Разумов Геннадий Александрович : другие произведения.

Лицом к лицу со знаменитостями

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Из десяти человек, встретившихся вам сегодня на улице, может быть, только один помнит, как коптит керосинка на кухне и хрипит пластинка на патефоне. Я тот самый. Но помимо примусов, керогазов, радиоточек и оловянных солдатиков перед глазами памяти настойчиво маячут золотые погоны усатого генералиссимуса, тонкие листки письма И.Эренбурга, глухие стены вешенской усадьбы М.Шолохова, карандашный автопортрет поэта П.Антокольского и другие свидетельства моих случайных или специальных встреч с рядом знаковых фигур ХХ-го века.
  ЛИЦОМ К ЛИЦУ
   СО ЗНАМЕНИТОСТЯМИ
  
  АННОТАЦИЯ
  
  Из десяти человек, встретившихся вам сегодня на улице, может быть, только один помнит, как коптит керосинка на кухне и хрипит пластинка на патефоне.
  Я тот самый. Но помимо примусов, керогазов, радиоточек и оловянных солдатиков перед глазами памяти настойчиво маячут золотые погоны усатого генералиссимуса, тонкие листки письма И.Эренбурга, глухие стены вешенской усадьбы М.Шолохова, карандашный автопортрет поэта П.Антокольского и другие свидетельства моих случайных или специальных встреч с рядом знаковых фигур ХХ-го века.
  
  
  
  
  СОДЕРЖАНИЕ
  
  Предисловие. Как стать знаменитым
  
  Глава 1. Великие мира сего. И те, кто около
  
  Глаза в глаза с вождем народов
  Шаляпин - Шелепин - Шеляпин
  Как я не попал к тов. Сталину
  Тайны кремлевского двора. Леня Алилуев
  За кожаной кепкой Ю.Лужкова
  М.Горбачев, хвала и хула
  Б.Ельцин "на троих" Союз пропил
  Три свидания с Ф.Кастро
  Мы встречали И.Тито
  На больничной койке В.Черномырдина
  
  Глава 2. Живые классики литературы
  
   Напутствие И.Эренбурга
   В гостях у М.Шолохова
   Незабываемый М.Светлов
   Мэтр поэзии П.Антокольский
  Подарок Л.Фейхтвангера
  
  Глава 3. С мастерами пера
  
   Б.Окуджава. Начало пути
   Я и В.Войнович
   Непредсказуемый Е.Евтушенко
   Знакомство с Э.Севелой
  Мой приятель И.Шаферан
  Неоцененный Л.Халиф
  В Париже с А.Гинзбургом
   Начинающие "гении"
  Мы тоже хотели стать знаменитыми
  В.Захарченко и "ТМ"
   Беседа с В.Аксеновым и Н.Коржавиным
  Интервью Б.Сарнова
  
  Глава 4. Звуки музыки
  
   Мой сосед О.Лундстрем
   Непревзойденный А.Вертинский
   Белоснежный Э.Рознер и темносерый Л.Олах
   У композитора А.Островского
   Мой дачный сосед А.Макаревич
   А.Городницкий - бард или ученый?
  Интервью с М.Дунаевским
  
  Глава 5. На "короткой (?) ноге" с именитыми
  
   "Великий старик" М.Прудкин
   За одной партой с "товарищем Суховым"
   На похоронах А.Тарковского
   Конфликт с М.Кашпировским
   Интервью М.Шемякина
   Баловень судьбы Ю.Сенкевич
  Пирамидный гений С.Мавроди
  С ними виделся я мельком (Г.Маленков,
   А.Пугачева, И.Смоктуновский, Б.Березовский,
  А.Каплер, Р.Быков, И.Резник, В.Шендерович)
  
  Послесловие
  Приложение. О ком хотите вы прочесть?
  
  
  Нельзя зачеркивать прошлое
  оттого, что настоящее на него непохоже.
   Голда Меир.
  
  
  ПРЕДИСЛОВИЕ
  КАК СТАТЬ ЗНАМЕНИТЫМ
  
  Кто-то живет большой птицей - пеликаном, аистом, журавлем. В стройном ряду таких же он летит высоко, далеко и, что важнее всего, - целеустремленно. У него одна прямая дорога, без отклонений, разветвлений, завихрений.
  С такой чертой характера люди становятся академиками, генералами, директорами. президентами. И знаменитостями. Цельность человека - одно из главных условий достижения успеха в публичном признании.
  
  Но вот я свою жизнь прожил мелкой птичкой - суетливым воробьишкой. Летал туда-сюда, сюда-туда, прыгал с одной ветки на другую, беспрерывно порхал и никакой определенной цели не достиг.
  Пробравшись в науку, я поначалу серьезно приник к теории фильтрационных расчетов и даже удостоился публикации важной статьи в престижном академическом журнале "Прикладная математика и техническая физика".
  Но вскоре дифференциальные уравнения мне надоели, и я в переносном и буквальном смысле приземлился - запал на подземный проходческий "крот". Погнался за авторскими свидетельствами на изобретения, медалями ВДНХ, премиями и прочей приятной мишурой. Но со временем те железки тоже меня утомили, и я увлекся другим делом - проблемой спасения прибрежных городов от подтопления.
  Одновременно с этим я постоянно отвлекался и еще на что-нибудь: то на метод "тяжелой жидкости", то на конструирование подземной плотины.
  Такой же чехардой отмечено и второе дело моей жизни - сочинительство. Будучи кандидатом наук и старшим научным сотрудником, я, естественно, сначала прильнул к науч-попу. Стал регулярно печататься в "Технике молодежи", "Науке и жизнь", "Знании сила" и других подобных журналах. Потом разразился двумя научно-популярными книгами, одна из которых выдержала 7 изданий, в том числе заграницей на нескольких европейских языках. Казалось бы, вот прямая дорожка к цели, зачем с нее сходить.
   Однако сошел, ударился в фантастику, потом в беллетристику и, наконец, накатал две большие мемуарные саги. И все эти мои затеи густо перемежались журналистикой - за 22 года эмиграции я опубликовал около 250 статей, эссе, репортажей.
  Но и тут не сподобился писать о чем-то одном, определенном. Всякий раз сворачивал с одной темы на другую - то писал о проблеме "отцов и детей", то о "глобальном потеплении" или "здоровье здравоохранения", а то еще о чем-нибудь новом.
  
   Конечно, бить в одну точку правильно, но недостаточно. Нужно иметь еще и важнейшее качество - талант (способности) к тому или иному делу. Это, мне кажется, настолько понятным, что особых разъяснений и не требует. Приведу лишь пару примеров.
  В нашем ПНИИИС"е работал этакий целевик, который всю свою жизнь посвятил одному единственному делу - рессорной приставке, уменьшающей вредную вибрацию при работе с отбойными молотками и перфораторами. Какой результат? Почти нулевой - лишь несколько Удостоверений на рационализаторские предложения. И больше ничего. А все потому что этот упертый чудик был безнадежным бездарем.
   А по настоящему одаренные люди мне встречались неоднократно. Например, был у меня аспирант Н.Фаерман, с которым мы разрабатывали открылки для того самого подземного "крота", чтобы он мог проходить слабые грунты, плывуны. И каждый раз я поражался, как легко и непринужденно рождались у него в голове удачные и изящные конструкторские идеи. Он буквально ими фонтанировал, тогда, как мне, ничего не удавалось придумать без усиленного напряжения всех своих худосочных мозгов.
  
   Но таланта тоже мало. Для того, чтобы быть знаменитым, надо этого очень хотеть. Честолюбие, тщеславие - главный локомотив движения к успеху. Я часто встречал незаурядных и одержимых своим делом людей, которые вовсе не искали признания, известности, славы.
   Тот же Натан Фаерман, хотя и поступил ко мне в заочную аспирантуру, но никакой диссертации не написал и кандидатом не стал. Впрочем и служебной карьеры не сделал, до самой пенсии оставаясь простым старшим инженером.
   Знал я и незаурядных создателей прекрасных стихов и рассказов, вовсе не стремившихся их сделать достоянием чьих-либо глаз. Они допускались лишь ушам друзей и близких. Еще лет пятнадцать назад эти таланты писали, как говорят, "в стол", и редко кому-либо показывали свои творения.
  Теперь, слава Богу, появился Интернет, куда можно запросто помещать любые тексты. Естественно, что в большинстве своем это - бездарная графоманщина, но нередко встречаются в сети и настоящие шедевры.
  
  Однако те предыдущие составляющие успеха остаются невостребованными, если нет главного - предприимчивости. Без способности привлекать к себе внимание, преодолевать трудности бытия, пробиваться сквозь толпу конкурентов-соперников обычно цель не достигается. Обязательно нужна многосторонняя настырная агрессивная реклама. Всесторонняя раскрутка достижений, даже если они и не очень значительны, - путь к известности.
  Благо, когда алчущий признания индивид способен самостоятельно подшустриться пробраться в телевизор, газету, журнал, выступить на трибуне научной конференции, съезда партии, посветиться у рампы театра, на подмостках эстрады, цирка.
  Помню, после спектакля московского театра "На Малой Бронной", гастролировавшего в городе, где я был в командировке, передо мной возникла забавная картинка. Еще не достигший тогда своей популярности Л.Дуров, выйдя из служебного входа местного театра, взывал к идущим по улице прохожим: "Вы знаете кто я? Я - артист Лев Дуров". И без всякого стеснения перечислял свои заслуги, звания, награды, почетные премии.
  Однако все-таки лучше, когда претенденту на приобретение знаменитости, рекламу делает не он сам, а кто-то другой. Например, какой-нибудь экстравагантный ролик-клип или хвалебная (не хуже, если скандальная) статья некого театрального или литературного критика, особенно именитого.
  Все это, конечно, надо организовывать, финансировать, причем, многократно, усердно, настойчиво. Только тогда достигается успех и публичная известность.
  
  
  Глава 1. ВЕЛИКИЕ МИРА СЕГО
  
  ГЛАЗА В ГЛАЗА С ВОЖДЕМ НАРОДОВ
  
  Из всех впечатлений детства особенно ярко высвечивается в памяти то, как я, сжимая коленками голову отца, в стройной колонне сотрудников его ГСПИ-6 ("Государственный Специальный Проектный Институт No6") демонстрировал на Красной площади преданность родной партии и правительству. Сидя на папиных плечах, я был выше всех, но мне все равно никак не удавалось на мавзолее Ленина достать глазами товарища Сталина. Его наглухо загораживала плотная ограда первомайских знамен и плакатов.
   Но вдруг мне несказанно повезло - в просвете красно-белой завесы колыхавшихся по ветру полотен на балконе мавзолея мелькнул ряд серых костюмов вождей. И среди них четко вычленилась коренастая фигура генералиссимуса в форменном кителе и фуражке парадного белого цвета.
   Я всем телом к нему потянулся и в восторге даже подпрыгнул. Мог бы и свалиться на землю, если бы папа не схватил меня крепко за ноги. Но это все было ерунда, главное, что я увидел великого вождя и учителя. Я изо всех сил напряг зрение и - ура, ура! Мы встретились с ним глазами, вождь приветливо мне улыбнулся, поднял руку и долго ею мне махал. Вот было здорово!
  И все же я тогда не был удовлетворен полностью, так как сильно завидовал счастью черноволосой девочки таджички Мамлакат, обнимавшей Иосифа Виссарионовича на всюду красовавшихся цветастых картинах-плакатах.
  
  
  В то время вообще со всех стен, как внутренних, так и наружных, за каждым гражданином СССР, кроме главных советских руководителей и начальников - членов ЦК, наркомов, комбригов, командующих - внимательно следили и зоркие глаза знаменитых писателей, ударников социалистического труда, стахановцев, выдающихся деятелей искусства.
  Это хорошо укладывалось в многовековые православные традиции преданного властям русского народа. Стародавние иконы Христа, Богоматери и святых угодников теперь удачно замещались образами Чкалова, Водопьянова, Расковой, Гризодубовой и других "сталинских соколов", летавших к облакам, на Северный полюс и даже в стратосферу.
   Не знаю, какими они все были героями, но с одним из них Иваном Папаниным позже я встречался, когда стал членом Всесоюзного географического общества, а он был его председателем. Этот обласканный Кремлем околонаучный деятель ("доктор наук", контр-адмирал, дважды герой Советского Союза и т.д., и т.п.) с кругозором фабричного завхоза тогда показался мне туповатым малообразованным мужиком, хотя и явным хитрованцем.
  Выправляли нам извилины в мозгах и прямоточные лозунги типа "Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство" или "Народ и партия едины". И вообще, разного рода призывы, напоминания, предупреждения постоянно сопровождали нас всегда и везде, даже в повседневном быту. Так, над входом в столовую нашего летнего детского сада крупные ядовито зеленые буквы строго указывали: "Мойте руки перед обедом", и на веранде, где мы возились, когда шел дождь, большой фанерный плакат учил, что: "Сморкаться надо только в платок!"
  А в папиной институтской столовой, куда мы зашли после той памятной демонстрации посетители ели оловянными ложками и вилками с грозной гравировкой "Украдено в Нарпите".
  
  ШАЛЯПИН - ШЕЛЕПИН - ШЕЛЯПИН
  
  5 марта 1953 года утром на первой паре лекцию по железобетону нашему 3-му курсу читал доцент Шеляпин. Еще осенью, представляясь студентам, он пошутил:
   - Мою фамилию легко запомнить. Я не оперный бас Шаляпин и не комсомольский вожак Шелепин. Я нечто совмещенное - Шеляпин.
   Этот кентавр, надо отдать ему должное, классно вел занятия - говорил понятно, доходчиво, давал возможность записывать формулировки, подробно объяснял непонятные места. А, главное, зачеты принимал без лишней строгости и оценки ставил довольно либерально. Для меня, не очень-то утруждавшего себя домашними заготовками к экзаменационным матчам, такой вариант был весьма подходящим.
  
   Вот почему в тот памятный для всей страны день, я сидел в большой 101-ой аудитории здания Московского Инженерно-Строительного Института (МИСИ им. В.В.Куйбышева) на Разгуляе и слушал лекцию доцента Шеляпина. Между прочим, от почти всех других преподавателей он отличился еще тем, что ни разу ни на одном своем занятии не упомянул имя великого русского ученого Ломоносова.
   Это было удивительно, так как в те времена никакой новый курс лекций ни по какому предмету не начинался без упоминания этого великого родоначальника и основоположника всех на свете наук. Он оказывался первым создателем почти всего, что не открыли и не разработали другие русские ученые (например, Яблочкин, придумавший лампочку вместо Эдисона, Можайский, создавший самолет еще до братьев Райт или Попов, обошедший Маркони в изобретении радио).
   Странным казался нам тогда этот лектор Шеляпин.
   А тем утром он явно был в ударе - азартно объяснял работу железобетонных балок под разными нагрузками, с увлечением рассказывал о конструкциях с предварительно напряженной арматурой. В обычно шумной аудитории на этот раз было тихо, все внимательно слушали лекцию, записывали в тетради формулировки и старательно срисовывали с доски схемы и диаграммы.
   Неожиданно, на самом интересном месте, минут за пятнадцать до звонка дверь в аудиторию открылась, и на пороге появилась Тоня Дмитриева - комсорг курса, девица, хотя и эмоциональная, но строгая и непререкаемая в суждениях. Однажды на одном из институтских митингов, посвященных 70-летию товарища Сталина, в конце своей пламенной речи эта комсомолка-комиссарка вошла в раж и воскликнула:
   - Да здравствует вождь всего прогрессивного человечества, отец и учитель мирового пролетариата, наш дорогой, великий товарищ Сталинчик!
   Теперь Дмитриева была подчеркнута серьезна, ее бледное до синевы лицо выражало глубокую печаль, тревогу, растерянность. Она открыла свой одетый в пурпурный коленкор блокнот с районной комсомольской конференции и низко склонила к нему голову. Потом после короткого молчания негромко произнесла страшную для всех нас фразу:
   - Сегодня после тяжелой и продолжительной болезни ушел из жизни Председатель Совета Министров СССР, Секретарь Центрального комитета Коммунистической партии Советского Союза Иосиф Виссарионович Сталин.
   Первое, что пришло в голову: всё, конец! Конец спокойной мирной жизни, конец беззаботной студенческой лафе. Теперь снова начнется война, та третья мировая, которую до сих пор только благодаря Сталину не удавалось развязать поганым американским империалистам, западногерманским милитаристам и израильским сионистам. Сразу же загребут в армию, как когда-то на финскую и отечественную со второго курса забрали по "ворошиловскому призыву" моего дядю Лелю. Придется и мне идти воевать. Снова будет кровь, раны, госпитали, похоронки.
   Я посмотрел вокруг. Все сидели с мрачными лицами, молчали, у девочек на глазах блестели слезы. Потом по мановению руки Тони Дмитриевой все в едином порыве поднялись со своих мест. Постояли минуту, две.
  Затем Тоня снова махнула ладонью, все сели, насупившиеся, понурые. Горе, какое горе!
   Но тут произошло нечто совершенно непонятное, не укладывавшееся ни в какие наши представления тех времен. Этот самый доцент Шеляпин помолчал немного, а потом, дождавшись пока за Тоней Дмитриевой закроется дверь, как ни в чем не бывало повернулся к доске и сказал:
   - Да, вот так... Но давайте-ка продолжим рассмотрение консольных балок. Вернемся к методике расчета арматуры.
   Мы недоуменно переглянулись, не зная даже как реагировать на такое невероятное кощунство. Как же так? Случилась катастрофа, мир перевернулся, перед всеми людьми на всей планете разверзлась пропасть, а этот Нешаляпин продолжает разглагольствовать о каких-то там своих консолях-кронштейнах. Как он может, как он смеет? Такая бестактность!
   Но вдруг я краем глаза увидел: то один, то другой студент пододвинули к себе поближе конспекты и начали снова списывать с доски формулы и таблицы. А мой приятель Толя Мещанский даже засопел от усердия, перерисовывая схему распределения напряжений в поперечном сечении балки.
   После окончания лекции, услышав на переменке, что я возмущаюсь поведением доцента, Толя глубокомысленно заметил:
   - Ну, что ты от него хочешь? Он же беспартийный и вообще контра - поговаривают, в войну был в плену. Кроме того, и сам из буржуйской семьи.
   Другого объяснения мы в ту пору найти не могли.
  
  КАК Я НЕ ПОПАЛ К ТОВ. СТАЛИНУ
  
   Смерть главного вождя вызвала всеобщую растерянность и тревогу. Было очевидно, что предстоит ожесточенная борьба за власть. Ходили слухи, что место усопшего займет по наследству другой грузин - Берия. Недаром на похоронах он выступил с речью, в которой почти буквально повторил хрестоматийные слова Сталина, сказанные им в свое время у гроба Ленина. С тем же кавказским акцентом и с тем же пафосом Лаврентий Павлович произнес:
   "Нам завещал товарищ Сталин беречь, как зеницу ока..."
   В газетах было опубликовано Постановление совместного заседания ЦК КПСС, Совмина СССР, Президиума Верховного Совета СССР, в котором говорилось о необходимости
   "величайшей сплоченности руководства, недопущения какого-либо разброда и паники".
   Обращало также внимание, что, кроме назначения Маленкова Председателем Совмина, Ворошилова Председателем Президиума Верховного Совета и многих других важных назначений в этом Постановлении было и странное указание,
   "чтобы тов. Хрущев Н.С. сосредоточился на работе в ЦК КПСС".
   Все газеты пестрели, как тогда было принято, почти одинаковыми заголовками:
  "Величайшая сплоченность и единство"
  "У гроба И.В.Сталина"
  "Москва траурная"
  "Бодр наш дух, непоколебима наша уверенность"
  "Да живет и побеждает дело Сталина !"
   Как полагается, тут же откликнулись и главные поэты страны, К.Симонов написал:
  Нет слов таких, чтоб ими передать
  Всю нестерпимость боли и печали,
  Нет слов, чтоб ими рассказать,
  Как мы скорбим по Вас, товарищ Сталин!
   Нет, не нашел никаких иных слов и другой большой поэт А.Твардовский, он тут же рядом повторил почти абсолютно тоже самое:
  В этот час величайшей печали
  Я тех слов не найду,
  Чтоб они до конца выражали
  Всенародную нашу беду.
   А в нижнем правом углу "Правды" 7 марта 1953 года Комиссия по организации похорон товарища Сталина сообщала
  "для сведения всех организаций, что доступ в Колонный зал Дома Союзов открыт с 6 часов утра до 2-х часов ночи".
  
   Вот эти последние строчки и послужили своеобразным сигналом к началу того массового психоза, который охватил тогда громадные толпы людей, ринувшихся посмотреть на того, кого при жизни они не только не могли видеть, но и слышали только по редким и не всегда приятным случаям. Об этом драматическом или даже трагическом эпизоде нашей истории, когда в давке погибли люди, уже много писалось, и я не стал бы еще раз касаться этой темы, если бы не одно очень яркое и очень личное воспоминание.
   В тот день, движимый тем самым стадным чувством, я со своими двумя школьными друзьями направился в сторону Колонного зала к гробу великого вождя. Наш энтузиазм сник на Страстном бульваре, откуда, колыхаясь из стороны в сторону, огромная многоцветная толпа медленно втекала в горловину Пушкинской улицы.
  Очень скоро движение совсем застопорилось. Мы потоптались какое-то время возле углового здания, а затем решили всех обмануть. Выбрались кое-как из толпы и рванули через арку во двор. Правда, вскоре нам стало ясно, что таких умников было не намного меньше тех, кто шел к Сталину прямым путем.
   И все-таки нам удалось пересечь несколько наглухо отгороженных от улицы больших дворов и таким образом значительно приблизиться к цели. Но, увы, из последнего двора, находившегося почти рядом с Проездом Художественного театра, дальше хода уже не оказалось. Что оставалось делать, возвращаться обратно?
   И тут я увидел, что несколько каких-то находчивых ходоков взбирались по пожарной лестнице на крышу. Было очевидно, что они надеялись через чердак или по крыше оттуда пролезть к другой лестнице на противоположной стороне дома и уже по ней спуститься прямо к наружному подъезду. Вот он путь к Сталину!
   "Не буду дураком" - сообразил я и последовал за умными и находчивыми. Подошел к лестнице и поставил ногу на первую ступеньку. Но потом поднял голову вверх, чтобы посмотреть, куда лезу, и тут замер от неожиданности.
   Сначала я даже не понял в чем дело: что-то ослепительно яркое резануло по глазам - прямо надо мной, в непосредственной близости (рукой можно было достать), из-под серого драпового пальто сверкнуло небесно-голубое пятно девичьих трусиков. Они плотно облегали круглые толстенькие бедра, к которым подбирались широкие розовые резинки, державшие на белых пуговках бежевые чулки. Взгляд магнитом тянулся туда, повыше, к пышным волнующим овалам, но было так неловко и стыдно, что я невольно отвел глаза, замер в нерешительности, а затем снял ногу со ступеньки лестницы и отошел в сторону.
   ...Так я и не попал к Сталину
  
  
  ТАЙНЫ КРЕМЛЕВСКОГО ДВОРА. ЛЁНЯ АЛИЛУЕВ
  
   В день смерти вождя народов Лёня Аллилуев в институт не приходил, не был он и на следующий день. Впрочем, он и раньше не очень-то часто посещал занятия, что, однако, не мешало ему всегда вовремя сдавать курсовые работы и на экзаменах получать твердые четверки.
   Это был высокий стройный юноша с благородной породистой внешностью, красивым удлиненным лицом и мягкими зачесанными назад светло-каштановыми волосами. С самого первого дня учебы он мало общался с однокурсниками, ни с кем не заводил дружбы, был тихим и молчаливым. Никто о нем ничего не знал, известно было лишь, что он увлекается радиолюбительством и что у него есть еще младший брат Володя, который тоже не попал учиться туда, куда хотел.
   Только к третьему курсу Лёня как-то оттаял, стал более разговорчивым, контактным, сдружился с одним - двумя нашими сокурсниками. Наконец, он настолько перестал быть букой, что даже дал себя уговорить предоставить свою квартиру для новогодней попойки. Оказалось, он был единственным из всей нашей группы, у кого дома в это время не было родителей ("они в отъезде", - объяснил он).
   Наступал 1953 год, и под лозунгом "Новый год с новыми девчонками" мы, нахватав где попало каких-то "чувих", поехали к Лёне. От метро "Библиотека Ленина" мы прошли по мосту через Москва-реку и подошли к возвышавшемуся справа на набережной огромному тяжеловесному зданию с многочисленными подъездами. Помню, я обратил тогда внимание на то, что в очень редких окнах этого дома горел свет. Это было странно - ведь наступала новогодняя ночь! "Вот сони", подумал я.
   Лёня ждал нас на углу. Мы вошли в роскошный отделанный мрамором вестибюль, который вполне мог бы принадлежать какому-нибудь "Дворцу строителей", а не жилому дому. Потом поднялись в просторном лифте на пятый этаж и вошли вслед за Лёней в широкую прихожую, где стояла много-рожковая деревянная вешалка и висело зеркало в овальной золоченной раме.
   Особое впечатление производила большая гостиная с круглой белой колонной посредине. Ее окружал широкий овальный кожаный диван, на котором, угомонившись под утро, мы заснули вповалку крепким юношеским сном.
   В этой комнате, где мы пировали прямо на полу, бросался в глаза большой прямоугольный портрет. На холсте маслом в полный рост была изображена стоящая вполоборота красивая стройная женщина в строгом вечернем платье.
  
   В ту ночь мы и не подозревали, что, хотя и чуть-чуть, но очень опасно прикоснулись к одной из самых страшных тайн тогдашнего кремлевского Двора. Ведь в ту новогоднюю ночь мы побывали в том самом "Доме на набережной", который так ярко описал позже Ю.Трифонов, а женщина на том большом портрете была не кто иная, как та самая застрелившаяся Надежда Аллилуева, жена Сталина.
  Наш однокурсник Лёня был ее родным племянником, и одни с братом Володей они сейчас жили одни потому, что их мать Анна Сергеевна по приказу своего замечательного зятя была отправлена в лагерь, откуда вышла только в 1954 году в психически нездоровом состоянии.
   А отец Лёни, Станислав Францевич Реденс (кажется, из латышских стрелков), в прошлом видный деятель НКВД, еще раньше погиб в бериевских застенках. Такая же расправа, без сомнения, ждала и Лёню с братом, если бы не своевременное покровительство со стороны их всесильного тогда кузена Василия Сталина, который, как мы позже узнали, опекал братьев. И главное, конечно, если бы не своевременная кончина их великого родственничка, дяди Иосифа.
  
   Дальнейшая судьба Лёни Аллилуева ничем не примечательна и мало отличалась от судьбы других моих однокашников. Он окончил вместе со всеми институт, женился на девушке с нашего курса и попал по распределению на работу в институт Гидропроект. Там он и протрубил до самой пенсии, занимался проектированием гидротехнических металлоконструкций (затворов гидростанций, шлюзовых ворот и всяких других железных устройств). Некоторое время он работал в Египте на строительстве Асуанской гидроэлектростанции.
   В отличие от своего брата Володи, который позже написал воспоминания, Лёня никогда, нигде и никому не говорил о своем происхождении, о своих родителях. Не знаю, была ли это врожденная скрытность характера или заложенное с раннего детства неистребимое чувство страха.
  
  ЗА КОЖАНОЙ КЕПКОЙ ЛУЖКОВА
  
  Мы шли на Поклонную гору. Именно шли, а не взбирались, так как той знаменитой возвышенности, откуда Наполеон когда-то обозревал сданную ему Кутузовым Москву, давно уже не существовало. Ее снесли в угаре урбанизаторского социалистического энтузиазма в точном соответствии с дерзкой гиперболой Маяковского: "А если Казбек помешает - срыть, все равно не видать в тумане".
   Вместо горы перед нами простиралась плоская равнина с редкими рядами недавно посаженных худосочных деревьев - парк Победы. Широкие ступени вели к большой круглой площади, плотно одетой в бетон, камень и асфальт. В центре высилась трехгранная стела-штык. К ее верхней части бабочкой была прикреплена крылатая скульптура древнегреческой богини победы Ники, с ног которой свисали плохо различимые издали пухлощекие ангелы.
   Стояла холодная слякотная осень. Туфли шлепали по грязной жиже мокрого снега. Я поскользнулся и чуть было не упал - под ногами блеснула черная зеркальная поверхность. Что это ? Нет, это был не лед. Я внимательно пригляделся и увидел длинные широкие полосы гладко отшлифованных гранитных плит. Какие же они должны были быть дорогими! И неудобные для хождения по ним.
  Но если бы дороговизна относилась только к ним - позже я узнал, что эти зачем-то полированные плиты были верхушкой "айсберга". Они служили только облицовкой гигантского железобетонного фундамента, стоявшего на толстых железобетонных сваях. На таком мощном ростверке мог бы прочно стоять целый небоскреб. А тут...
  
   Огромные деньги были здесь в буквальном смысле зарыты в землю еще при Брежневе. Бровастый генсек когда-то задумал именно здесь построить главный монумент страны, посвященный победе над Германией во Второй мировой войне. А то как же? В Волгограде на Мамаевом кургане давно уже красовался грандиозный мемориал - "Родина-мать" скульптора Е.Вучетича. Подобные ему величественные памятники стояли в Белоруссии, на Украине, даже в самом Берлине в Трептовом парке.
   А Москву обделили.
  И к очередному юбилею окончания Великой Отечественной герой "Малой земли" решил исправить ту промашку, и вышло высочайшее Постановление. Вслед за этим заурчали на Поклонной экскаваторы и бульдозеры, застучали сваебойные станки, потекла бетонная смесь в арматурные каркасы фундаментной плиты.
   Но потом вдруг грянула Перестройка, и все приостановилось. Вместо подьемных кранов, бетономешалок и сварочных станков закрутились вокруг будущего столичного мемориала разные архитектурные конкурсы, газетные статьи, общественные обсуждения, дискуссии. Что строить, зачем, почему? Так ничего и не решили. А потом и вовсе стало не до этого - начался развал государства, смена власти, рынок-базар, казна опустела.
   Но вот пришел новый Хозяин и решил вопрос без лишней волокиты: строить! Сам строитель по образованию, Ельцин, наверно, поленился взглянуть на строительную часть проекта. Впрочем, если бы и взглянул, вряд ли понял нелепость совмещения разных архитектурных решений с одной и той же конструкцией фундамента.
   Но дело было сделано. И теперь на мощных столбах-колоннах водрузилась огромная дуга помпезного Выставочного зала, а за ней купольный параллепипед Центрального музея Великой Отечественной войны. По обе стороны колоннады на крыше вздыбились бронзовые кони с трубящими в горны всадниками - вестниками победы.
  
  И вот мы шли к этому зданию. Мы - это пестрая толпа, свита главного мотора-двигателя всех столичных строек века Юрия Лужкова. Он шел впереди, выделяясь своей знаменитой кожаной кепочкой, предназначенной для олицетворения его неуемной динамичности и близости к московскому плебсу.
   Справа свиту возглавлял главный московский строитель Владимир Ресин. Хотя ростом он был выше своего шефа и отбрасывал более длинную тень, но, соблюдая субординацию, старался на всякий случай всегда оставаться в тени начальства.
   Слева вышагивал главный придворный художник и скульптор одиозный лужковский любимец Зураб Церетели. Если его творческие возможности у московской интеллигенции вызывали серьезные сомнения, то по поводу деловых качеств Зураба Константиновича мнение было однозначно: "Силен, бродяга!". Приехав в Москву никому неизвестным живописцем средней руки, он быстро ее оседлал и создал свой "Международный центр дизайна". В очень короткий срок это предприятие превратилось в целую промышленную империю со своими мастерскими, полигонами, заводами.
  Теперь Церетели оттирал конкурентов скульпторов-монументалистов почти от всех лужковских архитектурных затей. Он никого не подпустил ни к торговому центру "Охотный ряд" на Манежной площади, ни к фасадам храма Христа Спасителя. Апогеем его соцреалистического циклопизма был гигантский Петр Великий, изуродовавший тихую романтическую речную стрелку Обводного канала и Яузы. Поговаривали, что у этого Петра своей была только голова. А все остальное полностью взято у Колумба, которым Церетели хотел осчастливить Америку к 500-летию ее открытия. Но та во время благоразумно отказалась.
   Коньком Церетели были кони. И здесь, на Поклонной горе, он не ограничился конниками-трубачами на фронтоне здания музея. У подошвы главного монумента он установил конную статую Георгия Победоносца, нанизывающего на копье кусок Змия, порезанного ломтями, как батон колбасы.
  
   Каждую субботу Лужков приезжал с инспекцией на Поклонную гору, обходил стройплощадку, собирал дежурные совещания, где давал разгон строителям, монтажникам, сантехникам, декораторам.
   В этот раз на ковер был вызван сам Госстрой России, хозяином которого не так давно был опальный Ельцин. Нынешний строительный Министр РФ отличался от того несолидной мелкотой тела, худобой, ненужной интеллигентностью и излишней тонкостью ума
  Первым на совещании рассматривался проект вечернего освещения мемориала. Особое внимание привлекла подсветка главного монумента. Предполагалось, что в ночном небе, имитируя поиск вражеских самолетов, будут шарить три ярких прожекторных луча. Периодически скрещиваясь на разных высотах, они то выхватят из темноты висящую на крыльях богиню Нику, то проскользнут по рельефным надписям на плоских гранях монумента.
  Для закупки специальных прожекторов представитель "Светосервиса" запросил 100 тысяч долларов. Это вызвало возражение щепетильного председателя Госстроя:
  - Зачем тратить такие большие деньги? - сказал он. - Не дешевле ли пригнать к монументу армейские осветительные машины? И выглядеть это будет естественнее, ближе к условиям 1941 года.
   Однако другой строительный Министр, из правительства Москвы, В.Ресин пренебрежительно отмахнулся:
   - О чем разговор, разве это деньги? Найдем. Выделим.
   Вот так в той поникшей российской государственности разнились представления о ценах у разных ветвей власти. Центральная становилась все беднее и слабее, а региональная, тем более, столичная, богатела и наглела.
   Второй вопрос на совещании был мой. Я повесил чертеж и показал, какие беды ждут мемориал, если сейчас же не взяться за осушение территории, сильно подтопленной подземными водами.
  - Особую тревогу, - пугал я, - вызывает устойчивость главного монумента, его база уже начала подвергаться химическому воздействию грунтовых вод.
   Я развернул другой чертеж и ткнул указкой в подземные сооружения:
  - Посмотрите на коммуникационные тоннели, - сказал я. - Чем они отличаются от карстовых пещер ? Ничем. В них висят настоящие сталактиты - грозный признак выщелачивания бетона. Еще месяц-другой, и может начаться их разрушение и обвал.
   Когда я закончил свое сообщение и, сняв чертежи, отправился на свое место в зале, Лужков повернул свою квадратную голову к Ресину и сказал:
   - Я думаю, Владимир Иосифович, на это тоже надо выделить деньги. - Потом он посмотрел на меня и добавил: - А вы, наука, давайте начинайте заниматься этим делом. Сроки поджимают, 50-тилетний юбилей Победы не перенесешь. Тем более, сегодня стало ясно, что и Клинтон приедет.
  
  М.ГОРБАЧЕВ, ХВАЛА И ХУЛА
  
  Утром 12 марта 1985 года страна СССР проснулась, не зная, что входит в смертельное пике одного из наиболее серьезных пролетов советского ХХ века. На улицах еще висели обветренные и обснеженные физиономии членов ЦК КПСС, в магазинах еще стояли очереди за стиральным порошком, гречкой, мукой, у киосков Союзпечать - за еженедельником "Аргументы и факты" и журналами "Огонёк", "Крокодил".
  Но утренние выпуски газет уже показывали населению кто теперь будет им править и кто им будет заправлять мозги. На первых полосах в тот день людям впервые представился новый генсек, отмеченный большой черной родимой кляксой на голом черепе. Через пару дней наблюдательные интересанты подметили, что он очень напоминает Хрущева - такой же коренастик, лысик и, главное, также энергичен, полон всяких планов и не менее многоречив. В газеты с его речами пока еще нельзя было, как у Хруща, заворачивать слонов, но продмаговских мороженых кур ("синих птиц" или "ножек Буша") - вполне было можно. И это вызывало улыбки надежды на лучшее.
  Я тоже это свойство Горбачева встретил с одобрением. По мне, вообще, всякий молчун непонятен, неприятен и даже опасен, никогда не знаешь, чего от него ждать - то ли он заносчив, высокомерен и не считает тебя достойным внимания или, что еще хуже, он тебя не любит, стоит к тебе боком и готовит какую-нибудь пакость. А, может быть, он просто дурак, болван, невежа и боится открыть рот, чтобы это не обнаружилось.
  Очередной царь, в отличие от предыдущих всем надоевших вождей полумертвяков, был молодой, энергичный и, главное, казался каким-то своим, открытым, домашним. Он говорил понятно, четко, ясно, на простом русском языке.
  Придирки же интеллигентствующих болтунов к его кубанскому говору и неправильным ударениям не на тех слогах, каких требует школьная фонетика, никак не понижали градус его популярности среди простого советского люда. Не охлаждали ее и кухонные смешки по поводу подкаблучности генсека у его жены Раисы Максимовны.
  
  Не могу здесь удержаться от некого дилетантского обобщения-отступления и высказать, наверно, вполне тривиальную истину, что роль личности в истории часто сильно преувеличивается. Ведь, в действительности, все эти наполеоны, сталины и гитлеры лишь встроены в заранее определенный и заданный сверху (Богом или Природой, не знаю кем) закономерный ход времен, а вовсе не его двигатели.
  Никакие они не кормчие и вожди, нет у них моторов, способных вести вперед корабль истории. Никакие они не гроссмейстеры Алехины и Каспаровы, а лишь деревяшки-ферзи на шахматной доске, по которой Высшие силы их перемещают, когда нужно, с одной клетки на другую, а то и вообще могут побросать в коробку, где уже валяются пешки, кони и ладьи или даже простые шашки.
  Приходит время и проходит время, когда они становятся нужны или вредны для того или иного периода Истории - она ими и распоряжается.
  
  Похожесть Михал Сергеича на Никиту Сергеича, кроме всего прочего, включая отчество, проявилась с самого начала его деятельности, когда он затеял пресловутую антиалкогольную кампанию. Но на новом витке-круге истории (или, все-таки, спирали?) он размахнулся куда шире своего предшественника.
  Тот, волюнтарист, в свое время тоже додумался до вырубки виноградников (под кукурузу) и по глупости завел некие "Бутербродно-водочные", ограничивавшие разовый запрос пьющего индивида всего лишь 100 граммами. Да еще и с обязательным их закусыванием бутербродом с колбасой, что вызывало гомерический смех и рождало бурю анекдотов.
  В отличие от той хрущевской, горбачевская программа была почти совсем сухо-законная: с прилавков продуктовых магазинов практически полностью исчезли крепаки, народу пришлось заменять их самогонкой "из табуретки", "Тройным одеколоном" или даже клеем "Момент".
  
  Со временем от провозглашенного вначале УСКОРЕНИЯ Горби перешел к ПЕРЕСТРОЙКЕ. Что именно нуждалось в перестроительстве, когда, собственно говоря, ничего и не было построено, честно говоря, я не очень понимал, но вот следующий лозунг ГЛАСНОСТЬ мне, как и многим, пришелся весьма по вкусу.
  Советская интеллигенция, долгие годы из под полы кушавшая лишь сам-там-издат, жадно накинулась на книжные откровения Солженицына, Авторханова, балдела от абуладзовского фильма "Покаяние", млела перед картинами Шемякина, скульптурами Неизвестного, таяла от наслаждения Растроповичем, Крамером, Ашкенази.
  И мы очень спешили, нам хотелось побыстрей все это схватить, поглотить, схоронить, так как наше памятливое, пугливое сознание гвоздил проклятый совковый страх - а не грозит ли этой нынешней оттепели такая же подлая заморозка, как в годы поздне-хрущевского похолодания? Слишком уж опасна была горбачевско-хрущевская похожесть.
  Но, как ни странно, цельсий горбачевщины вовсе не падал, а, наоборот, лез вверх, и вскоре гласность удивительным образом перетекла аж в свободу слова, а к концу 80-х вообще все совсем переменилось, и перестройка обернулась переломом.
  Рухнула берлинская стена, и в пролом железного занавеса из советского рая рванули на загнивающий капиталистический Запад все те, которые были помобильнее, половчее, посмелее. Догадаться не трудно, кто это был - конечно, евреи и, конечно, молодые.
  
  И за это тоже большое спасибо М.Горбачеву, поклон ему и благодарность на веки вечные.
  
  
  Б.ЕЛЬЦИН "НА ТРОИХ" СОЮЗ ПРОПИЛ
  
  Перепрыгнув через стремнину перевального 91-го года, забурлило последнее десятилетие ХХ-го века. Новый властитель России, в отличие от предыдущего, мне сразу не понравился. Это был откровенный политикан, популист, явный твердолоб и долбоеб.
  Перебравшись из Свердловска в Москву и сделавшись здесь хозяином, он с провинциальной настырностью быстро охомутал столичные этажи власти и стал наводить шухер на своих подчиненных: давить коррупцию, снимать, переставлять и отдавать под суд неугодных ему работников. Дошло до того, что один из районных начальников после громкого скандала даже выбросился из окна.
  Особым понтом у Ельцина считались показные поездки по городу в троллейбусах и автобусах. Во время них он заходил в продмаги и промторги, разглядывал прилавки, интересовался ассортиментом, ценами, нередко устраивал разносы директорам и продавцам.
  Позже, когда Ельцина бросили на Госстрой, мне довелось убедиться в правильности сложившегося у меня о нем мнения. Наш ПНИИИС находился под госстроевской крышей, и я по долгу службы частенько бывал то в одном, то в другом Главке этого ведомства. И всюду слышал одно: никаким руководством строительными делами Ельцин почти не занимается, в Госстрое бывает редко, а главным образом крутится где-то в Верховном Совете среди всяких депутатов, делегатов, агитирует, пропагандирует, сколачивает какие-то оппозиционные группы, коалиции. В основном подсиживает Горбачева.
  Потом была та самая Беловежская пуща, где за бутылкой водки, распитой на троих братьями славянами (Б.Ельциным, Л.Кравчуком, С.Шушкевичем), был сломлен "Нерушимый". Я тогда подумал, что это пацаны по пьянке решили лишь сменить вывеску твердого "Союза" на более мягкое "Содружество". Ведь великий русский язык, многословный и многозначный, позволяет, как хочешь, крутить словами, подбирать для того или иного случая удобный вариант-синоним любой кликухи.
  Но позже я понял, что не все так просто, как кажется, и что, скорее всего, дело было в том, что очень уж захотелось тогда удельным коммунистическим князькам своей собственной вольной вольницы. А слабый нерешительный царь уже был далеко не император, и скинуть его ничего не стоило. Ему проявить бы волю, применить силу не так робко и нерешительно, как в Тбилиси и Вильнюсе, а по-сталински или по-ивангрозновски. Но слабаком оказался Горбач.
  
  Особенное сомнение вызвала у меня картина величественно стоящего 21 августа 1991-го на танке князя Бориса. "Не позёр ли он, не пустобрех ли, - думал я тогда, - слишком уж благородны его седины и слишком ловко подогнан к его плечам-аэродромам серый твидовый костюм английского покроя".
  Позже, когда Ельцин обмочился у колеса самолета, потом проспал посадку своего президентского лайнера, а в другой раз даже пьяным свалился в канаву, стало совсем противно.
  Не менее тошно было смотреть в ящик, где при режиссуре болванов-евреев Гусинского-Березовского он ужом извивался перед электоральными бабками-дедками и бульдогом рычал на коммуняк в драчке за президентское кресло своего 2-го срока. Он плясал камаринского и баритонил калинку только бы ухватить покрепче золоченую ножку кремлевского трона.
  
  Меня всегда занимал этот вопрос - чего так упорно, настойчиво, бесцеремонно проталкиваются люди к власти. Что в погоне за нею заставляет их лезть по головам и по трупам, расталкивать локтями и отстреливать соперников?
  Ведь вся история человечества состоит из борьбы за троны, жезлы, скипетры царей и императоров, за короны князей, халифов и эмиров, за кресла президентов, канцлеров, премьеров и генсеков. Все войны, революции, восстания, бунты, какими бы оправдательными лаками их не лакировали, были ничем иным, как откровенной борьбой за власть. Чаще всего она нужна была, чтобы побольше нахапать денег, жратвы, машин, золота, баб.
  Правда, бывали и идейные идиоты, вроде ранних христиан или марксистов-ленинцев, на самом деле собиравшихся осчастливить народные массы. Но сколько же в этих передрягах погибло людей!
  А те, несмотря на все страдания, гибель близких, потерю имущества, как мотыльки на огонь, тянутся к власть имущему, подчиняются его приказам, подлизываются и лижут ему задницу.
  Они не могут существовать без хозяина, начальника, командира, который за них все решает. А он строит их в ряды, шеренги, колонны и ведет, куда ему надо, туда, где надо свалить очередного соперника, конкурента, победить врага или зажать соседа. Людям же внушается, что их уводят от опасности, от беды.
  Правда, бывают ситуации, когда, действительно, нужна сильная рука, когда нужен мудрый поводырь, могущий вывести заблудших из темного леса или спасти их от губительного землетрясения. Но такие случаи более редки.
  
  Ельцинское присутствие на верхотуре власти стало особенно фарсо-подобным во второй половине последнего десятилетия ХХ века, когда алкоголичная сущность действующего правителя особенно ярко начала проявляться на ухабах того лихого времени.
  Так, меня очень озадачило его неожиданное задирание со своими собственными боярами: усачом-красавцем Руцким, ученым чеченцем Хасбулатовым, солдафоном матерщинником Варенниковым и другими держателями государственного рулевого колеса.
  Вначале это противостояние выглядело какой-то кухонной склокой. Но потом скандал стал разгораться все больше, и, наконец, вспыхнул пушечным залпом по Белому дому на Краснопресненской набережной, где тогда находился Верховный совет.
  Как это выглядело с моей балконной точки зрения? Расскажу.
  3-го октября 1993 года позвонила дочь из Лос-Анджелеса и взволнованным голосом сказала:
  - У вас там на улицах танки, стреляют, есть убитые. Что это, зачем, отчего?
  Я подошел к балкону, вышел, посмотрел со своего 9-го этажа на Преображенскую площадь. Люди, как люди, озабоченные, затюканные своими житейскими проблемами, делами и делишками, с сумками и портфелями спешили с работы и на работу, шли к метро, на рынок, в магазины.
  - Ничего нет, все спокойно, - ответил я, - откуда ты взяла, что танки идут?
   - По CNN показывали картинку, страшно, жуть какая-то. Неужели ты не знаешь про свару между Верховным Советом и президентом?
  - Знаю, но не стволами же они воюют, а языками. Врут все твои СМИ.
  И я вспомнил давний рассказ одного моего собеседника, присутствовавшего на пресс-конференции приезжавшего когда-то в Москву известного писателя-философа Жана-Поля Сартра, которому был задан вопрос, правда ли пишут советские газеты, что в Штатах чуть ли не ежедневно линчуют негров.
  - Да, - ответил он, - линчуют, бывает. Но не каждый день и даже не каждый год. А то, что пишет желтая пресса, надо просеивать через двойное сито, так как она любит давать что-нибудь жаренькое, иначе читать ее никто не будет, скучно.
  Поэтому, подумал я по поводу беспокойства дочери, скорее всего, и сейчас был тот самый случай. Ведь действительно, на большом расстоянии маленького таракана не видно, и вполне при желании можно принять его за большого медведя. Или выдать его за слона.
  Но оказалось, что я ошибался - буквально на следующий день у всех нас глаза повыскакивали из-под век: на голубых экранах зачернела широкая полоса пожарной сажи, покрывшей белые стены Белого дома, обстрелянного танками, вызванными Ельциным из подмосковной воинской части.
  Та история лишь усилила мое бессильное виртуальное отторжение того очередного самодержца России.
  
  Но за что я мог бы сказать Ельцину большое спасибо, это удивительное чудо заполнения пустых полок продмагов.
  У меня в буквальном смысле отвисла челюсть, и в нее потекли слюни, когда в один из первых дней экономического раскрепощения я утром спустился за кефиром в нашу угловую Молочную. Ее только вчера бывшие стерильно пустыми прилавки теперь полнились едальными роскошествами.
  Под их стеклами отливали золотом треугольные плитки авиньонского рокфора, ноздрилась и блестела влажностью белоснежная болгарская брынза, искрились жиринками круглые нарезки баварского сервелата, а хельсинский и копенгагенский йогурты соперничали друг с другом красочностью пластиковых коробочек.
  Ай-да, Гайдар, ай-да, молодец. Это благодаря его "шоковой терапии" пустые московские продмаги в одночасье превратились в полные всяческой вкуснятины "самбери": супермаркеты, шопы, маркеты. Поначалу цены там для бедного кандидата наук казались заоблачными, совершенно неподъемными. Но вскоре кошелек стал к ним привыкать и с каждым заходом в магазин открываться все шире и шире.
  
  Вот так легко и просто дала дуба та самая советская эпоха тотального дефицита. Сколько я себя помню всегда, даже во времена сравнительного благополучия, в стране чего-то не хватало. С прилавков вдруг исчезало что-нибудь нужное: то это был сахар, то крупа, то мыло и стиральный порошок.
  Совершенно естественно, что для восполнения такой недостачи повсеместно процветало всеобщее неистребимое воровство. Тащили кто, что мог: в хлебопекарнях батоны и бублики, на винзаводах чакушки и поллитровки, с мясокомбинатов сосиски и колбасу.
   По поводу последнего расскажу об одной смешной сценке, которую я наблюдал в вестибюле московского метро.
  Какая-то очень толстая тетка, встретив, наверно, подругу, на виду у всех вдруг широко распахнула свою цигейковую шубу. И открылся секрет ее необычной толщины - весь бюст ниже сисек был обмотан длинной гирляндой крупных желтых сарделек. Она оторвала от нее штук пять и протянула встречной женщине, которая тут же торопливо сунула их в свою сумку.
  Другая снабженка много лет подряд каждое лето обеспечивала нас дачников в Загорянке свежим сливочным маслом. Она работала шеф-поваром в столовой и притаскивала домой огромные глыбы даров вологодского маслобоя. Длинной нитью, намотанной на ладони, она ловко нарезала соседям большие прямоугольные куски, за которые брала весьма умеренную плату, во всяком случае намного меньшую магазинной цены. К этому своему полу-благотворительному акту всегда присовокупляла:
  - Мне-то, одиночке, самой ничего не надо. Но, посудите сами, если я не возьму, то и мои повара тоже будут стесняться. А при их-то зарплате, как детей прокормить? Они у меня и держатся потому, что работа сытная, а так разбежались бы давно.
  Вот такое было у советского гражданина отношение к его родной социалистической собственности. Да, и могло ли быть иначе, если по словам популярной песни он знал, что "все вокруг народное, все вокруг мое". Потому народ и "нес с работы каждый гвоздь, он был хозяин, а не гость".
  
  
  ТРИ СВИДАНИЯ С Ф.КАСТРО
  
   Моя первая встреча с кубинским лидером Фиделем Кастро Рус состоялась, когда он приехал в Москву по приглашению Хрущева. На нем был военный френч, фуражка и большая борода - ее он поклялся сбрить только после полной победы кубинской революции. Мы встретились глазами, и мне показалось, он слегка мне улыбнулся.
   Я сидел в кресле, а он, стройный молодой черно-белый, стоял напротив, крепко вцепившись в деревянную трибуну. Между нами была линза - плоская стеклянная колба, наполненная водой. Она увеличивала его фигуру, позволяя рассматривать звездочки на коротких овальных погонах.
  По правде сказать, я никак не мог врубиться в смысл того, что он говорил. Но сама его речь, тембр голоса, манера говорить притягивала, завораживала. Наверно, также в свое время гипнотизировали толпу Муссолини и Гитлер, Троцкий и Роза Люксембург.
   Потом был ужасный Карибский кризис, чуть было не закончившийся переходом холодной войны в горячую 3-ю мировую. Хрущев завез тогда на оплот социализма в западном полушарии большую партию баллистических яблок раздора с кодовым названием "цитрусы".
  
   Зимой 1979 года я нанес Фиделю ответный визит. Он встретил меня прямо в аэропорту Гаваны. На этот раз его глаза смотрели не на меня, а куда-то вдаль, в только ему известное будущее. Он был статичен, монументален, величественен. Ретушер немало потрудился над его щеками, отливавшими здоровым розовым румянцем.
   Но в общем его внешний вид почти не изменился - тот же френч и фуражка защитного зеленого цвета, те же погоны, портупея. И все та же борода, вопреки своему обещанию он так ее и не сбрил. Наверно, кубинская революция все еще до конца не победила, так как лозунги на многочисленных уличных плакатах, висевших рядом с его портретами, предлагали кубинцам на выбор:
  " SOCIALISMO О МUERTE!"
   Но жизнелюбивые кубинцы, вряд ли, готовы были предпочесть смерть тому социализму, который сменил у них сытый и веселый капиталистический режим диктатора Ф.Батисты. Вряд ли им могли нравиться пустые полки магазинов, полу-разваливающиеся нищенские дома с обшарпаными фасадами, карточная система с мизерной нормой мяса, яиц, молока и риса по талонам.
   Сомнительно, чтобы они были довольны дорогостоящим строительством с помощью СССР двух больших атомных электростанций. В них дальновидный команданте видел не только источники электроэнергии, но и атомные бомбы, которые он грозился взорвать, если американцы посмеют напасть на Кубу.
   Мы проехали тогда вдоль северного побережья острова от Гаваны до Сантяго де-Куба. Повсюду щетинились колючей проволокой окопные траншеи, и приземистые железобетонные доты зорко вглядывались пустыми бойницами в туманные просторы Флоридского пролива.
   А на набережной Гаваны двенадцатилетние девочки с завязанными глазами соревновались на скорость разборки и сборки вслепую автоматов Калашникова.
   Однако, было бы несправедливо не заметить на "Острове свободы" многоэтажных больниц и поликлиник, оборудованных по последнему слову медицинской техники, и многочисленных аптек с дефицитными даже в Москве того времени лекарствами.
   А еще мы не могли не быть в восторге от золотистых пляжей и рифовых островков Варадеро, от белоснежных утопающих в зелени вилл и отелей. И особенно от ярких, цветастых, многоголосых карнавалов, шествий, парадов и фестивалей.
   Правда и то, что все это было только напоказ и так же недоступно простым кубинцам, как и спец-магазин в Гаване, где по специальным сертификатам мы отоваривались дешевой водкой, кубинским ромом и сигарами.
  
   Третий раз я увидел Кастро уже не на экране и плакате, а вживую (ура!). В самом центре Гаваны (а, значит, и всей Кубы) на главной столичной площади Революции Фидель в монументальной позе стоял на капоте открытой черной машины-лимузина и напоминал величественный памятник Ленина на броневике у Финляндского вокзала в Петрограде.
   Огромная толпа что-то оглушительно ревела, поэтому услышать самого команданте было невозможно. Экскурсовод, который вел нашу группу по кубинской столице, на наши вопросы ответил что-то невнятное, косноязычно путая полу-русские полу-испанские слова.
  И мы, постояв несколько минут в попытке понять происходящее, ничего разглядеть или услышать так и не смогли. Поэтому еще раз бросили беглый взгляд на бушующий в экстазе многоголосый митинг-птичник и последовали за гидом, тащя за собой под горячим субтропическим солнцем свои длинные предвечерние тени.
   Эта последняя наша встреча оказалась и самой короткой - Ф.Кастро даже не удосужился хотя бы голову повернуть в мою сторону. Я был обижен...
  
  * * *
   Во время той моей поездки на Кубу, я еще раз убедился в том, что Фидель позер, фронда и краснобай. Но после развала СССР, когда караваны советских судов перестали швартоваться в порту Гаваны, его анти-вашингтонская риторика и коммунистическая окраска речей сильно поблекла.
  Вынутая из почившего в бозе "лагеря социализма", брошенная Россией на произвол судьбы, Куба осталась один на один со своим никому не нужным сахарным тростником, всеобщим запустением и продовольственными проблемами
  Вот тут-то и можно было взять ее голыми руками. В ту трудную минуту Ф.Кастро, наверняка, не отказался бы от поддержки со стороны богатого северного соседа, пусть и империалистического - не такой уж он был упёртый коммунист. Но недальновидная политика Вашингтона, лоббируемая ненасытной кубинской эмиграционной верхушкой, не прекратила противостояние властям Гаваны. По прежнему оставалась запретной торговля с Кубой, и "американским гражданам не рекомендовалось" ездить на курорты острова.
  
  С тех пор прошла целая вечность, наступило новое тысячелетие. Но седанам Форда и чипсам Макдональдса по прежнему не дано было встречаться с прохожими на улицах Гаваны. Хотя давно было ясно, что Куба уже далеко не та, как раньше. И давно уже не стало того бравого команданте, так и не сбрившего до самой смерти свою сильно поредевшую и поседевшую бороду.
  А старый ржавый осколок холодной войны все продолжал резать сердца людей по обе стороны Флоридского залива. Разлученные семьи, разорванные судьбы вряд ли заслуживали меньшего внимания, чем некие "права человека", вопрос о которых десятки лет будировался кубинскими диссидентами на Капитолийском холме.
  История показала, что и торговое эмбарго мало что дало. От экономических санкций страдали не коммунистические правители, а простые кубинцы. И сами США за время действия санкций немало потеряли. Особенно в результате лишения возможности контролировать нефтяные и газовые месторождения, обнаруженные на северном шельфе у берегов острова. На разработку этих богатств со всех сторон кинулись нефтедобывающие компании из Канады, Китая, Индии. Только перед американскими нефтяниками висел "железный занавес" - эмбарговый шлагбаум.
   И с политических позиций сохранение кубинского противостояния от года к году делалось все более абсурдным. США быстро теряли свое влияние в государствах Латинской Америки, где на примере Кубы стали появляться новые агрессивные левые правительства. Чего стоили, хотя бы, бесноватые венесуэльские правители экстремисты. Да и путинская Россия, надувая худые щеки и играя дряблыми мускулами, из последних своих нефте-долларовых сил полезла к южно-американским кладовым.
  
  
  МЫ ВСТРЕЧАЛИ И.ТИТО
  
  Из таких же односторонних знакомств со знаменитыми коммунистическими деятелями ХХ-го века (не считая, конечно, мавзолеевских Ленина и Сталина) до сих пор греет сердце незабываемая "встреча" с югославским вождем Иосипом Броз Тито.
   После долгого перерыва летом 1956 года уже во времена Хрущева Москва и Белград сделали попытку наладить отношения, испорченные еще при Сталине. Первый визит наносил Тито, и встречать его предполагалось с большой помпой. В числе прочих пышных мероприятий была намечена установка на пути следования гостевого кортежа толп ликующего народа.
  Откуда его взять? Конечно, из всяких "НИИ", "ГИПРО" и прочих госпредприятий, не обремененных строгих планом выпуска шестеренок, подшипников, плащей и трусов. По разверстке райкомов партии от них выделялись молодцы, вроде таких мало важных сотрудников Водоканалпроекта, как я и мой приятель Юра Бруман. Придя в тот день на работу, мы с удовольствием восприняли эту новость и быстро, пока начальство не передумало, отправились к месту нашего стояния - на Крымский мост.
   Надо сказать, что в тот летний день стояла небывало сильная жара, потом даже в газетах писали, что среди встречавших высокого югославского гостя были пожилые люди, попавшие в больницу с инфарктами и инсультами, происшедшими из-за солнечных ударов. Но нам по молодости лет пока все было нипочем.
   - Давай, протыримся в первый ряд, - шепнул мне Юра, - говорят, там флажки будут давать.
   Мы пролезли поближе к проезжей части, хотя совсем уж вперед пробраться не удалось.
  И вот стоим под палящим солнцем - час, два, три. А Тито все не едет, и не едет - то ли самолет задержался, то ли начальство перестаралось и выставило нас раньше времени. Я взмок, футболка прилипла к телу, голова гудела вертолетным гулом, в висках ломило. Настроение портилось - вот дурак, лучше бы на работе остался, сидел бы спокойно за столом, в холодке.
   И вдруг краем глаза я заметил, как под мостом, резво раздвигая в стороны москворецкую волну, плывет полный пассажиров речной трамвайчик. Вот он проскользнул под мостом, развернулся в обратную сторону и боком пошел к причалу.
   "Счастливчики, - позавидовал я сходившим по трапу на берег счастливчикам, и сразу же гениальная идея сквозанула в моей перегретой солнцем голове: - А мы что, рыжие?". Я толкнул Брумана плечом и кивнул головой в сторону причала. Тот облизнул губы, поморгал глазами, потом ответно толкнул меня в другое плечо, взял за локоть и потянул за собой. Мы тихонько передвинулись из первых рядов в последний, потом незаметно отделились от толпы и медленно направились к спуску на берег.
  
   О, как здорово мы порезвились на пляже в Серебряном бору, как весело попрыгали с мячом, поплавали в прохладной ласковой воде и с какими приятными девчонками познакомились! На следующий день, когда начальник увидел наши обгоревшие носы, он нам посочувствовал:
   - Да, бедняги, трудно достался же вам этот Тито.
  
  
  НА БОЛЬНИЧНОЙ КОЙКЕ В. ЧЕРНОМЫРДИНА
  
  Не знаю, каким врачом был Е.Чазов в бытность свою лейб-лекарем Ельцина, но, будучи медицинским министром, строителем он оказался отменным - отгрохал огромный Кардиологический центр с научно-исследовательским институтом, больницей и разными вспомогательными службами. А, главное (для меня), впервые в стране он наладил здесь аортокоронарное шунтирование.
  И вот я, простой московский инженер, по направлению своей районной поликлиники попал на эту эксклюзивную операцию. И взятка-то за это была по нынешним временам совсем пустяковая - всего каких-то 200 зелененьких.
  Но, конечно, в том новом Храме сердечной медицины я был далеко не первым.
  
  Первыми получателями дефицита и здесь, как всегда и повсюду, были, конечно, лица номенклатурные. Незадолго до моего появления отсюда выписался сам О.Лобов, с которым, будучи в командировке в Свердловске, я когда-то встречался в их Обкоме партии. Теперь он уже был не зампредсовмина, а председателем Совета безопасности, от чего его толстолобость вовсе не уменьшилась.
  Одной не очень крупной, но зато очень громкой промашкой Лобова в то время была поддержка пресловутой японской секты Яум Сёнрико. Тогда с его подачи (наверно, еще и за приличную мзду) для пропаганды нового религиозного откровения японцам предоставили не только многочасовый радиоэфир, но и огромные концертные и спортивные залы.
  В 1993 году мне довелось оказаться свидетелем одного такого бесплатного представления на крытом стадионе "Олимпийский" на проспекте Мира. Слепой Учитель Сёко Асахара (Тидзуо Мацумото) сидел в полу-йоговской позе на сцене, где специально приглашенный большой симфонический оркестр играл его собственную музыку, видимо, претендовавшую на божественную. В вестибюле раздавались брошюры, обещавшие каждому примкнувшему к движению быстрейшее исцеление от всех недугов и долгую счастливую жизнь.
  Через пару лет эта религиозная группа была признана преступной, замешенной в пуске отравляющего газа в токийском метро и осуждена. Но вынесенный почему-то еще лишь через десяток лет смертный приговор через повешение Асахару был исполнен только в 2018 году.
  Интересно, что его покровитель Олег Иванович Лобов покинул мир (такая вот игра судьбы) именно в том же 18-м.
  
  Всеобщий переполох вызвало появление в нашей больнице самого премьера В.Черномырдина. Наблюдать его выход из большого черного лимузина мне удалось только через окно палаты - простым больным выходить в коридор, охраняемый плечистыми молодцами в серо-костюмной униформе, было строго запрещено. Сопровождаемый свитой, Виктор Степанович проследовал в конференц-зал, где раздавал направо и налево разные награды за удачно врезанные ему несколько недель назад коронарные шунты-байпасы.
  Однако, тогда мне подумалось, что эти высокопоставленные чины были просто подопытными кроликами (а, может быть, как при Сталине, зарезанными подставными хирургами Фрунзами?).
  
  Эта мысль пришла мне в то утро, когда под окнами нашего корпуса деловито заурчал траншеекопатель. Я спустился вниз и подошел к стоявшему поблизости такому же, как я, любопытствовавшему больному.
  - Что опять, какую-нибудь трубу забыли проложить? - спросил я.
  - Нет, берите выше, здесь дела поважнее, - ответил тот. - Говорят, самому Ельцину прокладывают отдельную телефонную линию, он ведь вот-вот должен лечь на операцию шунтирования. Наверно, это будет какой-нибудь спец-кабель для черного чемоданчика с ядерной кнопкой.
  
   Вот в какую компанию я попал в сентябре 1996 года. . . .
  
  Глава 2. ЖИВЫЕ КЛАССИКИ ЛИТЕРАТУРЫ
  
  
  НАПУТСТВИЕ И.ЭРЕНБУРГА
  
   На московской улице "Девятая рота" находилась наша районная библиотека, где можно было взять на дом томик Конан Дойля, посмотреть в читальном зале журналы "Смена", "Огонек", сделать уроки по истории и подготовиться к экзамену по литературе. А какой-нибудь более взрослый индивид, например, студент, мог здесь собрать материал для курсовой работы по диамату, потрепаться с однокашниками в курилке, или просто пожать другу руку, а подруге коленку.
   В этой библиотеке со звонким именем КИМ (Коммунистический Интернационал Молодежи) осенью 1948 года мне посчастливилось провести пару часов у ног знаменитого писателя Ильи Эренбурга. Я сидел в переполненном библиотечном зале рядом с мамой и бабушкой и млел от гордости, чувствуя свою личную непосредственную причастность к необъятным высотам великой советской литературы.
  
   Эренбург приехал на читательскую конференцию по его роману "Буря" - ходили слухи, что ее собираются представить к Сталинской премии. Он был одет в двубортный черный костюм и белую сорочку с галстуком. Зачесанные назад, еще не сильно поседевшие тогда волосы оттеняли бледное интеллигентное лицо с умными усталыми глазами.
   Он говорил ярко, интересно, увлекательно. Рассказал о своей недавней поездке по небольшим провинциальным городам России, где люди читают и интересуются литературой больше и глубже, чем жители столицы.
  Мне врезалась в память новая тогда для меня мысль Эренбурга о том, что читатель, фактически, является соавтором писателя - он своим воображением воссоздает образы, предлагаемые ему книгой. В этом отношении, подчеркнул он, намного меньше творческого начала для слушателя несет в себе радио, и еще меньше кино, а, особенно, новый, тогда еще не ставший полностью на ноги монстр, завоеватель душ и умов - телевизор.
   Потом Эренбург долго и подробно отвечал на вопросы. Какой-то провокатор спросил:
  - Можно ли считать "Бурю" лучшей книгой о войне?
  - Нет, - ответил Эренбург. - Я думаю, первое место надо отдать Виктору Некрасову за его "В окопах Сталинграда".
  
   После конференции Эренбурга окружила большая толпа поклонников, жаждавших получить автографы на свои "Бури". Попытался пробиться к нему и я.
  Но мне это не удалось - слишком плотна была стена широких спин, одетых в зимний ратин и каракуль. Маленький, жалкий, я одиноко стоял у двери, сжимая в потной от волнения ладони тонкую школьную тетрадку. Эренбург заметил меня, когда уже совсем уходил, и остановился.
   - А где же твоя книга? - спросил он.
   - У меня ее нет, я хотел другое спросить. - Я подавился словами и протянул ему свою бумажную драгоценность - Здесь несколько моих рассказов, они небольшие.
  - Нет, нет, - улыбнулся Эренбург, - я сейчас их читать не могу и взять их с собой не хочу, еще потеряю где-нибудь. - Он подумал и добавил:
  - Ты лучше пришли их мне по почте. Вот тебе адрес.
   И он дал мне бумажку с напечатанным на ней адресом:
   Москва, ул. Горького, 8-48, И.Г.Эренбург
   На следующий же день я пошел в наше почтовое отделение на Преображенке и отослал ему несколько, как я считал, самых лучших своих рассказов. А еще я обнаглел и положил в конверт записку с просьбой помочь поступить в Литературный институт - я ведь заканчивал 10-ый класс.
  
  Занудливо потянулись долгие недели моего пристального внимания к почтовому ящику. Мне крупно повезло. Оказалось, что Илья Григорьевич обладал редкой для прижизненных классиков обязательностью отвечать буквально на все приходившие к нему письма, хотя бы коротко. Мне он прислал аж треть небольшого листа с текстом, набранным синим шрифтом на портативной печатной машинке. Вот он:
  
   Дорогой Геннадий.
   Спасибо за хорошее письмо и рассказы, они показались мне интересными - непосредственными и искренними.
  Если Вам хочется писать, пишите. По двум рассказам трудно судить о способностях, тем паче, что кругозор рассказчика естественно ограничен - Вы еще мало видели и пережили.
  Я не сторонник учебы в Литературном институте, к нему не имею никакого отношения. Думаю, научиться быть талантливым нельзя. Не советую специально стремиться к литературной профессии.
  Читайте побольше хороших книг, ведите дневник, вот что Вам поможет в литературной работе. От души желаю Вам удачи.
   Илья Эренбург, 17 июля 1949
  
   Несмотря на этот мудрый совет, я все-таки попытался тогда прорваться, пусть не к литературной, то хотя бы к гуманитарной профессии. Но судьба меня тогда к ней не подпустила.
  И слава Богу!
  
  
  В ГОСТЯХ У М. ШОЛОХОВА
  
   Весь зал московского Центрального Дома литераторов встрепенулся и взволнованно загудел, когда председатель Второго Всесоюзного съезда писателей объявил о выступлении Михаила Шолохова.
   Живой классик советской литературы медленно поднялся из-за стола президиума, всем своим видом выражая значимость и сановность социалистического реализма. К тому времени он уже был дважды Герой соцтруда, член ЦК КПСС и приехал в столицу в связи с предстоящим присуждением ему Нобелевской премии.
   Он взошел на трибуну и, крепко вцепившись в ее края крупными узловатыми пальцами начал свою речь, по отечески обращаясь к младшим по рангу коллегам:
  - Дорогие мои милые, родные вы мои ребятушки, - сказал он, медленно выговаривая каждое слово, дававшееся ему, по-видимому с большим трудом. - Наша великая советская Родина на радость и подмогу нам, старикам, взрастила вас, вырастила. Ныне надо вас довести до ума, до дела.
   В зале раздались приглушенные голоса, смешки. Но Шолохов ничего не заметил и продолжал свою, как потом оказалось, мучительно долгую тягомотную речь. Я не помню, что он говорил, но помню, что открыл мне молодой парень-звукооператор, с которым познакомился на лестничной площадке во время перекура.
  - Когда выступал Шолохов, я крутился возле трибуны, налаживая барахлившее оборудование для радио-записи, - рассказал он. - Там, за трибуной, в потемках я собрался было зажигалкой себе посветить- контакт проверить. Но вовремя спохватился: такие там спиртные пары воспарялись - не приведи Господь, взрыв мог произойти.
  - Да, можно было догадаться, - согласился я. - Живой классик выглядел полуживым, еле языком шевелил, здорово был поддатым.
  
  
  Вторая моя встреча с автором "Поднятой целины" должна была состояться в его вотчине, селе Вешенском. Будучи на студенческой производственной практике в Сталинграде, я затесался в какую-то городскую комсомольскую делегацию, которая тремя машинами поехала на прием к знаменитому писателю. Сдуру я напросился ехать в маленьком плотно набитом людьми УАЗике, вместо того, чтобы сесть, как большинство, в открытые грузовики со скамьями по бокам. И поплатился за это.
   Стоял жаркий сухой летний день, и за машинами тянулись длинные хвосты серой дорожной лёссовой пыли. Она была такой мелкой и густой, что лезла в глаза, уши, рот и, совсем не оседая, заполняла всю кабину. Ехать в этом закрытом сильно нагревавшемся на палящем солнце железном ящике было настоящей пыткой, и я, прижимаясь мокрой от пота спиной к горячей спинке сиденья, с завистью смотрел на тех, кто ехал в открытой машине и пел веселые песни.
   После многочасовой езды по ухабистым степным дорогам мы остановились у высокого крепкого забора, отгораживавшего большую территорию шолоховской усадьбы от бедной станичной застройки. Забор имел широкие ворота, калитку и будку для привратника. Это потом, с появлением загородных домов "новых русских", такая частная собственность никого не удивляла. Но тогда, в 1954 году, эта роскошь была для нас ошеломляющей.
   А еще нас поразило, что кроме двух легковушек, у Шолохова была и грузовая машина, которая на наших глазах несколько раз въезжала и выезжала из ворот.
   Наш предводитель подошел к привратнику и показал рекомендательное письмо Горкома комсомола. Тот сначала долго и внимательно его изучал, потом поднял телефонную трубку и стал с кем-то что-то выяснять. Прошло минут десять, пока он снова взглянул на нас, помолчал немного, затем коротко бросил:
   - Секретарь подтвердил, что ему из Сталинграда действительно звонили. Так что, ждите.
   Мы ждали час, два, три, четыре. Начинало темнеть, и пора было уже возвращаться в город. Несколько раз мы подходили к окошку привратника. Наконец, он смилостивился и позвонил опять, после чего сказал:
   - Михаил Александрович вас сегодня принять не сможет, он захворал. Приходите завтра. - На слове "захворал" он многозначительно взглянул на нас и, как нам показалось, улыбнулся краем глаз: - Могу только посочувствовать.
   Это был удар ниже пояса. Вот так да, ехали такую даль, по такой жуткой жаре, глотали пыль, потом просидели полдня под забором, и вот - "приходите завтра". Ничего себе, предложеньице!
  Мы ехали к нему, патриарху советской литературы, как к Льву Толстому в Ясную Поляну, а он...
  
  * * *
  
  Когда-то в юности я с большим интересом смаковал "Тихий Дон", жадно глотая острые сюжетные ходы полной приключений жизни Григория Мелихова и его Аксиньи. А вот недавно на старости лет снова перечитал этот роман века. И что же?
  Я снова не мог оторвать глаз от тех гениальных страниц. Естественно, что теперь, вместо изгибов фабулы, меня привлекал и восхищал прекрасный язык книги, сочные диалоги, описания природы. Я наслаждался яркими картинами цветущей южнорусской степи, медленным спокойным течением широкого синего Дона.
  И, конечно, начиная читать роман, я с тревогой приближался к его второй части. Вот тогда, думал я, станет ясно, что только ее и писал этот полуграмотный пьянчуга, а первую, Шолохов просто-напросто украл у какого-то офицера Белой армии. На него похоже.
  Но каково было мое удивление, когда и во второй части, где события происходят во время Гражданской войны, я без сомнения узнавал того же автора - незаурядного писателя, прекрасного художника, блестящего стилиста. Книга явно была написана одной и той же рукой. Рукой настоящего Мастера.
  
  Впрочем, подумал я, а не наплевать ли на то, что он был "горьким пьяницей, хамом, завистником, подхалимом и антисемитом", как характеризовал Шолохова один из его недоброжелателей, в унисон со многими другими, достаточно авторитетными литературоведами, доказывавшими невозможность признания такого подонка и мерзавца творцом "Тихого Дона"?
  Может быть, на самом деле, не надо с ними соглашаться? Известно ведь, что и великий Пушкин, впрочем, как Толстой, Золя, Бальзак и многие другие знаменитые представители изящной словесности были в жизни далеко не шоколадными. А что Достоевский, мрачный зловредный припадочный антисемит не служил дьяволу? А Цветаева, в угоду своему эгоизму и лесбиянству, не бросала на произвол судьбы сына и дочь, не открещивалась от мужа? Или Горький, приехав с энкеведешниками на режимную стройку Беломорско-Балтийского канала, не отказал в помощи больным и голодным зэкам и не восславлял сталинских палачей с Лубянки?
  И разве теперь все это так уж важно? Наверно, нет.
  
  
  НЕЗАБЫВАЕМЫЙ М. СВЕТЛОВ
  
   Другой Михаил, демократичный, открытый и доступный, кумир тогдашней творческой молодежи, был прямой противоположностью Шолохову, хотя тоже слыл изрядным выпивохой.
   Не так часто фамилия человека отражает сущность ее носителя, как в случае семнадцатилетнего юноши Мишы Шейнкмана, который в 1920 году, подражая М.Горькому и Д.Бедному, без особого умысла взял себе совершенно случайный литературный псевдоним.
   А он оказался довольно удачным - со временем светлый образ поэта-романтика М.Светлова засиял особенно ярко. Кроме того, может быть, эта фамилия каким-то случайным образом еще и помогла Михаилу Аркадьевичу (на самом деле, Ароновичу) без больших потерь проскочить антисемитское лихолетье конца 40-х годов.
   Он пришел в литературу корифеем романтической комсомольской поэзии ранне-советского времени. Его стихи, звонкие, летучие, легко ложились на струны гитар и клавиши фоно. И как настоящий талантливый поэт он неоднократно оказывался провидцем. Например, я всегда считал знаменитую песню-балладу "Гренаду" злободневным откликом на гражданскую войну 1936 года в Испании. Но к моему удивлению только на старости лет узнал, что она была написана ровно на 10 лет раньше.
   Несмотря на свой непререкаемый авторитет в вопросах стихотворчества и писательскую знаменитость М.Светлов был крайне скромным и совсем не звездным человеком. Мне, в частности, эта его черта открылась на том самом 2-м Всесоюзном съезде писателей. Запоздавший Светлов вошел в зал, когда очередное заседание уже началось, но сидевший в президиуме рядом с Шолоховым К. Федин призывно замахал ему рукой, приглашая подняться на сцену. Но тот застенчиво улыбнулся, отрицательно покачал головой и примостился на свободном месте где-то во втором или третьем ряду.
  
   А более близко М.Светлова я увидел в ЦДЛ (Центральный Дом Литераторов), где нас, членов литературного объединения "Магистраль", принимали на заседании Комиссии по работе с молодыми авторами. Он зашел в комнату, присел к краю стола, послушал очередного начинающего Пушкина, и лицо его осветилось мягкой извиняющейся улыбкой.
  - Я много хожу по разным встречам, выступлениям, прослушиваниям, многое мне нравится, - сказал Светлов, покачивая головой с редеющей шевелюрой, - многие бросают биту далеко, некоторые почти до самого горизонта. А я вот все жду с надеждой, не появится ли кто-то, кто кинет за горизонт?
  Увы, Светлов так и не дождался этого чемпиона. Нет его и поныне.
  
  Широко известны обросшие легендами шутки, остроумные реплики и веселые розыгрыши, на которые был горазд Михаил Аркадьевич, человек веселый и открытый.
   Однако я не могу похвастаться, что часто был их свидетелем, так как много со Светловым не общался. Мы находились уж слишком в разных весовых и возрастных категориях. Хотя вот одну, правда, по-видимому, не самую его выдающуюся шутку я хорошо помню.
  Как-то вечером с двумя другими магистральцами в ресторане ЦДЛ мы трудились над третьими кружками жигулевского. Сквозь мутную пивную пелену мое боковое зрение из плотной галереи подвипивших работников пера вычленило сидевшего за одним из столиков М.Светлова, который, как известно, был постоянным завсегдатаем того популярного писательского заведения.
  Он сидел с тремя какими-то молодыми начинающими, эффектно читавшими ему стихи в сопровождении энергичного размахивания рук. Но мне показалось, что Михаил Аркадьевич слушал их без особого внимания, которое было больше направлено на стоявший перед ним пузатый графинчик с водкой и тарелку с чем-то дымящимся, только что принесенным с кухни.
  Неожиданно он остановил рукой пылко декламировавшего стихи длинноволосого стихотворца, другой поднял над столом свою тарелку, с которой спрыгнула на пол вилка.
  - Официантка! - громко выкрикнул он. - Позовите кого-нибудь с кухни.
  К столу подошла толстая подавальщица в не очень свежем, но зато белом фартуке и угодливо наклонилась над тарелкой.
  - Нет, вы понюхайте, понюхайте! - с нажимом сказал Светлов. - Неужели вы не чувствуете, что эта котлета сделана из той, которую кто-то уже вчера съел?
  Так шутил большой поэт и замечательный человек, которого рано съел страшный прожорливый неодолимый рак.
  
  МЭТР ПОЭЗИИ П. АНТОКОЛЬСКИЙ
  
  О литературном объединении "Магистраль", членом которого я стал в 1957 году, будет рассказано более подробно в следующей главе. А здесь хотелось бы представить знатного представителя советской школы поэзии - превосходного мастера стиха поэта П.Антокольского, который нередко награждал своим посещением наши вечерние литературные сборища.
  Павел Григорьевич входил в нашу комнату заседаний неровной походкой пожилого человека и опирался на узловатую деревянную палку с блестящим металлическим набалдашником. А его степенность, казавшаяся солидностью, подчеркивалась большой изящной курительной трубкой, которую он редко вынимал изо рта. Время от времени он доставал из бокового кармана пиджака портсигар и наполнял трубку табаком, ломая над ней папиросы "Герцеговина Флор". По-видимому, он имел этих курительных трубок целую коллекцию, так как каждый раз я видел у него новую.
   Антокольский сидел обычно в кресле возле отдельного журнального столика и, слушая выступающих, рисовал что-то на сложенных вдвое бумажных листочках. Оказалось, что кроме стихотворного он обладал еще и незаурядным талантом рисовальщика.
  Однажды он даже подарил мне, прочитавшему свою очередную сказку-легенду, карандашный рисунок - автопортрет, который хранится у меня до сих пор.
   По поводу другого прочитанного мною рассказа, он высказался с добродушной улыбкой:
  - Мне почему-то кажется, что ему надо сделать обрезание. Особенно важно, уж не обижайтесь за двусмысленность, обрезать ему конец. - Антокольский хохотнул и добавил: - Но можно и головку слегка подрезать. У вас там в начале слишком много ненужных красивостей. Надо было бы их убрать.
  Я всегда вспоминаю Павла Григорьевича, когда редактирую собственные рукописи, и стараюсь выбросить кажущиеся лишними длинные куски. Но часто это бывает так трудно делать!
  
  Неизменное бескорыстное стремление П.Антокольского уделять внимание молодым начинающим было широко известно и привлекало к нему множество страждущих получить благословение, хотя большинство их было обычными графоманами. Помню, как безропотно взял он в руки листок подошедшего к нему со своими стихами одного из многочисленных наших начинающих Я.Белицкого. Бегло пробежав глазами по написанным лестницей строкам Антокольский с точно выдержанными паузами негромко их продекламировал: "Осторожно, осторожно, осторожно - листопад. Разве можно, разве можно, так смеяться невпопад...". И тепло взглянув на морковно покрасневшего Яшу, сказал с улыбкой:
   - Разве можно, разве можно, так неловко повторять одни и те же слова только для попадания в размер, здесь же сразу кухня видна. А ведь блюдо к столу нужно подавать, хотя и горячим, но не в кастрюле же.
   Позже я узнал, что П.Антокольский в свои молодые годы довольно долго работал с самим Е.Вахтанговым и чуть ли не был правой рукой этого знаменитого театрального режиссера. Вот откуда у него была такая прекрасная сценическая манера держаться и такой красивый хорошо поставленный голос.
   Кстати, вспоминая свое далекое театральное прошлое и делая нам комплимент, он как-то сказал:
  - "Магистраль" напоминает мне студию Вахтангова.
  
  
  ПОДАРОК Л.ФЕЙХТВАНГЕРА
  
   Для моего национального еврейского само-осознания большую роль сыграл выдающийся немецкий писатель Лион Фейхтвангер. В подростковом детстве я взахлеб читал его замечательные исторические романы: "Иудейскую войну", "Сыновей", "Еврея Зюса", "Семью Опенгейм". Благодаря им я тогда ощутил в себе большое презрение к своим школьным обидчикам, обзывавшим меня жидюгой и колотившим по голове мешками с переобувными ботинками.
  В те конечные годы сорокового, самого страшного, десятилетия ХХ-го века набиравший силу сталинский государственный антисемитизм особенно плотно примыкал к бытовому кухонному. Кличка "еврей" была лишь чуть менее оскорбительной, чем "жид", и квартирные соседи с немалой долей удовольствия поглощали сообщения по радио о разоблачении то одних, то других безродных космополитов.
  В этих условиях книги Фейхгвангера мне, мальчишке, служили некой охранной грамотой, которая, казалось, должна была защищать от дворовых преследователей. И воспитанный в поклонении печатному слову, я верил, что, если книги говорят о евреях в положительном смысле, то принадлежности к ним нечего стесняться, а наоборот, можно только гордиться.
  
   Полагаю, многим русским евреям особенно моего поколения нужно быть благодарными замечательному немецкому классику литературы за проявленную им мудрость и мужество. Если бы он не приехал тогда в СССР на поклон к усатому тирану-юдофобу и не спел бы ему панегирик, его романы никогда не были бы переведены на русский язык.
  А ведь именно после их издания в Советском Союзе десятки тысяч таких, как я, юных евреев, бывших ими до этого только по записи в свидетельствах о рождении, стали ощущать себя принадлежащими не к какой-то мелкой презренной национальности, а к героическому древнему народу с двухтысячелетней историей.
  Поэтому вряд ли правы были осуждавшие Фейхтвангера упертые правоверы из либеральной интеллигенции, которые не могли простить ему посещение Москвы в том страшном расстрельном 1937 году. И тем более то, что он посмел пропеть хвалу советскому социализму, колхозному крепостничеству, массовым репрессиям.
  А ведь он тогда совершил настоящий подвиг - конечно же, я уверен, он знал или, в крайнем случае, догадывался, что попал в логово настоящего зверя, мало отличавшегося от набиравшего в то время силу германского нацистского хищника. Но будучи дальновидным и исторически мыслящим человеком, он понимал, что не в его силах что-либо изменить в том сталинском режиме. И единственное, что он мог тогда сделать для русских евреев, это подарить им свои книги, что он и сделал в ущерб собственному реноме. Разве это был не подвиг?
  
  До чего же я обрадовался, когда, перебравшись в лосанджелесскую Санта Монику, узнал, что совсем недалеко от моего дома в районе Pacific Palicide находится вилла-отель "Аврора" (ныне Германский культурный центр), где в 1943 году поселился Л.Фейхтвангер со своей женой Мартой.
  Здесь часто у него в гостях бывали и другие бежавшие от Гитлера знаменитые эмигранты-беженцы, включая таких замечательных немецких писателей середины прошлого века, как Томас Манн, Генрих Манн, Бертольд Брехт и другие, жившие поблизости.
  В этом же городе, где я теперь пишу эти строки, находится и старое кладбище Woodlawn Cemetery. Там в Mausoleum & Mortuary покоится тело нашего замечательного соплеменника, сыгравшего важную роль в духовной жизни моего поколения. Поселившись в Санта Монике, я, конечно, не преминул преклонить колени перед прахом кумира своего далекого военного детства.
  
  Глава 3. С МАСТЕРАМИ ПЕРА
  
  Б.ОКУДЖАВА. НАЧАЛО ПУТИ
  
   Апрельские сугробы 1955 года истекали весенними ручьями и оттаивали после-сталинской Оттепелью, метафорично названной так И.Эренбургом. Осмелевшая публика взахлеб зачитывалась Булгаковым, Платоновым, Мандельштамом и без опаски посмеивалась над длиннющими хрущевскими речами, в газеты с которыми можно было "заворачивать слона".
   Это было время, когда в лекционном зале московского Политехнического музея, а позже на Большой арене стадиона в Лужниках звенели голоса молодых поэтов Е.Евтушенко, А.Вознесенского, Б.Ахмадулиной, Р.Рождественского. А в разных НИИ и Проектных институтах они же с успехом выступали перед научной и технической интеллигенцией, олицетворяя союз "лириков с физиками".
  Поддавшись тогдашнему общему поветрию - интересу к изящной словесности - я стал ходить в литературный кружок при ЦДКЖ (Центральный Дом Культуры Железнодорожников), размещавшийся в красивом краснокирпичном здании на московской Комсомольской площади 3-х вокзалов. Вскоре он стал известным литературным объединением "Магистраль", где начинали свой писательский путь многие будущие знаменитости.
   Заседания проходили в библиотеке - узкой длинной комнате, заставленной книжными стеллажами. На стенах, кроме обязательных Ленина и Сталина, висели дежурные портреты Пушкина, Лермонтова и Толстого.
  
   В один из вечеров, когда все уже собрались, в комнату вошел невысокий сутуловатый молодой человек в черной кримпленовой водолазке, которая не очень-то гармонировала с наброшенной на его плечи серой солдатской шинелью демобилизованного военнослужащего. Скоро оказалось, что и его чистое, а-кающее, московское произношение тоже мало сочеталось с грузинскими именем, фамилией и черными усиками.
   Впрочем, если продолжить эти не слишком уж корректные мудрствования, то, на мой взгляд, и его членский билет КПСС также плохо совмещался со светлым романтическим образом этого талантливого человека, барда, поэта, писателя, властителя дум нескольких поколений.
   Но в то время его стихи, по правде говоря, не производили такого уж большого впечатления, и в лидерах он у нас не числился, а его песни на рентгеновских пленках ("на костях", как тогда говорили) только-только начинали ходить по рукам.
  И еще не появилась в "Комсомолке" подметная статья "Осторожно, пошлость!", которая, вопреки замыслу ее публикаторов, только привлекла к Окуджаве всеобщее внимание.
  
   Однажды Булат пригласил меня на один из своих концертов, который состоялся в студенческом клубе МАИ (Московский авиационный институт). Зал был полон, публика стояла в проходах. Все было хорошо - аплодисменты, цветы.
   Но вдруг после очередной песни, когда Окуджава поставил по своему обыкновению ногу на сиденье стула и снова взялся за гриф гитары, из зала донесся странный перебор раздраженных голосов. С места в третьем ряду поднялся высокий вальяжный пожилой мужчина, напоминавший то ли доцента с военной кафедры, то ли преподавателя марксизма-ленинизма.
  - Что же это за дела? - громким хорошо поставленным голосом вопросил он, показывая рукой на сцену. - В советском вузе, на советской сцене поются пошлые трактирные песни. Ни мелодии нет, ни гармонии, одна сплошная цыганщина. И это еще называется музыкой. Позор!
  В зале поднялся шум, со всех сторон понеслись выкрики, кто-то крикнул:
  - Правильно, не нужны эти ресторанные побрякушки! Пусть в кабак идет.
   Окуджава снял ногу со стула и подошел поближе к краю сцены. Я увидел в его глазах непонимание, растерянность, обиду. Он помолчал немного и, подождав пока в зале стихнет, сказал негромко:
  - Но ведь в рестораны тоже люди ходят. Что же тут такого?
   Ему жидко зааплодировали.
  
  Через много лет на другой концерт Окуджавы я попал в каком-то зауральском городе, где был в очередной служебной командировке. Булат вышел на сцену в кожаном пиджаке и старомодной рубашке-апаш. Он начал с рассказа о русском ХIХ веке, которым тогда был сильно увлечен, о героях его исторических романов - писаре Авросимове и сыщике Шипове.
  Но неподготовленный к серьезному разговору народ вскоре явно заскучал и то тут, то там послышались отдельные робкие выкрики с просьбой к выступающему спеть. Окуджава остановился на полуслове, с заметным неудовольствием посмотрел в зал, помедлил в раздумье, потом, нехотя повернувшись, помахал кому-то рукой.
  Ему вынесли гитару. Перебирая струны, он довольно долго ее настраивал (по-видимому, и самого себя). Потом без особого энтузиазма начал петь свои старые песни. Но постепенно аудитория разогрелась, вдохнула в исполнителя былой задор, и между ними возник тот замечательный дух взаимопроникновения, который обычно сопровождается восторженными долго не смолкающими аплодисментами.
  После концерта я увидел Окуджаву возле театра, стоящим на тротуаре в плотном окружении местных поклонников. Я подошел ближе и исхитрился ему кивнуть, он в ответ приветственно мне улыбнулся, но его тут же отвлекла немолодая дама в широкой фасонистой шляпке. Я постоял, подождал, пока они договорят, но было уже поздно, и я решил Булата не ждать, повернулся и поспешил в гостиницу. Как я теперь об этом жалею.
  
  Последняя встреча состоялась еще через много лет и уже не с самим Б.Окуджавой, а с доктором-кардиологом Ю.Бузи, когда я приехал в лосанджелесскую эмиграцию. Юрий рассказал мне, с каким невиданным энтузиазмом русско-язычная публика собирала своему кумиру деньги на операцию сердечно-сосудистого шунтирования. Она, конечно, ему помогла, но, к сожалению, не на такое уж долгое время.
  
  
  Я И В.ВОЙНОВИЧ
  
  В тот вечер в комнате, где проходили заседания литературного объединения "Магистраль", царило необычное оживление. И не только потому, что ожидался приход известного турецкого поэта Назыма Хикмета. Нет, сегодня в центре внимания был не очередной приглашенный именитый поэт, а наш сверстник простой студент МОПИ (Московский Областной Педагогический Институт) Володя Войнович.
   Он сидел рядом с руководителем во главе стола и со значением поглядывал то на одного, то на другого своего соратника по борьбе за место под солнцем советской литературы. Некоторые отвечали ему приветливой улыбкой, другие упирали глаза в узоры линолеума на полу, пряча зависть в уголках рта.
  Рядом на столе лежала пачка газет с докладом самого Хрущева, где глава государства процитировал пару строк из написанной Войновичем песни "Заправлены в планшеты космические карты...". Благодаря этому она признавалась теперь чуть ли не гимном советских космонавтов.
  То был настоящий фурор. Никто еще из магистральцев не поднимался на такую высоту, никто никогда не удостаивался чести быть замеченным Сверху. Да и для самого Войновича та невероятная удача случайно им написанной песни, по-видимому, была полной неожиданностью. И ведь, на самом деле, до нее он вовсе не считался в "Магистрали" каким-то особенным.
  Хотя, как и многие молодые начинающие "гении", В.Войнович был честолюбив, самоуверен, независим и вместе со всеми не упускал случая, чтобы посветиться на каком-нибудь очередном публичном мероприятии.
  Например, у меня хранится афиша, оповещавшая москвичей о "Вечере литературного объединения "Магистраль"", состоявшегося 16 июля 1958 года в московском парке Сокольники. Среди участников этого вечера, кроме всех прочих, включая автора этих строк и В.Войновича, были Б.Окуджава, А.Аронов, Е.Храмов, Э.Котляр и некоторые другие - их имена потом стали хорошо известны читающей публике.
  
  Стал ли после того громкого всесоюзного признания В.Войнович каким-то чересчур высокомерным, тщеславным и заносчивым, как ворчали некоторые его конкуренты-критиканы? Не уверен. Мне тогда не показалось, что он сделался каким-то самовлюбленным зазнайкой. Хотя по прежнему оставался по юношески максималистским, ироничным, колким, едким, что, естественно, далеко не всем нравилось.
  Впрочем, надо сказать, что Войнович вообще всю жизнь отличался резкостью и категоричностью своих суждений, в том числе, и по поводу коллег-писателей. Известна его неприязнь к так называемым "деревенщикам" - плохо отзывался о В.Распутине, А.Белове. Не очень лестно высказывался о Ч.Айтматове. И уж совсем наотмашь отчитал А.Солженицына в памфлете "Портрет на фоне мифа" и острой сатирой поддел его в романе "Москва 2042".
  Но критикомыслие Войновича вовсе не следовало бы принимать с агрессивным минусом. На самом деле, он был мудрым участливым внимательно вглядывавшимся в мир человеком, остро и эмоционально реагировавшим на несправедливость, ложь, чванство. Как творческий, талантливый и активный служитель храма Искусства, он представлял собой единичное штучное творение древнеримской богини Минервы.
  Поэтому по самым разным вопросам политики он часто имел свое собственное мнение и постоянно влезал во всякие публичные затеи, которые властью осуждались и преследовались. Особую ее неприязнь и гнев вызывало написание Войновичем острых протестных "Открытых писем", обращенных сначала к Хрущеву, а потом к Брежневу и Андропову.
  Известно, как сильно он прессовался за причастность к диссидентской деятельности. Помню, когда с ребятами мы зашли к нему как-то в его однушку-хрущевку на Бауманской, он, грустно улыбнувшись, посетовал на то, что за подписание какого-то очередного письма его теперь, несмотря на наличие учительского диплома, преподавать не берут даже в среднюю школу.
  
  После наших еженедельных встреч на заседаниях "Магистрали" и на разных приятельских посиделках 50-60-х годов мы много лет с В.Войновичем нигде не пересекались.
  Однако я старался не пропускать ни одной новости, связанной с его именем. В первую очередь, конечно, это касалось выпуском его прекрасных книг. Вместе со всей читающей публикой я наслаждался "Двумя товарищами", "Хочу быть честным", "Путем взаимной переписки", хохотал над "Чонкиным", "Монументальной пропагандой", "Шапкой".
  Узнавал я от общих знакомых и друзей о жизни Володи в Германии и США, о здоровьи его жены Иры и учебе дочери Ольги, погоревал о такой же, как у меня, операции на открытом сердце после инфаркта и о прочих эмигрантских жизненных неурядицах. Но и порадовался за него о многих успехах и особенно о теплом приеме при возвращении в Москву.
  
   Новые мои контакты с В.Войновичем возникли уже в далеко ушедшие от молодости времена. Сначала они были этакими заочными и происходили через его давнишнего приятеля писателя-литературоведа Бена Сарнова (см. ниже) и моего близкого лосанджелесского знакомца Л.Левицкого, бывшего сотрудника журнала "Новый мир" и секретаря Комиссии по наследству К.Паустовского.
  Но более плотно мы стали приятельствовать с 2015 года, когда В.Войнович приехал в Лос Анджелес. Его выступление было организовано в зале школьного здания на бульваре Сансет. Он поднялся на трибуну со своей прежней немного саркастической улыбкой и теми же курчеватыми волосами, доставшимися ему от мамы-еврейки. Правда, теперь они уже были совсем не густыми и совсем не темно-каштановыми, как в молодости, а сильно поредевшими и совершенно белыми.
  Публика собралась в основном пожилая, интеллигентная - говорливые неловко подкрашенные старушки в длинных одноцветных платьях и седо-лысые старички в белых сорочках и строгого покроя костюмах.
   Войнович начал с рассказа о своей тогдашней работе над задуманным им новым большим романом и его первой частью - книгой с названием "Фактор Мурзика". Потом он долго отвечал на многочисленные вопросы, один из которых меня приятно удивил. Его спросили о судьбе начатой им в начале 90-х годов повести "Новые русские", отрывки из которой тогда печатались в московской "Вечерке" и, как мне было известно, нигде больше. Вот, подумал я, есть в зале еще и такие редкие почитатели Войновича, которые внимательно следят за тем, что он делает. Очень это было приятно.
   Я вопросов никаких задавать не стал, а послал копию той афиши о нашем вечере в Сокольниках. Когда все стали расходиться, Войнович зашарил взглядом по аудитории, мы встретились глазами, потом объятиями, а потом и чашками капучино в ближайшей забегаловке.
  Дальнейшая наша связь продолжалась во время моих ежегодных приездов в Москву. Здесь, конечно, ему, да и мне, большого времени для встреч не было. Мы общались в основном по телефону, когда я звонил ему в загородный дом под Троицком, где он жил со своей второй женой Светой.
  Хотя однажды он пригласил меня на спектакль в московском театре М.Розовского "У Никитских ворот", где шла его пьеса "Би-эм-дабл-ю" - этакая полу-комедия, полудрама, полусатира. После представления мы с Володей и Марком Григорьевичем накоротке поболтали, выпили по рюмке чего-то не очень крепкого и быстро разошлись - Войновича у подъезда поджидала машина, чтобы ехать за город.
  
  Не могу здесь удержаться, чтобы не поворчать на тему порчи с возрастом наших и так далеко не легких характеров. На примере В.Войновича можно заметить, как к старости лет свойственная молодости характерная сатиричность и максимализм нередко перерастает в пристрастную непримиримость.
  Так, в одной из своих последних книг мемуарном "Автопортрете" В.Войнович не совсем справедливо, на мой взгляд, в резкой форме вспоминает какие-то обиды, связанные с некоторыми его прежними друзьями и покровителями. Особенно меня кольнула нелицеприятная реплика, относящаяся к А.Твардовскому, хотя ведь именно тому он обязан публикацией в "Новом мире" его первых произведений. Досталось от него и некоторым коллегам по перу и единомышленникам, таким, как В.Максимов, Ф.Светов, К.Икрамов и другие.
  
  Последний раз я видел В.Войновича 26 сентября 2017 года на его 85-тилетнем юбилее, который проходил в ЦДЛ"е. Тот вечер, по правде говоря, произвел на меня немного грустное впечатление, хотя его и скрадывало кубанское сухое, которое без ограничения наливалось в бумажные стаканчики.
  Однако окружавшее огорчало не столько своей скромностью, на мой взгляд, не соответствовавшей значимости юбиляра. И не замеченным мной отсутствием хотя бы дежурного поздравления от Кремля. И даже не обидой на талантливого многостаночника российской культуры Д.Быкова, который, как говорил мне Войнович, должен был вести тот вечер, но на него не пришел.
  А тем, что пришедшие на чествование юбиляра знаменитые "властители умов и сердец", которые в течение десятков лет были у всего русско-язычного мира на слуху и на телеэкране, теперь представлялись лишь бледными тенями тех, уже бывших, блестящих писателей, артистов, режиссеров.
  Шаркающей походкой, тяжело и немощно опираясь на палку, прошел по вестибюлю главреж театра "Ленком" М.Захаров. С бледной маской пергаментного лица вышел на сцену кумир молодежи прошлого, рок-музыкант, певец, поэт, лидер "Машины времени" А.Макаревич. Не меньше огорчил вид сильно раздавшейся в теле, серо одетой и обидно постаревшей моей любимой писательницы, мастера замечательной городской прозы В.Токаревой.
  Сначала я расстроился, но потом подумал: а что разве сам, когда бреюсь, в зеркало не смотрю?
  Гвоздем программы были отрывки из музыкального спектакля театра Стаса Намина по войновичскому "Чонкину". Молодые артисты старались, как могли, но тяжеловесность и серость постановки никак не радовала.
  Я не стал дожидаться конца вечера, чтобы подойти к Войновичу и еще раз его поздравить, но внутренне оправдался тем, что в окружении разных знаменитостей ему, наверно, было бы и не до меня.
  Ехал в метро домой и грустил. По прошлому?
  
  
  НЕПРЕДСКАЗУЕМЫЙ Е.ЕВТУШЕНКО
  
  В тот вечер на заседании литературного объединения "Магистраль" царила атмосфера нетерпеливого ожидания - был приглашен Е.Евтушенко.
  К тому времени он уже приобрел широкую известность, его голос звенел с трибуны Большого зала Политехнического музея, где когда-то выступал сам В.Маяковский (под него, как говорили злые языки, и косил Евтушенко). Замахнулся он тогда и на многотысячный стадион только что построенного стадиона в Лужниках.
  
   Ожидая прихода Евтушенко, мы читали стихи, лениво похваливали-поругивали друг друга, однако общий интерес был больше направлен к двери, в которой никак не появлялась высокая фигура известного поэта. Прошел час, другой, а Евтушенко все не приходил.
   Наконец сидевший во главе длинного стола наш руководитель Владимир Михайлович Левин, дождавшись, когда очередной выступавший закончит свой стиховой речитатив, извинился и вышел из зала. Минут через пять он вернулся с наглухо застегнутыми глазами-пуговицами и с грустью объяснил:
   - Евгений Александрович к нам не придет, так что давайте, продолжим. Кто следующий хочет почитать?
   Начинающие "гении" заметно погрустнели и потихоньку по одному стали расходиться.
   Я вышел одним из последних вместе с моим другом И.Шафераном, который до этого подходил к Левину и о чем-то с ним шептался.
   - Узнал я, - сказал Игорь, когда мы вышли, - бессовестно этот сноб нас кинул. Заявил, что ему недосуг ходить на какую-то самодеятельность.
  Позже к той обиде магистральцев на Евтушенко добавилось еще и то, что он в мемуарной книге "Волчий паспорт" поместил уничижительные слова о нашем Л.Халифе. В них он на полном серьезе вспоминал давнюю глупую шкоду, которую позволил себе юный повеса.
  Попав однажды за что-то в милицию, Лева назвался именем Евтушенко и даже зачем-то оставил дежурному его телефонный номер. Можно себе представить, как именитый литературный авторитет был возмущен, когда потом ему позвонили. Однако трудно понять, почему тот досадный звонок так надолго остался в его памяти, и дал повод назвать незаурядного поэта Халифа "неким стихотворцем".
  Но больше всего коллеги-шестидесятники укоряли Е.Евтушенко за казавшуюся им нарочито демонстративной злободневность его стихов, их сиюминутность, газетность. Он то откликался на зажимавшуюся властями правду о трагедии Бабьего яра, то писал такие смелые стихи, как "Наследники Сталина", "Братская ГЭС", "Баллада о браконьерстве".
  А ведь, несмотря на это, Евтушенко был выездным счастливцем, летал на Кубу, после чего прославлял социализм-тоталитаризм "острова Свободы". Это давало повод завистникам считать его, приспособлемцем, конформистом.
  
  В противовес его хулителям я всегда смотрел на Е.Евтушенко снизу вверх и с большим пиетитом. Мне нравились его стихи, одни гражданские и, действительно, громкие, звонкие, а другие лирические, нежные, тонкие. Но все незаурядные, очень талантливые. Меня вовсе не напрягала его неутолимая жадность к публичности и не раздражала считавшаяся моветоном яркость цветастых рубашек, пиджаков и кепок.
  Надо признаться, его стихи своей доходчивостью, понятностью, доступностью мне нравились больше, чем довольно сложные аллегорические построения А.Вознесенского и, тем более, И.Бродского. Кстати, так же, как мне всегда ближе была А.Ахматова, чем М.Цветаева и даже чем Б.Пастернак вместе с О.Мандельштамом.
  
  Однако лицом к лицу мы встретились с Е.Евтушенко лишь через много лет, когда он приехал в Лос Анджелес. Встреча состоялась в небольшом школьном зале Западного Голливуда. У стены на двух столах были разложены последние издания его книг. Люди дружно подходили, листали страницы, рассматривали картинки, но увидев на задней стороне обложки цену, клали книги обратно.
  Публика, естественно, тоже была в основном "хорошо за шестьдесят", женщин побольше, и все с приятными красивыми лицами. Видно было, как заинтересованно или даже влюбленно заглядываются они на почти не потерявшую стройность худощавую фигуру Евтушенко, на его ярко-фиолетовый костюм и фасонистую малахитовую кепку.
  Он рассказал о своей работе над составлением эпохальной антологии русской поэзии ХХ столетия "Строфы века", которой был сильно увлечен и, видимо, считал главным делом своей тогдашней жизни.
  Потом стал читать стихи, причем, как всегда, великолепно - легко, напевно, зажигательно. Он был артистичен, подвижен, к месту делал небольшие паузы и совсем не заглядывал в свою книгу, которую лежал в руке, даже ни разу ее не открыл. Зал неоднократно откликался громкими аплодисментами. А я подумал, вот оно наше поколение - есть еще порох в пороховницах, не угасает огонек на наших кострах.
  После выступления начали задавать вопросы. Я спросил о судьбе его единокровного брата А.Гангнуса, который, как и я, был автором научно-популярных книг, в том числе и на темы близкой мне геофизики. Ответ прозвучал как-то кратко, вяло, чувствовалось, что Евгений Александрович был не слишком близок с Александром Александровичем.
  Второй мой вопрос к Е.Евтушенко касался известным его попыткам оседлать Нобелевку, к которой он был когда-то номинирован. На это он мне ответил, что ему не так важна сама премия, как желание показать, что шведский комитет дает ее не по политическим соображениям, как, например, в случае И.Бродского, а за действительно высокие достижения в литературе.
  Возможно, именно такой ответ, еще раз демонстрировавший неуемное честолюбие Евтушенко, вызвал к нему еще один, на сей раз явно провокационный, вопрос. "Кого в сегодняшней русской литературе вы считаете поэтом номер два?", - спросил его какой-то местный хохмач, что встретило в зале легкое оживление и смешки "в кулачек".
  Но нашего живого классика это вовсе не смутило. Вместо прямого ответа он по дуге обошел тот нумерологический намек и стал называть имена и места обитания ряда современных молодых поэтов России. При этом, на память читал стихи некоторых из них, что было очень круто - далеко не все в зале могли бы похвастаться такой памятью. А ведь он, как и они, был уже совсем не молодым человеком.
  
  В дальнейшем Е.Евтушенко я встречал только в телевизоре, где он либо здраво рассуждал на те или иные злободневные темы, либо рассказывал о временах прошедших. Вспоминается исповедь Соломону Волкову, когда он объяснял, почему бодался со своим конкурентом И.Бродским, обвинившим его чуть ли не в кагебешном доносе.
  Довольно скоро после этого интервью и ушел из жизни этот яркий незаурядный человек и выдающийся мастер русской гражданской и лирической поэзии, прозаик, трибун, актер, кинорежиссер.
  
  ЗНАКОМСТВО С Э.СЕВЕЛОЙ
  
  Лос Анджелес, как и вся Южная Калифорния, отличается от Москвы тем, что здесь "12 месяцев весна, а остальное лето" (это моя перефразировка известной песни про Колыму). Поэтому в один из январских вечеров на западно-голливудской улице Ферфакс я с большим удивлением увидел небольшого роста человека, одетого в зимнюю стеганую дубленку. Поскольку это явно был мой земляк, к тому же только что приехавший из заснеженной России, я отважился остановиться и с ним заговорить.
  Да, действительно, он вчера прилетел из Москвы, там был мороз, минус пять. Первую ночь провел у своего знакомого книгоиздателя и литератора А.Половца, который его встретил в аэропорту. Поэтому и не успел еще переодеться, а вот сейчас идет к своему отцу, живущему, как оказалось, недалеко от моего дома.
  Я взялся его проводить, и по дороге, вглядевшись, узнал в нем известного писателя и кинорежиссера Эфраима Севелу. Его лицо с умными смешливыми глазами и окладистой коротко-стриженной бородой неоднократно появлялось на российском телеэкране. Пока мы шли, я узнал, что, на самом деле, он - Ефим Драбкин.
  Остановившись возле одного из трехэтажных домов-апартаментов, он сказал:
  - Ну, вот мы и здесь. Может быть, заглянете на минутку?
  На звонок в открывшейся двери показался высокий стройный старец, каких обычно в той нашей жизни называли "военной косточкой". Позже я узнал, что отец Севелы был кадровым офицером, прошедшим всю войну в артиллерийских войсках. 97-летний Евель Хаимович жил с молодой помощницей-ухажеркой.
  Я, конечно, встрече отца с сыном мешать не стал и быстро ретировался.
  На следующий день мы созвонились, увиделись, и с этого начались наши прогулки по переулкам Западного Голливуда и посиделки в попутных забегаловках. Мы оба любили поговорить, а Севела оказался крайне интересным собеседником и блестящим рассказчиком.
  Много вечеров подряд он живо, сочно, весело, с неистощимым юмором развертывал передо мной яркие картины своей непростой насыщенной головокружительными пируэтами жизни.
  Слушать его было одно наслаждение.
  
  До этого я ведь знал Э.Севелу только, как прекрасного беллетриста - автора замечательных "Легенд Инвалидной улицы", "Попугая, говорящего на идиш" и многих других. А еще считал его одним из незаурядных кинорежиссеров. В 90-е годы мы с огромным интересом по 2-3 раза смотрели его талантливые хватавшие за душу эмоциональные кинофильмы. Особенно меня до слез прошибала трехчастная лирическая "Колыбельная" о трагическом быте в фашистском концентрационном лагере.
  Теперь же мне были доверены многие подробности трудного сложного пути Ефима Драпкина и Эфраима Севелы по ухабам, провалам и грязям ХХ-го века.
   Он рассказал, как в начале войны при эвакуации с матерью и сестрой из Бобруйска их эшелон был подвергнут бомбежке, и взрывная волна выбросила его из вагона под откос. Оставшись один, он, тринадцатилетний мальчуган, в страхе, голоде, отрепье почти два года скитался по дорогам и селам Белоруссии и Брянщины.
  Он сам не понял, как перешел линию фронта и оказался на неокупированной территории. Но и здесь нигде не находил пристанища. Лишь в 1943 году его подобрали солдаты воинской части резерва Ставки Главного командования. Сделавшись так называемым "сыном полка", Ефим с войсками дошел до самой Германии и даже получил медаль "За отвагу".
  Потом я услышал подробности о нашумевшем захвате в 1971 году Президиума Верховного Совета, который совершили 24 храбрых молодых еврея, требовавших отпустить их в Израиль. Севела, как участник той акции, и уехал тогда с семьей на историческую родину. Там он снова одел солдатскую форму и в войну Судного дня, по его словам, "подбил из советской "базуки" два танка Т-54 и одну противотанковую пушку".
   Не знаю за что проникнул Фима ко мне достаточной степенью доверия, но он без какой-либо моей просьбы открыл мне секреты некоторых частных и явно не подлежавших широкому освещению событий своей личной жизни.
  За бокалом калифорнийского шардоне объяснил он причину своего внезапного отъезда из Израиля, удивившего тогда многих его друзей. У него там, как оказалось, не задалась семейная жизнь. Долгое время напрягало обидное взаимное отчуждение с женой и резкое непонимание уже взрослого сына.
  Теперь, сказал он, у него в Москве другая жена. Зоя Борисовна - очень успешная дама, архитектор, дизайнер, плотно сотрудничает с РПЦ (Русская Православная Церковь). Сейчас оформляет часовню в подмосковном Королеве, Звездном городке.
  А еще я не могу забыть, как порезвились мы с Фимой за другой бутылкой того же шардоне, когда он со смехом рассказал мне о своем анекдотичном президентстве на небольшом безымянном острове в Океании, купленном им по случаю в конце 90-х годов. Он ужинал как-то со своим приятелем в ресторане нью-йокского Бруклина и разговорился вдруг с неким пожилым господином, сидевшим за соседним столиком.
  После непродолжительной беседы выяснилось, что тот приехал в Америку из австралийского Мельбурна с целью продажи небольшой земельной собственности. Услышав мизерную цену и будучи хорошо "под шафе", Севела быстро согласился подписать купчую.
  Так неожиданно он стал не только собственником небольшого острова в океане, но и его единственным гражданином. А заодно и правителем (президентом, королем?), так как никакого государственного подчинения тот не имел.
  Конечно, его фактическое вхождение во власть не состоялось, поскольку он ни разу это островное государство своим посещением не осчастливил.
  Мы весело посмеялись и допили бутылку до конца.
  
  Кроме, как тогда в Лос Анджелесе, я с Э.Севелой, к сожалению, больше не встречался и в августе 2010 года с грустью узнал об уходе из жизни этого светлого и легкого, удивительно талантливого во всем человека.
  
  МОЙ ПРИЯТЕЛЬ И.ШАФЕРАН
  
   Я долго и плотно дружил со своим соседом по Преображенке Гариком Шаферманом. Он стал потом известным поэтом-песенником Игорем Шафераном, автором прекрасных очень популярных шлягеров, которые пела вся страна, таких, как "Белый пароход", "Ходит песенка по кругу", "Зачем вы, девушки, женатых любите", "То ли еще будет" и десятков других.
  У него была счастливая способность генерировать точные и броские метафоры. Часто одной единственной главной строчкой он создавал целую песенную картинку, все остальные только ее развивали и дополняли.
  Но расскажу все по порядку.
  
  Вместе с родителями и младшей сестренкой Гарик в середине 50-х годов переехал в Москву из Одессы и жил неподалеку от нас в двухэтажном доме на улице "9-ая рота". Мы встречались с ним на троллейбусной остановке и вместе ехали на Комсомольскую площадь в литобъединение "Магистраль", где до этого познакомились. Потом так же возвращались домой и говорили, говорили, говорили.
   Он рассказывал мне о своей любимой одесской Пересыпи, о фантастическом путешествии на китобойной флотилии "Слава" и хвалился, что с самим легендарным капитаном Соляником запускал гарпуны у берегов Антарктиды. Он писал тогда об этом плаванье романтические стихи, в которых воспевались морские волны, восходы и закаты солнца, подвиги моряков и трудности рыболовного промысла.
   В отличие от меня, повернувшего оглобли своей судьбы в традиционную для нашей семьи техническую сторону (папа+мама+бабушка+дедушка - инженеры), Гарик оставался чистым гуманитарием. Кроме того он быстро стал набирать публичную известность, как поэт-песенник.
  При этом наладились у него и нехилые сотруднические связи с разными иногда весьма известными композиторами. А потому со временем его стало сильно озадачивать явное неблагозвучие паспортного имени и, тем более, какой-то шахер-махерской фамилии.
  Совсем недавно об их перемене даже подумать было нельзя. Еще не пожелтели газетные листы с травлей безродных космополитов, скрывавших свои мерзкие рожи под покровом благородных русских фамилий. Еще не оттаял мороз на коже от страха, охватывавшего тогда всех больных по пятому пункту в анкете.
  Почему, сетовали они тогда, не последовать было в свое время примеру знатного соплеменника Кагановича, оставшегося Лазарем Моисеевичем? Вместо того, чтобы внять его дальновидности, они нагло позарились на опыт других вождей, хотя и не менее великих. Зачем сменили свои отчества с Мойшевичей на Михайловых, Гиршевых на Григорьевых и, конечно (ха-ха), Срулевых на Акакиевых.
  Но теперь все изменилось, хрущевская оттепель разморозила многие прежние ледяные заторы-запоры-запреты, в том числе и на перемену имен и фамилий, которая ныне становилась рутинной операцией обычных районных ЗАГС'ов ("Записи Актов Гражданского Состояния").
  И при одной очередной нашей встрече Гарик сказал мне без особо большой доли смущения:
  - Слушай сюда, старик. Ты же понимаешь, у меня с паспортной кликухой проблема. Поэтому, не застав тебя вчера по телефону и разговорившись с твоей мамой, я расспросил о ее недавней смене фамилии. Но вот адресок ЗАГС'а она мне не дала. Взял бы его для меня, он же у нас с вами один и тот же. - Ладно, - ответил я, - будешь ты у нас героем "Полка Игорева".
  Прошло несколько недель, и Шаферан, потерявший в своей фамилии букву "м", теперь уже щеголял краснорожим паспортом, где громыхало его новое варяжско-княжеское имя. Смешно сказать, но только через много лет я неожиданно узнал, что в том, одесском, паспорте он, в действительности, значился вовсе не каким-то причерноморским Гариком, а неким Гарольдом - не менее ли это громогласно и выспренне, чем Игорь? Хотя и это европейско-рыцарское имя в том после-сталинском совке, еще не оправившемся от ярой борьбы с космополитизмом, было не слишком удобоваримым.
  
   Наша пунктирная дружба то набирала обороты, то затихала, уходя в подполье на долгие годы, но фактически длилась почти всю жизнь, до самой его смерти.
  В отличие от меня Шаферан рано женился и рано развелся. Его первая жена Аня была дочерью Владимира Масса, одного из известных в то время драматургов - авторов и исполнителей эстрадно-сатирического дубля "Масс и Червинский".
  После развода Гарик стал вести веселую житуху этакого бонвивана, в нее нередко втягивал и меня. Происходило это так: в очередную нашу встречу он говорил мне:
  - Планируй на выходные - едем к цыганам.
   Так называл он почему-то любую нашу молодежную вечеринку-танцульку, где, кроме одной из первых, никаких "цыган", конечно, не было и в помине.
  Запомнилось мне, например, одно такое загульное сборище у Саши Тобидзе. Его отец Ираклий Моисеевич был автором знаменитого военного плаката "Родина-мать зовет!". Наверно, за него он и получил жилье в многоэтажном доме, стоящем на углу улицы Горького и Пушкинской площади. Кстати, на первом этаже этого здания в то время располагался международный телефонный узел, где можно было, хотя и с опаской, услышать голос родственника или друга из Америки, Израиля, Германии.
  В той тобидзевской квартире меня поразила комната, одна стена которой целиком состояла из аквариумов, в которых белели кораллы, зеленели водоросли и плавали диковинные разноцветные рыбки. В то время для меня это было абсолютным эксклюзивом.
  Как раз в тот вечер после безраборного принятия изрядного количества крепаков Игорь во время перекура на лестничной клетке, посмотрев вокруг и убедившись, что мы одни, сказал мне:
   - Знаешь, надоела мне вся эта богемная суетня, хочу простую рядовую бесхитростную инженершу, познакомил бы меня с кем-нибудь.
   И теперь уже я, начинающий тогда инженер и заочный аспирант, стал ответно таскать Шаферана по разным вечеринкам-раутам, где меньше пили и сексовали, а больше трепались и диссиденствовали. Кажется, на одной из таких небогемных встреч Игорь и нашел себе, наконец, жену-архитектора (Виталию Виленскую), с которой прожил долгую и, по-видимому, счастливую интимную жизнь.
  
   Позже, когда я почасовиком преподавал вечерами в Геолого-разведочном институте на Моховой, я иногда забегал к нему в ресторан "Зеркальный" при гостинице "Националь". Игорь был там завсегдатаем и подолгу сиживал с разными людьми - друзьями, коллегами, исполнителями и композиторами песен, слова к которым он писал. Мы пили "Жигулевское" или поцеживали "Ркацители", хрустели солеными сухариками, сосали леденцы и болтали на разные темы, вспоминая молодые годы и забавные приключения с веселыми разбитными девицами. Не могу себе отказать в удовольствии и сейчас их вспомнить.
   Наши променажи начинались с того, что часиков в 7 вечера телефонная трубка задавала риторический вопрос "Прошвырнемся по Броду?". И после положительного ответа, мы с Шафераном топали до Семеновского метро и ехали в центр. На улице Горького ("Брода-Бродвея") у тогдашнего коктейль-холла мы встречались с еще одним нашим сверстником и магистральцем Лёвой Халифом (о нем ниже). А на Пушкинской площади к нам присоединялся третий мой приятель Лёня Брискин, в будущем один создателей первых советских компьютеров "Чайка", называвшихся тогда ЭВМ (Электронные Вычислительные Машины).
   Мы шлялись по улице, веселились-бесились, выпендривались друг перед другом, сочиняя на ходу шутки-прибаутки, анекдотики и, конечно, читая стихи. Например, я конструировал такие аллитерации:
  
  Здесь тротуары протерты до дырок,
  К большому поэту приходят поэтики,
  И даже тогда, когда мокро и сыро,
  Встречаются пары напротив аптеки.
  
   Ныне на Пушкинской никакой аптеки давно уже нет, а сам Пушкин перебрался на противоположную сторону улицы.
   Спускаясь по Горького до следующей площади, где краснел недавно обновленный фасад Моссовета, я у памятника другого великого (Юрия Долгорукого) с той же важностью декламировал:
  
  А здесь - никого, только камни сомкнутые,
  Молчит пустота, и злобствует ветер.
  Здесь время никто не считает минутами,
  Здесь время - эпоха, здесь время - столетья.
  
   В те времена нашей не обремененной никакими заботами беспутной молодости мы легко, неразборчиво и бездумно забавлялись всем, чем угодно. Мы хохотали над любой своей пустозвонной, озорной, иногда очень даже глупой выходкой. Тем более, когда это касалось встречных девчонок. По причине наличия излишков тестерона в наших сосудах этот вопрос, естественно, был актуальным, и никто из нас не упускал случая на сей счет порезвиться.
   Например, Шаферан, обычно со вкусом пожевав глазами аппетитные задние округлости какой-нибудь идущей впереди прелестницы, быстро ускорял шаг, выбегал вперед и после косого броска глаз на девичий фасад сразу же замедлял ход и говорил с сожалением:
   - Эх, дура, такую ж...у испортила.
   А Халиф, стреляя глазами по завлекательным формам проходящих мимо женщин и упражняясь в изысканном слово-сочинительстве, вдруг смело заявлял:
   - Берусь к койке пригвоздить вон ту тёлку с медным тазом.
   Однако, просмотрев "вон ту телку", он сразу ее забраковывал, потом оказывалось, что и другая ему тоже не подходит, впрочем, как третья и четвертая. Кончалось тем, что Лёва с грустью сдавался:
   - Ну, ладно, сегодня останусь недоенным.
   И с обидой поджимал губы.
  
   Пронесся с тех пор не один десяток лихих крылатых лет. Осенними листьями полетели с наших голов поседевшие волосы, бывшие раньше расческе неподвластными, поредели ряды пожелтевших зубов за щеками, покрывшимися сеткой морщин. Такими же редкими стали и наши с Игорем встречи.
  Последний раз мы увиделись на Зубовской площади, неподалеку от которой Шаферан жил в большом многоэтажном доме. Он выглядел усталым, жаловался на нездоровье и на интриги Расула Гамзатова, его давнего недоброжелателя, занимавшего какие-то важные номенклатурные посты на поэтическо-песенном олимпе Союза писателей.
  Это его тогдашнее настроение меня огорчило и насторожило, так как в общем-то Игорь всегда был легким, контактным и веселым человеком, редко поддававшимся унынию и грусти.
  Мы поговорили о разных разностях, не упустили, конечно, и извечный еврейский вопрос "ехать - не ехать". Вокруг пустело, вслед за инженерами, учеными, врачами начали уезжать поэты, композиторы, музыканты, в том числе и достаточно именитые. Оттуда приходили разные письма. Кому-то удавалось хорошо устроиться и продолжать свою творческую работу. А другим приходилось уходить в дворники, водопроводчики, официанты. Но никто не возвращался.
   И.Шаферан никуда не уехал.
  
  НЕОЦЕНЕННЫЙ Л.ХАЛИФ
  
   Другой мой приятель тех времен Лев Халиф приехал в Москву из Ташкента поступать в Литературный институт. Конечно, его, как и меня в Историко-архивный, по понятным причинам туда не приняли. Жить ему было негде, он скитался по разным домам, ночевал у друзей, на вокзалах, в парках, а больше всего в студенческих общежитиях, откуда его каждый раз выгоняли.
   Чтобы родители не волновались, Лёва писал им успокоительные письма, хвастался хорошими отметками за якобы сданные в сессию экзамены, а на конвертах ставил мой обратный адрес. Он жил у нас по нескольку дней подряд, и однажды показал письмо из дома.
   "Дорогой мой мальчик, Левушка! - писала мать. - Очень беспокоюсь за тебя. Вчера встретила на рынке Элизу Константиновну (помнишь нашу соседку из 4-ой квартиры?). Так вот ее Ник, как и ты, учится в Литературном институте, и тоже на первом курсе. Она ему написала про тебя, но он ответил, что никакого Халифа у них нет. Как же это так? Не случилось ли что-нибудь? Срочно напиши..."
   - Вот что значит врать, - заметил Лёва, - как теперь выкручиваться ?
  - Скажи, что учишься на вечернем или заочном, - мудро посоветовал я.
  
   Как-то раз Халиф привел меня на одну из своих, как он их называл, "явочных точек" - высотное здание на Ленинских горах, где в то время располагалось женское общежитие МГУ.
  Мы весело провели вечер, попили, попели, поели и остались ночевать. Лева уединился с одной из студенток в отдельной комнате, которую заботливые подруги освободили на ночь. Я думал, что Халиф использует ее по назначению. Но оказалось нет, утром, когда мы уходили, девчонки с недовольством шептались, что он всю ночь сочинял и читал стихи. На утро он и мне прочел:
  
   Говорил ей, эти ночи любящей:
   "Одежда - цивилизации рубище".
   Ночь. Высотное мира здание.
   За окнами аэродромов взлет.
   И боги теснятся.
   Померкни на минуту мироздание!
   ...Она стесняется.
  
   Лев Халиф стал известным, очень незаурядным, профессиональным поэтом, членом Союза писателей. Его стихи печатались в центральных журналах, вышло два стихотворных сборника "Мета" и "Стиходром".
  А ставшая фольклором "Черепаха" (Из чего твой панцирь, черепаха? - Я спросил и получил ответ:- Он из пережитого мною страха, и брони надёжней в мире нет) послужила поводом для публикации ругательной статьи в "Литературной газете" под незамысловатым названием "Халиф на час".
   Позже Халиф стал писать и прозу, которую сначала можно было встретить только в самиздате. Широкую известность приобрела его блестящая книга сатирической прозы "ЦДЛ", где он здорово боданул Центральный Дом Литераторов. Пользовались успехом и такие его книги, как "Ша, я еду в США", "Молчаливый пилот" и другие.
  
   В 1977 году, исключенный из Союза писателей, Л.Халиф уехал по израильской визе в Нью-Йорк, где поселился на самом краю этого огромного человеческого муравейника, не похожего ни на какие другие американские города.
   Часа полтора я ехал к нему из Квинса на метро с двумя пересадками и вышел на последней остановке где-то за аэропортом Кеннеди. Это был Rockaway - район черных и латиносов. Их английский был не намного лучше моего, поэтому нужный адрес я искал мучительно долго.
  Наконец, за несколькими крутыми поворотами пыльных многолюдных улиц передо мной возник серый давно некрашеный многоэтажный дом. Я вошел внутрь и зашагал по длинному узкому коридору, с обеих сторон которого светились глазками двери однокомнатных квартир - "студий".
   Какие чувства может вызывать вид человека, с которым не встречался более 40 лет?
  Грусть, печаль...
   Себя почти регулярно лицезреешь, когда скребешь бритвой щеки, а тут?
  Копна зачесанных назад длинных черных блестящих волос превратилась в тонкий пучёк редких седых прядей. Стройная высокая фигура раздалась вширь, ссутулилась, сникла.
  Я вдруг вспомнил, как заплакали наши однокурсницы, когда мы встретились в "Праге" на 20-летнем юбилее окончания института.
  А какого здесь, когда прошло вдвое больше времени?
   И все же мы узнали друг друга, обнялись. Лёва достал из холодильника початую бутылку водки и поставил ее на светлый прямоугольник края стола. Его остальная и большая часть была невинно-девственной, покрытой слоем темно-серой нетронутой пыли. А на то чистое пятно стола водрузились и два стеклянных стакана, затемненные чайным отстоем.
   - Извини, старик, - сказал Лёва виноватым голосом, - с закуской у меня не густо.
   И он поставил на стол деревянную хлебницу с обломками булки, из-под которой резво выбежало несколько рыжих усатых тараканов. Я огляделся: неприбранная кровать, разбросанная по полу одежда, мусор на полу.
  Неужели вот так юношеская небрежность превращается в старческую неряшливость, а неустроенность молодости - в запустение старости?
   Хотя, вряд ли, стоило обобщать. Ведь с женой Лёва разошелся давно, а сын Тимур, как я догадывался, не очень-то много уделял ему внимания. Ну, а главное, никакой постоянной работы Халиф не имел, и было не очень понятно, на что он жил.
  Однако, он продолжал писать свои прекрасные стихи, которые, правда, нигде не печатались, но фигурировали в каких-то интернетовских изданиях. Наверно, здесь, в этой так и оставшейся для него чужой стране, они мало кому были нужны.
   Он прочел мою рукопись с этой главой, этими строками о нем и ужасно разозлился.
   - Если уж писать о "Магистрали", - сказал он, - то нужно не так, походя, а обстоятельно, серьезно. А то, получилось не то, не сё.
   Все же я не прислушался к его словам и оставил эти страницы.
  
  В ПАРИЖЕ С А.ГИНЗБУРГОМ
  
   В более поздние времена в "Магистрали" бывал будущий известный журналист и писатель, создатель знаменитого подпольного диссидентского журнала "Синтаксис", узник совести Алик Гинзбург. В 1988 году я неоднократно встречался с ним в Париже, где он поселился с женой Ариной после переезда из США, куда в 1979 году попал с еще четырьмя бывшими политзаключенными путем обмена на двух советских шпионов.
  Во время того почти месячного посещения французской столицы я частенько попивал чаек в его гостеприимном доме, он жадно слушал мои рассказы о московской жизни, а сам делился со мной заботами о своих "Хрониках текущих событий", еженедельные тексты которых он давал в газете "Русская мысль".
   Алик уделил мне тогда много внимания, за что я ему очень благодарен. Это с его подачи я попал тогда не только на панихиду и поминки А.Тарковского, но и на презентацию только что изданного в Париже нового сборника стихов Генриха Сапгира, с которым я там и познакомился. У него же порадовался я и встречей с приехавшим из Кёльна сильно поседевшим бородой Львом Копелевым, замечательным литературоведом и писателем.
   Однажды, когда я был у Алика дома, позвонили из "Голоса Америки", где работала его Ара. Он взял телефонную трубку, поговорил, потом повернулся ко мне:
  - Помнишь, - сказал он, - пару дней назад произошло сногсшибательное событие - впервые за 70 лет советской власти в советскую тюрьму были допущены иностранные журналисты ?
  - Да, я помню, - ответил я. - Эти два француза отсняли сюжет, о котором писали газеты.
  - Вот-вот. Теперь меня, как бывшего лагерника, просят наговорить текст к телевизионному репортажу. Давай, съездим в студию и посмотрим эту пленку, поможешь мне удостовериться в подлинности съемок, - он сделал паузу, улыбнулся и добавил: - Если не боишься, конечно, связи с антисоветчиной.
   Мы взяли такси и через четверть часа сидели в темном просмотровом зале "Голоса Америки", куда впрыгнули из каких-то дальних сосновых перелесков старые бревенчатые бараки с двух-ярусными нарами и высокий бетонный забор с многорядной колючей проволокой. Потом бритоголовые зэки в чистых синих костюмах долго гремели железными кружками и алюминиевыми тарелками, садясь за деревянные столы на длинные двуногие скамейки.
   - Ты посмотри, какие алкогольные рожи, - вдруг шепнул мне Алик, - это же никакая не тюрьма. Я подозреваю, нашим журналистикам просто на просто подсунули какой-нибудь калужский ЛТЛ.
   - Вполне может быть, - заметил я, - на самом деле, не видно, чтобы эти руки только что валили лес. Наверно, ты прав, действительно, это заведение скорее похоже на некий "Лечебно-Трудовой Лагерь", чем на тюрьму.
   Вот так в те времена дурачили мировую общественность бдительные стражи советской секретности.
  
   При общении с А.Гинзбургом и другими советскими эмигрантами, представителями русской культуры, я тогда подумал, что все покинувшие родину крепко с ней связаны на веки вечные. Только позже, переехав в Америку, я понял, что это относится лишь к таким, как я сам, старым грибам, не способным оторваться от русско-язычной грибницы.
   А более молодые и не прикованные к прошлому ни профессией, ни призванием, ни косностью мозгов напрочь рвут со своими корнями и полностью погружаются в новую среду, сливаются с ней, растворяются в другой жизни, в другой культуре.
  
  НАЧИНАЮЩИЕ "ГЕНИИ"
  
  Основной костяк литературного объединения "Магистраль" составляли способные, может быть, даже талантливые ребята, которые по разным причинам так никогда и не стали профессиональными поэтами и прозаиками.
   Среди представительниц прекрасного пола ярче всех блистала самая незаурядная Нина Бялосинская. Это была небольшого роста худощавая женщина с типично ашкеназийским носом и такими же еврейскими задумчивыми глазами. В то время, когда я ее знал, она терзалась, по видимому, неспокойным и неуклюжим романом с тогда известным поэтом Виктором Уриным. Не знаю чем он кончился, но, наверно, именно связанные с ним переживания и питали ее пронзительные, хватавшие за душу (иногда, до слез) лирические стихи.
  Тогда казалось, что по силе строки и напряжению мысли Бялосинская идет третьей следом за Мариной Цветаевой и Анной Ахматовой. К сожалению, ей почему-то было не суждено стать с ними в один ряд. А жаль.
  
   Среди наших поэтесс в "Магистрали" выделялась и прелестная черноглазая девушка Эльмира Котляр, которая мне была очень симпатична. Если бы не казавшаяся мне тогда большой разница наших возрастов и отсутствие у меня желания покончить с вольной холостяцкой жизнью, я, без сомнения, сделал бы это именно с ее помощью.
  Котляр, также, как и многие другие молодые магистральцы, училась в одном из московских пединститутов на факультете русского языка и литературы. Но главное, что она делала, это писала хорошие стихи для детей. В дальнейшем я не очень следил за ее публикациями, но, кажется, она напечатала немало талантливых стихов в разных изданиях, в том числе, в самых известных толстых журналах, и выпустила несколько книг, имевших немалый успех.
  Она была по-настоящему талантлива. Если мои тогдашние стихи, как высотные здания, строились тяжеловесными этажами-строфами, то у Эли строчки лились, как вода из крана. Без всякого напряга она буквально фонтанировала ими - простыми, доступными, этакими частушечными. И была настоящим поэтом, в то время, как другие, мне подобные, были всего лишь стихотворцами.
  Но Котляр заметно за славой не гналась и в отличие от почти всех остальных не стремилась немедленно увидеть свои стихи на печатных страницах. Так, ее имя обидно и утонуло в бездонном колодце непризнанных талантов.
  А со времени нашей юности мне запомнились, например, такие ее четверостишья:
  
  Слушай, маленький бычок,
  Покажи нам свой бочок.
  - Я его не покажу,
  Я на нем лежу.
  *
  Веблюжёнку в клетку
  Бросили конфетку.
  - Не хочу тянучку,
   Я хочу колючку.
  
  В непризнанных поэтических "гениях" числился у нас чубастый розовощекий юноша Яков Белицкий, проработавший потом всю жизнь на радио и сделавшийся успешным московским краеведом. Из яшиных стихов в памяти остались такие строчки:
  
  Осторожно, осторожно,
  Осторожно - листопад!
   Разве можно, разве можно
  Так смеяться невпопад?
   *
  Я помню все - и глаза, и вокзал,
  И то, что тебе я тогда не сказал.
  
   Александр Аронов, оставаясь незаурядным поэтом, долгое время в основном занимался журналистикой, его имя со временем стало хорошо известным по регулярным интересным публикациям в популярной газете "Московский комсомолец", где он вел свою рубрику.
   Мы часто встречались с ним в московском Доме Ученых, где работала его жена-художница, а я имел честь быть членом этого клуба и частым его посетителем.
  
   Виктор Забелышенский окончил механический факультет МИХМ,а (Московский институт химического машиностроения) и всю жизнь проработал в конструкторском бюро. Однако, он никогда не бросал писать стихи, в том числе юморески, скетчи, пародии и, кажется, являлся автором либретто одной из оперет, имевших когда-то в Москве шумный успех.
   С Витей я был близко знаком еще и потому, что он был однокурсником моих закадычных школьных друзей, которые потом вспоминали его с большой теплотой.
  
   Миша Грисман, ставший потом Михаилом Курганцевым, нашел себя в качестве блестящего переводчика и пропагандиста современной (на то время) африканской и азиатской поэзии. Правда, у меня есть подозрение, что представляя русскому читателю не очень известных и в самой Африке и Азии поэтов, он многие их стихи писал фактически сам.
   Тем самым, очевидно, он делал то же, что производилось в другие более ранние времена с так называемой поэзией Джамбула Джабаева, Сулеймана Стальского и других выдвинутых властями народных акынов и сказителей.
  
   Был у нас в "Магистрали", впрочем, наверно, как и во всяком человеческом коллективе, и настоящий неформальный лидер, всегда сидевший рядом с руководителем В.Левиным. Звали его Владимир Котов. По поводу тех или иных стихов он подавал лаконичные, нередко дельные и точные реплики.
   Он был старше нас, окончил уже институт и в противоположность почти всем остальным, начинающим, был профессиональным литератором. Котов работал в литературной редакции "Комсомольской правды", где на зависть другим магистральцам периодически появлялись его стихи, помнится, очень техничные, этакие "правильные", но довольно скучные.
  Этого важного комсомольского стихотворца, которому так приветливо улыбалась фортуна, и который имел такие благоприятные стартовые условия, вряд ли, сейчас вспомнят даже какие-либо узкие специалисты по истории советской поэзии.
  Хотя позже у него была и некоторая, скорее всего, случайная удача - он написал запоминавшийся текст песенки "Не кочегары мы не плотники" для ставшего знаменитым фильма "Высота".
  У В.Котова была благообразная вальяжная внешность, он носил серый двух-бортный костюм серый английского покроя и всегда был при галстуке. А его приятная манера дарить каждому крепкое рукопожатие рождала робкую надежду на его возможную поддержку. Поэтому многие к нему подлизывались, наивно полагая, что он протолкнет их опусы в газету.
  Не знаю, помог ли он когда-либо кому-нибудь, но по поводу его вероятного участия в публикации в "Комсомолке" той самой подметной статьи о пошлости поэзии Б.Окуджавы у меня есть серьезные подозрения.
   А некоторые наши вольнодумцы шептали по углам вполне реалистичную догадку - не был ли тот комсомольский Котов приставленным к нам сексотом с Лубянки.
  
  Не могу здесь не отметить старую прописную истину. Как неисповедимы человеческие судьбы, как относительны сегодняшние ценности, пристрастия, как условны веления моды. Бывшие в то наше время лидерами "Магистрали" и подававшие большие надежды Н.Бялосинская, Я.Белицкий, В.Гиленко, В.Забелышинский и другие в дальнейшем особо большим успехом в литературе не отличились и прошли свой жизненный путь тихо, без, может быть, и заслуживавшей их талантом славы и почитания.
  Вместо них, не состоявшихся, вперед вырвались ничем поначалу не выделявшиеся Окуджава и Войнович, которые приобрели всеохватную известность, а позже прослыли почти классиками. Такие вот судьба играет игры-спектакли.
  Ну, и что с того, хочется спросить? Кто из них лучше прожил свою жизнь? Кому было слаще жить? Таким ли литературным функционерам, как, например, М.Бубеннов, П.Павленко, Г.Марков - бездарным писакам, обласканным советской властью, лауреатам всяческих премий, богачам, обладателям казенного почета. Или их современникам, гонимым и преследуемым властью горемыкам, подобным М.Зощенко и А.Ахматовой. И не отлученным ли от всеобщего признания Б.Пильняку, А.Платонову, Ю.Олеше и другим.
  Эти вторые лишь после смерти по-настоящему были признаны и получили титулы блестящих, знаменитых, выдающихся, великих. А о первых теперь никто и не вспомнит.
  Впрочем, это же старая житейская и философская проблема - позавидовать ли прожившему в бедности и бытовых неурядицах Моцарту, который так и не узнал при жизни, что был величайшим музыкальным гением всех времен и народов. Или его современникам благополучным Гайдну и Сальери, обласканным при жизни герцогами-князьями, королями и великосветской публикой.
  Риторический вопрос.
  
  
  МЫ ТОЖЕ ХОТЕЛИ СТАТЬ ЗНАМЕНИТЫМИ
  
   Как и в любом человеческом коллективе, по настоящему талантливых людей в "Магистрали" было значительно меньше, чем бездарных. Большинство молодых (и не очень) людей, приходивших в ЦДКЖ, были простые любители изящной словесности, причастие к которой в то время, в отличие от сегодняшнего дня, считалось весьма престижным.
  И вообще это было единственное место, где пробующим перо любителям представлялась возможность хотя бы раз в неделю почувствовать себя настоящими поэтами или прозаиками.
  В действительности, большинство в "Магистрали" были обычные графоманы, приходившие сюда просто пообщаться, побрендеть, послушать себя и других, повеселиться, похохмить. В первое время существования литобъединения их приходилось терпеть, так как считалось, что они были из путевых (или "непутевых") железнодорожных рабочих, для которых, собственно, и был создан ЦДКЖ. Остальные проходили под условным названием "члены семей железнодорожников".
   Писали эти самые "рабочие" многословно и выспренне или, наоборот, примитивно и безграмотно. Запомнился почему-то такой "шедевр":
  
   Я и Маша - антипод,
   Но я - сверху,
   Она - под.
  
   В течение нескольких лет "Магистраль" была и для меня клубом, школой, творческой мастерской. Однако, я быстро понял, что не видать мне лавров ни Окуджавы, ни Войновича, и скоро почти совсем сник.
  Хотя с завидным упрямством, достойным другого применения, я продолжал строчить так никогда и не увидевшие свет рассказы и стихи, то есть, писать "в стол". Но в основном стал поворачивать телегу в сторону инженерии - гидротехнического строительства и инженерной гидрогеологии.
  Впрочем, я об этом совсем не жалею.
  
  В.ЗАХАРЧЕНКО И "ТМ"
  
   Мое падение с заоблачных высот чистой поэзии и прозы началось с того, что я написал для журнала "Техника-молодежи" (ТМ) научно-популярную статью на тему моей кандидатской диссертации. Статья редакции понравилась, и ее сразу же напечатали под звонким названием "Землекопы ХХ века". Мне это тоже понравилось, и я стал писать еще и еще.
   То в одном, то в другом известном журнале, но больше всего в "Технике-молодежи", стали регулярно, по 5-7 штук в год, появляться мои статьи, эссе, заметки. Такие, как "Соленый пот земли", "Подземные водохранилища", "На высоких отметках", "Всем ветрам назло", "Белое золото полей", "Затонувшие города" и другие не менее громкие заголовки моих научпоповских опусов в 60 - 70 годы украшали отечественную периодику.
  
   Каждый журнал (впрочем, так же, как газета или театр) имеет строго ограниченный срок жизни, у которой, как и у всего остального, есть своя молодость, зрелость, старость. В то время журнал "Техника-молодежи" был на самом пике своей читаемости и во-многом это была заслуга его идейного вдохновителя, руководителя и организатора главного редактора Василия Дмитриевича Захарченко.
   Высокий, стройный, динамичный, он два - три дня в неделю появлялся в своем заставленном мягкой мебелью кабинете на четвертом этаже издательства "Молодая гвардия". На стенах висели большие фотографии, где Захарченко красовался с Индирой Ганди, Юрием Гагариным, и даже с самим Брежневым.
   Раз в месяц он собирал у себя совещание для обсуждения редакционного портфеля и содержания очередного номера. Я тоже, на правах постоянного автора, иногда бывал при этих посиделках. После обычных разговоров о заполнении тех или иных полос, споров об иллюстрациях, о содержании традиционных рубрик он задавал свой сакраментальный вопрос:
   - А что же у нас в номер есть сенсационного?
   И тут у всех загорались глаза, заведующие отделами наперебой бросались предлагать разные, иногда самые экзотические идеи, возникали споры, начиналась битва за полосы, обложку, разворот.
   Помню, несколько номеров журнала было отдано проблеме снежного человека. Достали где-то оригинальный любительский фильм, отснятый на Памире, с его кадров сделали фотографии, которые потом обошли весь мир. На них действительно был виден огромный мохнатый обезьяноподобный человек, пробегавший через лесную чащу.
   Летающие тарелки, Пришельцы и гуманоиды, Лохнесское чудовище, Затонувшие города, Исчезнувшие цивилизации - о чем только не писала тогда "Техника-молодежи". Не знаю, верил ли сам Василий Дмитриевич во все эти чудеса, но внимания уделял им много.
   Вообще это был энергичный и предприимчивый человек, жить бы ему при капитализме, он, наверно, стал бы каким-нибудь крупным бизнесменом, знатным олигархом.
  Захарченко собирал в редакции интересных людей, инженеров, испытателей самолетов, конструкторов автомобилей, он организовывал выставки самоделок, помогал десяткам талантливых изобретателей, ученых-самородков. В каких-то дальних медвежьих углах он выискивал всяких деревенских "левшей", приглашал их в Москву, водил по всевозможным государственным (в том числе и так называемым "режимным") КБ, НИИ, проектным институтам, заставлял принимать их, выслушивать, оказывать им внимание и помощь. Захарченко проникал со своими умельцами-изобретателями в самые закрытые "почтовые ящики", куда не пускали корреспондентов даже из "Правды" или "Известий".
  
   Он и меня как-то заставил устроить в Гипроводхозе просмотр изобретения одного пенсионера - бывшего пожарника, предложившего использовать в качестве поливального устройства подпружиненный и свернутый в круглую бухту пластиковый шланг.
  Под напором подававшейся в него воды шланг, как хобот слона, распрямлялся и поливал далеко удаленные от насоса участки, а потом под действием собственной пружинной гибкости автоматически сворачивался и принимал начальное положение. Пожарника вежливо выслушали в Техническом отделе института, ободрили и посоветовали обратиться куда-то еще.
  
  
  Бурная деятельность Захарченко не замыкалась в стенах "Техники-молодежи", он устраивал встречи в московском Доме Ученых, в Доме инженера и техника, вел передачи на телевидении, где тоже пропагандировал изобретения умельцев из народа. Он был инициатором многих автопробегов самодельных машин и автомобилей ретро. Он много ездил по стране и побывал во многих странах Европы, Азии и Америки.
  Василий Дмитриевич активничал и в Союзе писателей и в Союзе журналистов, был неизменным обитателем кабинетов, залов, коридоров, буфетов и ресторанов Центрального Дома Литераторов и Центрального Дома Журналистов. Ну, и, конечно, Захарченко опубликовал большое количество самых разных книг и статей, изданных не только на русском языке.
  
   Все это не мешало Василию Дмитриевичу заниматься спортом. Теннис, лыжи, коньки - чем только он не увлекался? Но самыми любимыми были для него горные лыжи, которые он не бросал почти до самого своего конца.
   Последняя наша встреча и состоялась на одном из крутых склонов Большого Чегета. Одетый в модный тогда польский горнолыжный костюм, он стоял, опершись на палки, загорелый, оживленный. Я залюбовался его этакой благородной аристократической красотой пожилого человека.
  - Молодец, что ездишь в горы, - сказал он мне, дружески обняв за плечи, - лучше горных лыж могут быть только горные лыжи, но нового образца. Правда, ноги нам, старикам, приходится беречь - кости уже не те. А вообще-то, о какой такой старости можно здесь говорить, когда, посмотри, какая вокруг красота, и... когда после парочки спусков с Чегета, одной жены уже не хватает, - он подмигнул мне и заскользил вниз к подъемнику, где поджидали его какие-то шумные веселые девицы.
  
  Намного позже, когда Захарченко уже не стало, я узнал его тайну. Хотя для многих, как оказалось, она давно уже никакой тайной не являлась - он был "голубым".
  
  
  БЕСЕДА С В.АКСЕНОВЫМ и Н.КОРЖАВИНЫМ
  ("Панорама", февраль 2000г)
  
   Переход власти от одного главы государства к другому в любой стране западной демократии - событие важное, но не такое уж решающее в жизни общества. Это на Востоке появление нового национального лидера нередко означает смену курса, изменение внутренней и внешней политики.
   Вот почему неожиданный уход в отставку в канун нынешнего юбилейного Нового года российского президента Ельцина и вполне вероятный приход на его место молодого энергичного, но пока не очень известного Путина, привлекает всеобщее внимание, вызывает беспокойство за судьбу только недавно начавшихся в России рыночных реформ.
  Что ждет эту многострадальную страну - еще одна смена режима, новый виток экспериментов с ее экономикой, культурой, наукой? Или будет продолжен курс обновления народного хозяйства, курс перехода России на путь развития, проторенный западной цивилизацией?
  А может быть, страну ожидает латино-американский вариант и, как это уже было не раз в ее истории, грядет приход обновленного тоталитаризма, и новый российский Пиночет поведет страну к какому-нибудь олигархическому и номенклатурному капитализму?
   "Лицом к лицу - лица не увидать. Большое видится на расстоянии" - эти давние ставшие крылатыми слова поэта, приобретают сейчас особое значение, когда мы смотрим отсюда, из-за океана, на происходящие в Москве события. Свежий взгляд издалека не безразличных к России, хорошо ее знающих и понимающих людей, хотя и не связанных непосредственно с политикой, может быть, не менее интересен, чем внимательное рассмотрение российских дел специалистами политологами в самой России.
  
   Мы приводим в нашем дискуссионном клубе "Есть такое мнение" беседу публициста Геннадия Разумова и издателя "Панорамы" Александра Половца с живущими в Америке широко известными в России и за ее рубежом писателем Василием Аксеновым и поэтом Наумом Коржавиным.
  
   А. Половец. Такие вот удивительные совпадения, такая вот магия цифр - нынешний 2000-ый год является юбилейным и для нашей газеты: 20 лет ее издания и предстоящий выход 1000-го номера. Станет ли он, как предрекали в свое время некоторые предсказатели, переломным годом в жизни общества, изменится ли коренным образом положение в России в связи со сменой власти?
   Г.Разумов. Могут быть разные сценарии развития событий: то ли в российской истории начнется некая новая ПОСТЕЛЬЦИНСКАЯ эпоха, то ли никаких серьезных изменений не произойдет, и в стране продолжится политика ЕЛЬЦИНИЗМА без Ельцина. Конечно, строить прогнозы дело непростое, но все же, действительно, хочется представить себе хотя бы ближайшее будущее России, например, что ее ждет в этом году, сможет ли Путин что-либо сделать для возвращения ее былого величия.
   Н.Коржавин. Я не знаю, какие силы стоят за Путиным, кое-кто в России, с кем я связан, относятся к нему не очень-то положительно. Несомненно, он сейчас находится в тяжелом положении и, мне кажется, он еще не решил в каком направлении двигаться. Конечно, очень важно, каким руководителем Путин окажется, можно в него верить или не верить, а обсуждать сейчас трудно - мы его не знаем. Но пока никого другого что-то не видно. Я русский писатель, русский интеллигент и хотел бы, чтобы новая власть в России верила в интеллигенцию. Когда началась перестройка, интеллигенция готова была взять на себя ответственность, но после Гайдара всякое влияние на события в стране и доверие народа она потеряла.
   А что касается будущего России, то, возможно, и начнется новая эпоха созидания. Но какого? Не того ли страшного, как при Сталине, когда тоже был период экономического подъема, но созидалось разрушение, хотя и возводились электростанции, металургические комбинаты, заводы, дома. Однако строилась такая милитаризированная экономика, которая ничего народу не давала и которую надо было кормить, отдавать ей все. Поэтому очень важно, что собираются создавать в сегодняшней России, и кто это будет делать.
   Г.Разумов. Все же, самое главное - это не власть имущие, которые управляют чем-то и кем-то, а те самые люди, которые создают все вокруг. Хочется думать, что в России это так называемые новые русские, которые постепенно будут превращаться в тот самый средний класс, во всех цивилизованных странах играющий главную роль в экономике. Пока, конечно, видны только слабые ростки этой новой формации, например, неплохо начала развиваться пищевая промышленность. Со временем, когда пройдет период накопления первоначального капитала, деньги потекут в промышленность, сельское хозяйство, пойдут иностранные инвестиции.
   Н.Коржавин. Новые русские - это никакой не новый класс, это уродливое порождение бездарных гайдаровских реформ, попытка создать новую буржуазию большевистскими методами. Ничего из этого получиться не могло и не получится. Получились одни только жулики. Будем надеяться, что Путин их приструнит.
   В.Аксенов. Несомненно, Путин человек ЧК, прагматик, в каком-то смысле он близок к молодым реформаторам, в частности, может быть, к Чубайсу. Конечно, пока он не очень-то понятен, совсем недавно он был всего лишь обычным офицером разведки. Я недавно слышал, что он немало сделал в свое время для ликвидации ГДР, реализовывая соответствующие задания Центра. А вот каков он будет на высокой президентской должности, еще неизвестно.
   А.Половец. Мне фигура Путина тоже представляется довольно загадочной. Возьмите хотя бы его странные игры с коммунистами в Думе, они никак не вяжутся с его неоднократными заявлениями о приверженности к демократическим ценностям.
   В.Аксенов. Я думаю, недавние действия Путина в российской Думе, где он по сути дела сам создал себе оппозицию, большой промах с его стороны и со стороны тех, кто ему дает советы. Я тоже считаю, что объединяться хоть в какой-то степени поддерживаемой им фракции с коммунистами, конечно, ни при каких условиях не стоило. Коммунисты - партия прошлого, не захотевшая даже перестроиться в социал-демократическую, никакого будущего у нее нет, она распадется по мере отмирания ее нынешнего устойчивого электората, который со временем будет становиться все меньше.
   Г.Разумов. Рейтинг Зюганова и его компартии сохраняется на каком-то одном и том же устойчивом уровне только потому, что политикой в России ныне интересуются преимущественно пожилые люди, ностальгирующие по своей молодости, по прошлому и неспособные вписаться в новую жизнь. А поскольку они посвободнее, чем молодые, которым некогда заниматься политическими играми, то в основном они и отвечают на всяческие опросы так называемого общественного мнения и приходят к урнам для голосования. Действительно, не станет их, не станет и компартии.
   В.Аксенов. Но могут возникнуть другие проблемы. В частности, меня волнуют резко антизападные настроения, которые в последнее время стали снова усиливаться в России. Это совершенно расходится с тем, о чем мы мечтали после августа 1991 года. Тогда, полные радужных надежд, мы думали, что Россия сразу же войдет в союз западных стран, что она осознает себя членом европейского атлантического сообщества демократических государств. К сожалению, такого единения с Западом не произошло. И мне кажется, я знаю, почему. В России, даже в самых верхних эшелонах власти немало влиятельных сил, которые не хотят западного присутствия, несущего за собой необходимую, особенно, в финансовых делах прозрачность. Правящие круги, забравшие себе власть и капитал, предпочитают действовать в сумерках, на византийский манер. Наверно, в этом есть нечто и более глубокое, уходящее в российскую историю.
   Г.Разумов. Недаром в свое время племянница византийского императора принцесса Палеолог в качестве приданного к своему замужеству привезла в Москву новый герб-двуглавый орел, который смотрит одной головой на запад, а другой на восток. В этом есть свой символический смысл. В российской истории периоды главенства прозападной политики неизменно чередовались восточными приоритетами. Народники, почвенники и прочие носители татаро-монгольских традиций всегда противостояли западникам, демократам, либералам.
   В.Аксенов. Я надеюсь, что со временем на ключевые посты в России придут, люди, понимающие необходимость стать частью Запада. Только в составе Запада Россия может рассчитывать на будущее, как могучее цивилизованное государство, сила которого не обязательно в большом количестве ракет и танков. Без участия в западных структурах России со временем суждено оказаться один на один с алчными бесноватыми южными соседями, исламским экстремизмом, китайским коммунизмом. Толко Запад может ее спасти.
   А.Половец. Мне кажется, в сегодняшней России все же есть здоровые прозападные силы, которые могли бы противостоять узко-националистическим настроениям, которые не позволили бы втянуть страну снова в изоляцию от цивилизованного просвещенного мира.
   В.Аксенов. Это те люди, которые вначале были привлечены Ельциным к руководству. Кстати говоря, это был один из самых удачных его шагов, за которыми, к сожалению, потом ничего не последовало, кроме обычной обкомовской перестановки кадров. К прозападным деятелям я отношу Чубайса, Гайдара, Немцова, то есть, ту группу молодых энергичных реформаторов-рыночников, которые себя называют Союзом правых сил, хотя это название мне не кажется удачным. Я себя всегда причислял к левым, а теперь им оказывается Зюганов, правее которого там, пожалуй, только фашист Баркашов. А вообще это нелепая путаница, лучше бы нашли какие-то другие разделения.
   А.Половец. Иронизируя на этот счет, можно объяснить наше недоумение тем, что мы смотрим на российские события отсюда, из Америки, с другого полушария. Какое из полушарий Земли левое, а какое правое, восточное или западное? Все зависит в буквальном смысле от точки зрения, от того, в какую сторону смотреть, и откуда.
   Например, Ельцин, как и Горбачев, во время своего правления поворачивал оглобли то влево, то вправо. А вот Путин, будучи выходцем из силовых структур, может оказаться довольно прямолинейным политиком.
   Г.Разумов. На самом деле, не опасно ли для недавно зародившейся еще слабой российской демократии то, что к власти в Москве приходит кагебешник, человек, который только что возглавлял самое страшное когда-то в стране ведомство? И теперь пришло время, когда Россия тоже присоединяется к странной тенденции, появившейся на территории ушедшей в небытиё советской империи, когда главами ряда государств СНГ становятся бывшие шефы охранки: Алиев в Азербайджане, Шеварнадзе в Грузии. Разве это может не настораживать?
   А.Половец. И еще - не приходит ли в России к власти русский Пиночет, такие опасения уже высказывались в прессе. При этом сравнение с ним Путина, по-моему, вовсе не должно звучать обидным или даже оскорбительным. Ведь Пиночет известен тем, что сохранил свою страну в нормальном состоянии, поднял экономику, сокрушил преступность. Правда, при нем, конечно, и лилась кровь невинных людей. Но это же, как у Сталина с гражданскими свободами. Может быть, это для Чили было спасением. В данном случае, мне кажется, такой ход развития событий России не грозит.
   Г.Разумов. А может быть, Путин - если и не будущий Пиночет, то будущий Андропов, который после брежневского застойного бессилия власти тоже вел по меньшей мере авторитарную политику.
   Н.Коржавин. Андропов был не такой уж простой штучкой. Он много сажал инакомыслящих, и это было начало конца. Его правление оказалось преддверием горбачевского краха. В результате все оказалось разрушено, страна распалась, общество разложилось. Власть должна быть мудрой и дальновидной, временщики никогда до добра не доводят.
   Г.Разумов. Существуют серьезные опасения, что никакая власть не в состоянии предотвратить естественный ход событий, который может привести Россию к такому же распаду, какой случился с СССР. Сегодня пытается отделиться Чечня, завтра этого же станет добиваться Татарстан, потом Башкирия, Дагестан и так далее. Победа над сепаратистами в Чечне как раз и нужна, чтобы сохранить Россию, чтобы другие тоже знали свое место и не пытались осуществить на деле давний популистский лозунг Ельцина "брать столько суверенитета, сколько они смогут взять".
   Н.Коржавин. Разрушение Советского Союза было большим несчастьем для всех, оно никакой пользы никому не дало, может быть, только Прибалтике и Западной Украине, но это особый вопрос. А много ли выиграли, например, среднеазиатские республики от выхода из СССР? Ничего. Вообще разделение большой могучей страны вылилось просто в распределение ее территории между бывшей партийной номенклатурой. Если произойдет распад России, он будет равносилен распаду цивилизации вообще. Это находится за пределами моего понимания и вообще за пределами какой-либо логики. Дай Бог, чтобы такая беда не случилась.
   В.Аксенов. А я не считаю, что дезинтеграция России будет для нее большой катастрофой. Мне кажется, что в историческом аспекте, скорее всего, даже в масштабе этого столетия российская федерация в том виде, в котором она существует сейчас, вообще не сохранится. Нынешняя огромная Россия превратится в несколько Россий, возникнет миролюбивое содружество уважающих друг друга демократических стран, которое будет существовать на правах Европейского союза.
   А.Половец. Такой прогноз противоречит намечающейся тенденции объединения европейских территорий бывшего СССР. Разве союз с Белоруссией - это не эмбрион будущей новой объединенной страны?
   В.Аксенов. Белоруссия, Украина, да, по сути дела, и Казахстан, где почти половину населения составляют русские, являются российскими землями. Но, я считаю, что размежевание может произойти вовсе не по этническому признаку, а по территориальному. Например, я не удивился бы, если через каких-нибудь 10 лет увидел северо-западную часть страны в виде этакого свободного самоуправляемого экономического района. Также может образоваться Дальневосточная республика, которая уже когда-то существовала. В общем, вполне можно допустить, что на территории нынешней России появится этакий конгломерат новых независимых государств.
   А. Половец. Кто знает, может быть, и действительно, это всеобщий всемирный процесс: борьба за независимость басков в Испании, Квебека в Канаде. Да, и в Восточной Европе ведь не только СССР распался. То же произошло с Югославией и Чехословакией.
   В.Аксенов. До этого распалась Британская империя, и те же Канада, Австралия, Новая Зеландия и другие страны Содружества дружат друг с другом. Так что я не вижу никакого ущерба в распаде России и считаю, что даже наоборот, будет лучше.
   А.Половец. Как бы не развивались в дальнейшем события, и какие бы разные мнения мы сегодня не высказывали, хочется надеяться, что хотя бы ближайшее будущее не омрачится ни в России, ни у нас здесь, в Америке, никакими серьезными неприятностями. И давайте в конце этого года встретимся вновь, вспомним наши сегодняшние предположения, прогнозы и сопоставим их с тем, что произошло на самом деле.
  
  ИНТЕРВЬЮ Б.САРНОВА
  ("Панорама", июль 2014 г)
  
  У разных писателей разные творческие судьбы. У одних основные достижения относятся к началу жизненного пути, у других пик творчества отодвигается к склону лет.
  Например, М.Горький лучшие вещи написал на взлете своей писательской судьбы, на остальную пришелся "Булычев", "Жизнь Клима Самгина", "Достигаев" и прочая, на мой взгляд, занудная тягомотина. Так же нет уверенности, что и Пушкин с Лермонтовым, прожив дольше своего обидно короткого срока, продолжали бы выдавать шедевры такого же гениального уровня, как в молодости. А вот писателю И.Гончарову успех с "Обломовым" и "Обрывом" пришелся, наоборот, на вторую половину жизни.
  
   Б.М. Сарнов долгие советские десятилетия был известен в основном как литературный критик, и только в последние годы одна за другой стали появляться в печати его замечательные работы, привлекшие широкое внимание в России и за рубежом.
  Уже в ХХI веке были изданы его главные капитальные труды. Среди них увлекательно написанная мемуарная книга "Скуки не было", глубокое литературоведческое исследование "Случай Эренбурга", второе издание замечательных остроумных зарисовок из литературной жизни "Перестаньте удивляться". Особое место в творчестве Б.Сарнова занимало создание уникальной серии из четырех томов "Сталин и писатели", которую, по его словам, он собирался еще продолжать и продолжать. Увы, не получилось.
   Почти все выпущенные Б.Сарновым книги сразу же стали разбираться на журнальные и газетные публикации и очень быстро превратились в библиографическую редкость, в том числе и за пределами России.
  Например, за книгой "Скуки не было" мне пришлось стоять в очереди в головном отделении библиотеки графства Лос Анджелес несколько месяцев, а когда я ее наконец дождался, то по ее изношенности понял, что она побывала далеко не в одной паре рук.
  
   Мое знакомство с Бенедиктом Михайловичем Сарновым долгое время было заочным. Кроме запойного чтения его книг меня связывал с ним в Лос Анджелесе и наш общий друг известный литературный деятель, ветеран твардовского "Нового мира" Лев Левицкий, к сожалению, тоже уже ушедший из жизни. И вот, наконец, в июле 2010 года мы встретились с Б.Сарновым в его московской квартире у метро "Аэропорт". Долго разговаривали, на прощание подарили друг другу свои последние недавно изданные книги.
  В другой раз после долгой интересной беседы мне подумалось, что хорошо было бы и других познакомить с этим незаурядным много знавшим, помнившим и понимавшим человеком. И я не удержался от искушения попросить Бенедикта Михайловича разрешение записать наш разговор в виде некого интервью. Но тогда я что-то замешкался.
  Теперь пришло время его опубликовать.
  
   Г.Разумов. Правильно ли мне представляется, Бенедикт Михайлович, что наиболее важные для вас творческие достижения пришлись на последние 10-15 лет, хотя они, по видимому, и являются итогом предыдущей огромной многолетней работы. Действительно ли в прошлом вы только вынашивали замысел своих нынешних произведений и собирали для них материалы или уже тогда писали, как говорят, "в стол"?
   Б.Сарнов. Конечно, затхлая обстановка официозной литературы советских времен не давала большого простора для творчества. Заниматься лишь одной литературной критикой мне было не очень-то интересно, и я чувствовал, что в той рутине, которой была тогда заполнена моя жизнь, я потеряю всякую квалификацию. Поэтому примерно с 60-х годов прошлого века я начал исподволь собирать материалы и писать то, что мне хотелось. У меня не было надежды на то, что мне удастся тогда это опубликовать и, тем более, издать отдельными книгами. Не было больших иллюзий и на испытание моих произведений временем. Все изменила горбачевская перестройка, окончательно вышли из многолетнего забвения и умолчания книги М. Булгакова, О.Мандельштама, М.Зощенко, А.Платонова.
  Время шло мне навстречу, а я шел на встречу с временем - так я это называю.
  Отсутствие цензуры и запрета на разные острые темы открыло новые возможности публикации ранее неизвестных архивных материалов. Издание книг стало более доступным, а в техническом отношении здорово помогло появление компьютера и интернета, который позволил достаточно быстро делать то, на что раньше приходилось тратить много сил и времени. Представилось возможным оперативно и просто общаться по электронной почте с издателями и редакторами.
  Поэтому, как только пришла новая пора, я сразу же принялся за публикацию своих прежних трудов. Сначала я выпустил такие книги, как "Случай Мандельштама" и "Случай Зощенко", затем наступила очередь и для других.
  Г.Разумов. Мы, люди ХХ века, питомцы советской эпохи, перешагнули порог тысячелетий и попали в новый мир, во многом непохожий на тот, в котором прожили основную часть жизни. Как вы себя чувствуете в новых условиях переоценки ценностей, считаете ли, что ваши произведения, темы которых тоже относятся к тому ушедшему времени, могут быть интересны и полезны нынешнему молодому поколению?
   Б.Сарнов. Переоценка ценностей началась еще в последней четверти прошлого века, когда стали выходить из подполья авторы и литературные произведения, публиковавшиеся раньше лишь в "Самиздате" и в "Тамиздате". Именно тогда появилось осознание того, что истинными ценностями являются книги Платонова и Булгакова, а не Бубеннова и Чаковского. Думаю, что в этом направлении и мои труды не пропали даром, они тоже способствовали процессу всеобщего пересмотра приоритетов. Хочется надеяться, что и в будущем такие вечные ценности, как произведения героев моих книг, окажутся нужными новым поколениям людей.
   Другое дело, переоценка, происшедший в начале 90-х годов, когда согласно старой флотской поговорке пришлось сделать "поворот всем вдруг" на полные 180 градусов. Далеко не весь набор появившихся тогда новых ценностей может быть ныне принят с большим восторгом. Хотя и некоторые плесневелые великодержавные идеи, ныне агрессивно продвигаемые такими авторами, как, например, А.Проханов и А.Дугин, мне тоже совсем не по душе.
   Г.Разумов. В.Аксенов в свое время говорил, что писателю, пишущему на русские темы на русском языке, совсем не обязательно жить в России. Согласны ли вы с этим, и кого из живущих ныне в эмиграции писателей и поэтов вы могли бы отметить?
   Б.Сарнов. Я согласен с мнением В.Аксенова. Настоящий художник, действительно, не живет лишь сиюминутными впечатлениями, он питается опытом всей своей жизни, переживаниями детства, юности, зрелости. Характерен в этом отношении наш современник замечательный писатель и мой друг Фазиль Искандер. Оставаясь почти всю свою жизнь вдали от своей родины, он пишет прекрасные вещи, опирающиеся на его абхазский опыт. Также было и в прошлом. Лучшие свои произведения Бунин, Цветаева, а позже тот же Аксенов и многие другие написали в эмиграции. Блистательный беллетрист Фридрих Горенштейн только один единственный рассказ опубликовал в журнале "Юность", все остальное - за границей. Почти то же самое относится к Довлатову, Борису Хазанову и другим.
   А, если говорить вообще, то где писать и о чем писать, дело сугубо индивидуальное. Вполне уважаем и выбор тех, творчество которых непосредственно связано с местом их сегодняшней жизни. Но никак нельзя согласиться со спущенным сверху порочным ортодоксальным представлением советских времен, особенно рьяно тиражировавшимся так называемыми "почвенниками", что писатель, якобы, "не должен отрываться от родной земли".
   Это явная чушь, что доказывает проза Дины Рубиной, стихи и проза Игоря Губермана и некоторых других видных современных русско-язычных авторов, пишущих вне Российской федерации.
   Г.Разумов. Один из уехавших из России и живущий в США известный поэт Наум Коржавин, кстати, ваш бывший однокурсник по Литинституту, в ряде своих публичных высказываний демонстративно подчеркнул свою приверженность русско-православным ценностям, давно уже пропагандируемым клерикальными представителями российской культуры. Как вы относитесь к сегодняшним апологетам особого, отличного от западного, пути развития России?
   Б.Сарнов. Я всегда был категорически против замшелых представлений о каком-то особом пути развития России, о некой специфической русской духовности, которой на Западе, якобы, нет. На самом деле, Родина, Народ - это своего рода мифологизмы, у которых, на мой взгляд, если и есть прошлое, то нет будущего. Давно уже не существует великой России и ее народ уже не тот. Давно пора отказаться бы от имперских традиций, перестать питаться идеями великодержавности, иллюзиями о выдающейся роли России в мире.
   Мой друг и бывший единомышленник Наум Коржавин (на самом деле, Эма Мандель) в последние годы, к сожалению, очень изменился. Я всегда его знал, как сторонника свободы, либерализма, противника авторитаризма. А теперь мне претит его нынешняя причастность к русскому национализму, его рассуждения о народности и высоком предназначении России. Чем объяснить такое его преображение? Поначалу, как мне кажется, на него в свое время оказал влияние Солженицын с его славянофильскими и народническими идеями. После отъезда в эмиграцию у Коржавина, по видимому, проявился и комплекс покаяния, связанный с тем, что ему не удалось выдержать застойной подцензурной обстановки и пришлось бросить родину. Что сказать по поводу увлечения церковным православием его, еврея по происхождению, и особенно при его такой типичной еврейской внешности?
  Думаю, что это, скорее, увлечение иудо-христианской идеологией, к которой он странным образом приник, отказавшись от марксистко-ленинской.
   Г.Разумов. В предисловии к первой книге серии "Сталин и писатели" указано, что в ваши планы входит рассмотрение судеб не менее 20 писателей, на которых по Вашему выражению "упало чугунное слово вождя". Уже опубликованы сюжеты, связанные с Горьким, Маяковским, Пастернаком, Бедным, Эренбургом, Зощенко, Ахматовой, Булгаковым и другими. Предполагается ли продолжение этого ряда, и не входят ли в него писатели более позднего поколения, например такие, как Окуджава, Бродский, Войнович или еще кто-нибудь?
   Б.Сарнов. Мне удалось из 20 задуманных представить читателю 14 сюжетов. В первом томе серии "Сталин и писатели" было 6 фигур, во втором - 4. Скоро выйдет в свет уже переданный издательству третий том, где рассказывается еще о 4 писателях, имевших контакт с "вождем всех народов". Кроме этого, я планирую рассказать о сталинском влиянии на судьбы Фадеева, Бабеля, Симонова, Кольцова, Эрдмана.
   Писатели последующих времен, в частности, упомянутые вами Окуджава и Бродский в отличие от своих предшественников не сталкивались со Сталиным непосредственно. Однако тяжелое наследие тиранического режима, несомненно, сильно отразилось на их жизни и на их творческом пути. Писать о них пока в мои планы не входит.
   Г.Разумов. Известный крупный американский предприниматель прошлых времен Дэвид Сарнов, отец радиостанции "Свобода" и создатель телевидения (вместе с американским изобретателем русского происхождения Зворыкиным), ваш родственник или только однофамилец?
   Б.Сарнов. Моя фамилия встречается не так уж часто, поэтому, может быть, все Сарновы состоят в каком-то родстве друг с другом. От своего деда я слышал, что некий наш родственник Борух Минскер (как бы, "Борис из Минска") когда-то эмигрировал в США. Возможно, выходцем из этой ветви нашего рода являлся и тот знаменитый Давид Сарнов, который, кстати, известен еще и тем, что первый услышал сигнал бедствия с тонущего "Титаника". О нашей родственной связи меня спрашивают всю мою жизнь, но точно я ответить не могу.
   Г.Разумов. В нынешней России путинский путь развития, как мне представляется, все дальше уводит общество от демократии и свободы. А как вы оцениваете этот период истории современной России? Является ли сегодняшняя авторитарность простым продолжением естественной реакции на ельцинский раздрай 90-х годов или это востребованность российского народа? И подпирается ли пресловутая вертикаль власти, выстроенная Путиным, только горизонталью нефте-газовой трубы или еще и идеологией новой российской великодержавности?
   Б.Сарнов. Та перекройка истории с крахом СССР и социализма был вовсе не "раздрай", как вы говорите, а настоящая революция, передел собственности. Обрушилась гигантская империя, созданная еще Иваном Грозным, Петром и Екатериной. Отпали от России огромные территории - Прибалтика, Средняя Азия. На наших глазах становятся почти врагами Грузия и Украина, Белоруссия далеко не "союзническая", как ее время от времени пытаются представлять. Слава богу, что наша августовская революция 1991 года прошла бескровно, не так, как, например, в распавшейся почти одновременно Югославии. И это, несомненно, благодаря Ельцину, обеспечившему спокойный процесс исчезновения "империи зла". Несмотря на все личные недостатки Бориса Николаевича, мирное развитие эпохальных событий 90-х годов - его большая заслуга.
   Он вовсе не развалил Союз, в чем его часто обвиняют, а только оказался орудием исторического процесса. Почему-то неправильно цитируется и его тогдашняя реплика по поводу разрешения союзным республикам СССР "брать столько суверенитета, сколько они могут проглотить". Именно так он сказал, а не "сколько они хотят", в чем его позже постоянно упрекали разные оппоненты. А это, конечно, не одно и то же.
   Появление авторитаризма Путина было закономерным веянием времени и ответом на запросы общества. Народ устал от перестроек, переделов и захотел стабильности. Новой власти благодаря нефтяному буму удалось поднять уровень жизни и вместе с ним свой собственный рейтинг. Правда, не без сильного телевизионно-газетного пресса. Но маятник истории качнулся в другую сторону, авторитаризм в нынешней России приобрел преступную реваншистскую форму, расцвела тотальная коррупция, воровство, бандитизм. Нынешняя власть губительна для России, ее недальновидная политика грозит стране распадом.
  
  
  
  Глава 3. В ЗВУКАХ МУЗЫКИ
  
  МОЙ СОСЕД О.ЛУНДСТРЕМ
  
  
  Надо признаться, в школьные и студенческие годы мои музыкальные познания, так же, как интересы, находились на круглом нуле, если не на жирном минусе. Таким же было мое музыкальное образование и способности, хотя не могу вспомнить, чтобы лапа какого-то гризли наступила на мой слуховой аппарат.
  Правда, как всякого еврейского мальчика из интеллигентской семьи меня пытались приковать к фортепьянным гаммам. Но из этого ничего не получалось - на клавиши вместо пальцев рук почему-то ложились пальцы ног, да еще и в сандалиях.
  Одним из первых побудок к пробуждению моего музыкального самосознания, кроме обычных патефонных пластинок и радио-тарелки на стене, было знакомство с настоящим западным джазом. И особое влияние на меня оказал оркестр Олега Лундстрема, которого, кажется, я впервые увидел тогда на телевизионном новогоднем "Голубом огоньке".
  Кем был этот седовласый усач с благородной и нерусской забугорной внешностью, этот признанный маэстро, знаменитый король джаза?
  
  То, что "в Китае все люди китайцы, и даже сам император тоже китаец" мне сообщил в детстве добрый дедушка Андерсен. Но всезнающий сказочник тогда еще не знал, что именно в китайском городе Харбине со временем возникнет большая русско-язычная община. Ей принадлежала и семья Леонида Лундстрема - преподавателя коммерческого училища при КВЖД ("Китайско-Восточная Железная Дорога").
  Его музыкально одаренный сын Олег, увлекшись и вдохновясь джазовыми композициями Дюка Эллингтона, организовал молодежный оркестр, который начал с успехом выступать в Харбине, Шанхае и других городах Китая. Вскоре он стал известным биг-бендом, быстро достигшим большой популярности на всем Дальнем Востоке.
  А в 1947 году О.Лундстрем вместе с 19 музыкантами, в надежде на еще более широкое признание, приехал в Советский Союз.
  Однако, увы, тут его ждало серьезное разочарование. Вместо концертов на столичных площадках, допуска к телевидению и радио лундстремовский оркестр загнали куда-то в татарскую Казань и фактически распустили. Там музыканты влачили жалкое существование. Им пришлось пробавляться игрой в захудалых провинциальных театрах, местных клубах, фойе кино, залах ресторанов.
  Только после получения нескольких почетных призов на ряде музыкальных фестивалей джаз-оркестру О.Лундстрема удалось перебраться в Москву.
  О том трудном пути к успеху и славе замечательного джазмена мы узнали от приветливой и приятной собеседницы - его жены Галины Петровны, с которой в течение нескольких лет приятельствовала моя мама.
  
  А случилось это благодаря тому, что в 60-е годы мы оказались с Лундстремами соседями по восьмиэтажному дому на Черкизовской улице московской Переображенки. Я часто встречался с ним у подъезда, когда шел с работы от метро.
  Надо признать, что, если в стекле телевизионного ящика О.Лундстрем, гордо нависавший над пюпитром, смотрелся стройным плечистым великаном, то во дворе нашего дома он выглядел простым несолидным гномиком из мультипликационной "Белоснежки". Правда, этот досадный недочет природы нивелировался роскошной поистине белоснежной шевелюрой и такими же величественными пушистыми усами.
  Он часто встречался мне выходящим из соседнего подъезда с изящной тонкой палкой в руках, которой он скорее форсил, чем на нее опирался. Зажатая между двумя его пальцами, она своим игривым помахиванием больше походила на старинную тросточку, непременный аксессуар пижонов прошлых времен.
  Как-то я подошел к нему, поздоровался, а он, заметив мой любопытный взгляд, обращенный на ту его палку, сначала улыбнулся, а потом хохотнул:
  - Да, лучше, когда палка у тебя стоит горизонтально, а не висит беспомощно и смотрит вниз, служа только опорой, чтоб не грохнуться оземь.
  
   Вскоре получилось так, что и подмосковными дачами мы оказались соседями. Наша была в Загорянке, а Лундстремы летом от городской асфальтовой жары скрывались в рядом расположенной Валентиновке (о ней еще раз - ниже и в гл. 4).
  Там он и скончался в 2005 году.
  
  
  НЕПРЕВЗОЙДЕННЫЙ А.ВЕРТИНСКИЙ
  
  Другого великого оттаивателя наших замороженных душ, леденевших в ледяном погребе советской подцензурной культуры, я увидел на концерте в зале московского театра Миниатюр. Позже в этом помещении, находящемся в начале улицы Горького (ныне, как и в прошлом, Тверской) в непосредственной близости от Кремля расположился нынешний драматический театр им. Ермоловой.
  Я сидел где-то высоко на галерке далеко от сцены, было плохо видно и слышно. Но все равно, удачливый обладатель дефицитного билета на тот аншлаговый концерт, я счастливо балдел, млея от сто раз проигранных скрипучими патефонами песенных миниатюр А.Вертинского.
  В то время еще никому не приходило в голову именовать такие музыкальные произведения какими-нибудь городскими шансонами или бардовскими песнями, даже не называли их городскими романсами.
  Этого и не требовалось, хватало того, что они были просто песнями Александра Вертинского. И так же, как через много лет из открытых окон по всей стране зазвучит хрипловатый голос В.Высоцкого, так теперь, в конце 50-х, повсюду слышался красивый с картавинкой баритон Вертинского. Среди тогдашней более не менее просвещенной публики мало кого можно было найти, кто почти без ошибок не спел бы "Банановый лимонный Сингапур", "Доченек", "Обезьянку Чарли", "Ваши пальцы пахнут ладаном", "Чужих городов" или еще что-нибудь из вертинского репертуара.
  И вот теперь (какой подарок судьбы!) уже не с пластмассовых кругляшек, а наяву, вживую, я мог насладиться непревзойденным искусством этого удивительного мастера. А ведь пел Вертинский блестяще и совершенно необычно, на сцене держался очень артистично и совсем не так, как даже самые популярные тогда исполнители советских песен. То было незабываемое зрелище, куда до него и нынешним подплясывающим и кривляющимся звездам эстрады.
  Больше всего меня потрясали его руки. Они жили своей отдельной от его тела жизнью. Фигура певца оставалась почти неподвижной, а тонкие длинные пальцы как будто танцевали на балетных пуантах - они вертели фуэте, па де де и па де труа, отбивали чечетку, крутились в вальсе, изгибались в танго. При этом, и его бледное аристократическое лицо с остатками волос на лысеющей голове оставалось серьезным, этаким замкнутым. И эта неулыбчивость, как не странно, лишь подчеркивала и оттеняла искусность игры голоса Вертинского.
  
  Сидя в тот вечер на жесткой скамье театрального амфитеатра, я вспомнил не менее знаменательное, но совсем не оцененное тогда мною событие, случившееся лет за десять до этого. Мы ехали с мамой к родственникам в послевоенном поезде "Москва-Одесса".
  За окном сиял солнечный июньский день, и мы, стоя в проходе у вагонного окна, любовались пробегавшими мимо сосновыми борами и березовыми перелесками.
   Из соседнего купе вышел высокий чуть сутуловатый мужчина в длинном черном вельветовом халате. Он сначала постоял немного рядом у окна, потом, не отрывая глаз от мамы, обратился к ней с игривой улыбкой:
   - Вряд ли я сильно ошибусь, если предположу, что в отличие от меня, вы не обременены гастрольной поездкой.
   Мама что-то ему ответила, и у них завязалась оживленная беседа о вышедших недавно на экран трофейных немецких и голливудских фильмах. Мне очень быстро стало это не интересно, тем более, что на меня никто не обращал внимание. Я заскучал и ушел дочитывать своего "Айвенго".
   Не помню сколько времени, хотя мне показалось, досадно долго, моя мамаша любезничала с тем незнакомцем, но, когда оживленная раскрасневшаяся вернулась в купе, то с неприятным мне воодушевлением объяснила:
   - Ты даже не можешь себе представить, с кем я только что познакомилась. Это же знаменитый артист Александр Вертинский, он меня даже пригласил зайти к нему в купе отметить недавнее его представление к Сталинской премии.
   - Я надеюсь, ты отказалась? - спросил я с тревогой.
   - Конечно, - успокоила меня мама.
   ...А ведь совершенно напрасно, подумал бы я сегодня.
  
  БЕЛОСНЕЖНЫЙ Э.РОЗНЕР И ТЕМНОСЕРЫЙ Л.ОЛАХ
  
  В тот предвечерний час мы с моим другом Гариком Шафераном сидели в недавно открывшемся на улице Горького Коктейль-холе и цедили дешевенькую кровавую мери, большего, увы, нам дырявые карманы не позволяли. А рядом за соседним столиком в изрядном поддатии трудился над бутылкой трехзвездочного армянского какой-то мужчина средних лет. Гарик скосил на него взгляд и произнес задумчиво:
   - А что, если попробовать нам подрасколоть этого чувака?
   Он с ним переглянулся и, смело признав во встречной улыбке одобрение, мгновенно к нему пересел. Не знаю, о чем они говорили, но минут через 10 я тоже был подключен к конечной фазе опустошения коньячного пузана. Оказалось, мужичок был приезжим, он только что прибыл из стремительно восходящего тогда на нефти, как на дрожжах, тюменского Сургута.
   Путем нехитрых разговорных приемов мы быстро прояснили обстановку, убедившись в правильности своих подозрений на то, что будущая нефтяная столица страны небедно упаковывает деньжатами своих командировочных, потянувшихся в Москву за буровыми станками, трубами и самосвалами.
  Еще раз порадовавшись одному из этих приятных завоеваний победившего социализма, мы сначала осторожно, намеками, а потом все более доходчиво стали объяснять сибиряку, как ему повезло, что именно сегодня состоится концерт великого Эди Рознера.
   - Понял, - наконец промычал нетрезвеющий нефтяник. - Берем тачку, едем в Эрмитаж.
   Через полчаса, схватив у театрального барыги три дорогущих билета, мы уже сидели в партере рядом с нашим меценатом, сладко посапывавшим под джазовые ритмы.
   Вот как иногда бывали полезны вторичные попутные эффекты российского коньячно-водочного подпития, финансово подкрепленные тогдашним бурным ростом нефтяной индустрии.
  
   К имени Эди Рознер мы относились не менее трепетно, чем к Глену Миллеру, Бенни Гудману, Дюку Элингтону. А когда на моей радиоле начинала крутиться пластинка с "Может быть", "Прощай любовь", с рознеровскими джазовыми вариациями, я думал: вот он наш свой русский белый Луи Армстронг, да еще и еврей. К сожалению, его самого услышал я и увидел только в тот самый единственный раз.
   Театр Эрмитаж был полон, прорвавшиеся в зал безбилетники сидели на ступеньках, стояли в проходах. Как же элегантен был Рознер, одетый в светлый кремовый двубортный костюм с большими черными пуговицами. На его белоснежной сорочке изящно чернел узко завязанный галстук, а недостачу волос на лысеющей голове восполняли небольшие усы, тоже угольного колера.
   Маэстро, стоя вполоборота к своим музыкантам, отщелкал пальцами "три-два-один", и его золотая труба, сопровождаемая скрипкой, саксом, тромбоном, вдруг выдала такой роскошный свинг, которого я давно нигде не слышал. Это была совершенно изумительная джазовая музыка, исполнявшаяся поистине виртуозными инструменталистами.
   Потом застучал степ, и на сцене в плотно прилегавших к телу черных костюмах с блестящими лацканами и чаплинскими котелками на головах появились великолепные матера чечетки братья Гусаковы. От их быстрого каскадного танца тоже невозможно было оторвать ни глаз, ни ушей, их выступление завораживало и вызывало шквал аплодисментов.
   А вот увидеть других знаменитых, которые в разное время принимали участие в концертах Э.Рознера (блестящий конферансье Михаил Гаркави, прекрасная эстрадная певица Майя Кристалинская и другие) мне не довелось. Да и в вихрастом пареньке, сидевшим в тот вечер за белым концертным роялем, я, конечно, не мог разглядеть будущего именитого композитора-песенника Давида Тухманова.
   Слишком часто по-свински несправедливо, ведет себя злонравная гадостная судьба - вовсе она не индейка, как ее называют, а клыкастый вепрь. В отличие от своего удачливого коллеги и соплеменника Леонида Утесова, обласканного жизнью со всех сторон, судьба не менее талантливого Эди Рознера сложилась куда печальнее.
  Почти 10 лет он провел в сталинских лагерях, а потом два раза в течение многих лет его имя вообще вычеркивалось из упоминания. Удивляться этому не приходится - что в тот ледниковый период СССР могло светить польскому еврею, родившемуся в Берлине, да еще обладавшему совсем непростым характером и таким одиозным именем, как Адольф?
  
  * * *
  Другой наш джазовый кумир советских времен виртуозный джазмен ударник Лаци Олах внешне выглядел прямо противоположно стройному импозантному Рознеру. Это был невысокий коротконогий и полный телом очкарик, одевавшийся не то что просто и скромно, а неряшливо и бедно. Казалось, натянутый на него мятый трудно сходившийся на животе темно-серый пиджак, он взял поносить у какого-то тимуровца из 8-го "Б" класса.
   Таким я увидел Л.Олаха в вестибюле кинотеатра Художественный, куда мы специально приехали послушать этого в буквальном и переносном смысле гремевшего на всю Москву ударника. Лишь позже он стал знаменитым бенд-лидером в ресторане Аврора, переименованном потом в Будапешт. А тогда, как и многие другие талантливые музыканты-эстрадники, Олах вместе с небольшим оркестром предварял в столичном кинотеатре Художественном показ разных "Кубанских казаков", "Сказание о земле сибирской" и прочей советской киношной тягомотины.
   Я с приятелем немного припозднился, и, когда, купив билеты, вошел в кинотеатр, предбанник-фойе кинозала оказался полностью забитым, все места были заняты, стульев не хватало, и народ толпился в проходах. Мы все-таки как-то бочком-бочком протырились поближе к эстраде и замерли в ожидании.
   И вот взметнулся вверх фонтан джазовой полиритмии. Запела скрипка, воспарил кларнет, загудел саксофон, зарокотал контрабас. Их поддержал взорвавшийся шрапнелью набор ударных инструментов. За барабанами том-томами, тарелками-крэшами на простой деревянной табуретке с милой застенчивой улыбкой почти неподвижно сидел Л.Олах, и, казалось, его глаза спят за толстыми стеклами очков в круглой черной оправе.
   И вдруг все переменилось. Барабаны застучали громче, сильнее, чаще, звонко затарахтели тарелки. На сцене теперь был уже совсем другой человек - живой, подвижный, быстрый. Барабанные палочки тоже ожили, завертелись, закрутились.
  Неожиданно Олах подбросил одну из них, она взлетела до самого потолка, стукнулась об него, оттолкнулась, полетела вниз и точно упала на ладонь барабанщика. Зал взорвался бурными аплодисментами, счастливые обладатели стульев резво с них повскакали.
   Потом Олах стал подкидывать вверх обе палочки поочередно, успевая при этом вовремя ударять ими то по одному, то по другому барабану, то по той или по другой тарелке. Верхом его жонглерского искусства было подбрасывание палочек из-за спины. Они также высоко взмывали к потолку, делали там какие-то немыслимые вращательные танцевальные движения, потом в вертолетном полете опускались, и почти у самого пола метко перехватывались ловкими пальцами Л.Олаха. Публика была в экстазе, отовсюду неслись крики "Браво! Браво!".
   Это, действительно, было здорово, виртуозно, незабываемо.
  
  
  У КОМПОЗИТОРА А.ОСТРОВСКОГО
  
  
   Приобщению к джазовым роскошествам 50-60-х годов я обязан своему доброму приятелю известному поэту-песеннику Игорю Шаферану (см. гл. 2). Именно с его подачи я последовательно обзаводился все более и более продвинутыми пленочными магами. Сначала он помог мне раздобыть громоздкий еще ламповый "Днепр", потом уже пошли прибалтийские "Эльфа", "Гинтарис", дву--дорожные "Мрия" и "Чайка".
  Благодаря им я и проникся преступной страстью к свингу, диксиленду, буги-вуги, рок-н-роллу и прочим идеологическим поп-музыкальным бомбам-зажигалкам американского империализма, забрасываемым советской молодежи через узкую радио-щель в железном занавесе.
  Несмотря на всяческие запреты, крутить забугорный джаз было настоящим праздником богов. И мы на тесных кухнях хрущевок, на чердаках подмосковных дач и утоптанных лесных полянках самозабвенно предавались "музыке толстых". Портило удовольствие только одно - противная необходимость соединения и склеивания вечно рвавшихся тонких магнитофонных пленок.
  
  Однако было бы преступной неблагодарностью к воспитавшей нас в народническом духе великой стране СССР сказать, что в своей молодежной компашке мы полностью пренебрегали родным российским фольклором. В угоду загнивавшему Западу мы этого не могли допустить.
  Ярким примером того было многолетнее увлечение Шаферана собиранием русских городских и деревенских частушек. Он знал их бесчисленное количество, в основном, конечно, веселых, озорных, чаще всего скабрезных, непечатных, матерных. И Шаферан не только частушки собирал, но тщательно их изучал, классифицировал - раскладывал по полочкам.
   Не могу удержаться, чтобы не привести здесь хотя бы те из его коллекции, которые вот уже более полувека крепко привязаны узелками памяти к ушедшим временам той далекой нашей беспечной молодости.
  
  НЕВИННЫЕ
  Я на лавочке сижу,
  Мои слезы капают,
  Парни замуж не берут -
  Только лапают.
  * * *
  На дворе стоит кровать,
  У кровати липа,
  Папа с мамой на кровати
  Делают Филипа.
  
  ЦЕЛИННЫЕ
  Пишет внучка письмецо
  Бабушке Аленке:
  Мы подняли целину -
  Присылай пеленки.
  * * *
  У меня на целине
  Травка шелковиста,
  Никому не дам пахать,
  Кроме тракториста.
  
  ПОЛИТИЧЕСКИЕ
  Хрущев яблони да вишни
  Стал налогом облагать
  Я весь сад извел под корень,
  Теперь негде и поссать.
  * * *
  Полюбила я Никиту,
  Вышла замуж за него,
  Оказалось, вместо члена
  Кукуруза у него
  * * *
  Прощай скука, прощай грусть,
  Я на Фурцевой женюсь,
  Буду тискать сиськи я
  Самые марксистские.
  * * *
  Будет водка семь иль восемь,
  Все равно мы пить не бросим
  Рапортуем Ильичу:
  Нам и десять по плечу.
  * * *
  Ой, ты, Ваня, милый Ваня,
  Слышишь - ножик точится,
  Сделай, Ваня, обрезанье,
  Мне в Израиль хочется.
  
  СКАБРЕЗНЫЕ
  Говорила бабка деду:
  Я в Америку поеду.
  Что ты, старая п...а,
  Туда не ходють поезда.
  * * *
  Ой, девчата, поглядите,
  Что на свете деется:
  Бабка едет без билета,
  На п...у надеется.
  * * *
  Дело к вечеру идет,
  Ветка к ветке клонится,
  Парень девушку е...т,
  Говорит - знакомится,
  * * *
  Привязали Дуню к дубу,
  Все е...т, а я -
  Не буду.
  
   Какое отношение частушки И.Шаферана имеют к нашему увлечению джазом? Сейчас расскажу. Взял он меня однажды в гости к своему покровителю замечательному композитору А.Островскому, автору знаменитых песен "Пусть всегда будет солнце", "Спят усталые игрушки", "Старый парк", "А у нас во дворе" и десятков других.
   Мы приехали вечером в его большую квартиру в Фурманном переулке и, когда Игорь напел ему несколько своих частушек, Аркадий Ильич сел за рояль и с удивительной лихостью сыграл их в джазовой аранжировке. С неожиданно молодым азартом биг-бендовского лабуха он насладил нас импровизациями в разных стилях классического джаза.
   И как же по новому, необычно и современно зазвучали, казалось бы, такие простецкие русские частушки. Свинговые ритмы удачно совместились с рубленными частушечными строфами, которые теперь воспринимались совсем иначе, чем раньше. Они стали четче и богаче, несмотря на их фольклорную незамысловатость.
   А ритмы были такими заводными, что трудно было усидеть на стуле. Хотелось вскочить, запрыгать, застучать каблуками, но, конечно, такому беспутству обстановка не соответствовала. И я напряг всю свою волю, чтобы удержать ноги в покое.
   Когда, выйдя от Островского, мы сели с Шафераном в метро, я сказал с восторгом:
  - Как здорово, что этот признанный советский композитор владеет полузапрещенным американецким би-бопом и эйсидом.
  - Не удивляйся, - объяснил Игорь, - он же много лет, кажется, всю войну и после, работал пианистом-аккордионистом в джазе Л.Утесова. Так что здесь все схвачено, будь спок. За Аркадия Ильича волноваться не надо.
  
  МОЙ ДАЧНЫЙ СОСЕД А.МАКАРЕВИЧ
  
  В конце 70-х и начале 80-х годов рядом с нашей дачной Загорянкой в Валентиновке, где давно уже стояли загородные дома "великих стариков" Художественного и Малого театров, стали обустраивать свои загородные дома и музыкально-театральные знаменитости нового поколения. Одной из них был тогда еще только начинавший, но подававший надежды рок-музыкант, поэт, композитор, бард Андрей Макаревич.
  Мы частенько подходили к его садовому участку, обнесенному высоким забором, за которым дома видно не было. Зато открытой взору посторонних оставалась высившаяся над основной крышей большая широко остекленная мансарда.
  На ней нередко появлялся сам хозяин, играющий на компакт-пианоле или бренчащий на входившей тогда в моду электрогитаре. Небольшими группами со своими друзьями и окрестными соседями мы замирали возле дачи Макаревича, слушая его песни и музыкальные импровизации. Нередко ему аплодировали.
  
  Надо признаться, я никогда не был фанатом рок-музыки, меня по старинке влекло к традиционному джазу (см. выше) и к мировой классике, которая с возрастом стала для меня наиболее предпочтительной.
  Наверно, поэтому я в дальнейшем не очень внимательно следил за успехами А.Макаревича и его "Машины времени", которая со временем приобретала все большую популярность.
  Однако, уже живя в Америке, я как-то вечером бегло прокручивал в телевизоре российские каналы, и вдруг в стекле мелькнула картинка с А.Макаревичем и его музыкантами. Я перестал нажимать кнопки на пульте и с вниманием приник к экрану.
  Оторваться уже не мог в течение долгого времени, и чуть не описался - не хотелось отходить. То, что я увидел и услышал, было великолепно - прекрасная стильная музыка, замечательные талантливо сложенные слова, блестящая высокопрофессиональная инструментовка. Какой же я был дурак, подумал я, что столько лет лишал себя такого удовольствия.
  
  Лицом к лицу с А.Макаревичем мы повстречались только через много лет в фойе ЦДЛ на юбилее В.Войновича (см. выше, гл.2). Он стоял возле висевшего на стене цветастого плаката и цедил светлое винцо из прозрачного пластикового стаканчика. Я набрался смелости и к нему подошел.
  - Мы не знакомы, - сказал я, - но в далекой подмосковной молодости мы с ребятами слушали ваши композиции, стоя под забором дачи в Валентиновке.
  - Бесплатно, так сказать, на халяву, - засмеялся Макаревич, - но, что интересно, я это тоже хорошо помню. Я тогда очень для вас старался, польщенный, что вот и у меня, никому еще не известного, уже есть своя аудитория. И особенно возгордился, когда вы мне захлопали.
  - Вы еще там живете? - спросил я, давно уже потерявший свою загородную недвижимость.
  - Ну, что вы, много лет уже нет той валентиновской дачи, как и тех далеких молодых годов. Увы, и ах.
  Мы еще немного поговорили о чем-то разном, потом Макаревича от меня отвлек какой-то крупный мужчина с красной бабочкой на толстой шее, после чего мы попрощались и больше пока нигде не встречались.
  
  
  А.ГОРОДНИЦКИЙ - БАРД ИЛИ УЧЕНЫЙ?
  
   Моя связь с А.Городницким, как и у большинства его поклонников, долгие годы была полной удаленкой, то есть, бытовым наслаждением его "Атлантами", "Над Канадой", "У Геркулесовых столбов" и другими замечательными песнями. Мы горланили их под бренчанье хриплых семиструнок у походных костров и палаток-брезентух. И взапой орали на тесных кухнях панельных хрущевок.
  И так же, как когда-то самиздатовские ротопринты В.Высоцкого, мы неожиданно для себя открывали начавшие публиковаться сначала из-под полы прекрасные стихи А.Городницкого, которые и без музыки звучали великолепно.
  
   А впервые я увидел его в зале заседаний Ученого Совета "Института Океанологии", где он работал, и куда я пришел однажды на защиту кандидатской диссертации нашего сотрудника. Ее темой были морские донные отложения, которые Городницкого, повидимому, мало интересовали. Поэтому, хотя он и был членом Совета, но заметно скучал и часто отлучался. И на традиционный послезащитный банкет, несмотря на персональное приглашение, тоже не пришел.
  
   Надо сказать, что в кругу моих коллег, работников прикладной науки, отношение к научной деятельности А.Городницкого было, мягко говоря, ироническим. Впрочем, как и вообще к советской фундаментальной науке о Земле, которая им представлялась переливанием из пустого в порожнее.
   Такой, например, была шедшая в то время полемика между мобилистами, сторонниками терии тектоники плит, и фиксистами, поклонниками приоритета вертикальных колебаний земной коры. В традициях тогдашней академической науки была и работа А.Городницкого по составлению вместе с Л.Зоненштайном комплекта палеогеодинамичских карт океанов и континентов. Никакого практического значения, казалось, эти карты не имеют.
   Думаю однако, что предвзятое отношение некоторых моих ученых коллег (особенно соплеменников) к А.Городницкому, кроме объективной, имела и субъективную причину, а точнее - элементарную зависть. Дело в том, что ему, чистокровному еврею, стал тогда почему-то приоткрываться пресловутый железный занавес, совершенно непроницаемый почти для всех "инвалидов 5-го пункта".
  Как это удалось Александру Моисеевичу, спрашивали ревнивые интересанты, чуть ли не с 1961 года столько лет подряд ездить в загранку? Причем, не в жестких вагонах железной дороги и не в душных салонах автобусов, а на режимных судах военно-гидрографической службы Минобороны СССР. А позже еще и плавать на научно-исследовательских кораблях Академии наук, побывать в Австралии, Антарктиде, на Азорских и Канарских островах. Наверняка, не обошлось, шептали злые языки, без покровителей с Лубянки.
  Помню, например, сидели мы как-то с одним моим приятелем в забегаловке на Арбате и попивали из граненных кружек разливное Жигулевское, заедая его солеными сухариками.
  - Ты слышал, - сказал тот. - Теперь Городницкий и в Канаду смотался. Даже на батискафе в Пасифик погружался. Как это ему все удается?
  - Ничего удивительного, - объяснил я, - он ведь плавает на кораблях, принадлежащих их институту. Думаю, его берут на борт "евреем при губернаторе". Кто-то должен же науку демонстрировать.
  - Неужели, - усмехнулся приятель, - и на военно-учебный "Крузерштейн" Моисеич просто так попал? Шутить изволишь.
  
  Прошел не один десяток лет, пока не только я увидел знаменитого барда, но и он меня. Это случилось уже во 2-м десятилетии нового века, когда Городницкий приехал в Лос Анджелес со своим документальным фильмом "В поисках идиша". О его выступлении в Еврейском общинном центре (так называемой "Джуйке") мне сообщил мой знакомый, у дочери которой остановился Городницкий со своей помощницей (и пассией?) Наташей Касперович.
  Будучи профессиональным кинорежиссером, она объездила с ним полмира и помогла сделать более 30 интересных географо-поэтических лент, которые я позже с удовольствием посмотрел.
  Я приехал в Джуйку на Wilshire бульвар за четверть часа до начала выступления Городницкого. Он сидел в стороне от неспешно собиравшейся публики, это позволило мне подойти к нему и представиться.
  - Признаюсь, - ответил он, - я, действительно, не помню той давней кандидатской защиты, но с вашим ПНИИИС"ом неоднократно дела имел.
  Я вручил Городницкому свою "Атлантиду Земли и моря" и предложил сделать для российского телевидения сюжет об Атлантиде.
  - Неплохая идея, - одобрил он, - я ведь тоже этим занимался, даже в Атлантике на подводной горе Ампер затонувшие руины искал. Так что поставить на ТВ эту тему было бы хорошо. Хотя трудно. Но попробовать можно. А за эту книгу большое спасибо.
  Он дал мне свой московский телефон, просил обязательно звонить и поспешил к кинопроектору - зал уже был полон.
  Через пару дней мобильник загудел голосом моего знакомого Толи Рыжикова из Пало Алто.
  - Я и не знал, что ты так здорово пишешь, - сказал он, - молодец, твою книжку про Атлантиду с удовольствием читаю.
  - Когда ты ее от меня получил? - удивился я.
  - Никогда ты мне, увы, ничего не дарил, - услышал я ответ, - мне ее мой одноклассник Алик Городницкий оставил. Он у меня пару дней пожил, пока в Стенфорде выступал.
  "Вот так да, - положив трубку, огорчился я, - значит, он просто из вежливости пообещал мне что-то сделать, на самом деле, и не собирался". Но вслед за этим стал себя утешать: "нет, наверно, он мою книгу просмотрел, а затем Толику оставил, чтобы не тащить лишний багаж".
  Однако первая догадка оказалась более верной. Сколько я потом, приехав в Москву, не звонил Городницкому, он неизменно говорил мне: "Надо подождать, пока не время".
  Так это время до сих пор и не подошло. Больше я ему не звонил...
  
  
  ИНТЕРВЬЮ С М.ДУНАЕВСКИМ
  ("Панорама", май 2000г)
  
   Есть имена, при звучании которых увлажняются глаза, и память уносит нас в даль времен. Утесов, Шульженко, Вертинский, Блантер, Дунаевский... Сколько раз в часы радости и веселья, в минуты горести и печали мы пели милые сердцу песни, напевали с детства близкие родные незабываемые мелодии.
   Старое расхожее утверждение, что природа, якобы, отдыхает на детях знаменитых людей, блестяще опровергается примером Дюма-сына, Константина Райкина, многих других "вертикальных" пар и целых потомств, династий и, в частности, Максима Дунаевского. Он - известный композитор, написавший музыку к более 60 замечательным фильмам, создатель 20 мюзиклов, поставленных на многих российских и зарубежных сценах, автор множества прекрасных песен, остающихся всегда популярными.
   Помню, я был приятно удивлен, когда в маленьком французском городке на Луаре услышал, как три молодых француза на буйном рождественском застолье вдруг запели под гитару "Пора-пора-порадуемся на своем веку..." В другой раз в США где-то на окраине Нью-Йорка в черном районе Роквэй из открытого окна какого-то дома донеслось "Ну, что сказать, ну, что сказать..."
  
   Мы не были знакомы раньше, и я, в тот день приглашенный в "Панораму", ожидал увидеть маститого деятеля искусств, важного представителя шоу-бизнеса, прибывшего из обанкротившейся страны делать деньги в мире победившего капитализма. Но в редакции газеты появился стройный подтянутый просто одетый мужчина с интеллигентным еврейским лицом и живыми веселыми глазами.
  Нам для беседы отвели небольшую комнату, где, кроме нас двоих, время от времени появлялся занятый выпуском очередного номера газеты ее главный редактор Александр Половец.
  
   А.Половец. Мы рады приветствовать тебя, Макс, в нашей редакции. Прошло немало лет после предыдущей беседы, давно уже пора обсудить с тобой сегодняшние проблемы, услышать твое мнение о состоянии музыкальной культуры России, твои прогнозы на будущее.
   Г.Разумов. Вы хорошо известны не только, как композитор, но и как дирижер и пианист, много работали в России и отлично знаете ее музыкальную жизнь изнутри. Считаете ли вы, что там закончился совсем тот многолетний период высокого подъема песенной культуры, одним из главных выразителей которой был ваш отец, выдающийся советский композитор Исаак Дунаевский.
   М.Дунаевский. Недавно я побывал в Москве, где отмечался 100-летний юбилей моего отца. Я думал это будет дежурное мероприятие, как неоднократно бывало на нашей родине. Однако я встретил десятки людей, которые с большим энтузиазмом, ничего не подгоняя под юбилей, делали прекрасные ежедневные передачи для телевидения, готовили большие концертные программы. Оказалось, что это был праздник не только для старшего поколения, которое с 30-х годов носит в сердце старые мелодии. Я видел на концертах массу людей среднего и молодого возраста, они бурно аплодировали песням, симфонической музыке Исаака Дунаевского. Я понял, что в народе жива тяга к яркой талантливой музыке, жива память сердца. И на ваш вопрос можно ответить с оптимизмом: да, еще не все потеряно, люди с удовольствием слушают хорошую музыку. Но, увы, есть и те, кто сегодня создают вещи, которые мы по праву называем пошлостью и примитивностью, навязывают публике свои вкусы и понятия. В своей жизни я неоднократно сталкивался с этим и раньше - десять, двадцать лет назад. И, когда некоторые молодые продюсеры и менеджеры говорят мне, что народу нужен примитив, я недоуменно пожимаю плечами.
   Конечно, рынок был всегда, пусть не капиталистический, а социалистический. Я написал несколько десятков шлягеров, их пел народ, они были популярны, я выступаю с ними до сих пор, и публика аплодирует и поет вместе со мной. Однако эти песни не были примитивны, хотя они достаточно просты, понятны и легко запоминаются. Не были примитивны и песни Исаака Дунаевского, наоборот, если их разобрать, сделать анализ музыкальной формы, окажется, что они достаточно сложны и вместе с тем очень доступны, естественны, искренни. И они абсолютно точно соответствовали высокому техническому уровню музыкальной культуры того времени. Его мы сегодня и стараемся достичь.
   Г.Разумов. Не знаю, как назвать тот "рынок", который захватил все области российской жизни. Наверно, и на название "капиталистический" он не очень-то тянет. Но то, что происходит, например, с массовой литературой, а эта область мне более знакома, вызывает большое сожаление. Вы взгляните, какие книги лежат сегодня на прилавках книжных магазинов, на уличных лавках, лотках и развалах - сплошная чернуха, секс, дешевая детективщина. Может быть, я ошибаюсь, но и на эстраде происходит то же самое: послушать только, что поют Киркоров, Распутина, Алегрова и другие, менее одаренные исполнители. А этот сегодняшний психоз с башкирской баскетболисткой Земфирой Рамзановой, собирающей многотысячные аудитории фанатов? Конечно, я понимаю, есть массовая культура, и есть элитарная. Но ведь то, что делали вы и ваш отец удовлетворяло хотя разным, но хорошим вкусам, и по праву принадлежало и простым, и музыкально подготовленным слушателям. Неужели все это безвозвратно ушло в прошлое?
   М.Дунаевский. Взлет российской (советской) песенной культуры фактически закончился к концу 80-х годов. Девяностые в этом смысле можно считать потерянными, так как до них еще действовали такие классики советской песни, как Фрадкин, Зацепин, Тухманов, Журбин, Антонов, ваш покорный слуга и другие. А потом начались все эти революционные передвиги, и на поверхности осталась вся та пена, о которой вы говорите. Кроме того, Журбин уехал в Америку, я, как видите, тоже в основном живу здесь, в Лос Анджелесе, Тухманов - в Германию. Я не хочу сказать, что без нас все остановилось. Но так уж получилось...
   Г.Разумов. В России в те годы еще оставалось немало хороших композиторов-песенников, например, мой знакомый Марк Минков и многие другие. Да и уехавшие, в том числе и Вы, не сидели сложа руки, и создали немало хороших произведений. И все же, действительно, печально, что это не стало продолжением того блестящего периода истории русской музыкальной культуры, о котором мы вспоминаем ныне с такой ностальгией и такой гордостью.
   М.Дунаевский. Я думаю, в истории любого народа. как и в его искусстве, случаются взлеты и падения, и никакого здесь пессимизма быть не может. Искусство не умирает, я уверен, что рано или поздно подъем начнется снова, но будет это в 2025 или 3000 году, мы не знаем. Точно также, кстати, никто не мог предвидеть взлет песенного творчества в 30-е годы ХХ века.
   А он произошел вследствие долгого накопления огромного пласта русской песенной культуры в соединении с достижениями Запада. И нашлось два-три талантливых композитора, таких, как Дунаевский, Блантер, Соловьев-Седой, которые синтезировали эти два искусства.
  Наверно, через какой-то промежуток времени в России снова найдутся такие же незаурядные люди, я бы даже сказал сумасшедшие, и тоже что-то синтезируют , пробьют дорогу к чему-то новому, необычному, талантливому, великому.
   Г.Разумов. Наверно, в основе этого нового взлета музыкальной культуры будут и достижения сегодняшнего музыкального песенного творчества. Если только под ними не понимать всеобщее увлечение световыми, шумовыми и танцевальными эффектами, за которыми часто теряется сама песня, ее мелодия, ее текст. Нередко смотришь на эстрадного певца и удивляешься: все у него, вроде бы, есть, а вот самой песни и нет. Может быть, это вообще совсем другой жанр, другое искусство?
   М.Дунаевский. Россию вряд ли стоит принимать во внимание - то, что там происходит, не имеет ничего общего с процессом развития в других странах, особенно в США. Пожалуй. единственным по настоящему самобытным русским явлением можно было бы считать этакий локальный фольклор - частушки. Но они никогда не станут интернациональным жанром, не станут почвой для возрождения песни. Хотя они нередко становятся основой талантливых произведений, например, Щедрина, но то - его ирония, фокус, игра.
  Точно так же, как в свое время не стали международным явлением песни Вертинского, Лещенко, русский городской романс. А вот песенное искусство, о котором мы говорили, например, песни И.Дунаевского, получили международное признание. Его фильмы, скажем, "Веселые ребята", с триумфом прошли по Америке, получили "Пальмовую ветвь" в Венеции, были награждены и другими премиями.
   Однако большинство песен наших композиторов того времени, к сожалению, не были интегрированы в международный процесс из-за железного занавеса; он, кстати, помешал и тому, что Орлова, Утесов, да и Дунаевский не стали звездами международного класса. Потом начался разрушительный процесс, который приостановил подъем песенного творчества 70-80-х годов, но все равно на международную арену наша песня так и не вышла.
   Что касается европейской и американской популярной музыки и вообще массовой культуры, то ее мировые центры заметны в Англии и Германии (Берлине). Франция и Италия стоят несколько особняком, там больше культивируется своя национальная музыка, хотя отдельные исполнители становятся достоянием всего мира. Правда, нельзя не заметить, что английский и германский центры в достаточной степени американизированы по музыкальному и текстовому языку.
   Г.Разумов. Еще с советских времен существует представление, что в мире господствует монополия американского джаза и поп-музыки, а все остальное принадлежит национальным культурам разных народов, в том числе, фольклору. Но мне кажется, дело обстоит значительно сложнее, и то, что у нас принято считать американской массовой культурой, вбирает в себя и подпитывается французскими, итальянскими, русскими и многими другими источниками. Хотя, конечно, как английский язык стал мировым "эсперанто", а доллар - мировой валютой, так и американское искусство овладело вкусами и интересами людей во всем мире.
   М.Дунаевский. Раньше трудно было что-либо проанализировать и представить. Это мы сегодня разговариваем с вами в Лос Анджелесе, а завтра можем быть в Париже или Лондоне, увидеть изнутри, как все происходит, послушать радио, встретиться с людьми.
   Г.Разумов. И заниматься шоу-бизнесом. Кстати, где этот вид деятельности по вашему более стабилен? И возможен ли он вообще в России?
   М Дунаевский. Обязательным условием любого шоу-бизнеса должна быть удовлетворенность всех, кто в нем участвует, в том числе производителей, посредников и потребителей. А в России эта цепь оказалась разорванной, так как потребитель не способен платить, и производитель вынужден выдавать самую дешевую продукцию. Получается, что такой бизнес хромает сразу на обе ноги, страдает и потребитель и производитель.
   Г.Разумов. Но здесь, очевидно, тоже есть свои трудности, и вы не можете с ними не сталкиваться.
   М.Дунаевский. Эти трудности обычно сопровождают любой бизнес, который надо вести по правилам, ведь здесь, на Западе, они давно существуют. Это строгие правила, определяемые чуть ли не математическими формулами, в том числе и с помощью компьютерных программ. И если в этом вопросе допустить какую-либо ошибку, сразу же наступает расплата. Нужно все делать по правилам - это главный вывод, который я сделал для себя, находясь в Америке.
   Г.Разумов. Все же, на какую публику должен рассчитывать бизнес, в основе которого лежат российские традиции, кто его потенциальный потребитель? Тот ли бывший советский человек, что воспитан на музыке Дунаевского и привык к такого рода театральным представлениям, как оперетта? Или он должен быть ориентирован на американский рынок, на молодых людей, не обремененных опытом прошлого?
   М.Дунаевский. Вы задали очень важный и совсем непростой вопрос. Действительно, на какую публику работать российским предпринимателям, решившим вступить на тернистый путь шоу-бизнеса в США - ограничить себя каким-то кругом зрителей? Нет, я считаю большой ошибкой многих проектов в области культуры, если они ориентированы только на определенную диаспору (правда, это не касается газет, которые не могут быть многоязычными). Любые виды искусства, например, кино, театр и особенно музыка должны быть рассчитаны на всех. В музыке и, в частности, в песне чисто национальная ориентация возможна только в фольклорном жанре, который мы с вами уже упоминали. Конечно, надо пытаться создавать интернациональное искусство.
  Для меня, всегда работавшего на самые широкие слои населения, это бесспорно. Тем более, здесь в Америке, в Лос-Анджелесе, где публика - это этнические русские и армяне, евреи и мексиканцы. Если бы я, предположим, задался мыслью сделать итальянский мюзикл, я пригласил бы итальянского постановщика.
   А я хочу создавать интернациональное искусство. Но при этом свой особый национальный оттенок должен присутствовать в настоящем искусстве. Пусть "Кармен" и принадлежит всему миру, но все же опера исполняется на французском. А вообще-то успех шоу-бизнеса в постоянном обновлении... Важно быть все время в движении, стоять на месте нельзя.
   А.Половец. Вот и в России серьезные перемены, они скоро отразятся и на культуре. Есть ли у тебя, Максим, какие-либо отношения с людьми, пришедшими теперь к власти?
   М.Дунаевский. В России со многими людьми, входящими ныне во власть, я многие годы был на короткой ноге. Надеюсь, Путин не изменит коренным образом расстановку сил в управлении культурой.
   Г.Разумов. Министром культуры стал человек, давно в ней работающий, и, мне кажется, вполне соответствующий этой должности - М.Швыдкой, несмотря на свое еврейское происхождение, он давно уже входит в номенклатуру власти.
   М.Дунаевский. Да, я согласен, новый президент в этом направлении, кажется, сделал правильный выбор. Вообще, по-моему, Путин человек - целенаправленный, жесткий, деловой. Все остальные, включая и умницу Явлинского, играют в политику, а Путин ее делает. А вот либералы оказались совершенно беспомощными.
   А.Половец. Может быть, в России пришло время таких деловых людей, как Лужков?
   М.Дунаевский. Я не могу сказать, что я с ним близко знаком, но иногда за руку здоровались. С его подачи я написал гимны к юношеским спортивным играм, посвященным 850-летию Москвы. По моим наблюдениям в каком-то смысле Лужков - артист и очень любит аплодисменты. Часто масса хорошего, происходящего в Москве, начинается с того, что Лужков выходит на сцену и, как в театре, играет ту или иную роль.
   Г.Разумов. Если продолжить это образное сравнение, то нельзя не отметить, что и декарации к своей сцене Лужков построил великолепные. Кажется, именно благодаря его усилиям Москва сегодня стала красивым поистине европейским городом.
   А.Половец. В свой приезд в Москву прошлым летом меня многое смутило. Рядом с действительно преображенными улицами и площадями я увидел аляповатые церетелевские скульптуры. И я подумал, что они временные, и придет срок их уберут, сменят декорации, как уже неоднократно бывало в России.
   М.Дунаевский. Всегда во всех видах искусства бывают свои церетели, которые ублажают начальство. В России многие газеты ругают Лужкова за его выбор автора монументальной скульптуры, обвиняют в безвкусице, а он обижается, огрызается. Но у него свой вкус, так же, как, например, у Хрущева был свой. Правильнее это даже назвать не вкусом, а вкусовщиной. Но такова уж традиционная российская номенклатура. Я состою в дирекции культурных мероприятий Комитета по культуре города Москвы, участвую в разных проектах, их обсуждениях, несколько раз присутствовал на заседаниях мэрии, где председательствовал Лужков. Так вот, я был поражен, как велись эти заседания, думал, что вернулся в брежневское время.
   Г.Разумов. Мне тоже неоднократно довелось побывать на разных совещаниях в правительстве Москвы, которые проводил Лужков или его заместитель по строительным делам Владимир Ресин. Действительно, такое впечатление, что попадаешь в советскую эпоху, на какие-то партийно-хозяйственные активы или профсоюзные собрания. Тот же командно-административный стиль, те же грубые окрики, даже мат.
   М.Дунаевский. Да, как будто снова оказываешься в молодости. Я ведь моложе тех, кого называют шестидесятниками лет на 15-20. В конце 60-х я состоял в знаменитой эстрадной студии Розовского, Аксельрода и Рудберга "Наш дом". Тогда все начиналось с капустников, а потом переросло в известный теперь на весь мир театр Марка Розовского "У Никитских ворот", актерами которого были Хазанов, Филипов, Филипенко, Марк Захаров. С этими прекрасными людьми связаны мои первые шаги в настоящем искусстве, я всегда с благодарностью их вспоминаю, поддерживаю с ними связь. Они всегда рядом со мной.
   Г.Разумов. Все же в Москве, как мне кажется, и сегодня во всю кипит культурная жизнь, город полон новых театральных постановок, концертов, кинопремьер. Конечно, США не отстают, а во многом превосходят Россию в накале театральной и концертной жизни. Однако для русскоязычной публики, которая в значительной ее части с английским языком вовсе не на короткой ноге, многое оказывается недоступным, особенно в драматическом театре. Это здорово обедняет ее жизнь.
   М.Дунаевский. В доперестроечный период, когда я постоянно жил в Москве, я скучал по бродвейским мюзиклам, мне их очень не хватало, я гонялся за каждой кассетой, привезенной смельчаками и-за рубежа. Потом я полностью удовлетворил этот свой интерес, побывав на бродвейских постановках.
  Теперь, если появляется в России что-то новое и интересное, особенно поставленное близкими мне людьми, я лечу в Москву. Здесь, в США, есть тоже своя интересная культурная жизнь, которая мне нравится, и я с удовольствием посещаю все, что мне доступно и когда есть для этого время. Что касается российских драматических театров, то после их краха, когда они закрывались один за другим, исчезали с афиш, в середине 90-х годов действительно началось их возрождение и ныне они держатся на определенном уровне. Нашлись люди с деньгами, которые поверили в них, поэтому драматический театр в России и выжил. Надо надеяться, найдутся деньги и для нового подъема популярной музыки.
   Г.Разумов. Существует такое полу-шуточное полу-научное наблюдение: мужчина, если хочет сохранить долгую полноценную жизнь, умственную и физическую активность, должен каждые 7 лет в ней что-то кардинально менять. Место жительства, характер работы или...партнершу по сексу (жену, любовницу?). Выдерживается ли в вашей жизни такая периодичность, подтверждает ли ваш личный опыт эту статистику?
   М.Дунаевский. О, я всю жизнь только и занимался тем, что постоянно что-то менял. Вот в Москве я много лет неплохо жил, у меня была работа, друзья, деньги. Но я все бросил, круто повернул и приехал сюда. Кстати, мы всё это сделали с Леней Дербеневым, у которого тоже всё там обстояло хорошо.
   Г.Разумов. Но зачем вам было менять всё сразу, а не последовательно, одно за другим? Зачем вам, известному композитору-песеннику, было менять столь коренным образом род деятельности? Ведь шоу-бизнес, которым, как я понимаю, вы теперь увлечены, требует совсем иных способностей.
   М.Дунаевский. На протяжении всей своей жизни я постоянно возвращался к жанру музыкального театра. Я к нему тяготею так же, как мой отец, который много писал для оперетты. Но только писать для музыкального театра, это не то, что в нем жить и работать, как я всегда делал.
  Сначала это был театр Марка Розовского "Наш дом", там я был музыкальным руководителем, потом работал в театре имени Вахтангова, где дирижировал оркестром и писал музыку к театральным постановкам. Затем я активно занимался московским мюзик-холлом, там, помимо должностей главного дирижера и музыкального руководителя, занимал вместе с тем же пост художественного руководителя. Дальше у меня был оркестр Леонида Утесова, который после его смерти стал терять свою театральность, и к ней надо было возвращаться.
   Теперь я часто бываю в популярном московском "Театре Луны", где собираюсь кое-что делать с прекрасным режиссером и артистом Сергеем Прохановым. Сегодня в Лос Анджелесе увлечен созданием театра варьете, о котором, наверное, со временем смогу сказать, что это мой театр. Первый этап он уже прошел, мы выполнили контракт, теперь вместе с известным московским режиссером и хореографом Алексеем Шелякиным будем думать - как, где, в каком виде продолжать работу в новом сезоне.
   Г.Разумов. Почему бы вам не иметь такой собственный музыкальный театр в Москве, в знакомой среде, где вы столько лет успешно работали, где вы могли бы восстановить традицию хорошей серьезной песни и именно этим привлечь публику? Создание музыкального театра Дунаевского в Москве (может быть, имени Исаака Дунаевского) - стало бы значительным событием в культурной жизни России. Зачем нужен переезд в другую страну, через океан, в мир другой культуры, мало связанной с европейскими и российскими традициями?
   М.Дунаевский. Дело в том, что я приехал сюда вовсе не для того, чтобы открывать театр. Я пробовал свои силы в разных сферах - делал работы в Голливуде, продолжаю работать над фильмами, которые снимаются в Москве. Я здесь вместе с моим другом, многолетним соавтором, аранжировщиком Святославом Лазаревым, моей правой рукой, моей командой. В Москве мне не доставило бы труда найти неплохое помещение, хотя бы через мэрию, но я не вижу зрителя, который повалил бы в музыкальный театр или театр-варьете.
   Я уже предлагал эту идею Театру эстрады; его нынешний руководитель Геннадий Хазанов тоже хочет создать что-то музыкальное, но понимает под этим только мюзиклы. Однако я не знаю, как в немузыкальном театре время от времени ставить мюзиклы, для этого нет необходимых компонентов. С Юрием Шерлингом, создателем и руководителем первого музыкального еврейского театра времен перестройки, мы пытались тоже что-то сделать, но, увы, не получилось.
   Вот теперь мы здесь, и хотели бы повторить судьбу вашей "Панорамы", одной из немногих, а, может быть, единственной газеты, которая долгие годы держится на достаточно высоком уровне. Она выгодно отличается от многих других тем, что имеет свое достойное лицо, свою идеологию, не паразитирует на чужих, в частности, интернетовских, материалах, а имеет своих авторов, корреспондентов. Я хотел бы пожелать ее читателям не оставлять свою газету - выписывать, покупать и наслаждаться ею.
  
  * * *
  
   В сентябре того же года, приехав в Москву, я позвонил М.Дунаевскому, который еще в Лос Анджелесе просил меня привезти ему "Панораму" с этим его интервью.
   - Вы знаете, - сказал он, - я теперь все время живу за городом на даче. В Москве буду только во вторник. Может быть, вы смогли бы подъехать к композиторскому дому на улице Горького. Это в самом центре.
  Я записал адрес, и мы встретились во дворе большой многоэтажки послевоенной постройки с давно не мытыми подъездами. Максим выглядел грустным и усталым.
  - Вот, увы, - сказал он, - московскую квартиру, принадлежавшую когда-то отцу, приходится теперь сдавать, иначе не проживешь.
  Дунаевский без особого интереса бегло пробежал глазами по тексту своего интервью в протянутой мной ему газете. У него, конечно, теперь были совсем другие заботы, уже такие далекие от еще недавних американских.
  
  
  Глава 4. НА "КОРОТКОЙ (?) НОГЕ" С ИМЕНИТЫМИ
  
  
  "ВЕЛИКИЙ СТАРИК" М.ПРУДКИН
  
   В цепи долгих летних рабочих недель тяжелыми гирями висят дни изнурительной жары, когда усталая Москва валится с ног. От удушливых асфальтовых испарений и автомобильных выхлопных газов саднит горло и слезятся глаза. Со второй половины дня толпы служивых горожан с мрачными лицами и с сумками наперевес начинают тянуться к вокзалам, чтобы втянуться в узкие двери электрички и ехать на дачу.
   В тот вечер я тоже, надышавшись вагонного смрада, вместе со всеми с облегчением ступил на приветливо скрипевшую досками дачную платформу. Свежий ветерок нежной прохладой расправил натруженные плечи и растянул губы в блаженной улыбке. Нежные ароматы жасмина и резеды мягкой волной накатили со стороны садов и палисадников.
   Расслабленный и бездумный, я неторопливо шел от станции по Пушкинской улице, и легкие шорохи берез сладко ласкали ухо, уставшее от городского лязга тормозов и трескотни моторов. Мой взгляд лениво катился по штакетнику заборов, стеклам террас и мансард, по розовощеким анисам садовых яблонь.
   Это был старый подмосковный поселок Валентиновка (по Монинской ветке Северной железной дороги), застроенный дачами в предвоенные годы на месте большого соснового бора, пни от которого кое-где еще были видны среди густой заросли осоки и резеды.
  После черно-белой серости города мои глаза отдыхали на зелени кустов и деревьев. И вдруг они споткнулись о какое-то знакомое лицо незнакомца, шедшего мне навстречу. Он тоже внимательно посмотрел на меня изучающим взглядом. Мы остановились напротив друг друга.
   - Здравствуйте, - поздоровался я. - Как поживаете?
   - Ничего, хорошо, - он протянул мне руку. - А как вы, что новенького?
   - Да, вроде бы тоже ничего, - сказал я, пожимая его ладонь, - вот иду домой с работы. Не надо никуда торопиться - уж очень погода сегодня хорошая, не так жарко.
   - Да, вчера было намного хуже. Не хотелось на улицу выходить. А сегодня - рай земной. - Он помолчал немного, рассматривая мое лицо. Потом вдруг заторопился: - Ну, ладно, надо идти, будьте здоровы.
   - Всего хорошего, - ответил я, удивившись, что он так быстро свернул разговор, не выяснив, где и когда мы с ним раньше встречались.
   Только отойдя на приличное расстояние, я вдруг сообразил, что случай подарил мне встречу со знаменитейшим и старейшим артистом Художественного театра Марком Прудкиным.
  
   Другая наша случайная встреча произошла в следующий выходной день на пристанционном овощно-ягодном рынке. Прудкин склонился над грудой помидор, выбирая, какие покрепче, а продавщица, по-видимому, не зная, кто перед ней, грубо ему выговаривала:
   - Мужчина, прекратите цапать помидоры руками, это вам не яблоки, чтобы так мять их. Вы же тут не один у меня покупатель.
   Я подошел, мы улыбнулись друг другу. - Прудкин меня тоже узнал. Я помог набрать помидоры в его веревочную сумку-авоську, уже тяжелевшую огурцами и яблоками. Потом он расплатился с помидорной грубиянкой, и мы вышли с рынка на улицу.
   - Давайте помогу вам, - предложил я и протянул руку за сумкой.
   - Ну, что вы, это неудобно. Если только до того перехода.
   Но я проводил Прудкина к самой его даче.
   Он оказался интересным собеседником. Сначала рассказал мне о спорах с И.Пырьевым, который снимал его тогда в своих "Братьях Карамазовых".
   - Мы совсем по-разному понимаем роль Федора, которого я играю, - посетовал Прудкин, - Достоевский вылез бы из могилы и заставил Ивана снять с его кривого носа темные очки.
   Потом я узнал, что Марк Исаакович в юности хорошо пел, владел низким тенором и в своем родном Клине мечтал стать оперным певцом. И хотя в реальном училище принимал участие в разных небольших спектаклях, но профессионально драматическим артистом сделался, только переехав в Москву и попав в студию Художественного театра.
   Мы подошли к его даче, стоявшей на улице со знаковым названием Яблочкина. Здесь мне было объяснено, что по соседству жили такие же знаменитости - Топорков, Степанова, Болдуман, Пашенная и другие "великие старики" МХАТ"а и Малого театра. Но в конце 70-х годов М.Прудкин, пожалуй, оставался из них самым последним.
   - Вот и моя Екатерина Ивановна идет к нам на помощь, - широко и преданно улыбнулся он подошедшей к калитке невысокой пожилой женщине в легком платье-халате. А я, посмотрев на нее, подумал про себя, как это люди с типично еврейской внешностью берут в жены таких типичных колхозниц.
   Однако позже я убедился, что в случае М.Прудкина был совершенно неправ - его Катя оказалась достаточно интеллигентной и аристократичной женщиной. Другое дело, что в своих публичных выступлениях, М.Прудкин неоднократно зачем-то подчеркивал, что считает себя именно "русским актером". Это мне не нравилось.
  
  
  ЗА ОДНОЙ ПАРТОЙ С
  "ТОВАРИЩЕМ СУХОВЫМ"
  
  Низко опустив голову, он шел мне навстречу по гаревой дорожке больничного сквера чазовского Кардиологического центра. Поравнявшись со мной, он поднял глаза и проскользнул ими по мне без всякого интереса. А я узнал его сразу и бросился наперерез.
  - Толик, привет! - восторженно возопил я. - Ты что меня не узнаешь?
  Он сначала с недоумением посмотрел на меня, потом взгляд его изменился, глаза наполнились вниманием и тут же вспыхнули яркими веселыми огоньками.
  - Как же это я могу тебя не узнать? - вскрикнул он. - 425-ая школа, 9-ый класс Б. Мы же с тобой одно время за одной партой сидели.
  Крепко обнявшись, мы прижались друг к другу и пошли рядом.
  
   По правде сказать, особая дружба нас в детстве с ним не связывала, хотя я и бывал у него дома, стоявшего прямо напротив школы. Я был маленьким, щупленьким и относился к тихим робким мальчуганам, подпиравшим стены на школьных вечерах и боявшимся даже на пушечный выстрел подойти к даже самой завалящей девочке из соседней женской школы. То были плоды нашего тогдашнего раздельного обучения.
   Толя же, как мне тогда казалось, относился к тем мальчишкам, которые раньше других почувствовали какое-то шевеление между ног. Хотя, скорее всего, я ошибался, так как не он ведь был героем той скандальной истории, которую мы с удовольствием вспоминая, теперь весело смеялись.
  А дело было так.
   Заболела наша "лябалиха", и на один-два урока нам прислали другую учительницу французского языка - практикантку из "Инъяза". Она вошла в класс, совсем юная девица, скромно одетая в строгое коричневое платье, но ослепительно красивая.
   Когда она отвернулась к доске и стала на ней что-то писать, долговязый большеголовый шухарной Ровка Васильев пролез по полу к учительскому столу и лег на спину, стараясь разглядеть, что там у "француженки" под юбкой. В классе воцарилась гробовая тишина, но вдруг кто-то не выдержал и громко захихикал. Владелица подюбочной тайны обернулась, увидела под собой давящегося от смеха Ровку и чуть не села на него - ноги у нее подкосились. Она сначала побледнела, потом ее щеки покрылись красными пятнами. Она осторожно, боясь споткнуться, перешагнула через Ровку и стремглав бросилась к двери.
   Конечно, Васильеву за хулиганство здорово попало - родителей вызывали, но из школы все-таки не исключили.
  А вот Толя Кузнецов сам вылетел из 10-го класса. И вовсе не за плохое поведение, а просто потому, что гитара и фоно были для него намного привлекательнее тангенса и котангенса. Кроме того, надо было ему кончать и музыкальную школу, которая, по видимому, его родителям казалась более важной, чем общеобразовательная.
   Толин отец пел в хоре Большого театра. А его двоюродный брат, голубоглазый красавец Михаил Кузнецов был известным киноартистом. Получив аттестат зрелости в вечерней школе, Толя с подачи отца пошел учиться на вокальное отделение Музыкального училища, но потом перешел в Школу-студию МХАТ.
  После окончания он по распределению попал на работу в Петрозаводский драмтеатр, откуда довольно скоро был вызволен своим именитым кузеном, который по возвращению в Москву пристроил его в труппу театра Киноактера. В то время обязательно надо было иметь трудовую книжку и где-то числиться в штате. А Толю, несмотря на начавшиеся у него удачные съемки в кино, запросто могли прижучить за так называемое тунеядство.
   А успех у Анатоля Кузнецова сразу набрал хороший темп - он стал сниматься во многих ставших популярными фильмах. Из-за чего отказался (как он потом говорил, по глупости) от предложения своего учителя О.Ефремова поступить к нему в труппу "Современника".
  Ну, а потом фортуна совсем уж открыла ему свои объятия. Вместо пострадавшего в пьяной драке маститого Г.Юматова, он сыграл главную роль в романтической картине В.Мотыля "Белое солнце пустыни", ставшей советской киноклассикой. И хотя он снялся в десятках других разных фильмах, всегда оставался в народе известен, как "товарищ Сухов".
  - Ты понимаешь, - говорил он мне, - в кино никогда не знаешь наперед, будет ли та или иная картина иметь успех. Иной раз кажется, и сценарий хорош, и артисты подобраны неплохие, а фильм не удается. А бывает и наоборот. Невозможно угадать.
  - Ну, у тебя-то, наверно, с предложениями проблем никогда не было, - заметил я.
  - Это правда, но нередко я по обидному недомыслию упускал свой шанс. Вот был у меня такой случай, - стал рассказывать Толя: - Позвонил как-то Эльдар Рязанов и предложил роль председателя гаражного кооператива в его новом фильме. А у меня на то же время была намечена поездка на киносъемки в болгарскую Варну. Я предвкушал пляж, горячий песок, солнце и не менее жаркое лето с некой блондинкой, яркая улыбка которой позволила бы экономить свет директору Дома кино. И я отказался от имевшего потом бурный успех "Гаража", где вместо меня сыграл Валя Гафт.
  
  После этого разговора мы, готовившиеся оба к операции по сердечно-сосудистому шунтированию, много раз гуляли по прибольничным тропам. Кузнецов удивил меня своей феноменальной памятью - он помнил имена почти всех ребят из нашего класса и всех учителей по всем предметам.
  - Это у меня профессиональное, - объяснил Толя, - представляешь, сколько ролей надо было выучивать, невольно память натренировалась. Но я-то что, ты бы поразился, сколько всяких текстов знает моя однокашница по театралке Галя Волчек, просто уму непостижимо.
  Во время очередной нашей прогулки к нам подошел какой-то уличный прохожий-забулдыга и предложил скинуться "на троих". Когда, чертыхнувшись, мы от него отделались, Толя рассказал мне, как преодолел алкогольную зависимость, поражавшую его некоторое время (ходили слухи, долгое).
  Оказалось, что главная заслуга в этом была его жены Али (Александры), кстати, дочери знаменитого полярного летчика В.Ляпидевского - "сталинского сокола", ставшего потом директором авиационного завода. Толя с ней и познакомился еще в студенческие годы у той же Г.Волчек.
  
  После выписки из больницы мы с Толей в основном общались по телефону, так как он жил на даче, а квартиру в центре Москвы оставил дочери Ирине.
  - Там в городе, - жаловался он, - намного хуже. Молодежь шумит, гуляет. У меня напротив в бывшей квартире Бернеса живет Саша Абдулов, хороший парень, но очень уж он шумный. Кроме того и неисправимый ловелас, водит в дом кого попало.
  Надо сказать, что после операции Толя стал довольно строго соблюдать рекомендованную нам антихолестериновую диету - начал есть только соевые продукты. Устроил он и меня в некий закрытый спец-магазин, где мы с ним отоваривались сосисками и антрекотами на белковой основе. Для того, чтобы они хоть как-то походили по вкусу на настоящее мясо, их приходилось сдабривать разными соусами и приправами.
  Потом я уехал в эмиграцию и созванивался с Толей только во время своих ежегодных приездов в Москву.
  В нулевые годы нового века он, вспомнив молодость, востребовал свой приятный баритончик для гастрольных поездок с концертами по стране. Однако со временем, вместо рассказов об успехах пения романсов, он больше начал жаловаться на здоровье, на обнаружение каких-то полипов, подозревавшихся в злокачественности.
  О кончине Толи Кузнецова от рака и слухе о его самоубийстве путем приема горсти таблеток я узнал в марте 2014 года из российских теленовостей.
  
  
  НА ПОХОРОНАХ А.ТАРКОВСКОГО
  
   Это только в нынешних США подстриженные травяные кладбища неуютно голы, пустынны и похожи на гольфовые поля. А в Европе места последнего приюта почти везде отмечены памятниками, часовнями, склепами, размеры которых ограничиваются только денежными возможностями родственников. Наверно, поэтому с каждым годом и десятилетием городские кладбища становятся там все более тесными для мертвых, так же, как и сами старые города становятся все теснее для живых.
   Не является исключением и парижское кладбище Женевьев де Буа, облюбованное русской эмиграцией еще с первой половины прошлого века. Густо заставленное красивыми или даже роскошными памятниками, оно давно уже с трудом принимает новых постояльцев. Не нашлось там места после смерти и одному из самых известных кинорежиссеров нашего времени Андрею Тарковскому.
  Пришлось временно похоронить его в чужой могиле с надписью на памятнике "есаул Владимир Григорьев (1895-1973)". Более года прошло, пока с помощью разных именитых ходатаев его жене удалось добиться места на том престижном кладбище. Причем, оплатить могилу пришлось сразу на 200 лет вперед. И, как позже я узнал, лишь в 1994 году А.Тарковскому был установлен надмогильный крест с надписью: "Человеку, который увидел ангела".
  
   А в тот снежно-дождливый слякотный декабрьский полдень 1987 года небольшая православная парижская церковь святого Александра Невского на улице Дарю наполнилась эмигрантской публикой в пахнущих сыростью пальто, плащах и накидках. Панихиду служил моложавый священник, говоривший по-русски с большим акцентом.
   После службы все собрались на поминки в чьей-то большой квартире высокого кирпичного дома в Латинском квартале. За длинным П-образным столом, уставленным кулебяками, пирожками, ватрушками и блинами царствовала вдова Тарковского Лариса, дородная женщина в черном панбархатном платье.
   Оказавшийся здесь во время моего тогдашнего почти месячного посещения Франции, я сидел рядом с поэтом Генрихом Сапгиром, который приехал из Москвы к своей дочери, жившей в Париже и помогавшей ему организовать презентацию только что выпущенного здесь его нового сборника стихов.
  - Глянь-ка, - сказал он мне, показывая глазами на хозяйку стола и на Галину Вишневскую, только что появившуюся в дверях, - как они здорово похожи друг на друга своей подчеркнутой русскостью.
   Потом говорились речи. Парижский издатель со знаменитой фамилией Струве обещал выпустить посвященную Тарковскому книгу. Приехавший из Кельна литературовед Лев Копелев, блистая седой бородой, говорил о влиянии Тарковского на диссидентское движение в СССР. Писатель Владимир Максимов прочел некролог, напечатанный в его "Континенте".
   Других выступлений, перемежающихся обильными выпивонами и закусями, я не слышал, так как ушел задолго до окончания этих поминок, затянувшихся далеко за полночь, как сказал мне потом приведший меня на этот раут Алик Гинзбург (см. выше, гл.2).
  
  
  КОНФЛИКТ С А. КАШПИРОВСКИМ
  
   На выходе из метро, дорогу перегородила быстрая остроносая старушка в вязаной шерстяной кофточке.
   - Нет лишнего билетика? - спросила она
   - Есть. Но только в крематорий, - ответил ей шедший позади меня мужчина в синем берете. Поравнявшись со мной, он добавил:
   - Совсем народ оборзел. Как можно верить такому жулику?
  Но я ничего не ответил, так как у меня в кармане лежал нелишний билет как раз на этого самого жулика.
   А тот, наверно, уже стоял перед зеркалом в костюмерной и натягивал на верхнюю часть своего лица крутой взгляд исподлобья, а к нижней примерял свою сердитую полуулыбку.
   По-видимому, по популярности он все-таки выигрывал этот раунд у своего главного противника-конкурента Алана Чумака, хотя тот старался изо всех сил. Чумак каждое утро приходил прямо в квартиры с радио-сеансами и "заряжал" банки с водой, поставленные возле радиоточек.
  А его тоже "заряженные" портреты в московской газете "Вечерке" пристально вглядывались во внутренности читателей, излечивая их от сахарного диабета, рака, артрита, радикулита, стенокардии, тромбофлебита и, что особенно впечатляло, от недержания мочи.
  
   Кашпировский прославлял себя иным способом - он больше нажимал на электронные средства доставки потребителям своей мощи. Восхождение к вершинам славы этого простого киевского врача началось с совершенно невероятного трюка. На расстоянии в тысячу километров он сделал по телевизору обезболивание подготовленной к операции больной. Потом она по тому же телевизору рассказывала, как без всякой анестезии отдалась хирургу на операционном столе.
  
   Ни Чумак, ни Кашпировский вовсе не были какими-то уникумами, оригиналами. Просто они удачно подоспели ко времени очередного всеобщего затмения мозгов, которое в виде мировой пандемии периодически одолевало людей во все времена и во всех странах.
  Когда-то было увлечение оракулами, потом алхимией и черной магией, изготовлением искусственного золота и серебра. Позже воображением овладели вампиры, вурдалаки, привидения. В особняках и салонах буржуазии и аристократии расцвел спиритизм, в других еще более высокопоставленных кругах окрепло массонство.
   Но наиболее устойчивыми всегда и везде оказывались верования во всесильных магов, колдунов, волшебников, спасавших человека от недугов. Потому что слабым был он существом, хилым, болезненным - ведь сотворил его Создатель из непрочных материалов и деталей. И не обеспечил его запасными частями.
  
  * * *
  
   Вспомнился мне давний рассказ одного бывшего лейтенанта-краснопогонника, разделявшего со мной как-то спальное купе на долгом пути из Новосибирска в Хабаровск.
  - Сами-то мы были рязанские, из крестьян-середняков, причислявшихся одно время к подкулачникам, - говорил он, внимательно вглядываясь в вагонное окно, за которым пробегали длинные перелески густого темного ельника. - Поэтому когда меня призвали в армию, я обрадовался, что загремел не куда-нибудь, а в войска НКВД - не всех тогда туда принимали. И попал я как раз в эти места. - Он приник к оконному стеклу и показал рукой на низкорослые постройки барачного типа, зажатые плотными тисками непроходимой тайги:
  - Вот скоро будет этот наш Канск. Теперь здесь одни вольняшки живут, а тогда на краю города стоял лагерь, и я, молодой красноармеец, был вертухаем. Разных зеков приходилось мне видеть, но заметнее всех были шаманы. Именно тогда у советской власти до них руки дошли. Кстати, намного позже, чем до попов, мулл и раввинов. Жалко было смотреть на этих одетых в грязные рваные одежды бородачей. Их вытаскивали из "марусь", кидали наземь, били прикладами, норовя попасть между ног - это начальник лагеря Михалчук называл: "яичницу им, гадам, зажарить надо".
   Отставник косо усмехнулся, глотнул что-то из стоявшей перед ним на столике фляжки и продолжал:
  - В общем, за пару лет, что я там прослужил, почти всех шаманов в Эвенкии вывели. Но вот однажды этот самый Михалчук подхватил малярию. Болел он очень тяжело, чуть ли не совсем концы отдавал. Никакие лекарства не помогали, местный врач уже руки опустил. И тут вдруг вспомнили о шаманах. Привели одного такого старикашку, вернули ему его лохмотья, бубен, другие всякие побрякушки и заставили лечить начальника. Тот переоделся, взял в руки свои причиндалы, забренчал, запрыгал, заплясал, запел - так он духов вызывал. Довел себя этим камланием до исступления, аж пена на губах запузырилась. Затем он подошел к Михалчуку, наклонился к нему, замахал над ним руками, опустил ладони ему на грудь. Потом их отдернул, как будто что-то изнутри выхватил пальцами. И так сделал несколько раз. Закончив, он отошел в сторону, устало прислонился к стене, сполз на пол и закрыл глаза - то ли заснул, то ли в обморок упал. Минут через пятнадцать у Михалчука спала температура, исчез лихорадочный блеск в глазах, прошел озноб. Он приободрился, заулыбался и даже сел на постели. "Эх, мать честная, - произнес он с чувством, - наверно, зря мы их так уж рьяно под корень выводили, все-таки была бы от них польза". На следующий день Михалчук совсем поправился, а, приступив снова к исполнению, того шамана с лесоповала снял и на кухню работать отправил. Такая вот история.
  
  * * *
  
  Вспомнил я сейчас этот рассказ и подумал: вот дураки были эти чекисты. Столько важных секретов лечения болезней из-за них исчезло, столько ценных рецептов бесследно пропало. А теперь вот снова вспомнили о восточной медицине, о тибетских медиках.
  И появились новые шаманы - спецы так называемой альтернативной или народной медицины, лекари-чудотворцы. Но если те, дремучие, были скромны, тихи, неизвестны, то эти, современные, отличались настырностью, навязчивостью, бесцеремонностью.
  Все газеты, журналы, экраны телевизоров наперебой твердили о пользе натуропатии, рассказывали о филиппинских врачах, делавших без обезболивания голыми руками сложнейшие операции. Повсюду мелькали объявления и рекламы многочисленных экстрасенсов, целителей, знахарей, которые также, как Чумак, брались лечить все: от рака до геморроя.
  
   Но Кашпировский анонсировал себя громче и крикливее других. Вот, например, что было без лишней скромности написано на его афишах и на коробках видеокассет с громким призывом:
  С П Е Ш И Т Е !
   Увидеть, услышать неповторимого человека нашего времени, выдающегося врача, ученого, философа, исцелившего благодаря феноменальным способностям миллионы людей.
  
  Ч Е Л О В Е К Б У Д У Щ Е Г О
  Анатолий КАШПИРОВСКИЙ
   Впервые в истории на многочисленных сенсационных примерах им доказана возможность избавления людей от сотен никогда ранее неизлечимых болезней, среди которых артриты, астма, рубцы после инфаркта, ожогов, ранений, операций, бесплодие, псориаз и многие другие... Более 200 наименований. Его методика и опыт уникальны. В благотворном и спасительном воздействии на людей он поднялся на высоту, на которую не поднимался никто.
  
  ВЫ ПРИШЛИ С АПТЕКОЙ,
  КОТОРАЯ СПИТ,
  А Я ПРИШЕЛ С ИКУССТВОМ ЕЕ ПРОБУЖДАТЬ.
  
  Я ПРИШЕЛ ИЗБАВЛЯТЬ ОТ СТРАДАНИЙ БЕЗ СТРАДАНИЙ.
  
  МНОГИЕ ИЗ ВАС СПАСУТСЯ ОТ ТОГО, ОТ ЧЕГО НЕТ СПАСЕНИЯ !
  
   В тот памятный вечер Кашпировский выступал с, видимо, давно отрежиссированной им и отработанной программой. Сначала добрую треть вечера заняла винегретная лекция, не очень-то ловко намешанная из безудержного самовосхваления и самолюбования, навязчивой пасторской проповеди и наукообразного теоретизирования.
  Кашпировский усердно пытался лепить многогранный образ ученого медика - создателя смелого новаторского учения, практика-экспериментатора, лекаря-целителя. А также актера-импровизатора и автора аншлагового сценического представления. Не знаю, кто ему сочинял текст, но отдельные его перлы, как и те надписи на афишах, кассетах, были очень забавны:
  Ум в нашем теле, но в наше тело он не вхож.
  Наш ум слишком глуп по отношению к нашему существу.
  Все мертвые - недогоревшие свечи.
  Лучшее лекарство для человека - это человек.
  Я хочу, чтобы вы отсюда ушли, как после растревоженной аптеки.
  Сила - в нашей внутренней аптеке.
  Моя работа - воскрешение живых.
  Закон - это Бог, Бог есть закон.
  
   Во второй части спектакля были заняты статисты из публики - они старались вовсю, но не смогли по своей бездарности сыграть сцены непосредственности и неподготовленности. Например, одна из присутствовавших в зале дам неопределенного возраста театрально воздевала руки к небу и произносила истеричным голосом:
   - Дорогой Анатолий Михайлович! Я так Вам безмерно благодарна. Вы меня буквально вынули из пасти смерти. Долгие годы я страдала тяжелой формой астмы, задыхалась, обошла десяток разных врачей и уже потеряла всякую веру в возможность излечения. И вот, такое счастье - встретила Вас. Вы вдохнули в меня новую жизнь. Вы спасли меня. Низкий Вам поклон и благодарность за все, что Вы для меня сделали.
   Другая дама вышла на сцену и, неловко стриптизируя, скинула сначала с шеи цветастый шифоновый платок, а потом сбросила с плеч синюю шелковую накидку.
   - Посмотрите, - сказала она, игриво крутя толстым бесформенным торсом, - после операции на щитовидной железе вот здесь у меня на шее были страшные рубцы. Мне стыдно было выйти на улицу, я нигде не могла появиться на людях. И вдруг в программе "Время" я увидела выступление Анатолия Михайловича. Я все бросила, села поближе к экрану и стала внимательно смотреть и слушать. И что бы вы думали? Буквально сразу же, прямо за два сеанса по телевизору, у меня полностью рассосались все эти жуткие рубцы. Трудно было в это поверить, но все, кто знал меня раньше, убедились, что это так.
  
  Потом начались совместные выступления Кашпировского с публикой. По его предложению волонтеры сперва нерешительно, по одному, по двое, а затем большой толпой, бойко полезли за огни рампы. Я тоже решил испытать силу чудодейственного воздействия "внутренней аптеки" на свои больные артритные колени. Я поднялся с места, постоял немного в очереди и вслед за другими вскарабкался на сцену.
  Теперь Кашпировский принялся играть роль полководца. Сначала он несколько раз медленно обошел нестройные ряды добровольцев, пристально вглядываясь в лица и выискивая первую жертву. Потом он быстро пошел по сцене и, уже ни на кого не глядя, начал небрежным толчком или даже простым взмахом руки то одного, то другого бросать на пол.
  Подопытные падали, легко валясь на бок - было видно, что они совсем не ушибались и, тем более, ничего себе не ломали. Почти все они тут же закрывали глаза и засыпали. Тот, кто, упав, поднимал голову, получал дополнительный пинок ноги и тоже отключался.
  Буквально в считаные минуты из нескольких десятков человек, стоявших на сцене, осталось всего семь - восемь. Среди них был и я. Сначала Кашпировский обходил меня по дуге, потом стал постепенно продвигаться на более близком расстоянии. Я чувствовал на себе неприятные волны враждебности, которые окатывали меня при его приближении. Наконец, он подошел ко мне со зло поджатыми губами, больно проколол меня сузившимися глазами и тихо процедил сквозь зубы:
   - Ну так что же, какие проблемы ? У тебя не стоит по ночам, жена недовольна?
   Я с сожалением взглянул на него и пожал плечами. А он неожиданно ткнул меня кулаком в грудь, и я, сразу же потеряв равновесие, сел на пол. Но никакого желания закрыть глаза и заснуть я не испытал и поднял голову. Кашпировский повернулся ко мне боком и прошептал змеиным шипением:
   - Пошел вон отсюда. Давай, быстро.
   Я медлить не стал, поднялся на ноги, спустился в зал с тремя такими же неподатливыми мужчинами и пошел на свое место.
   Оставив спящих на сцене, Кашпировский тоже сошел вниз и, шагая между рядов, стал усыплять зрителей, сидевших на стульях. Некоторые сразу же с них сползали и ложились на пол, другие только склоняли головы и закрывали глаза. Но многие, как и я, сидели с недоверчивой усмешкой на губах и вместо сонливости ощущали на себе бомбовые удары недоброжелательности, обрушенной на них раздраженным маэстро.
   Через несколько минут он снова поднялся на сцену, и быстро проходя между лежащими людьми, тем же полу-заметным движением руки стал их поднимать с пола. Волонтеры непринужденно вставали и, не произнося ни слова, одергивали платья, подтягивали брюки и уходили в зал.
   Потом Кашпировский подошел к самому краю сцены и одним эффектным широким взмахом обеих рук разбудил и поднял всех остальных присутствовавших в зале. Со всех сторон раздались бурные, долго не смолкавшие аплодисменты. Публика ликовала.
   Напоследок все бросились покупать кашпировские видеокассеты, стоившие сумасшедше деньги - аж по 10 долларов штука. По тем шоково-терапевтическим временам это было очень дорого.
  
   На выходе я опять столкнулся с шустрой старушкой в вязаной кофточке. Она была сильно взволнована и возбуждена, глаза ее блестели и суетливо бегали по сторонам, морщинистые щечки румянились, и острый носик рыскал туда-сюда в поисках общения. Наконец, он наткнулся на меня.
  - Вот какое чудо, - защебетала она, приноравливая ко мне свой мелкий шаг, - у меня совсем прошел радикулит. Вы знаете, я ведь третий раз у Анатолия Михайловича. В прошлый раз он мне снизил сахар, я почти инсулином перестала колоться. Вот хотите верьте, хотите, нет, а ведь помогает он, дай Христос ему здоровья.
  
   А что, может быть, в этом высокомерном и низколобом коротыше со злыми глазами действительно что-то есть? Может быть, та самая психотерапия, лечение гипнозом, внушение? И, значит, такое целительство вовсе не беспардонное шарлатанство, как многие считают?
   Ведь, в самом деле, та старушенция, в отличие от тех, говоривших со сцены, явно не была подсадной уткой - она даже лишний билет спрашивала. А зачем ей, спрашивается, было бы врать постороннему человеку?
   Не знаю, не знаю...
  
  ИНТЕРВЬЮ М.ШЕМЯКИНА
  ("Панорама", июнь 2000 г)
  
   Мое знакомство с западным миром изящного искусства началось с показанного мне из-под полы журнала "Америка", когда я, пятнадцатилетний мальчишка, открыл для себя Шагала, Кандинского, Филимонова, Родченко. Куда позже я узнал, что художник - это далеко не только (и не столько) Герасимов, Юон, Манизер и Вутетич, но и Фальк, Гончаров, Ларионова, Серебрякова. Я вдруг понял, что сдвинутый нос и несимметричные глаза - это вовсе не насмешка над реальностью, а особое видение художника.
   Потом была "бульдозерная" выставка в Москве, когда аргументами властей в пользу соцреализма оказались землеройные машины. Затем появился андерграунд, подпольные галереи на частных квартирах, мастерские в подвалах домов и полулегальные выставки с километровыми очередями на Малой Грузинской.
   И, наконец, произошло событие, изменившее представление о живописи, графике, скульптуре у широкого круга советских людей, воспитанных коммунистической партией и ленинским комсомолом на соцреалистическом искусстве официальных художников.
  Этим событием была выставка Михаила Шемякина - новый необычный взгляд на мир, на человека, на его фигуру, лицо. Перед восхищенным зрителем предстало удивительное буйство сочных ярких красок, света и тени.
   Шел 1989 - последний год одного из самых сложных для России десятилетий ХХ-го века, время неясных надежд и смутных ожиданий. Искусство М.Шемякина, художника, изгнанного из своей родины, вернулось к ней, чтобы отразить эти надежды и ожидания.
  И мы поныне ловим любую возможность, чтобы снова прикоснуться к творчеству и к личности этого непредсказуемого художника и незаурядного человека. Его картины и скульптуры хочется смотреть, с ним хочется разговаривать, спорить об искусстве, политике, о жизни, о взаимоотношении культуры и власти, об Америке и России.
   Вот и сегодня мы встречаем его за беседой, которую ведет главный редактор и основатель "Панорамы" Александр Половец и я, публицист Геннадий Разумов.
  
   А.Половец. За время, прошедшее после нашей предыдущей встречи, прошло лет пятнадцать. В России произошли серьезные изменения, выбран новый президент, появилась новая расстановка сил в политическом истеблишменте. Ты, Миша, не был сторонним наблюдателем этого и, насколько мне известно, принимал непосредственное участие в отстаивании тех, или иных политических позиций. В частности, ты вступился за честь Юрия Лужкова, которого публично оскорблял одиозный журналист Сергей Доренко в своих передачах на телевидении. Твое участие несомненно сыграло роль в решении суда, присудившего выплатить Лужкову 150 тысяч рублей за моральный ущерб.
   М.Шемякин. Ситуация с судом Лужков-Доренко очень напоминает мне мою собственную историю, когда справедливость тоже восторжествовала, и я выиграл во Франции так называемый суд чести у Пола Тереза (сына знаменитого главы французской компартии). Суд заставил тогда моего обидчика выплатить мне компенсацию в размере...1 франка. Несмотря на такую мизерную сумму, эта компенсация для меня очень ценна, и я храню этот франк до сих пор в специальной коробочке, как память о победе.
   Г.Разумов. Да, действительно, в России происходят серьезные изменения. Лужков - один из тех, кто во многом делает их зримыми, ощутимыми. На Западе, где мы ныне находимся, намного более спокойная жизнь. Иногда смотришь по телевизору информационную передачу и думаешь: насколько события в России значительнее и серьезнее, насколько большего числа людей они касаются. Там - война, уносящая тысячи жизней, а здесь - споры о признании брака некой однополой пары в Хьюстоне.
  Мне кажется, для художника, для его музы не безразлично на каком фоне происходит творческий процесс, какие темы, какие проблемы питают его вдохновение.
   М.Шемякин. Любой художник, уехавший из России в зрелом возрасте, конечно же, остается российским художником. Вот и я, живя в США, никогда никаким янки не стану, это невозможно. А вообще-то существование русского художника за границей - дело не легкое. Я прожил 10 лет во Франции и почти 20 лет в Штатах, и понял, что это два разных мира, две разные культуры. В Америке больше, чем где-либо еще в мире, чувствуется давление этакой художественной мафии. Она через аукционы, разные "Сотбис" и "Кристи" диктует свои цены, а через средства массовой информации, через выставочные залы, галереи, музеи управляет вкусами публики. Здесь сегодня царит господство концептуализма, перформенса, хиппинга и минимализма, поэтому тем фигуративистам, которые осмеливаются продолжать какие-то традиции, приходится довольно туго. Музеи современного искусства, к примеру, часто бывают заняты голыми дамами. Вот у нас в Нью-Йорке в Гугенхайме сделали недавно большой такой перформанс, где стояло, кажется, около 150 голых манекенщиц. Зрители здесь выпивали шампанское, разглядывая женские зады. Или выставка "Красота Калифорнии", где на пьедестале тоже стояли голые девушки. На других таких же экспозициях люди лежат опять голые, но еще и облитые супом или осыпанные мукой. А такие художники, как я, считаются ретроградами, ибо по-прежнему пытаются изобразить что-то понятное нормальному человеку. Правда, как и раньше, в обществе остается прекрасное отношение к русскому авангарду, в Малевичу, Родченко, Татлину и другим, проявляется даже интерес к нашему соцреализму и провинциализму.
   Г.Разумов. Концептуализм - это еще цветочки. Я обеспокоен агрессией, которую в последнее время в мире изобразительного искусства осуществляет мощный монстр по названием компьютер. Ведь он очень быстро из обычного технического средства, помощника, облегчающего ручной труд, превратился в самодостаточное явление, подавляющее традиционное искусство кисти, пера, карандаша, резца и гончарного круга. Здесь, в Калифорнии, где культ компьютера особенно велик, это очень заметно. Кстати, и моя дочь, художница, обладающая, на мой взгляд незаурядными способностями живописца и рисовальщика, приехав сюда, стала редко садиться к мольберту, прочти полностью переселившись в некое виртуальное пространство и прочие мудреные для меня сферы.
   А.Половец. Я все-таки возвращаюсь к вопросу, который когда-то давно задавал тебе, Миша, по просьбе Ольги, вдовы Окуджавы. Что слышно с памятником Булату в Москве, может быть, теперь, учитывая твои добрые отношения с Лужковым, ты сможешь участвовать в его создании.
   М.Шемякин. Ни для кого не секрет, что все, касающееся крупных проектов в области монументального искусства в Москве, увы, находится в руках одного человека и его группы, Зураба Церетели. Он заменил собой бывший Союз художников и фактически решает, что ставить и где. Правда, теперь появилась возможность открывать собственные новые галереи, выставки. Вот, к примеру, недавно появилась интересная галерея "Марс", где выставляются очень хорошие художники. Однако получить выгодные заказы сверху и попасть в серьезные государственные музеи практически невозможно.
   Мне предлагали участвовать в окуджавском конкурсе, но я отказался. Я стараюсь не ввязываться ни в какие конкурсные дела - считаю, что из подходящего для этого студенческого возраста я уже давно вышел. Думаю, памятник Окуджаве, так же, как Высоцкому, и не меньшей величины, чем поставленный Церетели в Москве Петр Первый, будет делать он же.
   Г.Разумов. С Зурабом Константиновичем мне довелось встречаться в период моей работы в Москве на Поклонной горе, где он воздвиг огромную конную статую Георгия Победоносца, который накалывает на свой трезубец куски Змия, нарезанного колбасой. Там же меня поразила прилепленная к высокой стеле-штыку аляповатая богиня победы Ника с двумя ангелами, очень напоминающими пауков.
   Вместе с тем, встречаясь с Церетели на разных совещаниях у главного московского строителя Ресина, я поражался его сокрушительной пробойной силе, невероятной энергии и выдающимся деловыми качествами. Ведь посмотрите, не за такое уж долгое время своего пребывания в Москве, войдя в ближайшее окружение Лужкова и став фактически его "придворным художником", он сумел себе создать так называемый Центр международного дизайна, на самом деле являющегося целым промышленным предприятием.
  И вообще, в Москве нет ни одного более не менее крупного строительного обьекта, где Церетели не принимал бы участие. Это и упомянутый уже главный монумент победы на Поклонной горе и пресловутый памятник Петру I, и лубочные кукольные мишки, рыбки и птички на Манежной площади и многое другое.
   Михаил Шемякин. К Зурабу Церетели сложно относится однозначно. Масса народа бунтует против его скульптур. Мне, как профессионалу, трудно и неудобно высказываться на этот счет. Если я его похвалю, могут сказать, что я от него хочу что-то получить, если поругаю, подумают, что я ему завидую. Могу сказать, что я Зураба всегда поддерживал, когда его начинали травить, так как знаю по собственному опыту, как тяжела работа опального монументалиста. Но в общем-то, действительно, судьба поцеловала его крепко в лоб, а вот муза не очень-то к нему приложилась.
  Вы правильно сказали, что предприниматель он просто гениальный, но часто он допускает такие тактические ошибки, от которых потом сам же страдает. Вот он сейчас создал музей, не посоветовавшись с кем-нибудь из серьезных людей, в результате снова получил оплеуху. Я, правда, не видел что он там выставил, но, думаю, мог бы тоже быть ему полезен, хотя бы в создании концепции музея. Все таки, у меня 5 докторских степеней, полученных заграницей, как искусствоведом, кроме того я связан со многими крупнейшими художниками.
  Но Церетели, от всех отгородившись, решил все делать сам, вот и получает сегодня неважные отклики прессы. Это великое дело создать в Москве, центре русской и мировой культуры, первый музей современного искусства. Конечно, такая задача должна решаться не только одними москвичами и, тем более, не одним художником.
   Г.Разумов. В Москве на Арбате уже поставили памятник Окуджаве - традиционная скульптура, изображающая задумчивого мыслителя, каковым Булат мне лично не помнится. Окуджава всю жизнь прожил в России, и никогда эмигрантскую судьбу на себя не примерял. Вы же, Михаил, свою творческую жизнь проводите за рубежом. А не хотели бы вернуться обратно, если бы, конечно, в Москве или Питере вам были бы предоставлены соответствующие условия?
   М.Шемякин. Уже несколько раз, сразу после перестройки и позже в 1989 году после моей выставки в Москве мне предлагали мастерскую в Петербурге или Москве. Ельцин, вручая государственную премию в Вашингтоне, перед телевизионными камерами обещал выделить мне место. Однако это осталось только на словах. Я ничего в России не имею, и приезжаю туда, как иностранец, плачу сумасшедшие деньги за гостиницу - и в Москве, где я родился, и в Питере, который меня воспитал. Несмотря на мои многочисленные просьбы, а у меня скопилась целая папка разных бумаг с перепиской, я получаю только обещания.
  Все мои попытки создать филиал Института философии и психологии творчества, помочь России воспитать новое поколение искусствоведов, историков живописи, графики, скульптуры, приобщить их после 70-летней изоляции к достижениям Запада и всего мира, остаются безрезультатными. Лужков уже давал было команду Церетели выделить мне два небольших особняка, находящихся в его владении, но пока дело не сдвигается с мертвой точки. Так что я не имею возможности не только переехать туда, но даже хотя бы перевезти архив. А тем более жить в России и как-то помогать ей. За все эти годы у меня там не купили не только ни одной картины, но и ни одной литографии. А вот французы, например, вложили в меня многие десятки тысяч долларов.
   Г.Разумов. Но вот в России появился новый министр культуры - Швыдкой. Может быть, с его приходом что-то сдвинется в развитии культуры?
   М.Шемякин. Я не считаю, что эта кандидатура удачна. Именно этот человек помешал в свое время становлению в России моей деятельности. Сначала, будучи здесь в Америке, он познакомился с моими искусствоведческими исследованиями и сказал, что они необходимы в России. А потом, когда зашла речь о создании там филиала моего института, он прислал мне письмо, в котором сообщил, что не знает о чем идет речь, что вообще в России институтов хватает, и надо подумать, следует ли создавать еще один. Так он и зарубил нужное, на мой взгляд, в России дело.
   Г.Разумов. Значит, вы полагаете, что назначение министра культуры было ошибкой?
   М.Шемякин. Ну, это я не знаю, просто лично для меня Швыдкой - неприемлемая фигура. Что касается будущего, мы все, затаив дыхание, ждем что будет дальше. Мы по прежнему надеемся, что дело русской культуры, наконец, сдвинется с мертвой точки. Вот недавно с новым президентом встречался Валерий Гергиев, с которым я собираюсь работать над "Щелкунчиком". Может быть, действительно, будет создана обстановка, когда прекратится бегство из России деятелей культуры и искусства. А то вот я недавно прочитал интервью с академиком Сагдеевым, с которым я лично знаком. Он говорит, что из России уехало около 10 тысяч ученых, и утечка мозгов продолжается до сих пор. Я думаю, что и деятелей искусства, покинувших страну, наберется не одна тысяча. А хочется, чтобы настало время их возвращения на родину.
   Люди искусства в сегодняшней России, как мне кажется, выброшены на улицу, как котята. Раньше были Союзы художников, писателей, композиторов, вокруг них кучковалось, подкармливалось много народу. В то время процветало официальное пропагандистское искусство, представленное многими бездарностями, которые неплохо оплачивались. Но одновременно с этим существовало и настоящее искусство на самом высоком уровне. Был, к примеру, Тышлер, была первоклассная книжная нрафика. Хотя на это денег не давали.
  В Америке же всегда на свободное искусство выделялись миллионы долларов, всегда находились богатые люди, которые вкладывали свои капиталы в искусство, создавали специальные фонды для его поддержки. А нынешние новые русские, даже те самые олигархи, совершенно не образованы - они способны купить какие-нибудь часы за 50 тысяч или яхту за 50 миллионов, но на искусство и 3-х тысяч долларов жалеют истратить. Поэтому, как развивать в России искусство, где брать художникам деньги? Не знаю.
   А.Половец. Миша, ты смотришь русское телевидение, читаешь русскую прессу, следишь за событиями в России. Как тебе видится сегодняшнее положение на Северном Кавказе?
   М.Шемякин. Получение информации из России сейчас стало делом нелегким. Нью-йоркское русское ТВ развалилось. Какие газеты я читаю? Конечно, здешние: "Панораму", "Новое русское слово", а российской официальной прессе я не доверяю. Она все перевирает, в том числе и события на Северном Кавказу. Я по национальности кабардинец, а не чеченец, но знаю многих чеченцев деятелей культуры. Чеченский вопрос - самый сложный вопрос Кавказа, и он еще долго будет терзать Россию. Жаль, что там погибло столько ни в чем не повинных людей. Тяжело смотреть на страдающих людей, особенно искалеченных детей, памятник которым я безуспешно пытаюсь поставить вот уже несколько лет. Плохо, если военное положение на Кавказе будет такое же много-десятилетнее, как то, что досаждало России в ХIХ веке. Очень опасно, если поднимется весь Кавказ, и совсем ужасно, если грядет новый Афганистан.
   Геннадий Разумов. Как Вы относитесь к бытующему среди определенной части населения России представление, что все лица кавказской национальности - это агрессивные "чернопопые", которые изначально противостоят "белым людям"? По правде сказать, я тоже немного обременен, по видимому, не совсем правильным мнением, что именно горцам свойственно повышенное, даже какое-то болезненное, чувство свободолюбия, делающее их чрезмерно воинственными.
  Михаил Шемякин. Это верно, что почти все кавказские горцы очень свободолюбивы, и очень остро реагируют на любые попытки ограничить их самостоятельность, однако кабардинцы среди них занимают особое место. В горных районах они являются, как бы, законодателями, создателями всеобщих горских законов чести. Много раз в истории Кавказа они играли роль миротворцев и останавливали распри между другими народами. Дай Бог, чтобы и Россия в новый период своей истории имела такое же миротворческое значение, и ее государственность была привлекательной для всех проживающих в ней народов. И чтобы она не распалась, как СССР, и осталась великой страной.
  Я не большой стратег, но знаю, что на Кавказе нужна очень осторожная и взвешенная политика. У меня отец кабардинец, я в прекрасных отношениях с нынешним президентом Кабардино-Балкарии Коковым. Это умнейший человек, который удерживает стабильное положение в своей республике. Он хорошо понимает, оставаться в составе России необходимо, чтобы выжить и не попасть под влияние определенных исламских группировок, уже нацелившихся на захват там власти.
   Слава Богу, в Нальчике, где я был и где выставлял свои работы, все в порядке. Если и были там какие-то попытки со стороны балкарцев дестабилизировать обстановку, то все обходилось без какого-либо кровопролития и быстро улаживалось. Конечно, чеченцы несколько другие, они более воинственны, дики, буйны. Поэтому среди них и находятся всякие авантюристы, втянувшие народ в кровавую войну.
   Но опасность распада России существует. Все национальные политические авантюристы безусловно заинтересованы в получении власти и набивании своих карманов, их мало волнуют интересы своего народа, которому эта пресловутая самостоятельность приносит только горе, войну, разруху. Попытки отделиться от России будут, и, не дай Бог, если вспыхнет весь Кавказ. Война там в прошлом была долгой и кровопролитной, а последняя победа российских войск в Чечне досталась тоже слишком большой ценой.
   А.Половец. Будем надеяться, что это не произойдет, и на Кавказе, и во всей России будет мир и благоденствие, поднимется экономика, воспрянет культура, встанет с колен искусство - живопись, скульптура, будет сооружен в Москве твой монумент "Дети - жертвы пороков взрослых", и будет, наконец, создан институт, о котором ты хлопочешь. Теперь ведь в России новая власть - Путин.
   М. Шемякин. В свое время третий президент США как-то сказал, что многое в деятельности любого правительства сводится к искусству быть честным. А Путин несомненно честный и некоррумпированный политик. Я с ним встречался в ленинградской мэрии в кабинете Собчака, он производил хорошее впечатление. Кстати, именно с его помощью были установлены некоторые мои монументальные работы: памятники политзаключенным и архитекторам первостроителям. Приход к власти в России молодого серьезного умного политика, я думаю, приведет к сдвигам в лучшую сторону. Хотя с экономикой ему, очевидно, будет справиться сложно. Страна раздрызгана, разворована, в один год все полностью или даже частично не восстановишь.
   А.Половец. А разве не смущает, что Путин - человек, пришедший в Кремль с Лубянки...
   М.Шемякин. Мой личный далеко не легкий в этом смысле опыт показывает, что представление о советской охранке, подогреваемое воспоминаниями действительно пострадавших в свое время людей, как о страшной средневековой инквизиции, во многом преувеличено. И я об этом уже открыто высказывался. Недавно в одной из российских газет в статье, посвященной моей работе над "Щелкунчиком", было сказано, что Шемякин выступает в защиту КГБ. Но это не так, на самом деле, я просто объясняю: тем, что я оказался на Западе, и меня окончательно не затравил советский Союз художников, я обязан некому генералу госбезопасности. Он вызвал меня в свой кабинет и сказал, что его люди давно за мной следят, что меня ценят, как хорошего художника, но что мне предстоит выбор: либо снова загреметь в психиатрическую больницу, либо еще раз быть арестованным, либо уехать в любую другую страну. В последнем случае он обещал мне помочь
   У меня в то время состоялось 6 выставок, которые каждый раз по наущению Союза художников закрывались сотрудниками КГБ. Нередко кто-то из них удивлялся, что мои работы объявлялись идеологической диверсией. Конечно, в органах были и энтузиасты, злодеи, садисты, но это же факт, что советская интеллигенция нередко расправлялась друг с другом руками КГБ. При этом пускались в ход хорошо опробованные приемы: доносы, стукачество, и все сваливалось на КГБ. Если вы жили в СССР, то сами помните, как все это происходило. Поэтому никакого мистического страха перед охранным ведомством у меня нет, я больше боюсь своих коллег художников.
   И сейчас я надеюсь, некоторые мои новые проекты, в том числе, связанные с помощью России, найдут поддержку нового президента. Один из них: большая скульптурная композиция из 15 фигур "Дети - жертвы пороков взрослых", место для которой на Болотной площади в Москве уже утверждено Лужковым. Я прошел 6 государственных комиссий по культуре (скульптурная, архитектурная и прочие) и, кажется, всюду получил одобрение. Другой проект относится к резиденции российского посла в Вашингтоне, где будут установлены 2 мои скульптурные работы. Еще один мой крупный проект: памятник Праведникам мира, которые, рискуя своей жизнью, спасали евреев во время 2-ой мировой войны. Это звание присвоено ныне свыше 6 тысячам человек, среди которых такие широко известные люди, как, например, Валенберг и Шиндлер. Памятники праведникам для начала предполагается установить в Дании или Швеции. А в целом, хотелось бы поставить такие памятники везде, где жили эти люди. Например, недавно обнаружили японского и португальского Шиндлера.
   А. Половец. Все же, можно ли с той или иной степенью оптимизма представить себе будущее России хотя бы на ближайшее время, воспрянет ли эта страна после многих лет разрухи, что ждет ее культуру, искусство?
   Г. Разумов. И возвратится ли ее былая духовность, не погибнет ли она в тисках всеобщей коммерциализации общества? Станет ли Россия снова самой читающей страной мира, какой она всегда раньше представлялась?
   М.Шемякин. Ну, конечно, я оптимистически смотрю на то, что происходит в России, и надеюсь на лучшее. Хотя именно я, казалось бы, должен видеть все в более мрачном свете. Ведь я прошел страшное принудительное лечение в психиатрической клинике Осипова, аресты и прочее. Я всегда знал, что за мной могут прийти в любую минуту хотя бы потому, что имею того же Булгакова или Хайдекера. Сегодня я вижу какое количество интереснейших книг переводится с других языков и издается в России, взять, например, собрание сочинений недоступного ранее Юнга. Я вижу много читающих людей, знаю, что многие, несмотря на свои далеко не такие уж большие доходы, покупают литературу. Я тоже не отстаю от них и вывожу из России книги чуть ли не тоннами.
   Конечно, сегодня в России далеко не все в порядке, но, когда я посещаю по своим делам Москву, в которую обычно приезжаю из Парижа, то вижу, что москвичи одеваются лучше парижан, а некоторые выглядят вообще герцогами разодетыми. И конечно, никто от голода на ветру не шатается. Правда, я еще не был в российской глубинке, может быть, там людям живется тяжеловато, наверно, какие-то отдаленные уголки страны вообще обречены на мрачное существование, не знаю. Но вот я разговаривал с людьми, которые живут на Кубани, они говорят, что у них все есть, потому что они все сами производят.
   А вот в отношении искусства, я надеюсь, будут важные перемены, творческой интеллигенции будет оказано должное внимание. Мне кажется, Путин серьезно думает о восстановлении престижа российской культуры. Будем надеяться, что и в остальных делах он достигнет успеха.
   Думаю, в России везде все будет хорошо, история движется только вперед и, хочется надеяться, в лучшую сторону.
  
  БАЛОВЕНЬ СУДЬБЫ Ю.СЕНКЕВИЧ
  
  Он чувствовал себя великаном - не страшась рычанья сердитых волн, храбро топтал босыми пятками огромное море, которое уходило от берега куда-то очень далеко и нигде не кончалось. Но, в действительности, никаким исполином в свои девять лет он не был - еще под столом ходил, хотя только на корточках. Да, и море не соответствовало своему названию, оно вовсе не было черным, может быть, только иногда, в пасмурную погоду, становилось слегка темно-серым.
  Однако в то утро Юру занимало совсем не топтание пены морских волн, а лежавший на песке загадочный прямоугольный кусок серовато-пятнистого мрамора. Ныряльщики из сухумского военного санатория, где почти весь август Юра жил с родителями, вытянули его вчера на пляж из воды залива.
   Когда камень очистили от водорослей и ракушек, на нем открылся красивый барельеф, изображавший молодую женщину в кресле, преклоненного перед ней мальчика и служанку, подносящую ларец. Пришедший из городского музея работник объяснил, что это намогильная стела времен древне-греческой колонизации Крыма, ей не менее полутора тысяч лет и что она явно была привозной потому, что такого мрамора, из которого ее когда-то сделали, у нас на Кавказе нет и никогда не было.
  А вот как она могла оказаться на восточном берегу Черного моря, спрашивал себя музейщик, неизвестно. Ведь это - многие сотни километров от известных тогдашних крымских городов Боспорского царства. Не упал ли этот памятник с какого-нибудь парусного пентеконтора, потерпевшего кораблекрушение у кавказского побережья?
  Эта тайна и послужила тем отправным корабельным гудком, который в дальнейшем сопроводил увлекшегося дальними странствиями Юрия Сенкевича в путешествия по волнам Мирового океана. Если бы не сухумская стела, может быть, и не работал он врачом в Антарктиде, не плавал с Туром Хейердалом по морям-океанам и не вел на центральном телевидении популярную передачу "Клуб путешественников".
  
  Мы познакомились с Юрой в подмосковной Загорянке, где неподалеку от его дачи на берегу реки Клязьмы была поселковая волейбольная площадка, куда мы с ребятами часто ходили. Сенкевич неплохо бил подачи, делал удачные пасы и ловко кидал мяч через сетку. После игры мы расслабляли в прохладной речке свои разгоряченные бицепсы-трицепсы и в бездумном ленивом трепе жарились на пляжном песке.
  Юра был тогда еще младшим научным сотрудником и готовился защищать диссертацию. Он был одним из многочисленных подтверждений известной аксиомы, гласящей, что для достижения в жизни успехов стартовое начало - ведущий главный локомотив.
  Его отец, Александр Осипович, генерал медицинской службы в конце 50-х годов работал зам-директором ленинградской "Военно-медицинской академии им. Кирова". Естественно, что его сын, окончив, конечно, именно это престижное учебное заведение, попал на работу в не менее заманчивое для любого начинающего врача учреждение - "Институт космической медицины Минобороны СССР".
  В отличие от многих своих коллег-сверстников он сразу оказался так называемым "выездным", перед которым без всяких задержек открывался шлагбаум железного занавеса. Началось с эксклюзивной командировки в Антарктиду на станцию "Восток".
  Потом, когда Н.Хрущев подарил в Норвегии Туру Хейердалу бочонок черной икры, и для СССР было выделено место врача в экипаже папирусной лодки "Ра", то его предоставили никому иному, а именно Ю.Сенкевичу. Вслед за этим знаменитый норвежский путешественник взял его и в плавание на тростниковом "Тигрисе".
  
  Наше знакомство возобновилось в середине 90-х годов, когда мы оба уже убирали седину и лысину бритьем ее наголо и были скинхедами. Как-то вечером я включил телевизор и увидел Сенкевича, очень артистично и аристократично ведущего популярную передачу "Клуб путешественников".
  Речь шла о Средиземноморье, об островах Эгейского моря, о Санторине и Крите. К тому времени мои "Тонущие города" уже были переизданы 7 раз, в том числе на нескольких европейских языках, разошлись большими тиражами и получили презентацию на Франкфуртской книжной ярмарке.
  "А почему бы мне не подсуетиться, - подумал я, - и без лишней скромности не предложить Сенкевичу показать меня по ящику с моими Атлантидами". Я раздобыл его служебный телефон и позвонил.
  - Что ты спрашиваешь, - хохотнул Сенкевич в ответ на мое приветствие. - Я забываю, куда ключ от сейфа положу, а вот то, как ты тогда мне фингал под глаз мячом залепил очень даже помню.
  Я подъехал к нему в Останкино, мы посидели на скамейке под деревом, поболтали о том, о сем, потом я вручил ему свою книгу и сценарий, сочиненный мной для его передачи.
  - Очень интересно, - одобрил Сенкевич. - О затонувших городах и странах у нас еще ничего не было, ты будешь первым, может быть, мы и на целую серию замахнемся.
  Он помолчал, подумал и добавил:
  - Но надо же еще и начальство этим озаботить.
  Пару недель я ждал от Сенкевича звонка, потом позвонил сам. Извиняющимся голосом он сказал:
  - Ну их к черту этих бюрократов. Сколько раз я уже напоминал о твоей записке, а они все говорят "надо посмотреть, надо посмотреть". Но, надеюсь, я их все же домотаю.
  Ничего он их не домотал, а вот мой проект, действительно, замотали. Почему? Не знаю.
  
  ПИРАМИДНЫЙ ГЕНИЙ С.МАВРОДИ
  
  Сергей Мавроди был одним из самых известных и скандальных анти-героев российского дикого капитализма 90-х годов. Это ему принадлежит создание гигантской финансовой пирамиды, с помощью которой он сумел изящно обмануть чуть ли не 15 миллионов незадачливых вкладчиков. За это и пострадал.
  А ведь по своему таланту, уму, предприимчивости, умелости он, без сомнения, был способен на куда значительнее и серьезные дела. При другом более удачном стечении обстоятельств Мавроди вполне мог бы стать крупным финансистом, банкиром или даже государственным деятелем, может быть, и мирового уровня.
  Однако несмотря на его прошлую широкую известность и большое стартовое богатство, дальнейшая судьба С.Мавроди сложилась хуже некуда. Он много лет провел в тюрьме, потом в бедности и безвременно ушел из жизни внезапной трагической смертью. Бедно и неряшливо одетого, грязного, небритого его подобрали случайные прохожие в Москве у автобусной остановки, отправили в больницу, где он и скончался от разрыва сердца.
  
  Надо признаться, что, в отличие от почти всех других фигур этой книги, с самим С.Мавроди я лично никогда не встречался, а дело имел лишь с его пирамидой. Причем, память о первом с ней свидании, когда я положил на ее строительные леса несколько своих зелененьких бумажек, исчезла бесследно.
  А вот вторая и последняя встреча, увы, хорошо запомнилась мне моей беспросветной глупостью, неповоротностью мозгов и непростительной доверчивостью. И разве может утешать то, что это не я один в те 90-е годы так бездарно лопухнулся.
  
  Это же был период первоначального накопления капитала в России - время всеобщего сплошного надувательства. Его ветры надували щеки, которые быстро лопались, как мыльные пузыри, хотя поначалу выглядели яркими и красочными. Но только снаружи - внутри они были совсем пустые. Над их подкраской без устали трудились телевизионные ящики, охмуряя трудящееся население фантастическими процентами банковских вкладов.
  Звездность тогдашней Аллы Пугачевой меркла перед знаменитостью простого русского гражданина Лени Голубкова, безостановочно доказывавшего с голубого экрана, что денежные билеты некого банка МММ способны увеличивать ваше состояние чуть ли не в 127 раз (!).
  Я оказался таким же, как все, наивняком-простофилей и, поддавшись общему ажиотажу, накупил изрядное количество плотных бумажек пирамиды МММ - надеялся за ее зубчатой оградой до поры до времени схоронить свои, хотя и небольшие, но кровные зелененькие.
  Однако денежный гений С. Мавроди оказался нестойким и неожиданно начал падение в глубокую пропасть банкротства. И хотя это довольно долго держалось в секрете, тревожные слухи один за другим ползли по кухням московских многоэтажек.
  
  И вот в один из обычных летних дачных дней я, как всегда, встал с кровати, сунул в уши микрофоны и приступил к утренней зарядке. Но вдруг между очередными наклонами и приседаниями радио "Маяк" донесло до меня голос внушавшего доверие экономиста И.Бунина. Он сетовал на слабость денежного положения в стране и для примера упоминал МММ в качестве ближайшего очередника на крах.
  Это заставило меня срочно прекратить развитие бицепсов-трицепсов. Бросив гантели, я быстро умыл физиономию, затянул на шее галстук и, кусая на ходу булку с колбасой, побежал на электричку, чтобы до работы успеть заскочить в банк Мавроди на Пятницкой.
  У его дверей неторопливо прохаживались валютные барыги и с напущенным безразличием поглядывали на подходивших от метро вкладчиков-недотёп, наверно, вроде меня, напуганных слухами о возможном закрытии МММ.
  Но, как я вскоре убедился, далеко не всем им довелось сегодня спозаранку услышать тревожный сигнал известного экономиста. Я навскидку выбрал одного такого показавшегося мне этаким дурачком очкарика с портфелем, подошел к нему, намереваясь сбыть ему свои билеты МММ.
  Тот приветливо улыбнулся, склонил ко мне голову и тихим доверительным голосом произнес:
  - Ага... Вы, наверно, тоже слышали, что цены на МММ вдвое упали? Не верьте, это подстава, нарочно слухи пущены. А завтра, умные люди говорят, их стоимость снова взлетит. Так что сегодня можно выгодно купить, а продавать не имеет смысла.
  Я с сомнением покачал головой, но незнакомец продолжил:
  - Мне тоже сначала не верилось, а сегодня, чтобы хоть как-то подзаработать, я на целую штуку долларов мавродиевок подкупил. Вон у того мужика, он производит хорошее впечатление. Завтра приеду, сбуду, если что не так окажется.
  Я посмотрел на стоявшего поодаль солидного человека интеллигентного вида, который в своем белом твидовом костюме и дорогой широкополой шляпе совсем не был похож на тех барыг-валютчиков.
  "Может, действительно, рискнуть?", подумалось мне, и коварный змей искуситель толкнул в спину. Я подошел к обладателю заветных банкнот. Он вопросительно на меня взглянул.
  - Вот немного хотел подкупить, - сказал я, - но, если только недорого.
  Тот помедлил немного, помолчал, казалось, раздумывает, колеблется, потом, наконец, проговорил:
  - Ну, ладно, вам могу уступить, отдам за плюс 15 процентов от номинала.
  Я аж ахнул от заманчивости такой покупки, взял в руки один из протянутых мне билетов, для вида повертел в руках, внимательно его разглядывая, потом настороженно спросил:
  - А не поддельные? Уж, извините за подозрительность, но сейчас время такое, вы и сами можете не знать, как вам подсунут этакую куклу. И потом... - я запнулся на мгновение, сам удивившись своей наглости, - может быть, по номиналу отдадите, ведь сейчас разное говорят.
  Тот снова сделал паузу, сложил банкноты, как бы собираясь вернуть их обратно карману, но затем глубоко вздохнул:
  - Ну, хорошо, забирайте, бог с вами. Уж очень деньги сейчас нужны.
  Я выудил из портмоне свои деревянные, отслюнявил несколько сторублевых, взамен получил пачку эмэменовок, пересчитал, сунул в карман и, довольный, насвистывая победный марш, быстро зашагал прочь.
  Но на следующий же день цена бумажек МММ сразу упала втрое, а еще через неделю ими вообще можно было обклеивать на даче стены садового туалета. А потом под расстрелом косых взглядов обманутых вкладчиков пирамидный Мавроди оказался сидящим на скамье подсудимых.
  А я с его бумажками так и остался в дураках, проще говоря, в глубокой жо..е.
  
  Уже в новые времена С.Мавроди пытался возобновить свои финансовые эксперименты с ничем не обеспеченными денежными купюрами. Но, увы, ничего не получилось, счастливый случай, это не знаменитый тенор, он не любит дважды выходить на бис.
  
  С НИМИ ВИДЕЛСЯ Я МЕЛЬКОМ
  
  Мне показалось возможным и нужным рассказать еще и о встречах с некоторыми другими именитыми персонами, которых я видел лишь кратковременно, отрывочно, на ходу. Но и они крепко засели в памяти и настойчиво требуют упоминания.
  
  * * *
  
  Одним из первых был низкорослый и толстый носитель бледного квадрата неподвижного плоского лица. В сопровождении многочисленной свиты летом 1955 года он прошествовал по бетонным блокам строившейся Куйбышевской гидроэлектростанции на Волге. Мы, простые прорабы и бригадиры той "великой стройки коммунизма", стояли на ниже расположенной строительной площадке и вместе с пылью глотали глазами того, кто когда-то стоял на парадной трибуне мавзолея Ленина.
  Это был сам тогдашний Министр электростанций - знаменитый Георгий Максимилианович Маленков. К тому времени, переигранный хитрованцем Хрущевым, он уже не играл роль первого человека государства, которым стал после смерти великого вождя.
  В противоположность недавним жестоким расправам со ставшими вдруг неугодными высокопоставленными, снятие Маленкова с поста премьер-министра казалось весьма диетическим. Постановление о понижении в должности звучало совсем не кровожадно: нет, мол, у человека в новых условиях хозяйствования "необходимых знаний и опыта", он "проявляет нерешительность" и так далее.
  
  * * *
  
  Другую супер знаменитость в совершенно иную эпоху я увидел возле запертой наглухо двери банка-пирамиды "Чара", обанкротившегося подобно мавродиевскому МММ (см. выше). Я тогда в очередной раз после работы приехал сюда и вместе с остальными погорельцами подпирал стену расположенного рядом ресторана "Будапешт", кляня свою горькую судьбу и глупую башку.
  Неожиданно к входу в банк подкатил черный мерседес. От него отделилась знакомая фигура толстушки, на сей раз одетой не в знаменитую юбку-колокол, а в обтягивающие джинсы, не очень-то подходившие для ее коротких ног и толстого низа. "Гляньте, кто приехал, - зашептала публика. - Неужели и она лопухнулась, вот дела-то". Но народ ошибался.
  В сопровождении двух рослых крепышей Алла Пугачева, ни на кого не глядя, стремительной походкой подошла к двери, которые сразу же перед ней открылись. Звезда пробыла внутри здания не больше получаса, но, когда вышла, по ее посветлевшему лицу стало ясно - эта всего добилась, деньги вернула и, скорее всего, полностью. Да, такую на кобыле не объедешь. Она - не дворовая шелапонь, как мы, свое не упустит.
  
  * * *
  
  Знаменитого царедворца Бориса Березовского мне довелось лицезреть в один из дней моей работы в здании No1 московского Кремля, где я со своими помощниками занимался осушением подвалов. Борис Абрамыч мелкими нервными шагами мерил ширину коридора и, с подозрительностью поглядывая в разные стороны, интимно шушукался с маленькой черной коробочкой - мобильником, бывшим в то время еще большой редкостью.
  Причина той телефонной осторожности "друга" ельцинской семьи мне стала понятна, когда, проходя в другой раз по кремлевским коридорам власти, я обратил внимание на необычную толщину пучков телефонных кабелей, которые связисты прокладывали под полом. Сопровождавший меня работник кремлевского Хозуправления, процедив хитринку меж зубов, объяснил: "Это потому, что при подводе отдельного провода к каждому телефонному аппарату намного усложняется технология прослушивания".
  Ныне эта техническая уловка уже совсем устарела.
  
  * * *
  
  В эмиграцию мы летели в самолете, который на пути из Москвы в Лос Анджелес накоротке приземлился в канадском Ньюфаундленде. Сонно перебирая ногами, мы, усталые и недовольные, вяло перетекли в круглый аэропортовский зал ожидания, после чего угнездились на длинных рядах железных скамеек.
  Но среди пассажиров были и более стойкие. Особенно выделялась гривастая с проседью голова крупного мужчины, безмолвно смотревшего поверх всех других голов. В нем можно было узнать часто мелькавшего в российском телевидении сановного поэта-песенника Ильи Резника, писавшего довольно средние, на мой вкус, тексты для Аллы Пугачевой. Вальяжный, недоступный, он стоял в компании двух попугаисто одетых длинноногих блондинок. Когда объявили вылет, он сразу же, без очереди, прошел с ними в салон 1-го класса. В отличие от нас, прождавших посадки еще немало времени.
  
  * * *
  
  Замечательного актера и кинорежиссера Ролана Быкова я увидел в гостинничном ресторане одного из провинциальных городов, где был в командировке. Он сидел за покрытым белой скатертью столом рядом с двумя сильно крашенными молодыми красотками. Но в отличие от выше представленного И.Резника, увиденного мной в подобной же компании, не меньший женоугодник Р.Быков выглядел менее солидно и презентабельно - росточком не вышел, и надменностью лица не удался.
  Хотя, без сомнения, заслуживал куда большего уважения и признания, чем тот.
  
  * * *
  
  Еще одного корифея сцены и кино я встретил как-то вечером, когда шел к метро по Пятницкой улице.
   Я знал его живым, подвижным, легким, экстравагантно выглядевшим на экране и на сцене. Весело или грустно, солидно или простецки он блестяще играл разные роли, перевоплощаясь то в датского принца Гамлета, то в страхового агента Деточкина.
  А тут мне навстречу шел усталый, согбенный, застегнутый на все пуговицы человек. Лицо его было неподвижно и бело, как мрамор скульптуры, сухие блеклые глаза не смотрели в стороны, их взгляд был погружен куда-то в некуда. Я сначала подумал, что у знаменитого артиста что-то случилось нехорошее, что он чем-то огорчен. Но потом, когда он скрылся за поворотом, решил про себя - нет, наверно, это Иннокентий Смоктуновский входил в какой-нибудь новый театральный образ или разыгрывал какую-нибудь киношную роль. Может быть.
  
  * * *
  
  За окном электрички зеленело лето одного из послевоенных лет. С кошелками клубней посадочной картошки мы ехали с мамой на дачу в Загорянку. Напротив сидел приятного лица мужчина, который стремительным напором атаковал мою тогда молодую хорошенькую маму. После дежурных фраз о красоте заоконных пейзажей он вдруг спросил:
  - А вы видели фильм "Она защищает Родину"? Только что вышел на экраны, - и поскольку мама вежливо промолчала, наш визави после некой театральной паузы с горделивой улыбкой добавил:
  - Это моя картина, мой сценарий.
  Через много лет у входа в южно-сахалинскую гостиницу я снова увидел постаревшего, но по прежнему привлекательного, Алексея Каплера. Он стоял в небольшом кругу своих почитателей, а неподалеку курила сигарету нередко мелькавшая в телевизоре поэтесса Ю.Друнина, его тогдашняя жена.
  Позже А.Каплер стал регулярно светиться в том же телеящике в качестве ведущего имевшей успех передачи "Кинопанорама".
  
  * * *
  
  90-ые годы радовали народ не только возникшими из советского небытия эксклюзивами сервилатами и пармезонами, но и популярными телепередачами "Поле чудес", "До 16 и старше", "Что, где, когда",... К вторым относились и "Куклы" Виктора Шендеровича. И его "Плавленные сырки" на радио привлекали внимание своей неизбывной остротой и остроумием.
  В Лос Анджелесе Виктора Анатольевича я видел два раза. В первый он выступал со своими юмористическими рассказами, которые читал с большим артистизмом. Публика хохотала, у меня тоже от смеха живот прихватило.
  Второй раз он показывал отрывки из "Кукл", что вызвало совсем не такое, как раньше, любопытство - другие были времена, другие интересы. Но мне удалось пообщаться тогда с Шендеровичем довольно близко, так как помогал ему в качестве осветителя и звукооператора. Он подарил мне в ответ своего "Рептилиона" и совместную фотку.
  А еще В.Шендерович был известен в качестве оппозиционного публициста, опасно произносившего очень резкие и смелые речи в телепередаче "Особые мнения" на "Эхе Москвы". Однако вопреки ожиданию на тех своих выступлениях в Лос Анджелесе он ни разу не произнес ни одного ругательного антироссийского слова. Несмотря на то, что кое-кто из публики его на это настойчиво подталкивал. Но он стойко держался, за что, я считаю, ему честь и хвала.
  
  
  
  ПОСЛЕСЛОВИЕ
  
  В этой книге рассказано о встречах со знаменитостями, которые приобрели славу в самых разных областях жизни - во власти, в литературе, музыке, живописи и т.д. Но все они сильно отличаются друг от друга уровнем своей популярности и публичности. С одной стороны, я вспоминаю, например, моего институтского однокурсника Л.Алилуева, у которого известной может быть лишь фамилия (и то далеко не всем), с другой, вождя народов тирана И.Сталина или главного писателя тех времен М.Шолохова.
  Кроме того, фигуранты этой книги существенно отличаются друг от друга и степенью моего с ними знакомства. Одних, таких, как А.Кузнецов, И. Шаферан, Л.Халиф, В.Войнович я знал с юности-молодости, мы приятельствовали, дружили. С другими (например, Э.Севела, М.Прудкин, О.Лундстрем) не так уж часто встречался или имел только "шапочное" знакомство (Б.Окуджава, Е.Евтушенко, О.Лундстрем).
  А третьих, к примеру, А.Вертинского, М.Светлова лишь видел, слушал, наслаждался тем, что они делали, то-есть, я их знал, а они меня нет.
  Но с некоторыми, особо знатными, вопреки громкому названию этой книги лицом к лицу вовсе не встречался, а только видел их издали. Или даже вообще никак не контактировал, а знаком был, так сказать, виртуально, заочно. И на самом деле, мог ли простой московский евреишка хотя бы в мыслях держать возможность встречи с самим генеральным секретарем КПСС М.Горбачевым, президентом России Б.Ельциным, с руководителем кубинской революции Ф.Кастро, лидером Югославии И.Тито? Смешно подумать.
  И все же я решился собрать всех этих знаковых фигур ХХ-го века под общей книжной обложкой. ??? А потому, что само их присутствие в одном со мной времени оставило глубокий неизгладимый след в моей памяти.
  И не только поэтому. Они оказали сильное влияние и на мою жизнь, на мой характер, мои вкусы и жизненные предпочтения. Разве не благодаря властителю умов и сердец интеллигенции 50-60-х годов И.Эренбургу, так неотрывно приник я к сочинительству? И не усатый ли вождь и учитель И.Сталин воспитал во мне такого лопоухого совка, какого финансовый фокусник С.Мавроди легко и просто смог облапошить? А не мировой ли известности немецко-еврейский писатель Л.Фейхтвангер указал мне дорогу в еврейство и тем самым полностью изменил мое самоощущение?
  Все это мне и представляется каким-то оправданием совмещения совсем разных лиц в одной книге, кстати, также, как включения в нее давних диалогов и деталей, которые в точности, конечно, я помнить не мог.
  Тем не менее, хочется надеяться, что фигурирующие в книге знаменитости, все или хотя бы некоторые из них, могут быть интересны не только мне самому, но и другим любителям мемуарной литературы.
  
  
  ПРИЛОЖЕНИЕ
  
  О КОМ ХОТИТЕ ВЫ ПРОЧЕСТЬ?
  
  Аксенов Василий (1932 - 2009), писатель стр.
  Алилуев Леонид (1931 - ...), инженер-гидротехник стр.
  Антокольский Павел Григорьевич (1896 - 1978), поэт стр.
  Аронов Александр (1943 - 2001), поэт стр.
  Асахара Сёко (1955 -2018), лидер секты Аум Синрикё, Япония стр.
  Белицкий Яков (1930 - 1996), поэт, краевед стр.
  Березовский Борис Абрамович (1946 - 2013), общ. Деятель стр.
  Быков Ролан (1929 - 1998), кинорежиссер стр.
  Бялосинская Нина 1923 - 2004), поэт стр.
  Вертинский Александр (1916 - 1957), поэт, бард
  Войнович Владимир Николаевич (1932 - 2018), писатель
  Гиленко Виктор (1930 -... ), поэт
  Городницкий Александр Моисеевич (193 -...), бард, ученый
  Дунаевский Максим Исаакович (1945 - ...), композитор
  Забелышинский Виктор (1931 - ...), инженер, поэт
  Каплер Алексей (1903 - 1979), кинорежиссер, телеведущий
  Кастро Фидель Рус (1926 - 2016), диктатор Кубы
  Кашпировский Анатолий (1939 - ...). экстрасенс, целитель
  Копелев Лев (1912 - 1997), литературовед
  Коржавин Наум (1925 - 2018), поэт
  Котляр Эльмира (1925 - 2006), поэт
  Котов Владимир (1928 - 1975), поэт
  Кузнецов Анатолий (1930 - 2014), киноартист
  Курганцев Михаил (1931 - 1989), поэт
  Лобов Олег (1937 - 2018), государственный деятель
  Лужков Юрий (1936 - 2019), общественный деятель
  Лундстрем Олег Леонидович (1916 - 2005), джазист
  Мавроди Сергей (1955 - 2018), финансист
  Максимов Владимир (1930 - 1995), писатель
  Макаревич Андрей (1953 - ...), композитор, поэт, бард
  Маленков Георгий (1902-1988), государственный деятель
  Окуджава Булат (1924 - 1997), бард, поэт
  Олах Лаци (1911 - 1989), джазист, ударник
  Островский Аркадий (1914 - 1967), композитор
  Папанин Иван (1984 - 1986), исследователь Арктики
  Прудкин Марк (1898 - 1994), артист
  Пугачева Алла (1949 - ...), певица
  Резник Илья (1938 - ...), поэт-песенник
  Ресин Владимир (1936 -...), строитель, обществ. деятель
  Рознер Эди (1910 - 1976), джазист, трубач
  Сапир Генрих (1928 - 1999), поэт
  Сарнов Бенедикт (1927 - 2014), писатель
  Светлов Аркалий (1903 - 1964), поэт
  Севела Эфроим (1928 -2010), писатель, кинорежиссер
  Смоктуновский (1985 -1994), артист
  Сталин Иосиф Висарионович (1879 -1953), вождь СССР
  Тито Иосип Броз (1892 - 1980), лидер Югославии
  Фейхтвангер Лион (1884 - 1958), немецкий писатель
  Халиф Лев (1930 - 2018), поэт
  Церетели Зураб (1934 - ...), скульптор, художник
  Шаферан Игорь (1932 - 1994), поэт-песенник
  Шемякин Михаил (1943 - ...), художник
  Шолохов Михаил (1905 - 1984), писатель
  Эренбург Илья Григорьевич (1891 - 1967), писатель
  
  ИЛЛЮСТРАЦИИ
  
  К каждому персонажу (параграфу книги) должен быть портрет (Сталин, Горбачев, Тито и т.д.). Их надо небольшим размером поместить в заголовках параграфов с какой-нибудь виньеткой, орнаментом. Если не получается, в отдельных случаях можно поставить другую подходящую к тексту картинку.
  
  Текстовые иллюстрации располагаются в соответствующих главах, на указанных (укажу, когда будет верстка) страницах. Вот они:
  
  1. Демонстрация трудящихся на Красной площади в Москве 30-40 х годов - знамена, плакаты, портреты вождей.
  2. У гроба Сталина - взять из моей книги "От 7 до 70"
  3. "Дом на набережной" - жилое здание для высокопоставленных советских служащих на берегу Москва-реки.
  4. Памятник Победы на Поклонной горе в Москве
  5. Расстрел Белого дома в 1993 году
  6. Куба, набережная Гаваны.
  7. Речной трамвай на Москва-реке (50-60-е годы).
  8. Центральная Клиническая больница в Москве
  9. "Буря" И.Эренбурга - обложка книги
  10. Усадьба М.Шолохова в станице Вешенской
  11. П.Антокольский (карандашный автопортрет) - взять из моей "От 7 до 70"
  12. Вилла "Аurora" в Рacific Palisades (Лос Анджелес)
  13. Здание ЦДКЖ (Центральный дом железнодорожников) на Комсомольской площади в Москве ("Площадь 3-х вокзалов")
  14. Афиша к выступлению членов Литературного объединения "Магистраль" в парке Сокольники (Москва) - взять из моей "От 7 до 70"
  15. Улица Горького в Москве (50-60-е годы).
  16. Радиостанция "Свобода" в Париже - здание или студия, редакция или еще что-нибудь
  17. Джаз-оркестр О.Лундстрема
  18. Эди Рознер - джазмен и трубач
  19. Учебный парусник Военно-морского флота СССР "Крузерштейн"
  20. В редакции газеты "Панорама" - фотография: автор с М.Дунаевским, "Панорама" No997,17-23 мая 2000 г.
  21. "Белое солнце пустыни" - кадр их кинофильма - с "тов. Суховым"
  22. Могила кинорежиссера А.Тарковского на кладбище "Sainte-Geneviеve-de-Bois" (Париж)
  23. Папирусное судно норвежского путешественника Тура Хейердала "Ра"
  24. Афиша (или обложка кассеты)выступления А.Кашпировского
  25. Банк С.Мавроди МММ - банковские билеты или здание в Москве
  26. Автор с А.Шендеровичем - фотография (прикладывается)
  
  ОБЛОЖКА - скомпоновать из портретов персонажей книги (наиболее известных). Может быть, дать их по краям, как обрамление всего поля обложки, а в середине - название на размытом фоне лица автора.
  
  ОБРАТНАЯ СТОРОНА ОБЛОЖКИ - аннотация книги в обрамлении какой-нибудь подходящей теме виньетке (орнаменте)
  +
  справка об авторе с небольшим его портретом - прикладывается
   Геннадий Разумов - известный в области инженерной гидрогеологии ученый, автор более 110 научных трудов, среди которых несколько крупных монографий и десятки изобретений. Кроме того, он долгие годы работает в области журналистики и литературы. Около 300 его статей, очерков, эссе напечатаны в российских центральных журналах и газетах, ("Техника-молодежи", "Наука и жизнь", "Огонек", "Новый мир", "Известия", "Независимая газета" и др.), а также в периодике США и Израиля. Им опубликовано 14 научно-художественных, научно-фантастических, мемуарных и детских книг, изданных на нескольких европейских языках. Г.Разумов - коренной москвич, ныне живет в Лос-Анджелесе.
   РАЗМЕР (ФОРМАТ) КНИГИ - 84х108 1/32 - ориентировочно
  
  
  
  
  
  
   .
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"