Есть в запахе собачьей крови сладкая тошнотворная нотка, скрытая под красно-солёным, под лохмато-звериным, под больно-разбитым. Пропитывает воздух, закручивает внутренности, пока не упадешь на колени на лёд, содрогаясь в болезненных спазмах, потому что в желудке пусто, нечем, никак.
Саня уткнулся лицом в снег посреди побоища, где кровь и мозги пятерых здоровенных дворняг плавили волжский лед, уже застывая на морозе, вмерзая в нечистые серо-бурые глыбы. Примерзала ко льду и стальная лопата дорожного знака (Осторожно! Дети!) - труба нагрелась в схватке с собаками, бегущие человечки на треугольнике перемазались кровью и шерстью (Осторожно! Йети!).
Знак он подобрал кварталом выше, прежде чем спуститься к реке. На развороченном перекрестке что-то очень большое вылезло из-под земли, взламывая асфальт, круша столбы, обрывая провода. Но это случилось давно, а теперь порванные провода лежали под снегом, как дохлые черные щупальца. Элекричества в городе почти не было, хотя трамвай как-то ходил, и иногда, в редких домах, горел свет в окнах верхних этажей.
Адреналин схлынул, Саня лежал, с места сдвинуться не мог, беззащитный - набегайте и жрите, суки. Вспоминал, как папа ему в детстве купил Лопушка. Он его так назвал из-за ушей - висячих, смешных, шелковисто-черных.
- Уши надо купировать, - сказал отец. - Не спорь. Такой стандарт у породы. Я деньги платил, пусть видят, что породистый пес, а не чучело на поводке.
Лопушок был "выносливым, хорошо поддающимся дрессировке" ризеншнауцером - так говорилось в справочнике юного собаковода. Санька держал его за безвольную лапу, пока папин знакомый ветеринар на дому, "без наценки" обрезал щенку уши. От сладковатого запаха и тихого хруста ушей под скальпелем Саню тогда вывернуло прямо на цветастый ковер, как вывернуло бы сейчас на снег, если бы он не голодал два последних дня. А Лопушок ничего - пару дней скулил во сне, но быстро утешился, вернулся в незамутненное свое щенячье счастье, когда есть вкусная еда, хозяин и веселые игры. Так хорошо им было - мальчику и щенку, что даже сейчас измученный седеющий мужик, вспоминая, улыбался в снег растрескавшимися губами.
Потом встал, минута слабости прошла. Нечего было делать на реке - берег терялся в тумане, доносились оттуда неприятные звуки, посвист, от которого ломило зубы, и тяжелое рычание. Не стоило уходить от трамвайной линии. Саня подергал металлическую трубу своего импровизированного оружия, лед ее крепко держал, но вдруг разошелся трещиной, и тут же плеснула вверх пахнущая сырой нефтью вода. Саня побежал, а трещина змеилась за ним, догоняла, была у самых пяток. Но он успел, добежал до маленького причала, и с него уже смотрел, как весь лед на реке с тихим треском раскалывается на куски и глыбы, как начинает двигаться черная вода, унося белые формы в туман.
Саня огляделся - на причале раньше была кафешка, стояли столики, остатки ограждения с рекламой пива, валялись растрепанные колонки, из которых когда-то наверняка доносился "Владимирский централ" на радость отдыхающим. За прилавком лежал скелет продавца со следами зубов на костях, со множеством недостающих частей. Рядом - картонная коробка с пачками чипсов и сухариков. Саня вдруг понял, что умирает от голода, рвал фольгу зубами и засыпал чипсы в рот, глотал, почти не жуя, давил языком об нёбо и сглатывал, сглатывал. Желудок тут же свело, но боль была хорошая, живая. Еда словно взрывалась у него во рту огненными облаками вкуса - соль! картошечка! мука!
Он с усилием остановился, затолкал оставшиеся пакетики в рюкзак. Сразу захотелось пить - он сегодня только снег жевал. В холодильнике нашлись пара бутылок пива, банка колы и отрезанная мужская голова на нижней полке. Саня поглядывал на голову опасливо, и не зря - та с усилием разлепила покрытые бурыми потёками веки, посмотрела мутным, полным тоски взглядом.
- Я на минуточку, только пиво заберу, - хрипло извинился Саня прежде чем захлопнуть дверцу холодильника, отсекая от себя чужое страдание и разложение. Сердце бухало в груди.
В разоренной подсобке Саня разжился красным пожарным топориком, не особенно острым, но тяжелым и ладным. Приладил его под бортом своей потасканной лыжной куртки, как Раскольников, побрел по заледенелой лестнице вверх. Сказал себе, что больше от трамвайной линии ни-ни. Очевидно же, что то, куда ему нужно попасть, лежит в конце трамвайного пути.
Правда, он не мог вспомнить, куда именно идет трамвай, откуда он на нем добирается и как давно. Вроде бы еще недавно было лето, воздух пах горечью, гнилью и горячим асфальтом. Он тогда вышел на остановке "Советская", напился из крана поливальной машины, перевернувшейся под гранитным памятником Ленину, собирался залезть охладиться в фонтан, но одна из бронзовых танцовщиц подняла кувшин, со скрипом покачала головой - не лезь. Саня присмотрелся к воде и увидел в иле на дне десятки маленьких блестящих глаз. Кинул камешек - и вода вскипела тонкими черными телами размером с его руку. Обглодали бы в секунды, как пираньи - быка.
Он тогда так испугался, что бросился обратно на остановку, черный вагон уже стоял, распахнув двери, и сразу тронулся, будто только Саню и ждал. Он долго ехал, даже не думал выходить. За окном город становился другим, пассажиры менялись. Странные они были - дети с серыми лицами, женщина без рта, старик со старухой, сросшиеся плечами. Здоровенный амбал, совершенно мертвый на вид, с порванными ошметками губ над крупными желтыми зубами. Сидел, смотрел в окно пустыми глазами, рассеянно оправлял борта черной своей военной формы. Вышел на "Панораме", напоследок зыркнул на Саню, будто что-то сказать хотел.
А потом он проснулся - в вагоне пусто, натоплено, а в городе за окном зима, снег и низкое, тяжелое серое небо. На полу подтаивала цепочка чьих-то следов, за окном горел фашистский танк, а дальше, через две улицы, вдоль путей медленно брела огромная женщина, слепленная из снега, вместо глаз у нее были опаленные дыры, а между ног - черная проталина. Она задела трамвай плечом, вагон дернулся. Саня очень испугался, вышел на следующей остановке, и вот - прогулялся к реке, а там из тумана на него выскочила стая бродячих собак - молча, без лая, не расходуя сил попусту. Хорошо, что он сломанный знак прихватил, а то переваривался бы сейчас в пяти собачьих желудках.
На остановке ждала женщина, седые пряди свисали из-под нечистого пухового платка. Саня кивнул ей, встал неподалеку, руку от топора не убирал - и не такие бросались внезапно. Трамвай всё не шел. Старуха вдруг схватилась за живот, закричала протяжно и осела в сугроб. Пальто на ее груди натянулось, разошлось, стреляя пуговицами. Под пальто старуха была совсем голая - кожа в коричневых выпуклых пятнах, смуглые мешочки грудей, торчащие, как мосты, ключицы. Женщина выгнулась и вдруг плоть ее разошлась, порвалась изнутри, кровь плеснула на снег. Саня отскочил в ужасе - такого он еще не видел. На старухиных губах крик еще выходил кровавыми пузырями, а из ее разорванного тела неловко поднялась девочка лет пяти. Сидела внутри старухиного тела, как в лодке - голая, вся в крови, тут же подмерзающей на морозе. Волосы начали схватываться бурыми сосульками. На красном лице блестели синие глаза. Девочка заплакала, слезы промывали на щеках белые дорожки.
Не думая, Саня сорвал с себя куртку, выпавший топорик чудом не рубанул по ноге. Вытащил ребенка из трупа, завернул. Девочка теплая была, живая. Всхлипнула еще разок, потом прижалась доверчиво, пачкая его джинсы кровью. И тут трамвай зазвенел, вот-вот подойдет.
- Сейчас согреешься в вагоне, - пообещал девочке Саня, присаживаясь, чтобы их глаза были на одном уровне. Она медленно подняла грязную липкую ладошку, дотронулась до его щеки.
- Мне туда нельзя, - сказала она. - А ты должен вспомнить. Вспомнить, куда тебя везет черный трамвай. Должен понять, что с тобой происходит, пока не стало слишком поздно. Снег покрывает следы... папа.
У Сани дыхание перехватило, в глазах потемнело. А когда он продохнул и огляделся, девочки не было. Лежал, подмерзая, труп старухи. Стоял, раскрыв двери, черный трамвай, ждал его - теплый, пустой, готовый ехать дальше сквозь наступающую ночь. Тихо шепнули, закрываясь, двери, застучали колеса по рельсам.
Саня сел у окна, посмотрел на свое отражение в темном стекле. Прямой нос, глаза чуть навыкате, скулы высокие, щетина трехдневная, волосы растрепанные, седины порядочно уже. "Папа" - она сказала, "вспомни" - она велела. Саня не помнил, что случилось с городом, не помнил толком, кто он такой и как здесь оказался. Контузия? Амнезия? Про щенка Лопушка помнил. А что был когда-либо папой - нет, не было в его памяти эха любви к ребенку.
Хотя было отражение другой любви - оно двоилось, расслаивалось, распадалось на буквы. "О" сияла золотым кружком, туго сжимала его кольцом горячей плоти, шелковым шепотом, острым счастьем. "М" поднималась горами, на которые ему мучительно хотелось взойти - дышать ее холодным душистым воздухом, спать в светлой траве ее волос, слышать голос в дрожи камня, нагревающегося от его тела... "О" и "М" - ом, ом - Санина вселенная вибрировала мантрой, вот-вот готова была перейти границу восприятия, но он не смог, не удержал, уснул.
Черный трамвай мерно катился по ледяному городу, чуть вздрагивая на сочленениях рельс, а в темноте вокруг двигались чудовища, скользили тени, мертвые люди брели между пустых многоэтажек, и только в очень редких окнах, кое-где, горел свет.
О
Прежде, чем войти в кафе, Олька долго смотрела сквозь стекло. Она вчера весь вечер упражнялась в ненависти, растила ее в себе сквозь зеленую тревогу и багровое горе. Подружки приехали помогать и поддерживать, Леночка аж с Тракторного, полчаса на такси.
- Корова моргучая, - говорила Тамара, щедро разливая водку в пепси и добавляя лед. Тот шипел и трескался. - Тварь пердучая, и...
Тамара рифмовала, Леночка кивала, не морщась от мата. Потом еще за одной сбегали. Пепси кончилось, открыли компот столетний из кладовки, еще мама на даче закрывала, до инсульта. Олька думала - вишня с яблоком, а оказалось - с грушей. От компота пахло, как от мамы летом - Олька несколько раз даже поворачивалась в коридор, так и казалось, что мама стоит и смотрит на них из темноты.
Потом они до полуночи писали опорный конспект для Олькиной встречи с мерзкой тварью. Олька утром просмотрела листки.
"Даже в фейсбуке у тебя друзей всего трое - кто с такой овцой общаться станет!"
"Потянуло на чужих мужей? Раз на саму никто за всю жизнь не польстился?"
"Совести можно не иметь, лишь бы тебя кто-то имел?!"
"Ты ж его жене в матери годишься (зачеркнуто) в подметки не годишься!"
Олька сжала виски, поставила чашку кофе на листок, где Леночкиным почерком было коряво, пьяно подписано "суч. не захоч - коб. не вскоч!!!!". Позвонила опять в полицию - капитан Федотов вроде обещал пробить пару зацепок. Поплакала, потому что ничего он не нашел, говорил отстраненно и сухо. На всякий случай еще раз позвонила в центральный морг - там Алевтина Ивановна трубку взяла, она Ольку уже по голосу выучила, сразу ей отбрила, что ночью никого подходящего не привозили.
Олька побродила по пустой квартире. Солнечно было и очень тихо, только вдалеке в трубе вода бульк-бульк. Выпила последний стакан маминого компота. Глаза закрыла, чтобы лучше представить, что мама за спиной стоит, вот-вот ладонь на голову положит. Потом вскочила, как ошпаренная - почудился звук от двери, бросилась, задыхаясь, думала - откроет дверь, а там Саня. Пусть пьяный, весь в помаде, или измученный, заросший, с темными кругами под глазами, вонючий-заскорузлый, она бы сразу на колени кинулась, в квартиру бы его затащила и выдохнула бы наконец, в первый раз за две недели выдохнула без боли в стиснутой груди. Но пусто было на площадке, никого. Почудилось.
Олька села на пол прямо в дверях - ноги подкосились. Посидела, рассматривая рваные полоски на дермантине - когда-то у Сани был щенок. Потом накрасилась, оделась и поехала на встречу к Саниной любовнице Марусе Порониной, сорока пяти лет, незамужней, неработающей, статус в фейсбуке "Помогите найти человека", а до того был - "Ничто не ранит так больно, как осколки собственного счастья".
Маруся подняла глаза, нервно дергая за ниточку пакетик травяного чая в высокой кружке. Странное у нее лицо было - на фотографиях - ужас-ужас, а живьем - на первый взгляд некрасивое, но чем дольше смотришь, тем труднее взгляд оторвать. А глаза - покрасневшие, полные такой же тоски, как у самой Ольки.
Долго они друг на друга смотрели через столик одинаковыми больными взглядами. Будто молча высказали друг другу всю неприязнь, и тут же признали, что другая - в таком же горе и страхе, любит того же человека и на все готова, чтобы его вернуть. А значит - почти соратница. По крайней мере пока, при потере предмета раздора.
Маруся опустила глаза, вытащила из кружки пакетик и наконец отпила свой чай.
- Мне ничего не говорят, - тихо сказала она. - Меня допросили два раза, и всё. Информацию давать отказываются. Я не член семьи.
Олька кивнула - "так тебе и надо" прошло поверху, плеснуло уродливой зубастой рыбкой и ушло в глубину. Она попросила у официантки кофе, покрутила обручальное кольцо на пальце.
- Ничего они не знают толком, - сказала. - Последнее подтвержденное местонахождение - на записи с камеры станции скоростного трамвая у центрального парка. Вышел из вагона, постоял с телефоном - смску набирал, потом ушел по лестнице. Подняли сверки от оператора, ничего там не нашлось подозрительного - друзья, работа, плюс наша... драма. Про смску тебя полиция спрашивала?
Маруся кивнула, прикрывая яркие синие глаза. Принесли кофе. За стойкой бармен уронил поднос бокалов, взвизгнул под грохот бьющегося стекла. На дереве столика под лаком был потек смолы в форме Италии. Олька с Саней ездили в Венецию, когда поженились. У них был секс на улице, в древнем темном переулке, под звездами. Так себе секс, трудно расслабиться среди призраков. Олька потом купила себе шарфик и магнит на холодильник...
- Мы должны были встретиться в парке, - сказала Маруся, виновато поднимая плечи. - Но я выехала с парковки и колесо спустило... Пока ремонтники провозились, стемнело совсем. А телефон Санин уже не отвечал...
Она помолчала, кусая губы. Потом вздохнула, будто решаясь.
- Мне сложно объяснить, как я это знаю, но Саня жив, - сказала она. - Ему плохо, он в большой опасности... Я чувствую.
Олька отпила кофе, поморщилась - ну как можно такую гадость набодяжить?
- Ясновидящая? - спросила. Злость взяла такая, что захотелось нагрубить дуре, хлестнуть ее по физиономии. - Жопой чуешь, или еще чем?
- Не жопой, - сказала Маруся тихо. И, со скрежетом отодвинув стул, поднялась в полный рост. Олька дернулась, чуть не умерла тут же, на месте. Живот у Маруси был большой, круглился под неярким платьем. Месяцев семь-восемь, рожать в начале лета, Близнецы будет или Рак по гороскопу, как же он решился, не хотел детей ведь, она же его сколько раз спрашивала, а он все потом-потом, успеем, ты же у меня сама еще совсем девчонка... Ольку вдруг резко вырвало прямо на пол у столика - вчерашней пьянкой, разбитой любовью, Саниным предательством, ужасом от его исчезновения, ну и омерзительным кофе, который ее только что угораздило выпить.
Она пулей вылетела из кафе, ни на кого не глядя, за угол, в арку, во двор, мимо, мимо. Упала на лавку, содрогалась в сухих рыданиях, согнувшись пополам. На асфальте у ее ног лежали: сухой лист, пивная пробка и окурок. Когда она, наконец, смогла поднять глаза, рядом с ней сидела Маруся и держала ее оставленную в кафе сумку.
- Оля, он тебя любит, - сказала она, - И меня любит. Что же, плюс на плюс должно быть минусом? Нам с тобой его спасти надо, а с остальным потом разберемся.
Олька смотрела на нее внимательно - красивая, спокойная такая, неудивительно, что Саню к ней потянуло, сама-то Олька резкая, горячая и скорая на гнев и расправу...
- Что ты там про ясновидение говорила? - горько спросила она. - Ты еще и экстрасенс?
Маруся невесело улыбнулась.
- В детстве бывало, редко, слабо. А сейчас - чем она больше, - Маруся показала на живот, - тем чаще и сильнее получается. Если дотронусь, могу мысли и образы чувствовать. Вроде эха...
- Девочка, значит, - горько сказала Олька. Протянула руку - докажи. Маруся кивнула, положила свою мягкую прохладную ладонь на ее сухую и горячую. Подержала. Потом рассмеялась удивленно.
- Серьезно? - сказала. - Кап-кап-кап из ясных глаз Маруси? Прямо на копье?
Тут и Олька засмеялась - потому что песня эта у нее в голове с самого утра по ассоциации крутилась бесконечно, потому что поверила - Саня живой.
- В центральный парк? - спросила Маруся, когда они садились в ее белый лендровер.
Олька кивнула. Хорошо они друг друга понимали, будто долго дружили и многое их связывало.
Следующие два часа Ольке запомнились, как сон или трип - россыпью картинок.
Вот Маруся касается гранитной облицовки станции скоростного трамвая. В одном месте, потом в другом, третьем, пальцы с обкусанными ногтями скользят по полированному камню.
- Вот здесь он стоял, - говорит она.
Олька кивает - она на видео с камеры видела, да, тут он и стоял. Она поддерживает Марусю за локоть, когда они поднимаются по лестнице и думает "Видели бы меня Леночка с Тамаркой!"
Они идут через парк - Олька думает злые, ревнивые мысли, потом понимает, что все еще держит Марусю за руку и та грустно вздыхает.
- Нет, - говорит Маруся, посидев минуту на условленной скамейке. - Здесь его не было.
Пересаживается на следующую. Ее лицо в испарине, светлые волосы прилипли ко лбу. Она выглядит очень-очень молодо, будто не на двадцать лет Ольки старше. Пересаживается на следующую скамейку. Потом стонет, хватается за виски. Олька достает из сумки бутылку воды, подает ей, Маруся жадно пьет.
- Здесь сидел, - говорит она, - с кем-то разговаривал, потом почувствовал укол, боль, бессилие... Ему что-то вкололи? Оля, не кричи... Не знаю, кто - здесь столько народу за неделю перебывало, все наслаивается... Он стал как пьяный, его повело... Подошли сзади, подняли. Ааах!
И Маруся с закатившимися глазами сползает вниз, Олька едва успевает подхватить. Садится, кладет ее голову себе на колени, льет воду из бутылки ей на лицо. От Маруси пахнет травой, молоком и духами. Река совсем рядом, за деревьями, спуск пологий. Олька думает лихорадочно. В ранней юности у нее был поклонник Лёша, жил в Кировском, имел выдающиеся мужские достоинства и моторную лодку. Это было необыкновенное лето на реке, совершенная свобода - оттолкнулся веслом, только тебя и видели. И нет следов на воде...
Она вдруг отчетливо представила, как безвольного Саню, вколов наркотик, волокут к Волге, будто пьяного - а уже вечер, вторник, в парке почти никого, а если кто и есть, то сами пьяные или работающие в этом направлении. На реке ждет лодка, пять минут и след простыл.
- Саня говорил: "кажется, за мной следят", - Маруся открыла глаза и смотрела на Ольку снизу. - Со смехом говорил, невсерьез. Я даже думала - ты кого-то наняла. Ну, из-за подозрений.
- Ерунда! - сказала Олька дрожащим голосом. - Я не знала про вас, пока он не пропал. Кому надо за ним следить? Он же обыкновенный человек, сама знаешь. Окна пластиковые устанавливает. Стихи пишет, плохие. В дьябло играет, "Властелина Колец" раз в месяц смотрит, политика пофиг, долгов нет, мама - врач, папа - инженер...
Она поняла, что срывается на визг и остановилась. Маруся с трудом поднялась, села, сжала виски.
- Это была женщина, - сказала она. - Та, что заговорила с ним и сделала укол. Я сейчас ее почувствовала. Ей был нужен Саня. Именно он. Получается - действительно пасли и следили. И колесо у меня спустилось не само по себе, а чтобы я не пришла на встречу.
- Мне страшно, - сказала она. Олька нашла ее руку и крепко сжала.
С
Боль была огромная, яркая, ледяная. Как арктический простор под безжалостным светом северного солнца, она ослепляла сотней оттенков белизны, хрустела на зубах горьким снегом, подтекала в ноги холодной кровью, взрывалась в глазных яблоках неминуемой смертью. Саня хотел замычать, но не мог. Лежал, промерзал каждой клеткой.
- Прижми, - говорил над ним ледяной женский голос. - СБ-четыре. Четыре, Миша, глаза разуй. Брюшистый, не остроконечный. Ты в медакадемии учишься или в ветеринарном колледже? Хотя и там к пятому курсу уже скальпели различают.
- Простите, Марина.
Звон металла. Холодное. Боль протащила Саню из одной камеры своего ледяного желудка в другую и там продолжила переваривать, беспомощного, недвижимого.
- Суши, быстрее.
- А почему только левую часть? Я читал, что если целиком брать, даже от мертвого донора, то период восстановления короче.
- Зажим. Слева. Слушай, ты бы на лягушках потренировался, что ли? Или на кошках. Руки как из задницы растут! Не берем всю печень, потому что пациенту нужно восстановиться перед пересадкой сердца и легких. Минимум дней десять. И донор тоже должен оставаться живым в гомеостазе...
- А, понял. Потому что у нас один донор, с него надо снять все, что можно с живого сначала, а потом уже сердце-легкие... А почему один донор-то, кстати? Не было бы легче разве так же двух или трех... получить? Ну, с медицинской точки зрения легче?
- Ты, Михаил, цинизмом своим передо мной бахвалишься, что ли? Я бы предпочла профессионализм и ловкость рук!
Саня кричал, кричал, кричал внутри в белый свой кокон боли, хотел проснуться, разум отказывался принять происходящее.
Звон. Плеск. Стук сердца. Запах крови - сладкий, соленый, тошнотворный. Тихий хруст собачьих ушей под лезвием. Нет, не Лопушок, это он сам, его кожа трещит, его плоть выворачивается под ножом. Гомеостаз.
- Этот человек у нас сейчас на столе, Миша, - холодно сказала женщина, - по одной простой причине - потому что он генетически и иммунологически почти идентичен реципиенту. Отторжение и дозировка иммунодепрессантов минимальная. Был бы ты такой везунчик - сам бы сейчас у меня под скальпелем лежал. Проверь-ка наркоз, что-то мне не нравится, как мышцы сокращаются. Хотя сложно представить, что ты такой же херовый анестезиолог, как хирург...
В ослепительно белой боли перед Саней открылась черная щель, он протиснулся в неё и полетел вниз, тут же забывая, оставляя услышанное наверху, на белом льду, потому что оно было невыносимо.
- Поправил, Марина, простите, - донеслось ему вслед. - А все же странно так, что в том же городе нашелся...
- Наверняка неизвестный кровный родственник, и близкий, - холод женского голоса гнался за Саней, хватал за ноги, как Гэндальфа - бич Балрога. - Бабушка потихоньку согрешила, или дед, или отец. Кровь мешается, колода тасуется...
Саня вдруг проснулся - приснится же такой ужас! Он лежал на площадке трамвая, тот шел ровно, мерно постукивая колесами. Тук-тук, тук-тук.
На сиденьи напротив сидели три совершенно одинаковых лысых мужика, сутулых, худых, голых. У одного черными нитками крест-накрест, грубо была зашита грудь, у второго - живот, у третьего, сидевшего, широко расставив ноги - пах, плоский, как у пупса.
- Водка, водка, огуречик, вот и спился человечек, - сказал первый мужик противным надтреснутым голосом.
- Да ладно, психологи утверждают, что пристрастие к алкоголю бывает от недостатка любви! - пожалел Саню второй.
- Я не пьян, - пробормотал Саня, поднимаясь. - Просто устал.
Проходя мимо мужиков, он увидел, что третий тоже хочет ему что-то сказать, но губы у него туго заштопаны, нитки впиваются в кожу, и он мучительно, напряженно моргает. Саня быстро отвернулся, прошел в начало вагона, сел к окну и стал смотреть на рассвет над городом. Трамвай шел быстро, ровно. Интересно, скоро ли конечная, где он узнает, куда же все это время добирался?
Тук-тук, тук-тук, дзынь-дзынь.
Солнце всходило над высокими домами, золотило серые стены, а на крыше одного из них стояла девочка, завернутая в мужскую куртку. Маленькие босые ноги не плавили смерзшийся снег. Девочка внимательно смотрела вслед трамваю.
О
В раскрытые окна лилась душистая майская ночь, вот-вот готовая обернуться утром. Сквозь канву тишины город продергивал ниточки звуков - мягко звенели ранние трамваи, приглушенно взрёвывали на реке моторки - ночные браконьеры уходили с охоты на последних недобитых еще осетров.
Олька села на диване, откинула одеяло. Хорошая у Маруси была квартира, большая, уютная, в новом доме у самой Волги. То тут то там попадались маленькие Санины вещички, как крошки, оброненные мальчиком Гензелем по пути в лесную чащу. Вот пуговица с его пиджака, его визитка с запиской "позв. Армену", зубная щетка, такая же, как у них дома. Сюда он приходил, когда врал, что наботы много навалилось, здесь смеялся и целовал Марусю. А потом возвращался домой, к Ольке, и тоже вроде был счастлив. Как так можно?
Олька прокралась на кухню за кофе. На шепот чайника вышла Маруся - под халатом живот казался огромным, как самовар.
- Завари мне мяты, - попросила она, неловко присаживаясь к столу.
- Классная квартира, - сказала Олька, доставая чашки. - И машина у тебя ничего. А не работаешь. Откуда дровишки?
- Дядя умер, оставил мне деньги и две квартиры в Питере, - Маруся будто рассказывала, как у нее зуб болит.
- Ну, это же хорошо? - осторожно уточнила Олька. - Хороший дядя? Самых честных правил?
Маруся поморщилась, долго молчала.
- Он меня... совращал с тринадцати лет, - наконец сказала она тихо. - А в двадцать я с крыши прыгнула. Только ноги сломала, повезло. Когда из дурки выписали - уехала из Питера и больше его не видела, на звонки не отвечала, знать ничего не знала. И... ни с кем не могла, никогда. Ну, до Сани...
Она мучительно покраснела, опустив глаза. Олька подумала - каково оно, жить без любви, долго, всю жизнь, не умея и не желая ни к кому приближаться?
- Плохой дядя, - сказала она. - Чтоб его на том свете черти... того... Чего ты там ему желаешь?
- Ничего, - покачала головой Маруся. - По-своему он меня любил. По-уродски. Пусть в мире покоится.
Она широко зевнула, привалилась головой к стене.
- Ты хоть поспала? - с неожиданной заботой спросила Олька.
- Немножко. Как глаза закрою - всё Саню вижу. Будто он ходит по ледяному городу, а вокруг чудовища, мертвецы, тоска сплошная. Снег... трамвай скоростной... - она говорила сонно, не открывая глаз. - Я ему кричу, а он не слышит, как за стеклом. А она, - Маруся положила на огромный живот тонкую руку, - она с ним говорить может. И со мной пытается, но я никак не пойму...
- А эта... экстрасенсорика. Она у вас семейная?
- Не знаю, - Маруся потянулась за мятным чаем. - Маму я не знала... Бабушка суровая была, говорила со мной мало. Ничего я не знаю, а всегда хотелось. В прошлом месяце рекламная акция была, я себе расшифровку генома заказала, и Саню попросила, интересно же. Как на гугле, только наши делают, и быстро - дня за три. Плюешь в трубочку и "десять процентов ваших предков погоняли скот в древней Монголии". И код можно загружать в разные программы, получать информацию - к каким лекарствам может быть непереносимость, родственников искать можно неизвестных, с кем совпадаешь... Ой!
Она села прямо, а живот у нее ходуном ходил, будто младенец ее пинал пяткой или локтем изо всех сил.
- Генетику сделал? - прищурилась Олька. - Где-то инфа лежит, с кем кто совпадает по геному? От кого можно... кровь переливать? И так далее?
- База данных защищена... - тихо сказала Маруся.
- Ты в мечте живешь? - спросила Олька сквозь зубы. - Кому надо, влезут. Даже Пентагону сайт ломали.
Она присела перед Марусей, положила на ее живот обе руки.
- Сане нужно дать нам знать, где он. Слышишь меня, девочка? Если еще не поздно...
Ребенок затих, перестал толкаться.
С
Трамвай резко затормозил, Санины зубы лязгнули, как стыки вагонов. Он с недоумением огляделся - встали посреди прогона, остановки нигде не было - какие-то низкие частные домики, металлические гаражи, сразу за ними разваленный на огромные конечности ржавый боевой робот. Снег подтаивал, от белизны и следа не осталось, был он теперь грязный, пористый и неприятный, как картинка "легкие курильщика". Вагон снова дернулся, но тут же встал. Двери заскрежетали - их взламывали снаружи, гнули черные створки, срывали с петель.
Тяжело дыша, за разогнутыми дверями стояла девочка в мужской куртке до колен. Ее руки кровили, но Саня поверить не мог, что маленький ребенок только что разворотил крепкую стальную конструкцию. Пресекая его сомнения, девочка рванула на себя остаток левой створки и та с жалобным пневматическим вздохом упала в грязный снег.
- Выходишь? - спросила девочка. Саня поднялся, наполняясь тяжелым предчувствием, что спокойное путешествие подошло к концу, что предстоит нечто болезненное и трудное. Девочка смотрела синими глазами, по рукам ее стекала кровь, и Саня шагнул из вагона в снег, тут же провалился по щиколотку.
- Иди за мной, - сказала девочка и нырнула за гаражи. Она не проваливалась в снег, бежала босиком, легко. Саня бросил последний грустный взгляд на трамвай - он стоял пустой, из него веяло теплом, там было чисто и спокойно. Поперек рельс перед вагоном лежала нога робота, преграждая путь. Саша побежал за девочкой, увязая в снегу, под которым чавкала жижа, распространяя запах канализации. Девочка ждала его за углом, махнула рукой. Вместе они вошли в подъезд многоэтажки, почему-то очень знакомый Сане, поднялись на шестой этаж - по лестнице, без лифта. Девочка села на верхнюю ступеньку перед его дверью - снаружи дерево, внутри светлый дермантин со следами щенячьих когтей.
- Они ждут, обе, - сказала девочка, положив свою маленькую разодранную руку на его большую, устало лежащую на ступеньке. - Я могу помочь. Могу тебя разбудить. Но будет больно. Это будет отвлекать. Но ты должен помнить, что нужно сделать. Нужно дать о себе знать. Быть быстрым, хитрым и осторожным. И тихим, очень тихим.
- А если у меня не получится?
Девочка вздохнула.
- Тогда мы с тобой больше не увидимся. Ты готов?
Саня думал, что готов. Но разве к такому можно быть готовым?
Он почувствовал свое тело, будто кто-то закачал его сознание в прикрытую тканью форму с ногами, руками, поднимающейся-опускающейся грудью и головой, вжатой в низкую подушку. Гибкие трубки капельниц росли из рук, пробивали подключицу, грудь была облеплена проводами. Оборудование вокруг мигало, попискивало, светилось разными цветами. Боль казалась вполне терпимой - пока он не попытался сесть, тут-то она прыгнула из засады огненной лисой, принялась жевать живот, бить в грудь, размахивать перед глазами пышным своим душным хвостом. Саня скрежетал зубами, пытался снова и снова. Не смог бы подняться, если бы не стойки с мониторами - сверху на них висели капельницы, а оперевшись на обе, можно было катиться-продвигаться. Первый же шаг дернул другой болью, неожиданной, противной - от трубки катетера. Сел, отцепил, повесил мешок на стойку. Опять встал, повис между двумя аппаратными стойками совсем голый, весь в гусиной коже, распоротый от груди до пупка и вниз направо, заметанный грубо, через край, как фланелевый заяц, которого он рукодельничал во втором классе. В матовом стекле двери он видел свой силуэт, пульсирующий болью - белой, красной, черной - юла вертелась, цвета сливались.
Саня сжал зубы и начал проговаривать в голове таблицу умножения. Шнуры мониторов пришлось выдернуть из розетки, ухватив пальцами ног. Саня боялся, что хитрая аппаратура загудит или завоет, но они просто выключились, перестав попискивать и показывать участившийся Санин пульс.
Чтобы открыть дверь надо было откатиться обратно, перенеся вес на стойки мониторов и повернув ручку. Боль-лиса отгрызла от Саниной решимости несколько больших кусков, а дважды семь получилось пятнадцать, но он тут же исправился. За дверью был коридор - светлый, хорошо отделанный, с красивыми постерами городов на стенах. Саня узнал Венецию - он когда-то там был, с кем-то любимым, кого сейчас не мог вспомнить.
Вода в каналах. Плеск. Плеск из-за двери, и голос бу-бу-бу.
- Донна белла маре, кредере кантаре, - пел актёр Фарада, а Абдулов переводил, - ...сбросила с себя последние одежды и тоже бросилась в бурное море...
Большая комната была пуста - диваны, кофеварка, телевизор с "Формулой любви" во всю стену, неухоженный угловой аквариум с зарослями водорослей и тенями рыб. За дверью кто-то принимал душ, пар убегал в щель, струился под потолком белой поземкой. На кресле лежала сброшенная одежда, сверху - футболка с надписью "супер-Мишаня" в желтом треугольнике, на кофейном столике - связка ключей, телефон, грязная пепельница. Саня, сжимая зубы и не смея надеяться, двинулся вперед - по ковру катить стойки было тяжелее, но мягкий ворс ласкал босые ноги так ласково и приятно, что он почувствовал удовольствие даже сквозь боль. Та, впрочем, немного притупилась от его решимости. Саня всю свою мысленную энергию бросил на отчаянную надежду получить от мира одну маленькую уступку.
"Этот телефон без пароля, - повторял он, не сводя с него глаз. - Без пароля. Без!"
Телефон оказался без пароля. Саня чуть не заплакал. Номер он помнил назубок с тех пор, как она, улыбаясь, крикнула ему: "Ну ладно, запомнишь - звони!" и выпалила в него десять цифр, и ушла в горячее лето, пахнущее речной водой, гранитом набережной и цветущими розами. Записать было нечем, Саня выстроил тогда в уме математический ряд, чтобы не забыть. И вот его трясущиеся пальцы с отросшими ногтями ныряли с девятки на нолик, потом залезали на половинку от десятки, к следующему простому числу, через двоичный частокол единиц-нулей добирались до последней, волшебной тройки. Звук льющейся воды в душе прекратился - супер-Мишаня закончил водные процедуры.
Саня ткнул в меню - смска, скрепочка, отправить местоположение, ну быстрее же ты думай, зараза электронная! Сообщение ушло, Саня мельком успел отметить, что места на карте он не знает, вокруг все в зелени лесов-полей, маленький поселок у самой Волги. Он огляделся - что же теперь с телефоном сделать? С собой взять? Поймают, обыщут, тут же логи посмотрят. Еще переправят куда-нибудь... Пусть лучше гадают, куда подевался - Саня вытянул руку, и телефон без всплеска ушел в воду аквариума, растворился в густых тенях на дне. Найдут утопленничка - так не сразу.
- Вы сударь, невовремя появились на свет, а теперь что поделать, - раздраженно говорил с экрана граф Калиостро, когда Саня, дрожа и обливаясь ледяным потом, выкатывался из комнаты.
Дверей было еще несколько, за одной, приоткрытой, слышался тихий писк кардиомонитора и ритмичный звук насоса, пыыых-пых. Саня сунул туда голову. Лежит человек, лицо запрокинутое, бледное, в рот и нос уходят трубки, рядом аппарат светится, воздух качает. А человек похож на него, Саню, только моложе и голова бритая. Зачем-то он подкатился к кровати, заглянул под простыню - и охнул, потому что тело там было все багрово-черное, обожженное, с сетками вакуумных компрессов тут и там, с таким же, как у Сани, неровным швом на от груди вниз - будто шили не набело, будто собирались еще распарывать и внутрь лезть.
Саня пожалел товарища по несчастью, да только что он сделать мог? Сам-то чудом проснулся. Тут голоса издалека послышались, мысли у Сани заметались - сейчас увидят, сейчас поймают! Первым порывом было детское желание спрятаться тут же, за какой-нибудь занавеской, чтобы не нашли, никогда, я в домике, в домике, мама. Но комната была без окон, а Саня был взрослым.
Он выкатился в коридор, почти ничего не слыша за стуком сердца. Голоса приближались снизу, гулко - вот дверной проем, за ним лестница, рядом - широкие двери лифта. Наверное, если спуститься вниз, то можно найти выход. Там будут двери, а за ними - солнце, запах реки, деревьев, пыли, свежий воздух, нормальная жизнь... Он нажал на кнопку, механизм мягко загудел.
- Все идет по плану, Юрий Петрович, - говорил женский голос с лестницы. - Сегодня кожные графты возьмем, перфорируем, перспективы приживления отличные. Все-таки очень повезло с донором, гистосовместимость почти полная. Ну, дня три им дадим передохнуть, к тому моменту Игорь будет готов... Я привезу две бригады из областной, там хорошие очень хирурги, а наркотизатор, Исмаилов, просто гений.
- Как много гениев собирается, когда в игре большие деньги, - мужской голос был глубоким, язвительным. - Смотрите, Марина, доиграетесь со своими "я смогу, смогу только я, Леонардо от хирургии". Сколько народу в ваших бригадах и каких гонораров они ожидают?
- Хороших, но не настолько больших, чтобы стойку сделать, - женский голос стал холоднее. - Знать им ничего не надо. Вот донор в запредельной коме, вот реципиент, пострадавший в пожаре в ночном клубе пару месяцев назад, вся страна знает, везде писали. В частной клинике, понятно, чей сын, но все чисто, вот согласие от матери донора, больше родных нет, а вот конверт с вашим гонораром... А чего лифт гудит, кто вызвал-то?..
Голоса были уже здесь, а лифт - еще нет. "Никогда еще Штирлиц..." - долбило в голове у Сани. Никогда еще Штирлиц не был так близок к...
Он резко выкатился на лестничную площадку из-за угла. Крупный мужчина в темном костюме и красноволосая молодая женщина замерли на верхней ступеньке, раскрыв рты. Саня её вспомнил - она подсела к нему в парке, у нее были сладкие духи и яркие губы, он очень удивился, когда она начала к нему клеиться, а сам все оглядывался, ждал Марусю, потом что-то укололо в бедро, он подскочил, упал, а она смотрела и улыбалась... Человек в комнате - не товарищ по Саниному несчастью, а его причина... Для этих людей он - не человек, а бочонок с органами... Ничего уже не изменить...
- А-а-а-а! - закричал Саня и, толкнув свои капельницы изо всех сил, бросил себя на женщину. Хотел скомкать ее, покатиться с ней по лестнице, круша своим весом, зубами рвать ее белую кожу. Не человеком себя ощущал, а животным - загнанным в угол, дрожащим, но опасным, хотелось быть хотя бы опасным, хоть на что-то способным.
Женщина вскрикнула, потеряла равновесие, полетела спиной в пролет - а Саню мужчина перехватил, отбросил - сильный оказался. Саня завалился на бок, головой впечатался в стену. Пришел в себя как и был - на койке, накрытый. Над ним стоял этот, Юрий Петрович, ждал, пока Саня очнется.
- Марина сломала ногу, - сказал он, зло присвистнув на "с" - сссломала. - Ты лишил моего ссына лучшего хирурга в этой ссраной сстране. Твоей ссудьбы это не изменит - ты мой, я на тебя охотился, я тебя купил, понял? Загнал, как медведя, всё. Марина будет ассистировать, но восемь часов не простоит, так что шансы моему Вите ты понизил. За это я с тобой буквально сделаю то, что фигурально делаю со своими подчиненными. Кожу живьем сниму, ссука. Эй ты, как там тебя, Михаил? Телефон нашел свой?
- Да я его, по ходу, в машине оставил, - ответил нервный молодой голос. - У меня там кармашек с зарядкой...
- Начинай, - прервал его Юрий Петрович. - Обезболивание - по минимуму, чтобы не скопытился, но прочувствовал.
- Прости, чувак, - сказал Мишаня, подходя к кровати, - не повезло тебе.
И потихоньку, склонившись к самому его уху: "Я нормально обезболю, не ссы. Хотя..." Он вздохнул и выпрямился, звякнули инструменты, зажужжал какой-то прибор, как электробритва - только не брить же его собирались? На Санино лицо натянули маску. Он попытался не дышать, продлить ясность мысли хоть на несколько секунд, отсрочить пытку... Вдохнул - и тут же реальность проросла черными пятнами, они лопались, как нефтяные пузыри. Его повернули на бок - безвольного, опять не властного над собственным телом. Что-то холодное коснулось кожи на спине, потянуло, взрезало, ушло под поверхность. Стало горячо, и холодно, и тошнотворно - тело всегда знает, когда его нарушают. Жужжание усилилось, холод двинулся вниз по спине. Больше всего на свете Сане захотелось оказаться сейчас в черном трамвае, но как он ни пытался расслабить сознание и скользнуть туда, в теплое неведение под ровный стук колес - не получалось, он был здесь, полностью здесь, с каждым сантиметром срезаемой лезвием дерматома кожи.
О
- Сказал - нет! - Олька с оттяжкой пинала колесо Марусиного лендровера. - Телефон пробил по номеру - какой-то Михаил Дронов, числится в медакадемии. Дом принадлежит Каренину, тому самому, кто его не знает. Вот и Федотов знает прекрасно, и вся полиция, и никто туда не сунется без фотки отрезанной Саниной головы у этого Каренина в руках. Да и то скажут - фотошоп!
Олька чувствовала, как глаза горят слезами ярости - едкие, они жгли невыносимо.
- Он сказал - может, этот Дронов - мой поклонник с сайта знакомств какого-нибудь, прислал мне, куда ехать на свидание... Он сказал - с Саниной любовной нечистоплотностью - так и сказал - нечистоплотностью - он вполне мог куда-нибудь в Крым свалить с очередной любовницей. Он сказал...
Олька разрыдалась, Маруся обняла ее, погладила по голове, как маленькую.
- Садись в машину, - сказала. - Можно было на фамилии "Каренин" сразу разворачиваться и оттуда уходить, и так все ясно.
Двери захлопнулись, но Маруся не заводила мотор, сидела с ключами в занесенной руке, думала.
- Его сын сильно пострадал в пожаре, помнишь, восьмого марта клуб горел в Советском? Когда они все свечками оформили, кретины. Пятнадцать погибших, самого Каренина сын единственный обгорел сильно. У него еще и с сердцем что-то неладно было с самого детства...
Олька подняла на Марусю злые глаза. Она поняла. Открыла рот, чтобы выругаться - грязно, от ада до облаков в небе все обложить трехэтажно, как никогда еще не ругалась - и тут же закрыла, потому что в окошко постучал капитан Федотов, который тоже был бы в приготовленной фразе упомянут.
Маруся опустила стекло.
- Так-так-так, - сказал капитан, щуря голубые глаза в рыжих ресницах. - Вот это да, девочки. Отринув низкие чувства, объединились для достойной цели?
- Чего вам? - резко спросила Маруся.
Федотов посмотрел серьезно.
- Я что вышел сказать-то, чтобы без ушей лишних... Я вечерком съезжу, сам. Неофициально. Я сегодня до четырех, местоположение это ваше недалеко от Дубовки... - он моргнул, - ну, за пару часов управлюсь. Погуляю, принюхаюсь... Если что, завтра-послезавтра с операми съездим. Тут дело деликатное, тут не алкоголик дядя Федя в центре странных обстоятельств. Сами понимаете, Ольга Николаевна. И вы, Мария Васильевна...
Олька кивнула - коротко, все еще давясь своим невысказанным проклятием. Маруся вставила ключ в зажигание, повернула.
Федотов покачал головой.
- Не вздумайте, - сказал он твердо. - Девочки, пожалуйста, не лезьте. Маруся, вам надо сидеть на попе ровно и думать о ребенке. Оля, вам надо... просто сидеть на попе ровно.
Маруся выжала сцепление, повернула руль и выехала со стоянки за ОВД. Федотов остался стоять, достал сигареты, закурил, качая головой - Олька видела в зеркале.
- Открой бардачок, - сказала Маруся.
В бардачке лежали пистолет и розовая продолговатая коробочка с кнопками.
- Это тазер, электрошокер, пятнадцать миллионов вольт, - сказала Маруся, не отрывая глаз от дороги. - И красивенький. А пистолет - фантом, травматика. Я хорошо стреляю.
- Давай только по-быстрому чего-нибудь пожрем, прежде чем ехать, - сказала Олька, откидываясь на сиденье. - Тебе нельзя долго голодной.
Маруся расслабилась, складочка между ее бровями разошлась. Она чуть улыбнулась, кивнула.
- Зачем тебе такой арсенал? - спросила Олька.
- Я - жертва детского насилия, - пожала плечами Маруся. - Лолита-переросток. Повышенное стремление к самообороне. Когда до меня дотрагиваются против моей воли, планочка падает.
Олька потянулась и сжала ее руку. Маруся сняла другую с руля и ответила на пожатие.
М
Меня зовут Маруся Поронина.
Я веду машину со скоростью 90 км/час в сторону коттеджного поселка Солнечная поляна - мы уже проехали Лебяжью поляну, а на указателях видели Белую Поляну и Дворянскую Поляну. Если повторить слово "поляна" много раз, оно теряет смысл, разваливается на корявые кусочки. Если вмешать букву Д, получится "подляна". Я думаю, именно это нас там и ждет.
Рядом со мною сидит Оля, которую я знаю всего лишь сутки, а до этого о ней целый год думала. Санина жена. Она рассматривает кнопки на моем тазере, щурит серые глаза, лицо у нее решительное.
Интересно, какого цвета будут глаза у Девочки? Та только что перестала икать - целых полчаса живот дергался и подпрыгивал, толкая вверх тяжелые груди. Мне очень неудобно сидеть за рулем, я большая, как слониха, неловкая - а учитывая, зачем мы мчимся по дороге через нагретую степь, это нам не в плюс.
Я знаю, что Саня жив - если он умрет, я почувствую. Как всё в природе чувствует, когда солнце заходит за тучку. Или когда выходит - так и я будто согрелась и ожила, когда его полюбила. Его голос, его смех, его мысли, как он на мир смотрит, как шепчет мое имя, как относится к детям, животным, деньгам, возможностям встречи с инопланетянами и существования божественного. Если провел всю жизнь в холодном сумраке, а потом вдруг согрелся, узнал, что такое солнечный свет - как принять то, что он может снова исчезнуть, навсегда? Что его заберет, жадно сцапает кто-то чужой, холодный, злой? Горе, горе, крокодил наше солнце проглотил. Я накупила книжек и игрушек для Девочки. Чуковского ей читаю, они же все слышат уже. И Саня читал.
Торможу в конце улицы - за перекрестком ухоженный сквер, а за ним высокий решетчатый забор в обе стороны, насколько хватает глаз. Над воротами - красивые металлические буквы "Ранчо ВЕСЕЛАЯ ОХОТА".
Ранчо, прости господи.
- Сейчас, - говорит Оля, достает телефон. - У меня подруга тут, кажется, бывала с боссом своим, его приглашали, а она с ним спит. Ну чего ты, подумаешь...
Я проверяю пистолет, смотрю в окно. За забором - длинный въезд, лужайка. Здание трехэтажное, с угловатой современной архитектурой, я плохо разбираюсь, но красивое.
- Леночка! - говорит Оля в телефон, - Нормально, спасибо. С какой тварью? - она кидает на меня виноватый взгляд. Я усмехаюсь. - Да неважно, потом. Слушай - ты говорила, что на Новый год ездила с Полищуком своим на ранчо... Ага... Ага... А на втором этаже? А ты в клинику поднималась? Слушай, ну серьезно прям, а с охраной там как? Ага. Ну спасибо, дорогая. Потом расскажу, зачем. Да, беги. Пока-пока.
- На первом - баня, бассейн, спортзал, банкетное всякое, - говорит Оля, расстегивая верхние пуговицы на блузке. - На втором - комнаты для гостей, десятка два. На третьем - частная клиника "Жизнь" - контракты с лучшими врачами города, оборудования выше крыши, все, что можно купить за деньги... А за деньги, похоже, можно купить вообще всё...
Она достает помаду, прячет в сумочку тазер. Я смотрю.
- Иди приляг на заднем сиденьи, - говорит она, - Ключи давай. Вожу я хреново, но двести метров как-нибудь проеду...
- Приветики, - ослепительно улыбается она в интерком пять минут спустя. Я лежу под пледом, выглядываю. Если бы я в двадцать лет не испугалась и не пошла с крыши прыгать, у меня могла бы быть вот такая Оля - красивая, смелая, добрая. Я испугалась. Но теперь у меня есть Девочка, и я больше не боюсь.
- Мне дали адрес, - Оля надувает губы в камеру. - Познакомилась с парнем на сайте. Он говорит - приезжай, тут бассейн и баня шикарная. Я ехала больше часа, а теперь что-то засомневалась - у вас тут прям дворец... Миша Дронов зовут. Да я звонила, у него не отвечает телефон. Не, вживую еще не общались... Не, не обязательно именно с ним париться, если есть симпатичные... альтернативы. Ну ладно, заезжаю, познакомимся.
Ворота, дрогнув, расходятся в стороны. Двигатель ревет - ну кто так резко педаль топит?
- Жди здесь, - шепчет Оля, хлопает дверью. Я лежу, слушаю, как ноет спина - устала за рулем, и вчера весь день на ногах. Тянет, потом чуть отпустит и опять. Оля возвращается, открывает мою дверь.
- Выходи, - говорит. - Тазер - отличная вещица, даже страшно. Хотя поделом ему, похоть - грех, говорят. И не зря я смотрела все эти сериалы про маньяков - могу упаковать человека рулоном скотча. Да дышит он, дышит, не волнуйся, я знаю, что надо нос открытым оставлять...
Заходим потихоньку, дальше холла не заглядываем - наверняка тут еще персонал есть. Нам-то наверх, в клинику "Жизнь". Или кому жизнь, а кому как. Двери лифта открываются бесшумно, внутри много места, две каталки можно в ряд поставить. Едем на третий, я прислоняюсь к стене, морщусь.
- Спину тянет, - объясняю Оле, она смотрит тревожно, хмурится.
Выходим в коридор, он пахнет больницей, лекарствами, децинфекцией, линолеумом. Откуда-то доносится писк оборудования, свистящий звук насоса, тихие голоса. Оля дотрагивается до моей руки, я слышу ее мысли. Она хочет поскорее найти Саню и позвонить капитану Федотову, ей страшно и истерически весело, "да гори всё синим пламенем".
Скольжу рукой по стене и дотрагиваюсь до стены у лифта. И чувствую, как тут стоял Саня, на что-то опирался, очень страдал и боялся. Надеялся. Слушаю его эхо, потом показываю Оле на дверь в конце коридора. Мы крадемся тихо-тихо, две неслышные тени, ниндзя, пантеры на охоте. Одна, правда, с размером и грацией бегемота, но умудряемся проскочить. Открываем дверь и вцепляемся друг в друга, хочется завыть тоненько, по-бабьи, броситься к любимому, обнять, вытащить, а потом разнести тут все вокруг нахер из гранатомета.
Саня лежит на боку, голый, в полной отключке, подпертый валиком, а на спине у него набухают свежей кровью повязки. Обхожу, не чувствуя под собою ног, вижу швы, трубки, дотрагиваюсь до его плеча - и меня накрывает черной волной страдания - уже прошедшего, запертого в нем сейчас и обещанного ему на будущее. Не продохнуть, я прислоняюсь к стене. Спина болит и тянет все сильнее. Я плачу, не могу сдержаться, стараюсь потише, но получается навзрыд. У Оли лицо как каменная маска, губы сжаты. Она обходит Саню со всех сторон, снимает телефоном, подносит ближе, фотографирует швы на груди, лицо. Моргает, маска дрожит, вот-вот пойдет трещинами, но Оля ее удерживает, продолжает смотреть только на экран.
- Дмитрий Михайлович, снова здрасьте, это Ольга Котова. Получили снимки? Да. Да. Я и моя... - она смотрит на меня в поисках слова, - подруга, мы сейчас по адресу, который я вам показывала утром, когда вы так весело пошутили про любовника. Мы стоим над иссеченным телом моего мужа, Котова Александра, которого вы две недели ищете. Похоже, за эти две недели с ним очень много чего произошло. Я говорю в полный голос и нас с Марусей, наверное, сейчас обнаружат. Я скопировала послание и фотографии троим своим подругам, и если с нами что-то случится при вашем бездействии, то вонь поднимется на федеральном уровне. Сами выезжайте срочно и из Дубовки оперов высылайте. Ранчо "Веселая охота", не промахнетесь. Ждем.
Она убирает телефон в карман. Мы слушаем, как пищит монитор, отмеряя биение Саниного измученного сердца. Потом дверь открывается и в комнату неловко вваливается молодая красноволосая женщина с костылем и загипсованной ногой.
- Что вы здесь делаете? - спрашивает она. Я узнаю ее - дважды замечала перед Саниным исчезновением, она за ним следила. Красные волосы - не лучший выбор для шпионки.
- Имейте в виду, я нажала на кнопку тревоги, - говорит женщина. На груди у нее бейдж - клиника "Жизнь", Марина Орлова, главный хирург.
- Я тоже, - отвечает Оля. - А ну-ка покажи нам этого золотого сыночка, ради которого вы Саню потрошите... Шевелись, тварь, - и она дает красноволосой пощечину. Та смотрит на нас с ненавистью и страхом. Я молча поднимаю пистолет.
Комната такая же, как у Сани, только шипит и хлюпает вентилятор - механические легкие.
Человек на кровати молод и красив - лицо не тронуто огнем, а под простыней все розово-красно-багровое, смотреть страшно. Свежие повязки на бедрах - Санина кожа. Я кладу руку на его плечо и слышу его, слышу измученного мальчишку, который очень хочет, чтобы ему дали наконец умереть...
- Сука, -говорит Оля красноволосой. Трещит тазер, женщина с криком падает на пол, корчится. Это очень больно, я когда-то на себе пробовала. Оля наклоняется над нею - снова ударить, электричеством так легко, так эффективно причинять боль, даже рук не надо напрягать...
- Оля, не смей, - приказываю я. Она выпрямляется, ее маска наконец трескается, рассыпается острыми осколками, лицо искажается болью и отчаянием. Марина, постанывая, отползает к стене.
- Я не только из-за денег, - говорит она. Не извиняется, просто говорит. - Вы не понимаете, какие у меня руки и способности, что я могу. И как мало мне давали делать, это с ума сводило. Везде старики, авторитеты, конкуренция...
- И ты не смей, - говорю ей. - Ты - психопатка и поедешь в тюрьму шить фартуки.
Марина смотрит, как жестокий ребенок, которому подарили микроскоп, и вот он уже кромсает живого лягушонка, стараясь не морщиться, закаляя себя для науки.
Входит Каренин - в дорогом костюме, без охраны. Представлять его не надо, он часто в новостях появляется, смотрит искренне, говорит уверенно. Сейчас он смотрит зло и говорит резко.
- Отойдите от моего сына. Он в критическом состоянии и вы подвергаете его жизнь опасности. Обсудить что угодно мы можем в комнате персонала, я вас выслушаю, мы договоримся.
- Это жена и любовница вашего донора, - подает с пола голос Марина. - Они его видели...
- Ваш сын вас ненавидит, - говорю я Каренину, - всем сердцем, горячо. Когда ваш голос слышит сквозь наркоз - его внутри корежит. Ненавидит за то, как вы с ним обращались всю жизнь, за то, как вы его мать унижали. Из-за вас он никогда не был счастлив, только под наркотиками. И с ними он не завяжет, потому что иначе ему - только в петлю. И как же он умереть хочет, бедный мальчик...
Сама чуть не плачу от его боли. Моя бы воля - всех-всех бы девочек и мальчиков на свете от всего плохого и ранящего защитила. Сколько бы им лет ни было - я вот и Саню полюбила, потому что несмотря на свои тридцать пять, он в душе мальчишка. А этот, старший Каренин, кажется, уже лет в десять был взрослым - расчетливым, сильным, целеустремленным. Смотрит на меня непроницаемыми глазами, щурится и пистолет из-под полы пиджака достает.
- Звиздишь, - говорит, - У нас с Игорьком полное взаимопонимание всегда было. Отойди от моего сына. Считаю до трех, потом стреляю тебе в коленку. Раз...
- Игорь, - зову я. - Мальчик, ты меня слышишь. Подай знак, покажи ему!
Несколько секунд ничего не происходит, а потом человек на кровати начинает поднимать руку. Медленно, очень медленно. Кожа неестественно-розовая, местами черная. Исхудавший палец распрямляется в неприличном жесте, потом рука падает.
- Полиция должна прибыть в течение часа, - говорю я и делаю шаг от кровати. Каренин проиграл, всё. - Мы отправили снимки нескольким надежным людям. Уберите пистолет, Юрий Петрович.
Его лицо кривится такой злобой, какой я и не видела никогда, он поднимает направленное на меня оружие, я даже испугаться не успеваю, а меня вдруг в голову что-то толкает, взрывается и мир тут же выключается с громким хлопком.
Всё, всё.
О
Ольке казалось - время вывернулось воронкой, и в нее рванулись сразу несколько событий. Кровь из Марусиной головы брызнула фонтаном, как в кино, она завалилась спиной на стойку аппарата искусственного дыхания, та с грохотом упала, выдергивая трубки из носа и рта обожженного человека. Тот дернулся, захрипел, не открывая глаз. Каренин закричал, бросился к нему, и тут Олька, оглохшая от выстрела, сзади до него дотянулась и шарахнула шокером - раз, другой, потом уже упавшего. Кусать хотелось, душить, царапать и рвать. Но её сзади за руку кто-то ухватил, она дернулась, уронила тазер.
- Да что тут за херня творится? - заорал носатый парень в футболке "супер-Мишаня". - Охренели все совсем, что ли?
Маруся билась на полу, кровь хлестала из головы прямо на поваленный вентилятор. Тот мерно качал воздух, трубки извивались, как прозрачные щупальца. Каренин не шевелился, его сын хрипел на кровати, кардиомонитор пищал и мигал красным. Старший хирург Марина смотрела на безумие остановившимся взглядом. Олька дернула супер-Мишаню за рукав.
- Быстро! Помоги женщине! Шевелись, видишь же, что она беременна...
- Она рожает, - Мишаня присел над Марусей, осмотрел ее голову, держа руку на животе. - Блин, рожает. Марина, что делать-то? Черепно-мозговая, но по касательной вроде. Но схватки быстрые, уже несколько часов, наверное, как начались... Марина, скажите, что делать?
Олька пнула его сзади - несильно, но чувствительно.