Разумов Геннадий Александрович : другие произведения.

От 7 до 70 (2-ая часть)

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Вторая часть (вторая половина) книги "От 7 до 70"
  
  
  
   СОЛОВКИ
  •
   Кемь, город (с 1785), р.ц. в Карел. АССР, на р. Кемь, у ее впад. в Белое м. Ж-д. ст. Лесная пром-сть. ГЭС. Изв. с 15 в. Дерев. Успенский собор (18 в.).
  
  • Задолго до того, как в "Географическом энциклопедическом словаре" я прочел эти строки, мне довелось узнать другое имя этого небольшого райцентра, забытого Богом и заброшенного Чертом на далекий север. Еще с довоенных ежовско-бериевских времен название К-е-м - означает : "к е... матери". Именно к ней на Соловецкие, Мудьюгский, Моржовец, Кий и другие беломорские острова уходили отсюда сухогрузы с трюмами, набитыми зеками.
  • Теперь эти острова были модной экзотикой, и я не мог не потрогать пальцами щербатые гранитные стены знаменитого монастыря и знаменитой тюряги. Я возвращался домой из Кольской Апатитовской экспедиции на озере Имандра и специально сошел с поезда, чтобы поспеть на корабль, отправлявшийся из Кеми в Архангельск и на Соловецкие острова.
  • От железнодорожной станции я шел по протертой до дыр деревянной мостовой, которая "скрипела, как половица". В конце этого, воспетого бардами, скорбного зэковского пересыльного пути выдвигался в море разбитый кособокий брусчатый причал.
  • Но почему на нем никого не было, куда подевалась отьезжающая публика, где пароход с трубой и мачтой ?
  • Вместо пассажиров с чемоданами и рюкзаками на краю причала лежали тощие вислоухие дворняги, старательно выкусывавшие блох из своих лап, густо покрытых засохшей суглинистой грязью. На другой стороне причала в разобранном на части лодочном моторе, попыхивая цигаркой, ковырялся небольшой мужичонка в синей болоньевой куртке и в сильном подпитии. Я подошел к нему.
  • - Какой пароход, какой корабль ? Ты что, парень, спятил ? - Он смерил меня сверху вниз презрительным взглядом. - Разуй зеньки, посмотри на календарь - какой сегодня месяц, а ? Вот-вот, октябрь. Корабли давно уже не ходят. И вообще, на х..я это надо: через задницу на луну переть? Соловки-то где ? Вон они, отсюда их видать. В хороший день с нашей колокольни монастырские крыши разглядеть можно. На х..я через Архангельск к ним идти ?
  • Я с сомнением на него посмотрел и подумал про себя : "Пьянь ты, пьянь, чего с тебя взять?". Но на всякий случай спросил :
  • - А что, можно туда и на лодке добраться ?
  • Мужичок протер тряпкой карбюратор и прикрутил его винтами к мотору, потом этой же тряпкой вытер пот со лба, сел на корточки и дыхнул на меня водочным перегаром.
  • - Закурить есть ? - спросил он.
  • Я нащупал в кармане пачку "Севера" и протянул ему сигарету.
  • - В общем так, - он посмотрел на меня изучающим взглядом, попыхтел папироской и после небольшой паузы продолжил: - Даешь пару пузырей, и Соловки - твои. Я вскорости к брательнику на Заячий пойду, могу тебя захватить.
  • Это "вскорости" растянулось на целый час. За это время мой перевозчик (имя его оказалось таким же немудреным, как и он сам - Коля), завел барахливший лодочный мотор. А я успел сьесть тарелку борща в железнодорожной столовке и раздобыть в Продмаге пару пол-литровок.
  •
  • Недолгий северный осенний день неторопливо уходил на запад, а мы уплывали от него на восток к затерянным где-то в далеком темнеющем горизонте Соловецким островам.
  • Пришло время вечернего отлива, и море начало показывать свои таинственные глубины - над его поверхностью то тут, то там стали неожиданно подниматься из воды гладкие круглые скаты базальтовых островов. Млея от удовольствия, я не мог оторвать глаз от бирюзово-изумрудной бахромы мха и водорослей, покрывавших черные камни - миллионами капель-бриллиантов они сверкали в низких лучах заходящего солнца. А Коле, наоборот, все это не нравилось, и он сердито материл Луну за ее приливные проделки с морем.
  • - Припозднились мы здорово, - ворчал он. - Теперь из-за этого е...ного отлива приходится петлять между лбами. А так шли бы напрямки и скорость не сбавляли.
  • Но вот, к моему сожалению, а его радости, острова остались позади, и море распахнуло свою необьятную ширь, ограниченную только где-то очень далеко на западе нечеткой чертой горизонта. Мотор взревел, набрал обороты и лодка побежала резвее.
  А солнце совсем уже скатилось к ушедшей на ночную стоянку колокольне кемского собора и вскоре вовсе скрылось за облаками, нависшими над его крышей. Сумерки начали сгущаться, наступала тьма, и Белое море становилось черным.
  Я расслабился было на своем рюкзаке и стал подремывать. Не знаю сколько прошло времени, но я услышал вдруг позади себя громкий храп. Я оглянулся: Коля лежал на корме, сладко причмокивая губами, к которым прилипла недокуренная папироска. А рулевое колесо, до сих пор направлявшее лодку туда, куда надо, безнадзорно крутилось в разные стороны. По дну у колиных ног перекатывалась порожняя поллитровка - вот, скотина, опять напился ! Я принялся его будить, дергал за нос, бил по щекам. Но этот пропойца был мертвецки пьян, он только что-то невнятно мычал, изредка приоткрывал глаза и засыпал снова. Полная отключка.
  Что было делать ? Вокруг стояла белесая мгла, чуть подсвеченная тонким полумесяцем и редкими неяркими звездами. Куда мы плывем, где мы ? Я стал вглядываться вперед, назад, в стороны, но нигде не увидел никакого намека на какое-либо подобие огоньков, фонарей, маяков - признаков хотя бы далекой земли. Мне стало очень страшно от этой бескрайности и беспросветности.
  Но настоящий испуг пришел тогда, когда лодочный двигатель неожиданно взревел, лихорадочно затрясся всем своим железным телом, потом сбросил обороты, захрипел, засипел, закашлял и смолк. Я бросился к нему, стал дергать за веревку, трясти, пытался прокрутить приводной ремень, подсосать бензин, но все было бесполезно - мотор был мертв. Потеряв скорость, лодка перестала держать волну, развернулась, и ее начало захлестывать. На дне появилась вода.
  Вдруг я почуствовал сильный толчок, лодка вздрогнула от бокового удара, резко наклонилась и еще больше черпнула воды. Рядом с ее бортом на мгновение поднялось над водой огромное круглое белое тело, за ним промелькнул острый треугольный плавник. Что это было за морское чудище - кит, акула ? Пока я ковшом выгребал со дна воду, животное появилось с другой стороны, и я подумал, что следующий удар будет последним - наше утлое суденышко либо перевернется, либо будет разбито.
  Однако второй удар пришелся в днище, подбросил лодку вверх, потом корма нырнула под волну, и ледяная беломорская вода окатила нас с головы до ног. Вот когда, наконец, Коля проснулся. Сначала отсутствующим взглядом он посмотрел вокруг, потом, окончательно продрав глаза, стремительно поднялся и сел на скамейку - его взгляд уперся в белое пятно на черной морской воде.
  - Ё-моё ! - вдруг громко воскликнул он с детским восторгом. - Белухи появились, белухи ! Эх, ё-моё, жалко гарпуна нет. - Повернувшись ко мне и увидев в каком диком страхе я находился, обьяснил : - А ты, паря, не трухай. Белуха - это такая дельфина, она тварь безобидная, правда, очень уж большеватая, до шести метров по длине доходит. Прошлый год мы с брательником двух взяли, мясо у них не очень, а вот жиру - вагон, и шкура ценная. Мы на приемный пункт снесли, большие деньги выручили.
  Коля достал из-под сидения железный ящичек с инструментами, вытащил гаечный ключ, отвертку, склонился с ними к мотору, что-то подправил, подтянул, подкрутил. И не успела белуха подплыть к лодке, чтобы еще раз ударить ее сбоку, как мотор чихнул несколько раз, хрюкнул, пукнул, а потом завелся, затарахтел и набрал обороты. Лодка рванула с места и понеслась по волнам.
  Коля послюнявил пальцы и подставил их ветру.
  - Ага, - сказал он уверенно, - "правильным путем идете, товарищи", как говорил вождь. Так что, малый, будь спок, выйдем на Соловки, все будет нормально.
  - Увидя, что мужик окончательно протрезвел, я немного успокоися, обмяк, потом тоже стянул с себя одежду, трясясь от холода, выкрутил ее и надел снова.
  Через некоторое время на горизонте загорелись призывные желтые огоньки.
  
   . . .
  
  Стоило ли мне так выпрыгивать из себя, рисковать жизнью, вбрасывать в кровь столько адреналина, чтобы в памяти от всей моей трехдневной побывки на знаменитых Соловках остались одни жалкие крохи ?
  Что именно ?
  Наиболее стойким оказалось воспоминание о том предательском чувстве стыда и позора, которое я испытал, когда остался без штанов в общественном турбазовском туалете.
  
  Это был обычный российский загаженный сортир с грязными стенами, щедро изрисованными неумелыми рисунками сближающихся половых органов и исписанными идиотскими похабными надписями. Самыми приличными из них были, например, такие :
  
   Повернись на-лева.
  Повернись на-права.
  Ище повернись.
   Хули вертишься ?
   Или:
  
   Даю за так.
  Сосу с заглатыванием.
   Женбарак Љ2. СпроситьКлаву
  
   Среди этих перлов попадалась и дессидентская дань тому застойному времени :
  
   Писать в толчках - традиция не нова.
   Но только здесь имеем мы свободу слова.
  
  Изучая настенную живопись и поэзию и стараясь не вляпаться в экскременты, я осторожно пробрался к стене, приставил к ней рюкзак и занялся сменой мокрого белья.
   Справа от меня, застегивая на ходу ширинки, направлялись к выходу двое волосатых парней, только что помочившихся в длинный ржавый желоб. Слева, громко кряхтя, тужился сидевший орлом на деревянном многоочковом помосте пожилой бородатый мужчина в дорогой нутриевой шапке. С третьей стороны два подростка прилепились к щели в фанерной перегородке, отделявшей другую половину уборной, и, похотливо похохатывая и причмокивая, смотрели, как писают женщины.
  Вдруг произошло нечто совершенно неожиданное. Один из волосатых парней сорвал с головы мужчины шапку и бросился к двери. Тот вскочил, пытаясь схватить вора за рукав, но запутался в штанинах и грохнулся об пол. Я бросился было к нему с намерением помочь подняться и догнать парня, но вспомнил, что сам без штанов и остановился. Я повернулся к своему рюкзаку, чтобы натянуть на себя лежавшие на нем джинсы и замер в ужасе: мои драгоценные фирмовые джинсы марки "Lee" тоже исчезли ! Ах, подлецы, ах, бандиты, это пока я отвернулся, они увели у меня штаны.
  Я стоял жалкий, растерянный, убитый, с голыми ногами и в мокрых трусах. А мальчишки оторвались от своего наблюдательного пункта и громко хохотали, держась за животы. Потом, отдышавшись, они подошли и помогли подняться с пола мужчине, который безуспешно пытался оттереть бороду от прилипшей к ней какашки.
  Придя в себя и обвязав задницу свитером, я вместе с ним отправился писать заявление начальнику местного отделения милиции и к директору турбазы. Первый косо усмехнулся и ничего не обещал, посетовав, что у него и серьезные-то дела с места не сдвигаются, а это уж совсем мертвое.
  Визит к турбазовскому начальству оказался более продуктивным. Мне была вручена записка завсклада выдать: "брюки туристские, б.у., брезентовые". В них я шиковал до самого приезда в Москву.
  
  Нет, конечно, запомнился мне на Соловках не только тот злосчастный сортир. Кроме всего прочего, память сохранила заросшие пожухлой травой и чахлым кустарником оплывшие откосы многокилометровых каналов, еще до революции соединивших между собой многочисленные соловецкие озера. По так называемому Малому кругу этих каналов я прокатился на весельной лодке вместе с группой шумных горластых путевочных туристов.
  А можно ли забыть археологический раскоп с остатками подземных обогревательных труб ? Благодаря им трудолюбивые монахи выращивали у стен монастыря настоящие арбузы. И это в Белом море, на далеком севере !
  Хранит память и некую (ис)пытательную камеру с глубоким каменным подвалом, бывшим погребом, над ним была проложена узкая шаткая доска. Любознательные охранники-чекисты проверяли на ней эквилибристические способности вновьприбывших зеков, одни из которых, падая, ломали себе ноги, а другие разбивали головы.
  
  
   КИЙ - ОСТРОВ
  
  На остров Кий я переплыл из лесопромышленного гидролизного городка Онега на многоместной паромной моторке. В отличие от Соловков Кий был не архипелагом, а одиночным островом Гулага. И с наскальной живописью я там познакомился совсем другой, более старой и более впечатляющей. Окатанные морской волной округлые каменные береговые лбы были расписаны черным гудроном и грязно-коричневой масляной краской. Среди прочих петроглифов можно было прочесть, например, такие :
  
  Здесь чалился Первищев Николай. 24/Y111-51
  
  Рестюк Измайлов. 2 июля 1953 г. - последний день срока.
  
   Михаил + Сеня = любовь !
  
  Джафар Оглы-Муратов, 1941-1953
  
  Как и в соловецком туалете, тут тоже не обошлось без стихотворных текстов с матерным фольклором :
  
  Никогда и нигде не ахай,
  Жизнь бери, как коня, за узду.
  Посылай всяк и всякого на х...,
  Чтоб тебя не послали в п...
  
  И еще слова из блатной лагерной песни:
  
  Колокольчики-бубенчики ду-ду!
  А я завтра на работу не пойду.
  Пусть грохочет и пусть рвется аммонал,
  На х.. сдался Беломорский ваш канал.
  
   . . .
  
  Белое море и на Кий-острове не отказалось от своей задумки попугать меня нептуновыми страстями. Оно воспользовалось перерывом в моих многотрудных хлопотах по инженерным изысканиям на киеостровском несторовском монастыре.
   Узнав, что трое работяг отправляются за арматурой в Онегу, я попросил их забросить меня на маленький живописный необитаемый островок, давно уже манивший меня золотым песчаным пляжем. И договорился с ними, что они заберут меня на обратном пути.
  Стоял яркий солнечный день, и после долгой неги в чистой прозрачной воде я залег на горячий песок подтемнить загаром свою бледную московскую кожу, нисколько при этом не заботясь о сохранности кровеносных сосудов (эх, эта молодость!).
   Наверно, в таком кайфе я пребывал не один час, так как, открыв глаза, заметил, что переставшее греть солнце не только уже далеко отошло от жаркого зенита, но и вообще грозилось убраться за горизонт.
  Однако еще неприятнее было совсем другое. Размер острова, где я так приятно проводил время, катастрофически уменьшился и, подобно той книжной шагреневой коже Золя, стягивался в ничто. Ставшая теперь холодной, морская волна накатывалась со всех сторон, бросалась под ноги и при каждом своем заходе поднималась все выше и выше.
  Я быстро принял вертикальное положение и вспрыгнул на единственный остававшийся еще над водой бугорок. Но тут же с ужасом представил себе, как через несколько минут море достанет меня и там. Ведь было ясно: это приближается тот самый прилив, который неотвратимо должен затопить остров полностью. Причем, так, что тот вообще перестанет существовать, и я останусь один в открытом море. Потом зайдет солнце, станет темно и жутко. А обратный отлив, кажется, начнется только через шесть часов.
  Очень скоро обнаружилось, что уровень моря поднимается быстрее, чем я даже мог себе представить. Вода быстро достигла моих колен, затем пояса, груди, плеч, головы, а потом ноги уже перестали доставать дно. Я всплыл, держа одежду в одной руке, а другой начал выгребать к Кий-острову.
   Плыть было нелегко, волна хлестала в лицо, одежда намокала все больше, делалась тяжелой, и я быстро выбивался из сил. Время от времени, хотя и с трудом, мне удавалось перевернуться, лечь на спину и накоротке отдохнуть. Однако, нужно было поторапливаться, так как солнце уже совсем зашло, вокруг стало стремительно темнеть, а берег был очень далеко.
  Не знаю, сколько времени я продержался бы еще на плаву, если бы не благовестный рокот катера, послышавшийся откуда-то издали. Я набрал в рот побольше воздуха и, как мне казалось, громко крикнул. Но катер на большой скорости промчался мимо - повидимому, из-за шума мотора мой призыв не был услышан.
  А вообще-то, подумал я, почему эти паразиты на моторке не остановились, даже ни чуть-чуть не притормозили ? Почему проскочили, не попытавшись меня поискать ? Может быть, забыли обо мне ? Вот негодяи !
   Но потом я сообразил, что и найти-то меня было бы невозможно, так как острова уже не существовало. Где же они должны были меня искать ? Тем более, вокруг уже нависла кромешная тьма .
  Я был в отчаяньи, что делать ?
   И вдруг вспомнил: у меня же в ветровке есть фонарик ! Лежа на спине, торопясь и боясь потерять равновесие, я дрожащими пальцами попытался открыть молнию на внутреннем кармане. Но она не поддавалась, замочек сорвался и упал в воду. А времени уже не оставалось - катер уходил от меня все дальше.
   Тогда я сунул палец в небольшую дырочку на подкладке и, что было сил, ее рванул. Слава Богу, ветровка была старая, ветхая и карман сразу же лопнул по шву. Я достал фонарь, попробовал включить. На мое счастье он не отсырел и зажегся.
  Однако, все мои старания были напрасны - катер уже ушел, исчез во тьме, растворился.
  "Все, конец, - подумал я, - теперь нечего делать. Придется помирать в расцвете лет. Такая глупая история !"
  
   Но я ошибся.
  Неожиданно вдали снова послышался спасительный шум мотора. На этот раз он звучал совсем иначе, тише и глуше, он работал на более редких оборотах, и в отличие от того, первого, не форсировал. Я повыше поднял руку с фонариком и судорожно им замахал, ругая себя, что не сменил в нем вчера батарейки. Разве можно было увидеть такой слабый, такой тусклый свет ?
  Неожиданно широкий яркий луч от другого, сильного автомобильного фонаря длинным ножом прорезал темноту. Он медленно пополз по поверхности моря и направился в мою сторону. Еще немного, и он меня достанет. Я бросил одежду, фонарик, все, что мешало плыть, и, перевернувшись со спины на живот, изо всех сил замолотил руками по воде.
  Вдруг резкая предательская боль вонзилась в левую ногу - судорога ! Я снова лег на спину, подтянул колено и попытался размять мышцу, но потерял равновесие и, захлебнувшись, ушел под воду. Как раз в этот момент круглое световое пятно проскользнуло над моей головой. Меня не увидели.
  Я вынырнул, луч света уходил от меня все дальше и дальше. Вот несчастье ! Я достал рукой икру ноги и помял ее пальцами - слава Богу, боль утихла. Потом я лег на бок и снова поплыл. Может быть, удастся догнать фонарный луч ?
  И вдруг он остановился, пошарил немного на месте, а потом заскользил по воде в обратном направлении. Еще мгновение, и свет саданул по моим глазам.
  Ура ! Меня заметили !
  Двигатель затих, и катер осторожно стал приближаться. Через пару минут я ухватился за борт, и несколько крепких рук, подхватив меня за плечи, вытащили из воды.
  - Прости, браток, - сказал старший, - что поздно мы за тобой приехали. Задержались в городе, сам знаешь, как выбивать материалы у завхозов. Хоть в Онеге, хоть в твоей Москве.
  
  А тот первый катер был чужой и шел, оказывается, совсем в другую сторону.
  
  
   ДРУГИЕ РУССКИЕ СЕВЕРА
  
  Вряд ли где-либо еще в мире было такое дикое тупое явление, как русские Севера. И если они являлись самым ярким олицетворением дикости и тупости всей планово-командной советской тоталитарной системы, то Норильский металлургический комбинат им. Завенягина был ее квинтэссенцией.
  
  Покинув аэродром в Дудинке, мы приехали на "кукушке" в Норильск, который встретил нас гигантским облаком пара, поднимавшимся над прудом-охладителем. Был день, но была ночь, еще не одну неделю предстояло ей висеть над заполярным Таймыром. В центре города дневную темноту прорезали яркие лампы-светильники, подвешенные на высоких мачтах, игравших в это время года роль обычных уличных фонарей.
  Уже начался март, и в Норильске стало намного теплее: вместо минус 40 было только минус 30, но, увы, эти 10 градусов замещались таким пронзительным ветром, что ломило глаза - единственным участком тела, общавшимся с окружающей средой. Но только именно их приходилось оставлять открытыми, чтобы не врезаться в сугроб.
  От гостиницы до работы, находившейся всего в четырех кварталах, мы добирались мелкими перебежками: из двери одного магазина мчались к входу в другой, от проходной одного учреждения перебегали к воротам соседнего. Погревшись, бежали дальше.
   Но и другие времена года были здесь не лучше. А слова из песни, утверждающие, что на Севере "12 месяцев зима, а остальное лето" - лишь красивая кокетливая фраза. На самом деле, лето, хотя короткое и скоротечное, но все же есть. Правда, оно не менее зловредно, чем зима. Незаходящее жаркое солнце круглосуточно шпарит с безоблачного неба и на недолгое время превращает пробуждающуюся тундру в рай для насекомых и ад для людей.
  Особенно досаждала мерзкая отвратительная тварь - мошка. Перед атакой она не жужжала предупредительно, как наши родные интеллигентные комары, а коварно подкрадывалась тихой сапой и незаметно оказывалась вдруг в самых деликатных и чувствительных местах тела.
   Никогда не забуду, как возле шахты "Надежда" мы попали в целое облако некой такой паразитки с неприхотливым названием мокрянка. Она по своей крайней малости была настолько незаметна, что увидеть ее невооруженным глазом не представлялось никакой возможности. Сначала ее присутствие проявилось ощущением на щеках чего-то мокрого и липкого. А вслед за этим кожа вспыхнула, как обожженная крапивой, покраснела, и мы потом долго еще ходили с кровавыми пятнами на лицах, не зная, куда деться от неотступного, ни на минуту не отпускающего зуда и незатухающей боли.
  
   Долгое время я думал, что именно этот заполярный Норильск, самый северный в мире город, и был настоящей столицей великого архипелага ГУЛАГ,а. Но, как оказалось, я ошибался. Первенство в соцсоревновании за звание места самого свирепого лагерного режима с самыми нечеловеческими природными условиями, наверняка, завоевывал Магадан, столица Колымского края.
   Это дал мне понять сбивавший с ног резкий порывистый ветер, налетавший с Охотского моря на берег бухты Нагаева. Работая там на гидрогеологической скважине, я сполна получил от него по физиономии, которую резали до крови острые колючие льдинки-дождинки, нождаком раздиравшие кожу.
   Недаром на Колыме в отличие от того же Норильска и, тем более, Мурманска, всегда меньше всего было вольняшек.
  
   Все это невольно наводило на крамольную по тем временам мысль: а. собственно говоря, для чего это было надо? Ведь с другой стороны Ледовитого океана, на севере Канады, тоже добывали всякие там никели, кобальты и титаны. Но не таким же дорогим и сложным способом ! Никому там не приходило в голову строить в суровых условиях Крайнего Севера огромные города и промышленные предприятия. Не находилось там храбрецов и богачей, которые стали бы вкладывать деньги в дела, связанные с такими невероятно большими трудностями и с таким вероятным риском.
  Зачем это надо было, пыхтя и надрываясь, сражаться со снежными заносами, с вечной мерзлотой, с обледенением проводов и тундровой распутицей ? Не проще ли, не дешевле, не умнее было бы в таких безумно тяжелых условиях использовать вахтовый метод, когда люди пребывают в этих условиях временно, то-есть, только во время вахты, командировки ? Вахтовый метод давно уже во всю применялся на северных рудниках в той же Канаде.
  Ответ на этот вопрос висит в воздухе, он прост, однозначен, и, чтобы на него ответить, не надо быть большим ученым. Конечно, великий Сталин действительно был гениальным изобретателем всех времен и народов. Ни фараон Хеопс, ни император Нерон, ни царь Иван Грозный, никакие другие тираны мира до него не додумались так полно, так искусно и эффективно использовать нечеловеческие природные условия для лишения человека всего человеческого. Да еще так перспективно, что вот уже прошли многие десятилетия хрущевской Оттепели, брежневского Застоя, горбачевской Перестройки, ельцинского Рынка, а "дело Сталина живет и побеждает" до сих пор.
   Взять, хотя бы, нынешние проблемы с нефтяными и газовыми разработками на Ямале.
  
   Но, может быть, не стоит все валить на товарища Сталина ? Может быть, этот великий провидец заранее знал, что для жаждущей кнута России вряд ли подходит этот самый вахтовый метод, слишком уж демократичный и рыночный. Не та страна, и не тот народ.
  Кстати, с вонючей отрыжкой российского варианта морской вахты мне довелось однажды встретиться в заполярном Мурманске.
  
   В те благословенные брежневские времена каждые полгода к длинным причалам самого северного советского порта подруливали караваны полных атлантической сельдью рыболовных судов. По старой, сталинской же, традиции им было строго запрещено заходить в иностранные порты, и они многими месяцами находились в открытом море, добывая и там же перерабатывая рыбу.
  После их прихода нешумный провинциальный Мурманск вдруг становился мнолюдной и многоголосой столицей рыболовного флота. На его улицы с бортов кораблей большими партиями высыпали обветренные загорелые матросы и вахтовые рабочие, одетые в болоньевые куртки и махеровые свитера.
  Месяцами недоенные и перетрезвевшие, они тут же попадали в руки поджидавших их у ворот проституток, любовниц или просто разных случайных блядей. Водка, спирт, самогон, портвешок и брага лились таким широким потоком, что шестимесячный торговый план магазинов и забегаловок выполнялся за одну-две недели. А длинные рубли, привезенные из-за бугра, укорачивались настолько, что возвращаться с ними на материк к женам и детям не имело уже смысла. Приходилось снова вербоваться в рейс и вновь уходить на полгода в море.
   Одного из таких героев дня я увидел как-то на окраине города лежащим в грязном кювете с низко спущенными штанами. Описавшийся, измазанный глиной и мазутом, он был в мертвецком алкогольном отпаде, а вокруг толпились ребятишки и громко смеялись. Рядом, за штакетным забором, какая-то женщина снимала с веревки белье. Я не преминул заметить одну интересную деталь: среди женских трусиков и лифчиков на прищепках висели помытые для повторного использования баковские презервативы. Дефицит.
  Увидев уличное безобразие, женщина поставила на землю таз, вышла из калитки и стала разгонять детей :
   - Кш, охломоны несчастные ! А ну-ка, сейчас же по своим дворам.
  Она подошла к спящему, постояла возле него, уперев кулаки в бока, укоризнено покачала головой и плюнула в сторону:
  - Вот, свинья проклятая, надо же так нажраться до усрачки. - Потом, заметив меня, оглянулась по сторонам и добавила :
  - Завтра Нюрке скажу, чтоб с обеда прибегала присмотреть за мужиком. А то так и концы отдать недолго.
  Женщина сорвала большой пучок крапивы, сильно и старательно отхлестала им свисшее набок сморщенное мужское достоинство. Затем она двумя пальцами его брезгливо приподняла, засунула под него в промежность свежую порцию крапивы и подтянула штаны до пояса. Но их владелец только дернул головой, громко всхрапнул, засопел и снова наглухо отрубился.
  
  Вот он наш российский вахтовый метод !
  
  
   ПО РАСПОРЯЖЕНИЮ ТОВ. РАШИДОВА
  
  • В отличие от темного мрачного Севера советский Юг почти всегда представлялся мне в светлых тонах. И не только потому, что там было светлее солнце и ярче краски. А, наверно, главным образом, потому, что в южных советских колониях никогда не царил такой дремучий тоталитарный социализм, как в самой метрополии. Свободный рынок то тут, то там просовывал свой нос в любую щелку каменной стены плановой экономики.
  •
  • Например, в Тбилиси на проспекте Руставели появились когда-то первые в СССР нейлоновые сорочки и болоньевые плащи, изготовлявшиеся по парижским образцам в подпольных мастерских горских евреев Сурами.
  • В пригороде Ташкента на частных квартирах тоже впервые после войны возродились (конечно, тайно, но с негласного одобрения властей) публичные дома с широким ассортиментом девочек узбечек, кореянок, русских, в том числе и очень даже юных.
  • А где еще можно было слупить такие большие бабки, как не на черноморском побережье Кавказа и Крыма, где с каждой задрипанной комнатушки-курятника снимался тройной-четвертной урожай за один только курортный сезон?
  •
  Здорово было лететь из Ташкента в Москву - вылетали в 9 утра и ровно в те же 9 утра оказывались на Внуковском аэродроме. Хуже было наоборот - за пять ночных часов, назойливо прерывавшихся самолетной кормежкой, пассажиры не успевали даже толком подремать и прилетали в Ташкент сонными и разбитыми. К тому же, на целых десять часов позже московского времени.
   Именно такими, невыспавшимися, сердитыми, мы были и в тот раз, когда на входе в здание аэровокзала нас встретил мой давний знакомый Стахан Рахимов, cотрудник ташкентского Узгипроводхоза. Обычно улыбчивый, веселый сейчас он был чем-то озабочен и расстроен. Он подошел ко мне, взял под руку и отвел в сторону.
  - Мне надо вам кое-что сказать, - шепнул он, прикрывая рот рукой и оглядываясь. - Не хочу, чтобы другие забеспокоились. - Он подвел меня к окну. - Вот взгляните.
  На привокзальной площади выстроились в длинный ряд большие лобастые автобусы. Белые номерные жестянки на ветровых стеклах показывали, что эти ЗИЛ,лы были сняты с городских маршрутов. Возле них, покуривая и посмеиваясь, кучковался приезжий народ, а рядом суетились люди с красными повязками на руковах.
   - Это дружинники собирают командировочных для отправки на хлопок, - обьяснил Рахимов. - Увы, вам тоже это грозит...
   - Нет, нет, - испуганно воскликнул я, - у нас ведь очень мало времени, а дел, как вы знаете, невпроворот. И вообще, что это за дела, зачем приезжих на ваше сельское хозяйство бросать, кто это выдумал ?
   Рахимов огорченно вздохнул, наклонился ко мне и, прикрыв рот ладонью, тихо сказал:
  - Шш-шш. Это личное распоряжение нашего дорогого вождя товарища Рашидова. Колхозы со сбором хлопка не справляются, приходится им помогать. Вот почему в это время года в городах пусто, школьники, студенты, рабочие, служащие, военные - все на хлопке. И даже вот приезжих мобилизуют на помощь.
  - Мало нам нашей картошки и капусты, - возмутился я, - так еще и тут мы должны колхозам помогать. С какой стати ? Давайте-ка, пойдем в Москву позвоним.
  - Что вы, ни в коем случае, - испугался Рахимов. - Не надо этого делать. Тем более, я уже кое-какие меры предпринял, у меня здесь в Транзитном отделе родственник работает. Мы сейчас к нему спустимся, он нас выведет служебным ходом.
  Минут через пятнадцать, проникнув в хитрые тайны дислокации внутренних служб аэропорта, мы без происшествий проскользнули пост охраны и незаметно вышли к поджидавшему нас на площади гипроводхозовскому многоместному Раф,у.
  
  • Потом мы сидели в кабинете директора института за длинным прямоугольным столом и томились от долгого нескончаемого толковища. О чем шла речь ?
  Конечно, об этой проклятой монокультуре, от которой каждую осень многими неделями подряд трясло всю республику. Вместо ароматного бескосточкового кишмиша и сладчайших "дамских пальчиков", вместо тающих во рту мирзачульских дынь и сахарных самаркандских арбузов Узбекистан сотнями тысяч тон гнал на запад эшелоны спрессованной ваты. И хотя бы действительно она попадала на фабрики ивановских ткачих, шла на кофточки, брюки и платья. Так, нет же, в основном этот хлопок сьедала Оборонка, как сырье пороховых заводов.
  В том году Рашидов обещал Брежневу поставить 6 миллионов тонн хлопка. Вот и надрывалась вся узбекская страна. А зачем, непонятно. Все равно столько было не собрать. Ходили слухи, что в прошлом году для добавки к урожаю даже вспарывали ватные одеяла и халаты. Но все равно хлопка нехватило, до обещанной цифры так и не дотянули. Однако, катастрофы не случилось - сколько было надо, столько и приписали.
  
  Все это я слушал вполуха, так как основное мое внимание было приковано к двум большим пузатым фарфоровым чайникам, призывно благоухавшим в середине стола. Их изящно выгнутые носики тихо выдыхали нежный душистый пар, который исчезал в стоявшей рядом горке тонкостенных пиалушек, с нетерпением дожидавшихся своего времени.
   Но оно все не наступало и не наступало. Бесконечная говорильня обрастала все новыми темами, то убегала вперед, то возвращалась назад, то уходила влево, то поворачивала вправо.
  Теперь вот речь пошла о грозной гидре национализма, давно уже скалившей зубы на нерушимую дружбу народов. А в последнее время она все чаще и пасть стала разевть. Той весной, например, в азарте футбольной встречи, разьяренные проигрышем своего "Пахтакора", ташкентские болельщики накинулись на стадионе на русских с кулаками и криками:
  - Убирайтесь вон, собаки вонючие !
  Но те, менее темпераментные, оказались и более сдержанными. Не опустившись до рукоприкладства, они только распустили языки :
  - Мы вас писать стоя научили? Научили. Вот теперь, пока не научим стоя какать, не уйдем. И не ждите ! - заявили они.
  
  Тем временем мои сиюминутные интересы все дальше уходили от узбекских проблем и все больше обращались к внутренним потребностям организма, давно уже ожидавшего утреннего подкрепления. Возможно, он потерпел бы и еще, если бы рядом с чайниками не возникло вдруг большое фаянсовое блюдо с крупными кусками тахинной халвы, полупрозрачными пересыпанными сахарной пудрой палочками рахат-лукума, ломтями зернистого щербета и слоистой пахлавы.
  Конечно, добрая горбушка хлеба, прикрытая сверху ядреным куском любительской колбасы или хотя бы голандского сыра, был бы встречен моим нутром куда с большим восторгом. Но и восточные сладости, на худой конец, тоже могли бы сгодиться.
  Но, увы, никто из хозяев стола не проявлял ни малейшего интереса к собирающимся уже остывать чайникам и томящимся от безделья сладостям. Исподволь возникала тревожная мысль - а не для бутофории ли все это здесь поставлено ?
  Положение усугублялось еще тем, что так занимавший меня натюрморт распологался не где-то там, на дальнем углу стола, а прямо передо мной, в пределах непосредственной досягаемости моих пальцев. Вот почему после долгих интеллигентских колебаний я все-таки не выдержал - разобрал горку пиал и поставил их в ряд перед собой. Потом острожно двумя руками поднял один из чайников и аккуратно, стараясь не пролить, наполнил пиалы все еще горячим золотистым напитком. Одну из них я сразу же пододвинул к себе и крупно из нее отхлебнул, сопроводив глоток изрядной порцией халвы.
  Узбекские товарищи вдруг замолкли, переглянулись между собой, улыбнулись и, молча, тоже потянулись за пиалами. Когда я уходил, провожавший меня до проходной Рахимов, тихо заметил :
  - Вы этого, конечно, не знали, но у нас не принято, чтобы гости сами разливали чай. Это должен делать только хозяин дома. Кроме того, ни в коем случае не полагается наливать полную пиалу, это означает: "Вот выпей, и все, уходим". Обычно только последняя по счету пиала наливается полной, и это означает, что разливающий считает чаепитие оконченным.
  Я не стал вступать в дискуссию. Пускай они себе соблюдают эти свои дурацкие восточные этикеты, а меня еще, кроме работы, ждали красоты Самарканда и Бухары.
  
  
   ПРИВИЛЕГИИ - ДОЧЕРИ СОЦИАЛИЗМА
  
  Нигде так нагло и развязно не вели себя привилегии - дочери социализма, как на советском Востоке и Юге. Совокупляясь со средневековыми байскими традициями, они рожали таких уродов-даунов, какие не появлялись ни в одной другой колонии СССР. И среди них самыми дегенеративными, самыми скотскими были скотоводческие средне-азиатские колхозы и совхозы.
  
  В Сурхан-Дарьинской области, например, на моих глазах к колхозному стаду подьехал на "Волге" (даже не на черной, а на белой) секретарь райкома (даже не 1-ый, а 2-ой) и поманил пальцем пастуха:
  - Вон ту пару масюпусеньких барашков кинь мне прямо сейчас в багажник, а вон того пузатенького привези по адресу, сам знаешь куда.
  Рассказывали, что вот также приезжал в какой-нибудь отдаленный аул на черной "Волге" тоже какой-нибудь "n"-ый секретарь райкома (горкома, обкома), показывал пальцем на приглянувшуюся ему одну или даже на нескольких черноглазых девчушек. Когда их к нему подводили, он заглядывал им под подол, нюхал и приказывал:
  - Помой хорошенько, с мылом, и доставь на квартиру.
  
  • В Каршинском опытном хозяйстве, куда мы приезжали по своим командировочным делам, нам тоже дали чуть-чуть откусить от жирного колхозно-совхозного пирога. Нас привезли на виноградник и сказали:
  - Ешьте от пуза сколько хотите и берите с собой, сколько унесете.
  О, какой это был удивительный кишмиш ! Маленькие черные виноградины обвяли под солнцем на октябрьском ветру, но в изюм еще не превратились. Поэтому они набрали уже всю положенную им сладость, а своего естественного аромата не потеряли. В таком состоянии зрелости этот кишмиш таял во рту, обволакивая язык густой сладкой массой.
  Набив животы так, что про обед и ужин можно было уже не вспоминать, мы, конечно, захотели порадовать узбекскими прелестями и своих московских родных. Но тут возникло непредвиденное препятствие - отсутствие тары, которую раздобыть оказалось невероятно трудно. Деловая древесина была здесь естественным среднеазиатским дефицитом. Пришлось ехать в город на базар, покупать втридорога специальные посылочные ящики. А потом начались многоразовые испытания нашего трудолюбия и терпения.
  И хотя настоящие испытания были еще впереди, вечерняя переборка в гостинице быстро портящегося винограда сразу его уполовинила и облегчила проблему транспортировки.
  Но самое забавное произошло в самолете.
  Примерно в середине полета из громкоговорителя раздался хриплый голос стюардессы:
  - Граждане пассажиры ! У кого-то разбилась бутылка с вином, проверьте, пожалуйста, свой багаж.
  Через некоторое время, когда я пошел туда, куда новые русские на мерседесах не ездят, я увидел довольно толстую и длинную струйку душистой жидкости, вытекавшей из-под двери багажного отделения. "Наверно, полусладкое", - подумал я, вспомнив приятный вкус "Ширина", "Гисара", "Хасилота" и прочих местных веселительных напитков.
  После краткого знакомства с достоинствами самолетного варианта биотуалета я пошел размяться между рядов и снова остановился у багажного отсека. Нечаянно я наступил на ту самую струйку жидкости, и почувствовал , что подошвы моих босоножек, смачно чмокнув, прилипли к полу.
  "Вот так да, - подумал я, отдирая ноги, - неужели вино может быть таким клейким ?"
  И тут же мой мыслительный аппарат, только что активизированный техническими возможностями биотуалета, выдал инженерную догадку:
  Так это же от самолетной вибрации потек мой полувиноград-полуизюм, отдавая последние капли своей жидкой составляющей.
  
  Потом уже дома пришлось еще раз перебрать оставшуюся небольшую часть былой роскоши. Хотя все труды оказались напрасными: следующим же вечером, когда я пришел с работы, мой чуткий нос уже с порога уловил терпкий дух кислятины и гнили.
  Как гениально, как предусмотрительно распорядилась Природа, обеспечив мир спасительной окислительно-восстановительной химической реакцией ! Что было бы с Землей, если бы не это всеобщее очистительное гниение и разложение ? Она утонула бы в собственных испражнениях.
  Но это хорошо в планетарном масштабе, вообще. А зачем же так неуместно, так жестоко поступать со мной лично, в моем никому не вредящем частном случае, так безжалостно разрушать то, на что я потратил столько времени и сил ?
  
  По совету некоторых своих многоопытных друзей я занялся переработкой виноградных остатков, подванивавших на кухонном подоконнике в большом эмалированом тазе. Эти же специалисты по виноделию снабдили меня большой пузатой стеклянной бутылью. Я потратил уйму времени и дорогого стирального порошка, чтобы ее отмыть и устранить подозрительный керосино-денатуратный запах.
  Потом я загрузил бутыль виноградными ошметками и накрепко забил ей в горлышко деревянную пробку.
  Через пару ночей я проснулся от громкого взрыва и звона битого стекла. Еще не встав с постели, я подумал, что это на кухне какие-то подонки с улицы бросили в окно камень. Но тут же более серьезные подозрения пришли в голову: не новые ли это разборки азеров с чеченами, не поделивших в очередной раз зоны влияния на Преображенском рынке? Или, может быть, не дай Бог, это китайские товарищи долетели до Москвы, чтобы отомстить за остров Доманский ?
  Я нехотя поднялся со своего дивана и, на ходу подтягивая штаны, пошел на кухню. Включил свет и замер от неожиданности - передо мной был такой натюрморт-инстоляция, каким, наверно, не мог бы похвастаться даже иной современный продвинутый художник-концептуалист.
  На подоконнике, медленно истекая темнозеленой кровью, отдавала концы разбитая на неровные части бутыль. Рядом с ней лежало оторванное взрывом горлышко с пробкой, которая с честью оправдала возложенную на нее обязанность держать герметичность сосуда и не вылетать от напора накопившихся газов. А все стены и потолок только недавно покрашенной и побеленной кухни были заляпаны пятнами-кляксами изощренной формы и защитного цвета хаки.
  - Эх, ты, винодел-горемыка, - сказал один из моих советчиков, - неужели ты не знал, что для отвода газа из бутыли надо было еще резиновую трубку поставить и вывести ее через водяной замок. Шляпа ты, шляпа.
   На этом мои винодельческие эксперименты закончились, и никогда в жизни я больше не повторял таких глупых попыток внедриться в область вино-водочного производства и транспортировки в Москву плодово-ягодной продукции колхозных полей.
  
   . . .
  
  • В другой среднеазиатской республике, Туркмении, я побывал, когда новая экскаваторная река, вырвав изрядный кусок из давно уже отощавшей Аму-Дарьи, потекла по выжженным солнцем бескрайним просторам Каракумской пустыни. В конце трудного тысячекилометрового пути ее поджидал изнывавший от жажды прикаспийский Красноводск. Но дотянуться до него ей было не дано, канал двигался вперед в тысячу раз медленнее самого тихоходного паровоза.
  • Того самого паровоза, у которого при его паровой тяге КПД почти никогда не превышал 0,3. Именно такой же Коэффициент Полезного Действия был и у Каракумского канала. То-есть, только треть всей воды, взятой у Аму-Дарьи, шла на дело, а две трети, как из решета, безвозвратно утекали в ненасытное сухое песчаное чрево пустыни. И не только безвозвратно, но и вредоносно - по всей длине канала разлились рукотворные мелководные озера и малярийные болота. Подземные наводнения затопили в домах подвалы, погреба, технические подполья, в зданиях покосились фундаменты и затрещали стены.
  • А тут пришла еще одна беда: началось вторичное засоление земель. Подземная вода, поднимаясь снизу к почве, принесла в нее соль и соду - яд для растений. Стали гибнуть древние зеленые оазисы, выходить из строя хлопковые плантации, фруктовые сады и овощные огороды.
  •
  • Кстати, точно так же вышли в свое время боком и другие "великие свершения партии и народа". Например, знаменитая хрущевская Целина после распашки огромных территорий вековых степей, оказалась во власти губительных пыльных бурь. Помню, из окна ТУ-104, летевшего в Целиноград, ничего нельзя было внизу разглядеть - черные тучи пыли полностью закрывали землю. Только в первые два-три года удалось на Целине собрать приличный урожай (да, и тот погибал из-за нехватки зернохранилищ). А потом лихие ветры напрочь сдули плодородный почвенный слой, и никакие удобрения уже не помогали.
  •
   Но вернемся в туркменскую столицу.
  
  • Белое солнце пустыни, спускаясь вечером к дальним окраинам Ашхабада, теряло свою белизну и постепенно становилось сначала желтым, затем оранжевым и, наконец, красным. В его косых лучах ярко высвечивались многочисленные уличные транспоранты, плакаты, лозунги, утвердавшие:
  
  Слава КПСС !
  
  Слава великому советскому народу - строителю коммунизма !
  
   И более конкретно :
  
   Строителям, досрочно сдавшим 1-ю очередь Каракумского канала - ура !
  
  • А на парадном фронтоне нового роскошного Дворца республики солнечные блики играли крупными золотыми буквами, которые, колыхаясь на ветру, вместе с большим белым холстом, провозглашали
  
   Привет участникам Всесоюзной научно-технической конференции !
  
  Это было одно из самых массовых и самых дорогостоящих мероприятий, посвященных приходу амударьинской воды в туркменскую столицу.
  В памяти не осталось ни одного из многочисленных выступлений разных больших и маленьких ученых, крупных и мелких докладчиков. В том числе и моего собственного. Я даже не помню о чем я тогда говорил.
  Зато память сохранила приятное ощущение собственной важности и значительности, которое я испытал, оказавшись в двухместном купе пульмановского железнодорожного вагона. Вместе с 11 другими такими же вагонами он отправлялся от перона ашхабадского вокзала в многодневное путешествие по трассе Каракумского канала.
  В этом же поезде, кроме нас, ехали и более знатные гости - профессора, доктора, директора и прочие начальники. Каждому из них, согласно табелю рангов, было предоставлено по отдельному купе в мягких вагонах или даже СВ. На всех станциях наш поезд встречали автобусы и легковые машины, подвозившие гостей прямо к длиннющим, чуть-ли не стометровым, столам. Их прочность подвергалась серьезным испытаниям под нагрузкой тяжелых блюд, тарелок, мисок, тазов, полных экзотической восточной вкуснятины.
  С нашим приездом застольное "заседание" обычно не начиналось и задерживалось на пару часов, пока не подьезжали самые большие республиканские шишки. Они, как всемогущие боги, спускались к нам с небес, сходя на зеленые лужайки с трапов бескрылых вертолетов.
  
   . . .
  
  Подобное же путешествие в похожем железнодорожном спецсоставе мне довелось совершить и много лет спустя.
   На сей раз поезд вез многолюдную научную делегацию по трассе только что пущенного БАМ,а. И снова мы ехали по-двое в купе, и тоже нас встречали на каждой станции местные районные власти. Но теперь никаких застольев и даже бесплатных обедов нам не обломилось. Наоборот, подкрепиться зачастую вообще было негде, так как на нашем пути стояли пустынные безлюдные станционные здания, мимо которых редко пробегали встречные поезда по уже начавшим ржаветь рельсам. Мертвой показалась нам тогда эта Байкало-Амурская магистраль - рокадная дорога, задуманная в период противостояния Китаю, где прозябала в межгосударственном конфликте дряхлая КВЖД.
  
  Такое же грустное впечатление ненужности и заброшенности произвел на меня еще в пору моей преддипломной практики знаменитый тогда Волго-Донской канал. Мы проехали вдоль него тоже на поезде (Сталинград - Ростов-Дон) и были обескуражены пустыми шлюзовыми камерами, через которые никто не шлюзовался, и никто не проплывал.
   Над голой выжженной солнцем степью бесполезными колоссами возвышались огромные железобетонные кони с казаками - всадниками. Перед ними на задних лапках стояли столбиками и свистели (наверно, от удивления) маленькие серые зверьки, суслики.
  
   . . .
  
   А вот еще одно свидетельство неиссякаемости едальных привилегий советской номенклатуры.
  
   Стоял перегретый солнцем южный полдень, когда из раскаленной уличной жаровни Душанбе я с наслаждением нырнул в тенистую прохладу зеленого двора таджикского Госстроя. Я возвращался со стройки Нурекской ГЭС. На моих плечах красовался серый двухбортный лавсановый пиджак и белая нейлоновая рубашка с широким цветастым галстуком. Все это было чужое и для посещения высокого государственного учреждения взято напрокат у начальника нашей среднеазиатской экспедиции. А вот подходящих по размеру штанов у него для меня не нашлось, и пришлось оставаться в своих старых сильно потертых рабочих брюках.
   До приема в Госстрое еще было время пообедать, и я вплотную занялся этой важной проблемой.
   А как узнать, где можно поесть? Ну, конечно, по запаху.
   Столовую я унюхал по призывному шашлычному душку, нашедшему щели в плотных зеленых гардинах, отгораживавших от внешнего мира небольшой полупустой зал с несколькими столиками, покрытыми белыми скатертями. Я уселся за одним из них, и ко мне сразу же подошла приятная молодая таджичка в нарядном синем фартуке.
  - Вам что-нибудь спец или комплексный ? - спросила она, и я, не зная что такое "спец", на всякий случай ответил:
  - Комплексный, пожалуйста.
  Я не успел опомниться, как предо мной уже стояла на подносе глубокая тарелка исходящего ароматным дымком густого лагмана и большая столовая пиала золотисто-розового плова с крупными кусками баранины и черными глазками изюма. А на третье приятно ласкали язык тверденькие дольки айвы, плававшие в сладком фруктово-ягодном компоте.
  Довольный, сытый, отяжелевший, я поднялся из-за стола, посмотрел вокруг и, не увидев мою официантку, взял с соседнего стола напечатанное на пишущей машинке меню. И вздрогнул от удивления. Напротив строчки со словами "Комплексный обед - лагман, плов, компот" стояла цифра - 1,2 р. Что за чудо ? Ведь в любой самой приличной столовке за такую цену можно было бы получить только какой-нибудь прокисший рассольник или подошвоподобный антрекот, а тут целый обед, да еще какой !
  Тем временем мое боковое зрение заметило торопливо приближавшуюся ко мне официантку. Когда она подошла, я протянул ей без сдачи деньги и вдруг заметил, что она чем-то озабочена и огорчена. Она приложила к глазам платочек и пробормотала что-то нечленораздельное :
  - Я же новенькая, я же не знала.
  Что такое, что случилось ? Непонятно.
  Но тут я заметил ее взгляд, обращенный на мои стройбатовские брюки. Ну, да, конечно, раньше, когда я сидел за столом, они за скатертью видны не были.
  - Я же не знала, что вы не из этих, - официантка кивнула головой в сторону других посетителей, - я же не знала, что вы даже не сотрудник. Пожалуйста, в следующий раз сюда не ходите, а то мне снова попадет. Вы идите вон туда, - и она показала в открытую дверь на соседнее помещение. К застекленной никелированной стойке с надписью "Раздача" там стояла длинная очередь простых служащих республиканского Госстроя.
  Я вышел во двор и подумал:
  "Ну, хорошо, пусть у них будет еда лучше, пусть ее будет больше, пусть она будет вкуснее. Но почему же дешевле? Почему?"
  
   Как часто в нашем коммунистическом прошлом мы встречались с этими "родимыми пятнами" социализма - спецстоловыми, спецмагазинами и прочими спец-санаториями, больницами, поликлиниками, ателье ! Мы возмущались, ругались, скрипели зубами.
  А вот теперь я думаю: не попусту ли мы тогда сотрясали воздух ? Что можно было еще ждать от той большой социалистической Распределиловки ? Могли ли в принципе Распределяющие что-либо распределять, себя обижая ? Не могли.
  Так уж придумала природа. Человек рождается с хватательным рефлексом, и пальцы у него на руках гнутся только в одну сторону. Помните, как Попандуполо в оперете "Свадьба в Малиновке" распределял награбленное добро ? "Это, - говорил он, - мне. А вот это... тоже мне. Ну, а это теперь уж... опять мне".
  Или как Ходжа Насредин спасал тонущего богача. Пока он кричал ему: "Давай руку !", тот никак не реагировал. А когда он протянул ему свою, сказав: "На, держи !", богач сразу же за нее ухватился.
  
   . . .
  
  Совсем в другое время и совсем в другом качестве и количестве прожитых лет я оказался в кабинете первого секретаря Томского обкома КПСС. Только что его хозяин Егор Лигачев был отозван в Москву, где при Горбачеве стал фактически вторым лицом в партии и, соответственно, в стране.
  После совещания, обсуждавшего происшедший недавно катастрофический оползень берега реки Томь, я с нашей московской комиссией собрался пойти пообедать. Мы направились было к лифту, чтобы спуститься на первый этаж в столовую, как к нам подошел вежливый молодой человек :
   - Вам нет необходимости пользоваться лифтом, - сказал он, - вы можете пообедать здесь же на третьем этаже.
  И он подвел нас к двери в комнату, на которой висела белая эмалированная виньетка с номером 325. Никакой другой вывески или знака некого особого предназначения этого номерного помещения нигде видно не было.
  Мы вошли в эту безымянную комнату и открыли рты в приятном удивлении. На четырех столах с белоснежными скатертями стояли стеклянные вазочки с цветами, плетенные соломенные хлебницы и блюдца с готовой закуской - тонкими ломтиками вареного говяжьего языка. Три остальные поданные нам блюда были такими же, как он, вкусными, изысканными и...дешевыми.
  Так мы обедали ежедневно, пока работали над проектом "Рекомендаций по аварийным мероприятиям", которые должны были спасти прибрежную территорию Томска от дальнейшего разрушения. На последнее заседание из Москвы прибыл важный чин - зампред Совмина РСФСР Олег Иванович Лобов, крупный дородный мужчина и, как скоро выяснилось, большой долбо..б.
   Будучи одним из приближенных Ельцина, он занимал подряд одну высочайшую правительственную должность за другой, и хотя на каждой из них обкакивался и изгонялся, но получал новую. Непотопляемый был корабль, правда, до определенного времени.
  
  Мы вышли из зала заседаний и направились, как уже привыкли, в обеденную комнату Љ325. Однако, когда мы к ней подошли, нас встретил тот же вежливый молодой человек и показал пальцем на соседнюю дверь.
  - Сегодня, - сказал он, взглянув на нас со значением, - пожалуйста, сюда.
  Я посмотрел на эту дверь с недоумением - никакой ручки, за которую можно было бы взяться, на ней не было. Как ее открыть ?
  Но открывать дверь и не требовалось, так как оказалось, делается это только изнутри.
  И вот мы очутились в комнате, где стояло уже не четыре, а только два стола. Над ними на украшенном витиеватой лепниной потолке висела пятирожковая хрустальная люстра. Столы были сервированы еще изысканнее, чем в соседней комнате - на них красовались тарелки китайского сервиза из тонкого фарфора, а рядом лежали красивые позолоченные ложки, ножи и вилки.
  
  Ну, как тут было не вспомнить смешную реликвию 30-х годов, хранившуюся у моего отца в письменном столе. Это была видавшая виды кособокая алюминиевая столовая ложка, которая глубоко выштампованной прописью сообщала, что она
   Украдена в столовой Љ 7 Сталинского Райнарпита г. Москвы
  
   . . .
  
  Нет, не всегда и не всюду советские привилегии проявляли себя так вызывающе нагло, как в Средней Азии. Нередко их все же старались скрыть от посторонних глаз. Особенно в тех республиках, где не так уж самостоятельно чувствовали себя местные коммунистические царьки.
   Так было, например, в столице северной Осетии Владикавказе (бывшем Орджоникидзе и бывшем Дзауджикау), куда я приехал в свою очередную командировку. Первое, что я сделал, когда вошел в номер гостиницы, взял адресную книгу и нашел телефон моего однокурсника по МИСИ Заурбека Ваниева.
  
  В те студенческие годы это был высокий стройный юноша с гладким зачесом иссиня черных волос и такими же черными веселыми глазами. Учился он так-сяк, шаляй-валяй, зато всегда был душой всех студенческих попоек.
  Курс "Деревяшек" (Деревянных конструкций) вел у нас некий генерал Рабинович - бывший профессор и даже, кажется, заведующий кафедрой Высшей военно-инженерной академии им. Куйбышева, откуда его к тому времени уже выперли, как космополита. В нашем институте он работал простым доцентом.
  Как-то на одном из экзаменов, который принимал Рабинович, выяснилось, что Ваниев не знает, как распределяются напряжения в консольной балке. Уставший от него генерал, никогда никому двоек не ставивший, решил студента поддержать и задал по своему представлению совсем простой вопрос:
  - Ну, хорошо, не будем разбираться в теории. Скажите тогда хотя бы, как проходит в этой балке инфлюэнта?
  Ваниев встал со стула, приложил по военному ладонь к виску и громко выпалил:
  - Как прикажете, товарищ генерал.
  Генерал улыбнулся, взял в руки его зачетку и поставил тройку.
  
   ...Судьба Заура служит очередным подтверждением расхожей мысли, что далеко не все школьные двоечники становятся потом неудачниками, так же, как не все отличники обязательно баллотируются в академики. Заурбек Ваниев стал одним из главных воротил в хозяйстве Осетинской АССР - заместителем председателя Совета министров республики.
   Мой телефонный звонок застал его только что пришедшим с работы. Он обрадовался мне и закричал в трубку :
   - Давай, давай, бери ноги и беги сюда. - Мы будем ждать тебя с обедом. Не задерживайся.
  Он продиктовал адрес, и через пятнадцать минут ходьбы от моего "Кавказа" я оказался на темной невзрачной улице, сплошь застроенной панельными пятиэтажками. Что же это, где особняк за высоким забором, где железные ворота и проходная с вооруженным охранником ? Поначалу я решил, что ошибся адресом, стал крутиться между домами, потом увидел телефон-автомат и набрал заурбековский номер.
  - Куда ты, старик, пропал ? - заворчал его голос. - Есть хочется, да и бастурма уже перезревает. Адрес я тебе дал правильный, не морочь голову, давай быстрей, бегом.
   И вот, с великим недоумением подошел я к стандартному подьезду невзрачной типовой хрущевки, поднялся по бетонной лестнице на третий этаж и нажал кнопку обычного звонка простой двери, обитой недорогим коленкором.
   Дверь открылась, и я оказался в крепких дружеских обьятиях раздавшегося в теле заматеревшего Заура. Он обнял меня за плечи и повел в квартиру. Вот тут-то у меня от удивления челюсть и отвисла. Передо мной открылись почти музейные хоромы. Их было четыре или даже пять больших комнат, оклеенных какими-то особенными охро-золотистыми обоями. Под лепными потолками висели дорогие хрустальные люстры, у стен стояли краснодеревные горки и буфеты, а между ними красовались напольные китайские вазы. Увидев мой взгляд, Заур обьяснил:
  - Это все моя Машка понакупила, она ведь у нас главный аптекарь республики. Сам понимаешь, должность не хилая. А то, что снаружи все выглядит попростому, так тут уж ничего не поделаешь, таков наш удел. Народ должен знать, что его вожаки живут в таких же домах, как он. Вон в нашем же доме подо мной первый секретарь живет, и ничего - живет.
   Потом пошло долгое заполночное веселое застолье, густо сдобренное коньяком, икрой и многочисленными приятными воспоминаниями.
  
  
  
  
  
  
  
  
   МОИ СВЯЗИ С КГБ
  
  В комнате Технического отдела, где я работал, было 24 письменных стола и только один телефонный аппарат. Он стоял на столе замначальника отдела Али-Бабы - таким прозвищем наградил его по старой школьной привычке кто-то из молодых сотрудников института. Никакого отношения к шехерезадовскому герою Али-Баба не имел. Первая часть этой клички происходила от его настоящего имени - Александр Бенционович или просто АБ, а в быту - Аля.
  Вторая часть была обязана своим появлением тому самому едиственному в комнате телефону. Поскольку замначальника всегда первым поднимал телефонную трубку, то его голос звучал на всю нашу комнату чаще всех других. А был он удивительно тонким и высоким, прямо-таки женским. Поэтому нередко ему приходилось обьяснять кому-то :
   - Я не женщина, я мужчина. Нет, нет, это ошибка, я не женщина, я мужчина.
  Мог ли быть больший повод для смеха ? Им давились все вокруг
  
  У меня с телефонным апаратом сложились доверительно-добрые отношения полного взаимопонимания. Когда он звонил, и 48 ушных раковин, вздрагивая, поворачивались в его сторону, то я точно знал: это меня.
  - Как у всякого нервного человека, - по умному обьяснял я этот феномен своему другу Косте, - у меня есть некоторая доля телепатических способностей.
  - Скорее, неврастенических, - бурчал хмурый Костантин. Он был сердитым, потому что с утра безрезультатно ждал звонка своей жены, с которой в очередной раз разводился.
  
  Кажется, именно тогда я сочинил вот это стихотворение.
  
  Черная коробка, белый циферблат,
  Цифры выжидающе из кружков глядят.
  Диск стрекочет медленно. Палец нервно ждет,
  Вот сейчас последняя цифра подойдет.
  Милый голос издали скажет:
   "Как всегда.
  Где обычно. Встретимся. Ну, конечно. Да".
  Нет, не будет этого, будет все иначе.
  Для нее теперь все - ничего не значит.
  ...Длинные, тягучие, низкие звонки.
  Замерли на линии где-то проводки.
  Будто б перепутались.
   Кровь стучит в виске,
  Вдруг повисло счастье там, на волоске.
  Осторожно ! Щелкнуло в ухо, как укол,
  Незнакомый голос к трубке подошел,
  Глухо и сердито пробасил ответ :
  "Больше не звоните. Ее больше нет".
  Вот и оборвался провод-волосок,
  Слишком тяжко счастье - выдержать не смог.
  
   ...Грусть-тоска, уймитесь, в книжке записной
   Телефон имеется - запасной.
  
   Интересно, что этот наш общественный телефон меня не только извещал о звонках, но и сообщал кто звонит. Во всяком случае, пока с противоположного конца комнаты я добирался до стола замначальника, во мне созревала почти твердая уверенность, что в телефонной трубке зазвенит голос кого-нибудь из близких, а не смежника из Строительного отдела.
  
   Точно так же и в тот раз, услышав телефонный звонок и не дожидаясь, когда Али Баба меня позовет, я встал из-за стола и направился к телефону. Уже на подходе к нему я понял, что это не из дома, и стал соображать, кто и по какому делу мне может звонить так поздно в пятницу, в конце укороченного рабочего дня.
   - Здравствуйте, Геннадий Александрович, - услышал я незнакомый бархатный баритон и сразу же удивился, с чего бы это вдруг меня, такого молодого начинающего, кто-то зовет по имени-отчеству. - С вами говорит, - продолжал верещать голос, - капитан Акимушкин из Куйбышевского районного отделения КГБ. Не могли ли бы вы зайти к нам в ближайший понедельник в 4 часа дня ? Это время удобно ? Если вас надо отпросить у начальства, то скажите, мы это сделаем.
   "Что за глупые шутки ? - подумал я. - Кто так грубо меня разыгрывает ?". Я помолчал немного, потом сказал :
   - Это, Толька, ты что ли ?
   На том конце провода сначала добродушно хохотнули, а потом откликнулись строгим голосом:
   - Да нет, Геннадий Александрович, это всерьез. Я никакой не Толя, хотя, как не странно, меня зовут Анатолий Николаевич, и нам действительно надо переговорить по одному небольшому дельцу. Запишите, пожалуйста, адрес.
  
   Тот, кто жил в те времена и знает, что было связано с подобными звонками, может себе представить, как ужасно провел я те два выходных дня.
   С красными от бессонницы глазами я стоял на площади Журавлева и, не веря своим глазам, еще и еще раз вглядывался в бумажку с адресом. Судя по ней, Куйбышевское отделение самого страшного советского ведомства не было спрятано от людских глаз каким-то высоким каменым забором. И не занимало один из старинных московских особняков, хотя бы отдаленно напоминавших Лубянку. Нет, оно всего лишь притаилось за простыми обрешеченными окнами первого этажа одного из самых обычных довоенных жилых домов, мимо которого я каждый день проезжал на трамвае.
  Я подошел к обитой серой клеенкой двери, где не было никаких вывесок или указателей, и дрожащими пальцами нажал черную кнопку обыкновенного квартирного звонка. Дверь открылась, и я оказался в начале неохватываемого глазом длинного узкого коридора, уходящего куда-то в притемненную даль. Добрую половину его проема заполняла большая фигура человека в сером костюме и белой рубашке с черным галстуком.
  - Геннадий Александрович ? - спросил он и, заметив мою растерянность, взял под руку и повел к двери какого-то кабинета. - Не стесняйтесь, заходите, устраивайтесь, - сказал он, вводя меня внутрь и показывая рукой на кресло, стоявшее у письменного стола. - Садитесь вот здесь, располагайтесь поудобнее.
   Сам он водрузился с противоположной стороны стола и протянул мне пачку болгарских сигарет с фильтром.
   - Курите ? - спросил он и, не дождавшись ответа, закурил сам. - Как поживаете, Геннадий Александрович, как вам работается в вашем институте, как семейные дела, не обижается ли жена на вашу зарплату ? Ведь им, этим женам, всегда все мало, знаю по своей. Я вот после училища пацаном пришел в органы, рано женился, сразу ребенок образовался. Получал 90. Мало, конечно. Потом дали 120, тоже мало. Потом 150, 180, 200 - все ей мало и мало. А вы думали у нас тут большие бабки ? Что вы, что вы. Мы крохи получаем. Работаем, ха-ха, из любви к искусству. У вас тоже, я знаю, не густо.
   Слова, слова, слова. Я чувствовал, как они затягивают меня в некую опасную трясину, как тяжелеют руки, ноги, как ослабевает воля, замутняется сознание. Потянуло в сон. Наверно, подумал я, они в своих училищах проходят специальную подготовку по методам такого вот запудривания мозгов. Но со мной это не пройдет, мне гипноз нипочем. Я сосредоточился, напряг внимание и стал вслушиваться в то, что говорил этот капитан Акимушкин. Тем более, зазвучало нечто интересное.
  - Знаю, вы собрались в заграничную туристическую поездку.- Он затушил сигарету в майоликовой пепельнице, повернулся к окну и, не вставая, открыл форточку. - Извините, я тут накурил, никак не брошу, силы воли нехватает. Ну, ладно, - капитан помолчал немного и продолжил:
   - Конечно, профсоюзные путевки не очень-то дешевые. Лучше ездить по молодежному "Спутнику", там цены намного ниже. Хотя туда просто так и не попадешь, нужно очень постараться. Но ничего, в следующий раз, если захотите, можно будет об этом поговорить. Поможем.
   Чего это он меня так напрямую старается купить, чего от меня хочет, в какое болото затягивает ? Ответ на этот вопрос не заставил себя долго ждать. Болотная топь быстро поднялась до горла.
  - Вы же грамотный человек и понимаете, какая сейчас нездоровая обстановка в мире. Американские империалисты, западногерманские милитаристы, израильские сионисты, китайские ревизионисты. Кто только не норовит расколоть наш зеленый шарик ! Ну, а главная заноса - это, конечно, заварушка в Чехословакии, сами знаете.
  Капитан еще пристальнее впился в меня своими неморгающими глазами и, наконец, выдал то, ради чего и затевалась вся эта мутота и для чего, собственно, я и был сюда вызван:
  - Разные в вашей группе едут люди, в основном все они, безусловно, честные советские граждане, - Акимушкин сделал многозначительную паузу и продолжил, - но не исключено, что кое-кто из них может оказаться и не на высоте. Поэтому надо было бы последить, кто чего делает, куда ходит, что покупает, с кем встречается. Не с врагами ли нашими ? Если будет желание, посмотрите вокруг, приглядитесь повнимательнее к людям. А после поездки найдите время, забегите ко мне, расскажите, поделитесь впечатлениями.
   Вот так, напрямую, без всякого стеснения, просто и ясно мне было предложено продавать своих спутников по туристической поездке, стучать на них, отправлять в застенки вездесущего КГБ. Почему я удостоился такого доверия ? За какие такие мои заслуги или личные качества именно на меня было обращено высочайшее внимание ? Очень и очень непонятно, очень и очень странно.
  Я же не знал тогда, что подобных вербовок это ведомство делало десятки тысяч в месяц, и что, наверно, каждый пятый мой сослуживец или сосед был стукачем, которому вот так же, как мне, однажды предложили такое же сотрудничество. А любителей поднагадить ближнему было в той нашей стране предостаточно. Поэтому многие и соглашались.
  
   Я сидел перед кагебэшным капитаном красный и мокрый от пота, от страха и одолевавших сомнений. Что я должен был ему ответить, что сказать ?
   Ответить "да" и получить свободный доступ к привилегированным заграничным турпоездкам по "Спутнику" ? В Прагу, Берлин, Софию, Бухарест, а, может быть, (дух захватывало !) - в Париж и Лондон ?
   Ответить "нет", попасть в список неблагонадежных и в лучшем случае лишиться возможности вообще когда-либо ездить за границу. А в худшем ? Перед глазами мелькнули одетые в ежовые перчатки кулаки лубянковских следователей, в ушах зазвенели тяжелые цепи тюремных наручников.
   И надо было мне затевать эту чертову поездку, чтобы так нервничать ? Зачем, для чего ? Захотелось, видите ли, чего-нибудь новенького, свеженького, заграничненького. Мало было командировок во все концы Союза, горных перевалов Осетии, речных саянских порогов или, хотя бы, подмосковных лесных троп.
   Как прав был мой друг Костя, который, узнав, что я собираюсь в эту поездку, стал отговаривать меня :
  - На фига тебе это надо? - недоумевал он. - За такие-то деньги ты мог бы целый год ходить с чувихами в "Националь".
   А одна молодая любительница жизни возмутилась еще больше:
  - И какой же ты дурак! Вместо восьмидневной суетливой беготни по каким-то душным пыльным музеям можно было бы целый месяц загорать в Ялте, купаться в море.
   Вот так - кому поп, кому попадья, а кому чего не поподя.
  Но можно ведь любить и то, и другое, и третье - главное, правильно расставить приоритеты. Я-то всегда был именно таким, всеядным. Мне нравилось прорваться в консерваторию на Рихтера или Спивакова и млеть под аллегро Моцарта или адажио Скорлатти. И с таким же наслаждением я мог уткнуться в ящик и восторгаться футбольными пассами форвардов "Спартака".
   Но слаще всего в жизни всегда были для меня путешествия. Ездить туда - сюда, на Север, Юг, Восток, Запад, смотреть, узнавать. Что могло быть интереснее, что могло доставлять большее удовольствие (конечно, кроме любви)?
   Поэтому мне и не жалко было денег на турпутевку, тем более, за границу, тем более в капитализм.
   А вот теперь оказалось, что слишком уж большую цену, возможно, придется платить за это удовольствие. Наверно, если бы я знал заранее, что оно будет связано с такими испытаниями, я бы еще подумал, стоит ли затевать эту поездку.
  Но теперь было поздно о чем-либо жалеть, надо было расплачиваться.
  А что, если попробовать как-то избежать этой расплаты, что-нибудь сделать такое, чтобы увернуться от ответа ? Может быть, что-то придумать хитрое ? Но в голову ничего не приходило.
   А время шло, дольше тянуть резину, думать, гадать, размышлять было уже нельзя, молчание становилось все более тягостным, надо было на что-то решаться и что-то отвечать.
  
   Но Бог выручил меня и на этот раз, сжалился надо мной и приостановил эту мою пытку. Оказалось, отвечать сразу, немедленно вовсе было не нужно. Вместо жесткого требования дать тут же однозначный ответ я услышал благостные спасительные слова:
  - Вы подумайте, не торопитесь. Никакой спешки в этих делах нет. Когда вернетесь из поездки, позвоните мне. Вот вам мой телефон. А еще распишитесь, пожалуйста, здесь, на этой бумаге. Нет, нет, не бойтесь, это простая формальность, отметка, что вы у нас были и что вы не собираетесь разглашать содержание нашей беседы. Такой уж у нас порядок. Ничего не поделаешь.
  Я тут же подписал бумагу и встал, чтобы уйти. Нет, не уйти, а убежать, удрать, унести отсюда поскорее ноги.
   О, какое же я испытал облегчение, когда выбрался наружу !
  
   . . .
  Была в моей жизни и еще одна встреча с КГБ, мало похожая на эту, состоявшаяся в другое время и при других обстоятельствах.
  Я был в командировке в Ленинграде и, набегавшись целый день по городу, усталый и голодный, пошел вечером устраиваться на ночлег в гостиницу "Октябрьская". Как всегда, мест не было.
  - Ждите, если хотите, - сказала дежурная, - но вряд ли чего-нибудь дождетесь, у нас все занято делегатами всесоюзной конференции. Может быть, попозже что-нибудь освободится, если кто-то будет уезжать ночным московским поездом.
   Я взял бутылку Жигулевского с солеными сухариками и, раскрыв ленинградскую "Вечерку", устроился в вестибюле на мягком кресле, обитом цветастой материей. Напротив меня сидели и тоже попивали пиво два парня моего возраста. Рядом с одним из них лежал телефонный справочник.
  - Можно посмотреть ? - спросил я и, получив ответный кивок, взял справочник, чтобы поискать телефоны других гостиниц.
  - Потом мы разговорились, и представились друг другу.
  - Дима, - сказал один.
  - Митя, - сказал другой.
  - Так это же одно и тоже, - удивился я. - Значит, вы оба Дмитрии ?
  - Совершенно точно. Чтобы нас не путали на работе, мы так и кликаемся Дима-Митя, а для начальства Дмитрий-1 и Дмитрий-2.
   Узнав, что я не могу попасть в гостиницу, один из них, кажется, Дима встал и, ничего не сказав, пошел к дежурной. Через несколько минут он вернулся, держа в руках чистый бланк.
  - Заполняй, - сказал он, - у тебя одноместный номер на пятом этаже, правда без туалета. Но с умывальником.
   - Вот это да, - удивился я, - как это тебе удалось ?
  Ребята переглянулись, помолчали, потом Дима ответил :
  - Надо работать в соответствующем месте. Понял ?
   Но я ничего не понял.
  Потом мы пошли ко мне в номер и распили бутылку, которую я на радостях ребятам поставил. Мы здорово накачались, и среди всяких прочих разговоров я услышал от моих новых знакомых непонятное для меня словосочетание - "Большой дом". Оно тогда ни о чем мне не говорило, и я долго еще не знал, что это название питерской Лубянки. Такой вот я был простофиля.
  Мы сдружились и пару лет перезванивались, обменивались свежими анекдотами и изредка встречались.
   Дима и Митя, несмотря на их службу в грозном ведомстве, оказались приветливыми доброжелательными и довольно открытыми ребятами (или это была у них такая маска). Во всяком случае меня они никогда никуда не вовлекали, ничего у меня не просили и ничего не навязывали.
  И только один раз, уже в Москве, когда я как-то посетил их в гостинице "Метрополь", они за бутылкой портвейна между прочим сказали, что могли бы устроить меня в плавание на одном из питерских научных судов Академии Наук. Но поскольку я серьезного интереса к этому вопросу не проявил, больше они этой темы не касались.
   Наше знакомство закончилось как-то само собой, оставив после себя приятные воспоминания о дружеских попойках и веселых застольях.
  
   . . .
  
   Если бы встречи с теми двумя Димо-Митями состоялись раньше этого моего первого свидания с советской Охранкой, наверно, я бы так здорово не сдрейфил. Я бы уже знал, что нечего трястись от страха, что КГБ давно уже потерял свою былую мощь.
  И, скорее всего, именно поэтому мое сражение с капитаном Акимушкиным закончилось такой удачной для меня ничьей.
  
   Я вышел на площадь, на свет, на волю и вздохнул полной грудью. Прямо передо мной громко хлопал большими двустворчатыми дверями старый двухэтажный районный Дом пионеров. Стайки ребятишек прыгали со ступенек у его подьезда, получая от этого такое же удовольствие, как и я когда-то в моем детстве. Справа нависали над зеленым сквером коринфские колонны "Телевизионного театра", где я провел в свое время немало приятных часов с юными дамами.
   Все было хорошо. Впереди меня ждал мой первый в жизни прорыв Железного занавеса, яркий блеск витрин, многоцветные краски реклам, неоновые огни загнивающего капитализма. И позади были волнения последних дней, тревога за настоящее и страх перед будущим.
  
  
   ПРОРЫВ ЧЕРЕЗ ЖЕЛЕЗНЫЙ ЗАНАВЕС
  
   Железный занавес разочаровал меня так же, как когда-то Зеленый забор моего детства. За ним не оказалось ничего того, чего я ждал, к чему стремился, что так остервенело мне запрещалось. Во всяком случае тот трепет, с которым я пересек под Чопом распаханную полосу земли, никак не отвечал тому чувству обыденности, которое я испытал, оказавшись толпе людей, мало отличавшихся от наших. К тому же и одетых совсем не лучше.
   Поездка называлась "Австрия-Венгрия". Но первым был венгерский Будапешт, похвалившийся перед нами игольчатыми кружевами готического парламента и древне-римскими руинами. Потом автобус привез нас в величавую оперно-опереточную Вену с дворцами и парками, явно уступавшими по пышности нашим петербургским. И с штраусовским Венским лесом, оказавшимся обыкновенным городским парком.
  Нас поселили в какой-то недорогой гостинице в самом конце одной из длинных штрассе, отходивших от туристско - гулябельного центра австрийской столицы. К вечеру выяснилось, что этот отель был и бордель, по совместительству.
  Длинноголоногие девицы с подержанными куклоподобными физиономиями сидели в баре на выстроившихся в шеренгу высоких табуретах. Прогуливаясь по вестибюлю, мы с интересом прослеживали технологию их работы.
  Входивший в парадную дверь посетитель на мгновение останавливался перед рядом девиц, замиравших в охотничьей стойке, затем небрежно тыкал пальцем в сторону одной из них. Та резво спрыгивала на пол и торопливо семенила вслед за клиентом. Он на ходу с лёта подхватывал ключ, брошенный ему портье, и исчезал в одном из гостиничных номеров. Через 20-30 минут он той же деловитой походкой шел в обратном направлении, также с ходу бросал портье ключ и исчезал. А девица, оправляя юбку, взгромождалась на свой табурет и ждала следующего.
  По нашим наблюдениям некоторые наиболее шустрые многостаночницы принимали за вечер по 5-6 клиентов.
   Нас разместили в двухместных номерах. Но я был нечетный, для меня пары не нашлось. Поэтому я очутился один в крохотной комнате, где с трудом умещалась узкая кровать и тумбочка с библией. Под кроватью стоял горшок ("ночная ваза") - номер был без туалета.
   Для меня та ночь оказалась почти совсем бессонной. Первую ее половину я не спал, вздрагивая от звонкого стука каблуков по лестнице, проходившей прямо надо мной, а вторую - из-за того, что за стеной, где была коридорная уборная, возмутительно часто спускали воду в унитазе.
   До завтрака оставалось еще больше часа, и я вышел прогуляться, хотя нас и предупреждали, чтобы в одиночку мы по улице не ходили. Сразу же за гостиницей в переулке я увидел дом, над дверью которого висел большой голубой могендовид. Что это было, синагога ? Я подошел ближе и увидел в окне плакат с одноглазым Моше Даяном, предводителем израильской военщины, только что затеявшей очередную военную провокацию против миролюбивых арабских стран.
   Как только я увидел необычные ивритские письмена, нежданная шальная мысль взорвалась у меня в голове. Это же так просто - я могу вот прямо сейчас, сей миг, изменить всю мою жизнь. Мне достаточно для этого сделать всего лишь один шаг - подойти вот к этой двери, постучать в нее, войти и сказать, что прошу политического убежища, что хочу рвануть из коммунистической тюрьмы народов в мир западной свободы и демократии. И через каких-то 3-4 часа я уже буду на Земле Обетованной, на Исторической Родине, куда слабо было в то время попасть хотя бы одному из сотен тысяч моих советских соплеменников.
   И тут же меня осенила еще одна догадка. Ну, конечно, главная цель моего вызова в КГБ была вовсе не тривиальная вербовка в стукачи. Наверняка, меня прощупывали на мое вероятное невозвращенство. В КГБ знали, что такая идея не может не придти в голову тридцатипятилетнему еврею, и, если он хоть чуть-чуть соображает, должен использовать такой удобный шанс отвалить за бугор.
  Ни мне, ни тому капитану Акимушкину тогда еще не дано было знать, что именно здесь, в Вене, зловредные организации Сохнут и Хиас готовятся развернуть главную перевалочную базу, через которую будущие советские эмигранты тысячами полетят в израильский Лод или итальянский Ладисполи.
  Я мог быть одним из первых.
   "Так что, - размышлял я - рискнуть, сделать этот решительный шаг ? Начать новую жизнь в новой стране, в новом мире. Хватать блаженный кайф на Западе, а не есть вонючее дерьмо в убогой совковой бытухе".
  Но тут же пошли сомнения. А как же семья - жена, ребенок, мама ? А как любимая работа, квартира, дача, наконец, диссертация ? Было бы мне хоть на 10 лет меньше. А так... Нет, с моим нерешительным трусливым характером нечего было рыпаться.
  
   Кстати, о возрасте. Такое это относительное и такое абсолютное понятие ! Вот, к примеру, как совсем иначе вела себя перед аналогичным выбором одна из подруг моей младшей дочери. Без малейших колебаний и сомнений в правильности своего выбора она уезжала в Израиль налегке: с маленькой спортивной сумкой в руке и со случайной трехмесячной беременностью в животе.
   Ее родители стояли на ушах, плакали, ругались, звонили всем ее друзьям-товарищам, просили уговорить не ехать. Но она уехала, и сейчас живет где-то под Тель-Авивом, имеет уже свой дом, семью, детей, работу, а тот молодой паршивец, заделавший ей когда-то ребенка, давно живет тоже с нею в качестве законного мужа.
  Но в тот момент ей было всего 18 лет.
  А мне - 36.
  Ну, и что ?
  
  Отьезд в эмиграцию - это прыжок головой в воду. Если сразу не прыгнешь, потом это сделать трудно. Чем дольше стоишь и думаешь "прыгать - не прыгать", тем меньше остается решимости на прыжок и тем больше появляется желания спуститься вниз по ступенькам.
  Я сразу не сделал того шага к той двери, я заколебался. И поэтому моя эмиграция тогда не состоялась.
  
   После Вены был средневековый моцартовский Зальцбург, где моя вялая заячья душа подверглась новому испытанию.
  Еще в начале поездки я положил глаз на одну маленькую черненькую московскую армянку, которая тоже мне изредка подфлиртовывала. Однако, после того, как мы пересекли границу с Западом, она посерьезнела и перестала обращать на меня хоть какое-нибудь внимание. А в Зальцбурге она вдруг вообще исчезла, не пошла с нами на экскурсию, не появилась на ужине. Когда я вечером спросил о ней ее соседку по гостиничному номеру, та сразу не ответила, помолчала немного, а потом наклонилась ко мне и проговорилась:
   - Ш-ш-ш, только тебе, по секрету. Но смотри, молчок. За ней утром приехал на машине из Мюнхена какой-то ее старый знакомец, немец, она ведь в Иньязе на Германском отделении работает. И увез ее на сегодняшний день к себе в гости. Она сказала, что у руководителя отпросилась.
   Не успел я услышать эти слова, как тут же надо мной зависла грязная зубастая пасть зловредного Змея-искусителя. "Не будь идиотом, - стал нашептывать он мне, - проследи, когда эта армянка приедет из Мюнхена, посмотри, кто ее привезет, запиши номер машины. А еще лучше - сфотографируй. Не упускай свой шанс. Упустишь - потом пожалеешь."
   Но тут же где-то под ребрами зашевелился и начал грызть Червь сомнения. "Не будь дураком, - зашептал он, - неужели ты не понимаешь, что эта армянка - просто дешевая подставка под таких болванов, как ты. Неужели не понятно, если о ее встрече с германцем известно руководителю, который и сам, наверняка, кагебешник, то все тут схвачено. Тебе здесь ничего не светит. И не раззевай хлебало".
   Между Змеем и Червем началась затяжная окопная война. Змей особенно ретиво стал высовываться на обратном пути, когда наш поезд проходил по территории взбунтовавшейся Чехословакии. Окна в вагоне были занавешены, но сквозь щелки мы разглядели висевшие на станциях плакаты с лозунгами :
  
   Viva Dubcek ! и Doloni sovetish okupantiv !
   At zije Dubcek ! и Pruc se sovetskumi okupanty !
  
   По возвращении в Москву я пару недель ходил кругами вокруг телефона, один раз даже, кажется, набрал номер, но сразу бросил трубку на рычаг и отдернул руку. А оттуда, слава Богу, встречного звонка мне не последовало.
  Так что в войне за мою независимость от КГБ победил Червь сомнения - он был увертливее и гибче.
  
  
  
   АЛЕКСАНДР БЕНЦИОНОВИЧ АЛИ-БАБА
  
   Этот турпоход по Австрии-Венгрии был не первой моей поездкой за кордон. Первая была куда экономичнее и перспективнее. Другое дело, что в дальнейшем я никак не использовал свалившиеся мне с Неба возможности.
  
   Однажды утром, когда я, как всегда запыхавшись, торопливо вбежал в комнату и направился к своему столу, меня окликнул Али-Баба:
  - Геннадий, не уходите далеко, нам надо с вами переговорить.
  Он встал со своего места и вывел меня в коридор.
  - Хочу для начала рассказать вам одну поучительную историю, - сказал он. - Еще до войны одна шведская фирма разработала новое мягкое покрытие для автомобильных дорог. Вместо асфальта на цементное молоко, выступавшее сверху при бетонировании дорожного полотна, предполагалось насыпать тонкий слой резиновой крошки, наструганной из старых автомобильных покрышек. Получалось мягкое эластичное дорожное покрытие. Оно было относительно недорогое и, главное, значительно уменьшало износ шин на автомобилях.
  Али-Баба прервался на минуту, вытащил из кармана платок и громко высморкался.
  - Да, так вот. Какие-то дальновидные впередсмотрящие правительственные чины решили послать в Швецию делегацию для знакомства с этими работами. А во "Вниистройдормаше" работал тогда один молодой специалист, отличавшийся от всех других редким достоинством - знанием шведского языка. Его родители когда-то, еще до революции, закончили стокгольмский университет. И вот этого молодого еврея-беспартийного, включили в состав делегации. Он пробыл там всего одну неделю. Но ее оказалось достаточным, чтобы потом на долгие годы испортить ему всю его жизнь.
  Увидя мой удивленный взгляд Али-Баба остановился, потом, понизив голос, продолжил :
  - В конце 49, когда снова пошла волна политических посадок, этого несчастного "шведа" арестовали, пришили статью по шпионажу и, несмотря на все его фронтовые заслуги, дали червонец лагерей, который он так бы весь и отбарабанил, если бы не спасшая его послесталинская амнистия.
   Али-Баба замолк, опять достал платок, вытер нос, лоб и глаза, которые, как мне показалось, слегка покраснели.
   - Наверно, Геннадий, вы уже догадались, - снова заговорил он, - что этим молодым специалистом, так неудачно сьездившим за границу, был ваш покорный слуга. Скорее всего, вы эту историю и раньше от кого-нибудь слышали, ее тут многие знают. Но вы, конечно, удивитесь, чего это я вдруг именно теперь и именно вам стал ее рассказывать. - Он повернулся в сторону нашей комнаты. - Пошли назад ко мне, я кое-что покажу, и вы все поймете.
   Мы вернулись в комнату, Али-Баба посадил меня на стул возле своего стола и, порывшись в бумагах, навалом лежавших на его столе, протянул мне одну из них. Я взглянул на нее и ахнул.
  На белом глянцевом листе с министерским штампом сообщалось, что в Плане зарубежных поездок по обмену опытом Главзарубежводстроя на текущий год намечена поездка в Польшу по теме "Лучевые водозаборы". В связи с этим директору Гипроводхоза предлагалось подготовить выездные документы на сотрудника института старшего инженера Г.А. Разумова.
   Не помню точно, что я тогда сделал - то ли подпрыгнул на стуле от радости, то ли сьехал с него на пол от удивления. Но первой мыслью было: "Какой же ты, Разумов, умница, что так удачно выбрал такую редкую и такую государственно важную тему!".
  
   В порядке отступления скажу, что потом еще многие годы я доил эту породистую корову. И написал в ее честь немало панегириков. Вот хотя бы из моей книжки "Подземная вода" (1975 г, Москва, издательство "Наука"):
  
   Лучевой водозабор подземных вод, как большой спрут, вытягивает свои щупальца-дрены в разные стороны. Проложенные под землей на глубине 3-10 метров, эти горизонтальные радиальные водосборные трубы интенсивно высасывают воду из водоносного пласта.
   Обычные подземные водозаборы, состоящие из множества вертикальных скважин, занимают большую полезную территорию. А лучевой водозабор позволяет вести откачку подземной воды с очень маленьких площадок - например, в стесненных городских условиях, где расставлять кольца и ряды вертикальных скважин просто негде.
  Это хорошо понимали, например, польские водоснабженцы, построившие крупнейший в Европе лучевой водозабор в центре Варшавы - прямо под руслом Вислы."
  
   И прямо к этой самой Висле, к варшавскому водозабору меня приглашали приехать. Здорово!
  Сердце мое ликующе пело, в душе играл симфонический оркестр. Еще бы, такое радостное событие! Так неожиданно, так крупно повезло !
   И вдруг сквозь торжественный звон литавр и ликующий бой барабанов я услышал тихий осторожный фальцет Али-Бабы:
  - Теперь вы, Геннадий, понимаете, зачем я рассказывал вам свою историю. Послушайте дружеского совета - не повторяйте моей ошибки. Откажитесь от этой поездки.
  Что это он, старый перестраховщик, рехнулся, что ли ? Неужели, я упущу такой редкий шанс, не воспользуюсь такой замечательной удачей ? Ведь, сколько я ни старался, меня не брали ни на один зарубежный обьект, даже к несчастной Монголии не подпустили. А тут поехать с представительной министерской делегацией в служебную заграничную командировку - да мне это и в самых лучших снах не снилось.
  - Нет, Александр Бенционович, - ответил я, глядя в грустные еврейские глаза своего начальника, - у меня нет причин отказываться от столь заманчивого предложения. Сейчас ведь времена другие, ни за что, ни про что, кажется, уже теперь не сажают. Рискну. Может, и еще пригласят.
  В тот момент я, конечно, не мог знать, что ни в какую другую халявную заграничную командировку я больше никогда не поеду. Да, и тогда-то меня взяли только потому, что им, этим чиновникам, не под силу было без меня составить для министерства технический отчет по этой поездке.
  - Раз так, то так, - тихо проговорил Али-Баба, - может быть, вы и правы. Молодость города берет. Нас те времена так напугали, что всю жизнь мы теперь только и делаем, что при первой же опасности накладываем в штаны. Вам этого не понять. И слава Богу. Ладно, берите это письмо и бегите за анкетами в Минводхоз в Отдел внешних сношений.
  
   В Варшаве мы жили в самом центре - на улице с библейским названием "Иерусалимские аллеи". Но чувствовали себя последними нищими. Нам был недоступен не только платный бассейн на крыше отеля, но и дразнящий яркой афишей кинотеатр напротив, и сверкающий неоновыми огнями ресторан в соседнем здании. И, конечно, у нас не было не только смелости, но и денег на назойливых проституток, которые приставали к нам на улице:
  - Пан мене хоче ?
   Нам так мало выдали этих самых злотых, что нехватало даже на простую столовскую еду (а если честно говорить, то на нее нам просто жалко было тратиться, хотелось оставить на сувениры). Так что питались мы в основном взятыми из дома консервами и сухарями - после разбавления их в животе водой создавался обманный эффект вполне достаточной сытости.
   Польские коммунистические власти, очевидно, тоже недостаточно получали из московского кармана. Впрочем, кое на что им хватало и своих. Например, на дорогую реконструкцию разрушенных войной кварталов Старого Мяста, на возведение огромных стеклобетонных башен, поднимавшихся на Маршалковской в качестве архитектурного противовеса сталинско-рокоссовской пирамидальной высотке.
   А вот огромная территория, куда я подьехал, надеясь найти хотя бы какие-то остатки Варшавского гетто, была пуста и белюдна. Развалины, где восставшие евреи в течение многих месяцев героически сражались с регулярными немецкими частями, были полностью снесены, отдав свое место только что посаженным деревцам-подросткам.
   Не потратили поляки и больших денег на Освенцим, где им не пришлось даже складывать в кучки снятые евреями перед входом в газовые камеры очки, сумки и ювелирные украшения - об этом позаботилась знаменитая "немецкая аккуратность".
  Не их заслуга и в сборе человеческих черепов, из которых были сложены стены уникальной часовни, увиденной нами под Вроцлавом. Ее соорудил в середине позапрошлого века некий монах-католик, потрудившийся с лопатой на полях сражений наполеоновских войн.
  Никакого отношения польские коммунисты не имели и к свисавшим с потолка королевского дворца в Кракове алебастровым копиям голов, отрубленных у поверженных когда-то врагов государства.
  
  
   НА СКЛОНАХ БАБЬЕГО ЯРА
  
  Говоря о голой земле бывшего Варшавского гетто, нельзя не вспомнить другое такое же трагически знаменитое место - Бабий Яр в Киеве. У меня с ним было несколько памятных встреч.
  Нет, я не был в Бабьем Яру в сентябре 1941. А если бы был, то, скорее всего, не писал бы эти строки.
  На этом клочке киевской земли, где весенние потоки талых вод когда-то прорыли ничем раньше не примечательный овраг, мне довелось побывать намного позже.
  Первый раз я оказался здесь в середине 50-х годов, когда приехал в Киев к родственникам, жившим тогда на северо-западной окраине города. В выходной день муж моей родственницы пошел со мной прогуляться и показать окрестности. Попетляв по узким зеленым улочкам частной застройки, мы вышли к краю грязного забросанного мусором оврага. Пугливо оглядываясь по сторонам, мой попутчик тихо прошептал :
   - Здесь немцы стреляли евреев. Из пулеметов и автоматов. Это было в начале войны, когда они еще не додумались до душегубок и газовых камер и еще не жалели патронов на очищение планеты от иудейского мусора.
   Он пристально посмотрел на меня и, пригнувшись к моему уху, добавил:
   - Только это держится в большом секрете, поэтому, прошу тебя, не болтай языком. Лучше помалкивать на эту тему, а то могут быть большие неприятности.
   Потом мы пошли дальше по берегу оврага, и вдруг я заметил на его склоне трех мальчуганов лет по 12, которые, сидя на корточках, возились в песке.
   - Такие большие, а играют в куличики, - сказал я.
  Мой сопровождающий, молча, взял меня под руку и подвел поближе к обрыву оврага. И тут я увидел, как у одного из мальчиков что-то блеснуло на ладони.
  - Покажи, - попросил я.
   Мальчуган сначала испуганно оглянулся и крепко сжал свой вымазанный в земле кулачок. Но, увидев мою улыбку и, повидимому, сообразив, что я не из тех, кто дает подзатыльники, он разжал пальцы и протянул ладонь. На ней лежала потемневшая от времени и грязи золотая коронка.
   - Эти золотоискатели ежедневно находят здесь десятки и сотни золотых коронок, сережек, колец, цепочек, браслетов, - грустно усмехнулся мой спутник, - евреи шли на смерть, одев на себя все драгоценности, которые их матери и бабушки десятилетиями хранили "на черный день".
  
   Второе мое свидание с Бабьим Яром было не настоящим, а бумажным. На этот раз мы встретились на заседании государственной комиссии по выяснению причины только что случившейся в Бабьем Яру гидротехнической катастрофы.
   Шел 1961 год. К тому времени о трагедии в Киеве уже знали за границей, писали журналисты, писатели, о ней говорили на международных встречах, конференциях, совещаниях. Нельзя было больше утаивать содеянное фашистами злодеяние. Украинские власти вместе с центральными начали долгое обсуждение вопроса Бабьего Яра.
   Что с ним делать ? Продолжить его жизнь стихийной городской свалки, которой он стал в послевоенные годы ? В таком случае ее, конечно, пришлось бы слегка облагородить, почистить, посеить травку, подсыпать песочку. Но такая культивация вряд ли помогла бы, все равно заграничные крикуны продолжали бы свой ор - от этих евреев никогда нет покоя.
  Второй вариант был проще и доступнее - овраг засыпать, сравнять с землей, посадить цветочки. Тогда вообще не было бы больше повода для споров, обсуждений, упреков. На нет, и суда нет.
  После длительных заседаний, совещаний, рассмотрений на разных многочисленных специальных Комиссиях и Советах в конце концов именно этот второй путь решения вопроса и был принят.
   В то время на гидротехнических стройках большие обьемы земли перемещались не экскаваторами и самосвалами, как раньше, а с помощью воды. Гидромеханизация широко применялась всюду. В том числе ее использовали и для подачи разжиженного грунта в Бабий Яр. Туда же шли и жидкие глиняные отходы Петровских кирпичных заводов.
   В марте 1961 года, когда строительные работы уже завершались, к массе воды, поступавшей в овраг, добавилось весенние дождевые и талые стоки. Вот тогда-то Бабий Яр и постигла еще одна катастрофа.
  Напор воды на картах намыва превысил все допустимые нормы, ее уровень поднялся до самых крайних пределов. Потом прошел еще один сильный ливень, давление воды резко возросло, дамба обвалования, не выдержав нагрузки, прорвалась в нескольких местах и рухнула.
   Целая река разжиженной земли-пульпы, сметая все на своем пути, понеслась к Куреневке. Началась паника. И было от чего: по крутой спускавшейся вниз улице в потоках жидкой грязи поплыли скамейки, бочки, садовые калитки. Некоторые люди, чтобы спастись, взбирались на крыши домов. Ущерба нанесено было столько, что понадобилось несколько лет, чтобы восстановить все разрушенное. А сколько погибло людей - никто не знает точно.
   Вот так сама земля восстала против новых преступлений теперь уже других фашистов, советских.
  
   На последнюю нашу встречу я пришел один, так как Бабьего Яра уже не было. Вместо него передо мной лежала большая плоская равнина, на которой то тут, то там росли вверх этажи одноликих белых блочных домов. Здесь же пробегало новое шоссе, а еще подальше стояли вешки для разбивки большого городского стадиона.
   Я прошел к одной из строительных площадок, где экскаватор рыл котлован. Около него стояла группа людей, громко и возбужденно что-то обсуждавших. Я подошел ближе, заглянул за их спины и увидел страшную картину. Возле экскаваторного ковша в куче мокрого каменистого грунта лежала похожая на вязанку дров кучка изломанных обугленных человеческих костей, скрученных колючей проволокой.
  - Да, тяжело на это смотреть, - отходя в сторону, сказал высокий человек в строительной каске и, увидев мой недоуменный взгляд, добавил: - Это немцы, гады, перед отходом из Киева, чтобы следов не осталось, обливали трупы бензином и сжигали.
  
   Только в 1976 году под давлением общественности брежневские чиновники дали команду в укромном уголке этой территории установить небольшой памятник. На каменной стеле с барельефами падающих человеческих фигур и воздетых к небу рук выбита странная надпись, гласящая, что этот памятник установлен на месте массового уничтожения немецко-фашистскими оккупантами в 1941-43 годах мирного населения и советских военнопленных.
   И ни слова нет о том, что эти мирные жители были евреи, и было их здесь уничтожено почти 100 тысяч !
  
  
   Я И МИХАИЛ СУСЛОВ
  
   Если бы это имя принадлежало другому человеку, оно никогда не было бы начертано сочными черными буквами на белоснежном борту пассажирского океанохода, который после долгой унизительной таможенной проверки медленно покинул пределы Рижского морского порта.
   Вечером следующего дня длинные низкие гудки заставили вздрогнуть и засуетиться всех, кто стоял на палубе, плавал в бассейне или расписывал пульку в каюткомпании. Через несколько минут широкие трапы "Михаила Суслова" беззвучно опустились на серый асфальтовый настил пассажирского причала копенгагенского порта. Его бетонные балки были исписаны пестрыми граффити, среди которых бросалась в глаза самая большая надпись, сделанная яркой красной краской:
   ANDREY SAKHAROV - FREEDOM !
  
   Однако в тот момент до Андрея Сахарова и вообще до политики никому дела не было, все спешили сами взглянуть на эту самую Freedom, поэтому торопливо бросились одеваться, обуваться, наряжаться.
   Я быстро натянул на себя брюки, сорочку, куртку и, пока мои соседи по четырехместной каюте в свою очередь возились со своими галстуками и подтяжками, стремительно нырнул в гальюн. Мне хорошо была знакома старая добрая истина - побрызгать в уличном туалете частно-предпринимательского Запада дело слишком дорогое. Лучше это сделать здесь, на своем родном советском корабле, задаром.
   Мне казалось, что опорожнение мочевого пузыря не заняло так уж много времени. Но, повидимому, злосчастный простатит уже тогда начал у меня существенно замедлять мочеиспускание и, таким образом, входить в серьезное противоречие с моим торопыжным суетливым нравом. Во всяком случае, когда я вышел из уборной, никого в каюте уже не было. Я на ходу наскоро пригладил у зеркала вздыбившиеся от спешки волосы и подошел к входной двери, намереваясь спортивным темпом наверстать упущенные минуты.
   К моему ужасу дверь не открывалась. Что такое ? Я дернул за ручку, еще и еще. Никакого эффекта.
  Замок был заперт с той стороны. Неужели, это ребята, не заметив моего туалетного посещения, решили, что я уже ушел, и закрыли дверь на ключ ?
  Я ударился в панику - из иллюминатора было видно, как последние пассажиры спускались по трапу и присоединялись к своим группам, собиравшимся на причале. Сейчас подойдет автобус, и они уедут.
  Надо же, как глупо все получилось ! Неужели я просижу весь вечер взаперти в этой проклятой каюте ? Я так ждал, так торопил этот свой первый выход в настоящий капиталистический Запад ! И на тебе !
   Я сильно поддал дверь плечом - безрезультатно, потом поднатужился и снова изо всех сил ее толкнул, но, увы, она не открывалась. Что делать ? Может быть, попробовать отодвинуть в замке сабачку ? Я вытащил из тумбочки столовый нож и попытался просунуть его в щель между дверью и дверным косяком. Ничего не получалось, замок никак открываться не хотел.
   Вдруг мне послышались в коридоре чьи-то шаги. Я стал отчаянно бить в дверь кулаком. Но, повидимому, у меня это плохо получилось, так как никто моего стука не услышал. Тогда я повернулся к двери спиной и, что было силы, начал колотить по ней ногой. Но все было бесполезно - ответа с той стороны не последовало.
   Я окончательно отчаялся, повесил нос и стал переодеваться в домашнюю одежду, собираясь забраться на полку с айтматовской "Плахой". В этот момент Судьба-индейка вспомнила обо мне, и я понял, что она еще не совсем от меня отвернулась - к моей великой радости, в дверном замке вдруг заскрипел ключ.
  - Ты где, черт тебя побери, пропал ? - услышал я взволнованный голос моего соседа по каюте Миши Кременецкого. - Все тебя ждут, руководитель на ушах стоит, меня послал тебя искать. Я обошел весь теплоход, а ты, оказывается, вон где прохлаждаешься.
  Вот, Мишка, молодец ! Я на радостях хлопнул его по плечу, снова быстро напялил на себя выходной костюм, и мы понеслись по корабельному коридору к трапу.
   Не прошло и четверти часа, как я уже пожимал бронзовую руку
  сидевшему в кресле старику Андерсену и вглядывался в движущиеся фигуры старинных часов на фронтоне копенгагенской Ратуши.
  
   Следующей остановкой был Амстердам. От него в памяти остались длиные романтические каналы и высокая башня, на которую поднимался то ли Петр 1 на коне, то ли Екатерина 11 на карете. Но особое внимание привлек целый квартал секс-магазинов, куда мы, стесняясь друг друга и крадучись, забегали взглянуть на диковинные пластиково-резиновые орудия наслаждений. В те годы для советского профсоюзного загранпутевочника это было высшим пределом храбрости.
   Привезли нас и на амстердамский Блошиный рынок, где можно было бы часами шнырять между рядами и лавками поддельного антиквариата. Но времени дали в обрез, а надо было еще успеть пополнить опорожнившийся еще в Копенгагене кошелек. С этой целью, стараясь подальше оторваться от основной группы и не быть замеченным, я бегал по маленьким магазинчикам, где торопливо вытаскивал из внутренних карманов брюк и пиджака то банку "Зернистой" и бутылку "Столичной".
   Но удача в этом хлопотном предприятии стояла ко мне боком. Ничего сбыть мне не удалось, и, когда, запыхавшись, я добежал до автобуса (на 15 минут позже назначенного времени), я был встречен всеобщим "фэ". Особенно злобствовал один из приближенных собутыльников руководителя группы.
  - Вы что издеваетесь над всеми ? - грубо закричал он на меня раздраженным голосом. - Почему вся группа вас одного должна ждать ? Если еще раз так будете себя вести, не увидите больше заграницы - такую Характеристику схлопочете, на всю жизнь запомнится.
   "Чего это он на себя так много берет? - подумал я - Кто он такой, чтобы орать и угрожать ?"
   Я тихонько высказал свое недоумение Мише Кременецкому.
  - Наверно, боялся, что ты смоешься, - сказал тот.
  - А его какое дело ? - удивился я.
  Миша в свою очередь посмотрел на меня с удивлением.
  - Как какое, неужели ты не знаешь, кто он такой ?
  - Знаю только, что он беспробудно киряет с Руководителем и из каюты не вылезает, а что еще ? - спросил я.
  - Простофиля ты, - сказал Миша, - все уже давно поняли, что он Оттуда, и стараются не попадаться ему на глаза. - Он пригнулся ко мне и сказал еще тише: - У него ведь задача следить, чтобы никто не отвалил. Со всеми тургруппами всегда ездят такие наблюдатели, катаются в загранку за наш счет. Непыльная работенка, хотя и нервная - попробуй, попсихуй с такими, как ты.
  
   Потом был Гавр, откуда на автобусах нас отвезли в Париж. Там мы провели 3 прекрасных дня, наполненных Лувром, Версалем, Монмартром и кладбищем Пер ла Шез. На нем, благодаря входящего в программу обязательного посещения могилы парижских коммунаров, советским туристам удавалось поклониться также Оскару Уальду и Эдит Пиаф.
   А долгий занудный переход через Бискайский залив был вознагражден музеем старинных карет, поющими фонтанами и другими архитектурными остатками Всемирной выставки в Лиссабоне.
   Гибралтар поразил скалами, покрытыми водосборными и фотоэлементными плитами. Они были залогом независимости этого осколка Британской империи от взбрыкивавшей тогда Испании, периодически отключавшей английскую военную базу от водопровода и электричества.
   Затем мы побывали в Барселоне, где насладились поражавшим воображение архитектурным модернистским чудом Гауди и старинными каталонскими кварталами.
   А пыль, теснота и жара Неаполя уравновесилась курортной чистотой, покоем и блеском фантастически бирюзово-палиевого Капри. На нем Ленин оставил после себя непохожий на него бюст, а Горький - виллу и легенду о его бурных ночах с актрисой Андреевой (свою жену Пешкову на эти ночи он отсылал в город).
   Обогнув итальянский географический сапог, корабль пришвартовался в порту греческого Пирея, из него мы сьездили в Афины и вскарабкались к святая святых эллинизма - Акрополю.
   Оттуда, уже никуда не заходя, "Михаил Суслов" отправился прямиком в Гагры, где в дополнение ко всему предыдущему я еще недельку жарился под тогда еще отечественным солнцем.
  
  
   НА ПОХОРОНАХ АНДРЕЯ ТАРКОВСКОГО
  
   Это только в нынешних США подстриженные травяные кладбища неуютно голы, пустынны и похожи на гольфовые поля. А в Европе места последнего приюта почти везде отмечены памятниками, часовнями, склепами, размеры которых ограничиваются только денежными возможностями родственников. Наверно, поэтому с каждым годом и десятилетием городские кладбища становятся там все более тесными для мертвых, так же, как и сами старые города становятся все теснее для живых.
   Не является исключением и парижское кладбище Женевьев де Буа, облюбованное русской эмиграцией еще с первой половины прошлого века. Густо заставленное красивыми или даже роскошными памятниками, оно давно уже с трудом принимает новых постояльцев. Не нашлось там места после смерти и одному из самых знаменитых кинорежисеров нашего времени Андрею Тарковскому. Прошло более года пока его вдове вместе с разными именитыми ходатаями удалось добиться места на этом престижном кладбище.
   И вот в один из снежно-дождливых слякотных зимних дней небольшая православная парижская церковь святого Александра Невского на улице Дарю наполнилась эмигрантской публикой в пахнущих сыростью пальто, плащах, накидках, костюмах. Панихиду служил моложавый священник, говоривший по-русски с большим акцентом.
   После службы все собрались на поминки в чьей-то большой квартире высокого кирпичного дома в Латинском квартале. За длинным П-образным столом, уставленным кулебяками, пирожками, ватрушками и блинами царствовала вдова Тарковского, дородная женщина в черном панбархатном платье.
   Я сидел рядом с поэтом Генрихом Сапгиром, который приехал из Москвы к своей дочери, жившей в Париже и помогавшей ему организовать презентацию только что выпущенного здесь его нового сборника стихов.
  - Глянь-ка, - сказал он мне, показывая глазами на хозяйку стола и на Галину Вишневскую, только что появившуюся в дверях, - как они здорово похожи друг на друга своей подчеркнутой русскостью.
   Потом говорились речи. Парижский издатель со знаменитой фамилией Струве обещал выпустить посвященную Тарковскому книгу. Приехавший из Кельна Лев Копелев, блистая седой бородой, говорил о влиянии Тарковского на диссидентское движение в СССР. Владимир Максимов прочел некролог, напечатанный в его "Континенте".
   Других выступлений, перемежающихся обильными выпивонами и закусями, я не слышал, так как ушел задолго до окончания этих поминок, затянувшихся, как рассказал мне потом Алик Гинзбург, далеко заполночь.
  
   Уместно поинтересоваться, как это я, простой советский кандидатишка-технарь, попал вдруг в компанию таких знатных персон, известных гуманитариев-литераторов, и в такой исторический час ? Ведь шел еще только 1988 год, и оказаться в Париже, в центре русской культурно-политической эмиграции было доступно далеко не каждому гражданину великой страны Советов.
  На таможнях Бреста и Чопа еще выискивались в чемоданах томики "Архипелага ГУЛАГ,а". В центральных газетах еще продолжал клеймится, как антисоветский, действоваший во Франции НТС ("Народно-трудовой союз").
  "Призывы ЦК КПСС" к ноябрьским праздникам еще призывали:
  
   Народы всех стран! Давайте отпор агрессивным проискам империализма и милитаризма ! Расширяйте и сплачивайте антивоенное движение! Обуздаем гонку вооружений, отстоим разрядку и мир!
   Народы европейских стран! Усиливайте борьбу за вывод из Западной Европы американских ядерных ракет! Европе - мир, безопасность и сотрудничество!
   Народы мира! Добивайтесь вывода израильских войск со всех захваченных арабских земель, прекращения вмешательства в дела арабских стран!
  
   А я, несмотря на эти звонкие призывы, сидел в компании отьявленных антисоветчиков, врагов моей горячо любимой Родины, ел с ними пельмени и пил "Шардоне". Как это я сподобился, как исхитрился ?
  
  Мое месячное пребывание в Париже подготовила почти полувековая работа гигантской агитационно-пропагандистской коммунистической машины, одной из важных частей которой была система "Курсов русского языка для иностранцев". Многие десятилетия она служила ширмой для подготовки идеологической и шпионской агентуры СССР в разных странах мира.
  Но к концу 80-х годов, когда партийно-государственная казна стала серьезно худеть, эти Курсы все больше начали переходить на коммерческие рельсы. Теперь уже, кроме основного контингента так называемых представителей коммунистических и рабочих партий, на учебу в Москву стали приезжать и ностальгирующие по России бывшие белые и серые эмигранты. С них драли большие деньги.
   Одним из таких любителей русского языка был Евгений Георгиевич Мошера. Его отец, француз, еще в конце Х1Х века перебрался в Россию, построил в московском предместье ткацкую фабрику, дом для рабочих и для себя, а потом женился на деревенской девушке из Подмосковья. Но после революции фабрику и все накопления у Мошера отняли, и он вынужден был вернуться с семьей во Францию, оставив свой дом коммунальным службам Москвы. Его сыну тогда исполнилось 8 лет.
   И вот надо же было так выстроиться звездам, чтобы через 12 лет в соседнем дворе стал бегать другой мальчик Женя, с которым Женя Мошера, пресекшись пространстве, разошелся во времени. Понадобилось целых 56 лет, чтобы они встретились.
  
   Нас познакомила приятельница соседки, служившая музыкальным работником на тех самых Курсах русского языка для иностранцев.
   - А вот и наш садовод, - сказала она, когда я вошел в дверь ее квартиры. - Знакомьтесь, Женя, это Евгений Георгиевич, - представила она меня высокому поджарому старику с молодым лицом, украшенным смеющимися голубыми глазами.
  - Мы только что говорили о моем саду в Бомоне, - сказал он с не очень сильным иностранным акцентом. - Я выращиваю огурцы, салат, лук, клубнику. У меня есть и много кустов с ягодами.
  - Евгений Георгиевич спрашивал, нет ли у кого-нибудь из здешних садоводов облепихи, - добавила хозяка дома. - Он хочет развести ее у себя на Луаре. Я так подумала и тебя упоминула. Ничего, что без спросу ?
  - Правильно сделала, - ответил я, - мужские отросточки у меня есть точно. Могу их выкопать. А вот женские где достать ? Без них ведь ягод не будет, - я задумался на минуту. - Пожалуй, попрошу у соседа. Думаю, он не откажет.
   Через несколько дней в аэропорту Шереметьево я вручил Евгению Георгиевичу небольшой полиэтиленовый пакет с отростками облепихи, которые, чтобы не придрались на таможне, он запрятал подальше в чемодан. А спустя пару недель кто-то привез мне от него ответный презент - два саженца шафты. Эти замечательные кусты, помесь крыжовника и черной смородины, до сих пор цветут у нас на даче и в августе одаривают крупными кислосладкими ягодами.
  
   Потом мы с Евгением Георгиевичем долго переписывались, и как-то в одном из писем он написал, что хорошо было бы нам увидеться. Я, конечно, с большим энтузиазмом поддержал эту плодотворную идею, но обьяснил, что без специального вызова меня во Францию не пустят.
  Не прошло и пары недель, как Евгений Георгиевич прислал мне подписанную в парижской мэрии красивую бумагу с гербом французской столицы, а еще через месяц мы уже обговаривали с ним по телефону детали моей поездки.
   - Что бы Вам привезти из Москвы ? - спросил я его.
   - Черного ржаного Бородинского хлеба, - ответил он.
  - Ну, этого мало, - сказал я, - хотелось бы еще что-то более ценное и вам более нужное. Но что ?
   - Что еще ? - переспросил он и ответил: - Еще Бородинского хлеба.
  
   Евгений Георгиевич встретил меня на Северном вокзале французской столицы, отвез в свою квартиру, расположенную вблизи станции метро Порт д,Орлеан, а сам уехал в свой Бомон.
  Перед отьездом он мне сказал :
   - Вы живите здесь у меня вольно, свободно, делайте, что хотите. И без стеснения, ешьте все, что есть в холодильнике, да и в буфете посмотрите, что там еще есть сьестного.
   Я точно последовал его предложению, а когда холодильник совсем опустел, залез в морозилку, обнаружил там два добрых куска мяса, поджарил их и с аппетитом слопал, сожалея лишь, что они оказались несколько жестковатыми для моих кариозных зубов. Но как же я ужаснулся, когда при сборах к Евгению Георгиевичу в Бомон, услышал от него по телефону:
   - У меня к Вам небольшая просьба - захватите, пожалуйста, из заморозителя в холодильнике мясо для моего Буля. А то здесь, в деревне, собачьих магазинов нет, и нечем пса на Рождество порадовать.
   Пришлось идти в магазин искать собачье мясо. Оно оказалось страшно дорогим. Вот так, называется, я сэкономил !
  
   Как я общался с парижанами ? Очень просто - руками, плечами, головой и немного тем, что в ней валялось без дела со школьной скамьи. Совершенно неожиданно для меня откуда-то из-под черепной коробки стали выскакивать на язык, казалось бы, давно забытые французские слова, и я ими нахально грассировал в магазинах, кафе, музеях и театрах.
   Каждый вечер я намечал на карте какую-нибудь новую точку, с утра пораньше добирался до нее на метро, а потом шел обратно пешком. Таким образом, я обтопал Париж вдоль и поперек и изучил его настолько, что со временем мог уже обьяснять неким заблудившимся туристам, как куда пройти и проехать.
  
   После возвращения в Москву, как и тогда, 20 лет назад, мне позвонили из КГБ. Такой же вкрадчивый сладкий голос предложил встретиться в удобное для меня время. Но, боже мой, как все изменилось! И вокруг, и во мне. В стране была обьявлена Гласность, психушки для диссидентов уже позакрывались. И я, готовясь к встрече с КГБ, не дрожал от страха, как осиновый лист, не мучился бессоницей и не страдал от ночных кашмаров.
   И меня уже никто не приглашал в таинственное заведение с зарешеченными окнами. Наоборот, КГБ шло ко мне.
   Оперативник ждал меня в комнате агитпункта, располагавшегося в соседней школе. Серый человек в сером костюме, с серыми седеющими волосами. В отличие от того Акимушкина, пронзившего меня тогда пристальным немигающим взглядом, этот, не глядя на меня, суетливо бегал глазами в разные стороны.
   - Вы были во Франции, - полувопросительно сказал он. - Как сьездили, нормально ?
   - Да, вроде бы ничего, все хорошо, - ответил я.
  - Значит, все нормально, никаких инцидентов не было, все было в порядке? - снова спросил он.
  - Все хорошо, - выдохнул я, - никаких проблем.
  - Ну, ладно, хорошо, что все хорошо, - закруглил он этот странный непонятный разговор, - значит, на этом и остановимся, больше, кажется, никаких вопросов к вам нет. Спасибо за встречу. Извините, что побеспокоил.
  Зачем он со мной встретился, чего от меня хотел? Может быть, кто-то донес на меня, что я побывал в "Голосе Америки", центре шпионажа и диверсий ? Или, что я общался в Париже с антисоветчиками НТС ?
   Нет, скорее всего, это была простая дежурная проверка, выяснение возможности из меня вытянуть что-нибудь такое этакое. Ведь, наверно, еще с того раза мое имя где-то числилось в их списках, и на всякий случай надо было для порядка на меня посмотреть, прощупать, где-то отчитаться, поставить галочку.
  А, может быть, было и еще что-то другое ?
  Ответа на этот вопрос я не знаю до сих пор.
  
  
  
  
   ДВЕ ВСТРЕЧИ С ФИДЕЛЕМ КАСТРО
  
   Наша первая встреча с Фиделем состоялась, когда он приехал в Москву по приглашению Хрущева. На нем был военный френч, фуражка и большая борода - ее он поклялся состричь только после полной победы кубинской революции. Мы встретились глазами, и мне показалось, что он слегка улыбнулся краем губ, а я в ответ ему блеснул полным набором своих не поредевших еще тогда зубов.
   Я сидел в мягком кресле и отхлебывал из стакана остывающий чай, а он, чернобелый, стоял напротив, крепко вцепившись в деревянную трибуну. Между нами была линза - плоская стеклянная колба, наполненная водой. Она увеличивала его фигуру, позволяя рассматривать звездочки на коротких овальных погонах.
  По правде сказать, я никак не мог врубиться в смысл того, что он говорил, скорее всего, переводчик был неважнецкий. Но сама его речь, тембр голоса, манера говорить притягивала магнитом, завораживала, гипнотизировала. Не слушать его было невозможно. Наверно, также артистично держались на сцене в свое время Муссолини и Гитлер, Троцкий и Роза Люксембург.
  
   Потом было ужасное Карибское противостояние, чуть было не закончившееся 3-ей мировой войной. Хрущев завез тогда на оплот социализма в западном полушарии большую партию многотонных межконтинентальных яблок раздора с кодовым названием "цитрусы".
  
   Зимой 1979 года я, наконец, собрался нанести Фиделю Кастро ответный визит. Он встретил меня прямо в аэропорту Гаваны. На этот раз его глаза смотрели не на меня, а куда-то вдаль, в только ему известное будущее. Он был статичен, монументален, величественен. Ретушер немало потрудился над его щеками, отливавшими здоровым стальным румянцем.
   Но в общем его внешний вид почти не изменился - тот же френч и фуражка защитного зеленого цвета, те же погоны и портупея. А, главное, все та же борода, которую он, вопреки своему обещанию, так и не сбрил. Наверно, кубинская революция все еще до конца не победила, так как лозунги на многочисленных уличных плакатах, висевших рядом с его портретами, предлагали кубинцам на выбор :
   SOCIALISMO О МUERTE !
  
   Хотя вряд ли жизнелюбивые легкомысленные кубинцы готовы были предпочесть смерть тому социализму, который сменил у них веселый и беззаботный батистовский режим. Вряд ли им могли нравиться пустые полки магазинов, полуразваливающиеся нищенские дома с обшарпаными фасадами, карточная система с мизерной нормой мяса, яиц, молока и риса по талонам.
   Сомнительно, чтобы они были довольны дорогостоящим строительством с помощью СССР двух больших атомных электростанций. В них дальновидный команданте видел не только источники электроэнергии, но и атомные бомбы, которые он грозился взорвать, если американцы посмеют напасть на Кубу.
  
   Мы проехали на туристическом автобусе вдоль северного побережья от Гаваны до Сантяго де-Куба и удивились. Почти по всей его длине щетинились колючей проволокой окопные траншеи, и приземистые железобетонные доты зорко вглядывались пустыми бойницами в безлюдные просторы Флоридского пролива.
   А на набережной Гаваны двенадцатилетние девочки с завязанными глазами соревновались на скорость разборки и сборки вслепую автоматов Калашникова.
  
   Как тут было не вспомнить один из самых смелых по своему времени, самых сатиричных романов братьев Стругацких "Обитаемый остров", опубликованный ими в одном из незаметных периферийных, кажется, уральском журнале? На этом острове правили некие Великие отцы, поддерживавшие тоталитарный режим с помощью специальных вышек. На них стояли генераторы особых оглупляющих лучей, державших все население в повиновении и страхе. Прилетевшие на звездолете земляне говорили жителям острова:
  - Мы видели миры, где живут лучше вас. Мы видели миры, где живут хуже вас. Но нигде мы не видели, чтобы где-нибудь кто-то жил глупее вас.
  Что еще могло быть более похожим на так называемый "остров Свободы" ? А ведь он, в свою очередь, был точным собирательным образом, ярким зеркальным отображением стран пресловутого "Лагеря социализма".
  
   Но я был бы противным занудой и тупым критиканом, если бы не заметил на фиделькастровской Кубе многоэтажных больниц и поликлиник, оборудованных по последнему слову медицинской техники, и многочисленных аптек с дефицитными даже в Москве лекарствами.
   А еще я не мог, конечно, не быть в восторге от золотистых пляжей и рифовых островков Варадеро, от его белоснежных утопающих в зелени вилл и отелей. И особенно от его ярких, цветастых, многоголосых, веселых и шумных карнавалов, шествий, парадов и фестивальных торжеств.
   Однако было совершенно ясно, что все это только напоказ, что все это также недоступно простым кубинцам, как и спецмагазин в Гаване, где мы по выданным нам сертификатам с большим рвением отоварились дешевой водкой, кубинским ромом и сигарами.
  
   . . .
  
   Из таких же вот односторонних встреч со знаменитыми коммунистическими деятелями ХХ-го века (не считая, конечно, мавзолеевских В.И.Ленина и И.В.Сталина) до сих пор греет сердце незабываемая встреча с югославским вождем Иосипом Броз Тито.
   После долгого перерыва летом 1956 года Москва и Белград сделали попытку наладить отношения, испорченные еще при Сталине. Первый визит наносил Тито, и встречать его предполагалось с большой помпой. В числе прочих пышных мероприятий была намечена установка на пути следования гостевого кортежа толп ликующего народа.
  Откуда его взять ? Конечно, из всяких "НИИ", "ГИПРО" и прочих госпредприятий, не обремененных планом выпуска шестеренок, подшипников, плащей и трусов. По разверстке райкомов партии от них выделялись молодцы, вроде меня и моего приятеля Юры Брумана. Придя в тот день на работу, мы с удовольствием восприняли эту новость и быстро, пока начальство не передумало, отправились к месту нашего стояния - на Крымский мост.
   Надо сказать, что в тот летний день стояла небывало сильная жара, потом даже в газетах писали, что среди встречавших высокого югославского гостя были люди, попавшие в больницу от солнечных ударов. Но нам по молодости лет пока все было нипочем..
   - Давай, протыримся в первый ряд, - шепнул мне Юра, - говорят, там флажки будут давать.
   Мы пролезли поближе к проезжей части, хотя совсем уж вперед пробраться не удалось. И вот стоим под палящим солнцем - час, два, три. А Тито все не едет, и не едет - то ли самолет задержался, то ли начальство перестаралось и выставило нас раньше времени. Я взмок, футболка прилипла к телу, голова гудела вертолетным гулом, в висках ломило. Настроение портилось - вот дурак, лучше бы на работе остался, сидел бы спокойно за столом, в холодке.
   И вдруг краем глаза я заметил, как под мостом, резво раздвигая в стороны москворецкую волну, плывет полный пассажиров речной трамвайчик. Вот он проскользнул под мостом, развернулся в обратную сторону и боком пошел к причалу.
   "Счастливчики, - позавидовал я сходившим по трапу на берег счастливчикам, и сразу же гениальная идея сквозонула в моей перегретой солнцем голове: - а мы что, рыжие ?". Я толкнул Брумана плечом и кивнул головой в сторону причала. Тот облизнул губы, поморгал глазами, потом ответно толкнул меня в другое плечо, взял за локоть и потянул за собой. Мы тихонько передвинулись из первых рядов в последний, потом незаметно отделились от толпы и медленно направились к спуску на берег.
   О, как здорово мы порезвились на пляже в Серебрянном бору, как весело попрыгали с мячом, поплавали в прохладной ласковой воде и с какими приятными девчонками познакомились! На следующий день, когда начальник увидел наши обгоревшие носы, он нам посочувствовал:
   - Да, бедняги, трудно достался же вам этот Тито.
  
  
   ЭТАПЫ БОЛЬШОГО РАЗВАЛА
  
   Круто разворачиваясь на поворотах, высоко подпрыгивая на ухабах, грохоча и громыхая, неумолимо приближался к месту своей постоянной стоянки суматошный, звонкий, кровавый, техничный ХХ век - наиболее судьбоносное столетие человеческой истории. Там, на вечной стоянке, историки неторопливо разберут его на части, как старый автомобиль, разложат по полочкам и станут изучать, оценивать, сравнивать.
  В дальний ящик поместят они довоенные сталинские пятилетки, поближе поставят сороковые-роковые, переломные пятидесятые и оттепельные шестидесятые. Но, как бы они не старались, никакой точности в присвоении имен десятилетиям ХХ-го века достигнуть им не удастся.
   Взять, хотя бы, застойные семидесятые. Ведь они закончились, отнюдь, не московской олимпиадой и смертью Владимира Высоцкого, а двумя годами позже, когда стукнулся о твердую кремлевскую землю сорвавшийся с веревок тяжелый гроб бровастого орденоносного генсека.
  И только после третьего катафалка на Красной площади произошли в СССР поистине эпохальные события - они-то и позволили восьмидесятым годам называться "Перестроечными".
  
  Все это началось с апреля 1985 года, когда экраны телевизоров подолгу стало занимать моложавое розовощекое лицо Михаила Горбачева. Оно излучало столько энергии, столько огня, что от него можно было прикурить сигарету. А как резко он отличался от своих мумиеподобных предшественников !
  И как здорово он походил на раннего Хрущева - сходству мешало, пожалуй, только большое родимое пятно на таком же голом темени. Новый генсек тоже был говорлив, многословен, и невольно вспоминался старый анекдот с вопросом Армянскому радио:
  - Можно ли завернуть слона в газету?
  На что радио отвечало:
  - Можно, если в ней напечатан доклад Хрущева (Горбачева).
  
  Мне лично Горбачев с самого начала был очень симпатичен. И больше всего именно за то, что он много говорил. Я вообще не люблю молчунов - никогда не знаешь, чего от них ожидать и что у них там спрятано за пазухой. Если человек захлопывает перед тобой рот, то невольно начинаешь думать: либо он против тебя что-то затаил, либо ему нечего сказать, и он просто-напросто дурак.
  
   Вероятнее всего, Михаил Сергеевич вовсе не собирался ничего менять. Скорее всего, он хотел что-то подправить, подкрасить - подрумянить щеки, подпудрить нос, то-есть, сделать макияж "социализму с человеческим лицом". Ведь он тоже был советским человеком, ловил втихомолку станцию "Свобода" и слушал речи Сахарова.
   А, может быть, ему просто из обычного мальчишеского любопытства захотелось приоткрыть бутылку и заглянуть внутрь Застеколья. Но у него это не вышло - пробка вдруг вылетела и так больно долбанула его по меченой лысине, что он долго не мог оправиться от удара. А загнать джина обратно уже не получилось.
  
   Как раз тогда на арене московского политцирка появился позер и властолюбец Ельцин, начавший неумело играть роль смелого оппозиционера и решительного реформатора. Он ругал Горбачева последними словами, обвинял его в непоследовательности, медлительности, нерешительности. Но ежу было понятно: очень уж хотелось ему взирать на Красную площадь из Кремлевского окна.
  А Горбачев правильно делал, что вел корабль осторожно, шел галсами, рыская то влево, то вправо. Этим он до времени отдалял взрыв, отводил острие топора, нависшего над страной.
  И все же шло необратимое подтачивание основ, подпиливание фундаментных столбов. Это потом уж подоспел рубаха Ельцин - рубанул с плеча и одним замахом свалил гнилуху.
  
   С самого начала правления Горбачева прежние длинные лозунги-заклинания вроде "экономика должна быть экономной" или триады типа "труд, мир, май" заместились коротким динамичным "УСКОРЕНИЕ". Главное пропагандистское слово партии звало вперед, призывало к действию.
   Однако, сразу же возникали вопросы. Что это за понятие такое ускорение, не из школьной ли физики ? Что это - величина скорости, деленная на время ? Ускорение силы тяжести - 9,8 м/сек2 ?
  А стоило ли, в принципе, возиться с этим полудохлым социализмом, куда-то еще его двигать, ускорять ?
   Наверно, именно поэтому почти сразу же следом за УСКОРЕНИЕМ появился и новый лозунг - ПЕРЕСТРОЙКА.
  
   На совещании в ЦК КПСС (июнь 1985г) новый генсек торжественно изрекал:
   Опираясь на опыт социалистического строительства и научную разработку стратегии партии на перспективу, Апрельский пленум сформулировал концепцию ускорения социально-экономического развития страны на базе научно-технического прогресса. ЦК имеет в виду не просто повышение темпов роста народного хозяйства. Речь идет о новом качестве нашего развития...структурной перестройке (подчеркнуто мной, а не Горбачевым) производства, переходе на интенсивные рельсы, на эффективные формы управления...с более полным решением социальных проблем.
  
   Вот так, без всякого выпячивания, прозвучало впервые это слово, обозначившее позже целый кусок советской истории. Поначалу оно употреблялосья довольно редко, робко и нерешительно. Только потом его стали писать на уличных плакатах и стендах, печатать латинскими буквами на майках и футболках, с надеждой произносить по-русски на Западе.
  
   Но долго еще никто всерьез не верил в намерение властей сделать сверху революцию, а в Михаиле Сергеевиче никак не просматривался новый Александр 11, освободитель. Все с тревогой ждали, не опрокинется ли в одночасье эта самая Перестройка, вспоминали мороз после хрущевской оттепели и засовывали подальше в чуланы томики Солженицина и кассеты Галича.
   А по закоулкам кухонных застолий уже летало пущенное с легкой руки какого-то острослова многозначительное созвучие:
  
   ПЕРЕСТРОЙКА - ПЕРЕСТРЕЛКА - ПЕРЕКЛИЧКА
  
  
   И было же отчего беспокоиться. Еще не успела горбачевская Перестройка даже по-настоящему начаться, как в том же 1985 была вдруг спущена с цепи очередная антиалкогольная кампания. Смерчем понеслась она по стране, тащя за собой дикие перегибы и недогибы - вырубки виноградников, подпольное водкопроизводство и домовое самогоноварение.
   Началось все с очередного Постановления партии и правительства:
  
   "О мерах по преодолению пьянства и алкоголизма"(17 мая 1985г.),
  
   Признано необходимым в планах социально-экономического развития СССР предусматривать, начиная с 1986 года, ежегодное сокращение обьемов производства водки и ликеро-водочных изделий, а к 1988 году полностью прекратить выпуск плодово-ягодных вин...Увеличить производство безалкогольных напитков, соков, кваса.
  
  Ну, как тут было опять не вспомнить Хрущева, очень даже хорошо знавшего толк в выпивке ? Это ведь он, будучи, наверно, в хорошем поддатии, придумал для защиты здоровья населения некие "Бутербродно-водочные", где нельзя было выпить 100 грамм, не закусив бутербродом.
   А вот Брежнев уже никакой заботой о трезвости народа и не прикрывался, а с откровенным бесстыдством пополнял карман водочным подорожанием. Недаром при нем бродила по пивным и забегаловкам бойкая частушка :
  
   Будет водка 7 иль 8 -
   Все равно мы пить не бросим.
   Мы ответим Ильичу :
   Нам и 10 по плечу !
  
  Сколько же еще надо было властям обьяснять, что русский народ не возьмешь никакими сухими законами, монополками и бешеными ценами ?
  
  Промахнувшись с антиалкогольной кампанией, горбачевские чиновники, державшие за рукав своего не в меру ретивого начальника, стали снова шевелить мозгами. "Чем бы еще прижучить великий советский народ, чтобы он не вякал ?" - думали они. И сочинили:
  
   Постановление ЦК КПСС и Верховного Совета СССР от 29/Y-86 г
   "О мерах по усилению борьбы с нетрудовыми доходами"
  
   ...Граждане, совершающие сделки на сумму свыше 10 тыс. руб., а также строящие жилой дом (дачу) стоимостью свыше 20 тыс. руб., обязаны предоставить в финорганы декларацию об источниках полученных средств... Уклонение от подачи деклараций о доходах... влечет наложение административных взысканий...
  
   А потом подоспел еще один, не менее серьезный накат на подпольных кулаков-помещиков. Пусть эти спекулянты, рыночники хреновые, не рыпаются:
  
   Скупка в государственных и кооперативных магазинах печеного хлеба, муки, крупы и др. продуктов для кормления скота и птицы влечет административную и уголовную ответственность.
  
   Вот когда наступил звездный час стукачей-доносчиков, на которых так щедра российская земля. Сосед стал стучать на соседа, сослуживец на сослуживца - от стука вздрогнула вся страна.
   Но на всякое действие, как известно, находится противодействие. Поэтому изобретательный народ тут же нашел обходные пути и зажег дымовые шашки. Дачи стали писаться на тещ, машины на сестер и теток, квартиры на детей и внуков.
  
  А была это, по всей видимости, одна из последних в истории ХХ века попыток мирным путем постричь всех под одну гребенку (точнее говоря, побрить наголо). Настолько же ложный, насколько красивый утопический лозунг французской коммуны "свобода, равенство, братство" еще раз показал свою задницу. Всех освободить, сравнять и сроднить снова, в который уже раз - не получилось.
  
   После этой попытки вернуть назад прошлое и началась уже по-правде та самая ПЕРЕСТРОЙКА. Правильнее ее надо было бы назвать ПЕРЕЛОМКА, так как переломанным оказалось почти все, что считалось прежде обладавшим неиссякаемым запасом прочности. Разломался Железный занавес, сломался Варшавский пакт, развалился Лагерь социализма, рухнула Берлинская стена. Но самое главное, начал переламываться хребет всей советской системы.
   Одним из первых по нему ударов был :
  
   "Закон СССР об индивидуальной трудовой деятельности" (20/Х1-86г)
  
  Государство обеспечивает использование Индивидуальной Трудовой Деятельности (ИТД) в интересах общества, снимает все необоснованные ограничения на занятие различными видами ИТД...
   Доходы от ИТД должны соответствовать принципу социальной справедливости.
  
  Возможно, этот удар задумывался Горбачевым, как противовес тому предыдущему пресловутому Постановлению о нетрудовых доходах.
  Следующий хук слева уже норовил послать все плановое социалистическое хозяйство в нокдаун. Это был июньский (1987 г) Пленум ЦК КПСС, провозгласивший :
  
  "Основные положения коренной перестройки управления экономикой"
  
   Суть коренной перестройки управления экономикой страны - переход от преимущественно административных к экономическим методам руководства на всех уровнях, к управлению интересами через интересы.
  
  Потом последовал :
  
   "Закон о государственных предприятиях" (30/Y1-87)
  .
  На предприятии осуществляется выборность руководителя (как правило, на конкурсной основе). Он избирается общим собранием (конференцией) трудового коллектива сроком на 5 лет. Общее собрание заслушивает отчеты руководителя.
  
  А в 1988 году был принят эпохальный:
  
   "Закон о кооперации" (25/Y-88).
  
  Главная особенность кооперации то,что она является важнейшей общественной формой проявления самодеятельности и творческой активности трудящихся...
  Кооператив может привлекать для работы по трудовому договору граждан, не являющихся членами кооператива, с оплатой труда по соглашению сторон. На лиц, работающих в кооперативах в свободное от основной работы время, ограничения, предусмотренные законодательством о совместительстве, не распространяются.
  Чтобы земля работала эффективно, разрешена ее аренда...
  В целях более рационального использования земельных угодий в колхозах и других сельско-хозяйственных предприятиях создаются по желанию граждан на условиях коллективного или семейного подряда хозрасчетные коллективы...Вместе с землей в аренду могут сдаваться также здания, сооружения, оборудование...Колхоз может продавать гражданам лошадей, малогабаритную технику и т.д.
  
  Вот это был удар - рушилось самое главное в советской системе, колхозный строй. Куда ж еще дальше ?
  
  А дальше больше. Кроме развала так трудно и долго строившегося хозяйственного механизма, понадобилось еще поддать под костлявый зад и всему политическому скелету. Этим советские перестройщики существенно отличились от своих китайских коллег, оставивших в покое коммунистические костыли.
  На Х1Х Всесоюзной конференции КПСС (5/Y11-88 г) была принята Резолюция :
  
  "О ходе реализации решений ХХY11 сьезда КПСС и задачах по углублению перестройки"
  
  ...На первый план сегодня выдвигается кардинальная реформа политической системы.
  Провести реконструкцию высших органов власти... Дело принципиальной важности - формирование социалистического правового государства...
  В условиях исторически сложившейся в нашей стране однопартийной системы наличие постоянно действующего механизма свободного диалога, критики и самокритики - вопрос жизненного значения... Гласность, будучи острым оружием партии, сама нуждается в углублении и поддержке.
  
  Вот уже и появилось это сокраментальное слово "Гласность" (правда, еще далеко не "Свобода слова" !). А потом в июле 1988 года демократы- реформаторы решились и на Указ Президиума Верховного Совета СССР :
  
  "О порядке организации и проведении собраний, митингов, уличных шествий и демонстраций в CCCР"
  
  Государственные и общественные организации, должностные лица, граждане не вправе препятствовать собраниям, митингам, уличным шествиям и демонстрациям, проводимым с соблюдением установленного порядка. Лица, нарушившие... несут ответственность по закону.
  ...О проведении собраний, митингов, уличных шествий и демонстраций делается заявление в Исполком соответствующего местного Совета в письменной форме не позднее, чем за 10 дней до намечаемой даты проведения.
  
  Но это все были цветочки - ягодки созрели к 1990 году. Закон
  "О печати и других средствах массовой информации" (12/Y1-90г) отменил даже то, на что в свое время не решилась, а потом, наоборот, очень здорово усилила, укрепила и расширила Великая Октябрьская революция. Впервые за 70 лет власти осмелели настолько, что обьявили :
  
  Печать и другие СМИ свободны...Цензура массовой информации не допускается.
  
  Апофеозом горбачевской Перестройки были два Постановления Верховного Совета - сначала более осторожно :
  
  "О концепции перехода к регулируемой рыночной экономике"(13/YI-90)
  
  Считать переход к рыночным отношениям главным содержанием радикальной экономической реформы.
  
  А потом совсем уже смело :
  
  "О неотложных мерах по стабилизации народного хозяйства и программе перехода к рыночной экономике"
  
  Рассмотреть программы стабилизации экономики и перехода к рынку...вопросы разгосударствления, демополизации, формирования общесоюзного рынка.
  
  Вот когда воспрянули духом, засуетились, забегали демократы, либералы, оптимисты всех мастей и верований. Вот когда в темной глухой коммунистической ночи забрезжили лучи близкого рассвета.
   Хотя пессимисты-неверы попрежнему во всем сомневались :
  
   Неужели, в самом деле
   Виден свет в конце тоннеля ?
   Отвечаем на вопрос -
   Это встречный паровоз.
  
  Однако, поезд действительно шел, колеса стучали, локомотив гудел. Непонятно было лишь одно :
  Почему все последние Постановления выпускались только Верховным Советом СССР ? Чего это он так расстарался ? А где же было ЦК КПСС, куда делась руководящая и направляющая роль партии, закрепленная в свое время даже специальной статьей Конституции ?
  В том то и дело, что статью эту после не таких уж долгих дебатов взяли и выкинули, как старое пальто.
  Это был последний пинок по прогнившей, провонявшей диктатуре коммунизма. После чего она совсем сдохла.
   Впрочем, партия давно уже никакой партией не была, а служила приводным ремнем старой паровой машины. С ее помощью вращался огромный тяжелый маховик. И крутился он впустую - колес на его оси давно уже не было, они отвалились еще при Брежневе. Так что вперед к победе коммунизма ни на каком паровозе никто уже народ не вез и даже туда его не звал.
   А вот стоило ли ломать эту хорошо смазанную машину, еще вопрос. Не лучше ли было просто приделать ей новые колеса ? И катить себе дальше, куда хочешь, хоть в проклятый капитализм.
   Кстати, китайцы так и сделали.
  
   А свидетельства того, что партийный механизм был отлажен толковыми Механиками, жизнь предоставляла нам повседневно. Например, достаточно было позвонить в райком, и тут же приходил слесарь чинить кран в на кухне. Пожаловаться на управдома, и он уже бежал "чего изволите".
  Но особенно полезно было брать с собой в командировку членов партии.
  Помню поздним московским поездом приехали мы в Ростов-на-Дону. Осень, холод, слякоть, мест в гостиницах нигде нет.
  - Не переживай, сейчас сделаем, - заверил меня мой партийный коллега, - поищи 2 копейки для автомата.
   Мы подошли к телефону, и он набрал номер Горкома партии. Несмотря на позднее время там оказался дежурный, который тут же куда-то позвонил, что-то сказал, кому-то поручил, и через час мы уже попивали горячий чаек в люксовом номере Центральной гостиницы.
   В другой раз, мы никак не могли улететь в Москву из Новосибирска.
  Была весна, начиналась пора отпусков, и в очереди за билетами на самолет нужно было стоять двое-трое суток.
  - А для чего существуют обкомовские брони ? - сказал один из наших партийных сотрудников, затянул на шее галстук и направился в Обком партии. Результат не замедлил себя проявить. На следующий же день Аэрофлот распахнул нам свои обьятья, взял на один из своих бортов и дал на обед жареную куриную пульку.
  
   Вот что такое партия !
  
  
   АНАТОЛИЙ КАШПИРОВСКИЙ
  
   На выходе из метро, дорогу перегородила быстрая остроносая старушка в вязаной шерстяной кофточке.
   - Нет лишнего билетика ? - спросила она
   - Есть. Но только один. И только в крематорий, - ответил ей шедший позади меня мужчина в синем берете. Поравнявшись со мной, он добавил:
   - Совсем народ оборзел. Как можно верить такому жулику ?.
  Но я ничего не ответил, так как у меня в кармане лежал нелишний билет как раз на этого самого жулика.
   А тот, наверно, уже стоял перед зеркалом в костюмерной и натягивал на верхнюю часть своего лица крутой взгляд исподлобья, а к нижней примерял свою сердитую полуулыбку.
   Повидимому, по популярности он все-таки выигрывал этот раунд у своего главного противника - конкурента Алана Чумака, хотя тот старался изо всех сил. Чумак каждое утро приходил прямо в квартиры с радиосеансами и "заряжал" банки с водой, поставленные возле радиоточек. Тоже "заряженные" его портреты в московской "Вечерке" внимательно вглядывались во внутренности читателей, излечивая их от сахарного диабета, рака, артрита, радикулита, стенокардии, тромбофлебита и, что особенно впечатляло, от недержания мочи.
   Кашпировский прославлял себя иным способом - он больше нажимал на электронные средства доставки потребителям своей мощи. Восхождение к вершинам славы этого простого киевского врача началось с совершенно невероятного трюка. На расстоянии в тысячу километров он сделал по телевизору обезболивание подготовленной к операции больной. Потом она по тому же телевизору рассказывала, как без всякой анестезии отдалась на операционном столе хирургу.
  
   Ни Чумак, ни Кашпировский вовсе не были какими-то уникумами, оригиналами. Просто они удачно подоспели ко времени очередного всеобщего затмения мозгов, которое в виде мировой эпидемии периодически одолевало людей во все времена и во всех странах. Когда-то было увлечение оракулами, потом алхимией и черной магией, изготовлением искусственного золота и серебра. Позже воображением овладели вампиры, вурдалаки, привидения, в особняках и салонах расцвел спиритизм, в высокопоставленных кругах окрепло массонство.
   Но наиболее устойчивыми всегда и везде оказывались верования во всесильных магов, колдунов, волшебников, спасавших человека от недугов. Потому что слабым был он существом, хилым, болезненным - ведь сотворил его Создатель из непрочных материалов и деталей.
  
   И вспомнился мне старый разговор с одним бывшим лейтенантом-краснопогонником, разделившим со мной как-то спальное купе на долгом пути из Красноярска в Хабаровск.
  - Сами-то мы были рязанские, из крестьян-середняков, причислявшихся одно время к подкулачникам, - рассказывал он, внимательно вглядываясь в вагонное окно, за которым пробегали длинные перелески густого темного ельника. - Поэтому когда меня призвали в армию, я обрадовался, что загремел не куда-нибудь, а в войска НКВД - не всех тогда туда принимали. И попал я как раз в эти места. - Он приник к оконному стеклу и показал рукой на низкорослые постройки барачного типа, зажатые плотными тисками непроходимой тайги :
  - Вот скоро будет этот наш Канск. Теперь здесь одни вольные живут, а тогда на краю города стоял лагерь, и я, молодой красноармеец, был вертухаем. Разных зеков приходилось мне видеть, но заметнее всех были шаманы. Именно тогда у советской власти до них руки дошли. Кстати, намного позже, чем до попов, мулл и раввинов. Жалко было смотреть на этих одетых в грязные рваные одежды бородачей. Их вытаскивали из "марусь", кидали наземь, били прикладами, норовя попасть между ног - это начальник лагеря Михалчук называл: "яичницу им, гадам, зажарить". - Отставник косо усмехнулся, глотнул что-то из стоявшей перед ним на столике фляжки и продолжал :
  - В общем, за пару лет, что я там прослужил, почти всех шаманов в Эвенкии вывели. Но вот однажды этот самый Михалчук подхватил малярию. Болел он очень тяжело, чуть ли не совсем концы отдавал. Никакие лекарства не помогали, местный врач уже руки опустил. И тут вдруг вспомнили о шаманах. Привели одного такого старикашку, вернули ему его лохмотья, бубен, другие всякие побрякушки и заставили лечить начальника. Тот переоделся, взял в руки свои причиндалы, забренчал, запрыгал, заплясал, запел - так он духов вызывал. Довел себя этим камланием до иступления, аж пена на губах запузырилась. Затем он подошел к Михалчуку, наклонился к нему, замахал над ним руками, опустил ладони ему на грудь. Потом их отдернул, как-будто выхватывал пальцами что-то изнутри. И так сделал несколько раз. Закончив, он отошел в сторону, устало прислонился к стене, сполз на пол и закрыл глаза - то ли заснул, то ли в обморок упал. Минут через пятнадцать у Михалчука спала температура, исчез лихорадочный блеск в глазах, прошел озноб. Он приободрился, заулыбался и даже сел на постели. "Эх, мать честная, - произнес он с чувством, - наверно, зря мы их так уж рьяно под корень выводили, все-таки была бы от них польза". На следующий день Михалчук совсем поправился, а, приступив снова к исполнению, того шамана с лесоповала снял и на кухню работать отправил. Такая вот история.
  
  Вспомнил я сейчас этот рассказ и подумал: вот дураки были эти чекисты. Столько важных секретов лечения болезней из-за них исчезло, столько ценных рецептов бесследно пропало. А теперь вот снова вспомнили о восточной медицине, о тибетских медиках.
  И появились новые шаманы - чудотворцы-лекари. Но если те, дремучие, были скромны, тихи, неизвестны, то эти, современные, отличались от них настырностью, навязчивостью, бесцеремонностью. Все газеты, журналы, экраны телевизоров наперебой твердили о пользе натуропатии, рассказывали о филиппинских врачах, делавших без обезболивания голыми руками сложнейшие операции. Повсюду мелькали обьявления и рекламы многочисленных экстрасенсов, целителей, знахарей, которые также, как Чумак, брались лечить все: от рака до геморроя.
  
  
   Но Кашпировский анонсировал себя громче и крикливее других. Вот, например, что было без лишней скромности написано на его афишах и на коробках видеокасет с претенциозным названием:
  
   "Атака на ткань, которая атакует"
  
   С П Е Ш И Т Е !
   Увидеть, услышать неповторимого человека нашего времени, выдающегося врача, ученого, философа, исцелившего благодаря феноменальным способностям миллионы людей.
  
   ЧЕЛОВЕК БУДУЩЕГО
   Анатолий КАШПИРОВСКИЙ
  
   Впервые в истории на многочисленных сенсационных примерах им доказана возможность избавления людей от сотен никогда ранее неизлечимых болезней, среди которых артриты, астма, рубцы после инфаркта, ожогов, ранений, операций, бесплодие, псориаз и многие другие...Более 200 наименований.
  Его методика и опыт уникальны...
  В благотворном и спасительном воздействии на людей он поднялся на высоту, на которую не поднимался никто.
  
  ВЫ ПРИШЛИ С АПТЕКОЙ, КОТОРАЯ СПИТ,
   А Я ПРИШЕЛ С ИСКУССТВОМ ЕЕ ПРОБУЖДАТЬ.
  
  Я ПРИШЕЛ ИЗБАВЛЯТЬ ОТ СТРАДАНИЙ БЕЗ СТРАДАНИЙ.
  
  МНОГИЕ ИЗ ВАС СПАСУТСЯ ОТ ТОГО, ОТ ЧЕГО НЕТ СПАСЕНИЯ !
  
  
   Теперь вот и я сподобился попасть под его благотворное влияние.
  
  Сначала добрую треть вечера заняла компотная лекция, не очень-то ловко намешанная из безудержного самовосхваления и самолюбования, навязчивой пасторской проповеди и наукообразного теоретизирования. Кашпировский усердно пытался лепить образ ученого медика - создателя смелого новаторского учения, практика-зкспериментатора, лекаря-целителя, а также актера - импровизатора, режиссера и автора аншлагового сценического представления. Не знаю, кто ему сочинял текст, но отдельные его перлы были очень забавны :
  
   Ум в нашем теле, но в наше тело он не вхож.
  
   Наш ум слишком глуп по отношению к нашему существу.
  
   Все мертвые - недогоревшие свечи.
  
   Лучшее лекарство для человека - это человек.
  
   Я хочу, чтобы вы отсюда ушли, как после растревоженной аптеки.
  
   Сила нашей внутренней аптеки.
  
   Моя работа - воскрешение живых
  
   Закон - это Бог, Бог есть закон.
  
   Во второй части спектакля были заняты статисты из публики - они старались вовсю, но не смогли по своей бездарности сыграть сцены непосредственности и неподготовленности. Например, одна из многих присутствовавших в зале истеричных дам неопределенного возраста театрально воздевала руки к небу и произносила взволнованным голосом :
   - Дорогой Анатолий Михайлович ! Я так Вам безмерно благодарна. Вы меня буквально вынули из пасти смерти. Долгие годы я страдала тяжелой формой астмы, задыхалась, обошла десяток разных врачей и уже потеряла всякую веру в возможность излечения. И вот, такое счастье - встретила Вас. Вы вдохнули в меня новую жизнь. Вы спасли меня. Низкий Вам поклон и благодарность за все, что Вы для меня сделали.
   Другая дама вышла на сцену и, неловко стриптизируя, скинула сначала с шеи цветастый шифоновый платок, а потом сбросила с плеч синюю шелковую накидку.
   - Посмотрите, - сказала она, игриво крутя толстым бесформенным торсом, - после операции на щитовидной железе вот здесь у меня на шее были страшные рубцы. Мне стыдно было выйти на улицу, я нигде не могла появиться на людях. И вдруг в программе "Время" я увидела выступление Анатолия Михайловича. Я все бросила, села поближе к экрану и стала внимательно смотреть и слушать. И что бы вы думали ? Буквально сразу же, прямо за два сеанса, у меня полностью рассосались все эти жуткие рубцы. Трудно было в это поверить, но все, кто знал меня раньше, убедились, что это так.
  
  • Потом начались совместные выступления Кашпировского с публикой. По его предложению волонтеры сперва нерешительно, по одному, по двое, а затем большой толпой, бойко полезли за огни рампы. Я тоже решил испытать силу чудодейственного воздействия "внутренней аптеки" на свои больные артитные колени. Я поднялся с места, постоял немного в очереди и вслед за другими вскарабкался на сцену.
  • Теперь Кашпировский принялся играть роль полководца. Сначала он несколько раз медленно обошел нестройные ряды добровольцев, пристально вглядываясь в лица и выискивая первую жертву. Потом он быстро пошел по сцене и, уже ни на кого не глядя, начал небрежным толчком или даже простым взмахом руки то одного, то другого бросать на пол. Подопытные падали, легко и странно валясь на бок - повидимому, они совсем не ушибались и тем более ничего себе не ломали. Почти все они тут же закрывали глаза и засыпали. Тот, кто, упав, поднимал голову, получал дополнительный пинок его ноги и тоже отключался.
  • Буквально в считаные минуты из нескольких десятков человек, стоявших на сцене, осталось всего семь - восемь. Среди них был и я. Сначала Кашпировский обходил меня по дуге, потом стал постепенно продвигаться на более близком расстоянии. Я чувствовал на себе неприятные волны враждебности, которые окатывали меня при его приближении. Наконец, он подошел ко мне со зло поджатыми губами, больно проколол меня сузившимися глазами и тихо процедил сквозь зубы :
  • - Ну так что же, какие проблемы ? Не стоит по ночам, жена недовольна ?
  • Я с сожалением взглянул на него и пожал плечами. А он неожиданно ткнул меня кулаком в грудь, и я, сразу же потеряв равновесие, упал навзничь. Но никакого желания закрыть глаза и заснуть я не испытал и поднял голову. Кашпировский повернулся ко мне боком и прошептал змеиным шипением:
  • - Вставай. Быстро. Пошел вон отсюда.
  • Я поднялся, спустился в зал с тремя такими же неподатливыми мужчинами и пошел на свое место.
  • Оставив спящих на сцене, Кашпировский тоже сошел вниз и, шагая между рядов, стал усыплять зрителей, сидевших на стульях. Некоторые сразу же с них сползали и ложились на пол, другие только склоняли головы и закрывали глаза. Но многие, как и я, сидели с недоверчивой усмешкой на губах и вместо сонливости ощущали на себе бомбовые удары недоброжелательности, обрушенной на них раздраженным маэстро.
  • Через несколько минут он снова поднялся на сцену, и быстро проходя между лежащими людьми, тем же полузаметным движением руки стал их поднимать с пола. Волонтеры непринужденно вставали и, не произнося ни слова., одергивали платья, подтягивали брюки и уходили в зал. Потом Кашпировский подошел к самому краю сцены и одним эффектным широким взмахом обеих рук разбудил и поднял всех остальных присутствовавших в зале. Со всех сторон раздались бурные, долго не смолкавшие аплодисменты. Публика ликовала.
  • Напоследок все бросились покупать кашпировские видеокассеты, стоившие сумасшедше дорого - аж по 10 долларов штука !
  •
  • На выходе я опять столкнулся с шустрой старушкой в вязаной кофточке. Она была сильно возбуждена, глаза ее блестели и суетливо бегали по сторонам, морщинистые щечки румянились, и острый носик рыскал туда-сюда в поисках общения. Наконец, он наткнулся на меня.
  • - Вот какое чудо, - защебетала она, приноравливая ко мне свой шаг, - у меня совсем прошел радикулит. Вы знаете, я ведь третий раз у Анатолия Михайловича. В прошлый раз он мне снизил сахар, я почти инсулином перестала колоться. Вот хотите верьте, хотите, нет, а ведь помогает он, дай Христос ему здоровья.
  •
  • А что, может быть, в этом высокомерном и низколобом коротыше со злыми глазами действительно что-то есть ? Может быть, это та самая психотерапия, лечение под гипнозом, внушение ? И, значит, такое целительство вовсе не беспардонное шарлатанство ?
  • В самом деле, ведь эта старушенция, в отличие от тех, говоривших со сцены, явно не была подсадной уткой - она ведь даже лишний билетик спрашивала. А зачем ей, спрашивается, врать постороннему человеку ?
  •
  •
  • ИЛЬЯ ПРОРОК И ПРЕКРАСНАЯ ДЕВА
  
   Жил у нас в доме на Большой Черкизовский Саша Шварцман, очень увлеченный православием еврей. Его кумиром был знаменитый тогда отец Александр Мень, пользовавшийся большой популярностью и охмурявший своими книжками московскую интеллигенцию. Это про него, наверно, еще раньше написал Борис Слуцкий:
   Еврей священник!... Видели такое ?
   Нет, не раввин, а настоящий поп.
   Алабинский викарий под Москвою.
   Глаза Христа, бородка, белый лоб.
   Под бархатной скуфейкой, в черной рясе,
   Еврея можно видеть каждый день.
   Апостольски он шествует по грязи
  Всех четырех окрестных деревень. ...................................................
   В большой церковной кружке денег много.
   Реб-батюшка, блаженствуй и жирей!
   Черт, черт возьми, /опять, не слава Богу?/
   Нет, по-людски не может жить еврей.
   Ну пил бы водку, брал бы кур и уток,
   Построил дачу и купил бы "ЗИМ".
   Так нет - святым районным, кроме шуток,
   Он пастырем себя вообразил.
   И вот стоит он, тощ и бескорыстен,
   И громом льется из худой груди.
   На прихожан поток забытых истин.
   Таких, как "не убий", "не укради".
   Мы пальцами указывать не будем,
   Но многие ли помнят в наши дни:
   Кто проповедь прочесть желает людям,
   Тот жрать не должен слаще, чем они.
   Еврей мораль читает на амвоне
   Из душ заблудших выметая сор...
   Падение преступности в районе
   Себе в заслугу ставит прокурор.
  
   Почти все наши встречи с Сашей, особенно вечерние прогулки сопровождались азартными дискуссиями - толковищами о религии, вере, философии, политике.
  Но в тот вечер Саша был чем-то озабочен и уклонялся от каких-либо споров-разговоров. Я не мог понять в чем дело. Наконец, услышал от него:
  - Вчера я был в гостях у батюшки. Он очень озабочен планами прокладки метро вблизи от его прихода, прямо у стен церкви Ильи Пророка.
   - Знаю, знаю, - сказал я, - эта линия должна пройти от Преображенки к Открытому шоссе и стать будущим куском Третьего метровского кольца. Ну, и что с того ? Это ведь только проект, будут ли строить эту линию, или нет - еще бабушка надвое сказала.
   - Увы, - Саша вздохнул и показал пальцем вверх. - Там уже все решено. Это выполнение "Наказа избирателей". А ты же знаешь, кто депутат. - Саша выдержал многозначительную паузу. - Константину Устиновичу не могут не потрафить, раз уж тот народу обещал - будет сделано.
   - Ну, не знаю, может быть. - я подумал и спросил: - А все-таки, чего это твоему батюшке горевать ? Ему-то что ?
   - Неужели, ты не понимаешь, что метростроевцы весь холм перероют, и удобного, как сейчас, подхода к храму уже не будет. Кроме того, стройка эта не на один год. Будет грохот, скрежет, пыль, грязь. Вот батюшка и боится, что всех прихожан растеряет.
  
   Такой вот случился разговор.
  Но мне, честно говоря, эта церковь была до феньки, и, что с ней станет, меня не интересовало ни с какого боку.
   Но прошло время, и предпоследний главный коммунист страны, вслед за предыдущими, залег у кремлевской стены, не оставив после себя ничего, кроме одинокого памятного камня возле Щелковского шоссе и того самого "Наказа избирателей".
   О нем-то я и вспомнил однажды утром.
  
  Я ехал на работу и, как всегда, сонная, воняющая потом, чесноком и духами толпа вынесла меня из вагона метро к переходу на Комсомольскую-кольцевую. Почему-то именно в то утро и в тот момент во мне высветилась простая догадка.
  Ведь продлят метро до Подбельского, и вот такая же картина будет меня каждое утро поджидать на моей родной станции Преображенской. Не будет сегодняшней лафы, не буду я усаживаться, развалясь, на мягкое сидение в углу вагона, додремывать недоспанные минуты или просматривать "Аргументы и факты". Хлынут из спальных кварталов Метрогородка, Открытого шоссе, бульвара Рокоссовского плотные людские потоки, забивая в часы пик далеко не резиновые вагоны.
   Надо остановить это нашествие, предотвратить крах моего утреннего благополучия ! Церковь Ильи Пророка - вот подходящий фугас для подрыва проектных метрополитеновских рельсов.
   Через пару дней мы с Сашей Шварцманом направились к обьекту моей диверсии. Я знал эти места с моего послевоенного детства. Здесь ходил тогда трамвай 11-й номер, и росли высокие развесистые липы, которые в один из хмурых весенних дней неожиданно исчезли. Они появились в центре, на голой до этого улице Горького, куда их переместил в одночасье великий Преобразователь природы, как раз в то время провозгласивший борьбу с суховеями.
   После того, как по Большой Черкизовской к центру столицы торжественно проследовал Юрий Гагарин, эта улица стала главной парадной магистралью для вьезда в столицу победных кортежей космонавтов. Ее даже собирались назвать Звездным проспектом, но не успели - Хрущева сняли и о переименовании забыли.
   Неподалеку от Чекизовской на берегу старого пруда стояла ничем не примечательная типовая сельская церквушка, похожая на тысячу таких же. Но Саша о ней был совсем другого мнения.
   - Колокольня здесь действительно стандартная, - сказал Саша, когда мы с ним подошли к ней поближе, - но вот четверик - 1690 года постройки. Мало того, до него на этом месте еще с Х1Y века стоял деревянный храм.
   Саша скосил глаза к церковным дверям и поманил меня рукой:
  - А теперь пойдем-ка внутрь, покажу тебе еще кое-что.
   Мы вошли в пустой четырехстопный зал, и Саша подвел меня к одному из пределов, где висела на стене темная почерневшая от времени икона. Впрочем, на икону-то она не очень походила и, скорее, была картиной какого-нибудь провинциального живописца.
  - Здесь изображена, - обьяснил Саша, - историческая сцена излечения в Х1Y веке дочери астраханского хана Тайлды. Будущий митрополит святитель Алексей наложением рук избавил ее от слепоты. За это московскому князю пожаловали специальный ярлык на княжение.
  - Ну, и что в ней особенного, - удивился я, - только что она древняя ?
   - Нет, не только, - Саша осторожно погладил широкий золотой багет, - эта икона - чудотворная. Сюда ей поклониться приезжают со всего Союза. Говорят, она исцеляет от катаракты, глаукомы, косоглазия и прочих глазных мерзостей.
   Я улыбнулся в кулак, покачал головой и потащил Сашу на выход.
   Мы постояли на церковном дворе, плотно заставленном могильными памятниками, потом подошли к ограде, возле которой Саша показал мне небольшой гранитный камень с черным крестом и надписью :
  
   НИКОЛАЙ ЯКОВЛЕВИЧ КОРЕЙША
  
   - Знаешь, кто это ? - спросил Саша.
   - Кто ?
   - Знаменитый московский юродивый ХIХ века.
   - Что он тоже был целителем ? - спросил я, стараясь снять иронию с лица.
   - Еще какой ! - Саша укоризненно посмотрел на меня. - Он избавлял от многих болезней. К нему записывались на прием, даже когда он уже сидел в психушке. Им интересовались Гоголь, Лесков, Достоевский. Но житуха у него была не из легких: власти преследовали, официальная Церковь не признавала. Поэтому-то он и лежит за церковной оградой, а не на самом кладбище. Только потом забор передвинули, и вот он здесь. К Корейше и теперь страждущие приезжают, тоже, говорят, излечиваются.
   Потом, выйдя за церковные ворота, мы направились к Архиерейскому пруду. На берегу стоял диковинный деревянный дом с резными колоннами, украшавшими большую парадную веранду.
   - Ну, спроси меня, спроси, - со значением глядя на меня, сказал Саша, - почему пруд называется Архиерейским ?
   - Не воображай, - ответил я, помахав пальцем перед сашиным носом. - В отличие от некоторых, живущих здесь недавно, я знаю этот пруд с детства. Купался в нем и на лодке катался, и в девушек влюблялся. Правда, о его названии никогда не задумывался.
  - А зря. Это место знаменитое, - Саша надыбился и заговорил с нажимом на глаголы: - За дом этот надо было бы тоже повоевать, добиться его защиты охранной памятной доской от государства.
  К сожалению, на этом здании не только не повесили табличку, но впоследствии его вообще сначала подожгли, а потом и снесли.
  - Была тут когда-то летняя метрополитова резиденция того самого святителя Алексея - воспитателя великого князя Дмитрия Донского, героя Куликовской битвы, - продолжал Саша свой рассказ. - Позже здесь жил архиерей - отсюда и название пруда. А стоявший на холме монастырь был снесен, как рассадник "опиума для народа". Кстати, в этих деревянных стенах в 1917 году работала первая большевистская радиостанция, она и донесла до ушей всего человечества весть о великой радости - победе революции в России.
   Слушал я все это без должного внимания, так как больше шарил глазами по сторонам в поисках подходящего плацдарма для атаки на Гипрометрострой. Вроде бы, на окружающей местности ничего такого не было, что могло стать поводом обьявления войны. Береговой склон был укреплен каменной отмосткой и защищен с одной стороны зданием кинотеатра "Севастополь", с другой - общественным туалетом.
   И вдруг я обратил внимание на большую, оторвавшуюся от забора кирпичную арку бывших парадных церковных ворот. При внимательном рассмотрении, можно было заметить, что эта старушка слегка сгорбилась, нагнулась в сторону пруда и вполне может при случае завалиться в воду.
  Вот где, дорогие коллеги метростроители, я вас зацапаю ! Эти ворота - тот первый снаряд, который я запузырю в ваш черкизовский проект. Оползень, подтопление, осадка - вот те ключевые слова, которые сами напрашиваются в обойму моего первого залпа.
   Ну, конечно же, я кривил душой. На самом деле, никаких следов оползня не было - парадные ворота действительно чуть-чуть наклонялись, но совсем не в ту сторону. И никакое подтопление церкви не грозило - уровень воды в пруде был зарегулированным. Осадками фундаментов тоже не пахло - чего бы им вдруг оседать ?
   Но высокая цель оправдывает низкие средства, не так ли вместе с другими великими мира сего полагал великий Ленин ?
  
   Саша повел меня к батюшке, жившему в небольшой бревенчатой избе-пятистенке, спрятавшейся в Зельевом переулке среди жилой панельной застройки. Это был единственный в нашем микрорайоне деревенский особняк, чудом уцелевший осколок бывшего подмосковского села Черкизово.
  К нам вышел нестарый человек с большой седоватой бородой - только она и выдавала его профессиональную принадлежность. На нем был спортивный адидасовский костюм, и в голове тут же проклюнулась глупая мальчишеская частушка :
   Кто наденет "адидас",
   Тому девка сразу даст.
  
   Батюшка, как ему и полагалось по сану, двигался неторопливо и степенно. Он подошел к большому многоэтажному секретеру и достал оттуда кожаную папку с золоченой застежкой, где у него хранилась вырезка из "Московской Правды" со статьей о планах прокладки линии метро.
   - Одной мерзости им было мало, - сказал он, протянув руку в сторону общественного туалета, построенного рядом с церковью в хрущевские времена. - Так теперь еще одну пакость задумали.
  - С этим можно попробовать побороться, - заметил я, - давайте начнем с того, что напишем письма в министерство Культуры, Общество охраны памятников, Моссовет и еще куда-нибудь.
  - Правильно, - поддержал Саша, - мы с Геннадием можем сочинить их от вашего, батюшка, лица.
   Я увидел, как тот вдруг изменился в этом своем лице, его пальцы нервно забегали по лежавшей на коленях папке.
  - Нет, нет, - испуганно возразил он, - мне в мирские дела лезть не гоже, мое дело - служба. Вы лучше озадачьте этим нашего церковного старосту Николая Евфграфовича.
  
   На следующий день уже без Саши я подошел к небольшому служебному зданию, стоявшему на церковном дворе за кладбищенскими памятниками. Старостой был невысокий средних лет мужчина в сером пиджаке и старомодной рубашке-косоворотке. Он выслушал меня и сказал :
  - А я бы к этим адресам добавил еще газету. Пусть печать тоже откликнется.
  - Это неплохая мысль, - поддержал я, - можно написать, например, в "Советскую культуру", или еще куда-нибудь.
   Староста помолчал немного и вдруг спросил :
   - Сколько ?
   Я не понял.
   - Что сколько ?
   Глаза старосты отклонились за угол церкви, рассмотрели трещину в асфальте и затем вернулись ко мне.
   - Ну, что вы не понимаете. Сколько это будет стоить ?
   "Неплохо, - подумал я, - оказывается, еще и подзаработать можно". И, помявшись, ответил :
   - Я не знаю, это нужно будет уточнить... - потом осмелел и добавил: - Ну, наверно, рублей 100-200, я думаю.
   Староста, не говоря ни слова, сунул руку во внутренний карман своего пиджака, вытащил оттуда несколько сторублевых купюр и, не пересчитывая, протянул мне.
  " Вот так да ! - подумал я. - Дает деньги без всяких расписок и бухгалтерских квитанций. Ничего себе житуха у церковников ! Ни налогов тебе, ни отчетов. Здорово устроились !".
  
  Признаюсь, что в процессе своей самоотверженной борьбы за церковь Ильи Пророка я еще не раз становился получателем пачки денег, доставаемой небрежным движением руки из кармана церковного старосты. И с каждым разом эта пачка все больше толстела.
  
   Недели через три осторожная "Советская культура" (26/Y-84) после довольно долгих сомнений, колебаний и проверок осмелела и выбросила в мир по тому времени очень
  
   ОСТРЫЙ СИГНАЛ
  
   Без исследований и расчетов
  
   Близ стадиона "Локомотив" и кинотеатра "Севастополь" расположен чудесный памятник истории и архитектуры ХУ11 века - церковь Ильи Пророка. Ныне над ним нависла угроза разрушения.
   Почему? Да потому, что институт Метрогипротранс, разрабатывая проект продления Кировско-Фрунзенской линии метро от Преображенской площади до улицы Подбельского, прокладывает эту линию в непосредственной близости от старинного здания. Широкая железобетонная эстакада нависнет над Черкизовским прудом, высокая земляная насыпь надвинется на древний архитектурный памятник. Нарушится не только архитектурно-ландшафтная гармония, но главное - старинная постройка пострадает от вибрации, которую неизбежно вызовут проходящие мимо поезда. Сдвинутся с места насыщенные водой грунты в основании здания, начнутся осадки, опускание склона.
   Инженеры Метрогипротранса не провели специальных исследований и расчетов, доказывающих безопасность прокладки метро рядом с уникальной постройкой. Таким образом, были нарушены действующие общесоюзные строительные нормы и правила...
   ...Велика ответственность проектировщиков, трудна и кропотлива их работа. Но, учитывая сегодняшние нужды людей, предвидя их будущие потребности, нельзя забывать и о прошлом, о сохранности памятников истории и культуры нашего Отечества.
  
   Г.РАЗУМОВ, канд. техн. наук,
   старший научный сотр. ПНИИИС Госстроя СССР
  
   Итак, перчатка была брошена.
  Что тут началось ! Моя статейка оказалась лакомой косточкой для многочисленной своры патриотов, руссофилов, народников, почвенников - защитников отечественного наследия. Они набросились на проблему со всех сторон. "Советская культура" (11/Х11-84) даже вынуждена была опубликовать подборку откликов, для чего выбрала письма наиболее важных откликантов :
  
   Газета выступила. Что сделано ?
  
  Редакция получила обширную читательскую почту в поддержку выступления газеты и официальные ответы.
   Так,заместитель начальника управления изобразительных искусств и охраны памятников Министерства культуры СССР С.Петров сообщает...
   Председатель Научно-методического совета по охране памятников культуры Министерства культуры СССР Л.Сокольский также одобряет...
  Заместитель председателя президиума Центрального совета Всероссийского общества охраны памятников истории и культуры рассмотрел реплику Г.Разумова и считает ее правильной...
  ...Из общего тона выпадает лишь ответ на публикацию газеты, присланный заместителем начальника ГлавАПУ города Москвы Ю.Дыховичным и директором института Метрогипротранс А.Луговцевым, в котором без серьезной аргументации опровергаются доводы...
  
   Началась ожесточенная схватка. Горы писем, откликов, замечаний, предложений, проектов росли на столах разных начальников, их заместителей и помощников. Многоголосые совещания, заседания, собрания, рассмотрения побежали наперегонки друг за другом в длинной марафонской эстафете.
  И вот на одном из них я, наконец, добился, правда, не решающей, но все же, какой-то победы.
   - Мы собирались проложить открытую линию метро, - докладывал положенный мною на лопатки главный инженер проекта В.Киселев. - Поезда должны были идти по земляной насыпи, так что с высоты 3,5 метра пассажиры могли бы любоваться красивым видом пруда и церкви. Но раз общественность так рьяно возражает, мы согласны изменить проект. Мы дадим новое решение этой линии - метро пройдет в тоннеле и на поверхности вообще видно не будет.
   В перерыве мы встретились с Киселевым, пардон, в туалете. Он улыбнулся мне и, подставляя ладони под сушку, доверительно наклонил ко мне голову :
   - Вообще-то, нам эта линия до лампочки, - сказал он, - не те здесь пассажиропотоки, чтобы за нее воевать. Но вот депо... - главный инженер проекта глубоко вздохнул. - Оно нужно на Северо-востоке, как воздух. Мы задыхаемся от нехватки вагонных стоянок и ремонтных мастерских. Единственное депо, в Сокольниках, - подземное, оно старо, мало и неудобно. Поэтому без нового, хоть удавись.
  - Понимаю, - ответил я. - Но...
  
  Борьба шла с переменным успехом почти 3 года. За это время я стал одним из знатных функционеров защиты российских исторических ценностей. Меня приняли в члены Инженерной комиссии Совета по охране памятников культуры Министерства культуры СССР. Он был создан когда-то знаменитым советским художником Игорем Грабарем и многие годы задиристо влезал почти во все более не менее крупные проекты, затевавшиеся ретивыми властями.
  Вслед за черкизовской церковью, я ринулся в бой на защиту баженовского "Дома Пашкова" - Библиотеки им. Ленина, который стал разваливаться при возведении эскалаторных тоннелей станции метро Боровицкая. Потом я вступил в борьбу с Метростроем за спасение парковых прудов и недостроенного Казаковым Екатериненского дворца в Царицыно.
   Но особое удовольствие я получил, когда схватил за руку московского градоначальника, замахнувшегося ею на дом Мельникова. Этот небольшой архитектурный шедевр, затерявшийся среди старых доходных домов глухих арбатских переулков, поражал своей необычной трубообразной формой и украшал самые пижонские фотоальбомы с видами Москвы. Архитектор мировой известности, Константин Мельников за павильон СССР на Международной выставке в Париже, клуб им. Русакова в Сокольниках и другие проекты 30-х годов получил редкое по тем временам разрешение построить в Москве этот свой собственный дом.
   А теперь он кому-то мешал.
   Кому ? Может быть, офонарелому Арбату, ставшему недавно пешеходным ? Или поликлинике 4-го Главного управления на Сивцевом вражке, раковой метастазой распространявшейся на окружающие здания ?
   Так или иначе, но мы добились, чтобы дом оставили в покое и даже отреставрировали.
   . . .
  
   Потом была шикарная поездка с элитной комиссией Минкультуры СССР по древностям Крыма. Впервые увидел я средневековые стены генуэзской крепости Судака, потрогал руками рустованые квадры римско-византийского Херсонеса, прошел по узким улочкам ханского Бахчисарая и облазил пещерные города Чуфут-Кале.
   Но нигде не испытал я такого телячьего восторга, как в Керчи, где особенно плотно слилось в экстазе прошлое с настоящим. Чего стоило хотя бы посещение Лапидария - уникальной коллекции могильных памятников всех времен и народов, живших и умерших в степях восточного Крыма ! Среди древнейших надгробий выделялись древнегреческие боспорские стелы и намогильные камни с шестиконечными звездами и минорами - неоспоримые свидетельства еще дославянского присутствия евреев на российской земле.
  
   Набегавшись по пыльным тропинкам развалин Боспорского царства, перепачкав брюки на раскопах Фанагории, Гермонассы, Китея и Акры, мы зашли в небольшой рыбный ресторан, повисший на стальных консолях над темной рябью Еникальского пролива. Мы сели за стол, накрытый бывшей белой скатертью, и взяли в руки меню. К нам подошла официантка, миловидная молодая женщина в голубом фартуке и достала из накладного кармана блокнотик с карандашом.
  - Что будете заказывать ? - спросила она. - Хотите наше фирменное блюдо ? Называется - "Наутилус".
  - Несите, - согласились мы.
  Эта субмарина-сигара оказалась большой рыбной котлетой в золотисто-коричневом кляре. Я рискнул быть первым, взял нож и, аккуратно отрезав от края маленький кусочек, поддел его вилкой и положил в рот. На тонкий нежный вкус этого рыбно-кулинарного чуда воображение тут же откликнулось живым кинокадром, на котором билась о доски причала крупная рыбина со спининговой блесной в носу.
  - Что это, - спросил я убиравшую соседний стол официантку, - скумбрия или ставрида ?
  - Ой, - что вы, что вы, - махнула она рукой, - такого нам никогда не дают, вся свежая рыба идет только на рыбозавод. Это повар у нас здесь большой искусник - простой мороженый минтай так готовит, что пальчики оближешь.
   Она помолчала немного, потом подошла поближе к нашему столу и добавила:
  - Но это блюдо вы ножом режете напрасно, его нужно только ломать руками. Хотите покажу ? Вот посмотрите.
   Вооружившись салфетками, она осторожно подняла котлету над тарелкой, аккуратно несколько раз надломила и положила обратно набок - в одном месте из ее дымящегося чрева выскочил маленький морковный зайчик. Из другого надлома вывалилась свекольная собачка, а в противоположной стороне появился картофельный дельфин. Все зверюшки были сделаны с большим скульптурным мастерством - очень профессионально, точно, изящно. Увидев наши удивленные взгляды, официантка потупила взор и обьяснила :
  - Это я, недоучка, здесь ремесленничаю. Когда-то из Строгановки со 2-го курса ушла. Неразделенная любовь, неудачное замужество... Но я не горюю, всякая работа хороша, эта не хуже других.
   Эх, если бы овощные животные были так же хороши на вкус, как их рыбный дом !
  
   А то главное, благодаря чему я попал в эту высокопоставленную государственную комиссию, выпало на два последних дня командировки и заставило сильно напрячься.
   Я поехал на Митридатову гору пораньше, пока жаркое крымское солнце еще не начало во всю шпарить и, лениво потягиваясь косыми лучами, только проснулось где-то далеко в Таманском заливе. В сопровождении работника местного музея и инженера Горкомхоза я поднялся по узким улочкам, плотно заставленным глинобитными домами частников.
   Потом дома расступились, дав место невысому штакетному забору. За ним натуженно тарахтел в бетонной будке насос водопроводной подкачки, а рядом молча возвышался закрытый дощатым щитом лаз в подземный погреб.
   Горкомхозовский работник подтащил к лазу на длинном проводе фонарь-переноску, повернул ключ в большом амбарном замке и поманил меня пальцем:
   - Залезайте. Только осторожно, здесь ступенек нет. И голову пониже пригибайте, а то расшибетесь.
   Я смело шагнул вперед и... - открыл рот от удивления. Ничто и никогда, ни раньше и ни позже, не производило на меня столь острого, столь сильного впечатления. Никакие Помпеи и Колизеи, никакой Андрей Рублев и Феофан Грек меня так не трогали. Может быть, потому, что тех я ждал, к ним стремился. А здесь - такая неожиданность.
   То, что я с бессовестной небрежностью назвал погребом, был только что вскрытый археологами древнегреческий склеп. А то, от чего у меня так широко раскрылись глаза, была бесподобной красоты фреска. Роспись занимала весь потолок, с которого к онемевшему зрителю был обращен лик прекрасной Девы с черными кудряшками волос, большими голубыми глазами и нежнорозовыми, прямо ренуаровскими, щеками.
  - Краски уже начали блекнуть, - сказал музейный работник, заметив мой восторженный взгляд, - специалисты говорят, что еще месяца два, и фреска совсем погибнет. Пока склеп был замурован и воздух сюда не попадал, все было в порядке. А теперь не только воздух, но и влага сьедает древние краски. Видите, какая здесь сырость ?
   С трудом оторвав глаза от Девы, я посмотрел вокруг. Со всех сторон к деревянному настилу, на котором мы стояли, подступала с пола вода, расцвеченная радужными бензиновыми разводами, по глинобитным стенам склепа ползла вверх волосатая серозеленая плесень.
   - Да, - растерянно протянул я, - надо что-то делать. Но что ? С водой-то я могу помочь справиться, но вот как спасти эту роспись ? Не знаю.
   Мы спустились с Митридата в контору Горкомхоза и я отобрал чертежи для проекта осушения склепа Девы,
   Но что толку ? Я составил "Заключение", разработал мероприятия, дал проектные решения. Куда все это делось ? Скорее всего, мои бумажки до сих пор валяются в пыльном ящике стола какого-то чиновника керченского Горисполкома. А прекрасная Дева попрежнему блекнет и темнеет за амбарным замком своей сырой могилы.
   А, может быть, от нее и вовсе ничего не осталось. Жаль !
  
   . . .
  
   Ну, а что же с Ильей Пророком ? Может быть, на нем мне удалось отыграться в борьбе за светлое будущее темного прошлого ?
   Ничего подобного! Кроме той единственной победы, когда я загнал метро под землю, никаких других достижений больше так и не последовало.
  Куя победу, метростоевцы пропихнули в черкизовский холм железобетонные двухпутные тоннели, обложили метлахской плиткой стены трех новых станционных залов и спустили в них ступеньчатые гусеницы эскалаторов. А вскоре побежали по новым подземным трассам голубые метровские вагоны, и заскрежетали скрипучие тормоза у широких столбастых перронов трех новых надземных станций.
  
   Но вскоре все это мне оказалось абсолютно безразличным, так как метро мне перестало быть нужным. Я начал ездить на работу трамваем и тролейбусом, а потом вообще пользоваться 11-м номером, то-есть, пешкодралом. Вредная для здоровья поездка в метро сменилась здоровой сорокаминутной утренней пешеходной прогулкой. По дороге на службу я заходил в бассейн на Ткацкой, где наш ПНИИИС арендовал две плавательные пятидесятиметровые дорожки. И только после полукилометрового заплыва я шел решать насущные проблемы инженерной гидрогеологии.
  
  
   П Н И И И С
  
   Казалось бы, что может быть общего между известным австрийским физиком Х1Х столетия Йозефом Стефаном и простой колонковой буровой трубой изыскательской геологической партии в Салихарде ?
   Никто не смог бы ответить на этот вопрос.
  ...Кроме меня.
  И все потому, что мне, ужас как, обрыдла моя рутинная служба в Гипро и так хотелось свалить в какой-нибудь НИИ. Мне виделись большие светлые комнаты, увешанные плакатами с высокомудрыми формулами, графиками и схемами. Мне слышался чарующий рокот электронно-вычислительных машин ЭВМ и нежный поскрип интеграторов электро-гидро-динамической аналогии ЭГДА. Мне рисовались торжественные залы высоконаучных конференций, симпозиумов, семинаров, совещаний, где на трибунах сверкали очками седовласые профессора, доктора и доценты.
  Ради этого я и совместил известную в теории теплопроводности "Задачу Стефана" с той самой колонковой трубой, скорость вращения которой никак не совпадала с потребностью Кремля в твердой иностранной валюте. Начавшееся освоение тюменских нефтяных богатств упиралось в нехватку жилья, ремонтных мастерских, а, главное, станций подкачки и опор на прокладывавшихся на далеком Севере нефтепроводах.
  Для того, чтобы их строить, нужны были буровые станки с колонковыми трубами. Но те, в свою очередь, отчаянно сопротивлялись величественным планам партии и правительства. Они ни за что не соглашались бурить вечную мерзлоту, чтобы в образующееся отверстие можно было бы поставить фундаментный столб или забить сваю. Вместо этого они, как назло, превращали мерзлую земную твердь в зыбкую болотную топь - кашу из грунта, воды и льдинок.
   И вот отыскался умелец, подобравший с помощью бородатого австрияка такую скорость вращения буровой трубы, при которой перестало выделяться слишком много тепла, мерзлый грунт не размораживался и не становился топкой грязью.
   Вот эта победа разума над неразумной природой и превратила Г.А.Разумова из простого старшего инженера в старшего научного сотрудника.
  "Ого-го, какой скачек!" - воскликнет некий восторженный дилетант, в воображении которого "старший", значит, сидящий в кабинете на верхнем этаже крутой высокой иерархической лестницы здания науки.
   В действительности, положение этого "старшего" было довольно-таки низкое, приземленное, даже низменное. Во всяком случае ниже поверхности земли, о чем я узнал, когда мы с моим новым начальником Борисом Ребриком вошли в кабинет замдиректора по науке, носившего благородную фамилию - Граве. Знакомясь, он встал из-за своего широкого стола и подарил мне крепкое приветственное рукопожатие.
  - Вы будете сидеть в одном из наших подмосковных помещений, - сказал он с улыбкой и, заметив, как я опустился, успокоил: - Нет, нет, не беспокойтесь, на электричке вам ездить не придется. У нас почти все лаборатории под-московные, в смысле, подвальные. Но у Бориса Михайловича подвал элитный, ха-ха, в центре Москвы, на Садовом кольце, у Арбата.
   Потом кто-то позвонил, Граве взял трубку, и из этого его телефонного разговора я узнал, где мне предстоит работать.
   - Да, да. Это ПНИИИС, в отличие от других НИИ, он имеет три И. Не слышите ? - Замдиректора зажал трубку и посмотрел в мою сторону : - Извините, это важный звонок. Междугородка. Но они ничего не слышат, - и снова в трубку: - Возьмите карандаш, пишите, говорю по буквам - Полина, Нина, три Ивана и Светлана. На трех дам трое мужчин-тезок, никаких извращений. Поняли? Повторите. Правильно, ПНИИИС.
  
   Производственный и Научно-Исследовательский Институт Инженерных Изысканий в Строительстве имел довольно типичную для советской истории судьбу.
   Еще в годы правления промышленного наркома Серго Орджоникидзе для удовлетворения нужд индустриализации был создан институт ГИИЗ (Гос. ин-т Инж. Из.). Без его исследований грунта под фундаментами мог запросто завалиться любой завод или фабрика.
   С тех же довоенных времен существовал академический Институт Мерзлотоведения, возглавлявшийся знаменитым академиком В.Обручевым. В той же Академии Наук СССР находилась и Лаборатория Гидрогеологических проблем, созданная когда-то академиком Ф.Саваренским.
   Но вот пришли 60-е годы, и великий реформатор Н.Хрущев, разобравшись с кукурузой, сборным железобетоном, тепловыми электростанциями, совнархозами и прочими делами, добрался, наконец, до разных московских институтов - учебных, научных, проектных и прочих.
  Одним из первых попал в поле зрения Хрущева Торфяной институт. Чего это он торчит здесь, в столице ? Гнать его надо по назначению - туда, где болота. И выгнал в Калинин, ставший теперь снова старорежимной Тверью.
   После расправы с отраслевой наукой Хрущев засучил рукава еще повыше и взялся за Академию Наук. Откусил от нее несколько больших кусков и выбросил в Сибирь. Один закатал в Новосибирск, другой в Иркутск. Ну, и, естественно, дошла очередь до института Мерзлотоведения.
   Какого рожна эти бездельники занимаются в Москве вечной мерзлотой ? Что они ее откапывают под микояновским холодильником ? Или специально завозят в рефрижераторах из Сибири ? Очень злился Никита Сергеевич. И он давно бы отправил этих жуликов пахать настоящую вечную мерзлоту. Если бы не старый бородач академик В.А.Обручев, директор института - ну, как его в Якутск сослать ? Скандал будет на весь мир, хлопот не оберешься.
   И вдруг ко всеобщему кремлевскому удовольствию старик неожиданно увлекся изящной словесностью. Целыми неделями он начал просиживать на террасе своей дачи в поисках сюжетных ходов для анкелонов на Земле Якова Санникова. Все реже он стал появляться в стенах института, предпочитая реальной науке научную фантастику. Все больше он стал оставлять институтские дела на попечение своих более молодых, рвущихся к власти помощников.
   А те, потеряв над собой контроль, во все тяжкие пустились в интриги, скандалы, свары, в подсиживания друг друга. Для склок нужен был повод. И он нашелся: тяжбы развернулись вокруг "самого главного" - названия. Как правильнее говорить, "вечная мерзлота" или "многолетнемерзлые грунты" ? Ничего вечного не бывает, считали одни. Многолетье - понятие неопределенное и все запутывает, говорили другие.
   Соперники, став со временем врагами, так замотали друг друга, что затряслись основы, и построенное Обручевым здание сильно зашаталось, покосилось, а потом и рухнуло. Хрущевским чиновникам осталось только подобрать и раскидать обломки. Вот тогда-то в далеком морозном Якутске и был заложен новый институт Мерзлотоведения. Но кто туда поехал? Дураков оказалось мало.
   Не трудно догадаться, что произошло потом. Ну, конечно: тот самый ГИИЗ вместе с остатком института Мерзлотоведения и Лабораторией
  им. Саваренского (но уже без Ф.Саваренского) соединили в несоединяемом соединении.
  
   Прошло несколько десятков лет, пока это обьединение под прессом времени и обстоятельств сцементировалось, наконец, в конгломерат под названием ПНИИИС, а потом и выбралось из подмосковных подземелий, построив собственное здание в Измайлове.
   Но все это состоялось позже, а в начале 70-х годов, когда я появился в ПНИИИС,е, он состоял из разных частей, несовпадавших друг с другом и по роду деятельности и по интересам.
   Мне это стало понятно, как только я попытался сделать что-то, казавшееся мне полезным.
  
   Одно из моих первых пнииисовских изобретений было гениально просто и могло осчастливить полевиков-гидрогеологов в любой самой дальней дыре, где даже не горели в то время лампочки Ильича.
   Для осуществления моего изобретения не нужно было ничего, кроме простого женского чулка, набитого обычной столовой солью, купленной за 5 копеек в ближайшем продмаге. Этот мешок привязывался к веревке и опускался в скважину, пробуренную в земле. А дальше, без всякого приложения рук и механизмов вступала в действие химия-физика - соль растворялась, вода в скважине становилась тяжелой и утекала в грунт. Уровень ее понижался, точно также, как при откачке воды насосом, только без насоса. Все остальное делалось, как и прежде: графики, формулы, расчеты.
   Так, почему бы изыскателям было не воспользоваться такой простотухой, зачем им нужна была возня с насосами, трубами, фильтрами ? Ответ элементарен - мой метод не шел именно потому, что был слишком прост и дешев. Парадокс ? Как и многое в той нашей жизни.
  Все упиралось в совершенно изжившую себя порочную плановую систему - оплата работы шла не за ее результат, а за ее обьем. Чем больше скважин было пробурено, чем больше насосов, труб и фильтров установлено, чем дольше велась откачка, тем больше денег получали буровики и гидрогеологи, тем лучше выполнялся его величество План. Все были довольны, и рабочие, и начальство.
  Поэтому никакие новые методы, технологии, инструменты, машины, никакая наша так называемая прикладная наука никому и не была нужна. Она была НЕВЫГОДНА.
   Наверно, в этом состояла главная суть, основная причина той самой брежневской стагнации. На то он и застой, что при нем никакое движение вперед было невозможно потому, что не нужно.
  
   Я был верен ПНИИИС,у тридцать без трех лет - срок жизни ломовой лошади. Хотя, на самом деле, я был скорее рысаком или даже скакуном, работал легко, весело, без напряга и устали.
   Но блестящей служебной карьеры научного начальника я так и не сделал. Правда, однажды был близок к этому. Мой первый пнииисовский заведующий лаборатории Борис Михайлович Ребрик в 1975 году защитил докторскую и ушел профессорствовать во МГРИ. Через пару дней после его ухода меня вызвал сам "папа", так звали нашего директора Артеменкова.
   - Ну, что, Геннадий, - сказал он, усадив меня на доверительное место рядом с собой, - освободилась вакансия заведующего лаборатории, вашей. Кого бы ты мне посоветовал назначить ?
   Он сверкнул хитринкой своих рыжих безбровых глаз, и изготовился к отражению моего однозначного ответа, который по этикету должен был быть прикрыт застенчивой улыбкой.
  Но не дождался. Я пожал плечами и промолчал.
  - Я бы тебя с удовольствием посадил на это место, - удивленно взглянув на меня, продолжил Артеменков. - Ты, в общем-то, по всем параметрам подходишь. Но вот Там... - Он показал куда-то в окно, - могут не понять. Был бы ты партийным, другое дело. А так, если что, даже на ковер, в Партком, тебя не вызовешь, вз..ку не дашь, шею не намылишь. Жаль, конечно, а то мы бы с тобой сработались. Ну, ладно, иди.
  
   Позже я очень пожалел, что не проявил нужной активности и не исхитрился все-таки ухватить эту вожделенную для многих должность с большим окладом и членством во всяких Научно-технических и Ученых Советах. Вместо меня к нам из Гидропроекта пришел новый начальник - тот еще гусь, он попортил мне много крови, и в конце концов я от него вообще сбежал в другой отдел.
  
  Поэтому, когда через много лет мне снова замаячил на горизонте золотой престол начальника, сомнений у меня не было. Тем более, что вопрос тогда стоял так: либо я, либо еще один му..к, от которого я мог натерпеться не меньше, чем от того, предыдущего. И, поскольку никакой партийности к тому времени от кандидатур в начальники уже не требовалось, я без особого сопротивления сверху стал заведующим сектором нашего богоугодного заведения.
   На этом почетному посту я продержался почти четыре года, после чего мое многолетнее служение инженерной гидрогеологии вообще закончилось.
  
  
  
   КРОТ
  
   Не было в моей профессиональной пнииисовской жизни более сильного увлечения, более прочной многолетней привязанности, чем Крот. Это маленькое стальное животное при первой же нашей встрече покорило меня своим изяществом, своей изысканной простотой. Я стал проводить с ним долгие рабочие часы, и мысли о нем не оставляли меня ни за утренним кофе, ни за вечерним чаем.
   Я прислушивался к торопливому стуку его упругого пневматического сердца и, поворачивая реверсную гайку, регулировал направление и частоту его ударов. Я измерял кроту давление, зажимал для пуска шланги и подкручивал краны компрессора.
   Он был обязан своим рождением польским конструкторам, а его сводный брат, воссозданный новосибирскими инженерами, изготовлялся одесским заводом строительно-дорожных машин.
   Крот служил для прокладки кабелей под железными дорогами и шоссе, под уличными мостовыми, под жилыми домами и цехами заводов. Он был незаменим всюду, где не удавалось прорыть траншею, чтобы положить в нее водопроводную трубу, телефонный или электрический кабель.
   Как и у всего двигающегося, ползающего, бегающего по этой Земле, у крота были свои болезни, свои проблемы.
   Самой противной и обидной была хроническая болезнь, симптомы которой проявлялись в недержании пути. Действительно, рожденный для того, чтобы двигаться в заданном направлении, крот частенько заруливал куда-то в сторону.
  Вот как это было на Хорошевке, когда "Мостелефонстрой" прокладывал под шоссе очередной свой кабель. С двух сторон на обочинах были вырыты для крота специальные шурфы. Он начал свой путь из одного и вначале довольно точно шел к другому. Но вскоре рабочий, стоявший на проезжей части, закричал:
  - Опять, мать его за ногу, в бок ушел ! Скотина !
   Пришлось крота реверсировать и вытаскивать наружу. А сколько раз бывало, что при таком заднем ходе отрывался шланг, и этот не очень-то дешевый снаряд совсем терялся под землей.
   Как чуткий внимательный доктор, я изучил историю болезни, осмотрел больного, поставил диагноз и назначил лечение. Я одел крота в обойму с винтовой лопастью, которая ввинчивала его в грунт и заставляла идти ровно в заданном направлении, не шарахаясь из стороны в сторону.
  А на случай столкновения с каким-нибудь камнем, деревяшкой или железякой, которыми особенно богата городская почва, я придумал другое приспособление. Я одел на голову кроту новую шапку - подпружиненный наконечник. Когда крот упирался в лежавшее на его пути твердое препятствие, он его сначала обходил, а потом снова двигался в нужном направлении.
  Другой недуг крота резко обострялся, когда он попадал в слабый рыхлый или водононасыщенный грунт. Первый раз я увидел это на Краснопресненской набережной в Москве при строительстве Хаммеровского Международного Торгового Центра. Больно было смотреть на моего больного, попавшего там в плывун. Став вдруг позорно слабым, он судорожно забился в конвульсии, ни на сантиметр не мог сдвинуться с места и потонул в топкой грязи.
   Я одел его в толстую шубу с густым высоким мехом из стальной проволочной щетины. Крот превратился в ежа, стал ходко двигаться в сильно обводненной разжиженной земле и четко держать направление даже в болотах.
   Однако все эти мои "изыски" не имели прямого отношения к изыскательскому делу, к которому я с самого начала готовил крота.
  
   Что делают строители, когда в стране идет Перестройка ?
   Правильно. Перестраивают.
   Что именно ? Все - вокзалы, театры, больницы, школы. Перестраивают, реконструируют, раздвигают стены, ломают перегородки, перекладывают полы и крыши.
   Но ничего нового не строят. Потому, что для нового нужно место, где строить, и нужны деньги, на что строить. Ни того, ни другого в перестроечном хаосе ни у кого нет.
   А что делают изыскатели, чтобы дом перестроить, надстроить, подстроить ?
   Правильно. Первым делом, смотрят на чем дом стоит.
  Легко сказать - смотрят. А как им это сделать ? Как подобраться к фундаменту, зарытому глубоко в землю ? Ведь дом не сдвинешь с места, как спичечный коробок. И не подлезешь под него снизу с буровыми станками и грунтоотборниками.
   Так, кто же может оказаться незаменимым в этих случаях ?
   Правильно. Крот.
   Потому он и крот, что может пробраться под землей к старому фундаменту, просмотреть его, прослушать, прощупать. И сказать, требует ли он усиления, нужно ли забить под него сваи или, может быть, залить в грунт цементный раствор или жидкое стекло.
   Вот именно для такой работы я и приделал кроту уши-резисторы, открыл глаза-тензометры, прикрепил к его носу руку-пробоотборник. И он стал выдавать из-под дома сведения о прочности грунта, его влажности, составе и поставлять геологам его образцы. А их уже можно было потрогать руками, рассмотреть под микроскопом, изучить в химической лаборатории.
   Надо отдать Кроту должное - он щедро меня за все отблагодарил. Именно благодаря ему я получил аж целых 4 медали ВДНХ (2 серебрянные и 2 бронзовые) и к одной из них даже подарочные часы "Полет". Около трети всех моих многочисленных Авторских свидетельств на изобретения - кротовые. А все эти достижения еще раньше предваряла статья в одной из главных в то время советских газет "Известиях" (4/1Х-79) :
  
   Новую технику - в авангард пятилетки
   "РАКЕТА" ДЛЯ ПОДЗЕМНЫХ ГОРИЗОНТОВ
  
   Вот уже более десятка лет у нас в стране и за рубежом трудится в самых разных областях народного хозяйства стальной "крот" - пневмопробойник ИП. Где только не применяется это замечательное изобретение советских инженеров и ученых: для прокладки кабелей под насыпями железных дорог и автомобильных трасс, под земляными дамбами и плотинами, для устройства подземных коммуникаций под улицами и домами.
   Специалисты Производственного и научно-исследовательского института по инженерным изысканиям в строительстве (ПНИИИС) Г.Разумов,И.Пантелеев,
  Н.Фаерман дали пневмопробойнику вторую жизнь. Они научили его рассказывать о том, что находится под землей. Оборудованный специальными приставками и приборами, он, пробиваясь через толщу горных пород, сообщает изыскателям сведения о водопроницаемости, плотности и составе грунта...
  
   ...Изыскательский "крот" прошел опытно-производственное внедрение в Москве на пяти обьектах строительства коммунальных тоннелей и подземных переходов, которые сооружает трест Горнопроходческих работ. Ежегодный экономический эффект от внедрения новой модификации "крота" составляет 230 тыс. рублей.
  
   Итак, кроме всего прочего, в этой статье озвучились еще два действующих члена моей команды. Откровенно говоря, призвал я их в ряды только по нужде, одному никак мне было не потянуть тяжелый воз. Причем, один из моих соратников был ниже меня, другой выше.
  
  Снизу был Натан Борисович Фаерман. Он работал в производственной части ПНИИИС,а, числился соискателем в нашей аспирантуре, а я был его научным руководителем и даже получал за это какие-то деньги. Благодаря Фаерману мои изобретательские поиски переставали быть воздушными шарами, опускались на землю и превращались в стальные токарные и слесарные изделия. Он неделями торчал в пнииисовской механической мастерской и не вылезал с площадок опытных испытаний.
  
  Сверху был Иван Яковлевич Пантелеев, настоящий Большой Советский Ученый (БСУ). Он был доктор, профессор, заслуженный деятель науки и техники, член КПСС, член трех или четырех Ученых Советов, ветеран Великой Отечественной войны, носитель широкой орденской колодки, а главное - замдиректора ПНИИИС,а и мой начальник. Одновременно со всем этим он был еще в науке Ноль, причем, круглый, без палочки, зеро.
  Важным достоинством моего тогдашнего шефа была удачливая способность быть в приятельских отношениях со многими еще более Большими, чем он сам, и извлекать из этого пользу не только лично для себя, но и для дела. Конечно, только того, которое на тот момент он считал важным для себя лично. При этом, как и многие другие настоящие советские ученые, он был уверен, что нет никакого смысла брезговать какими-либо средствами для достижения искомого эффекта.
   Однажды, поджидая в его приемной очередной рабочей ауиденции, я из приоткрытой двери кабинета случайно услышал голос посетителя, тоже БСУ :
   - А чего-й то ты с этими ?
   Иван Яковлевич, не поморщившись, ответил :
   - А чего ? Деньги же не пахнут.
   Вот такой он был принципиальный человек, без лишних комплексов.
  
  Однако, несмотря на все наши с Фаерманом старания и личную заинтересованность высокого начальства, крот дальше макетов или в лучшем случае экспериментальных образцов никак не шел. Газета "Известия" врала, когда писала о нем глаголами в совершенной форме. Ничего не свершалось, хотя голова моя и была вся в шишках от стуканья об закрытые двери разных чиновничьих кабинетов. Не суждено мне было стать ни Эдисоном, ни Королевым.
  
   Поэтому я все чаще начинал подумывать, а не продать ли мне моего крота ? Не отдать ли его в более сноровистые руки ? Может быть, за границу ? Вообще, давно уже пора было поворачиваться к Западу.
  И я вплотную занялся поиском возможных иностранных потребителей моего товара. Однако, и с этим делом оказалось не очень-то просто - за границей я нашел всего трех возможных покупателей.
   Первого я попытался прихватить еще в конце 70-х. Правда, рассчитывать на личные контакты в то время не приходилось - гулаговский страх еще свербил у всех за ушами. Он усиливался происшедшим на моих глазах незадолго перед этим шумным скандалом, сопровождавшимся назидательным втыком от Госстроя. Его поимел наш ученый секретарь Гриша Дубиков - он набрался наглости встретиться один на один с каким-то ученым мерзлотоведом из Канады. А ведь он, в отличие от меня, был обладателем не только коренной национальности, но и тестя - видного функционера АН СССР.
  Куда уж было мне лезть... Поэтому пришлось прибегнуть к помощи некого Лицензинторга, результатом похода в который было письмо:
  
   Директору ПНИИИС,а
   Тов. Долодаренко С.А.
  
   30 - 31/Х-79 состоялись переговоры с фирмой "Эссиг", Зап.Берлин, являющейся агентом В/О "Машиноэкспорт" по сбыту пневмопробойников отечественного производства в странах Западной Европы. В ходе переговоров владелец фирмы г-н Эссиг проявил глубокий интерес к изобретениям, созданным в Вашем институте.
   В связи с изложенным просим Вас дать указание по организации технических переговоров и демонстрации изобретенных устройств и приспособлений к пневмопробойникам в приезд г-на Эссига в Москву в начале декабря с.г., а также подготовить краткие рекламно-технические описания данных изобретений для передачи фирме. О точной дате приезда г-на Эссига информируем дополнительно.
  
   Зам. Директора фирмы "Лицензмаш"
   Е.Л.Астахов
  
   Ну, и что ? А ничего. Мы выполнили все, что от нас требовалось, и дождались приезда заграничного покупателя.
  Г-н Эссиг, молча, походил вокруг наших макетов, с тем же глубокомысленным молчанием бегло просмотрел наши рекламные схемы-чертежи и небрежно бросил их в свою кожаную папочку. Вслед за этим он промычал что-то нечленораздельное по немецки и одарил нас искусственной улыбкой вежливости. Потом от нас отвернулся и отвесил несколько фраз представителю "Лицензмаша", не покидавшему ни на минуту свой кагебешно-наблюдательный пост, открытый им возле нас.
  - Господин Эссиг, - сказал нам этот контрразведчик, - внимательно обдумает ваши предложения и сообщит через нас свое решение.
   Потом состоялось прощальное пожатие рук. Больше я этого г-на Эссига ни разу не видел, впрочем, так же, как не услышал и телефонного звонка из фирмы "Лицензмаш".
   ...В конце того же года один из выездных чиновников нашего Госстроя рассказал мне, что на обочине одного строившегося автобана под Аахеном он видел в рабочем шурфе пневмопробойник с открылками, очень похожими на мои.
  
   Со следующим своим зарубежным клиентом я связался напрямую (это был уже 1990 год), что оказалось не только продуктивнее для дела, но и приятнее для тела, моего собственного. После нескольких телефонных переговоров и почтовых переписок я оказался один на один с высоким французом, сидевшим передо мной в кресле в одном из дорогих номеров гостиницы Международного Торгового Центра на Красной Пресне. Между нами на журнальном столике стояла пузатая бутылка редкого в то время "Наполеона" и красивая коробка вкусного бельгийского шоколада.
  У мосье Усиба было крестьянское лицо и большие волосатые руки ромэнролановского Кола Брюньона. Неожиданно для себя я обнаружил, что и в других странах есть такие же, как мы, одноязычные моноглоты. Господин Усиба не знал ни одного русского слова, кроме "здравствуйте" и "пожалуйста", и совсем не говорил по английски. Несмотря на это, он каким-то удивительным образом легко общался с окружающими, свободно передвигался по Москве, брал такси, ехал, куда ему было надо, а, главное, вел важные деловые переговоры.
  В том числе и со мной.
   Во мне он, повидимому, сразу распознал "чайника", ничего не смыслящего в торговых делах. Он с вежливой улыбкой и подчеркнутым вниманием просмотрел все, что я ему принес. Потом он произнес те, наверно, единственные слова, которые ему были известны в английском :
  - Хау мач ?
   Я не ответил, так как не знал, что сказать, и сделал вид, что не понял. Тогда он взял листок бумаги и написал на нем цифру, от которой у меня приятно ёкнуло сердце, я и мечтать тогда не мог о такой баснословно большой сумме.
   Только потом я понял, как здорово меня охмурили. Но откуда мне было в тот момент это знать ? Ведь за какую-то тоненькую невзрачную пачку рабочих чертежей и плестиглассовый макет крота, оборудованного пробоотборником, я получил целое состояние. Поверить было трудно - я оказался держателем обвязанных резинкой пачки зелененьких в размере целых 300 баксов !
   Вот таким я оказался знатным торговцем.
  
   Третья связь моего крота с загранкой была самой замечательной. Хотя дитя от этого сношения и родилось тоже мертворожденным, но каков был процесс, каков акт - одно наслаждение !
  
   "Советско-австрийское совместное предприятие" Геософт занимало небольшой только что отреставрированный им же особняк в Подсосенском переулке. По крутой лестнице со старинными чугунными перилами я поднялся на второй этаж, бережно держа в руках лист заграничной мелованной бумаги с красивым голубым штампом "ALLIED". На нем радостно поигрывали искристым блеском выделенные мною розовым фломастером лучезарные слова :
  
  Dear Dr. Razumov :
  
  Thank you very much for your recent letter reached me on June 15, 1990.
  
  We are in principle very interested in your developments. However, although do have Russian born technical personnel, we do not clearly understand the status and principle of your innovations. We could possibly meet if you can come to Cleveland, we will be glad to extend an invitation to you to be our guest here for a couple of days.
  
  Looking forward to hearing from you, I remain,
  
  Your truly,
  
  ALLIED STEEL & TRACTOR PRODUCT, INC.
  
  Poul Rosengard
  President
  
  
   Леня Заманский, воротила всех дел Геософта, представил меня вельможному В.Алексееву, генеральному директору, вывеске, фасаду этого самого Геософта.
  - Ну, что же, - изрек тот, - поскольку Леонид Исаакович вас рекомендует, то у меня возражений нет. Давайте, действуйте. Вперед. А впрочем, - он посмотрел на меня долгим взглядом и сказал: - почему бы вам вообще не перейти к нам на постоянной основе ?
  
   Вот тут-то и надо было мне тормознуть, не торопиться лететь в Америку, не гнаться за сиюминутным удовольствием, а сначала оформить переход в Геософт.
  Но я был бы не я, если бы поступил иначе и не соблазнился счастливым случаем в ущерб будущей долговременной выгоде.
   Кстати, более дальневидными оказались многие мои коллеги, удравшие тогда из начинавших загибаться всяких Всесоюзных НИИ. Кончалось их время, уходили в прошлое выгодные госзаказы, спокойная гостематика, отваливали в свободный полет институтские филиалы и отделения. Государственная казна тощала и трещала по всем швам, страна стремительно скатывалась в пропасть дикого капитализма - пасть разинул монстр первоначального накопления капитала.
   Именно поэтому за командировкой в США я и побежал не в становившийся нищим родной ПНИИИС, а в Геософт, один из многих новорожденных механизмов перевода денег в загранбанки.
  
   И вот у меня в портмоне заветный билет до Нью Йорка, американская виза, командировочные доллары, и я, счастливый, распираемый радостными предчуствиями и надеждами, лечу в немыслимо прекрасную, загадочную, сказочную заокеанскую даль - Соединенные Штаты Америки !
   Аэропорт Кеннеди обжег меня яркими огнями многоцветных реклам и ошарашил пустяковостью таможенной проверки и пограничного паспортного контроля. Потом предо мной распахнулись автоматические двери другого терминала и высветилась голубая указующая надпись на табло новой регистрационной стойки.
  Затем еще один Боинг подставил мягкое кресло под мой полуживой, натруженный предыдущим 12-тичасовым перелетом зад, и через пару часов я уже волочил ноги по сине-зеленому карпету выходной галереи аэропорта Кливленда.
   За оградительной пластиковой лентой в редкой толпе встречающих меня ждал Майкл Барон, через которого я вел из Москвы переговоры о своем приезде в Кливленд. Он сразу узнал меня по экзотической для Америки мохнатой пыжиковой шапке и длиннополому плащу, отделил от остальных одетых в куртки пассажиров и отвез на своей "Тойоте кароле" отсыпаться в отель. На следующее утро я уже был в ALLIED,е.
  Вот тут и начались первые разочарования. Я-то полагал, что, прилетев из такого далекого далека, я буду сразу же представлен начальству, что меня ждут и не дождутся, чтобы услышать мой увлекательный рассказ о блестящих изобретениях, призванных сделать пневмопробойник самой замечательной машиной в мире.
   И надо же ! Президент с утра оказался очень занятым, и принять меня не мог, поэтому встреча была назначена только на день, на время обеденного перерыва. Это называлось деловой ланч.
  - Очень странно, - высказал я свое удивление Барону, - я прилетел сюда с другого континента, ваш шеф сам же меня пригласил, потратил на меня деньги, а теперь принять не торопится. Как это может быть ?
  - О, не удивляйтесь, - услышал я в ответ, - мне тоже поначалу многое было здесь, в этом капитализме, диковинно. - Майкл повел меня к своему рабочему столу, усадил в кресло. - Не берите в голову, расслабьтесь, отдыхайте. - Он сел напротив и продолжил:
  - А что касается делового ланча, то все очень просто - у них ведь каждый час в буквальном смысле золотой. Я точно не знаю, здесь о заработках спрашивать не принято, но у Розенгарда, по моим представлениям, час должен стоить не меньше 100 доларов. Поэтому он и не позволяет себе тратить свои драгоценные часы на нечто неопределенное, на то, что не может прямо сейчас, сразу же, немедленно принести ему доход.
  
   К 12 часам дня Барон привел меня в комнату с длинным столом, за который стали постепенно усаживаться разные важные люди. Они сначала подходили ко мне, строили приветливые улыбки, говорили какие-то слова и, пожав мне руку, сували в нее свои визитные карточки. Судя по ним, передо мной были директора по финансам, маркетингу, рекламе, в общем, замы и помы того самого Розенгарда. Тот пришел позже всех, коротко и довольно суховато, как мне показалось, со мной поздоровался и, усевшись во главе стола, открыл заседание.
   Я попытался сделать что-то вроде доклада, но мой английский был таким жутким, что я быстро стушевался, и за меня все сказал Миша Барон. Потом были заданы полупустые вопросы, на которые тоже он довольно толково ответил. После очень краткого обмена мнениями президент сказал, что все очень интересно, но сначала нужно выяснить, захочет ли кто-нибудь купить мои приспособления. И тут же он поручил директору по маркетингу заняться этим.
   Больше предмета для обсуждения, вроде бы, не было, я растерянно молчал, поджав в обиде губы, Майкл тоже сидел с закрытым ртом. Президент встал из-за стола, обвел всех вопрошающим взглядом и, увидев, что никто больше никакого интереса к этому делу не проявляет, обьявил совещание закрытым. Все дружно загремели стульями, поднялись со своих мест и снова направились ко мне пожимать руку и показывать ровные обоймы белых американских зубов.
   Вот и все. Странно.
   А как же ланч ?
  О, он доставил мне больше волнений, чем все остальное. Дело в том, что передо мной, впрочем, как и перед многими другими, были поставлены бумажные тарелки с большими разрезанными в продольном напавлении белыми булками. Их две половинки были проложены не менее толстой котлетой, помидорным ломтиком и листом салата. В то время я еще не знал, что такое "Мак" и никогда не видел, как его едят. Поэтому я был в ужасе от его невероятной толщины и не представлял себе, каким образом его можно запихнуть в рот.
   Миша Барон и на этот раз пришел мне на помощь. Он взял с бумажной тарелочки свой "Мак", зажал его пальцами, слегка надавил, и вдруг этот непотребный толстячек мгновенно похудел, сжавшись до тоненького бутерброда. Я вздохнул с облегчением и подумал: "Молодцы америкашки - как же здорово они такой воздушный хлеб выпекают !"
  
   А потом была невероятная, сказочная, нереальная реальность, прекрасная и загадочная, как солнце в тумане. Миражом возникла передо мной даунтауновая Америка с фантастикой небоскребов Нью-Йорка, Бродвея, Таймс-сквера, 5-ого авеню и Метрополитен музея.
  Но и этого оказалось мало, фортуна еще раз взмахнула волшебной палочкой, и ночной ковер-самолет перебросил меня в Лос Анджелес с его Голливудом, Грейстоун парком, Юниверсал студией, Беверли Хилзом и Арт музеем.
  Было ли все это ? Неужели, это я ходил по звездным тротуарам Голливуда, вдыхал терпкие ароматы парка "Пяти религий", щупал босыми пятками влажный песок на Венис-биче и громко хохотал на чертовом колесе в "Дисней ленде" ? А главное, главное - я ли это наслаждался общением с моим дорогим нежным существом, трехлетним Сенечкой, переименованным в Simon,а и так обрадовавшейся мне Леночкой, теперь уже ставшей Yelen Elbaum ? Нет, нет, все это существовало где-то вне меня, это были голографические изображения, потусторонний мир, сон наяву.
  
   А потом такой же неправдоподобно неожиданной была встреча в зале нью-йоркского аэропорта с тем же Леней Заманским и его свитой. Только Судьба, вернее, Рок мог меня посадить с ними в один и тот же аэрофлотовский Ил, улетавший в Москву.
   - Какой же ты дурак, - сказал он мне, стоя со мной в проходе самолета, - вместо этой пустой бесплодной разовой поездки мог бы, как и мы, летать туда-сюда по геософтовским делам. А теперь кто ж тебя к нам примет ?
  
   Так, я и остался в своем ПНИИИС.
  
  
  
  
   ПОКЛОННАЯ ГОРА
  
   Мы шли на Поклонную гору. Именно шли, а не взбирались, так как той знаменитой возвышенности, откуда Наполеон когда-то обозревал поверженную Москву, давно уже не существовало. Ее снесли в угаре урбанизаторского энтузиазма в точном соответствии со старой гиперболой Маяковского: "А если Казбек помешает - срыть, все равно не видать в тумане".
   Вместо горы перед нами простиралась плоская равнина с редкими рядами недавно посаженных худосочных деревьев - парк Победы. Широкие ступени вели к большой круглой площади, плотно одетой в бетон, камень и асфальт. В центре высилась трехгранная стела-штык. К ее верхней части бабочкой была прикреплена крылатая скульптура богини победы Ники, с ног которой свисали плохо различимые издали пухлощекие ангелы.
   Стояла холодная слякотная осень. Туфли шлепали по грязной жиже мокрого снега. Я поскользнулся и чуть было не упал - под ногами блеснула черная зеркальная поверхность. Что это ? Нет, это был не лед. Я внимательно пригляделся и увидел длинные широкие полосы полированных гранитных плит. Какие же они, должно быть, дорогие ! Но если бы только они - позже я узнал, эти плиты служили только облицовкой гигантского железобетонного фундамента, стоявшего на толстых железобетонных сваях. На таком мощном ростверке мог бы прочно стоять целый небоскреб. А тут...
   Огромные деньги были здесь в буквальном смысле зарыты в землю. Зачем ?
  Еще Брежнев задумал построить главный монумент страны, посвященный победе над Германией во Второй мировой войне. А то как же ? В Волгограде на Мамаевом кургане давно уже красовался мемориал - вутетичская Родина-мать. Подобные ему величественные памятники стояли в Белоруссии, на Украине, даже в самом Берлине.
   А Москву обделили.
  
  Ведь как было в прошлом ? Где-то в начальственном кабинете на Старой площади кто-то из прихвостней энергичного генсека вдруг вспоминал: ага, нет в столице мирового социализма памятника основоположнику великого учения. И вот, пожалуйста - на проспекте Маркса по Высочайшему повелению появился кербелевский каменный Карл Маркс.
   Или в другой раз кто-то шепнул уже Брежневу, что на главных площадях практически всех городов Союза есть памятники основателю советского государства. А в Москве его нет. И в спешном порядке к очередному юбилею воздвигнули на Серпуховке величественный скульптурный комплекс.
   Наверняка, нечто подобное произошло и с памятником Победы. Кто-то напел о нем герою Малой земли. И вышло "Постановление". Вслед за этим заурчали на Поклонной горе экскаваторы и бульдозеры, застучали сваебойные агрегаты, потекла бетонная смесь в арматурные каркасы фундаментной плиты.
   Потом вдруг грянула Перестройка, и все приостановилось. Вместо подьемных кранов, бетономешалок и сварочных станков закрутились вокруг Поклонной горы разные архитектурные конкурсы, газетные статьи, общественные обсуждения, дискуссии. Что строить, как строить ? Так ничего и не решили. А потом и вовсе стало не до этого - начался развал государства, смена власти, рынок-базар.
   Но вот пришел новый Хозяин и решил вопрос без лишней волокиты: строить ! Сам строитель по образованию, он, наверно, поленился взглянуть на строительную часть проекта. Впрочем, если бы и взглянул, вряд ли понял нелепость совмещения разных архитектурных решений с одной и той же конструкцией фундамента.
   Но дело сделано. И стоит на столбах-колоннах огромная дуга помпезного Выставочного зала, а за ней купольный параллепипед Центрального музея Великой Отечественной войны. По обе стороны колоннады на крыше вздыблены бронзовые кони с трубящими в горны всадниками - вестниками победы.
  
   Мы шли к этому зданию. Мы - это пестрая толпа - свита главного двигателя всех столичных строек века Юрия Лужкова. Он шел впереди, выделяясь своей знаменитой кожаной кепочкой, предназначенной для олицетворения его неуемной динамичности и близости к московскому плебсу.
   Справа свиту возглавлял главный московский строитель Владимир Ресин. Хотя ростом он был выше своего шефа и отбрасывал более длинную тень, но старался всегда оставаться в тени начальства.
   Слева вышагивал главный придворный художник и скульптор Церетели. Если его творческие возможности у московской интеллигенции вызывали серьезные сомнения, то по поводу деловых качеств Зураба Константиновича мнение было однозначно: "Силен, бродяга!". Приехав в Москву никому неизвестным живописцем средней руки, он быстро ее завоевал и создал некий "Международный центр дизайна". В очень короткий срок это предприятие превратилось в целую промышленную империю со своими мастерскими, полигонами, заводами.
  Теперь Церетели оттирал своих коллег-скульпторов почти от всех лужковских архитектурных затей. Он никого не подпустил ни к торговому центру "Охотный ряд" на Манежной площади, ни к фасадам храма Христа Спасителя. Апогеем его соцреалистического монументализма был гигантский Петр Великий, изуродовавший тихую романтическо-лирическую стрелку Обводного канала и Яузы. Поговаривали, что у этого Петра своя только голова. А все остальное полностью взято у Колумба, которым Церетели хотел осчастливить Америку к 500-летию ее открытия. Но та блпгоразумно отказалась.
   Коньком Церетели были кони. И здесь, на Поклонной горе, он не ограничился конниками-трубачами на фронтоне здания музея. У подошвы главного монумента он установил конную статую Георгия Победоносца, нанизывающего на копье кусок Змия, порезанного ломтями, как батон колбасы.
  
   Каждую субботу Лужков приезжал с инспекцией на Поклонную гору, обходил стройплощадку, собирал дежурные совещания, где давал разгон строителям, монтажникам, сантехникам, декораторам.
   В этот раз на ковер был вызван сам Госстрой России, хозяином которого не так давно был опальный Ельцин. Нынешний строительный Министр отличался от того несолидной мелкотой тела, худобой, ненужной интеллигентностью и излишней тонкостью ума
  Первым на совещании рассматривался проект вечернего освещения мемориала. Особое внимание привлекла подсветка главного монумента. Предполагалось, что в ночном небе, имитируя поиск вражеских самолетов, будут шарить три ярких прожекторных луча. Периодически скрещиваясь на разных высотах, они то выхватят из темноты висящую на крыльях богиню Нику, то проскользнут по рельефным надписям на плоских гранях монумента.
  Для закупки специальных прожекторов представитель "Светосервиса" запросил 100 тысяч долларов. Это вызвало возражение щепетильного председателя Госстроя:
  - Зачем тратить такие большие деньги ? - сказал он. - Не дешевле ли пригнать к монументу армейские осветительные машины ? И выглядеть это будет естественнее, ближе к условиям 1941 года.
   Однако другой строительный Министр, из правительства Москвы, Владимир Ресин пренебрежительно отмахнулся :
   - О чем разговор, разве это деньги ? Найдем. Выделим.
   Вот так в той поникшей российской государственности разнились представления о ценах у разных ветвей власти. Центральная становилась все беднее и слабее, а региональная, тем более, столичная, богатела и смелела.
   Второй вопрос на совещании был мой. Я повесил чертеж и показал, какие беды ждут мемориал, если сейчас же не взяться за осушение территории, сильно подтопленной подземными водами.
  - Особую тревогу, - пугал я, - вызывает устойчивость главного монумента, его фундамент уже начал подвергаться химическому воздействию грунтовых вод.
   Я развернул другой чертеж и ткнул указкой в подземные сооружения :
  - Посмотрите на коммуникационные тоннели, - сказал я. - Чем они отличаются от карстовых пещер ? Ничем. В них висят настоящие сталактиты - грозный признак выщелачивания бетона. Еще месяц-другой, и может начаться разрушение фундаментов.
   Когда я закончил свое сообщение и, сняв чертежи, отправился на свое место в зале, Лужков повернул голову к Ресину и сказал :
   - Я думаю, Владимир Иосифович, на это тоже надо выделить деньги. - Потом он посмотрел на меня и добавил: - А вы, наука, давайте начинайте заниматься этим делом. Сроки поджимают, 50-тилетний юбилей Победы не перенесешь. Тем более, сегодня стало ясно, что и Клинтон приедет.
  
   На следующий же день я засел за бумаги к Договору на проведение работ.
   Затем потянулась нудная тягомотина с писанием разных писем, докладных, программ, смет и калькуляций. Эта волынка длилась почти 3 года, до самого моего отьезда в Америку. Временами она прерывалась выделением нам каких-то денег, которые мы самоотвержено отрабатывали, осушая подвалы Мемориала.
  
  
   Я РАБОТАЛ В КРЕМЛЕ
  
   С вершины Поклонной горы мне было доверено подняться на головокружительную высоту Кремлевских холмов. И не в какой-нибудь Успенский собор или Грановитую палату, а в само "Здание Љ1".
   Купол этого окрашенного охрой дворца вместе с его крышей и верхним этажом высовывается из-за зубцов кремлевской стены справа от мавзолея и служит одной из основных архитектурных доминант Красной площади. Над куполом возносится к небу многометровый шпиль - флагшток президентского штандарта, главного знамени страны, символа действующей власти.
   Это здание всегда было главной резиденцией советских и российских вождей. Но его история началась задолго до того, как в одном из его кабинетов "кремлевский мечтатель" Владимир Ленин обещал английскому фантасту Герберту Уэлсу рассеять российскую мглу.
   Дворец был построен в конце ХY111 века знаменитым русским зодчим Михаилом Казаковым. Задача перед ним стояла не из легких: надо было втиснуться в плотную тогдашнюю застройку кремлевской территории. Выход из этого положения архитектор нашел не совсем обычный - он сделал здание в плане треугольным. А для того, чтобы пустить свет в окна, были образованы три внутренних дворика - один большой пятигранный и два треугольных, поменьше.
   Впрочем, это здание никогда не было парадным дворцом, и сразу возводилось, как чиновничье здание "Присутственных мест". Оно предназначалось для переведенного Екатериной 11 в Москву петербургского "Департамента судебных установлений" - одного из подразделений российского Сената.
   В ХХ веке казаковское строение стало Центром управления советской державы. Сюда Ленин перевел в 1918 году большевистское правительство из осажденного белыми Петрограда, потом здесь был рабочий кабинет Сталина, Хрущева, Брежнева, Горбачева и всех прочих генсеков.
   К моему приходу в Кремль там все изменилось. Мемориальную квартиру основателя государства вместе с железными кроватями, подчеркивавшими его необычайную скромность, выслали в Горки. О кабинете вождя всех народов забыли помнить уже при Хрущеве, а о брежневском и горбачевском вообще речи никогда и не шло.
   Однако нуворишу Ельцину показалось недостойным занять очередную квартиру в старом доме. Ему понадобилась новая резиденция. И с подачи того же Лужкова началось превращение хмурого казенного здания Љ1 в роскошный президентский дворец.
   Распахнулись перед тяжелой строительной техникой кованные железные ворота Никольской башни. За все годы советской власти они ни разу не откупоривались. Даже Хрущев, позволивший когда-то посещать народу Кремль, не решился распечатать этот вход - слишком уж близко от него было расположено правительственное здание Љ1.
   Я попал туда, когда основные строительные работы были уже позади. Широкая парадная лестница с установленными по бокам величественными скульптурами вела на второй и третий этаж. Там сверкали золотом и эмалью президентские апартаменты, залы приемов, гостиные, картинные галереи, театр, библиотека, спортивные залы с саунами и бассейном.
   Центральное место в здании занимал большой круглый Екатериненский зал, расположенный под тем самым куполом с президентским штандартом. Этот зал еще недавно именовался Свердловским и служил для вручения правительственных наград, Сталинских и Ленинских премий. Теперь он был торжественным, парадным, не уступающим пышностью и монументальностью некоторым тронным залам царских дворцов Санкт-Петербурга, Вены, Парижа. Здесь, как и везде в здании, внутреннее убранство было выдержано в стиле неоклассицизма и ампира Х1Х века.
   Повсюду, на стенах и потолках сидели стаи двуглавых орлов. Ими пестрели красные, синие, зеленые и всех прочих цветов шелковые обивки стен кабинетов, от них рябило в глазах в коридорах и вестибюлях. Наверно, племянница византийского императора Софья Палеолог, выходя замуж за великого князя Ивана, никак не могла предположить, что привезенный ею в числе других подарков константинопольский герб получит такую долгую жизнь на Руси.
   Святая святых всего здания, куда нас пустили по делу всего два раза, был Овальный зал - рабочий кабинет Ельцина. Это его можно было видеть по телевизору, когда Черномырдин или еще кто-то усаживался на беседу с президентом или, когда велась беседа "один на один" с кем-нибудь из заморских гостей.
   Купол Овального зала был увенчан двухтонным бронзовым Георгием Победоносцем. Он и раньше стоял здесь, но очень короткое время: с 1788 по 1812 год, а во время войны с Наполеоном французы его сняли и пустили на переплавку. На мой взгляд, целесообразность установки этой скульптуры, воссозданной отцом и сыном Цигаль, весьма сомнительна. С Красной площади она не видна, а со стороны кремлевских площадей надо высоко задирать голову, чтобы ее разглядеть.
   Однако особое удивление вызывали протянувшиеся вдоль анфилад комнат
  широкие коридоры с большими окнами и старинными гравюрами. Точнее не сами коридоры, а то, что было под их полом, вскрытым во многих местах. Заметив мой вопросительный взгляд, сопровождавший нас работник Хозуправления, сказал:
  - Вас поражает ширина этих кабельных пакетов ? Действительно, больше нигде таких не увидишь. И почти все они - телефонные.
   - Зачем столько ? - спросил я. - Помню, где-то читал, что сейчас есть волноводы, которые позволяют делать немыслимое раньше число соединений.
   Наш собеседник процедил хитринку меж зубов и тихонько ответил:
  - Связисты говорят, при подводе отдельного кабеля к каждому телефонному аппарату резко усложняется технология подслушивания.
   И я сразу вспомнил Бориса Березовского, шушукавшегося в коридоре этого здания с мобильным телефоном.
  
   Что я делал в этих "коридорах власти" ?
   Конечно, я не обсуждал с кремлевским Завхозом Павлом Бородиным размер взятки, которую надо слупить с итальянской фирмы "Мабитекс" за заказ на поставку интерьера президентского дворца. И, конечно, я ни разу не встречался с рыжеголовым Главой ельцинской Администрации Анатолием Чубайсом и, тем более, ни разу даже не видел Самого.
   Кем я был в Кремле ? Простым ассенизатором, вычищавшим дерьмо за строителями, испоганившими своей глупостью, недомыслием и спешкой старинное строение. Вместе со своими двумя помощниками, Владимиром Васильевичем Бондаренко и Виктором Малышевым, я работал в подвале, подтопленном грунтовыми водами.
   Также, как на Поклонной горе, здесь слезились стены подземных помещений, сочились потолки, а кое-где даже под ногами хлюпала вода. Мы подрядились осушать многочисленные подвалы, бункера, склады, мастерские, вентиляционные камеры и некоторые другие важные "специальные" подземные сооружения, без которых по старой советской традиции не могло обойтись ни одно крупное здание. Тем более такое, как резиденция президента.
   Однако, от этого престижного госзаказа очень скоро нас оттерли более ловкие и именитые коллеги из Геолого-разведочного института, тоже сидевшие, как и мы, на государственной мели.
  
   Вот тогда я и решился на необычный шаг, удививший не только многих моих сослуживцев и друзей, но и меня самого. Я взялся за дело, которое ни с какой стороны ко мне не имело никакого отношения. Это была другая отрасль знаний, другая ветвь науки и техники. Им занимались целые научно- исследовательские институты и лаборатории. Но они были где-то там, в стороне и только прицеливались к этой работе, а я уже был здесь, в Кремле, под боком у строительного начальства.
   Я обложился горами книг, учебников, инструкций, пособий, справочников. За две-три недели я изучил то, на что по хорошему должны были бы уйти годы, а то и десятилетия.
   Ну, конечно, я преувеличиваю, когда говорю, что ничего общего ко мне не имел вопрос, за решение которого я взялся. Имел. Речь шла тоже о воде, вернее, о влаге. Ее диверсионная вылазка началась сразу же после завершения отделочных работ перестроенного казаковского здания. Ведь то была не просто реконструкция, а полная переделка-перестройка.
  Было сломано все, кроме стен, крыши и перекрытий. Впрочем, последние тоже были переделаны. И, увы, не лучшим образом, даже худшим и даже вредным. Особенно для стен и потолков. Но не для нас - так как именно это вторжение влаги и дало нам работу.
   Дело в том, что строители-дураки сняли с чердачного перекрытия прекрасный старинный утеплитель из натуральных материалов - овечьей шерсти и древесного угля. Вместо них они зачем-то положили пенопластовые маты с полиэтиленовой пленкой. Возник эффект оконного стекла - зимой оно потеет и плачет, покрываясь изнутри каплями влаги, слезами.
  Вот и здесь, потолки под перекрытием перестали дышать, начали потеть и покрываться сыростью. Разрушительная плесень полезла вниз по итальянской гипсовой лепнине и дорогой цветастой окраске стен и сводов. Особенно досталось президентской библиотеке, театру и чубайсовскому кабинету.
  
   . . .
  
   Для выяснения состава плесени мне предложили обратиться к некой специальной химико-биологической Лаборатории.
  - Там специалисты высочайшего класса, - сказал мне курировавший нас работник кремлевского Хозуправления. - Они сейчас, как и многие, сидят без работы и с удовольствием вам помогут.
   На следующий день после этого разговора по первому же моему звонку к нам на опытный участок по крутой лестнице, почти совсем не запыхавшись, бодро поднялась пожилая деловитая женщина.
  - Как это Вам удалось так быстро оформить пропуск ? - спросил я ее. - Нам, например, его офрмляли чуть ли не целый месяц.
  - О, это очень просто, - ответила дама, улыбнувшись краем губ. - Нам ничего оформлять не надо, у нас у всех сюда в Кремль давно уже есть постоянные пропуска. Наши сотрудники сюда вхожи аж с 1924 года. Это теперь мы в загоне, нас даже перевели в систему Минздрава. А раньше мы были самостоятельной Спецлабораторией.
  - Что это за такая ответственная работа у вас была ? - спросил я.
  - Ну, как же, неужели вы не знали ? - она помолчала немного, потом нерешительно добавила: - А я-то думала, вы более доверенные лица, и все про все знаете. Наше дело было очень закрытое, очень секретное. Мы занимались телом Ленина. А теперь нам на это денег не дают.
  
  Вот так. А я-то думал, что Мавзолея лишили пока только Поста Љ1 с почетным караулом.
   . . .
  
   Мы прорезали в полиэтиленовом покрытии полосы-продухи, установили мощные фэны и начали сушку. Но куда там !
  Наш рабочий энтузиазм сразу же был остужен всемогучим, всеохватывающим и вездесущим Режимом. Оказалось, что в здании работать можно было только в строго определенное время, когда не было Хозяина. Поэтому вместо нормального восьмичасового рабочего дня нам для сушки предоставлялись поздние вечера и ночи. Это было очень даже тягостно. К счастью, Ельцин в то время часто болел (или запивал), много торчал в своей загородной резиденции и в Кремль приезжал далеко не каждый день.
   Однако, сушка на то и есть сушка, чтобы процесс шел непрерывно, без остановки. А тут, только что-то начнет подсыхать, и на тебе - перерыв.
   А время шло, приближался 1996, год, к началу которого Лужков обещал президенту поднести новогодний подарок - новый дворец. Но куда там - стены и потолки требовали ремонта и замены, а это можно было делать только после осушения. Поэтому строители нас подгоняли, ругались и жаловались начальству. Я нервничал, суетился, бегал по инстанциям и складам, не спал, потерял аппетит и всячески клял себя, что взялся за такое хлопотное и неблагодарное дело.
   Особенно по отношению ко мне злобничал коммунальный сантехнический начальник Александр Матросов. Подобно своему знаменитому тезке, он готов был лечь на амбразуру дзота, только бы снять нас с чердака, где ему надо было перекладывать какие-то коммуникации. Наверно, именно он и навел на нас особый гнев Высшего начальства. Оно явилось в лице Председателя приемочной комиссии Владимира Ресина, занимавшегося в тот день недоделками и недостройками.
   Ресин встретил меня в помещении президентской библиотеки, где подтеки на стенах были особенно впечатляющи. Он направил в их сторону указующий палец, вперил в меня пристальный взгляд удава и прошипел раздраженно :
   - Что за дела такие, а ? Сколько можно кота за уши водить ? Не можете, не умеете, так скажите, найдем других. - Он повернулся к секретарю приемочной комиссии:
  - Запишите: послать письмо директору ПНИИИС,а с серьезным предупреждением. И копию их начальству в Госстрой.
  Я похолодел, сердце бешено застучало, пересохло во рту. Ведь мой директор ничего о нашей работе в Кремле не знал. Если от Поклонной горы мы хотя бы четверть отваливали институту, то этот заказ был полностью левым. Меня ожидали крупные неприятности, скандал, выговор, может быть, даже увольнение.
  Я открыл рот, пытался что-то сказать, как-то обьяснить. Но Ресин меня не слушал.
  - Идите, работайте, - грубо оборвал он мой жалкий лепет. И снова повернулся к секретарю: - Так, что у нас там еще ?
   И, не удостоив меня даже прощального кивка, он уткнулся в лежавшие на столе бумаги.
   А я поплелся к себе на чердак, нащупывая в кармане пластинку с нитроглицерином - грудная жаба, подлюга, мертвой хваткой схватила меня стенокардиновой болью.
  
   К счастью, потом все обошлось, зря я так волновался - никакого письма никто никуда не послал, и мы благополучно еще пару месяцев стригли кремлевскую финансовую овцу.
   Но сколько мне это стоило тогда здоровья !
  
  
   ЗАГОРЯНКА, ЛУГОВАЯ УЛ., 17
  
   В длинной цепи долгих летних рабочих недель тяжелыми гирями зависают дни изнурительной жары, когда усталая Москва валится с ног и впадает в глубокую кому. Ошалелое солнце безжалостно шпарит с побелевшего в перегреве неба. От удушливых асфальтовых испарений и автомобильных выхлопных газов саднит горло и слезятся глаза. Хочется сбросить с себя не только остатки чуть прикрывающей тело одежды, но и саму кожу.
   Со второй половины дня потные толпы служивых горожан с мрачными лицами и с сумками наперевес начинают тянуться к вокзалам, где их с напрягом всасывают узкие двери перекошенных от перегруза электричек. Отбивают по рельсам чечетку колеса, духота и смрад наполняет вагоны-душегубки.
   Но вот, наконец, приветливо скрипит досками дачная платформа с покосившимся от невнимания к нему газетным киоском и лестницей с разбитыми ступеньками. Свежий ветерок нежной прохладой раправляет натруженные плечи, распяливает поникшие глаза, растягивает губы в улыбке. Нежные ароматы жасмина и резеды мягкой волной накатываются со стороны садов и палисадников. А легкие шорохи берез и осин вперехлест с переборчатыми голосами синиц и ласточек сладко ласкают ухо, уставшее от мерзкого городского лязга тормозов и трескотни моторов.
   А какое наслаждение поставить под яблоней шезлонг или лонгшез, расплющить затылком мягкую подушку и, глядя на обрешеченное ветками небо, следить, как ленивые белесые облака медленно стирают с неба голубую краску. Или в выходной день рано утром нагнуться над покрывшимися росой листьями клубники, коснуться пальцами влажной прохладной земли и освобождать, освобождать, освобождать ее от сорняка, мешающего ей дышать и увлажняться.
  
   Однако тысячи самых разных, больших и малых, близких и далеких подмосковных дачных поселков, садовых участков, сел и деревень никак не могут сравниться с моей дорогой родной Загорянкой. И, вообще, нет в мире прекраснее, красивее, душистее, светлее и зеленее уголка, чем это старое дачное место, с 30-х годов ХХ-го века облюбованное московской интеллигенцией.
   Получив свое имя от какого-то никому неизвестного майора Загорянского, обладателя одной из первых усадьб на высоком левом берегу Клязьмы, этот дачный поселок стал быстро расти после прокладки здесь Монинской ветки Северной железной дороги. А рядом выросла Валентиновка с дачами артистов Художественного и Малого театров. В 50-60-х годах здесь нередко можно было встретить на прогулке Яблочкину или Топоркова, Пашенную или Болдумана. Мне тоже довелось как-то пообщаться с одним из их театральных Величеств.
   Приятным теплым вечером шел я по Пушкинской улице, загорянскому Бродвею. Неожиданно встретился глазами с идущим навстречу пожилым человеком, лицо которого мне показалось очень знакомым. Он тоже внимательно посмотрел на меня изучающим взглядом. Мы остановились напротив друг друга.
   - Здравствуйте, - поздоровался я. - Как поживаете ?
   - Ничего, хорошо, - он протянул мне руку. - А как вы, что новенького ?
   - Да, вроде бы ничего, - сказал я, пожимая его ладонь, - вот вышел прогуляться. Погода сегодня хорошая, не так жарко.
   - Да, вчера было намного хуже. Не хотелось на улицу выходить. А сегодня - рай земной. - Он помолчал немного, рассматривая мое лицо. Потом вдруг заторопился : - Ну, ладно, надо идти, будьте здоровы.
   - Всего хорошего, - ответил я, удивившись, что он так быстро свернул разговор, не выяснив, где и когда мы с ним раньше встречались.
   ...Только отойдя на приличное расстояние, я вдруг сообразил, что случай подарил мне встречу со знаменитейшим и старейшим артистом Художественного театра Марком Прудкиным.
  
   . . .
  
   В 1939 году на московском Электрозаводе ораганизовался дачно-строительный кооператив "Пятилетка", куда без колебаний вступила зав. "Лабораторией Изоляционных материалов" Д.Л.Разумова. Вскоре ей был выделен участок леса площадью 18 соток в новом дачном поселке возле станции Ярославской железной дороги Загорянская.
   На всей территории поселка лес был централизованно вырублен, стволы распилены и вывезены, а пни выкорчеваны. Кстати, еще долго улицы в Загорянке справа от железной дороги назывались не нынешними стандартными именами (Зеленая, Луговая, Дачная, Кооперативная, Пушкина и т.п.,), а 1-ым, 2-ым, 3-им,..., энн-ым Просеком.
  На нашем участке от бывшего леса многие годы оставалась огромная стройная сосна с золотистым стволом и густой шапкой хвои. Со временем ее плотно обступили быстро росшие молодые агрессивные березы, они подточили, иссушили сосне корни, и пришел час, когда старое дерево совсем умерло, а потом и упало, изуродовав пару яблонь и несколько кустов черной смородины.
   В том же 39-м году на Луговой улице, 17 был поставлен небольшой сруб-изба о 4-х окнах, вывезенная откуда-то из-под Ярославля. Сколько она там простояла, неизвестно. А здесь, в Загорянке, этот простой деревенский дом оброс верандами, мансардой, крыльцом и превратился в дачу. В одном дальнем углу участка был поставлен одноочковый деревянный туалет, в другом - летняя кухня с дровянной плитой.
   Но прошло время, и летняя кухня превратилась в еще один двухкомнатный домик. История этого превращения любопытна и поучительна.
  
   . . .
  
  Сосед прислал мне одного плотника, перестроившего ему террасу. Это был худощавый жилистый мужичишка в заляпаной краской матерчатой кепчонке. Я рассказал ему, что от него требуется, и спросил:
  - Сколько возьмешь за работу ?
  Он закатил глаза кверху, зашевелил губами и после мучительно долгой мыслительной работы ответил :
  - Ежели без материалов, то примерно тыщу.
  - Будешь работать один ?
  - Не, напарник нужен, как же без него.
  - Есть кто на примете ?
  - Пока нет, надо поискать.
   - Та-ак, хорошо. Вообще-то, у меня есть для тебя подсобник, хочешь дам ?
   - Это можно, давай.
   - Так вот он.
   - Где ?
   - Перед тобой.
   - Хм, ты что ли ?
   - Ну да, я. А зарплату делим - тебе половину и мне половину.
   Плотник снова надолго тяжело задумался, казалось, я слышу скрип плохо смазанных шариков-роликов в его черепной коробке. Наконец, он опять разомкнул губы :
   - Ну, что же, раз так, то так. Ладно, согласен. Тем боле, искать никого не надо. Значит, давай, работай. Однако, уговор будет другой - работаем напару, выручка, как ты сказал, пополам. Но я еще получаю доплату за науку. По трояку в час. Лады ?
  Я и не подумал, что здесь может быть какой-нибудь подвох, не стал, шляпа, заниматься мелочными расчетами и быстро согласился. Наверно, решил я, получится немного дороже, чем я рассчитывал, но все равно останусь в выигрыше.
  - Хорошо, договорились, - сказал я и довольный, что охмурил работягу, поехал на работу оформлять двухнедельный отпуск.
   Однако, не успели мы начать работу, я понял каким лопухом оказался, какую непростительную промашку допустил.
   Этот плотник был подонком и пройдой. Помыкал мною, как хотел. Большую часть времени он рассиживался на пеньке, посасывая цыгарку и покручивая в руке прутик. Только и слышались его команды, вроде такой, например :
   - Куда ты, мать твою за ногу, тащишь левую балку ? Давай ее назад, ставь на попа, поднимай, поднимай. Ты что, хиляга, пупок надорвать боишься ?
   Весь свой отпуск я вкалывал по-черному и к его концу стал таким же жилистым и худым, как мой учитель-мучитель. Но, увы, и наше строение жиру не набрало, оказавшись всего лишь тощим скелетом-каркасом. Еще многие вечера после работы и все выходные дни до поздней осени, уже без всякого консультанта, я набивал на него колкие листы стекловаты, обшивку из горбыля и досок и отделочную вагонку.
   Так что, боком мне вышла моя экономия. Получилось дороже и хуже.
  Правда, плотницкому опыту я поднабрался немало, кое-чему научился, да и физически здорово окреп.
  В общем, жалеть не стоило.
  
   Позже возле моего домика в тесном кругу берез расположился круглый стол со скамейками и навесом. Так здорово было там валяться в гамаке, читать или писать беллетристику, пить чай или водку с близкими, родственниками и друзьями, а также воспитывать подрастающее поколение. К концу 70-х домик обзавелся собственной кухней, расширенной террасой, а, главное, прекрасной русской печкой, долгую жизнь которой призваны были обеспечить почти неиссякаемые запасы березовых дров.
  
   . . .
  
   Но этого долголетия, увы, не получилось.
   Беда пришла не сразу, не нагрянула неожиданно, не обрушилась, а подползла тихой сапой, крадучись, с каждым укусом делаясь все свирепее.
   Первым ее сигналом было гадостное осквернение нашей дворовой уборной. Мы обнаружили это ранней весной, когда стаял снег, и можно было ходить по участку. Как назло, я только осенью обклеил туалетную будку изнутри красивыми иностранными картинками на плотной глянцевой и ламинированой бумаге. Теперь она предстала передо мной изрезанной ножом и с надписью, сделанной крупными буквами химическим карандашом: "СРАНЬ ЖИДОВСКАЯ".
  
   Следующая куда более серьезная акция нас поджидала в том же году поздней осенью. Мы уже сьехали с дачи, и поездки в Загорянку стали довольно редкими. В тот раз я выбрался туда, когда выпал первый снег, в сыром воздухе пахло прелой листвой и приближающимися холодами.
   Еще за квартал, на Зеленой улице, меня вдруг охватило какое-то беспокойство. Я заторопился, пошел быстрее, но, подойдя к своему участку, ничего подозрительного не заметил - калитка была на запоре, забор цел. Потом обошел дом, домик, сарай, туалет, и никакие неприятности нигде меня не поджидали, все было в порядке.
   Оставался гараж. Я бросил на него взгляд - ворота были закрыты, замок висел. А вот что там с входной дверью, скрытой от посторонних глаз кустами черной смородины ? Я подошел, раздвинул ветки и вздрогнул от неожиданности : дверь была взломана. Нет, не открыта ключем или отмычкой, бандиты и не думали заниматься этими криминальными глупостями - они просто ломом вырвали из дверной рамы дверь вместе с замком и петлями.
  Внутри было пусто. Самое ценное, что увели грабители, был недавно купленный складной велосипед Пермского завода "Двина" - последнее слово велосипедной техники. Он мог из двухколесного превращаться в трехколесный, складываться в небольшую коробку, и, главное, был легким в ходу и на подьем.
  Не менее обидной и горькой оказалась утрата немецкого мотоцикла-мопеда, блестящего красавца, только что мною подкрашенного и почищенного. Правда, ездить я на нем не ездил, но все равно было его жалко.
  Однако, самым дорогим для меня был старый трофейный велосипед "Диамант", подаренный мне родителями, когда я еще учился в 10-м классе. Более 40 (!) лет служил он мне верой и правдой. Сколько девичьих попочек аппетитно прогибались под моим пристальным взглядом на его голубой раме ! Сколько тысяч сумок с картошкой, бидонов с молоком и керосином были перевезены на его серебристом решетчатом багажнике.
  Дело об ограблении нашего гаража попало к следователю, занимавшемуся расследованием убийства уже упоминавшегося мною знаменитого отца Меня, которое произошло годом раньше на территории того же Управления милиции. Известно, какая беспросветная судьба была у этого нашумевшего дела. Стоит ли удивляться, что и мои велосипеды никогда не вернулись на свое место.
  
   Третий налет был еще более наглым и вызывающим.
   Мы приехали на дачу зимним воскресным утром и сразу увидели на снегу следы грязных сапог, которые вели к задней стороне дома. Как и в прошлый раз, на первый взгляд все было нормально: двери заперты, замки целы. Но вот окно в спальню...
   Мы подошли поближе, пригляделись и увидели, что стекол в окне не было. Я посмотрел вокруг и увидел их стоящими у стены в целости и невредимости. Вот, гады ! Они просто вынули стекла из оконных рам, воспользовавшись моими недюжиннными "способностями" их закреплять самотвердеющей замазкой.
   Из дома было вынесено все: одежда, постельное белье, посуда, ложки, вилки, телевизор, утюг. На полу причудливыми скульптурками красовались кучки оледенелых на морозе темнокоричневых фекалий.
   Я бросился к телефону звонить в милицию, но провод был обрезан в нескольких местах. Да, и что толку от этой милиции, хотя ее отделение и находилось в двух кварталах от нашей дачи ? Когда я пришел на прием к начальнику, он покачал головой :
  - Да, это знатоки работали. Раз взлома не было, а стекла только выставлены и даже не разбиты, вроде бы и дела заводить нельзя.
  - Как это нельзя ? - возмутился я. - Что же, это мы сами нарочно стекла вынули ?
  - Нет, вы меня не так поняли, - усмехнулся начальник, - конечно, пишите "Заявление", будем его рассматривать. А то как же. Обязательно. Без внимания не оставим. Но за результат не ручаюсь. В нашем Щелковском Управлении что ни день то ограбление дачи происходит, так что не вы первые, и не вы последние. А процент раскрываемости - ноль целых и одна десятая.
  Вот так меня утешила и успокоила родная милиция. Мне, конечно, сразу стало легко и тепло от того, что грабители орудуют где-то еще. Где ? Может быть, в Болшеве или Подлипках. Мне-то что до этого ? Ведь не в Загорянке - здесь я ни разу не слышал, чтобы бандиты столь злонамеренно и многократно нападали на одну и ту же дачу.
   И то, что это последнее ограбление было не случаем, не эпизодом, а продолжением целенаправленного преследования, показали все дальнейшие события.
  
   Итак, защиты ждать было неоткуда, надо было расчитывать только на себя. Что делать, как быть ?
   Решение пришло довольно быстро. Впрочем, ему приходить даже было не надо, так как оно находилось рядом, лежало на поверхности. На поверхности той самой одной пятой суши, где как раз в то время началась смена общественных формаций. Снова, как в 17-м году, тот, кто был ничем, становился всем.
  И наоброт.
  При этом представители рабоче-крестьянской интеллигенции, отбросив свою интеллигентность, толпами подались в рабочие и крестьяне. А все остальные, кому не удалось этого сделать, для того, чтобы выжить, стали сдавать свое жилье в наем богатеньким новым русским и приезжим нерусским.
  Вот и я решил не отставать от общего развития событий. Особенно после разговора с одним своим знакомым - профессором МГУ.
  - Мы с Галкой, - поведал он мне, - отдали чешскому журналисту свою трехкомнатную квартиру на Грузинской за 300 баксов, а сами снимаем в Чертанове однокомнатную за 150. Живем шикарно, даже бананы и киви лопаем раз в неделю.
  Я расклеил по столбам у загорянского рынка обьявления с бородами-телефонами, и через неделю сделал выбор из трех-четырех поступивших звонков.
  
  Это была армянская семья из Еревана (папа, мама и двое детей), нацелившаяся осесть в Подмосковье. Для этого папа оформил за деньги с кем-то фиктивный брак и получил легальное право на жительство. Потом он купил у щелковского рэкета и муниципалов "крышу" для торговли мясом.
   Забегая вперед, скажу, что в дальнейшем дело у него пошло настолько успешно, что он приобрел даже собственный дом с большим участком на берегу Клязьмы.
  Теперь же армяне жили у нас на даче зимой под защитой газового отопления, а на лето переселялись в домик.
  
  В тот день я не пошел на работу и дремал с горчичником на затылке, грелкой в ногах и электротрансформаторным давлением крови 220/110. Около 2 часов дня зазвонил телефон, и в соседней комнате мама взяла трубку.
  - Да, да, он спит. Нет, не слышит. Говорите, говорите, что там ? - донеслись до меня сквозь дремоту обрывки телефонного разговора. - Конечно, я ему пока ничего не скажу, - голос мамы набирал накал и высоту. - Ой, какой ужас ! Не может быть ! Как это ? Почему, кто, что, зачем ?
  - Что там случилось ? - крикнул я, продирая глаза. - Кто там звонит ?
  Мама свернула телефонный разговор и появилась в дверях моей комнаты.
  - Ты не спишь ? - спросила она. - Как ты себя чувствуешь ? Сейчас я померю тебе давление.
   - Нет, ты скажи, кто это звонил. Что там ты от меня скрываешь ?
   - Ничего я не скрываю. Никто не звонил, - мамины глаза забегали по сторонам. - Вернее, нет, звонил... Но это к тебе не имеет отношение.
   Эх, моя добрая простодушная мама - она не умела ничего скрывать и никогда не могла никого обмануть, ни во зло, ни во благо. У нее всегда все написано на лице.
  
   Через пару дней передо мной разверзлось зрелище, которое я не мог себе представить даже в самом страшном сне. На фоне яркоголубого неба со светящимися изнутри шифоновыми облаками торчал голый остов покосившейся черной печки. Нереальность этой картины вызывала в памяти мемориальные печи сожженной в войну белорусской деревни Хатынь.
   Домик сгорел до самого основания. Пожар разбросал вокруг жалкие остатки балок и стоек, черные головешки стропил и рам, куски обгоревшего шифера и грязно-голубые ошметки спекшейся стекловаты. В толстом сером слое еще дымившейся золы и пепла белела потрескавшаяся эмаль скукоженных стенок холодильника и газовой плиты. И повсюду среди обугленных обломков досок валялись почерневшие черепки битой посуды, корешки недогоревших книг, искореженные огнем кастрюли, сковородки, миски, тазы и ведра.
   Но страшнее всего выглядели стоявшие вокруг домика высокие развесистые березы. Они так тесно его обступали, что еще недавно их буйный осенний листопад заставлял меня ежегодно подолгу трудиться на крыше с метлой и веником. В нынешнем апреле их белые дородные тела рано начали наливаться соком, и на ветках взбухли продолговатые кругляшки почек.
  Теперь обожженные до самого верха березы стояли поникшие, почерневшие, несчастные. На них содранной кожей топорщились лохмотья обгоревшей коры, и редкими запутанными космами свисали обугленные ветки. Земля под деревьями оказалась прокаленной настолько, что в ней погибло все живое: трава, проклюнувшиеся было ландыши, подснежники и даже толстые корни деревьев. Через несколько лет их омертвевшие стволы стали надламываться и падать один за другим
  К забору подошел сосед.
  - Будьте благодарны этим березам, - сказал он, заметив направление моего взгляда. - Они грудью встали на пути огня и спасли ваш основной дом. Да, пожалуй, и наш тоже.
  Сосед отодвинул пару штакетин и, шагнув через перекладину, подошел ближе.
  - Это было около 11 часов утра, - стал он рассказывать. - Я, как обычно, работал в сарае, включил точило, чтобы лопату поточить. И вдруг сквозь шум мотора услышал сначала отдельные выстрелы, а потом как-будто пулемет застрочил короткими очередями. Я выбежал наружу и увидел страшную картину. Из окон вашего домика вырывались яркие языки пламени, а на крыше лопался шифер - это его треск я принял за выстрелы. Потом неожиданно прямо на моих глазах стойки подкосились, полетели куски балок, досок, и, наконец, все строение зашаталось и рухнуло. Вверх поднялся огромный столб огня, пепла и дыма. До самого неба. И бушевал-то огонь всего минут 20, не более того. Когда пожарники приехали, тушить уже было нечего, все сгорело до тла.
  - Как думаете, кто это мог сделать ? И зачем ? - спросил я.
  - О, это вопрос на засыпку, - ответил сосед. - Наверно, и Главный следователь страны не нашел бы преступника. Однако, все сходится к тому, что это бомжи. Очень уж много их развелось теперь в Подмосковье. Они бродят по дачным поселкам, ночуют в домах, воруют все подряд. Я вот поэтому решил, уезжая на зиму, вместо замков вешать на дверь обьявление: "Дверь открыта, прошу не ломать". А то потом ее чинить, дороже обойдется.
  - Нет, вряд ли простые бомжи поджог среди белого дня могли учинить, - усомнился я, - наверно, тут что-то посерьезнее.
  - Да нет, - сосед пристально взглянул на меня, в глазах его появилась тревога. - Думаете, какая-нибудь банда орудует ? ...Хотя, кто его знает, может быть... Но вряд ли. Кому мы с вами нужны ? Скорее всего, какие-то подонки у вас переночевали и непогашенный окурок на пол бросили. - Он подумал немного и добавил: - А вы не исключаете своих армян, а ?
   Я задумался: ну, зачем, спрашивается, моим постояльцам поджигать домик, а затем самим же звонить в Москву и сообщать об этом ?
   Нет, это явно было дело рук тех же негодяев, начавших когда-то наше преследование с той пакостной надписи химическим карандашом на стенке туалета.
  
   Снова загрудинная боль схватила сердце. Я сунул под язык таблетку нитроглицерина.
  
  
   ИНФАРКТ
  
   Всем бедам назло, вопреки злонамерениям рока, жизнь оставалась прекрасной и удивительной. Она задирала нос от успехов "Метода сезонного регулирования", научных публикаций в "Инженерной геологии", издания сборника рассказов "Паралельный мир", новых статей в "Независимой газете" и "Новом мире".
   Жизнь искрилась снежинками лосиностровской лыжни, вечерами в Доме ученых и ЦДРИ, театральными премьерами и прогонами, встречами с длинноногой ласковой Ирой. Это для нее каждую пятницу вечером открывались двери в первом вагоне метро на станции Пражская, ради нее пели весной соловьи и прыгали белки в Битцевском парке, и там же собирались молодые старички Клуба бега.
   Однако, не буду лукавить, не ради нее попутал меня Лукавый тем проклятым новогодним карнавалом. Нет, скорее всего, там было другое. Там было жалкое мелкое тщеславие - очень уж мне хотелось покрасоваться перед телекамерой на Красной площади. И чтобы кто-нибудь из млеющих перед ящиком в новогоднюю ночь друзей, коллег или знакомых вдруг воскликнул с изумлением:
  - Глянь, кого по телику показывают ! Это же наш Разумов. Во дает !
  
   И все же... Все же не только и не столько Ира и тщеславие сунули мне фитиль в заднее место. Это было и еще нечто. Вернее, некто - сидящие где-то в самом моем глубоком нутре неугомонные чертики, с ранней юности они не давали мне покоя, теребили, суетились, подгоняли, заставляли искать все новые и новые приключения на ту самую задницу.
   Еще семнадцатилетним юношей они снарядили меня в турпоход по Военно-Осетинской дороге и в Орджоникидзе надоумили обменять спокойную автобусную экскурсию на пешеходный маршрут с рюкзаком через Мамисонский перевал.
   Это они навострили меня в студенческие времена сменить один факультет на другой, а потом вообще сбежать в другой вуз. И наверно, они подговорили меня, маменькиного сынка, при распределении в институте согласиться ехать работать на Великую стройку коммунизма, вкусить лагерной романтики.
   В попытке утешить свою неугомонность я еще в гипроводхозовские времена стал работать внештатным председателем "Комиссий Госстроя по проверке правильности соблюдения нормативных документов". Благодаря этому, за 25 лет я обьездил пол страны, от Магадана на востоке до Калининграда на западе. Вторую половину от Мурманска на севере до Ашхабада на юге я обьял, работая с 1982 по 1990 год в "Московском городском совете по туризму и экскурсиям".
  
   Более того, я думаю, и в эмиграцию меня выперли все те же чертики - опять же захотелось переменить место. Но это уже, повидимому, в предпоследний раз, с последнего места уже никуда не удерешь...
   И это все при том, что я почти всю жизнь прожил на одном и том же московском пятачке - Преображенке. Правда, мне не удалось побить рекорд великого Жуля Верна, который, за всю свою жизнь не выехал ни разу за пределы своего парижского квартала, а обьездил весь мир - и на воздушном шаре, и на "Наутилусе", и даже из пушки на Луну.
  
   Вообще-то, я "жаворонок", а не "сова" - утром я, как огурчик, а к вечеру валюсь с ног от слабости тела и ума. Поэтому, когда 31 декабря 1995 года за час до полуночи мы с Ирой искали и не находили в парке Горького сборный пункт карнавального забега, я даже обрадовался - может быть, карнавал отменили ?
  Но моя радость была недолгой. Неподалеку вдруг послышались громкие оживленные голоса. Кто-то из темноты нас окликнул и распахнул дверь в ярко освещенную и набитую бегунами раздевалку.
  И вот уже мы на подмезшем асфальте Садового кольца разминаем ноги, плечи, руки, потягиваемся на носках, готовясь к решительному броску.
  Потом раздался сигнал: "Старт!", и мы рванули вперед нестройными рядами, сбитыми в не очень длинную колонну.
   Пробег новогоднего карнавала не превышал каких-то 3,5 километров. Мне повезло - рядом со мной бежали два инвалида, один из них хромал на левую ногу, другой на правую. Я, хотя и хромал на обе, но старался от инвалидов не отставать и бодрой трусцой семенил за ними.
  Потом был Васильевский спуск на Красной площади, бой курантов и бутылка шампанского, пробка из которой чуть ли не вышибла глаз часам на Спасской башне. В половине первого ночи мы спустились в метро, поехали домой и там продолжили нехилые возлияния с далеко не постным закусоном.
  
   . . .
  
   Утро того солнечного зимнего дня не предвещало ничего плохого. Как раз наоборот, вечером предвкушалась веселая встреча старого Нового года в приятной компании. Спозаранку я успешно порезвился с Ирочкой, легко пробежался по свежему морозному воздуху, сделал зарядку во дворе на детской площадке и вкусно позавтракал. У Иры в этот день я не оставался, так как предстояла поездка на дачу с очередными на нее претендентами.
   Гром грянул не среди бела дня, а при желтом свете вагона метро. Да, собственно говоря, это был никакой не гром, а так, громишко, треск - загрудинное жжение. Последние пару лет я его ощущал неоднократно, и участковая врачиха Сарра Ефимовна говорила, что это не опасно, это стенокардия напряжения - нет напряжения и нет стенокардии. И действительно, обычно, когда прихватывало, я приостанавливал свою бурную деятельность, и через минуту-другую все проходило.
   Но тут что-то не проходило, жжение не отпускало, появилась слабость, вялость. Словом, чувствовал себя паршиво. Но вот уже приблизилась Комсомольская, надо было выходить, а вставать, ой как не хотелось. Что делать ? Может быть плюнуть на все и ехать домой ? Но ведь человек будет меня ждать, я ведь с ним договорился. Наверно, надо выйти, сказать, что не смогу сегодня поехать, перенести на другой день.
   Я простоял под вокзальным табло-указателем с четверть часа, и этот безответственный арендатель, на мое счастье, не пришел. Больше я ждать не стал и отправился домой. Лег в постель, вызвал скорую помощь. Приехала блондинистая докторша с усталыми замкнутыми глазами. Приложила к моей груди неприятно холодящий кружок стетоскопа, послушала спереди, сзади и сказала неуверенным тоном:
   - В общем, ничего такого страшного я не слышу, но лучше было бы поехать в больницу. На всякий случай. Пусть там все проверят, сделают кардиограмму, ультразвук.
   - Какая больница, - ответил я, - у меня же ничего не болит, просто небольшое жжение.
   - Ну, глядите сами, как хотите, я не настаиваю. Только завтра обязательно вызовите участкового врача.
   Назавтра Сарра Ефимовна тоже приставила к моей груди трубку, послушала, постукала и, как всегда, торопясь ("еще 5 вызовов, а потом прием до 7 вечера"), проговорила уже в коридоре:
  - Я запишу направление на кардиограмму на дому, завтра придут, сделают.
   На следующий день и только в конце дня из поликлиники приехала кардиологическая сестра, с трудом дотащившая до моего дивана тяжелый приборный ящик.
   - Я, конечно, не большой специалист, - сказала она, больно сдергивая с меня прилипшие к волосам груди резиновые присоски, - но, по-моему, у вас прединфарктное состояние. Ехали бы вы лучше в больницу.
   - Но у меня же почти совсем ничего не болит, - возразил я, - только вот слабость большая.
   - Бывает безболевая ишемия, это еще страшнее, сигнала опасности нет. Я видела всякие такие случаи. Но у вас, может быть, и ничего, обойдется, - успокоила сестра. И ушла.
   А я подумал: отлежусь, посплю, расслаблюсь. До пятницы обязательно надо оклиматься - в Большом прогон "Ховащины" с дирижером Растроповичем. А без меня как же ?
   Но князю Хованскому меня лицезреть не удалось, в четверг вечером грудная жаба совсем осатанела - схватила, мерзавка, за горло и стала душить. Пришлось вызывать уже не скорую неотложку, а скорую кардиологическую.
   В комнату ввалились два огромных амбала с ящиками и чемоданами. Они обклеили меня датчиками с присосками, опутали проводами, и на столе короткими очередями застрочил кардиограф. Потом один из амбалов оторвал от него ленту оранжевой миллиметровки, вышел с ней в коридор и, пошептавшись со своим напарником, вернулся к моему дивану.
  - Значит, так. Берите зубную щетку, бритвенный прибор, тапочки, - он оглянулся на мою маму: - а вы, мамаша, не делайте трагическое лицо, лучше помогли бы больному одеться.
  - Но, может быть, лучше завтра с утра, - заканючил я. - Куда ехать-то на ночь глядя ?
  - Завтра с утра, - резко отрезал медбрат, - будете с кем-нибудь спорить в крематории на Донском, если конечно туда удастся устроиться.
  После этих слов я уже не стал долго раскидывать мозгами.
  - Куда вы меня собираетесь везти ? - спросил я.
  Амбал оценивающе посмотрел на настенные тарелки майсенского фарфора, потом его взгляд, небрежно проскользнув по хрустальной люстре, впился в мои зрачки.
  - Бабки есть ? - задал он лобовой вопрос, на что я осторожно ответил:
   - Смотря сколько.
  - Ладно, заметано. Едем в Склиф, 200 баксов отдашь завотделением.
  
   . . .
  
   Стирая грани между социалистическим и капиталистическим трудом, а также между общественной и частной собственностью, больница скорой помощи им. Склифосовского осторожно, но уверенно входила в период первоначального накоплення капитала.
   Переход в новую формацию оказался особенно успешным в стенокардическом отделении. Его остроносая и остроглазая, крашеная под ворона заведующая быстро поняла блага рыночной медицины, подпавшей под обояние чубасовской прихватизации. Расплывчивость понятия "ишемическая болезнь" давала ей широкие возможности для маневра.
   У нас в палате из 6 коек только две были заняты действительно больными-стенокардистами, мною и еще одним стариканом, владельцем дома на Оке. На двух других ночевали какие-то странные бородачи с Камчатки (говорили, что на весеннюю путину вербовать народ приехали). Они каждое утро уходили, не всегда дождавшись даже обхода врачей.
   Две оставшиеся койки служили временным укровом для всяких других новых русских, скрывавшихся здесь от кровавых разборок или милицейской погони. Некоторые из этих случайных "гостей" появлялись иногда поздно ночью, отсыпались и исчезали. Среди них были работники или даже владельцы ресторанов, казино, ночных клубов и вообще всякие сомнительные личности, вроде сутенеров и наркодельцов.
   Долго находиться в такой компании было небезопасно. Рассказывали, что как-то в одну такую же, как наша, больничную палату ворвались вооруженные сотоварищи и перестреляли из "калашниковых" не только тех, кого им было нужно, но и всех остальных - свидетелей оставлять нельзя.
   Я бы и смылся отсюда поскорее, но почему-то никто не спешил со мной заниматься, обследовать, ставить диагноз, лечить. Да и чувствовал я себя немного лучше. Сердечных болей попрежнему не было. Я ходил-бродил, изучал больничный быт, гулял по прилегающей парковой территории и даже совершил экскурсию в новый Ожоговый центр. Потом ко мне приехал с работы мой помощник Владимир Васильевич, и мы составили с ним программу по сушке кремлевских стен. На следующий день меня посетил Миша Хасин, с которым мы писали статью по методу тяжелой жидкости и Витя Перцовский, принесший мне интересное чтиво.
  
   Только через три дня я попал под ультразвук.
  Это была маленькая темная комната, без окон, с одной койкой и рабочим столом, на нем стоял небольшой прибор с дисплеем. Пожилой оператор уложил меня на койку, намазал кремом стальной круглый щуп и стал водить им по моим бокам. Откуда-то сзади вдруг раздался громкий глухой стук, сопровождаемый странным чавканьем. Я не сразу догадался, что это стучит мое собственное сердце.
  Потом я сполз с койки и стал одеваться, с тревогой глядя на непроницаемое лицо оператора, внимательно вглядывавшегося в экран.
   - Ну, что же, - услышал я наконец, - ничем, мой друг, порадовать вас, к сожалению, не могу. У вас инфаркт, причем, никакой не микро-, а настоящий, хороший такой, трансмуральный.
   - Как это так ? - взмолился я. - Не может быть, вы, наверно, ошиблись, у меня же ничего не болит.
   - Увы, никакой ошибки. Ясно виден рубец на задней стенке левого желудочка. А что касается безболевого синдрома, то именно он нас, мужиков, как раз и сводит в могилу. Кто умирает на работе, кто на бабе. Кому как повезет.
  
   Можно было бы предположить, что уж теперь-то я угомонюсь и буду паинькой. Нет, на неподвижное существование меня хватило только в первые двое суток. Потом я снова начал бегать к телефону, звонил домой, на работу, принимал посетителей. Как-то меня увидела в коридоре палатная врачиха и накричала :
   - Вы что, с ума сошли, с кровати вставать ? Я же сказала, лежать железно. Если еще в вертикальном положении увижу, штаны отниму.
  
   Вот так я стал инвалидом. Причем, не каким-то там фиктивным или только фактическим, а обладателем настоящей "Справки об инвалидности 2-ой группы с правом работы на дому". О, это оказалось совсем неплохо ! Я получил массу разных привилегий: скидку на оплату квартиры, света и газа, бесплатные лекарства и, главное, раз в году я получал дармовую путевку в кардиологический санаторий.
   Портила настроение только вот эта странная приписка о разрешении работать на дому. Что это значило - клеить коробочки или вышивать салфетки ? Начальница пнииисовского отдела кадров заявила безапеляционно:
   - Не можешь же ты с таким статусом оставаться начальником сектора. Мы тебя переведем в главные научные сотрудники, и сиди где хочешь, хоть на работе, хоть дома, пиши свои формулы. Чего еще надо, зарплата та же, а хлопот никаких, гуляй себе, отдыхай.
  Через пару дней меня вызвал директор.
  - Ты работать как прежде, только хочешь или можешь ? - спросил он.
  - И то, и другое, - ответил я, не задумываясь. А вот он задумался на минуту, потом снова спросил :
  - У тебя в письменном столе ящики глубокие ?
  - А что? - не понял я.
  - А то, что возьми свою справку об инвалидности и засунь ее куда подальше. И никому больше ее не показывай, особенно в отделе кадров. А, главное, давай, форсируй работы по Поклонной горе.
  
  Но очень для меня кстати поклонногорский договор снова завис, и поскольку другой работы тогда не было, мне удавалось большую часть рабочего времени расслабляться дома или даже на даче. Все было бы ничего, все было бы терпимо, если бы только...
  Никогда еще никто не кидал мне большей подлянки, как мое собственное сердце ! Мышцы спины и плеч томились по утренним физкультурным сгибам-разгибам, икры ног млели в ожидании пробежки, а этот предатель мотор говорил: стоп - стоять, сидеть, лежать. Я проходил 30-40 метров и садился на скамеечку отдохнуть, я делал два-три копка лопатой в саду и откладывал ее в сторону.
  
  - Миллионы людей живут с такой стенокардией, как у вас, - сказала мне на приеме в поликлинике Сарра Ефимовна, - и ничего, живут. Гуляют с собачкой в парке, или с женой под ручку. Тоже неплохо.
  - Но мне бы не хотелось так жить, - ответил я. - Что бы вы мне посоветовали, кроме этих прогулок по парку ?
  - Ну, если вы очень настаиваете, то я могу дать вам направление в Кардиологический центр, езжайте туда, становитесь на очередь, может быть, прооперируют.
  
  Не знаю, каким врачом был Евгений Иванович Чазов в бытность свою лейб-лекарем Ельцина, но, будучи медицинским министром, строителем он оказался отменным - отгрохал огромный Кардиологический центр с научно-исследовательским институтом, больницей и разными вспомогательными службами. А, главное, впервые в стране он наладил здесь аортокоронарное шунтирование.
  И, как всегда, первыми получателями дефицита, конечно, стали властьимущие. Незадолго до моего появления отсюда выписался тот самый Олег Иванович Лобов, с которым мы в свое время встречались в Томске. Теперь он уже был не зампредсовмина, а председателем Совета безопасности, от чего его толстолобость вовсе не уменьшилась.
  Одной не очень крупной, но зато очень громкой промашкой Лобова в то время была поддержка пресловутой японской секты Яум Сёнрико. Позже эта религиозная группа вообще оказалась преступной, замешенной в пуске отравляющего газа в токийском метро, и ее судили. А тогда в Москве с подачи Лобова (наверно, еще и за взятку) ей для пропаганды предоставили не только многочасовый радиоэфир, но и огромные концертные и спортивные залы.
  Мне довелось оказаться свидетелем одного такого бесплатного представления на крытом стадионе "Олимпийский" на проспекте Мира. Слепой Учитель сидел в полуйоговской позе на сцене, где специально приглашенный большой симфонический оркестр играл его музыку, видимо, претендовавшую на божественную. В вестибюле раздавались брошюры, обещавшие каждому примкнувшему к движению быстрейшее исцеление от всех недугов и долгую счастливую жизнь.
  
  Еще больший переполох вызвало появление в больнице самого премьера Черномырдина. Наблюдать его выход из большого черного лимузина мне удалось только через окно палаты - выходить в коридор, охраняемый плечистыми молодцами в серокостюмной униформе, было строго запрещено. Сопровождаемый свитой, Виктор Степанович проследовал в конференц-зал, где раздавал направо и налево разные награды за удачно врезанные ему пару недель назад коронарные байпасы.
  Однако, оказалось, что все эти высокопоставленные чины были просто подопытными кроликами (а, может быть, Фрунзами ?).
  
  Однажды утром под окнами нашего корпуса деловито заурчал траншеекопатель. Я спустился вниз и подошел к стоявшему поблизости такому же, как я, любопытному.
  - Что опять, какую-нибудь трубу забыли проложить ? - сказал я.
  - Нет, здесь дела поважнее, - ответил тот. - Говорят, самому Ельцину прокладывают отдельную телефонную линию, он ведь вот-вот должен лечь на операцию шунтирования. Наверно, это будет какой-нибудь спецкабель для черного чемоданчика с ядерной кнопкой.
  
   Вот в какую компанию я попал !
  
   . . .
  
  Но была у меня на этом Олимпе одна очень приятная встреча, которая во многом скрасила мое тревожное предоперационное ожидание, а потом после операции помогла стать на ноги.
  
  Он шел мне навстречу по гаревой дорожке, низко опустив голову. Поравнявшись со мной, он поднял глаза, обращенные внутрь и полные грусти. А я сразу узнал его и бросился наперерез.
  - Толя, привет ! - восторжено возопил я. - Ты что меня не узнаешь ?
  Он с удивлением посмотрел на меня, взгляд его изменился, глаза наполнились вниманием и тут же вспыхнули яркими веселыми огоньками.
  - Как же это я могу тебя не узнать ? - вскрикнул он. - 425-ая школа, 9-ый Б. Мы же с тобой одно время за одной партой сидели.
  Мы крепко обнялись, прижались друг к другу и пошли рядом.
  
   По правде сказать, никакая особая дружба нас с ним не связывала, хотя я и бывал у него дома, стоявшего прямо напротив школы. Я был маленьким, щупленьким и относился к тихим робким мальчуганам, подпиравшим стены на школьных вечерах и боявшимся на пушечный выстрел подойти даже к самой завалящей девочке из соседней женской школы. Плоды раздельного обучения !
   Толя же, как мне тогда казалось, относился к тем мальчишкам, которые раньше других почувствовали какое-то шевеление между ног. Хотя, скорее всего, я ошибался, так как не он ведь был героем той скандальной истории, которую с удовольствием вспоминая, мы и теперь весело смеялись.
  
   Заболела наша "лябалиха", и на один-два урока нам прислали другую "француженку" - практикантку из Иньяза. Она вошла в класс, совсем юная девица, скромно одетая в строгое коричневое платье, но ослепительно красивая.
   Когда она отвернулась к доске и стала на ней что-то писать, долговязый большеголовый мальчишка Ровка Васильев пролез по полу к учительскому столу и лег на спину, интересуясь, что там у "француженки" под юбкой. В классе воцарилась гробовая тишина, но вдруг кто-то не выдержал и громко захихикал. Владелица подюбочной тайны обернулась, увидела под собой давящегося от смеха Ровку и чуть не села на него - ноги у нее подкосились. Она сначала побледнела, потом ее щеки покрылись красными пятнами. Она осторожно, боясь споткнуться, перешагнула через Ровку и стремглав бросилась к двери.
  
   Конечно, Васильеву за хулиганство здорово попало, но из школы его не исключили. А вот Толя Кузнецов сам вылетел из 10-го класса. И вовсе не за плохое поведение, а просто потому, что пианино и гитара были для него намного привлекательнее котангенса и гипотенузы.
   Толин отец пел в хоре Большого театра. А его дядя, голубоглазый красавец Михаил Кузнецов был известным киноартистом. Племянник пошел по его стопам - окончил театральный институт, некоторое время работал по распределению в Петрозаводском драмтеатре. А после возвращения в Москву числился в труппе театра Киноактера. В то время иначе и быть не могло - несмотря на всеобщее признание, его запросто могли прижучить за тунеядство.
   А успех у Толи был сразу замечательный. Это ведь он блестяще сыграл главную роль в романтической картине Владимира Мотыля "Белое солнце пустыни", ставшей советской киноклассикой. И хотя после этого он снялся в десятках других разных фильмов, он остался в народе известен, как "товарищ Сухов".
  - Ты понимаешь, - говорил он мне, - в кино никогда не знаешь наперед, будет ли та или иная картина иметь успех. Иной раз кажется, и сценарий хорош, и артисты подобраны неплохие, а фильм не удается. А бывает и наоборот. Невозможно угадать.
  - Ну, у тебя-то, наверно, с предложениями проблем никогда не было, - заметил я.
  - Это правда, но нередко я по глупости упускал свой шанс. Вот был у меня такой случай, - стал рассказывать Толя: - Позвонил мне как-то Эльдар Рязанов и предложил роль предсеателя гаражного кооператива в его новом фильме. А у меня на то же время была намечена поездка на сьемки в Варну. Я предвкушал пляж, горячий песок, солнце и не менее жаркое лето с некой блондинкой, улыбка которой позволяли экономить свет директору Дома кино. И я отказался от имевшего потом бурный успех "Гаража", где вместо меня сыграл Валя Гафт.
   . . .
  
   Не перестаю восторгаться мудростью Создателя - как здорово он все придумал, как дальновидно все предусмотрел ! Но самое гениальное его изобретение, самый драгоценный дар всему живому на Земле - это шок и потеря сознания !
  Именно благодаря им мы ничего не чувствуем, когда уходим из жизни. Мы закрываем глаза и растворяемся, исчезаем в Неизвестности и Безвременьи.
   А смерть, что она нам ? Это для остающихся в живых она может быть страшна. Это они получают наглядное представление, что их ждет самих.
  Впрочем, если хорошенько разобраться, то мы ежедневно исчезаем из этого мира и отсутствуем в нем по 7-8 часов, то-есть, на самом деле проживаем только какую-то треть отпущенного нам времени. И относимся к этому спокойно, так как точно знаем, что обязательно вернемся назад, проснемся.
  
   Подобным образом я философствовал, когда обсуждал сам с собой вопрос о предстоящей операции. "Что особенного ? - уговаривал я себя. - Больно только будет, когда сделают укол обезболивающий. А потом засну, и все. Проснусь - хорошо. Нет - тоже не страшно, я же ничего чувствовать не буду".
   И вспомнил своего скоропостижно скончавшегося сослуживца Сашу Мирского.
   - Бужу я его утром, - рассказывала его жена,- "Вставай, - говорю, - яичница уже остыла". А он все спит и спит. Я подходила к нему несколько раз, за плечо дергала. Потом, когда скорая помощь приехала, оказалось, что с 2-х часов ночи Саша мертвый со мной лежал. А я еще во сне к нему прижималась.
  
   И вот я на операционном столе.
  Нет, нет, пока еще только для обследования. Причем, на первый взгляд очень страшного: всовывают тебе через пах длинную проволоку и проталкивают ее по кровеносному сосуду аж до самого сердца. В действительности, никакой боли не испытываешь, ведь по пути следования зонда никаких нервов нет. Но вот результат обследования были, ой-как, неутешительны: 2 коронарных сосуда у меня были забиты холестерольными бляшками на 70%, а один даже на 90.
   Меня принял оперирующий хирург Андрей Андреевич Ширяев.
   - Для вас, как москвича, операция может быть бесплатной, - сказал он. - Но, если вы хотите, чтобы она была проведена на европейском уровне, то нужно приобретение специальных приспособлений и материалов. Это стоит денег. Не знаю, сможете ли вы оплатить эти расходы.
  - Конечно, конечно, - быстро ответил я.
  - Нужно тысяч 30. Кстати, многие оплачивают по безналичному расчету, им их учреждения помогают.
  - Разрешите, я прямо сейчас от вас позвоню в свой институт, - попросил я.
  - Давайте, звоните, - он протянул мне телефонную трубку, а сам отошел от меня и занялся другими делами.
   После нескольких попыток секретарша наконец соединила меня с директором.
  - Даже не знаю, что и делать, - сказал Баулин. - Откуда такие деньги ? У тебя на договоре по Поклонной горе всего 20 тысяч. Единственное, что я могу сделать, взять пока взаймы у других, потом отдашь. Но и то не более 15.
  - Ну, хорошо, - согласился Ширяев, когда я ему передал содержание своего разговора с директором. - Пусть будет 15, обойдемся и этим. Только кровь и плазму для переливания вам надо будет купить, за свой счет. - Он помолчал немного и добавил:
   - Да, и еще - не забудьте на операцию принести 2 бутылки водки. Для обмывания.
  Последнее требование повергло меня в абсолютное уныние.
  
  И вот настало это утро. Безоговорочно отвергнув мои настойчивые предложения своим ходом дойти до операционной, санитар велел мне раздеться догола (трусы тоже снять), уложил на каталку и я отбыл в Неизвестность, сопровождаемый сочуствующими взглядами сопалатников.
   В "предбаннике" со мной накоротке пообщался усатый анестезиолог и вколол в задницу совсем небольный укол. Последнее, что я помню, это большой прозрачный пластмассовый колпак, который хирургическая сестра ловко приладила к моей физиономии. И все - я отправился в иной мир.
   Нет, нет, никакого другого мира нет. Это все вранье про загробную жизнь, про перевоплощение во что-то другое ("хорошую религию придумали индусы") и про всякую другую лабуду, которую вешают нам на уши разные фантазеры, философы и предсказатели.
  Ничего там нет. Ни-че-го !
  
   Все-таки, я выжил. Очнулся и почуствовал за спиной свет из окна. Но радости не было, а была страшная боль во всем теле и ужасная тяжесть - наверно, они перепутали и вместо крови налили мне в жилы тонну жидкого свинца. Но все это было ничто по сравнению с диким удушьем, от которого глаза вылезали из орбит, грудь билась в конвульсиях, и думалось: лучше бы снова уйти туда, в Бесчувствие, только бы так не чувствовать такую муку.
  Только бы кончилась эта пытка толстой пластмассовой трубой, торчавшей у меня в горле. Зачем она, почему, может быть, впопыхах забыли ее вытащить ?. Дышать было невозможно, я задыхался, я умирал.
  И вдруг на хвосте уходящего сознания появилась простая ясная мысль - у меня же есть еще один важный орган, нос. Я воспользовался им, вздохнул и стало чуть-чуть легче. Но именно чуть-чуть, потому что все равно было очень плохо. Продолжая давиться пластмассой, я застонал, замычал.
   Неожиданно надо мной нависло круглое красное женское лицо, и я услышал первый в моей второй жизни человеческий голос.
   - Что, милок, проснулся ? Живой значит. - Я ощутил терпкий дух водочного перегара. - Все будет хорошо, сейчас доктора позовем. А пока, давай-ка, я тебе подушку поправлю.
   Женщина протянула руки, и прямо мне на лицо упали большие тяжелые груди, пахнущие жаренным луком и чесноком, они закрыли то единственное, чем я еще мог дышать. "Все, конец", - подумал я и зажмурил глаза, приготовившись на этот раз совсем уже уйти из жизни.
   Но Бог опять меня спас. На мое счастье, вдруг одна из давивших меня грудей отвалилась в сторону, а вторая , оторвавшись от моего лица, повисла в воздухе. Я смог снова хоть как-то вздохнуть и вернуться к жизни.
  
   Через несколько дней, когда я уже стал выходить из палаты, я встретил эту санитарку в коридоре. Я улыбнулся ей, пытаясь обратить на себя внимание, но она прошла мимо, даже не взглянув на меня.
  "Неужели она одна выжрала обе мои бутылки водки ? - подумал я. - Вот это баба ! "
  
  
  
  
   ОТЬЕЗД на ПМЖо
  
   Москва вздрогнула и замерла, распахнув глаза и разинув рот от удивления. Никогда еще она не видела такого количества диковинных шортов, бриджей и маек-футболок с целым вернисажем звезд, серпов-молотов, орлов и тигров. Москва бурлила, кипела, искрилась всеми цветами политической карты мира. Немцы, французы, англичане, индусы - кто только не воспользовался временной слабиной Железного занавеса, приоткрытого жарким летом 1957 года Московским международным фестивалем молодежи и студентов.
  
   Но для нас, русских евреев (по паспорту), особой экзотикой были делегаты из далекой таинственной страны Израиль. Вместо привычного газетного облика крючконосых сионистских захватчиков, врагов свободолюбивого палестинского народа перед нами предстали стройные миловидные девушки - танцовщицы, актрисы, певицы и мускулистые загорелые парни из спортивного клуба Маккаби.
   В Сокольниках возле одной из площадок, где выступал израильский танцевально-инструментальный ансамбль, я встретился глазами с приятным улыбчивым молодым человеком. К лацкану его пиджака был прикреплен небольшой израильский значок. После концерта незнакомец подошел ко мне, поздоровался на ломаном русском языке, а потом заговорил по английски. Кое-как я понял: этот человек журналист и живет в Тель-Авиве. В ответ, краснея и заикаясь, с помощью какого-то русско-английского винегрета я попытался рассказать ему о себе.
  Неожиданно из-за угла здания, где мы стояли, появился крепко сбитый высокий человек в сером костюме. Он медленно направился в нашу сторону. Шел ли к нам ? Скорее всего - да. Поравнявшись, он просек нас долгим внимательным взглядом и проскользнул мимо.
  Еще издали увидев этого человека, мой новый знакомый изменился в лице, посерьезнел, снял улыбку с губ и сразу же прервал разговор. После того, как тот исчез за поворотом дороги, израильтянин оглянулся, опасливо посмотрел по сторонам. Потом он быстро достал что-то из-за пазухи и незаметно сунул мне в руку. Я пощупал пальцами - это был прямоугольный бумажный конверт, я хотел его рассмотреть, но мой знакомый с испугом отрицательно покачал головой. Тогда я торопливо сунул конверт во внутренний карман брюк.
   Мы расстались.
  
  Только дома я понял, что у меня в руках моя собственная Судьба. Этот небольшой почтовый конверт с целлофановым окошком на лицевой стороне содержал маленький пакетик с землей моих праотцов. А главное - в нем лежал форменный бланк "Приглашения" воссоединиться с семьей некого моего дяди Тевье и тети Цили.
  Что сказать ?
  Нет, не воспользовался я неожиданно свалившимся мне с Неба предложением изменить мой жизненный путь. Отнесся я к этому израильскому "Приглашению" совершенно наплевательски - бросил куда-то на книжную полку и почти забыл. Поэтому и прожил свою жизнь, наверно, не там, где мне было уготовлено, и не так, как было мне предначертано.
  Может быть, отсюда и большинство моих невзгод ?
  Кто-то другой, какой-то мой приятель тех лет, куда более прыткий и дальновидный, на одной из очередных попоек-вечеринок утащил из моего дома этот судьбоносный конверт. И наверно, давно уже вместо меня построил свою жизнь достойнее и удачнее, чем я.
  А может быть, и нет.
   . . .
  
  Во всяком случае, совсем в другое время, на совсем другом витке истории моя старшая дочь Лена исправила ту мою давнюю ошибку, вырвала корень нашего рода из земли Российской и перебросила его через океан.
   Этим корнем, а точнее, корешком, был маленький годовалый Сенечка, даже не подозревавший, какую важную роль ему уготовлено Судьбой выполнять. Лениво посасывая соску, безразличным сонным взглядом он созерцал историческую шереметьевскую сцену прощания его родителей с матерью-мачехой Родиной. А те тоже без особого сожаления (особенно мой зять) отбросили свое прошлое, как старые дырявые ботинки. В том числе и главную московскую ценность - квартиру, доставшуюся им от нас с женой путем сложных разменов, сьездов, разьездов и даже развода.
  
  Однако, российская история конца ХХ века была столь скоротечна, что спустя три года уже снова все изменилось. И наша младшая дочь Инна с моей женой Изой уезжали в эмиграцию совсем из другой страны и совсем при другом измерении времени.
  К концу 1992 года московский международный аэропорт Шереметьево-1, начихав на географию, переместился из центра Державы на опушку глухого дремучего леса. Здесь, на Большой дороге, неплохо устроилась банда разбойников - робингудов, бессовестно грабивших тех, кто вознамерился пересечь государственную границу только в одну сторону. Особенно доставалось "наивняку" - пожилой и юной части отьезжающих, прятавших за пазухой старинные серебряные браслеты и укрывавших под лифчиками бабушкины золотые цепочки.
  Бандиты прикрывались синими мундирами и разными нечеткими, размытыми и непонятными Правилами и Инструкциями. Например, запрещалось провозить ковры ручной работы, книги издания до 1945 года, иконы, картины, часы, ожерелья, браслеты, серьги - все, во что вкладывали когда-то свои сбережения наши папы и мамы, зная сколь ненадежны советские деньги.
  Если бы эти мерзавцы только грабили, если бы они только отнимали, но они еще и унижали, оскорбляли, доводили людей до истерики, до инфаркта и инсульта.
  Я никогда не прощу им слез моей Инночки, моего ребенка, прощавшегося с детством, юностью, с любовью, которая тогда казалась ей самой важной и самой главной в той ее жизни.
   Прозвонив своими жужжалками, они обнаружили у нее в джинсах старинные золотые часы, обсыпанные бриллиантовой крошкой. Тут же на место преступления был вызван старший таможенный начальник - сердитый красномордый громила.
  Он брезгливо взял двумя пальцами часы за цепочку, достал лупу и стал разглядывать клеймо на крышке. После этого, ни слова не говоря, положил часы в полиэтиленовый пакет и сунул себе в карман. Потом он окликнул громоздившуюся за проверочной стойкой высокую женщину с лошадиной физиономией и кивнул в сторону Инны.
  Та подхватила мою дочь под локоть и потащила за собой. Увидев это, я не выдержал и бросился наперерез. Но на моем пути сразу же возник грузный широкогрудый охранник.
  - Вы куда, гражданин, читать что ли не умеете ? - грозным голосом заорал он. - Это запретная для пассажиров зона. Давайте, давайте отсюда, по-хорошему.
  Я отошел в сторону, а тетя-лошадь завела мою Инночку за невысокую клеенчатую перегородку, стоявшую в углу зала, и я услышал оттуда приглушенные рыдания моей бедной девочки. Ее раздели почти догола и осмотрели все детали тела. Сволочи !
  
  Как я ругал про себя Изу - что же она не доверила мне спрятать эти злосчастные часы ? Ведь, как ловко придуман был мною провоз старинной серебряной сахарницы с личным клеймом ювелира - я положил ее русской "матрешкой" на дно самой меньшей из вложенных одна в другую кастрюль. И таким образом, она благополучно пересекла границу, недоступная никаким рентгеновским лучам.
  
  Потом таможенники стали потрошить весь багаж, на плотную укладку которого было потрачено столько времени и сил. Все чемоданы, баулы, коробки мы дома тщательно упаковали, многократно переложили, взвесили и крепко обтянули ремнями, веревками и клейкой лентой. Теперь все это было разорено, развязано, разрезано, раскрыто.
  Они перебрали платья и рубашки, переворошили нижнее женское белье. В одном чемодане увидели серебряные ложки и отложили в сторону. В другом обнаружили коралловое ожерелье, показавшееся им слишком дорогостоящим, и тоже не пропустили.
  Когда эта долгая и унизительная процедура была, наконец, завершена, пришлось все укладывать обратно, уплотнять, связывать и с огромным трудом закрывать замки.
  А время шло, до окончания регистрации оставалось не больше десяти минут. Сзади напирала толпа следующих жертв грабежа, а таможенники и не думали отдавать нам отобранные для проверки документы и билеты. Напряжение нарастало.
   Я не выдержал и подошел к другому, сидевшему за отдельным столом начальнику, который медленно перелистывал какие-то бумаги. Он даже не взглянул на меня. Я постоял немного, нерешительно потоптался на месте и, не дождавшись пока он обратит на меня внимание, сказал:
  - Что же вы не возвращаете нам билеты ? Ведь уже идет посадка в самолет.
  Он поднял голову, посмотрел задумчиво куда-то в потолок, потом провел по мне невидящим взглядом и процедил сквозь зубы:
  - Пока штраф не заплатите, никуда не улетите.
  - Что же вы ничего не говорили об этом ? Сколько надо ? - спросил я.
  - Сто, - ответил он.
   Я тут же полез в карман, вытащил кошелек и отдал ему деньги. Конечно, никакой квитанции мне выдано не было.
  Кстати, также, как и за те отобранные у дочки часы с бриллиантовой обсыпкой.
   . . .
  
   Прошло еще 5 лет, и я тоже созрел для отьезда. Как перезрелое ньютоново яблоко, я упал (нет, не на голову, если бы на нее!) прямо в руки, в грязные лапы новых бандитов с большой аэропорто-Шереметьевой дороги.
  
   Когда тягостные сомнения, занудливые оформления и тяжелые сборы были позади, я вплотную занялся самим отьездом. И водя как-то пальцем по только что вынутой из почтового ящика "Вечерке", наткнулся на красочный рекламный призыв:
  
   Транспортная компания "ГЕРМЕС"
  с многолетним стажем работы в области пассажирских и грузовых перевозок
  
   Предлагает услуги по доставке в международный аэропорт Шереметьево багажа и пассажиров, отьезжающих на ПМЖ.
   Гарантируется надежность транспортировки и сохранность багажа при погрузке-разгрузке.
   Самые низкие цены !
  
   Возможна помощь при прохождении таможенного досмотра.
  
   Естественно, больше всего меня привлекло последнее обещание, и я тут же набрал указанный номер. Приятный женский голос сообщил, что компания "Гермес" очень рада со мной сотрудничать, что она выделяет мне удобный многоместный "РАФик" и двух грузчиков, которые во всем мне помогут, в том числе и в том самом. Какая стоимость ? Ниже нигде не найти - всего 350 тыс. И никаких предоплат, деньги можно отдать перевозчикам прямо на месте по завершении доставки.
   И вот он настал этот роковой час "Х". В полуопустевшую осиротелую квартиру вошли два высоких здоровяка - один, постарше, в коротенькой дубленке, другой, молодой розовощекий, в болоньевой куртке и нерповой шапке. Они ловко похватали чемоданы, баулы, коробки и быстро снесли их вниз.
   "Ну, и сильны, - подумал я, - мне чемодан и двумя руками еле удается от пола оторвать, а они в каждой руке по баулу держат."
   Потом мне махнула прощально шлемом изящная пожарная каланча в Сокольниках, кивнул модернистской папахой Северный вокзал, и короткой дугой крутанулось под колесами Садовое кольцо. А там, за пожухлыми сугробами скверов Речного порта, разнокалиберная разношерстная Москва стала медленно перетекать в стройные однотипные кубики спальных кварталов и вскоре вовсе перешла в леса и пашни.
   Машина вдруг сбавила ход, выкатилась на обочину и остановилась возле запушенного снегом соснового перелеска. Я обеспокоенно посмотрел на часы, оглянулся на дорогу и спросил с тревогой:
   - Что-нибудь с двигателем случилось, или шину прокололи ?
   Старший, сидевший за рулем, сунул в рот сигарету и достал из кармана зажигалку - полуобнаженную женскую фигурку розовой эмали. Он нажал пальцем ей на грудь, и согнутые в коленях ноги в черных чулках широко раздвинулись, между ними вспыхнуло пламя. Старший прикурил, затянулся, пустил струйку дыма и коротко ответил :
   - Рассчитаться надо.
  - Как рассчитаться ? - удивился я. - Мне сказали, расчет в аэропорту.
   Старший повернул зажигалку обратной стороной, и она оказалась мускулистой мужской фигуркой. Он нажал ей на голову, и снизу выскочил узкий клинообразный нож - зазубренный мужской член. Старший поиграл им и процедил сквозь зубы :
   - Не знаю, кто и что сказал, но без расчета мы вас дальше не повезем.
  Я еще раз с опаской взглянул на нож-зажигалку и полез в карман за деньгами. Вытащил завернутые в бумажку 350 тысяч, протянул Старшему. Тот презрительно смерил меня взглядом сверху вниз и отвернулся, а Младший, криво усмехнувшись, обьяснил :
  - Ну, что вы, папаша, шутить изволите ? Кто это в наши времена деревянными расплачивается ? 350 не тысяч надо, а баксов, зелененьких.
  Я чуть не поперхнулся. Ничего себе, заявочка - 350 долларов ! Да, если бы я взял обычное такси, то и оно столько бы не стоило.
  - Нет, ребята, это не я, это вы шутите, - сказал я. - То, что вы требуете, в шесть раз дороже того, о чем мы договаривались. Так дело не пойдет.
  - Не пойдет, так не поедет, - усмехнулся Старший. - В ПМЖопу не поедет. - Он зло сощурил глаза и повернулся к напарнику :
  - Значит, надо понимать, клиент платить за работу не хочет. - Он помедлил немного и раздраженно промычал : - Давай, Вася, разгружай.
  Тот неторопливо открыл со своей стороны дверь машины, спустил ноги на землю, потянулся, расправил плечи и направился к багажнику. Открыл его, и через мгновение я услышал, как один из наших баулов звонко шмякнулся об асфальт, и в нем что-то жалобно звякнуло.
  - Не спорь с ними, отдай деньги, - испуганно шепнула мне мама. - Ты же видишь, возражать им бесполезно.
  Не только бесполезно, но и небезопасно - я снова взглянул на ножичек, которым Старший продолжать небрежно поигрывать. Достать им до внутренних органов все же, наверно, нельзя, но поколоть и покалечить можно изрядно.
   Мне тут же вспомнилось, кто-то рассказывал, как такие вот бандиты выколачивали деньги из одного своего должника. Они положили его на гладильную доску, заломили под нее руки и крепко связали веревками. А на голый живот поставили включенный утюг.
  Эта сцена с запахом жаренного мяса мгновенно вытолкнула меня из машины. Я отошел в сторону и, повернувшись спиной, достал из-за пазухи заветный нательный мешочек с деньгами и документами. Торопясь и боясь ошибиться в счете, я дрожащими руками вытащил из бумажного пакета несколько зеленых купюр, крепко зажал их в ладони и снова сел в машину.
  Старший, не пересчитывая, небрежно сунул деньги во внутренний карман дубленки, и повернул ключ зажигания.
  А я подумал: еще и повезло - ведь запросто могли отнять и все остальные мои валютные запасы, по крохам собранные и с таким серьезным ущербом для здоровья заработанные на Поклонке и в Кремле.
  
  Следующий чувствительный удар по этим моим резервам конвертируемой валюты был нанесен уже в Шереметьеве.
  Как трепетал я в тревожном ожидании таможенной инквизиции - пресс памяти о тяжелых проводах Инночки и Изы давил на меня все эти годы. Как трудно было мне расставаться с томом Пушкина ("ОГИЗ, 1928 год"), сопровождавшим меня всю жизнь и даже ездившим со мной когда-то в эвакуацию. С какой прощальной грустью заглядывали мне в глаза мои милые старинные монеты, за долгие годы собранные не в очень большую, но очень дорогую для меня коллекцию.
  И вдруг странный поворот событий - никаких сложностей таможенный контроль при переходе границы не вызвал.
   - Проходите, проходите быстрее, - сказал энергичный таможенник, бегло просмотрев наши декларации, - за вами столько еще народа, не задерживайте, проходите.
  И он не заставил открыть ни один чемодан, ни одну коробку или баул.
  Какого черта тогда, мы с мамой столько сил, столько здоровья потратили, чтобы переправить через океан разные семейные реликвии - какие-то дореволюционные ювелирные побрякушки, цепочки, серьги, кулоны ? И как мама, бедная, нервничала, когда отдавала их в руки чужих случайных людей. А сколько еще всего мы оставили в Москве (не ведая того, что это барахло никому и никогда не понадобится). Было очень обидно.
  Но я ликовал - хоть здесь повезло. Отойдя от таможенной стойки, я снова взвалил багаж на тележку и направился преодолевать последний барьер на пути к Свободе и Достатку - государственную границу Российской федерации.
  Однако, не тут-то было - перед ней возникло вдруг новое уж никак раньше не ожидавшееся препятствие. Дорогу нам перегородила еще одна, огороженная со всех сторон стойка. Возле нее здоровенный верзила тоже в синем мундире занимался взвешиванием багажа. Он ставил его сначала на большие напольные весы, а потом сбрасывал на транспортерную ленту для отправки в самолет.
  Вот тут-то и возникла эта нелепая досадная заковыка.
  - У вас перевес, - заявил верзила, возвращая на "0" стрелку указателя веса.
   - Как это так ? - возмутился я. - Быть того не может, я взвешивал дома каждый чемодан, каждый баул - все точно, тютелька в тютельку. По 32 килограмма, как положено.
   Весовщик скинул наши вещи на пол и, не говоря ни слова, взялся за проверку другого багажа.
   Я занервничал, подошел к нему ближе.
   - Что же делать ? - как можно спокойнее, спросил я.
   Верзила снял с весов очередной чемодан, привязал к нему бирку, и, наконец, удостоил меня ответом.
   - Как чего делать ? Идите, доплачивайте, у вас 9 кило перевеса, - сказал он и показал куда-то в дальний угол аэропорта. - Вон там касса.
  Я оставил маму у вещей и, с трудом пробираясь сквозь плотную толпу отьезжающих, побежал к кассе. О, ужас - там толпилась огромная очередь, наверно, таких же, как я, мнимых перевесщиков. Я взглянул на часы - до отправления самолета оставалось не более 20 минут. Какая могла быть касса, какая очередь ? Я бросился обратно. Запыхавшийся, мокрый от пота, я снова подскочил к весовщику.
   - Что делать ? В кассе много народу, а мы уже опаздываем на посадку, - залепетал я, просительно заглядывая ему в глаза. - Может быть, вы так пропустите, а ? Я заплачу, сколько надо.
  - Ваш перевес стоит 200 долларов, - тихо проговорил верзила.
  Я снова вытащил из-за пазухи полотняный мешочек и достал из него еще две зелененькие ассигнации.
  
  Потом взревели моторы, аэрофлотовский Ил набрал высоту, а солнце пошло на посадку. Я глубоко вздохнул: слава Богу, осталась позади эта мерзкая рожа сегодняшней России с оскалом звериного капитализма и гримасой двуличного советского социализма. Как и у тысяч моих предшественников, в разные времена пересекавших границу своей горемычной родины, выскочили из школьного уголка памяти старые лермонтовские слова :
  
   Прощай, немытая Россия,
   Страна рабов, страна господ !
   И вы, мундиры голубые,
   И ты, послушный им народ.
  
  Ничего не изменилось с того времени.
  Только цвет мундиров.
  
  
  
   СТАРЫЕ ФОТОГРАФИИ И ПЕСОЧНЫЕ ЧАСЫ
  
  Что это ? Где это ? Зачем ? Почему ?
  Кто этот лысый сутулый старик, согнувшийся у компьютера ?
  Неужели, к нему имеет какое-то отношение тот малыш - головастик, тянущий кверху кривые рахитичные ножки на довоенной пожелтевшей фотокарточке ?
  Или вон другой мальчишка: маленький воображала-задавака, поднявший над головой деревянный кавказский кинжал - реквизит московской "Электрофотографии Љ5" на Преображенской площади гор. Москвы.
  А не тот ли это Женька Зайдман (по кличке "Задом") из 10Б класса школы Љ425 Сталинского РайОНО гор. Москвы ?
  Нет, скорее всего, это Гена Разумов, пьяная физиономия которого глупо улыбается, повернувшись к навзрыд смеющимся мордашкам глазастых пучковолосых девиц.
  И, может быть, наоборот, это серьезный старший научный сотрудник Геннадий Александрович Разумов, возглавляющий "Бригаду Коммунистического труда". Как солидно он смотрится на парадном фото, которое удостоилось чести висеть на Доске Почета института ПНИИИС Госстроя СССР!
  Нет, нет, берите выше - на фотографии маститый мэтр, крупный ученый, Г.А.Разумов - член Научно-технического Совета института ПНИИС, член Московского Дома ученых Академии Наук, действительный член Российского Географического общества, член Инженерной Комиссии при Министерстве культуры СССР, Председатель "Комиссии по проверке правильности соблюдения нормативных документов Госстроя СССР",
  и прочая, прочая, прочая.
  Трудно поверить, что это тот же самый старичок.
  Его невозможно узнать и в задумчивом позере, облокотившемся на край трибуны "Международной Гидрогеологической конференции", и в лекторе, артистично поднявшем указку у черной грифельной доски на "Высших инженерных курсах Госстроя РФ".
  А что общего между теми, вышеуказанными, и вот этим самодовольным папашкой, лечащим в Железноводске почки себе и своей старшенькой дочери Леночке ? Или вон еще одним папочкой, путешествующим по Прибалтике со своей младшенькой Инночкой.
  Трудно поверить, что все эти разные лица - одно и тоже лицо, одна и та же личность.
  
  А как обьяснить людям, почему у него разные имена и разные фамилии ?
  Причем, эта двуликость (но не двуличность же?) началась с самого рождения. Семейная легенда гласила: папа хотел, чтобы назвали Евгений, в честь его мамы, а мама Геннадий - в честь бабушкиной мамы Суры Гитль (хотя бы одна буква совпадала - смешно, не правда ли?). Спорили, спорили и пошли на компромисс: большое имя дали Геннадий, маленькое - Женя.
  А папину фамилию Зайдман на мамину Разумов он сменил в 1957 году после смерти дедушки, с которым был очень близок. Конечно, папе, вряд ли, это доставило большое удовольствие, но, кажется, он простил - понимал, что его сыну с такой фамилией жить будет легче. Тем более, что приехав из Карачева в Москву, он сам поменял своего Айзика на Александра.
  
  Неужели, действительно, это ты, Разумов, сидишь за письменным столом в маленькой квартирке многоэтажного дома на улице "7-ая стрит" в лосанджелесском прибрежном городке Санта Моника ? Неужели это ты так неумело, так беспомощно рыщешь по интернетовским страницам, тычешься в труднопостижимые для тебя компьютерные премудрости и с кислой физиономией смотришь в окно, когда тебе не пишется.
   13-ый этаж - это высота полета, и ты летишь над океанским побережьем, над каменными квадратами жилых кварталов, стройными параллелепипедами стеклянных отелей и длинными рядами высоких тощих пальм.
  Ты паришь над своими годами, над своей жизнью.
  
  Неужели, это, на самом деле, происходит с тобой, с коренным москвичем в третьем поколении ? Неужели, это ты держишь за руль "Ниссан-сентру" и несешься со скоростью 50 миль в час мимо крутых выветрелых скал Топанга-каньона и густозеленых склонов Малибу ? Неужели, это тебе так испуганно гудят машины, когда ты неловко, невпопад, меняешь полосы движения или резко тормозишь, подьезжая к светофору.
  Протри глаза. Посмотри вокруг.
  
  
  Вон, вдалеке, прерывистой пунктирной линией ровно прочерчена по кромке Тихого океана плавная дуга Пасифик-хайвэя.
  Высоко над ним по необьятному голубому небу неторопливо плывут к горизонту молоденькие розовощекие облака. Где-то в невидимой дали они погружаются в темную сталь океана, уходят надолго под воду, а потом появляются вновь в виде убеленных сединами горбатых волн, постаревшие и погрустневшие. Это твои, Разумов, годы ушли за горизонт и возвратились теперь к тебе назад рваными и неровными всплесками памяти.
  
   . . .
  
  Да, я хотел написать о себе, о своей жизни, своих делах, радостях и горестях, своих переживаниях. Мне почему-то это казалось важным. Хотелось выразить себя, оставить память о пережитом - может быть, когда-нибудь, кому-нибудь это будет нужно, будет интересно.
   Я писал от собственного лица, я изо всех сил старался как можно ближе держаться реальных фактов своей жизни, подлинных событий, происходивших рядом со мной и около меня.
  Не вышло.
  Как-то само собой рука отклонялась вбок от генеральной линии. Рассказ о действительных событиях обрастал подробностями, которых на самом деле не было, но которые вполне могли бы быть. Или они были, но в другое время и в другом месте. А как же без них ? Придумывались диалоги, создавались сцены, повествование насыщалось действием, цветом, деталями.
  Все оказалось похоже, но не то же.
  А сколько попыток я сделал, чтобы написать об окружающих меня людях. Не получилось - ни о маме, ни о жене, ни о детях, ни о внуках. Простите меня, дорогие мои !
  Наверно, это правда - о живых не пишут.
  
  О чем я еще не написал ? Об очень многом.
  Вот, хотя бы о женщинах. А как о них писать ? Ведь тоже обидятся - они же не могут влезть в нашу мужскую волосатую кожу. Им не дано понять, что каждый мужчина - петух и всю жизнь любит всех своих женщин, которых когда-то любил.
   Да, да, это так. Ну, может быть, только чуть-чуть преувеличенно - конечно, не все мужчины Дон Жуаны. Кому-то суждено за свою жизнь наполнить сперматозоидами целую бочку, другому только ведро, а третьему и кастрюли не налить.
  
  А вообще, что такое любовь ?
  Радуга. Она сверкает на солнце всеми своими семью цветами, а сама сидит в глубоком тумане. Приходит время, туман рассеивается, и радуга исчезает. Как хочется ее сохранить - сфотографировать, зарисовать, повесить на стену и любоваться долгие годы. Но все это только картинка, воображение, мечта, фантазия, мираж.
  Нужен пример ?
  Пожалуйста. Вот один из тысячи.
  
  Cамолет пропорол облака, и в иллюминаторе появилась земля. Впрочем, какая такая земля ? Ее и видно-то не было, одна сплошная застройка - до самого горизонта тянулись только домики, домики, домики. Вот она, "одноэтажная Америка".
   Среди встречавших мелькнули родные лица. Как повзрослела дочка, как зять раздался вширь, заматерел. А это еще кто ? Неужели, тот годовалый малыш, внук, заснувший тогда на руках в Шереметьево ?
  Обьятия, поцелуи, слезы на глазах.
  Но что это ? Среди встречавших не было Ее. Он огляделся, пристально посмотрел на дочь.
  - Где же мать ? - спросил с тревогой. - Почему не приехала встретить, что с ней, заболела ? Или просто опаздывет ?
   Дочь отвела глаза в сторону, стала изучать вывеску на стене.
  - Странно, что твой самолет так задержался, - сказала она, - вроде бы, и погода здесь хорошая. Наверно, это там, у вас, взлет не давали.
  - Нет, ты скажи, скажи, что случилось, - снова, пытаясь унять волнение, спросил он дрожащим голосом. - Что ты от меня такое скрываешь ?
  Дочка снова помолчала, потом взглянула на расстроенное опрокинутое лицо отца и неохотно ответила, цедя слова сквозь зубы:
  - А мама, что мама ? Она в порядке, у нее все вокруг хорошо. Встречать тебя не приехала, так как очень занята.
   Cердце ёкнуло и защемило. Вот оно что, вот почему так давно от нее не было писем, вот почему она не отвечала на его телефонные звонки. Теперь стало все понятно.
   А чего он, собственно, хотел ? Шесть лет тянул резину, не ехал, не решался, сомневался, колебался. Вот она его и не дождалась, нашла другого. Так ему и надо, размазне, недотепе, неудачнику.
  
   Они прожили вместе 30 лет. Вырастили двоих детей. Конечно, за это время всякое бывало - были преиоды, когда он любил ее сильнее, бывало, наоборот. Времена полной гармонии сменялись моментами разлада, ссор. Наверно, как у всех.
   Вроде "колец Эйлера" - два круга то полностью сливаются, то пересекаются, соединяясь больше или меньше, а то просто касаются только в одной точке. Или даже совсем отходят друг от друга.
  
   Но вот пришел срок, и она с детьми уехала в Америку. Насовсем. А он остался один. Почему ?
   Ясное дело: в 59 лет, без языка и связей в чужой стране трудно было рассчитывать на трудоустройство. Он решил, надо подождать благословенных 65 - американского возраста независимости. Тем более, в Москве была хорошая интересная работа , бросать которую не хотелось.
   И только, когда американская эмиграционная служба поставила вопрос ребром - если он не приедет до такого-то числа, его вообще не пустят, он стал собирать вещи.
  
   И вот теперь он был здесь, одинокий, несчастный, жалкий. В чужой непонятной неприютной стране, где все было другим: хлеб и помидоры, соль и сахар. Даже ночной осколок луны на небе висел не тем боком, и Большая медведица смотрела совсем с другой стороны.
  
  А все-таки жизнь продолжалась, летели дни, бежали недели, шли месяцы.
  Однажды, когда он выходил из своей квартиры, к нему в коридоре подошла соседка, с которой до этого он просто раскланивался..
  - У меня для вас интересное предложение, - сказала она. - Не хотели бы вы сьездить на экскурсию в Лас Вегас ? Есть лишнее место. Мое. Не получается у меня поехать, хотя я и деньги уже сдала. Оказывается, именно в эти дни мне надо быть у дочери, сидеть с ребенком.
  Она вопросительно смотрела на него, а он ничего не отвечал, по своему обыкновению колеблясь и сомневаясь.
  - Да вы можете не спешить с ответом, у вас еще есть время подумать - эта поездка будет только через полтора месяца.
  Потом она игриво улыбнулась и добавила:
  - Кстати, я должна была ехать с подругой. Очень милая женщина. Вы с ней можете связаться, познакомиться, мой билет у нее. Я и телефончик вам ее дам, созвонитесь.
  "А действительно, почему бы не поехать ?" - подумал он и сказал:
  - Хорошо, давайте-ка, я запишу телефон.
  
  На следующий день он позвонил и услышал тихий приятный женский голос.
  Да, ее приятельница говорила о нем. Да, она отдала ей свой билет, вот он лежит под стеклом на письменном столе. Когда его можно получить ? Да в любое время. Куда надо за ним заехать ? Ой, к сожалению, заехать не так просто - она живет у сына, это далеко, автобусом сюда не добраться. Впрочем, если он хочет, она может послать ему билет по почте, через день он его и получит.
  Что-то в голосе этой женщины было доверительное, теплое, располагавшее к беседе. Не хотелось класть трубку на рычаг и отключаться.
  Они разговорились. Он рассказал о себе, о перепитиях своей судьбы, пожаловался на неустроенность и одиночество. Она в свою очередь рассказала о себе - приехала сюда четыре года назад, в той жизни была конструктором в почтовом ящике. Потом, чтобы снять допуск к секретной работе, уволилась и три года проработала в детском саду. Увы, семья распалась, жизнь с мужем не сложилась, разошлись. Так часто бывает, если там, на родине, уже была трещина, то здесь, на чужбине, сосуд лопается.
  На следующий день он позвонил ей снова, через день еще, потом стал звонить каждый вечер. Ровно в 10 часов он набирал ее номер, она тут же оказывалась у телефона, и было понятно, что она ждет его звонка.
  Они говорили обо всем - о землетрясении в Мексике, о теракте в Тель-Авиве, о концерте Аллы Пугачевой, они обсуждали последнюю речь президента, свежий номер газеты, новый телефильм. И не могли оторваться друг от друга.
  Незаметно перешли на "ты".
  Они рассказывали друг другу, как провели день, что делали, куда ходили. Если он где-то не по своей вине задерживался, то начинал нервничать и торопиться, чтобы успеть во время ей позвонить. С утра он думал, что скажет ей вечером, о чем спросит, о чем расскажет, и не мог заснуть, не пожелав ей спокойной ночи.
  Однажды он застрял в дороге, когда ехал домой, и позвонил позже обычного времени.
   - Что случилось ? Куда ты пропал ?- спросила она взволнованным голосом. - Я так беспокоилась, прямо не знала, что делать, где тебя искать, кому еще звонить.
   В другой раз, наоборот, когда он набрал ее номер, телефон не ответил. Она не подняла трубку ни в 10, ни в 11, ни в 12. А позже он звонить уже постеснялся. Полночи не находил себе места, не спал, волновался, ревновал. А оказалось, что она ездила к заболевшему дяде, долго ждала автобуса и приехала домой только во 2-м часу ночи. И страшно переживала, что не могла ему сама позвонить и сообщить о своей задержке.
  Думали ли они о встрече ? Ну, конечно. Несколько раз договаривались встретиться, но каждый раз что-то мешало. То у нее разбаливалась голова, и она не решалась выйти из дома, то ему неожиданно приходилось ехать по каким-то важным дочкиным делам. И они все переносили, и переносили свое свидание. Пока до их совместной поездки не осталось несколько дней. Какой уж смысл было теперь специально встречаться ?
  
  И вот пришел этот день. С утра он побрился, одел свой выходной костюм, белую сорочку, галстук, причесал остатки волос.
  О своей встрече они подробно говорили накануне.
  - Ты уверен, что мы узнаем друг друга ? - спросила она с шутинкой в голосе.
   - О, я узнаю тебя из тысячи женщин, - ответил он в том же тоне.
   - Это ответ настоящего мужчины, - усмехнулась она, - И все-таки, давай договоримся. Я буду, пожалуй, в бежевом брючном костюме. Узнаешь. меня
  
   ...То, что это была она, он понял сразу. На ней был тот самый бежевый брючный костюм.
  Но нет. Конечно, это была не она.
  У входа в автобус стояла пожилая седая женщина с бесформенной сутулой фигурой и крупными чертами морщинистого лица, подчеркнутыми густо и неловко наложенной косметикой. Она тоже его заметила и порывисто к нему бросилась, но, сделав несколько шагов, неожиданно остановилась.
  Они встретились глазами, замерли на мгновение. Потом прошла минута, две, они стояли неподвижно, не делая ни шага друг к другу.
  Постепенно яркие искры радости в ее взгляде погасли и сменились тусклыми лучами разочарования, сожаления, печали.
  Он потоптался на месте, помедлил немного и, может быть, сам того не ожидая, вдруг круто повернулся и торопливым шагом пошел назад, к своей неустроенности, к своему одиночеству.
  В Лас Вегас он не поехал.
  
   Что такое любовь ?
  Селедка. Если ее долго вымачивать, можно передержать, и она совсем потеряет вкус.
   Не передерживайте, господа, кушайте.
  
  И как не сразу вспоминаем мы простую и сложную старую истину: некрасивых женщин не бывает, бывают только те, которые нас не волнуют.
  
   . . .
  
  А вот еще одно, другое, тоже большое, но совсем не такое уж болезненное разочарование.
  Как ждал я это событие, как мечтал дожить до него и заранее, за многие десятилетия, высчитывал, сколько мне будет лет, когда подойдет эта дата.
  И вот дождался, дожил. Свершилось. Лег спать 31 декабря в одном тысячелетии, а проснулся уже в другом.
  Так и что, здорово ?
  Да ничего особенного. Ну, взорвался немного больший, чем обычно, стеклянный шар на Тайм-сквер в Нью-Йорке. Ну, пробил, как и раньше, свои 12 ударов Биг Бен на Трафальгарской площади в Лондоне, отыграли куранты на Спасской башне московского Кремля.
  Ну, и что с того ?
  Газеты всего мира ожесточенно спорили, начинается ли новое столетие и тысячелетие 1 января 2000 года или же 2001. Никак не могли придти к соглашению. Наконец, сошлись на том, что надо выпить оба раза.
  Я же никакого ожидавшегося мною ранее трепета по этому поводу не почуствовал.
  И даже стало обидно.
  Повидимому, таково свойство вообще всех круглых дат, всех юбилеев - оказывается, их предвкушение, а потом о них воспоминание сильнее их самих.
  
  Вот и у меня нынче юбилей - 70 лет. Кстати, о магии цифр: в этом, 2002, году моей младшенькой Инночке - 30, старшенькой Леночке - 40, а маме, дай Бог ей здоровья, - 90 (!).
  Хотя в начале книги я уже что-то подобное об этом говорил (забывчивость старости).
  
  Что такое время ? Песок.
  По нему так здорово ходить босиком, когда он, сыпучий и горячий, приятно обжигает пятки на пляже. И так грустно, когда он, холодный, слипшийся, тяжелыми комьями падает в яму вам на голову и останавливает время навсегда.
  А каково смотреть на песочные часы, где песчинки-торопыги так быстро сыплются вниз ? Чего им там не лежится в верхней колбе ?
  Эх, перевернуть бы склянку еще раз !
  Прошли века, и часовщики придумали вместо песка заполнять часы (электронные) цифрами. Но те не лучше - тоже вечно куда-то спешат, бегут, мелькают, сменяют друг друга. В глазах от них рябит. Постояли бы немного, отдохнули.
  Куда лучше, когда цифры не суетятся, не мельтешат, а спокойно дожидаются на циферблате своего времени. Ждут, пока доберутся до них неторопливые степенные стрелки. А те обязательно вернутся обратно, никуда не денутся, не исчезнут, сделают новый круг и снова покажут и 7, и 12.
   Впрочем, и эти хороши - тоже на месте не стоят, тоже намекают...
   Об этом и Иосиф Уткин написал :
  
   И куда они торопятся,
   Эти странные часы ?
   Ой, как
   Сердце в них колотится!
   Ой, как косы их усы !
   Ша !
   За вами ведь не гонятся ?
   Так немножечко назад ...
   А часы вперед,
   Как конница,
   Все летят, летят, летят.
  
  Образнее и точнее о часах и их стрелках, пожалуй, не скажешь.
  
   . . .
  
  Пять лет я писал эту книгу. Пять лет прошло с того момента, когда в последний раз моя нервная система напряглась на родимой земле. Те минуты были концом моего долгого жизненного пути по ухабам и колдобинам советской России. И вот, я добежал до этого сегодняшнего финиша, запыхался, остановился. Хватит, дальше не надо. Вся моя жизнь осталась там, в той моей стране, проклинаемой и восхваляемой, злой и доброй, нищей и богатой.
  Ностальгирую ли я по ней, тянет ли меня обратно в трехэтажные кварталы Преображенки, в каменые лабиринты Замоскворечья, мечтаю ли я снова прошвырнуться по улице Горького, постоять у бронзового Маяковского, прильнуть щекой к березе в Гальяновском лесу ?
  Пожалуй, нет. Слишком жизнь коротка, и слишком много еще хочется увидеть нового, интересного, невиденного. Кто-то любит перечитывать уже читанные книги, смотреть знакомые фильмы, ходить на старые спектакли. Я - нет, моя душа рвется к чему-то новенькому, свеженькому.
  Хотя, не буду врать - конечно, ностальгия есть, куда же ей деться ? Но не по оставленным переулкам Преображенки, не по брошенной квартире на Черкизовской улице, и даже не по зеленому штакетнику Загорянки. А по ушедшему времени: по детскому саду на Соколиной горе, школе на Щербаковке, институту на Разгуляе. Это ностальгия по молодежным вечеринкам в Кривоколенном переулке, по вздохам и поцелуям на скамейках Измайловского парка, прогонам и премьерам в Табакерке и на Таганке. Это ностальгия по прошлому, по уходящей жизни, тающей, как старый сугроб снега.
  
  Нет, о новой жизни писать не буду. Она не моя, она другая, чужая, непонятная. Пять лет я пытаюсь в нее внедриться, но увы - ничего не выходит. Может быть, со временем этот мир станет своим для моих детей.
   Но вряд ли, скорее всего, только для внуков.
  
   Весною новой новая трава
   Не знает ничего о прошлогодней
   Ей память для чего ? Она жива,
   Ей хорошо без прошлого, свободней.
   А мне-то как: забрел в дремучий лес
   Воспоминаний и не выйду к свету...
   Мир прошлого ? Да он давно исчез !
   Его давно на самом деле нету !
  
   Евг. Винокуров. 1959 г
  
  
   ЛОС-АНДЖЕЛЕС, 12 сентября 2065 года
  
  Какой это вреднюга придумал амальгамированное стекло ? Наверно, он был молодым. У него не свисала на шее кожа под подбородком. По его лбу не извивались червями кривые морщины, и под глазами не темнели желтосиние мешки. У него не было такой старой рожи, на которую и глядеть противно.
  Ему не было 70 лет.
  Убрать бы совсем это зловредное зеркало, спрятать в дальний угол. Но нельзя - надо же прихорошиться, чтобы на людях появиться. И разбить, тоже непозволительно - примета дурная.
  
  Белла приняла душ, промыла под струей воды зубные протезы и водрузила их на место. Потом помазалась кремом, подкрасила губы, подрумянила щеки, напудрила нос.
  - Вот так-то, - отозвалось зеркало, - и нечего на меня пенять. Да, и на старость тоже. Ты ничего еще смотришься, вполне прилично. По крайней мере, тебе твоих 70 никто не дает.
  Зазвонил видак на компьютере.
  "Кто это в такую рань поздравить меня решился ? - подумала Белла. - Не иначе, как Сенька". И на самом деле, на экране высветилась седая и лысая голова брата.
  - Я тебя не разбудил ? - спросил он. - У вас же еще раннее утро.
   - Это здорово, Саймон, что ты звонишь, - обрадовалась Белла, - И всегда первый. Спасибо тебе.
  - Как дела, как настроение ?
  - Средней паршивости.
   - Не хандри, старушка, ты еще у нас ого-го. - Сеня полистал свою записную книжку. - Значит так, вот у меня записано, мы встречаемся на твоем банкете в субботу 18-го, прямо в ресторане "Каштан". Я буду обязательно. А сегодня как у тебя день складывается ? Кто-нибудь придет ?
  - Только свои. И пара старых подружек. Жаль вот только, Боба не будет.
  - А где он, наш мальчик ?
  - О, где-то в горах, на какую-то встречу с друзьями укатил. - Белла подсела поближе к дисплею и взглянула Сене в глаза. - Кстати, в доставшейся тебе по наследству библиотеке тети Инны есть книга нашего дедушки Жени. Она очень Бобу нужна.
   - Какой такой дедушка Женя, какая библиотека ? - Сеня недовольно напряг лоб. - Русская что-ли ? Вряд ли, я что-нибудь найду - она где-то в гараже в ящиках валяется. Может быть, уже сгнила от сырости.
   Он всегда без особого почтения относился к своим русским корням.
  - Нет, ты обязательно должен найти эту книгу, - сказала с напором Белла. - Ты же знаешь, мальчик на отделении Славистики учится, и у него диссертация по советской истории. Весной будет презентация работы. Он сказал, ему очень важно иметь эту книгу.
   Она заметила, что Сеня заскучал, заерзал на стуле, потом, не разжимая губ, проглотил зевоту и увел свой взгляд куда-то в сторону. Как бы его пронять ?
   - А знаешь, давай-ка, я попробую тебя с ним связать, - вдруг предложила Белла, зная, что брат неравнодушен к своему внучатому племяннику. - Согласен ?
  В сениных глазах появился интерес, он оживился и кивнул головой.
  Белла поискала в компьютере адрес Боба, набрала номер и нажала кнопку селектора. После непродолжительной паузы в звуковой колонке послышался сонный голос внука.
  - Ой, бабушка, это ты ? А я только что собирался тебе позвонить, - соврал голос. - Поздравляю тебя, дорогая, желаю здоровья, здоровья и всего-всего, даже того, что ты еще сама не знаешь чего.
   - Спасибо, Бобик. Откуда я тебя выволокла, где ты сейчас ? Извини, я тебя, кажется, разбудила.
  - Ничего, бабуля, я уже вставал. Просто вчера с друзьями кое-что отмечали, поздно засиделись. Я на днях должен закончить практику в Аризоне и к субботе вернусь домой. У тебя же юбилейный банкет, ты не думай, я помню, - он вдруг замолчал и отвернулся от экрана. - Ой, извини, бабушка, подожди-ка минуточку, я сейчас вернусь.
  На дисплее вместо головы внука мелькнули его голые пятки, потом он совсем исчез. За кадром послышались спорящие голоса, смешки, звук льющейся воды.
  - Он не один, оказывается, - сказала Белла Саймону, - наверно, со своей очередной пассией.
   Вскоре экран опять заполнился широкоформатной фигурой внука.
  - Так что, бабуля, ты собираешься мне сказать ? - спросил он.
  - Тут у меня на линии Саймон, я сейчас его к нам подключу. Вот он, поговори с ним.
  Белла высветила улыбающуюся физиономию брата и нажала на кейборте кнопку.
  - Привет, деда Саймон, - сказал Боб. - Как ты там ? Скрипишь ?
  - Поскрипываю, - Сеня надел наушники, чтобы лучше слышать, слух давно уже стал его подводить. - Что-то ты, малыш, совсем про меня забыл, сто лет тебя не видел. Бери свою подружку и приезжай ко мне на ранчо, сьездим на пикник, удочками побалуемся.
  - Послушай, Боб, - подключилась к разговору Белла. - Ты мне сказал, что тебе для работы нужна книга нашего дедушки Жени "От 7 до 70", не так ли ?
  - Что ты такое говоришь, бабушка ? - возразил Боб. - Как это нужна ? Да я ею давно уже пользуюсь. Вернее, отрывками из нее. В нашей университетской библиотеке есть старые русские газеты. Я нашел там отдельные главы из этой книги, они когда-то были напечатаны. Разве ты не знала об этом ?
  - Да, но ты же говорил, тебе нужна вся книга. - Белла заметила довольную ухмылку Сени - наверно, обрадовался, что ему не придется возиться с этой русской библиотекой.
  - Конечно, мне тоже хотелось бы ее иметь, - сказал Боб. - Но главное не я, а мой шеф. Когда я ему показал газетные вырезки, он аж затрясся от возбуждения. Это же, говорит, находка века, это же тот самый свежачок-первоисточник, которому цены нет.
  - Вот видишь, - обращаясь к брату, сказала Белла с довольной улыбкой, - я же тебе говорила, эта книга очень ценная.
   Боб опять стерся с дисплея, и снова послышались приглушенные голоса. А через мгновение он появился уже не один.
   "Я была права, - подумала Белла, - конечно, у него девчонка".
   Из-за широких бейсбольных плеч внука выглянула смешливая мордочка рыжеволосой веснушчатой девушки. "Ой, как похожа на нашу тетю Инну", - удивилась Белла.
  - Вот и Сэрра тоже интересуется русской историей, - сказал Боб, одевая через голову футболку. - Мы с ней вместе в университете учимся, ее шеф, как и мой, в полном восторге от прапрадедовых мемуаров. Он сейчас занимается второй половиной прошлого века и пишет работу по истории советской технической интеллигенции. - Боб подтолкнул девушку поближе к экрану и добавил: - Так что, Саймон, давай и для нее ищи дедушку Женю.
  Увидев Сэрру, Саймон расплылся в улыбке и, повернувшись к сестре, подмигнул ей.
  - Ну, раз, Беллочка, такое дело, придется нам с тобой поработать, - сказал он. - После юбилея я тебя на пару дней заберу к себе, и мы вместе поищем эту книжку. А то мне одному вряд ли удастся отличить ее от "Войны и мира" Толстого - я ведь даже русских букв не знаю.
  Белла укоризненно посмотрела на брата, вздохнула и, снова повернувшись к экрану с внуком, ворчливо сказала:
  - Хоть бы вы, ребята, подучили немного этого деда русскому языку.
  - Ладно, займемся. Между прочим, Саймон, посмотри, пожалуйста, там еще одну книгу дедушки Жени. Не забудешь? - попросил Боб. - Поищи. Я слышал, что после "От 7 до 70" он собирался написать другую мемуарную книгу. Уже не о России, а о жизни русско-еврейских эмигрантов в Америке. Тоже было бы интересно ее посмотреть.
   Не дождавшись от Саймона ответа, он спросил:
   - А ты, баба Белла, не знаешь, издавалась эта книга, или нет ?
  "Интересный вопрос, - задумалась Белла, - а, действительно, была ли у Геннадия Разумова еще одна книга ? Надо будет его спросить."
   Она вдруг посмотрела на часы и заторопилась:
   - Ой, уже так поздно, а я еще совсем не готова. Отпускаю вас, мальчики, прощаюсь. Жду в субботу. Пока.
  - Пока.
  - Пока.
  Белла встала из-за компьютерного стола и нажала коммутационную кнопку.
  
  А на самом деле, написал ли он еще одну мемуарную книгу ?
  
  
  
  
  
  
  Gennadiy Razumov
  FROM SEVEN TO SEVENTY
   It is not necessary to read this book from the beginning to end. Rather, one could start at the end or in the middle, or just anyplace.
   One doesn"t even have to read it at all - but instead skim through the pages diagonally, and not even through the whole book but through some chapters only. Or simpler still - one can just turn the pages and look at pictures.
   This is not a novel. It is a collection of stories about a life of one person, a chain of stories within stories placed like painted dolls in a Russian matryoshka - one could take out any one at random and look at it.
   Interested in reading about celebrities? There are stories about meetings with poets B. Okudzhava and M. Svetlov, writers V. Voinovich and M. Sholokhov, Mayor Yu. Luzhkov and extrasenser A. Kashpirovsky, as well as a previously unpublished letter from I. Erenburg and a drawing by P. Antokolsky.
   If you are a fan of suspense literature, you will read quasi-detective stories about "rootless cosmopolitans" and the "great communist construction project".
   It is also possible that you are interested in documentary narratives of our time. Then read about the "Perestroikas", Russian "Norths", Fidel Castro, and the funeral of A. Tarkovsky.
   But what if you are an avid tourist or traveler? In this case, don"t miss stories about the Solovki Islands, the Isle of Kiy, Tashkent, Kerch, about Paris, Vienna, and Havana.
  
  
   Gennadiy Razumov - a well-known scientist in the field of engineering hydrogeology, the author of more than 110 scientific publications including several monographs and dozens of patented inventions.
   In addition, G. Razumov has worked for many years as a writer and journalist. His articles, essays, and reports were published in many major Russian magazines and newspapers. He also published a number of popular science, science fiction, and children"s books. One of them ("The Sinking Cities") was reprinted seven times and translated into several European languages outside of the former USSR.
   G. Razumov is a third-generation native Moscovite currently living in Los Angeles.
  
   Contents
  NOBODY NEEDS THIS BOOK
  Chapter 0 The First Woman - Engineer
  Chapter 1 The Black Plate
  Chapter 2 The Green Fence
  Chapter 3 The War and Evacuation.
  Chapter 4 Rootless Cosmopolitans
  Chapter 5 How I didn"t meet Stalin
  Chapter 6 Literary Organization "Magistral"
  Chapter 7 The Great Construction Project of Communism
  Chapter 8 Dissertation
  Chapter 9 On Both Sides of the Iron Curtain
  Chapter 10 Perestroika - Peredelka- Perelomka
  Chapter 12 Open Heart Surgery
  Chapter Last And The Voyage Ended on The Pacific Ocean...
  LOS ANGELES, sept. 12, 2065 y.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"