В ночь на тридцать первый день стены красного дома с жестяными химерами - их грозными, заледеневшими пастями обращались к земле водосточные трубы, - огласил хриплый мужской вопль:
- Mea culpa! Mea culpa!
Надо вам сказать, что дом этот был отдан под нужды инквизиционного трибунала.
- Mea culpa! - "Моя вина!" - доносилось с его двора, и крики несчастного переходили в сдавленные рыдания.
Братья-инквизиторы переглянулись:
- А давайте, не пустим его, - предложил брат Лотарь. В своей прежней, домонашеской жизни он служил герцогским шутом.
- Околеет бедолага, - вздохнул брат Бернар и бережно уложил с ножа на ломоть хлеба колёсико кровяной колбасы.
В хлебе блестели запечённые в тесте орехи, чернел изюм. В медном блюде сочились жиром толстенные карпы.
- Замёрзнет - прикопаем с утречка, - пошутил брат Лотарь, отпивая глоточек сливовой настойки.
- И я вернусь из этой волчьей дыры в Страсбург! - подхватил брат Фома, - Мне на днях только-только отписали оттуда, что старик наш почти размяк уже на цепи. Да на хлебе и на воде, да в кандалах, да в камере без окон. Скоро будет готов указать на своих собратьев. Хочу помочь его признаниям сам.
- Это сапожник твой? - спросил у брата Фомы брат Лотарь, - Он ещё настоятеля собора вороным конём и молоденькой кухаркой попрекал?
- Вроде, не он.
- Да нет, он! Тот, который потом пьяным кликушествовал на ярмарке, - пояснил брат Лотарь, - Орал там, как недорезанный, что Святые Дары, принятые из таких нечестивых рук, как у того настоятеля, в гадов и в жаб превратятся.
- Нет, кликушествовал Жиль Башмак трезвым, - отвечал брат Фома, - пьяниц среди вальденсов не бывает. И кликушествовал он не на ярмарке, а когда его арестовывать пришли. Он наутро прочитал в протоколе, как себя вёл - у вальденсов и башмачники грамотные - устыдился, чего нам наговорил - раскаялся.
- Mea culpa! Mea culpa! - неслось со двора.
- Хвала вразумляющим! - широко улыбнулся брат Лотарь и потянулся через стол выудить из блюда мочёное яблоко.
- Жиль Башмак, ещё пока ты на юге подвизался, отрёкся от ереси, - продолжал, уже в спину брату Лотарю брат Фома, - Пишут мне про булочника Жана.
- Ишь ты!
- Вот только обсудим епитимьи для наших подопечных, - выдохнул брат Бернар. Сам он ласково оглядывал колёсико колбасы да примеривался допить сливовую настойку залпом.
- За пару дней управимся! - решил себе брат Фома и поставил кубок на стол, - Будет вам праздник на площади. И мне будет можно ехать. И укажет мне этот ваш Жан-вальденс на залесских еретиков. И выеду я, как просохнут дороги, уже к ним, несчастным-болезным.
- А я возвращусь к моему графскому отродью, - так ласково брат Бернар называл местного епископа, голубоглазого юношу двенадцати лет отроду. Монах был приставлен к нему опекуном до совершеннолетия подопечного.
"Графское отродье" вернее было бы называть "отроком-клириком", но люди звали его: "отрок-епископ". А как велите его именовать, раз покровительствующий бастарду герцог да братья-доминиканцы сговорили мальчику пустовавшую кафедру? Пока дела её частью оставались в ведение брата Бернара, частью - понемногу передавались воспитаннику, а большей частью - дожидались появления у города полноправного князя Церкви. В инквизиционном трибунале брат Бернар принимал участие на правах полномочного советника. Подобных советников предоставлял обыкновенно в те годы приехавшим следователям местный епископский суд. Надо же было инквизиции знать людей, чтобы разбирать их дела.
- А я отосплюсь до весны, а там, глядишь - увяжусь за вагантами, послушаю сорбоннских мудрецов, - пошутил брат Лотарь, - Кто им без меня супчика горячего сготовит по дороге? С кем их, бедолаг, пустят переночевать на сеновал за одно только доброе слово и благословение?
- Mеa culpa! Mеa culpa! - рыдания во дворе стали сопровождаться тяжким и гулким стуком в двери.
- Железом долбит, - насторожился брат Лотарь.
- Пойду-ка, отберу у него сковороду, или чем он там? - поднялся брат Бернар.
- А я карпиков пока в камине укрою, чтобы не слишком остыли, - поддержал его брат Лотарь.
- Сколько волка не корми... Ох, Боже ты мой, сколько времени на покаяние не оставляй, всё равно кому-нибудь последнего дня не хватит, - покачал головой брат Фома.
- Но зато ты не поедешь сюда строить инквизиторскую тюрьму для еретиков, пропустивших срок Милосердия, - улыбнулся ему брат Лотарь.
А брат Фома вздохнул и налил себе ещё сливовой настойки.
Последнее слово при решении судьбы несчастного останется за ним. По часам завершившихся на сегодня служб, шёл уже вторник - тридцать первый день после оглашения указа Милосердия. По городским обычаям, все понедельниковые дела тоже были завершены, да и ворота заперты на ночь. Неужели ночной пришлец не успеет покаяться в сроки указа? А ведь для простеца могла сейчас длиться ночь, протекающая с понедельника на вторник, и неизвестно относящаяся ли к понедельнику, но явно не принадлежащая тридцать первому дню.
Да и мужик этот припозднившийся мог ехать к ним из глухой деревни. Пока туда дошла новость об открытии трибунала против веры в оборотней-волков. Пока разобрался, что грешен. Может быть, распускал слухи про старух, превращающихся в волчиц. Может быть он, как тот егерь, пилигрима не пустил на порог, испугавшись, что гость его загрызёт. А может, подозревал в колдовстве соседа и подбивал приятелей убить оболженного и поделить волчью шкуру. Пока добрался. По таким-то морозам! Когда голуби, говорят, замерзают на лету и бьются, как склянка, ударившись о землю.
Миловать!
- Mеa culpa! - рычал и выл во дворе раскаявшийся еретик.
2. ОБОРОТНИ
"Это небывалые холода, это нашествие волков соблазнили добрых католиков обратиться к древним суевериям", - размышлял за сливовою настойкой брат Фома, - "Либо несчастных защитим от ужаса перед оборотнями мы, доминиканцы, либо им, напуганным, принесут свою ложную простоту веры, свою лживую чистоту вальденсы".
"Почему это ваши молитвы не помогают от волков и от морозов?" - спросят вальденсы несчастных, - "А потому что, каковы молитвенники, такая и подмога. Чего ещё вы хотите дождаться от таких безграмотных, от таких сребролюбивых кюре?"
Всё припомнят. И кто грехи умирающему стеклодуву не отпускал, пока не получил от него пожертвования. И кому браконьеры молебен заказывали об успехе своего подлого и неблаговидного дела. И малолетнего епископа. Да ещё спросят, почему безграмотных и развратных горожан никто настойчиво не наставляет в Писании. Да чтобы у ткачей хотя бы жёны на обозрение грудь не выставляли. Уж, их-то мужьям есть чем прикрыть. А как, спросят, будете их наставлять, если читается Писание у вас по праздникам, да и то на латыни?
Вот вам, заблудшие, по вере вашей, по грехам - и мороз, и волки. Вот тебе, братец Фома, выездной суд в эту волчью дыру. Вот вам, суеверные горожане, проповедь. А если не соберётесь послушать о том, как губите вы своими амулетами и заговорами душу, будете отлучены от Церкви. Пускай волки дальше ваше стадо пасут.
Брат Фома читал проповедь о чистоте веры в воскресение, следующее за праздником Богоявления. Завершая её, инквизитор собственноручно прибил к дубовой доске, укреплённой на двери собора, два указа. Указ Веры, требовал от прихожан доносить на каждого, не считаясь с его званием и родством, кто только распространяет суеверия. Указ Милости давал тридцать дней любому горожанину или селянину, чтобы покаяться и взять на себя нетяжёлую епитимию.
Надо вам сказать, что средневековый город был обязан безвозмездно предоставлять в помощь инквизиции любых требующихся той работников. Поэтому, указ Веры и указ Милости аккуратно переписывались писцами ратуши, а затем изо дня в день громко зачитывались на площадях и перекрёстках городскими глашатаями. Те же глашатаи созывали народ послушать инквизиторов.
День проповеди о чистоте веры выдался безукоризненно ясным, ярким, похрустывающим снегом. Блестящим, мигающим с веток и окон разноцветными огоньками инея. Гул соборного колокола собирал горожан на площадь. Шли они неохотно - на проповеди нужно будет стоять перед крыльцом, раз иноземный монах будет им говорить со ступеней собора, а такой красивый день выдался слишком уж морозным.
Люди кутались в плащи и шарфы. На лицах юных дам чернели маски, защищающие кожу от непогоды. Брат Фома горевал, что не понять ему выражений лиц слушателей, что движения тел не разобрать - скованы многослойной одеждой. Получалась проповедь почти вслепую. Но тёплый воздух выносил из помещения храма запахи ладана, и монах понемногу приободрился.
Больше часа брат Фома обличал и проклинал веру в оборотней и в чудесные свойства волков, а брат Лотарь, понимая, как саднит у товарища на морозе горло, выносил ему из собора кружку горячей сливовой настойки.
Толпа отстранённо молчала.
Но зато, пока брат Фома напоминал собравшимся, что все они, когда помрут, рискуют туда направиться следовать, где "будет плач и скрежет зубовный", монах расслышал тихое скуление.
Или плач?
Покаянный?
Эх, не время ещё. Это во дворе цирюльника-зубодёра, - его лавка выходила в самый раз на соборную площадь,- затосковал пёс. Вой был подхвачен другими собаками: из-за забора свечного заводика, а потом - со стороны светло-серой кладки цеха ювелиров, и с крыльца белошвеек, и от епископского замка, и даже со ступеней ратуши.
- Волки! - закричал мальчик, замотанный шарфом так, что не видать глаз.
Толпа вскрикнула. Толпа отшатнулась от храма.
- Отлучу, - рявкнул брат Фома.
Толпа замерла. Толпа медлила разбегаться.
- Надо было нам идти к четвероногим проповедовать, - пошутил брат Лотарь, поднося очередную кружку с горячей настойкой, - Ибо собаки откликаются на твои слова куда скорее и вернее, чем горожане.
- Люди озябли, - оправдывал их брат Фома.
- Люди тоже откликнутся, - говорил брат Бернар, стоящий возле ступеней собора - Куда им деваться?
Не ошибался епископский опекун. Люди и в других землях откликались брату Фоме, особенно ближе к завершению срока Милосердия. Только надо их в красном доме дождаться.
Первым пришёл повиниться тот самый закутанный мальчик, боящийся волков.
А потом инквизиторы три недели читали доносы про оборотней и выслушивали признания. Про заговоры. Про целебные свойства волчьей шерсти, собранной в полнолуние на льду реки. Про наветы на зажившихся старух, которые якобы превращались в волчиц и грызли на перекрёстках прохожих. Бывали дни, когда страждущие жгли во дворе красного дома костры - лестница и коридор подле комнаты, где шёл приём, не вмещали собравшихся.
А ещё инквизиторы выезжали выручать шпионов: своих собственных и примкнувших к ним епископских. Те, случалось, пьянствовали и ввязывались от безделья в драки.
В один сизый день, - дни лазоревые брат Фома уже встретит в Страсбурге, - люд шумливый, люд приосанившийся иссяк. Выждав, как и было обещано горожанам на первой проповеди, до конца назначенного срока, братья-доминиканцы отслужили благодарственный молебен и собрались за праздничным ужином.
Им оставалось ещё вызвать на допрос бродягу.
Пипин по прозвищу Козлобород зимовал под лестницей, в трактире "У охотника Ромула". Строгая толстуха, вдова Аделаида-Вишенка предоставила ему тюфяк и еду. Поиздержавшийся, поизносившийся менестрель Пипин Козлобород расплачивался с хозяйкой шкодливыми куплетами. Куплеты эти он исполнял по вечерам, рассевшись подле камина и аккомпанируя себе на лютне. Послушать его стекался мастеровой люд и, случалось, задерживался у Аделаиды-Вишенки вплоть до сигнала к тушению огней.
Конечно, инквизиторы не интересовались, что поют "У охотника Ромула". Да и не должно учёным монахам быть столь осведомлёнными в кабацких гулянках. Особенно, если их шпионы не слышат в тех песнях опасной ереси. Вот только, согласно двум десяткам анонимным доносам, - все они были написаны удивительно схожими по начертанию буквами, - Пипин Козлобород тайно сочинял куплеты и про чудесных волков. В них менестрель воспевал, как сверкают, как скалятся из под гладенькой овечьей шкуры герцога его серебряные волчьи клыки. Впрочем, дело поэта не имело перспектив для инквизиционного трибунала. Вскоре после допроса виршеплёт должен быть передан герцогу, а брат Фома отбыть, наконец, в Страсбург, к своим подопечным еретикам.
Да вот теперь ещё брат Бернар спустился позвать к ним припозднившегося покаяльца.
Может быть, сам Пипин подошёл? Голос-то зычный!
Надо вам заметить, что в описываемую эпоху инквизицию интересовали больше не ведьмы или оборотни, а именно - еретики. Что касается колдовства, то у богословов ещё не сложилось общего мнения, существует оно или нет. Случалось даже, что инквизиторы отрицали само существование ведьм и, преследуя за веру в них, как за опасное суеверие, спасали женщин, попавших под подозрение ближних.
Брат Фома в колдовство верил. Но он был малоопасен для ведьм, ведь до начала массовой охоты на них оставалось ещё больше столетия.
3. ПРИЗНАНИЕ
Рыжебородый великан рухнул перед монахом на колени. Плащ, подбитый лисьим мехом, волочился по снегу. В снегу осталась лежать перчатка с нашитыми стальными бляхами - верно, ею несчастный колотил по двери. Рыцарский конь стоял необихоженным. Конь мотал головой и пускал из пасти облачка пара. А барон Беранжье упрямо полз в красный дом. Он силился ухватиться за подол рясы брата Бернара и всё выл, рыдал, громко всхлипывал и шмыгал носом:
- Mea culpa! Mea culpa!
Брат Бернар велел привратнику устроить коня на ночлег и запереть ворота, после чего присел и обнял несчастного:
- Что за беда случилась у Вашей Милости?
Сжав кулаки, да так что побелели костяшки, барон поднял голову и прохрипел:
- Где я могу принести покаяние брату Фоме?
- Ты на месте. Не плачь. Я устрою ещё до заутрени беседу с главой трибунала. Только ведь ты можешь не тяготиться ожиданием, а облегчить душу немедленно, прямо здесь, мне.
- Не могу.
- Для того ли ты, сын мой, - монах взял назидательный тон - так ломился к нам ночью в двери, чтобы привередничать в выборе исповедника?
- Для того! - отшатнулся от монаха рыцарь, - Ты, брат Бернар, - гневно парировал барон, - служишь в инквизиции только советником от епископского суда. Да тебя бы ни один доминиканский провинциал не послал проповедовать в чужие земли!
- Чем же растревожило тебя, кем я служу? - усмехнулся монах.
- Ты не веришь в ведьм и в их гнусные шабаши, - заревел барон, - Да ещё учишь этому нашего маленького епископа!
- А ты, стало быть, веришь в ведьм?
- Я видел. Я был у них. И я видел потом, как угасает мой гость, мой друг, изведённый бесовкой. Как он плакал! Как он не мог откашлять кровь, как дрожали у него пальцы! Ты не веришь в ведьм, а я вёз к нам кюре, чтобы он отпел моего благородного генуэзсца.
- Погоди, где ты, говоришь, был?
- На собрании ведьм.
- Ты знаешься с ведьмами?
- Я, - прорычал барон.
- Какими судьбами, сын мой?
- Я увязался на шабаш из любопытства. Я летел на Лысую гору за знакомою тебе повитухой Хильдой. Я струсил. Я допустил гибель самых дорогих мне людей, - всхлипывая, Беранжье снова принялся хватать полу монашеской рясы, и бароновский рык перешёл в тоненький вой, - Я погубил генуэзца Франческо. Ты усмехаешься на мою беду. Позови мне брата Фому. Клянусь Пречистою Девой, я расскажу ему всё и про всех. Только спасите сына. Только остановите бесовку!
Поручив барона заботам привратника, брат Бернар возвратился в залу погрустневшим. Хильду Синюю Ленту он знал давно. Двенадцать лет назад та была уже опытной повитухой, и как раз она принимала роды у Клотильды, старшей дочери лесничего, выносившей графское отродье. Перепуганной, тощенькой - к той беременности девочка ещё не успела созреть и войти в тело. Хильде следовало расспросить девицу, кто отец ребёнка. А поскольку им оказался благородный гость герцога, то его отпрыск - маленький Пьер - получил и подарки графа, и герцогское покровительство.
Говорили, что баронесса Беранжье тоже рожала долго и тяжело. Но тогда выходило, что барон был обязан жизнью наследника и жизнью супруги лёгким рукам Хильды? Старуха-молочница поделилась в красном доме слухами, что баронесса два дня не могла разродиться и лежала под конец без схваток и без памяти. В таком случае долг повитухи требовал вырезать из тела умирающей матери ещё живого ребёнка, а если лекарка не сможет решиться на гиблое дело сама, то вложить нож в руки супругу роженицы. Хильда взялась извлечь младенца. А потом, перевязав пуповину и отдав его омыть да спеленать своей помощнице - старшей дочке Элизе, решилась зашивать баронессу.
Так или иначе, изначально Беранжье повитухе доверял. Явно, не мысля за ней ничего дурного, он загодя привёз её в замок и приставил неотлучно к супруге. Весь месяц Милосердия повитуха Хильда оставалась в Беранжье, продолжая выхаживать его жену. Что случилось там между ней и бароном? Решение, давать ли ход делу о колдовстве будет приниматься коллегиально. Решающим здесь станет мнение брата Фомы.
Суеверного теолога брата Фомы.
Это брат Бернар в своей прошлой, домонашеской жизни пас гусей, наминал паштеты из их печёнки, затачивал писчие перья, выяснял у старух, как правильнее набивать перины для новобрачных, а ещё вытапливал из гусей жир на продажу евреям, которым их еврейский обычай запрещал мазать сковороды свиным салом. Пожил в людях, понаблюдал разные их побасенки и приметы. Узнал цену ложному знанию ещё до того, как отроком напросился жить к монахам-доминиканцам. А брат Фома видел жизни за стенами монастыря мало. Аж расчувствовался инквизитор от того, как отважно винился и обличал других барон Беранжье. Аж пинал под столом подозрительного, каким и следует оставаться следователю, брата Лотаря:
- В эту суровую зиму в мой замок вошла нежданная радость, - начал барон.
- Да, рождение наследника спустя пару лет спустя после свадьбы - нежданнейшее событие, - пошутил брат Лотарь.
- О том, как появился на свет мой сын, я расскажу вам позднее,- не смутился барон, - Сейчас дайте мне поведать вам о радости, которая обернулась большим горем. Презрев холода, не испугавшись волчьих стай, - ревел барон, - ко мне в гости приехал мой давний друг - благородный Франческо Кабири из Генуи. В его свите состояли алхимик Джовани, более известный по прозвищу Сизый Лев и нехристь-слуга, мавр-уродец, ростом с семилетнего ребёнка. Мавр тот смуглее на рожу чем твои цыгане и откликается на "Юсуфа".
- Мы допросим их, - кивнул брат Фома.
- Их нельзя допросить, - всхлипнул барон, - Мой Франческо Кабири мёртв, а Джовани Сизый Лев и мавр-карлик Юсуф бежали.
- В христианских землях им не уйти от руки Святой Инквизиции, - твёрдо сказал брат Фома, - Рассказывай, сын мой, что случилось у вас и не бойся ничего.
- Как всем известно, - продолжил барон, - супруга моя Генриетта была на сносях и наследника моего, Карла она вынашивала очень тяжело. Положившись на добрую молву, я, загодя до родов, нанял ходить за ней всем известную повитуху Хильду Синюю Ленту. Я перевёз её к себе в замок, выделил угол для жилья и велел неотлучно находиться при моей супруге.
- Говорили, что роды прошли тяжело, и что наследника твоего пришлось вырезать из тела Генриетты, лежащей бездыханной, - уточнил брат Бернар.
- Всё так, - кивнул Беранжье.
- Получается, что жизнями супруги и ребёнка ты обязан Хильде? - спросил брат Бернар.
Рыжебородый барон яростно кивнул:
- После того, как моя супруга очнулась, и жар её спал, - продолжил барон, - Хильда сказала мне, что желала бы задержаться в замке до тех пор, пока нужно будет следить за швами на животе у Генриетты, пока надо будет пеленать её, а после - расхаживать. Разумеется, я тогда с радостью принял её помощь и пообещал щедро наградить.
- Ваш гость, Франческо Кабири из Генуи жил в замке в одно время с Хильдой? - уточнил брат Бернар.
- Он приехал незадолго до того, как я привёз её из города.
- Каким образом он лишился жизни? - спросил брат Фома.
- И каким это способом ваша Милость помогла ему лишиться жизни? - спросил брат Лотарь.
- Я всё расскажу. Тем вечером меня привлёк сладкий запах, доносившийся из комнаты моей супруги. Такого яркого сладкого запаха не бывает даже после Успенья, когда лопаются на ветках перезревшие яблоки, а в чанах давят виноград. Нет таких сладких плодов и цветов, а тем более - зимой. Из любопытства я тихонько приоткрыл дверь и увидел, что моя супруга спит, спит младенец, спит, склонившись над колыбелью кормилица, спит на полу маленькая дочка кормилицы. Не спала одна Хильда. Раздевшись донага, она натирала себя некой мазью, от которой шёл этот сладостный аромат. В комнате жены горела лишь одна свеча на подставце, но я сумел разглядеть каждую родинку на теле повитухи, потому что под действием мази её кожа начинала светиться. Натёршись тем снадобьем, Хильда выбрала из снятых вещей тонкую рубашку, надела её и повелела: "Вверх! На Лысую гору!" От этого заклинания колдовская мазь пришла в действие, повитуха наша обрела способность летать. Я видел, как она поднялась в воздух и зависла под потолком. "Вниз и вверх! На Лысую гору!" - велела Хильда, после чего опустилась вниз и, так и не коснувшись ногами пола, развернулась и, ойкнув над пламенем, вошла в камин. Судя по тому, что случилось дальше, она поднялась ввысь по трубе.
- И конечно, ваша Милость не сумела пройти мимо колдовской мази? - спросил брат Лотарь.
- Каюсь, любопытен, - отвечал барон.
- И как оно было висеть под потолком? - спросил брат Лотарь.
- Подташнивает.
- Ты летал вместе с Хильдой на Лысую гору? - спросил брат Фома.
- Да.
- Ты принимал участие в ведьминском шабаше? - спросил брат Фома.
- Нет. Я испугался и спрятался за грудой камней. Я окоченел, пока сидел там. А как только ведьмы занялись плясками, я решился бежать и шёпотом скомандовал мази: "Вверх и вниз! В замок Беранжье". Тут меня вздёрнуло ввысь, закружило и понесло домой.
- Как же, прячась за камнями, ты сумел поучаствовать в гибели друга? - уточнил брат Лотарь, - Может быть, просто зарезал его, как свидетеля полёта?
- Не будь вы лицом духовным, - прорычал барон, - не жажди я искупления вины - верь, придушил бы тебя, размозжил бы голову вот этими голыми руками.
- Чему был ты свидетелем на Лысой горе кроме плясок? - спросил брат Фома.
- Не утаю малодушия, - всхлипнул барон, - ведьмы-старухи спрашивали повитуху Хильду, не добыла ли она им ребёночка, чтобы варить из него колдовское зелье. Все слышали, будто бы был у неё повод разжиться некрещёным младенцем.
Родился-то мальчик мой синюшним, слабоголосым. Никто бы не догадался, как скоро он, смазанный свиным жиром, укрытый овчинкой, сумеет отогреться и окрепнуть. И щёчки у малыша раскраснеются, и раскричится, требуя титьку. Понял я, что речь идёт о моём сыне. Никаких других родов наша повитуха последнее время не принимала.
К чести Хильды, сперва она возразила ведьмам, что жизнь того ребёнка - её заслуга и заслуженная ей награда за повитушье мастерство. Ни с кем она не станет делиться младенцем! Только потом передумала, что на самом деле ей мальчика для товарок не жалко. Пусть только подрастёт. А там она найдёт способ, чтобы привести его на шабаш, живым, наивным, чистым, с необрезанными шелковистыми прядками, сморенным безмятежным сном в ожидании первого причастия.
Ведьмы, услышав такую весть, радостно загоготали. А потом самая старая и беззубая принялась журить Хильду за то, что она стала мало печься о вреде честным людям. Так, говорила, и силу утратить недолго, и удачу потерять. Некому станет привести им на шабаш через семь годков такого лакомого мальчика как Карл.
"Хорошо", - отвечала ей Хильда Синяя Лента, - "В замке барона Беранжье гостит сейчас благородный сеньор - путешественник и тайнознатец Франческо Кабири. Старший сын. Надежда и опора младшим братьям, кузенам и престарелым родителям. Наследник трёх десятков лавок и двух галер, четырёх каменных и дюжины деревянных домов, а ещё вдобавок - одной кровной мести, прерванной пока двадцатипятилетним перемирием. Вот такой достойный гость в Беранжье! Дайте-ка, я поднесу господину Дьяволу его жизнь и помогу прибрать его душу".
Ведьмы обрадовались и загоготали.
"Тише", - велела им самая старая, беззубая ведьма, - "Не претендует ли кто из присутствующих здесь на Франческо Кабири? Не нужен ли он кому живым?"
Ведьмы притихли.
Мой долг, - потупился барон Беранжье, - был выйти из укрытия и заступиться за гостя. Но я струсил. Я так напуган оказался, что рубашка моя взмокла от холодного пота, что горло окаменело, и онемел язык.
Тут старая беззубая ведьма, выждав паузу, произнесла: "Молчание - знак согласия".
Я смалодушничал, - говорил барон, - даже не предупредил друга об опасности. И когда он слёг, все решили поначалу, что прихворнул немного от перемены климата. С переезда от солёных ветров к нашим сосновым борам и снегам.
Моя супруга к тому времени начинала вставать. Присмотра Хильды за ней требовалось меньше, и я посулил повитухе награду, если станет уделять внимание и Франческо, если сумеет выходить его. Я понадеялся, что Хильда, соблазнившись наградой, перешлёт болезнь на карлика Юсуфа, не станет губить христианскую душу. Я не думал, что помогаю ей обречь на погибель душу моего драгоценного друга.
И лежит теперь мой любезный Франческо в подземелье Беранжье. И лежать ему там - дожидаться весны. Стыть, обложенному мешками льда, пока земля не оттает и не сделается возможным устроить ему достойное погребение или же, забальзамировав, отослать тело в Геную.
4. ТРАВЫ
После допроса барона брат Фома и брат Лотарь высказались единодушно, что нельзя не доверять свидетельству благородного господина. Свидетельству рыцаря, признавшегося, что и сам пользовался колдовским зельем, летал на шабаш и, имея там возможность попытаться спасти жизнь христианина, струсил это сделать. Да ещё повинившегося, что более недели скрывал в замке явную ведьму. Не доносил, пока чувствовал зависимость от неё, пока не были сняты шёлковые швы с живота у Генриетты, пока Хильда продолжала пеленать и расхаживать баронессу.
Брат Бернар возражал, что Хильда должна была привезти с собою в Беранжье разные травы, полезные для рожениц, а среди них и белена, и спорынья, и лист волчьих ягод, и мак. Вдруг попробовал их испить? Из любопытства. В силу разного сочетания соков в мужских и женских телах, то средство, которое способно унять боль или дать окрепнуть дочери Евы, скверно скажется на сыне Адама.
Что если одурманенный женским настоем уснул, а там мало ли что привиделось? Мак Хильда настаивала наверняка, чтобы помочь баронессе поспать, отвлечься от боли. А у отвара волчьих ягод как раз выйдет этакий слабенький, сладковато-прелый запах. Вот с него-то мысли у барона и завертелись: и про сладостный аромат, и про беззубую, уже близкую к земле, старуху.
Брат Фома отвечал, что барон описывал яркий, незабываемый запах, а запахи почти никогда не снятся и не мерещатся людям.
Брат Бернар возражал, что хотя бы одно средство, от которого может привидиться и прислышиться многое, в Беранжье было. Хильда не могла не заварить баронессе рожки спорыньи для того, чтобы усилить схватки.
- От спорыньи и от волчьих ягод всякое может нагрезиться, - улыбнулся, потягиваясь, брат Лотарь, - Сам знал ваганта, который тоже летал. Только не на Лысую гору, а на Олимп. Ему в одном трактире мешочек ржи подарили. Наградили за то, как он на дверях соседнего трактира куплеты срамные на воротах ночью написал. А рожь та была со спорыньёй. А школяр-то этот поленился её разобрать хорошенько перед тем как сварить. А как пообедал он своею похлёбкой, так рассказывал, парил потом над Олимпом и плевал, и сморкался эллинским языческим богам прямо в их кубки с амброзией. А затем приземлился на лужайке с овечками, и спорил там с Аристотелем.
- Это с голодухи у твоего ваганта вышло, - вздохнул брат Фома, - Да и спорил он с философом Аристотелем, то есть, грезил о том, чему его учили, а не подслушивал беззубую ведьму. И запаха сладкого в его видениях не было.
- Похлёбка эта наверняка была сладкой, - сказал брат Бернар, - Из-за спорыньи. Твой вагант как раз по сладкому запаху мог бы догадаться, что рискует отравиться насмерть.
- Но он ел эту похлёбку, а не мазал на тело, - возразил брат Фома.
- Я о том, что он не летал, а спал, прикорнув у костерка, - отвечал брат Лотарь, - а думал, что летает.
- Но потом он понял, что ему это приснилось, - возразил брат Фома.
- Да, он очень горевал, что не помнит, о чём они спорили с Аристотелем, - вздохнул брат Лотарь, - но ему больше никогда не доставалось ржи с такими чудными рогулечками спорыньи.
- Нет, - подытожил брат Фома, - у нас выходит, что этот школяр, будучи, в отличие от барона Беранжье, неопытным и юным, всё-таки хорошо понимал, что его видения вызваны похлёбкой, что на самом деле он никуда не летал и с Аристотелем не спорил.
- Да тут ты прав. Этот школяр понимал, - отвечал, лениво щурясь, брат Лотарь, - но бывает же и так, что люди, принявшие зелье, ошибаются в том, где они были и в том, что они делали, наяву. Когда его Светлость совсем был юнцом, к нему приставили учить грамоте монаха-бенедиктинца. А его Светлость не желал учиться, он хотел скакать по полям. Вот мы с ним и выдавливали его наставнику волчьи ягоды в пиво.
- Так это наставник герцога, выходит, был одной из тех душ, погубив которые, ты подался в монахи? - насторожился брат Фома.
- А ты и не знал, что позвал сюда с волками выть ни кого-то там, а самого опытного в монастыре отравителя? - пошутил брат Лотарь, - Вот и не пей со мной. Ровно пять ягод я выдавливал в бочонок бенедиктинцу. И признаюсь тебе, тот как осоловеет, как выпучит глазища! - довольный воспоминаниями, брат Лотарь принялся раскачиваться на стуле, - Так на следующий день и не вспомнит, сколько кафиз прочитал ему ученик и где так испачкался глиной - бенедиктинец думал, что измазюкался, пока следовал за ним на нравоучительной прогулке. А чистописание можно было позавчерашнее показать.
- Наставнику герцога бочонка пива хватало, чтобы забыться, - подытожил брат Фома, - Не важны были те пять ягод.
- А я думаю, - сказал брат Бернар, - что мякоть от волчьих ягод, как более тяжёлая, опускалась в бочонке на дно. Там она должна была смешаться с пивным осадком, увязнуть в нём и по этой причине вообще никак не повлиять ни на самочувствие, ни на видения, ни на забывчивость монаха.
- Вот и хорошо! - кивнул брат Фома, - Вот и славно! Не нужно, получается, тебе, брат Лотарь, каяться и оплакивать попытки отравить своего собрата во Христе, пусть и горького пьяницу!
- У барона Беранжье родился наследник и умер друг, - сказал брат Бернар, - Надо бы установить, не мог ли он напиться, - не так важно чего именно, - аж до плясок на Лысой горе.
- Хорошо, брат Бернар. Мы продумаем сейчас, как включить твои сомнения в план второго допроса барона. Только сам я нахожу твою версию о грёзах, вызванных травами, ненадёжной, - подытожил брат Фома и тут же пустился в длинные рассуждения о том, в чём это у них епископский советник не прав, - Барон не приходил в себя рядом с кубком или котлом. Борон описывал необычный запах, явно отличимый от запаха трав, что прежде варила в его замке Хильда Синяя Лента. У барона нет никаких причин, чтобы оболгать повитуху, а уж тем более, чтобы оболгать нам себя, рассказывая такие порочащие вещи. Мы ещё раз испытаем надёжность его признания, но у меня нет ни капли сомнения, что наш подопечный - свидетель шабаша ведьм, что он, как и рассказывает здесь, летал на Лысую гору, что ему стыдно, что он напуган.
Барон молит нас о защите. Нам следует немедленно арестовать ведьму. Наш подопечный видел собрание дьяволопоклонниц. Собрание! А чуждая нам тайная вера - всегда война. На этой войне, - распалялся брат Фома, - мы не встретим больше вероучителей катаров. Их-то можно было обличить, предложив зарезать цыплёнка - на костёр пойдут, но крови не прольют. Здесь не будет, как на юге, благородных рыцарей, которые защищали катаров на поле битвы. Здесь не будет наших подопечных вальденсов с их детскими хитростями: здесь они не клянутся, потому что им исковерканное переводами Писание не велит, а здесь клянутся, но в таких выражениях, которые по-настоящему клятвой не считаются. Против нас вышел сам враг человеческого рода. И как же нам повезло, - прошептал брат Фома, - что мы приехали сюда с братом Лотарем! Как же выпало нам встретиться в этой волчьей дыре! Как хорошо, что не упустили мы след великой опасности!
- Карпики у нас остынут! - всполошился брат Лотарь.
5. СТРАЖНИКИ
Тридцать первый день.
Первый арест по завершению срока Милосердия. И кого? Хильды Синей Ленты!
Братья-доминиканцы припозднились пока выдвигаться в Беранжье. Впрочем, дело это недолгое, два часа ходу от города. В ожидании инквизиторов грелась возле костра стража. Это гонец от брата Фомы созвал добрых горожан во двор красного дома.
Тощий, как жердь, ткач Гуго Головешка суетился, мельтешил, перебегал с места на место, прячась от дыма, щиплющего ему глаза. Гуго переживал, как встретит барон стражников инквизиции, как они станут увозить от него повитуху. Он не верил соседям, что барона в Беранжье сейчас нет.
Плотный, как карп из илистых заводей, стеклодув Жильбер ёжился, топтался по снегу, подтаявшему подле пламени. Он переживал, как напугают они своей ватагой Хильду, как опечалят баронессу. Да ни за что ни про что! Мало ли, говорят, что живот у её Милости хорошо зарастает. Всё ж, гляди, как из мёртвой дитя вырезали. И сорока дней не прошло.
Кузнец Матье Волоок и кузнец Симон Чернота присели на корточки и шевелили прутьями угли. Матье тихо рассказывал Симону, как приносил брату Фоме подвески из волчьих клыков. А тот поначалу не понял, что кузнец со своим амулетом на щедрых заказчиков расстаётся, решил, что это просто красивые вещи, принесённые храму в дар, и позвал брата Лотаря, чтобы вместе подумать, где их можно пристроить.
Только каменщик Ферри, не стыдясь своей суеверности, в голос причитал, что это - очень плохой знак, что первой инквизиторы обвинили Хильду Синюю Ленту. Их-то Хильда как раз самая несуеверная, самая богобоязненная, самая учёная из всех суеверных повитух. Бывало даже, ей предпочитали Агнес Букашку именно за то, что Агнес разбиралась в заговорах и нашёптываниях, а Хильда из всех заговоров знала только один, от бесплодных затянувшихся схваток: "Дитя, живо ты или мертво, выходи! Господь зовёт тебя".
- У нас ни заговоров, ни амулетов не было, - обернулся к Ферри Жильбер-стеклодув, - даже орлиного камня. Прошло всё легко. Да ещё и всех моих кузин, которые пытались там что-то своё хитрое навязывать, развязывать, да нашёптывать и всех братьев, которых воду греть не приставили, в лавке заперли до утра. Чтобы сидели тихо и молитвы читали Пресвятой Троице и Деве Марии.
- У инквизиторов свои тайны. Мы всё равно не угадаем, что такого непотребного могла Хильда Синяя Лента натворить, - вздохнул кузнец Симон.
- А с чего бы ей творить непотребное? - поднял голову кузнец Матье, - Семья у неё не знала нужды.
- Так богато жили, что книги переписывать в монастырском скриптории заказывали, - поддержал кузнеца каменщик Ферри, - Сыновья от отца по наследству цирюльню получили. Да и сама Хильда ещё тогда больше серебра в дом приносила, чем её покойный Герман. А теперь-то и дети старшие хорошо у них промышляют.
- Лучшая из наших лекарок и повитух, - вздохнул стеклодув Жильбер.
- Может быть, как раз за то, что - лучшая? - рассудил кузнец Симон, - Самоотверженная. Что нам гадать? Мало ли, как оно в чужом доме за закрытыми ставнями выходило? Я так полагаю, могла Хильда иной раз и клочья волчьей шерсти в комнате сжечь, и мужа роженицы своими руками обрядить в одежду вывернутую наизнанку, и всё приметное в комнате раскрыть, расстегнуть, развязать, лишь бы только успокоить перепуганную роженицу. Не все семьи к молитвенному труду привычные. А роды - не то дело, с которым можно погодить, пока сюда инквизиторы приедут и веровать научат.
- Ага! - поддержал кузнеца Симона кузнец Матье, - А покаяться в срок Милосердия она не успела, потому что не получалось надолго отлучиться из Беранжье.
- Всё-таки месяц был, - покачал головой Ферри.
- А Хильда Синяя Лента могла об этом и не подумать, - сказал кузнец Симон, - У епископского суда к повитухам всегда другие вопросы были. Не "делает ли ангелов", выручая затяжелевших девиц? Успевает ли покрестить ребёнка, вышедшего наполовину и не двигающегося дальше на свет без повитушьей помощи?
- Моему Хильда выпавшую ножку покрестила, - поднял глаза кузнец Матье, - Как раз перед тем, как завернуть её обратно. Покрестила и стала потихоньку в Катрин забираться - спицами своими с навязанными лентами. Это, чтобы маленького головой к выходу повернуть.
- А как она крестила ножку? - спросил Жильбер-стеклодув.
- "Крещу тебя во имя Отца, Сына и Святого Духа", - отвечал кузнец Матье, - У Хильды фляжка при себе со святою водой. А раз омыли капельки ножку, то если бы сын мой от повитушьего пользования умер вдруг, то всё равно считался бы уже крещёным покойником.
- Руки лёгкие у неё, - подал голос ткач Гуго.
В этот раз он прятался от дыма за спиною Симона Черноты, вставшего и подошедшего поближе к огню.
- Счастливые и лёгкие, - улыбнулся кузнец Матье, - Мы в те года едва-едва концы с концами сводили. Повезло тогда и Катрин, и Жерару, нашему старшенькому, что в ту неделю очередь Хильды была пользовать бедняков.
- Да нет, - покачал головой каменщик Ферри, - если бы Хильду подозревали в простых повитушьих прегрешениях, то просто бы вызвали на суд. Может, кому из еретиков помогла?
- А кто у нас еретики? - насторожился Гуго Головешка.
- Да мало ли кто на ярмарку приезжал, - пожал плечами Ферри.
- Так она же не знала, - вздохнул Жильбер-стеклодув.
- Хильда и знала бы, не отказала, - рассудил кузнец Симон Чернота.
- А признаться и покаяться не успела, потому что была занята баронессой, - поддержал его кузнец Матье Волоок.
- Нельзя ей было оставить благородную госпожу! - вздохнул Жильбер.
- Коли так, - рассудил кузнец Симон, - то барон Беранжье и его супруга заступятся, будут просить за неё инквизиторов.
- Так почему нельзя было просто вызвать женщину в суд? - покачал головой Ферри, - Она не скрывается. Все её знают. За повитухой выходим, будто бы разбойников гнать собрались.
- Есть свои тайны у инквизиторов, - рассудил кузнец Симон, - Кто бы к ним с покаянием приходил, если бы могли они всё доверенное разболтать в городе?
- А может, просто побыстрее хотят? - поддержал его кузнец Матье, - А женщине как прикажешь явиться немедленно?
- В сторону Беранжье волки почти не доходят, отвечал ему каменщик Ферри, - Да и днём волки спят.
- Так она - женщина, - возразил Гуго, - Откуда ей волчьи повадки знать? Как можно потребовать с женщины ступать каяться, не страшась ни холода, ни разбойников, ни волков?
- Хильда Синяя Лента не испугается, - отвечал ему кузнец Матье.
- Вот только инквизиторы - заезжие, - возразил ему каменщик Ферри, - Тут разве что брат Бернар им вразумление даст, кто у нас из мастеров чего стоит.
- Хочешь сказать, - улыбнулся кузнец Матье, - что нас всех собрали здесь для того, чтобы оберегать повитуху от разбойников и от волков?
- Нет! - возразил ему каменщик Ферри, - Просто, чтобы свита достойная была у монахов! Как это им без вооружённой свиты идти на Беранжье?
- Долго ждём! - засуетился ткач Гуго, - Давно бы пора нашим монахам выходить!
Надо вам сказать, что припозднились инквизиторы не только потому, что им нужно было собраться с силами после признания барона и затянувшегося за полночь обсуждения его слов. Просто, когда помолившись, они уже собрались было утепляться, брат Бернар остановил их и предложил обговорить ещё одну версию, ставящую под сомнение вину повитухи. Впрочем, версия эта мало отличалась от тех, что он уже предлагал соследователям-инквизиторам ночью.
6. АРЕСТ
Пока стражники во дворе гадали о прегрешениях Хильды Синей Ленты, брат Бернар убеждал брата Фому и брата Лотаря повнимательнее изучить тот факт, что беглый Джовани Сизый Лев был алхимиком.
С утра брат Бернар успел навестить в инквизитрской камере барона и за завтраком не уставал напоминать соследователям о том, что Джовани Сизый Лев привёз с собою в замок реторты, колбы и даже запаянную бутыль из толстого стекла, заполненную ртутью. Барон Беранжье рассказывал об этом ещё вчера. В выделенной алхимику и мавру каморке ставились опыты. Все рубахи Джовани были в зелёных да синих пятнах, в дырах с коричневыми, обугленными краями - так прожгли их кислоты. Ни почивший Франческо Кабири, ни сам барон не чуждались алхимии. Вернее всего, она и была причиной их встречи. Вот алхимия и поможет объяснить и сладкий запах, и возникшее у барона ощущение полёта. Это алхимик Джовани сумел получить зелье с такими необычными свойствами, а когда обнаружил, что барон поверил вызванным видениям, испугался, как бы его не обвинили в изготовлении волшебной мази, и бежал из замка.
Брат Фома снова возражал на это, что барон Беранжье не обнаруживал себя проснувшимся, а брат Лотарь указывал на то, что это якобы видение было слишком далеко от тех интересов, которыми жил барон. Брат Бернар говорил, что необычные интересы барона, вошедшие в его видение, могли быть вызваны его увлечением алхимией. На это брат Лотарь отвечал, что он читал алхимические трактаты, а потому хорошо знает, что обычно мерещится алхимикам. Видиться им могут змеи, драконы, единороги и львы, свадьбы небесных планет, маленькие человечки или зародившееся в колбе золото. Голые светящиеся повитухи, полёты под потолком и пляски ведьм алхимикам не мерещатся. Да и дьявола они не призывают, их ересь иная. А брат Фома пенял брату Бернару за то, что тот с утра отвлёкает кающегося барона от чтения псалмов и молитв, да ещё развлёкает его беседами об алхимии.
Уже у дверей брат Бернар заговорил с соследователями о том, что почивший гость Беранжье - Франческо Кабири был родом из Генуи, а значит, наверняка торговал и много странствовал по дальним землям.
Может быть, стоит подвергнуть слова барона сомнению за то, что он описывает свои приключения так ловко и слажено? Что если свидетель, обвиняющий Хильду Синюю Ленту, просто переиначил сказки и басенки генуэзсца, собранные тем в путешествиях?
Но тут брат Фома и брат Лотарь хором отвечали брату Бернару, что верят слову рыцаря и убеждены его раскаянием. Да и зачем барону обвинять повитуху? Ладно бы ещё заимодавца или кровного врага? Что за резон обвинять простую женщину, подставляясь при этом самому? А как обрадовался барон епитимии провести месяц в молитвах и посте на воде и хлебе! Плакал, как дитя и целовал руки брату Фоме. Как рад был барон остаться в красном доме, где ему проще всего держать такой строгий пост! Обрядился во власяницу, гладил дубовые чётки, утонувшие в его огромных ручищах. Только переживал, будет ли кому его поднять пораньше, к утренним молитвам.
Несколько комнат красного дома спешно перестраивались под камеры инквизиторской тюрьмы. В одной из них, со всеми допустимыми по случаю удобствами, доминиканцы и разместили вчера кающегося барона.
Во дворе красного дома монахов поджидали стражники, вооружённые большими ножами и пиками - городские дозорные под предводительством кузнеца Симона Черноты. Добрые горожане! Не один десяток лет знают Хильду Синюю Ленту. С воодушевлением встретили вышедших на крыльцо инквизиторов.
Повитуху они арестовали беспрепятственно, прямо в покоях у баронессы. День тогда стоял морозный. Комната, где лежала её Милость и где нашли они сидящей у колыбели Хильду, была жарко натоплена. Брат Бернар замечал, как принюхивался, заходя в комнату, брат Фома - верно пытался уловить след того сладчайшего запаха, о котором рассказывал барон. Вот только витающий в покоях, необычный для жилья аромат был объясним и без колдовства. Через тёплую, творожистую сладость молока проступала бодрая струйка фиалкового масла. Это средство многие повитухи использовали для ухода за своими руками и для умащения пациенток. Впрочем, отсутствие следов необычного, изумительно сладостного запаха никто из инквизиторов не посчитал бы уликой - за прошедшее время аромат мази или какого иного зелья мог выветриться из покоев.
На подставце горела свеча. Её растревоженное пламя придавало движения копьям всадников и ногам лошадей, вытканным на небольшом гобелене, что висел на стене. Брат Фома, оставив у дверей стражу, подошёл поприветствовать баронессу, а брат Лотарь засмотрелся на всадников. То и дело оборачиваясь, монах принялся сравнивать изображённую кавалькаду и инквизиторскую стражу. Дольше всего взгляд брата Лотаря останавливался на Гуго Головешке. Брат Бернар и сам невольно обернулся на гобелен, на долговязого ткача - похож!
До Беранжье, удалённого от города и от трактиров, ещё не дошла новая благочестивая мода избегать сказок и песен про волков. Поэтому, пока стража топталась у дверей, брат Лотарь разглядывал гобелен, брат Бернар не находил себе места, а брат Фома обсуждал с баронессой её здоровье и сообщал ей, что барону довелось задержаться в городе по делам Святой Службы, Хильда, покачивая колыбель, тихонечко напевала мальчику:
- То горят не янтари -
вражьи очи до зари.
Подползёт к ягняткам волк
и зубами щёлк-щёлк-щёлк!
- Дело у нас сегодня не к её Милости, а только к пользующей вас повитухе, - подытожил брат Фома.
Брат Бернар, брат Лотарь, стражники разом обернулись к Хильде.
Не вздрогнули плечи. Не растревожился в колыбели баронет.
Похоже, статная повитуха в высоком накрахмаленном чепце не высказывала ни малейшего испуга в том, что ей заинтересовалась инквизиция. Да мало ли, какая помощь понадобилась монахам? Пояснить им чего, испечь, сшить, объясниться помочь с углежогами, говорящими только на алеманском наречии? Позже брат Бернар трактовал доброжелательное спокойствие повитухи как свидетельство в её пользу, а брат Фома, как свидетельство за то, что её обнадёживает Дьявол.
Баронесса Генриетта горько нахмурилась, узнав, что монахи собрались увезти от неё повитуху. Вот только перечить инквизиторам нельзя никак. Напротив, все добрые католики обязаны были оказывать Святой Службе любое содействие, подавать любую требуемую помощь. Вот и муж её по делам инквизиции задержался в городе.
Баронессе оставалось только поблагодарить брата Фому, что они сами пришли в Беранжье за её Хильдой и будут повитухе надёжной охраной в пути.
Стеклодув Жильбер, услышав, как её Милость говорит об охране, с облегчением вздохнул, а кузнец Матье не устоял у дверей смирно и, широко улыбнувшись, закивал баронессе Генриетте. Никто не даст их повитуху в обиду!
Её Милость высказала монахам надежду, что инквизиторы скоро вызнают у Хильды всё, что им требуется, и вернут её в Беранжье.
Собираясь в дорогу, Хильда не высказывала страха, не проявляла ступора или сопротивления. Она только уверяла растревожившуюся баронессу, что скоро вернётся и велела не забывать "её голубушке" пить при первых же признаках жара настой ивовой коры, а ещё - беречься до поры и пореже вставать с постели.
7. ДОПРОС
Надо вам сказать, что особенностью инквизиционных процессов стало то, что хотя многие дела возбуждались по доносам, их обвиняемые не могли знать о том, кто именно выдвинул против них обвинение. Впрочем, инквизиторы, бывало, предлагали обвиняемому самому угадать обвинителя. Причём, если тот угадывал правильно, а кроме того, убеждал трибунал в том, что донос на него сделан по причине давней суровой вражды, дело могло быть прекращено.
Брат Лотарь первым предложил дать Хильде угадать барона: