трубы в кастрюли и чайники литься.
Что же нам не летится на сплошь незнакомые лица,
что несёт по холодному граду людская река?
Если кожа гранита груба, а весна далека,
нам с тобой друг от друга тем более не отделиться.
Аленький цветочек
Слезами горючими щеки не мой,
во цвете себя хороня.
Когда я умру, ты уедешь домой,
и все будет, как до меня.
Опять окунёшься в блаженную тишь
у маминой теплой груди
и девочек наших обратно родишь —
опять будет больно, поди.
Вернётся сверчок на старинный шесток
и вновь запоёт без конца.
И маленький аленький странный цветок
ты спросишь опять у отца...
Горит лепесток на студеном ветру,
в реке леденеет вода.
Когда ты едешь домой, я умру.
Но я не умру. Никогда.
Валенки
На железной нашей наковаленке
неразлучны золото и медь...
В Екатеринбурге носят валенки —
и не только дворники, заметь.
Кругло-, остро- или тупорылые
сыщутся по моде башмаки,
да сравняли птицы белокрылые
рыжие рубли и пятаки.
Строгий пост или чревоугодие —
все ли на душе, что наяву?
В Екатеринбурге новогодие,
и яснеет небо к Рождеству.
Чаю после баенки да баиньки —
беленькую, грешен, не люблю...
Вот разбогатею — тоже валенки
екатеринбургские куплю.
Снегири
Не смотри в тоске назад, не смотри —
там накрыли теплый сад снегири,
больше родина, дорога ясней,
да смородина намного красней,
да вода вкуснее, мягче земля,
да пышнее пироги-кренделя...
С той поры воды к дверям натекло.
И с чего бы снегирям на тепло?
Разве ягод над живою рекой
стало некому коснуться рукой,
да постилка на траве не мягка,
да на светлой голове — не мука?
Не гляди в тоске назад, не гляди —
снегири твои летят впереди.
Хоть земному берега веществу,
коли сыплются снега — к Рождеству
повидаемся. А сад береги...
Вот такие нынче, брат, пироги.
* * *
К десяти рассвело. Полноводная ночь истекла.
Истончилась до времени плоть вороного крыла.
Ни жива, ни мертва, за холодной пластиной стекла,
как метла, очертилась опять зимовая ветла.
Ни травинки под ней, ни взъерошенной галки на ней.
Но победно раскинуты пальцы её пятерней.
Даже спящей, ей-ей, ей, наверное, сверху видней,
как по городу скачет голодный шальной воробей:
между стылых камней коготками и клювиком — цок,
хоть на скок раздвигая собою закат и восток...
Крещение 2006 года
Зима взялась за родину всерьёз.
На улице прихрамывает пёс —
то пёр, как лось, а нынче мёрзнут лапы.
Ладони у прохожих на устах
или нательных маленьких крестах —
не упустить и малого тепла бы...
И воздух, согреваемый во рту
и снова уносимый в темноту,
становится весомой частью платы
за трепетанье сердца на ветру...
Что наша жизнь колеблется на грани
и эта грань, увы, не на экране,
напоминает крепнущий мороз —
как будто в Ледовитом океане
в пробитой ледоколом иордани
сегодня окрещается Христос.
* * *
Дни передневали — свету пережгли,
ночи переночевали рядом...
Перезимовали — словно перешли
тонкие мостки над ледопадом.
Долбит по железу первая капель,
как проголодавшаяся птица —
то ли ладит к лету детскую купель,
то ли вправду сыплется пшеница.
Словно в деревянной северной стране
в солнечную утреннюю пору,
где капелью ранней показались мне
дочкины шаги по коридору.
Не тоскуй напрасно, не гляди назад,
не пеняй, что сердце холодеет.
Птицы возвратятся, дети прилетят —
жалко, мама не помолодеет.
На окаменелом поясе земли
вечно морозило и сквозило...
Главное, что вместе мы перемогли
нашу неожиданную зиму.
* * *
Дома нежны от солнечной щекотки,
но пальцы листьев собраны в щепотки:
отпразднуем Победу, и тогда
накатятся волною холода.
А на ладонях трав неопалимых
лежат ракушки почек тополиных —
их золотые свитки подо мной
напоминают о волне иной
и хрупают, как брошенные раки,
когда иду, привязанный к собаке,
и привязи такой благодаря
гляжу, как занимается заря...
* * *
Смыкаются воды, когда оступается сталь,
спекаются губы, когда расступается бездна —
хоть слово уместное впрямь умеряет печаль,
себя самого уговаривать вряд ли уместно.
Оглянешься — лучшее времечко ты прозевал:
одни запятые взамен ожидаемых точек...
Но ежели вправду нас в темечко Бог целовал,
то жареный кочет свой клюв о него не заточит.
И если ещё расцветают сирень и лопух,
и солнечный заяц танцует меж детских кроватей —
пускай на картошку земной осыпается пух
и хватит себя самого сумасшедший Кондратий.
Пускай сотворённое вряд ли избегнет конца,
не нам второпях изменять запятые на точки.
И если до сердца нас тронули губы Творца —
и наше звено прозвенит во вселенской цепочке.
* * *
Бывает редкий час, когда на сердце ясно
и кажется: еще немного — и взлетит.
Любая из погод становится прекрасна:
и дождь не тяготит, и снег не тяготит.
То солнце вполнебес, то слякотно и мрачно —
ничто не укротит и не укоротит.
Но есть в июне ночь, спокойна и прозрачна:
и свет не тяготит, и тьма не тяготит.
Пусть маятник рукой бестрепетною машет
и двигаться ему никто не воспретит,
есть мимолетный миг в его пути и нашем:
и жизнь не тяготит, и смерть не тяготит.