Оставь друзей, тропою выйди в поле,
где бродит конь по вымокшей траве,
и улови предощущенье воли,
разлитое в небесной синеве.
Минуй дома — крестьянские, живые,
заборы, огороды, тополя...
И следом — валуны сторожевые,
святая, заповедная земля.
Там лес и дол полны свободной речи,
прозрачные озера глубоки,
и на полянах расправляют плечи
тугие лукоморские дубки
и впитывают грудью без опаски
на многие столетия вперед
стихи и удивительные сказки —
все, чем народ отчаянный живет.
II
«И славен буду я, доколь в подлунном мире
Жив будет хоть один пиит...»
В Михайловском мы пили молоко
и никого не хаяли при этом —
кто хоть с одним якшается поэтом,
уверует в такое нелегко...
Доили мы и бешеных коров.
Но и опять — неповторимый случай —
на дюжину собратии писучей
хватило поллитровки будь здоров...
А вот июньской ночи было мало.
Густой туман клубился варенцом,
над Савкиной горой и Маленцом
луна осоловелая вставала
и пялилась на наше торжество,
как будто вопрошаючи: с чего?
И ничего мы ей не объясняли,
лишь за кормильца стопки подымали
с хранителями памяти его...
И что бы ни творили со страной,
жива его поэзия в народе,
пока еще поэты под луной
в Михайловском ночами колобродят!
III
Над Соротью высокая трава
и свежий ветер клонит дерева,
и кажется: степные табуны
несутся на литые валуны.
И новая несчетная волна
рождается упруга и вольна
и, подхватив стремительный набег,
его бросает с берега на брег.
Мгновение, биение плотвы —
и вновь перетекание травы,
а мерное движение воды
переправляет новые ряды...
Недолго до ивановской зари.
Рукою размахнутся косари,
и этот нескончаемый полет
отточенное лезвие прервет.
И станет одинокою вода,
и скакунов погонит в никуда —
теперь они до будущей весны
волнами пребывать обречены...
Но кровное теченье трав и рек
собою продолжает человек,
когда, неясной жаждою влеком,
ее он утоляет молоком
и плещется на белизну листка
летучая живучая строка.
IV
Лазурь небес — оптический обман,
чем выше — тем Вселенная черней...
А в нашем, русском космосе — туман,
причудливые выверты корней,
часовня на горе, обетный крест,
до берега тропинка через луг...
И все, что открывается окрест,
окинешь враз, а вымолвишь — не вдруг.
Поэзия, свобода — не мура ль,
когда сердца и дни все холодней?
Но стынешь, как японский самурай
в саду перед безмолвием камней.
Чего бумагу попусту марать,
душевный жар пуская на распыл?
Но по России каждый — космонавт,
покуда благодати не пропил...
И хочется открыться и вобрать,
чтоб видеть после, будто наяву,
озерную распахнутую гладь,
упругий ветер, гибкую траву,
омытую рассеянным дождем
дорогу и запущенный погост,
и этот несказанный окоем,
и небо — высоченное, до звезд...
V
«Нет, весь я не умру...»
Француз — лицейская кличка Пушкина
В Михайловском тебя я не застал,
Тригорское подавно опустело...
Четырехгранный гладкий пьедестал
прижал твое простреленное тело.
Твоя душа, свободна и легка,
покинула затисканное слово,
и только бронза смотрит свысока
в людское мельтешение Страстного...
Но связь времен распалась не совсем
и комом перегородила глотку:
помилуй Бог — мне скоро тридцать семь!
Еще могу писать как одногодку.
Уже могу, зарыв отца и мать,
за долгими тяжелыми снегами
черствеющей душою понимать,
что пело в богохульном Вальсингаме.
Уже я видел, скольких обожгла
бессмыслица бунтарского размаха
и как невыносимо тяжела
узорчатая шапка Мономаха.
И, глядя в эти спелые поля,
я ведаю теперь, какая сила,
какая вдохновенная земля
Француза русским духом напоила!
VI
А места в сельце Михайловском — не сорные!
Но восторженность людская недолга:
ко всему привыкнуть можно — даже к Сороти,
что петляет, завивает берега.
Поживи, останься — трудником, не баловнем,
и обыденными станут навсегда
колыханье древних елей Ганнибаловых
и молчанье Ганнибалова пруда,
крики цапель над раскрытыми калитками,
над осокой жавороночья молва
и облепленная темными улитками
недвижимая подводная листва.
Помаши косой, лопатой или ломиком,
прирасти к мужицким крепостным корням,
и тебе обрыднут шалые паломники,
что мотаются по здешним деревням.
Им под шум ветвей и кваканье лягушкино
на вечерней и на утренней заре
все мерещится тень Александра Пушкина.
И ему покоя нет в монастыре...
Ах, места в сельце Михайловском — бессонные...
VII
Возвращаться обычай плох —
камни медленны, люди скоры.
Но, когда мне позволит Бог,
я вернусь на святые горы,
и от времени отрешусь,
тишиною лесной несомый,
и склонюсь, и перекрещусь
на Михайловскую часовню...
И пойду не спеша, дыша,
и до берегового края
распахнется опять душа,
всю округу в себя вбирая.
И прислушается дочь,
оглушенная городами.
И разгонят крылами дождь
цапли серые над прудами...
Михайловское — Переделкино — Сыктывкар,
июнь — октябрь 2000