Тоня, едрёна вошь! Где твоя чёрная юбка? Белая кофточка? Алмазная якобы, а на самом деле фальшивая брошь? Пропитое совместно золотое кольцо, подарок умершей бабушки? Где приблатнённая походка и речь скороговорка? Привычка падать и биться именно затылком? Пугать меня до смерти. Где твои переодические течки и виноватый голос, мол, извини, милый, у меня менстр?
Где твой крутой вид, мол, не тронь меня, а я тебя не трону, когда на поминках у бабушки гуляла вокруг стола с папироской, стряхивая пепел куда попало - в тарелки, в стаканы, на головы? Встревая то в один, то в другой умный разговор, всюду проявляя недюжинный, почти не женский интеллект и эрудицию такую, что хотелось, клянусь, стать на колени. Вся такая из себя энергичная, порывистая, слегка, может быть, выёбистая. Хватающая меня за рукав, за лацканы пиджака, воротник рубашки, отрывая его на хер. Рвущая что-то вообще на части. Дёргающая за манжеты штанин. Тащащая в критический момент, я говорю, с криком, когда я заколебался было, на улицу от бывшей жены. А та орёт, выставив в окно свой здоровый зад: "Смотри, идиот, что ты меняешь на свою худобу!"
Тоня, сука, всегда настаивающая на своём! Имеющая железный характер. Чёртову хватку. Днём школа. Ребятишки доводят до слёз. Дразнят костлявой, прозвали Воблой. Чуть что не по их, двойку поставишь или вызовешь родителей, кричат наглецы, на весь класс: тебя, что муж не удовлетворяет, что ты такая злая?! Подонки! Бьёшь их тогда чем попало - указкой, линейкой... А то снимешь австрийский сапог и молотишь по ненавистным бестолковкам.
А бывшая жена присылает записки: что, мол, сволочь, на гнилую интеллигенцию потянула, гада, мало было моего заработка продавщицы. Плюс продукты каждый день свежие, какие хрен найдёшь где, да дефицитные шмотки, плюс уважение людей - и начальник милиции, и секретарь райкома, редактор газеты, чины КГБ, не говоря уже о полковниках советской армии, приходят в гости и зовут к себе - а в бане бабы становятся в очередь, чтоб потереть спинку... Размазывает, тварь, всякую парашу о совместной, будто бы прекрасной жизни, в которой, если честно, любви не было ни грамма, а дрались, да, часто. Я ж ей, сучке дранной, четыре зуба выбил и сломал челюсть коленкой. Да ну её на хер, скотину! Толстую да глупую. Хотя, конечно, и правую в чём-то по своему.
Тоня, отложи в сторону книжку по арифметике с интересными картинками и сложными для меня задачками про землемеров, водовозов, могильщиков. К примеру, если могильщик Федя вырыл за день две могилы и прилично заквасил, то, как заквасил могильщик Вася? Брось всё, говорю. Выключи телевизор. Или нет, не надо. Иди ко мне. Зову тебя, желая до самых печёнок. До выкручивания рук, душения подушкой, торканья окурков в рожу.
Тоня, где твоя улыбка рот до ушей, когда морда ненаштукатурена, потому что на работу вам не разрешают мазаться? Она, клянусь, согревает мне душу и по сей день в любой мороз. Помнишь, отключат батареи, выключат воду, ни газа, ни света. В окно страшно дует. А ты не унываешь. Говоришь: "Давай, что ль трахаться, милый". И снимает всё как рукой. Все обиды. Всю боль от этой жизни. Забываешь даже про Чернобыль, прочую экологию и порнографию. Рост преступности. Дефицит совести. Повсеместное хамство. Новую волну проституции.
Ты была неутомима в постели. Да и я с тобой прямо железный Феликс. Ещё до того как окончательно переселился к тебе, помнишь, мы проникали в окно Петрова неприхотливого жилища в полуразрушенном, давно идущем на слом доме. В дверь-то он не пускал никого, боясь ментовской облавы. Даже если звонили три раза якобы свои. Знал их ментовские штучки-дрючки. Они теперь учёные, гады, все наши коды выучили.
У Петра там вообще, Тоня, ты помнишь, конечно, всякие чудеса случались довольно часто. Он заманивал к себе похабной до неприличия, слякотной до полного безобразия и ветреной до опизденения погодой, когда хочется в петлю или, в крайнем случае, пасть на землю и просить кровавую луну о снисхождении. Вот тогда и манил к себе, старый чёрт, тех, кому некуда деться. Жёлтым старинным абажуром, какие помнили с детства, тёплой плиткой, раскалённой до красна. Приятным запахом отварной картошки. Фильмом военным по телику. Простым столиком, на котором вечно консервы в томате, два дежурных стакана и бутылка портвейна. А то и целых пять. Наполнялись ёмкости, велась интересная беседа. Открывались души, теплели сердца. Так мы утешались, Тоня, в то гнусное время, которого ты, дорогая моя, была достойная современница. Тикали мирно висячие ходики с тяжёлой гирей, намекая на то, что самый отчаянный спорщик, дурелом бессовестный, мог свободно получить молотком по черепу.
Случались, говорю, падла, всякие истории там. Врать не буду. Дело прошлое. Раз у него во время пьянки убили парня. Отнесли в туалет на улице. Бросили в очко. Посали сверху, посрали и ушли. Продолжили бухать не слабо. Потом и разошлись как ни в чём не бывало по домам. А на следующий день мёртвое тело оказалось в постели самого старика Петра. Прикинь теперь, каково ему было видеть такое с похмела то. Крутого, то есть бадуна. Не заслужил, видит бог, этого хозяин квартиры, который привечал нас всех как родных.
Тоня! Где твой кожаный кошелёк, в котором постоянно что-то звенело? А когда впритык не хватало на бутылку, можно было рассчитывать на твою соседку, коллегу по работе какую-нибудь или, в крайнем случае, на калеку-композитора Птушкина, сочинявшего марши для пионеров, а мы пообещали ему достать отличный цейсовский бинокль, чтоб он мог из своего окна рассматривать, как раздеваются девочки в общаге напротив. Под это дело мы у него и брали то пять, то десять рваных.
Твоя причёска, Тоня, стоит у меня перед глазами и будет всегда пока не умру на хер. Клянусь. Блядь буду! Сделанная на скороту в парикмахерской самой обычной, где у тебя нет знакомых, потому что ты ж у нас честная, не можешь поступиться определёнными принципами. Отсюда и эти жидкие волосы, делающие на затылке почти что лысину. В твои то годы! Тоска, блядь, как вспомню. Просто хочется материться на наше правительство, которое уделяет ноль внимания педагогам. Ведь они же самые замученные в нашей позорной стране люди. На девяносто процентов постоянные клиенты дурдома. А тут ещё требуют повышать культурный уровень. Урывками посещай кино, ходи на концерты симфонической музыки. Выкраивай время на театр, на оперу. Тоня, помню, как ты бросала всё и просто летела на любимые тобой Кармен, Жизель ли. Одуревала по Баху. Не спала на Гамлете. Пренебрегала мне в пику выступлениями Пугачёвой по телевизору. "Я талант отрицаю", - говорила, поучая меня некультурного, "но это ж, пойми, так вульгарно, низко. Какое тут к чёрту искусство. Это у тебя, дорогой, от твоей Клавки такие упаднические вкусы. А мне хочется тебя немножко возвысить, облагородить, приучить к классике".
Тоня, убей меня! Я прощал тебе всё. Ты ж образованная. Вуз окончила. Для меня это потолок просто. Предел мечтаний. Я, родная, чувствовал свою перед тобой неполноценность. Был как не пришей рукав. При тебе, то есть. И помнишь в минуту отчаянной откровенности предложил делать со мной всё, что угодно. Блевать мне в харю. Топтать ногами в австрийских сапогах. Бить моим же солдатским ремнём с большой бляхой. Ты любила, не спорь, и сама доминировать. Сесть, например, сверху, закурить сигаретку, и трахать меня, милая, трахать чуть ли не до утра, когда я был весь синий, а за окном серело и начинало материться дворниками, злыми, потому что ещё не опохмелившись. Ты сама ругалась во время полового акта, как грузчик из винного. И в основном в мой адрес посылала проклятья. Я прощал тебе всё. Ты меня просто заколебала таким образом начисто. Терпел и сносил покорно. Не дай соврать, сука. Обливала кипяточком как бы ненароком на тесной кухне. Била в глаз локтем. Якобы случайно. Ногой под яйца. Вроде не замечая. Сыпала на свежие порезы соль из мною же купленной для тебя солонки в виде красной помидорки. Подарок, между прочим, к восьмому марта.
А однажды после праздничного ужина по случаю Дня международной солидарности трудящихся, когда у нас были гости, я проснулся ночью, чтобы попить, а за одно и поссать, и увидел в твоих руках ножницы. Ты презрительно смотрела на мои холодные, сморщенные от страха яйца и думала про себя: "Отхвачу-ка я их на хер!" А потом и добила б меня, чтоб не мучился, умирая от заражения крови. А, может, наоборот, дорогая, в случае, если б спасла меня "скорая помощь", полюбила пуще прежнего. Со всей свойственной тебе нежностью. Кормила б из ложечки. Не пускала ходить на работу. Покупала б в день по два портвейна. Портного приводила бы на дом. Сама связала бы свитер из толстой шерсти. Сдержала, наконец, обещание. Пахать бы стала в три школьных смены. Давать уроки на дому всяким придуркам. И даже...даже подумать страшно. Подторговывать телом на улице и возле дешёвых гостинец, где контингент неприхотливый, в основном командировочные из провинции, которые выходят перед сном выкурить беломорину в рваных трико и грязных майках. Постоять и заторчать от красивых звёзд на небе, у которых, если откровенно, почему-то постоянно хочется просить прощенья за эту подлую жизнь.
Тоня, пошла ты на хер! Однозначно. Не ты ли, милая, довела меня до ручки? До полного мрака. До того, что я вообще вольтанулся. Своим поведением, сучка, прежде всего, когда не поймёшь, чего ты на самом деле хочешь. То ли выделываешься, то ли на полном серьёзе дрочишься, дурочка. А? Вот именно...Я уже плясал под твою дудку на второй день нашего сожительства. Мыл тебя в ванной, стирал твои грязные тряпки. Плясал на самом деле под эту голубую флейту. Потому что ты захотела устроить себе такое развлечение под Новый год. Огонёк по телику, видите ли, был не в кайф. А какая разница когда мы бухие в жопу? После того как я утомился, заснул и проснулся - увидел твою рожу...Боже, за что мне терпеть такой страх!? Ты не спала, естественно, и в руках имела мясницкий нож длиной в метр. Я точно такой у дружка моего Серёжки видел. Так он этой дурой своего сынишку неразумного Сашку зарезал, а заодно и сожителя его, парня постарше, приучившего маленького к гомосексуализму.
Тоня, большое тебе спасибо, блядь, за всё. В частности за умные литературные слова, которыми я теперь владею в совершенстве. Например, мастурбация, скотоложство, антропофагия. Это ж блаженство, кабы ты знала далёкая, иногда щегольнуть каким-нибудь изящным термином после баньки, давя с дружками пол литру.
Тоня, заколебала ты меня праздными вопросами! Так и слышу по натуре твой хриплый голос. Какое там на хуй хорошее настроение. Живёшь тут как в могиле. Темень и полный мрак. Кругом притом одни мрази. Дебилы. Сволочи. Людоеды. Кукуешь в основном. Шагаешь по комнате. Держась за стенку. Набиваешь синяки да шишки. Кое-как выкручиваешься, только чтоб не протянуть ноги. Денег никогда почти нет. А если купишь себе что, редкий случай, сразу же хочется пропить, даже не обмыв.
Ты помнишь, Тоня, как я раньше любил читать книжки? Всякие без разбора. Какие принесёшь из библиотеки, на те и набрасывался. Анатолия Иванова и Петра Проскурина. Из серьёзных авторов. А развлекались Юлианом Семёновым или Валентином Пикулем. Всё в прошлом, однако. Бывало ночью встану протихоньку, закурю Беломор и читаю, блядь, читаю до утра. Может, от этого и крутые неприятности в моей жизни, что сильно начитанный. Любил думать нестандартно. А надо было просто брать от жизни то, что она давала. Как учила ещё моя Клавка.
Я помню читал Декамерона. (Ты говорила, слегка смущаясь: "это всё про любовь, милый". И был уже в самом конце романа, когда случилось несчастье, о котором несколько позже. Наслаждались с тобой вместе похождением монахов и похотливых тёлок. Всё почти про секс прошёл, успел таки к счастью, до того как померк свет. Да, есть чего вспомнить. Как оказалось, это была последняя книжка в моей жизни. Вот жаль не с кем теперь поговорить обо всём этом книжном, поделиться учёным опытом: кругом же одни необразованные. Ублюдки. Дегенераты. Эмбицилы. Идиоты ёбнутые. С тобой бы, Тоня, побеседовать. Ты культурная. И очень гордая. О, отлично помню твой гонор и грубый, словно от регулярного употребления горькой, голос. Как ты гаркнула однажды, когда я собрал вещички, чтоб от тебя сдёрнуть. Ты кричала мне в вдогонку: "ну и вали, сука, понял!" Вот это, подумал, по нашему, по народному. И что же? Решил остаться на свою голову.
Нрав твой с надрывом вспоминаю часто и привычку дурную курить одну за одной папиросы во время разговора, тряся пепел куда попало: в цветы на подоконнике, в карман мне или даже на непокрытую голову. Резкие твои движения руками и ногами. Такие, блядь, что играло очко нежелезное. Иногда хотелось даже очень врезать сразу со страшной силой, чтоб отучить тебя навсегда от хамства, но сдерживал себя в последнюю минуту. А тут ещё ты положишь холодную, как у покойника, руку на мой разгорячённый, потный, лысеющий череп (ты шутила: я тебе всю плешь проела, милый), как прижмёшься плоской грудью своей к моему пылающему от гнева сердца, так и отойду душой, позабуду все обиды разом. Захочется вдруг доставить тебе, дорогая, большое удовольствие. Зайти, например, в ближайший магазин и взять кассу. А на добытые деньги купить тебе хорошую обувку и модное платье - приодеть тебя, сучку.
А как красиво ты умела спеть весь модный репертуар того замечательного времени. Как пристраивалась в кресле по кошачьи возле радиолы. Подтягивала, подхватывала, подпевала. Растягивала звуки, как будто издевалась над певцом или певичкой. При этом корчила такие смешные рожицы, что хотелось хохотать взахлёб. До усрачки просто, схватившись за живот. Вместо этого, дурак, брал у тебя пятёрку как бы в долг и бежал до винного пока не закрыли.
Тоня, хорошая моя. Шкура! Ко мне теперь никто не ходит из порядочных. Разве что всякая нечисть, типа кладбищенского сторожа Ивана Мёртвого. Да Петра, отца того Павла, который погиб в Афгане ни за что. Как он погиб - это всё покрыто мраком. Вини теперь этих сумасшедших душманов или наше тупое правительство, а молодого человека нету. Только вот что, Тоня, помню отчётливо. Я и Ваня ночевали у Петра той ночью, в его мрачном доме, откуда всех жильцов выселили давно, только ему одному деваться было некуда: не давали почему-то квартиру человеку и ветерану. Бормотало что-то не по нашему не выключенное радио. Бредил и матерился во сне, лёжа на полу мертвецки пьяный Иван, кладбищенский сторож. Только Пётр не спал и от не фиг делать вспоминал войну с немцами. Как били фашистов, а они нас. Словно фильм смотрел старый, черно-белый, потёртый весь, местами драный.
После того как картина кончилась, встал Пётр со своей раздолбанной койки, тяжело дыша, задыхаясь просто от всего этого тяжёлого, что на него навалилось. Вышел как бы до ветру. Было темно, сыро. Остро пахло полынью. Ни звёзд, ни неба. Мрак. Вдруг видит приближаются к нему двое военных. Он так и застыл с папироской во рту. "Фрицы", - думает мгновенно ветеран, ещё не отошедший полностью от ужасов прошедшей войны. И тут же почти одновременно кумекает: "Нет, менты это верно по мою душу". Хочет бежать, исчезнуть с концами, а никак не может сдвинуться с места. Эти же, которые в погонах, всё ближе, ближе... "Ты чей, батя, будешь?" - спрашивают довольно мирно. "Советский я человек", - отвечает им Пётр достойно, а сам колотится весь, боится, думает, за что ему такое под старость, ведь итак всю жизнь страдал, как падла. Сходил называется поссать на двор в три часа ночи. Вспомнил зачем-то старуху свою, абсолютно глухую, по прозвищу Вишня, покойницу. Да малую дочку, первоклассницу-мученицу, изнасилованную извращенцем по дороге в школу.
"Тогда, значит", - говорят ему военные (Оказались два наших лейтенанта) "мы к тебе, отец, принимай гроб с телом сына".
Вот так вот, Тоня, вернулся старик уже с покойником. Гробик такой цинковый получил с рук на руки, а в нём предположительно сынок Пашка. Эх, дорогая, в какой стране живём! Слов нет, одни буквы... Век бы всего этого блядства не видал, подумал я тогда, и, как вышло, накаркал на свою голову.
В общем, был Пётр в сомнениях несчёт содержания гроба. В силу каких-то необъяснимых предчувствий. И попросил меня и Ваню Мёртвого, который поднялся всё ж с пола, с утра пораньше это дело проверить. Дал похмелиться натурально одеколоном "Шипр", который хранил в заначке. Раскололся по такому случаю. Говорит нам: "Вскрывайте, ребята, ящик, никому я нынче не верю".
Да как его вскроешь, милая, гроб то этот. Разве дырочку просверлить можно. Ну, выпили мы с кладбищенским сторожем, которому всё по херу. Он на своём погосте всякого навидался и уже ничего не боится. Взяли дрель. Работали, пока была энергия. Сделали, Тоня, отверстие. Да ты и сама, блядь, свидетельница, так как вбежала вдруг, будто ошалевшая в комнату. Посмотрели мы, а там, в гробу лишь тряпьё какое-то старое, ветошь или что-то в этом роде, но никакого парня не видно. Так и не получил старый родную плоть от государства. А ты, Тоня...
Тоня, ёбтвоюмать! Не ругамшись. За что ты меня так? Что я тебе плохого сделал?
Только я отошёл от гробика - ты шасть к нему. Схватила эту самую дрель, набросилась на меня, как сумасшедшая, завалила на пол и стала сверлить сперва один глаз, а потом и другой... Всё, блядь, не могу больше. Умолкаю на этом. Нет сил. Не скучай. Чао.