Аннотация: Русская трагедия: русские против русских. Центральная Азия, 1927 год. Только ветер свистит в ночи, пуля ищет тебя, и никогда ничего не вернется.
ГЕОРГИЙ РАЗГУЛЯЕВ
ЧЕРНЫЙ ВЕТЕР
роман
И вот большой ветер охватил четыре угла
дома, и дом упал на отроков, и они умерли;
и спасся только я один, чтобы возвестить тебе.
Книга Иова, I, 19
Снег повали гуще, паровоз дал гудок, Свищов едва успел втащить в вагон чемоданы - свой и Михаила Дмитриевича. Они чуть-чуть не опоздали к московскому поезду, «эмка» заглохла неподалеку от вокзала, пришлось пешком тащиться с багажом. Свищов пообещал вставить шоферу «свечку», когда вернется. Михаил Дмитриевич знал, что если они вернутся, то не скоро. Но Свищеву он об этом не сказал.
Проходя в свое купе, он услышал, как за его спиной говорили по-английски. Молодой женский голос спросил:
- Как называется этот город?
Мужской голос ответил:
- Хабаровск.
- Странное название.
Мальчишеский голос потребовал:
- Мама, я хочу выйти.
На что ему резонно ответила женщина:
- Но ты же видишь, что поезд уже пошел.
Устраиваясь в купе, Михаил Дмитриевич решил, что все эти дни он будет только есть и спать. Только есть и спать. И почти сразу, как только лег на диван, провалился в сон, побежденный многомесячной усталостью.
Когда он проснулся, было позднее утро. Свищов уже побывал в ресторане, позавтракал один, поскольку шеф крепко спал.
Умывшись, бодрый, но несколько не совсем проснувшийся, Михаил Дмитриевич пошел через грохочущие переходы завтракать.
В ресторане было уже почти пусто, только за дальними столиками сидели несколько человек. Михаил Дмитриевич заказал завтрак, и в ожидании его стал рассматривать посетителей. За одним столом сидели молодые люди - две девушки - одна лет двадцати двух-двадцати четырех, вторая - лет шестнадцати, восточного типа, красавица и мальчик лет девяти. Они, одетые броско и непривычно, оживленно разговаривали по-английски.
За соседним с ними столиком сидела пара - мужчина и женщина. Они сидели к Михаилу Дмитриевичу спиной, он не видел их лиц, но чувствовал, что они тоже имеют отношение к молодым людям, болтающим по-английски.
«Семья, - решил Михаил Дмитриевич. - Англичане или американцы». - Он не настолько владел английским, чтобы отличить американцев от англичан.
Скоро принесли завтрак. Михаил Дмитриевич с большим аппетитом начал есть, только теперь обрадовавшись поездке. К Новому году он будет в Москве. А потом, скорее всего, Карелия. Что-то там не заладилось. Финны зарылись в свои снега и граниты, наступление на перешейке и в других местах остановилось. Что-то там не так. Не так, - тихо стучали колеса.
Краем глаза он видел, как семья поднялась из-за столиков, пошла мимо него. Две девушки, мальчик, мужчина и женщина. Он поднял голову. Мужчина, женщина и дети. Они прошли мимо, приветливо посмотрели на него.
- Какой строгий господин, - сказал мальчик.
- Том, сколько я тебе говорила, - оборвала его женщина.
- Но они же не понимают меня, - возразил мальчик.
- Прекрати, Том! - строго сказала старшая девушка.
Мужчина и женщина посмотрели на Михаила Дмитриевича еще раз.
- Извините, - по-русски сказала женщина. Она видела, что он все понял. - Я сожалею.
- Ничего, - сказал Михаил Дмитриевич, глядя на нее. На нее, потом на мужчину.
Семья ушла. Михаил Дмитриевич доковырял вилкой свою котлету. Потом спросил водки и залпом выпил одну рюмку, потом другую и третью.
Вернувшись в купе, он молча посмотрел на Свищова.
- Во сколько разбудить, Михаил Дмитриевич? - спросил Свищов.
- До вечера, - ответил Михаил Дмитриевич, снял неудобный новый костюм, лег на диван, долго смотрел в потолок. Поезд мчался сквозь Сибирь, сквозь зиму, иногда мимо окна проносило крутящиеся обрывки паровозного дыма. Михаил Дмитриевич закрыл глаза.
Глава 1
14 апреля 1927 г.
Крепость была древней. Линзы бинокля приблизили ее, и было ясно видно солдат на ее дворе, лошадей, сторожевую вышку из бревен, казавшихся спичками на таком расстоянии. На вышке стояли два человека, оглядывая в бинокли окрестности. Пулемета не было видно. Один из стоявших на вышке, показалось Карцеву, посмотрел прямо на него. Карцев непроизвольно хотел отпрянуть, но успокоился. Ерунда. Никто его не видит.
Он еще раз обвел биноклем подступы к крепости - большая река бурлила далеко от ее стен, другая, маленькая быстрая речка, прыгавшая по камням, впадала в большую реку рядом с крепостью. Далеко, выше по течению большой реки, виден был перекат. Здесь можно перейти вброд. Яркое солнце полыхало над головой, рыжие и черные камни, начинающая зеленеть трава. Весна. За рекой была застава Кара-таш.
Карцев и капитан сползли с гребня, пошли, к стоявшим внизу коноводам. Джигиты дремали в ожидании.
- Около двадцати, - сказал капитан. - Все верно. К востоку, на Ашик-арт - тоже двадцать. Еще восточнее, на Кашка-су - до десятка. Итого, не больше полусотни штыков. Отсюда до Узгена двести верст. Возьмем.
- Это ничего не значит, капитан, - ответил ему Карцев. - Это Азия. - Он сел в седло, сказал Матынин-баши: «Твои люди хорошо посмотрели».
Матынин-баши осклабился: «Мои джигиты - свои люди у красных. В гости ходят каждый день. Я знаю, сколько у начальника Санина штанов».
- Сколько? - спросил капитан.
- Двое. Старые и новые, - засмеялся Матынин-баши. - У красных командир - нищий. Большой начальник, а так мало штанов! Красная власть плохо думает о своих джигитах.
- Как, ты сказал, зовут начальника красных? - спросил Карцев.
- Санин, - ответил Матынин-баши, садясь в седло. - А что?
Карцев тронул коня. «Ничего, - сказал он. - Ничего».
Они спускались с хребта в долину, по которой текла еще одна речка. На берегу стояли юрты, курился дымок. Лошади паслись на свежей траве, старик играл на своей азиатской балалайке. Он посмотрел на всадников, встал, поклонился Матынин-баши. Вздымая брызги, перешли реку, на другом берегу погнали коней. К вечеру показался аул Джанибека-казы.
***
Крепость была древней, проломы в ее стенах, были залатаны во многих местах. При русских царях в ней стоял русский кордон. А при каких еще царях, какие солдаты в ней квартировали, кто построил крепость - неизвестно. Толстенные, продутые ветрами и прокаленные солнцем стены с зубчатыми бойницами, хранили в себе тайну.
Санин смотрел в бинокль на противоположный берег, на чужую землю. Эту сторону он называл своей, а ту, за быстрым и холодным потоком, бьющимся среди камней, называл чужой. И там, и тут была земля киргизов, которую давно кто-то поделил, не спрашивая кривоногих, желтолицых людей в белых войлочных шапках. Эту землю тысячи лет кто-то делил. Из этого дележа появились киргизы.
С вышки, построенной пограничниками на одной из башен крепости, было видно далеко окрест. Сама крепость стояла на холме. Китай лежал за рекой, там жили те же киргизы, что и здесь. Санину было жалко этот народ, певший резкими гортанными голосами непонятные, но красивые песни. Их музыка не резала слух.
В Оше Санин видел седых стариков, предлагавших покупателям ароматные дыни. Он видел и Тахт-и-Сулейман - «трон Соломона». На нем сверкает на солнце, гладкий, отполированный, как зеркало, большой камень. Сюда со всей Центральной Азии бредут и едут сотни лет паломники. Они пробираются по узким и опасным тропам через кручи Памира, бредут пешком из цветущей Ферганской долины, едут из Хивы на медленно и важно ступающих верблюдах, из Карсак-пая, конные киргизы на своих мелкой рысцой спешащих конях, идут из китайского Синьцзяна, добираются сюда из Афганистана и даже из Индии.
Старые прохиндеи - «духовные хранители гор» всем обещают исцеление. Больные привозят сюда, к «трону Соломона», свои болячки, оставляя на нем туберкулез, тиф, трахому, все мыслимые и немыслимые азиатские болезни. Новые паломники увозят заразу в свои родные места, оставляя взамен свои хвори. И так длится уже много веков.
***
Страна было прекрасна. Здесь были не только древние, мертвые, заснеженные, рвущие в немыслимой вышине ярко синее небо, горы. Весной и летом страна зеленела, цветущая и юная. Ива, вишня, черемуха, миндаль, слива, абрикос, яблони с темно-красной мякотью плода благоухали на этой земле. Ранет считается сугубо европейским растением. А на самом деле Александр Македонский, любитель сухофруктов в огромном количестве вывез отсюда ранет. Он стал произрастать в Греции, Италии. По всему югу Европы распространились эти необычные яблоньки. Или орех, плоды которого по калорийности превосходят пшеницу в три раза. Здесь росли ель и пихта, цвели альпийские луга, росли карагач и заросли арчевника. Южные склоны хребтов покрыты кустами шиповника, барбариса, чуть выше над ними - заросли арчи.
В зарослях пели соловьи - их трели протяжные, мелодичные сменялись энергичным пощелкиванием, и снова таинственным, тончайшего звучания посвистыванием, руладой. Медведи с белыми когтями, нрава гораздо мягче, чем у сибирского медведя, бродили по склонам. Элик - нежнейшая косуля с ласковыми, добрыми глазами восточных красавиц, издающая отрывистый, мощный звук, похожий на рык могучего зверя, пугает несведущего человека. Кабаны, пожиратели орехов и корней, вспахивают дерн в поисках корма. У них огромная удлиненная голова с темными стоячими ушами занимает едва ли не треть тела. Упругая щетина стоит на хребте дыбом. И таинственный, почти никем не виданный, снежный барс струится по скалам.
Страна была прекрасна и богата. Люди были бедны и убоги.
Глава 2
Санин. 1918 - 1927 г.
Санин был тихим большеглазым гимназистом с Урала, писал стихи, которые однажды даже напечатали в газете на толстой желтой бумаге. Но это было уже в восемнадцатом году, когда стало не до стихов. Он пошел добровольцем на только что возникший под Челябинском фронт в красногвардейский отряд. Весной двадцатого года он был уже командиром эскадрона, в Семиречье гнался за атаманом Анненковым, потомком декабриста Анненкова. Санину тогда из молодого азарта очень хотелось отобрать у атамана знамя Ермака, украденное Анненковым в Омском музее.
Когда Санин, уже многое повидавший, ко многому уже привыкший, увидел растерзанные семьи белых офицеров, уничтоженные белыми «партизанами» Анненкова за то, что они хотели остаться на родине и не хотели уходить в Китай, когда он увидел это - зверски изуродованные, с распухшими половыми органами тела женщин и девочек, он собственноручно расстрелял «партизан», попавших в плен. Он, видимо, подошел тогда к своему пределу, и ему «сорвало крышу». За что был понижен в должности, а потом совсем уволился из армии. Домой он не поехал, его устроили в заготовительную контору в Туркестане. Но без армии он уже не мог, ибо умел только воевать, и через два года, в двадцать четвертом, вернулся в строй, был назначен начальником пограничной заставы. Это было трудно, армия сокращалась, практически разгонялась, бывшие краскомы шли на биржу труда.
В Оше была пограничная комендатура. Начальник ее, Ерохин, сидел за обширным письменным столом с зеленым сукном в прокуренном кабинете, пахнувшем табаком и кожей большого черного дивана, под портретом Троцкого. Он и его заместитель Левинсон знали Санина еще с восемнадцатого, с красногвардейского отряда. Они взяли потерявшегося в жизни бывшего краскома начальником заставы. Он нацепил три кубаря в петлицы и начал службу заново.
- Володька, смотри, книги не забудь, - сказал Санин своему заместителю Оленичеву. Они уже давно были на ты, когда не было посторонних звали друг друга Мишка и Володька.
Санин еще раз посмотрел в бинокль на окрестности. Ему показалось, что на том берегу, среди камней и зарослей кустарников, что-то блеснуло, как от бинокля. Он посмотрел туда внимательно, но ничего не увидел. Блики от речных струй ослепляли.
Оленичев собирался ехать в Узген на совещание помощников начальников застав. Нашли же время, когда совещания проводить. Санин только что вернулся из Оша, а теперь, когда, похоже, что-то будет, Оленичева вызывают на несколько дней.
- Не забуду, - пообещал Оленичев. Он тоже смотрел в бинокль. Время было тревожное. На заставу приходили разные люди и сообщали разные неприятные слухи. Басмачи шевелились, что-то замышляя, а тут нужно ехать за двести верст, и там слушать всякую дребедень. Но о дребедени Оленичев политично ничего не сказал.
Они спустились с наблюдательной вышки. Жизнь на заставе шла обычным, раз и навсегда заведенным порядком. «Обойдутся несколько дней без меня», - решил Оленичев.
- Ты не забудь про книги, - еще раз напомнил Санин. Можно было и не напоминать. В комендатуре все знали о страсти Санина к книгам, и в Узгене ему приготовили новинки. Их-то и должен был забрать с собой на заставу Оленичев. Санин хранил несколько лет уже, пронеся через госпитали и походы, в своем «сидоре» даже выцветший журнальчик «Бюллетени литературы и жизни» восемнадцатого года с рассказом Бунина «Сны Чанга», как-то попавшийся ему в руки в том же восемнадцатом году. Правда, Бунин теперь, конечно, эмигрант.
Глава 3
Айша. Начало лета 1926 г.
Дердеш из рода Кадырбека, тот, у которого бельмо на глазу и на лбу шрам от удара штыком, поехал в горы. Еще в шестнадцатом, под Пишпеком русский солдат неловко ударил его штыком, кровь залила Дердешу лицо, но он убил солдата, потом прятался в тугайниках. С тех пор, потеряв семью, он жил всюду и нигде, грабил и убивал. Его единственной заботой было поесть и пограбить. Сейчас он поехал в горы за добычей, нужно было расплатиться с долгами, накопившимися в Кашгаре. Надо было платить китайцам, надо было вернуть долг за проигрыш в кости, надо было за все платить проклятым китайцам. И своим тоже надо было платить, словно деньги Дердеш сам кует.
Он взял с собой в горы младших родственников, с ними долго бродил по горам, присматриваясь к кишлакам, но везде что-то мешало, пока на русской стороне не увидел юрты, стоявшие на джайляу. Скот пасся далеко от становища, пасли его девчонки. Охрана - только лохматые собаки. Дердеш показал камчой на девчонок.
***
Есть в горах на джайляу волшебная трава хал чёп. Она делает женщин, девушек и девочек красивыми.
Утром, подоив коров, Айша погнала с подружками скот на пастбище, подальше от стоянки. Айше уже двенадцать лет, она просватана за джигита из хорошего рода. Правда, ее не считают красивой. Она не похожа на других девушек - у нее голубые глаза и овальное, а не круглое лицо, светлые волосы, светлая кожа. Когда мальчишки злились на нее, они дразнились: «Джез-кемпир! - Баба Яга». - Айша плакала:
- Апа, почему они так?
- Не плачь, доченька, - утешала мама, - мальчишки глупые.
Пока коровы паслись, девочки искали траву хал чёп. Низкорослая, она растет из одного корня сразу десятками стебельков. Нужно сорвать цветок на стебельке, надавить на его сердцевину и тогда появится маленькая капля синеватой жидкости. Эта капля и делает женщину красавицей. Всегда киргизские женщины украшали себя - еще девочками делали иглой на лице чуть-чуть продолговатые разрезы или делали себе родинки. Много родинок - дурной вкус. Взрослые женщины делали себе две или три родинки, только маленькие девочки или еще совсем молодые девушки, как Айша, украшали свои лица четырьмя или пятью точками. Сорви цветок хал чёп и синеватой жидкостью его поставь себе родинок, сколько хочешь. Жидкость застынет и станет бархатисто-черной. Родинка - красота восточной женщины. С пастбищ красавицы возвращались вечером к стойбищам веселые, довольные, украшенные родинками, подаренными цветком хал чёп.
Айша с девочками нашли хал чёп и стали делать себе родинки, любовались друг другом. Мир и покой были над джайляу. Вдруг из-за скал появились всадники - пять человек. Собаки остервенело залаяли, бросались на незнакомцев. Подъехав к девочкам, всадники застрелили собак, подхватили в седла пятерых девочек, поскакали с добычей в горы. Остальные в ужасе побежали на стоянку. Пока родные спохватились и помчались в погоню, басмачи были уже далеко.
- Кокуй! - в безмерном отчаянии рыдали матери.
Глава 4
Санин. Весна 1926 г.
В начале прошлой весны двадцать шестого года Санин впервые за девять лет ездил в отпуск. Он переписывался с матерью, знал, как обстоят дела, но то, что он сам увидел, было прочувствовано им совсем по-другому. Это были не чернильные строчки писем на бумаге. Мама очень постарела, а отец был убит бандитами еще в двадцатом, когда нес домой зимним вечером пайковый хлеб. В доме Саниных, как-то по-стариковски ссутулившемуся на берегу тихой речки, было почти пусто - что можно было, мама еще в гражданскую войну обменяла на еду. Сестренка, вышедшая замуж перед самой империалистической войной, пропала, исчезла вместе с маленькой дочерью. Санин еще во время гражданской войны пытался найти хоть какой-нибудь след, потом искал еще долго, но так и не нашел. Словно и не было на земле никогда ни сестры, ни ее дочери, ни ее мужа, ни родителей ее мужа. И соседка Любочка Чулкова, русые косички, потерялась в потоке, хлынувшем зимой девятнадцатого года на восток, увезли ее родители. Так и не известно ничего с тех пор о ней. Санин знал, как много померзло беглецов под Красноярском, сгорело в тифозном жару и заледенело в снегах под Иркутском, и в тайге, или было убито китайцами в Манчжурии, но ему с тихой грустью хотелось думать, что живет теперь Любочка в Харбине или еще где. И пусть даже замужем.
В первый же, еще по-весеннему холодный вечер он стоял на черном крыльце, выходившем в сад за домом, глядел на покосившуюся беседку и плакал, прижавшись к холодным бревнам, курил папиросы и плакал горячо, по-детски, кривя рот и утирая ладонью слезы. Первый раз после детства и последний раз в жизни. Он был уже старый человек. Ему было двадцать шесть лет.
Ехал он из дома назад, на заставу, долго, в нем многое успело перегореть, и он решил переводиться ближе к русским местам, или перевезти маму поближе к себе. Но - их теплый дом, где был папа, их с сестрой детство, где остались их книги, где со стен смотрели их портреты. На него смотрела улыбающаяся сестра в соломенной шляпке. Они тогда, перед ее свадьбой, втроем с ней, ее женихом и Саниным сфотографировались в ателье Зингештейна. В первый по приезде домой вечер, он полистал ее книги, шелестели страницы, которых касались руки сестры. Ему казалось, что от страниц все еще пахнет ее духами. Мама могла и не согласиться на переезд.
***
Санин. 14 апреля 1927 г.
Оленичев уехал вместе со своим коноводом, Санин проводил его в воротах. Дневальный вытянулся при виде начальства, смешно вылупив веселые и ленивые молодые глаза, выпятив грудь, судорожно сжал винтовку. Подсумок на животе его косо съехал набок. Маркин, молодой еще.
Санин начал осматривать лошадей в конюшне, когда ему доложили, что приехал какой-то человек. Оказалось - Тулекен из рода Ташкауловых. Санин его знал, беднее его, наверное, не было в окрестных аилах. Иногда он сообщал пограничникам кое-что, платы никогда не просил за это, был человеком тихим, побитым судьбой.
Санин напоил его чаем, накормил, и Тулекен, совсем зажмурив глаза, с таинственным видом, как делал всегда, сказал:
- Чоп басмач, большой басмач приехал, домой приехал. Ташкауловы братья и Барбыш домой приехал.
- А тебе не показалось, друг, тамыр? - засомневался Санин.
- Клянусь, тамыр начальник, - ударил себя в грудь Тулекен. - Родных повидать приехали, одни, совсем одни. Возьми их, начальник. Хорошее дело сделаешь.
Тулекен уехал. Раньше его информация всегда подтверждалась, поэтому вскоре Санин послал в аил Сары-Бия четверых красноармейцев для ареста басмачей.
Не успели посланные уехать, как приехал еще один доносчик - Ибрай-ергенчи - охотник. Он тоже сообщил новость - в аил Тарылга пришел большой транспорт контрабанды. Караван-баши в юрте Назара отдыхает.
- Ну что за день сегодня, - сказал Санин и послал в Тарылга двоих красноармейцев.
К вечеру вернулся один из посланных за контрабандой - Асанов, ободранный и злой.
- Приехали мы в аил, - рассказывал он, - Сарычев вошел в юрту Назара, а я снаружи остался. Слышу, у Сарычева местный, просит: "Дай прикурить". Сарычев ему спички дал, и слышу - возня сразу началась, местный на Сарычева набросился, душить стал. Сарычев кричит: "Засада!". Я услышал такое дело - давай стрелять в юрту, одного, похоже, убил местного, а еще одного ранил. А потом на заставу бросился, отстреливался, они гнались за мной, но я ушел.
Из шестерых посланных в этот день на задания, вернулся только один. Что с остальными - неизвестно.
- Ну, Тулекен с Ибраем! - пообещал Санин, - попадитесь мне. - Он хотел поднять заставу в ружье, но наступала ночь, личного состава оставалось только девятнадцать человек, включая его самого. Пятеро так и не вернулись. Санин крыл себя последними словами, но сделать ничего уже не мог.
Только через три дня Кенен-бай передал через младшего сына: те, что пошли в Сары-Бия за Ташкауловыми и Барбашом, тоже попали в засаду. Устроили засаду Ташкауловы. Красноармейцев куда-то увели, где они - неизвестно. Сарычев, схваченный в юрте Назара, тоже куда-то уведен. Что-то приближалось.
Глава 5
Карцев. Осень 1918 - лето 1926 г.
Когда в восемнадцатом его полк провозили через Екатеринбург, Карцев бросился в дом родителей Веры. Они ничего не знали о ней. Мишки не было тоже. О нем тоже ничего не знали.
- Коля, - сказал Дмитрий Иванович, протирая пенсне, - он у красных.
- Почему? - удивился Карцев. И подумал, что не дай бог, встретиться им где-нибудь.
- Вы же знаете Мишку, - заплакала Елена Петровна.
Они накормили, напоили его, Елена Петровна не хотела отпускать Карцева, он был тем, что связывало их с Верой. Они с ума сходили от того, что происходило со всей жизнью и со всеми, кто был им дорог. Елена Петровна повесила ему на шею свой крестик:
- Храни вас бог, Коля.
- Только будьте вы все живые, детки мои, - плакала она, когда Карцев уходил. Он долго пытался найти Веру и своих родителей в Пишпеке, но они исчезли оттуда еще в восемнадцатом. И никто ничего не знал.
Из Владивостока Карцев ушел с последними пароходами в октябре двадцать второго года. Остались за кормой рыжие сопки, город, в котором он опять лежал в госпитале после ранения под Волочаевкой, ушел в прошлое, исчез за туманным горизонтом, как и вся прошлая жизнь, как Россия. Из Шанхая его занесло на север, в Харбин, откуда он собирался пробраться в Россию, в Пишпек.
Через год голодного и смертельно озлобленного Карцева встретил мистер Вильям Кэвэндиш. Он был в Харбине опять в экспедиции. Последний раз они виделись в Москве в тринадцатом году, весной, зашли в кондитерскую, посидели за мраморным столиком, поговорили, вспомнили Пишкек, на том и расстались.
Встретив Карцева на Большом проспекте в Харбине, мистер Кэвэндиш поначалу очень удивился, потом обрадовался, потом, несмотря на слабое сопротивление Карцева, накормил в ресторане, предложил стать его секретарем: «Вы ведь знаете киргизский язык! И родились в Пишкеке! Как это замечательного!». Карцев в этом ничего замечательного не находил, смутная связь маньчжурского Харбина и далекого Пишкека ему не очень понравилась, но предложение Кавендиша принял. Голодать и унижаться на помойке харбинской эмиграции ему надоело.
- Как поживают ваши милые папа и мама? - спросил мистер Кэвендиш.
- Не знаю, - быстро и равнодушно ответил Карцев. Он не хотел говорить об этом. Последний след был в Ташкенте, потом - пустота. Они исчезли оттуда в двадцатом.
- Ай-я-я-я-яй, - сокрушался мистер Кэвендиш. - Как это печально, дорогой друг.
Довольно быстро мистер Кавендиш окончил свои дела в Маньчжурки, и взял, как ни странно, Карцева с собой в Лондон, а там познакомил его в каком-то клубе с розовощеким, благообразным мистером Фицджеральдом. Первым делом этот мистер поинтересовался: «Скажите, полковник, вы действительно служили с полковником Ивановым?»
Карцев сначала поразился, потом все понял, потом сказал:
- Предположим.
- Вот и отлично, - заявил на это мистер Фицджеральд. Он отвез Карцева куда-то в пригород, где сдал его еще одному, такому же благообразному, розовощекому мистеру, тоже проявившему любопытство к биографии Карцева. А через неделю и этот мистер, в свою очередь, отвез Карцева в третий особняк, где-то совсем уж в сельской местности, в каком-то аккуратном, коротко стриженом парке.
- Для начала займемся языками, - сказал этот третий мистер, оставшийся довольным деталями биографии Карцева. Он потирал сухонькие ручки в овалах старомодных крахмальных манжет. - Ваш английский - варварский, да и язык своих азиатских друзей вы, конечно, подзабыли.
- Что это за контора? - спросил Карцев. - Вообще, что все это значит?
- Это - «Интеллидженс сервиз», - объяснил ему мистер. - Здесь мы с вами немножко поработаем.
Карцев сделал пять визитов в Россию, а между делами его натаскивал какой-то азиатский человечек, приходивший на занятия в черном смокинге, важный и напыщенный: «К некоторым особенностям языка киргизов относится наличие вторичных, заместительных долгот: тоо - «гора». А также более последовательное, чем в других тюркских языках действие губной гармонии: киргизское «Джо» - «путь» - соответствует турецкому «йол»
- Выделяются три диалекта - северный, юго-восточный, юго-западный, или более схематично, две диалектные группы - северная и южная».
- Поработали! Ах, поработали! - качал головой Карцев.- А мы то! Мы-то шляпы!
После второй поездки в Россию, в Киев, в Малороссию, Карцев и получил свое новое имя - Карцев.
- Вам нравится? - спросил мистер Фицджеральд.
- Спасибо, что не Баррахуддин Опупелов, - поблагодарил Карцев. И стал с этого дня Карцевым.
По его просьбе навели справки в России. Да, ответили ему, убиты все. Красными. Отрядом Логвиненко, в восемнадцатом году. Примите наши соболезнования. В нем все окаменело, и была только ненависть. На нем была кровь. Много крови. Она ничем не пахла, была просто красной жидкостью, он проливал ее, чужую, он мстил. Он воевал уже двенадцать лет со всеми подряд. И умел только ненавидеть.
Из Лондона он выехал, значась по паспорту Миллером Эдуардом Сергеевичем. Перед отъездом он тайно встретился с курьером генерала Кутепова. На конспиративной квартире здоровенный усатый гвардеец напутствовал Карцева: «Вам предстоит особая миссия. Английское присутствие в сфере влияния России в Азии - это явление временное. Для нас главное - сохранить свои кадры и создать новые. Через вас мы откроем новый канал. Через границу с вами будет иметь связь наша организация в Омске». «Не запутаться бы, - подумал Карцев. - Чем черт не шутит». И постучал по дереву стола.
Посланец Кутепова подозрительно посмотрел на него, но ничего не сказал.
***
Из Ливерпуля он отплыл в Нью-Йорк, потом на поезде проехал через все Штаты, сытые, гладкие, с автомобилями и чарльстоном. В Сан-Франциско он снова сел на пароход. Когда отплывали, он вспомнил, что читал в госпитале во Владивостоке, в двадцать втором году маленький журнальчик с рассказом Бунина «Господин из Сан-Франциско». О чем был этот рассказ? Но о чем-то был, если запомнилось его название.
В Шанхайской резидентуре «Интеллидженс сервиз» его ждали.
***
На рю Массенэ, недалеко от управления полиции в сеттльменте его внезапно окликнули. Это было неприятно. Он не оглядывался. Но его догнал человек в китайско й полицейской форме. Это был однополчанин четырнадцатого года поручик Маевский.
- Коля! - кричал он, - ты меня не узнаешь, это я, Маевский! - Пришлось признать старого друга.
Маевский затащил его в ресторанчик, было видно, что он рад встретить Карцева.
- Помнишь Орляу? - разливал он противную китайскую водку в маленькие чашечки. Карцев помнил очень живо десятое августа четырнадцатого года. Это было самое кровопролитное сражение, которое ему доводилось видеть. На крохотном поле в один километр по фронту и метров триста в глубину погибло тогда полторы тысячи русских, и две тысячи немецких солдат, и офицеров. А раненых было в два раза больше.
- А поле сражения осталось за нами! - стучал кулаком по столу Маевский. - А сейчас я служу всем этим..., - он показал пальцем вокруг себя. - И «ходям» в том числе... А поле сражения осталось за теми, - он пьяно погрозил пальцем в пространство. Оказалось, что Маевский служит в полиции под командованием Кедра Ливанского.
- Ты только подумай, - шептал Маевскимй мокрыми губами, - Кедр, да еще Ливанский. Каково это русскому-то офицеру? Он, между прочим, главный специалист в Шанхае безобразия краснопузым устраивать. Только об этом - молчок. Начальники у нас все англичане и прочая шушера, а мы черная скотина, всю грязную работу делаем. Га - а - спада офицера! Да ты сам завтра можешь увидеть.
Карцев посадил его, совершенно пьяного, на рикшу. Маевский пнул китайца ногой и скомандовал: «Пшел!»
Карцев тоже взял рикшу, поехал следом. Он помог Маевскому выгрузиться из коляски, помог подняться по лестнице захудалого дома, помог войти в квартиру. На грязной площадке Маевский долго шарил по карманам, отыскивая ключ, а Карцев ощущал рукой в своем кармане рукоятку «кольта». Когда за пьяно и слезливо бормочущим Маевским закрылась дверь, Карцев шумно вздохнул. Начинать здесь с убийства ему не хотелось.
О Маевском он никому ничего не сказал. Если убирать всех, кто знает его в миграции здесь, на Востоке, много патронов потребуется.
У Карцева было дело к Кедру Ливанскому и к главному политическому руководителю эмиграции в этих краях - консулу Касслеру. Но Интеллидженс сервиз об этом знать было не обязательно. Помимо английской резидентуры его встретил резидент Кутепова - невзрачный человечек в полинялом костюмчике. Оказалось, что завтра будет парад на ипподроме, где и будут все, кто нужен.
***
На беговом поле был парад. Впереди шли войска иностранных гарнизонов Шанхая - сначала американская морская пехота, потом, смешно выкидывая ноги, в коротких юбочках маршировали под завывание волынок шотландцы, за ними - английская пехота в пробковых шлемах и шортах также вальяжно дефилировала по полю. За ними в длинных брюках и кепи бежали французы. За французами шли два русских полицейских отряда. Первым шел отряд из охраны иностранного сеттльмента во главе с бывшим полковником Сахаровым. Солдаты были одеты в форму своих хозяев. Последними маршировали две роты охраны концессии генерала Золотова. Впереди этого отряда несли бело-красно-синее знамя бывшей Российской империи.
- Скажите, - спросил Карцев адьютанта Кедра-Ливанского, - почему эти отряды называются полками? У Золотова всего-то две роты.
- Для солидности, надо полагать, - усмехнулся адъютант. - Полк, это звучит. А что такое рота?
Парад кончился, и адъютант повел его к выходу. Кедр-Ливанский ждал их в большом черном автомобиле. Он командовал русской полицией в охране сеттльмента и концессии. Карцев так и не знал, действительно такая фамилия - Кедр-Ливанский, или это псевдоним, кличка. Скорее всего, «псевдо», решил он. Очень уж анекдотично звучит.
***
Консул Касслер ждал их в своем особняке.
- Я буду краток, полковник, - сказал Касслер, когда Кедр-Ливанский представил ему Карцева, передавшего пакет от Кутепова. - На вашу миссию, полковник, мы возлагаем большие надежды. Не скрою, в ближайшие несколько месяцев здесь, на Дальнем Востоке произойдут очень важные события. Ваша задача - нанести удар в самом центре Азии по красным ордам. Вообще по всему периметру границы будет нанесен удар. И по красным позициям в Европе тоже. События будут очень большие, это будет началом возвращения на родину. Нашу святую и великую родину. Проникнитесь пониманием важности, стоящей перед вами задачи. Вы должны, используя возможности британцев, действовать в первую очередь в наших национальных интересах. В первую очередь - финансы и оружие. Япония - вот кто будет в ближайшие годы нашим союзником. Пока это не должно выходить за рамки. Но помнить об этом вы должны. Пусть бритты думают, что мы полностью в их власти. И налаживайте связи с подпольем в Совдепии. Это - очень важно. Пора постоять за очаги, за святыни, за близких. Пора возвращаться. С нами бог. Желаю вам, полковник, успеха.
***
Он мог бы выехать сразу, но почти полмесяца пришлось ждать какого-то попутчика.
Наконец загадочный попутчик, явился, серьезный, сухощавый, сам себе на уме. Представился капитаном Заславским. «В Китае все капитаны - подумал Карцев. - Даже Заславские». Из Шанхая на английском пароходе они отплыли верх по Янцзы. И это было последнее, что их связывало с цивилизацией. В Учане они пересели на грязный и вонючий китайский пароходишко. Перед отплытием Карцев обрил себе голову.
- Вшам меньше соблазна будет, - сказал он. Капитан Заславский сделал то же самое.
Долго они пробирались на запад, через горы и лессовые поля, провоняли Азией - смесью запахов жира, кизяка, мочи, пота и чеснока, кунжутового масла и баранины.
В начале лета они были в столице Синьцзяна - Урумчи, потом двинулись дальше, в Кашгар.
Глава 6
Синьцзян. 1926 г.
Это была древняя страна, которую китайцы называли Си юй - Западный край, как и Среднюю Азию. Жизнь здесь была издавна, и также давно здесь люди занимались тем, чем и везде - воевали друг с другом и резали друг друга. По Великому шелковому пути тянулись караваны, их грабили кочевники. Здесь буйствовали хунну или сюнну, жужане, тукюэ-тюрки, издревле сюда ломились китайцы, воевавшие со всеми древними народами, приходившими в эту страну. Сюда же, разбитые киргизами у Орхона, переселились уйгуры, сами разбившие здесь тибетские племена. Уйгурское государство было разгромлено Чингисханом, его сыновья Угедей и Чагатай владели этими землями, а после смерти хромого Тимура, в чью империю входили эти земли, здесь возникло Джунгарское ханство, завоеванное маньчжурами. Сюда хлынули хваткие китайские и маньчжурские переселенцы. Туземцы восставали, были биты и истребляемы маньчжурами. В 1871 году русские войска пришли на помощь гибнущим джунгарам, вошли через реку Или в Кульджинский край и долго оставались здесь. События в Европе сказались и на этом крае. После Берлинского конгресса, где русские потерпели дипломатическое поражение после победы в русско-турецкой войне 1877-1878 годов, по Петербургскому договору 1881 года русские войска были выведены за реку Или. Но долго еще стояли здесь постройки русских казачьих и солдатских постов. Страна стал провинцией Цинской империи, китайцы официально назвали ее «Синьцзян» - «Новая линия» или «Новая граница». Аборигены еще несколько раз восставали. В 1912 году военным губернатором был назначен жестокий Ян Цзэн-синь, он подавил все восстания, свирепо рубя головы всем непокорным и несогласным. В стране установилась военная диктатура. Здесь жили уйгуры, киргизы, казахи и китайцы.
А в 1921 году член Турккомиссии, вершившей дела Средней Азии, Ян Рудзутак носился с идеей создания Кашгарской и Джунгарской республик. Народный комиссар иностранных дел Георгий Чичерин телеграфировал советскому представителю в Ташкенте 17 июля 1921 года: «Советизация этих первобытных стран невозможна без нашей оккупации, это будет авантюра».
При Александре Втором и Александре Третьем русские войска без оглядки входили туда, куда им было надо, чтобы покончить с вековым бандитизмом в этих странах, а русские разведчики - Семенов-Тянь-Шанский, Северцов, Федченко, Мушкетов, Ошанин, Пржевальский, Потанин, Певцов, Обручев, Роборовский, Козлов годами бродили в смертоносных пустынях и диких горах, наносили на карты почти безлюдные пространства, спеша опередить англичан. Они понимали - если там не будет русских, будут другие - англичане. И английские гарнизоны появятся в сердце Азии. Тогда серьезный и опасный враг, вооруженный новейшими достижениями, а не первобытные кочевники и горцы, будет угрожать южному, беззащитному подбрюшью России.
В верхнем левом углу Синьцзяна, если посмотреть на карту, на границе Китая, Индии и России лежит Кашгария, земля между Памиром и Тянь-Шанем, с пыльным и грязным городишкой Кашгаром. Это и была цель вояжа Карцева и Заславского. Они стремились туда, словно там и была земля обетованная, покатились, как шары в лузу, направленные умелой и жесткой рукой опытного игрока, через весь Китай, с его пестрым, копошащимся миром, от устья желтой Янцзы, через пустыни Кунь-Луня до предгорий великих стран - Тибета, Памира, Тянь-Шаня, чьи заснеженные пики вставали на горизонте тающими в солнечном мареве миражами. Ближе к Тянь-Шаню, сидя на скрипящей и ныряющей по ухабам мафе - китайской повозке, они видели по сторонам дороги оставленные вьюки с товарами. Конь или верблюд издохли, караван ушел дальше, а вьюки оставили до следующего раза. Никто не возьмет. Какой-то бродячий бакша-сказитель верхом на коренастой лошадке пристроился к их каравану со своими бубнами и балалайками. Человек в кандалах брел следом - преступник, направленный властями без конвоя, сам себя доставлял в тюрьму. Заславский гнал его прочь, он отставал, но вечером появлялся снова.
- Выходит, здесь безопасней, чем в Париже, - сказал Заславский, когда они хлебали в придорожной вонючей харчевне какое-то месиво.
Кашгар оказался двойным городом, как Самарканд и благородная Бухара. Оба города - старый и новый лежали в нескольких верстах друг от друга, неказистые глинобитные стены окружали их. Такие же глинобитные постройки пыльно серели за стенами. Кызылсу - «Красная река» - двумя рукавами омывала своими, скорее желтыми, чем красными водами, город; два моста были перекинуты через реку. За городом в пыли и заброшенности громоздились руины старой крепости, разрушенной то ли пятьсот, то ли две тысячи лет назад. Тени погибших воинов бродили по ней, пугая ночных тварей, копошащихся среди развалин и вокруг города.
Хромой Тамерлан с привычным азиатским равнодушием глядел на смерть и муки здешних жителей, когда его головорезы приступом брали город. Где-то здесь свирепый султан Уали-Тулла-хан велел задушить любознательного неверного - забредшего в эти края отважного ученого Шлагинтвейна.
На узких улочках под ярким праздничным солнцем, под нежно-голубым небом бродили толпы грязных оборванных людей, почесывались, переговаривались, кричали, каждый был занят своим, не понятным постороннему, делом. В этом кишащем скопище грязные оборванные дервиши, «нищие», завывая в свои варварские дудки и терзая струны странных балалаек, шли, расталкивая толпу. Мухи роями вились над людьми, ветер взметал пыль, нечистоты зловонными кучами лежали на улицах, грязная воды вытекали из-под глиняных дувалов дворов. Смрад волнами колыхался под голубым небом. В первый день Карцев, глянув на типично азиатскую свалку домишек, подумал с острым приступом тоски: «Проехать через столько сытых стран, и зачем? Чтобы попасть сюда, во вши и нечистоты?»
На этой земле возникали империи, построенные на крови и жестокости, такие же грязные тогда, как и теперь. Нет империй. Исчезли, как грязная вода из нечистого арыка. Осталось пышное словоблудие памяти.
***
Еще, когда они впервые ехали на мафе, Карцев, слушая Заславского, вдруг поймал себя на мысли, что этот голос ему знаком. Как-то они сливались в одно целое - голос капитана и монотонный, визгливый скрип мафы. Но что это означало, Карцев не мог понять. «Ерунда азиатская, - решил он. - Бред».
Глава 7
Карцев. Лето 1926 г.
Бывший российский консул в Кашгаре, Рябов-Исмагулов, полукровка с петербургским образованием и неуемной жаждой денег, сидел в этой дыре потому, что операции с опиумом приносили хорошие барыши. Он сообщил, загадочно кося узкие глаза, что недавно через Кашгар прошел караван какого-то Рериха.
- Николая Ивановича? - оживился Заславский. - Я его знал по Петербургу, потом в Нью-Йорке видел его работы.
- Николая Ивановича, - подтвердил консул. - Кажется, он работает на американцев. - Консул не мог точно сказать, на сколько разведок он сам работает, столь велики были его интересы и аппетиты, и в каждом новом человеке, появлявшемся в Кашгарии, он видел агента какой-либо разведки. Но главным его делом был опиум, а вторым любимым занятием был ревнивый, с оттенком злопыхательства, шпионаж за советским консулом в Кашгаре, сменившим Рябова-Исмагулова. Этого бывший царский консул новому советскому консулу никак не мог простить.
- Он - просто красный шпион! - возмущался Рябов-Исмагулов.
С помощью обиженного на жизнь бывшего консула они поселились у китайского купца Юй Фэна в Янги-Шар - новом городе. Дом Юй Фэна стоял, по обычаю, за высоким глиняным дувалом, во двор вели скрипящие ворота. Купец - сухощавый, смуглый, с умными и печальными глазами, торговал нежными хотанскими шелками, белым пушистым хлопком, пыльным войлоком, пестрыми шерстяными коврами, сукнами. Он прежде долго жил в России и хорошо говорил по-русски, совсем без акцента.
- Юрий Филиппович, - представился он. - И засмеялся. - Меня Люба так называет. Еще зовет Юйшиком.
Жена у купца была русская, так что, быт на половину был китайским - азиатская обстановка, которой так терпеть не мог Карцев, и русская кухня, а еще - русская баня. Жена купца - уже чуть полноватая Любовь Ивановна, молодая с красивым русским лицом женщина, была родом из Екатеринбурга. Она стряпала сама, любила это, и после китайских харчевен Карцев отъедался щами, пирогами, блинами, кулебяками, и, вернувшись с гор, парился в бане. Карцев и Заславский поселились в этом полурусском, полукитайском доме, как купцы из Шанхая, приехавшие в горы ради туркестанского каракуля.
Любовь Ивановна прежде училась в гимназии, с ней можно было поговорить даже о русской литературе. Это было дико и странно - говорить о русской литературе в сердце Азии. Рассказывать о превратностях своей жизни Любовь Ивановна не захотела, только печально и легко махнула рукой - что там говорить.
- Мы хорошо живем с Юйшиком, - ответила она на вопрос Карцева. - Он состоятельный. Скоро в Шанхай переедем. - И вздохнула: «Вот детей нет».
Ребенок в доме был. Четырехлетняя уйгурская девочка с миндалевидными лукавыми глазами, похожая на малайку, бегала по дому, топала ножками, весело щебетала что-то уже по-русски.
- Наташа, прелесть моя. Я ее всего за два сара купила, - улыбалась Любовь Ивановна. - Она мне дочерью стала. Продают здесь людей, слышали, наверное, о наших здешних ужасах. - Карцев слышал. Рабов продавали во всем Синьцзяне.
В Кашгаре на базаре тоже продавали рабов. Мужчин и женщин, детей, юношей и девушек. Здесь можно было купить людей любых наций и оттенков кожи. Как-то, случайно проходя по базару, Карцев увидел девочку, поразившую его своим европейским лицом. Славянские голубые глаза, славянский овал лица, правильные черты, светлая кожа, русые волосы.
- Ты кто? - спросил ее Карцев по-русски. Девочка опустила голову.
- Кто она? - спросил он по-киргизски продавца, громилу с бельмом на глазу, со шрамом на лбу, по одежде - киргиза.
- Хорошая киргизская девушка, - ответил продавец. - Купи, дешево отдам. Хорошая покупка будет. Ласковая будет. Не хочешь девушку - возьми слугу, - громила вытолкнул перед Карцевым молодого парня в рваном зипуне, грязными сильными пальцами вывернул ему губы, показывая зубы товара. - Видишь зубы - совсем хорошие, целые. Конюх есть, хороший конюх, лошадей твоих будет беречь. Дети есть, совсем дешево, - продавец вытолкнул двух ребятишек лет четырех.
- Сколько? - спросил Карцев просто так, почему-то не в силах уйти. Покупать он не собирался.
- Дети совсем дешевые, всего пять сар возьму. Не хочешь за пять - уступлю за два сара. Конюх пойдет за тридцать сар. Очень хороший конюх! Девушка - за двадцать пять сар. Дешевле не уступлю. Молодая кобылица, не объезженная.
- Да ты сам ее испортил, - смотрел на продавца тяжелыми глазами Карцев.
- Зачем так говоришь? - продавец сделал вид, что обиделся. - Проверишь сам.
Девочка не поднимала глаз, молча стояла, опустив голову. Карцев жесткими холодными пальцами взял ее за подбородок, посмотрел в глаза. Лицо было совсем русское.
Он молча отсчитал двадцать пять сар - это было двадцать долларов, - взял девочку за грязную, худую руку и повел за собой. На настойчиво повторенный Карцевым по-киргизски вопрос, она сказал, что ее зовут Айша и что ей двенадцать лет.
- Не одобряю, - покачал головой, встретившийся у ворот дома, Заславский, - не одобряю.
Любовь Ивановна заохала, заплакала, принялась купать девочку, наряжать ее. Что дальше с ней было делать, Карцев не знал. Завтра они должны были ехать в горы. Подумав, Карцев попросил Любовь Ивановну присмотреть за Айшой, пока он будет в горах по торговым делам.
- Вы посмотрите, - показывала Карцеву отмытое худенькое лицо девочки Любовь Ивановна, - она же совсем русская. Просто русская, и все тут.
Утром Карцев оставил Любовь Ивановне деньги на содержание Айши, английское, как он сказал про себя, золото. Любовь Ивановна вывела девочку к завтраку в русском платье. Девочка краснела, смущалась и все еще дичилась.
Когда китайская мафа заскрипела по улице, увозя Карцева с Заславским, Любовь Ивановна и Айша стояли у ворот, Любовь Иванова махала белым платочком, прикладывала его к глазам. Потом мафа повернула за угол грязной улицы, и Карцев закурил папиросу.
Глава 8
Карцев. Лето 1926 - весна 1927 г.
Они часто выезжали в горы на мафе, верхом на крепких лошадках «торгоутах», поднимались на склоны Тянь-Шаня, жили в аилах, говорили с людьми, закутанными в халаты, ели их пищу. Ханы и беки жирели среди своих стад, среди своих джигитов. Они любили «джамы» - слитки золота или серебра, золото в монетах, серебро в монетах, хорошие ружья, они любили подарки. Они не говорили ни да, ни нет. Они были «чон басмач» - большой басмач, но они соображали. Они сами ходили на другую сторону, к себе на родину, сами резали урус и отступников, сами жили своим умом. Им хотелось оружия. Много хороших ружей и патронов. Патронов и ружей. Карцев и Заславский так устали от всех этих азиатских хитростей, так вымотались, что им казалось - они сами родились среди этих предгорий, что они такая же часть времени, лениво текущего среди этих джайляу и скал, как быстрая холодная вода горных потоков, как зыбкий песок, как душистый, пахнувший то травами склонов, то песками пустынь, ветер.
Джанибек Казы резал для них белых кобыл, они пили кумыс, слушали сказителей, сидя за досторконом, ели боорсоки - янтарные, хорошо прожаренные на масле пончики из пресного теста - квадратные, прямоугольные, треугольные лепешки, пили зеленый чай. Им делали кайтарыш - несколько раз наливали чай в пиалу и отправляли кипяток обратно в чайник, пока напиток хорошо не заваривался. Джанибек слушал, сам говорил долгие, закрученные как шелковый пояс, речи. Его джигиты сновали по горам.
Прошло много месяцев, и только в начале весны в аиле у Чертовых камней, у черных, обветренных морозным ветром скал, собрались все, кто был им нужен.
***
В юрте высокой, восьмиканатной, устланной коврами, на подушках и одеялах сидели курбаши - благообразный седой Джанибек Казы, Абдулла-джельдет - палач, башкорез, Кадырбек с лицом каторжного убийцы, с виду сонный Юсуф-бай, хитрый Матынин-баши и толстый чернобородый Барбыш. С ними же сидел бывший курбаши, стареющий Эмир Ляшкер. Эмир уже отошел от дел, жил за кордоном давно, увезя свое серебро, бараны его плодились, и вообще у него дел на русской стороне уже не было. Но он был крупный, в свое время, курбаши и его пригласили по старой памяти. Может, тряхнет стариной, пойдет на гяуров.
Пили много чаю, ели плов и баранину, плели замысловатые кружева беседы, косили друг на друга раскосыми глазами. Джельдет Абдулла, бывший еще не так давно пастухом, не владел тонкостью обращения, и сердито сопел, пожирая огромные куски баранины.
Карцев аккуратно брал плов пальцами, сложенными лодочкой, закинув голову, отправлял его в рот, запивал, как русский, водкой огненный, с перцем, рис.
-Что скажет наш почтенный гость? - спрашивали его собеседники, и внимательно смотрели, как Карцев, проглотив плов и поставив пиалу, готовится сказать важное и мудрое.
Почтенный гость вдалбливал в курбашинные головы простую вещь. Надо объединяться. Довольно тыкать растопыренными пальцами во врагов. Надо одним решительным ударом, мощным и дерзким, расправиться с врагами аллаха и русского царя. Конечно, белого царя давно нет, но отомстить за него - святое и благородное дело. Нельзя отдавать на поругание врагу свою родную землю, надо убрать заслоны на границе. Надо, чтобы каждый человек мог свободно переходить границу, возвращаться к себе домой. Жестокие красные лишают киргизов родной земли, ставят пограничников, не пропускающих людей на землю предков.
И все, сидящие в юрте, понимали, что караваны с опием должны идти свободно, как и раньше.
Один Кадырбек с лицом каторжника спросил Карцева:
- Какое дело гяуру до земли наших предков? Или гяур больше киргиз, чем сами киргизы?