Аннотация: про Питер конца 1980-х (оммаж Житинскому) ко Дню охоты за тайной в "Заповеднике сказок" (опубликовано в сборнике избранного 2013 г.)
Темно и страшно зимой в городе Питере. Приходится вставать по будильнику и, спросонья вперившись в циферблат, твердить себе, что семь часов - это утро. Электрический свет режет глаза. За окном стоит ночь, давящая сквозь стекло в комнату темнотой. В домах один за другим начинают зажигаться разноцветные фонарики окон, как будто не верящих самим себе, что уже пора отсчитывать новый день. По пути в школу небо начинает менять цвет и улицы окутывают мерзкие липкие сумерки. Они гуще или бледнее в зависимости от дня и названия месяца, но язык не поворачивается назвать это время суток рассветом. Одно время я даже думал, что рассвет с розовеющим небом и полукругом солнца, встающим над горизонтом - это такая же выдумка писателей и художников, как замки, драконы и волшебники. В то, что где-то на юге в дальних краях прямо из земли растут пальмы, и то было легче поверить.
Время, которое приходится на занятия в школе, проводишь под моргающими и жужащими лампами "дневного света". Их не выключают практически весь день, потому что настоящий дневной свет, едва просачивающийся через стекла, настолько тускл и бледен, что его все равно не хватает. В этом неверном смешении мутной серости дня за окном и холодного мерцания гудящих трубок проходят уроки и часы дополнительных занятий. Когда приходит время идти домой, на улице снова начинает темнеть. Зажигаются фонари, и в их лучах неестественные цвета блестящих зимних курток выглядят еще более неестественными. Город на глазах теряет объем, превращаясь в детскую аппликацию с черными силуэтами домов на фоне темно-синего неба, с золотой и серебряной фольгой окон.
В более светлое время у тебя есть час, а если повезет, то и два - на то, чтобы после уроков успеть застать световой день. Но обычно, пообедав и наскоро сделав уроки, гуляешь уже в надвигающихся сумерках. Домой к ужину возвращаешься уже в полной темноте.
Я стою в глубине двора, со всех сторон меня окружают нависшие стены с рядами золотистых или же темных окон. Цвет стен в темноте не разгадать, но я и по памяти не могу сказать, какой он при дневном свете - коричневый, коричнево-розовый, грязно-желтый, или какой другой. Почти все дворы вокруг такого же непонятного цвета. Но в своем я знаю наизусть каждую трещину, каждое пятно отвалившейся штукатурки, каждый обломанный у карниза кирпич. Разбуди меня кто ночью и спроси, сколько окон в ряду вдоль самой длинной стороны, и, ни секунды не размышляя, я отвечу: "Пять". И еще по одному половинному окну слева - впритык к боковой стенке. Сколько окон по самой короткой стороне двора? Три. Два в каждом ряду смотрят прямо во двор и одно окно - на скошенной стенке, упирается прямо в глухой брандмауэр. Два из этих трех на четвертом этаже - наши. То, что у брандмауэра - кухня, слева от него - в середине ряда - комната.
На кухне под потолком горит лампа. Я вижу желтое пятно света на покрытом пятнами сырости брандмауэре и, сделав еще шаг вглубь двора, могу видеть, что происходит внутри. Впрочем, мне даже не нужно видеть, я и так знаю - могу назвать всю последовательность ее действий, ориентируясь по теням на брандмауэре. Вот она открывает настенный шкафчик, чтобы достать тарелки... Вот выдвигает ящик стола, чтобы приготовить столовые приборы. Вот подходит к холодильнику, и становится на цыпочки, чтобы сделать потише радио... Сейчас... сейчас это начнется...
- Илю-у-у-уша-а-а!
Она даже не подходит к окну. Просто обходит с тарелками в руке стол, чуть повернув голову в сторону открытой форточки.
"Нет", - яростно шепчу я. Непослушными, дрожащими от холода пальцами, лезу в нагрудный карман куртки за часами. Они вспыхивают желтым блеском в свете фонаря, и я инстинктивно оглядываю окна - не видел ли кто. Всматриваюсь в циферблат, так и есть - без трех минут семь. Я могу еще только подходить по улице к дому. Можно ненадолго расслабиться... Часы до невозможности женские - с корпусом в форме сердечка и на блестящей цепочке в виде золотых листиков. Когда мои собственные полгода назад украли во время урока физкультуры, она отдала мне свои старые - чтобы я всегда был дома вовремя. Я понимаю, что механизм не виноват, но все равно жутко стесняюсь их. И стараюсь без необходимости их не доставать. От одной мысли, что их можно надеть на руку, меня передергивает.
Я убираю часы обратно в карман и безуспешно пытаюсь его застегнуть - пальцы совсем онемели, и пуговица, как на зло, не поддается. В этот момент раздается второй крик, еще более пронзительный.
"Еще рано! Зачем так кричать?" Стоять без движения холодно. Ноги в промокших сапогах так и сводит, особенно в правом - в том, которым зачерпнул воды, когда провалился под верхний слой льда у опоры. Дико хочется в туалет. Я начинаю прохаживаться, все больше забирая в сторону подъезда. Там у самого входа в углу вот уже три дня лежит мертвый крысенок. Вчера и позавчера я жалел его, сегодня я ему почти что завидую. Подумать только, для него все кончилось! Не надо безуспешно стараться быть лучше, не надо соответствовать ничьим ожиданиям, не надо больше оправдывать ничьих надежд - особенно когда тебе никто не говорит, в чем они состоят. Не надо отвечать на вопросы, на которые у тебя нет ответа, не надо мучительно выдумывать, кем станешь, когда вырастешь, и куда пойдешь для этого учиться. А главное, никто уже больше не будет на него кричать. И орать на весь двор так громко, что хочется от стыда провалиться сквозь землю.
- И-и-илю-у-у-уша-а-а!
Ненавижу это имя. Когда вырасту, от всех буду требовать, чтобы меня звали по имени-отчеству. Именно так, непременно с отчеством. Фамилию она мне записала свою, но уж отчество-то у меня - свое собственное. И плевать, что про отца я знаю только то, что он негодяй и она не может о нем слышать. И никому, никому не позволю называть меня "безотцовщиной"!... А-а-а... как же все-таки хочется в туалет...
И снова:
- И-и-илю-у-у-у-у-у-уша-а-а-а-а-а!
Ну ведь рано же!... Видеть меня она не может, такое впечатление, будто она и так знает, что я здесь. "У тебя нет надо мной власти... у тебя нет надо мной власти", - словно заклинание, повторяю я про себя. Но повторять я могу все что угодно, а правда в том, что я уже стою во дворе и сейчас подойду к двери в подъезд, поднимусь по темной лестнице на четвертый этаж, на ощупь отыскивая перила и считая ступеньки, и позвоню в дверь... Можно опоздать, можно забыть, к какому часу пообещал вернуться, но вообще не явиться домой - невозможно. Ей это прекрасно известно: за то время, что мы живем вдвоем, не только я выучил все ее типичные поступки, но и она - мои. Поднимусь, позвоню в дверь (когда дверь закрыта изнутри на задвижку, открыть ее своим ключом невозможно)... она откроет мне, и ей даже не надо будет пропускать меня в прихожую и зажигать свет - она и так поймет, что случилось.
- И-лю-ша! Иди ужинать!
Нет, нет, и еще раз - нет... У тебя нет надо мной власти... И я пойду домой тогда, когда сам захочу, а не тогда, когда ты мне скажешь... и я... А-а-а-а.... срочно в туалет!
- Илюша! Домой!
Не в силах больше терпеть и уже сознавая свое полное поражение, я всхлипываю: "Сейчас!" и кидаюсь к подъезду. Ответа от меня никто не ждет, и от этого мое поражение и моя покорность выглядят еще более жалкими и противными.
- Илюша! Быстро домой!
- Да сейчас же! - сквозь слезы жалким голосом кричу я у самого подъезда, хотя она уже не может меня слышать. В этот момент я уже презираю себя настолько сильно, что грозящий скандал начинает казаться почти желанным...
Когда все заканчивается, наступает блаженный покой. Мама еще сидит какое-то время в комнате, скрючившись на стуле в дальнем углу. Молчит, отвернувшись в сторону, глядя в темноту за окном. Она сидит, чуть покачиваясь, обняв себя руками, и время от времени зябко ежится - приходит в себя, как она сама это называет. Иногда ее рука поднимается и смахивает остатки слез. Я тихо всхлипываю, по самый нос зарывшись под одеяло и изо всех сил стараясь не привлекать внимания. Наконец, она успокаивается, подходит к моей кровати и целует меня. И по тому, как она это делает, я понимаю, что я отвратительно себя вел, что извинить мои поступки невозможно, но она - хорошая мать, и как всякая хорошая мать, выполняет свой материнский долг - целует своего ребенка на ночь. В то время как сам я только и делаю, что своим сыновним долгом пренебрегаю, не оправдываю ее ожиданий и рушу ее надежды. Я понимаю все это по ее походке, по тому, как она наклоняется ко мне, как прикасается к моему лбу своими тонкими сухими губами. Я это понимаю - хочу я того или нет, и мне от этого понимания никуда не деться, как бы я ни вжимался в подушку. И оправдаться я уже не могу - как можно оправдаться, когда тебе ничего даже не говорят?
Она уходит из комнаты, а я продолжаю всхлипывать под одеялом, стараясь делать это как можно тише. "Мама, мамочка... - мысленно кричу я сквозь стену. - Я очень тебя люблю! Очень-очень... Но пожалуйста!... Очень тебя прошу, не надо так больше делать! Никогда не надо так больше делать!..." Слова клокочут у меня в горле, но я знаю, что они никогда не выйдут наружу. Хотя бы потому, что именно так, такими словами говорят дети в разных слащавых фильмах, где мамы всегда им тепло улыбаются, обнимают их привычными уверенными движениями, уютно прижимают к себе и сами в ответ несут такую же слащавую чепуху. Терпеть не могу, когда изображают или показывают то, чего не бывает, да еще выдают это за обычное положение вещей... Но не смотря на это, я все равно ощущаю себя бессильным и бессловесным. Дело ведь не в конкретных выражениях. Просто я ничего не могу сказать или сделать такого, чтобы она поняла. Ничего...
Я понимаю, как ей тяжело. Она совсем одна, кроме меня у нее никого нет. Из-за меня у нее и так вся жизнь поломана. Если бы не я, она бы еще могла найти хорошего человека, и может быть, даже выйти замуж. Я мужчина, она - женщина, и поэтому я должен о ней заботиться. Но я же... как же вам это объяснить?.. я же ничего не могу. Готовить и стирать она мне сама не разрешает, говорит, я все делаю неправильно. Когда я делаю уборку, всегда что-то происходит не так, и она ругается, говорит: "Попросишь мужика, а потом самой переделывать!" Деньги зарабатывать я не могу, потому что еще ребенок.
В прошлом году я пытался с другими мальчишками протирать стекла автомобилей на переходах, но об этом стало известно в школе. Маму вызвали к завучу, и она дала мне подзатыльник прямо на выходе из здания - так что ребята из окон гардероба все видели. Оказалось, что подрабатывать на переходах нехорошо, этим занимаются только дети дворников и алкашей, а мы приличная семья, и я ее тем самым позорю перед всей школой. Я мог бы сказать в свое оправдание, что многие ребята из класса, из гораздо более обеспеченных семей, зарабатывают таким образом себе на кино и на жвачку, но понял, что тем самым только вызову подозрение, будто мне нужны для чего-то карманные деньги. Самое же ужасное в этой истории было то, что я так ничего и не заработал в свой первый и единственный день и при этом остался должен Ваське Сабанееву за тряпку и баллончик протирочной жидкости. Потом мне пришлось полгода делать за него домашку по математике, но к моему счастью, его все-таки оставили на второй год.
Ужасно тяжело быть ребенком: претензии и требования к тебе, как к большому, а прав, которыми так гордятся взрослые, у тебя никаких. Хуже того, у тебя зачастую нет даже возможностей для элементарного выполнения предъявляемых к тебе требований...
Разумеется, на утро оказывается, что я заболел. Больным ребенком быть все-таки проще, чем здоровым. Крику столько же, но теперь по причине поднявшейся температуры у меня хотя бы есть право не отвечать. Ибо хоть убейте, я уже вообще не в состоянии вспомнить, зачем меня понесло под Лазаревский мост. Помню только, что внезапно осознанная возможность уйти под лед в темную холодную воду не так страшила меня, как возможная порча купленных "по случаю" сапог. Да и порча сапог страшила не сама по себе, а скорее своей расплатой, вторую порцию которой я получаю этим утром. Но обо всем об этом опять-таки не расскажешь... В какой-то момент жалость и идея о том, что больному нужен покой, все-таки берут верх надо всеми этими бесконечными "Я же тебе говорила! А тебе как об стенку горох!" или "Так и знай, больничный ради тебя брать не буду!", и меня, наконец-то оставляют одного. И вот тогда-то - ровно в тот момент, когда я слышу, как в дверях поворачивается ключ - само собой вдруг распахивается окно и на фоне предутренней тьмы я впервые вижу Лиль-и-Тина...
У него бледная, как будто светящаяся лунным светом, кожа и огромная грива таких же белых слабо светящихся волос, больше всего похожих на полосы серебристых облаков, размытые по ночному небу. Он примерно с меня ростом, но никто по нему не скажет, что это ребенок. На нем черная короткая туника без рукавов, поверх которой у него надето ожерелье из слез. Больше на нем как будто ничего нет - он босиком, с голыми ногами и руками. С собой у него старинный серебряный фонарь на цепи, за стеклом которого, словно рыбки в аквариуме, туда-сюда снуют голубые огоньки.
У него огромные лиловые глаза. И еще у него нет рта. Просто от носа до подбородка у него на лице ровное место, без всякого намека на губы. По его печальному, почти умоляющему взгляду сразу становится ясно, что он очень одинок. Поэтому он и пришел ко мне, что у него тоже нет друзей, - понимаю я.
Он машет мне рукой, и я как-то сразу догадываюсь, чего он хочет. Я вылезаю вслед за ним на подоконник, и по водосточной трубе мы поднимаемся на крышу. Это оказывается совсем не сложно. А самое главное, я больше не боюсь высоты и не чувствую холода. Прямо в одной пижаме и носках я легко следую за моим провожатым по самому коньку крыши. В какой-то момент он останавливается и садится спиной к остову старой печной трубы, обняв руками колени. Я, не задавая вопросов, сажусь с ним рядом. Ясно, что мы чего-то ждем.
Окружающая город тьма постепенно рассеивается, липкие сырые сумерки становятся все более жидкими, и вдруг часть неба за телебашней светлеет, брандмауэр соседнего дома позади меня окрашивается розовым, и... я впервые в своей сознательной жизни вижу настоящий рассвет. Как только солнце поднимается над крышами, Лиль-и-Тин встает и также беззвучно ведет меня за собой к окну моей комнаты.
С этого дня он приходит ко мне каждую ночь. Мама спит на диване в кухне, но она почему-то никогда не слышит, как мы открываем окно. Лиль-и-Тин умеет все делать бесшумно. Мы вылезаем наверх и сидим на покрытой слоем льда и снега крыше моего дома. Или же отправляемся путешествовать по крышам соседних домов, заглядывая сверху в колодцы дворов и проходя по проводам через пропасти улиц. Иногда мне кажется, что он вообще не очень замечает мое присутствие, просто идет себе и идет, куда глаза глядят, а я только следую за ним, словно его тень. Но странное дело: когда мы гуляем, ветер, весь день завывавший в трубах, смолкает, метель, с утра кружившая у самых стекол, затихает, а тучи, стягивавшие собою видимый из моей комнаты крохотный прямоугольник неба, расступаются. Над головами у нас всегда ясное звездное небо, что в Питере даже летом большая редкость. И лишь иногда идет легкий пушистый снег, ложащийся нам на плечи и волосы крупными хлопьями.
Ночная тьма, вопреки ожиданию, полна жизни. Внизу перемещаются короткими перебежками от одного тайного убежища к другому скрытные жители. Иногда я слышу, как доносится снизу их неразборчивая тарабарщина и невнятная ругань, служащая у них вместо приветствий. Силуэты церквей и соборов вдруг начинают оживать и громады зданий судорожно колеблются - это вздыхают или меняют принятую во сне неудобную позу дремлющие на месте покинутых святилищ тролли. Один раз я как будто даже слышу звон медных подков по асфальтовой мостовой, - а люди потом удивляются, почему в таком состоянии дороги и тротуары. Иногда он спешивается со своего скакуна, и ищет кабак, чтобы выпить пива с голландскими матросами. Поэтому в городе всегда должен быть хотя бы один моряк из Нидерландов, чтобы самодержец не впадал лишний раз в ярость. Великая Катерина тоже порой сходит со своего пьедестала и шествует в сопровождении своей свиты по улицам, тяжелой мантией сметая все на своем пути или же круша скипетром. Палками и тростями с огромными набалдашниками засидевшиеся за день без дела фавориты довершают начатое разрушение, - а наутро удивленные горожане обнаруживают перевернутые урны и разбросанные по тротуарам коробки, сорванные почтовые ящики и разбитые телефонные будки. Вообще, памятники не любят долго стоять на месте и при первой же возможности отправляются поразмять затекшие каменные, медные или гипсовые мускулы.
Встречаются среди обитателей ночи и заезжие гости - те, кого я ну никак не ожидал здесь увидеть. Однажды, когда мы сидели на крыше, хлопья падающего снега вдруг обернулись снежным вихрем и по темному небу промчалась Дикая охота. Каким-то особым зрением я увидел ее всю одновременно - и дам в рогатых шляпах с развевающимися шлейфами вуалей, и кавалеров в блестящих рыцарских доспехах, и борзых с вывороченными языками и налитые кровью глаза скакунов с клочьями летящей из-под узды пены. Инстинктивно я дернулся в сторону, но тут же на моем запястье сжались цепкие пальцы Лиль-и-Тина. И вправду, ночная погоня опасна только тому путнику, которому не повезет оказаться на ее пути. Здесь же, под сетью проводов, среди леса труб и антенн, мы в безопасности.
Точно то же самое происходит, когда мимо нас в морозной вышине проносятся белые, словно высеченные изо льда сани, запряженные серыми конями с белыми хвостами и гривами. В одно и то же мгновение я вижу и саму повозку, и ее закутанного в белые меха седока, и обращенный ко мне взгляд сверкающих ледяным блеском голубых глаз. Зрачки их черны и бездонны, как та вода под опорами Лазаревского моста. В полузабытьи я делаю шаг в направлении исчезающего в снежной пыли санного следа. И снова мое запястье охватывают холодные пальцы Лиль-и-Тина. Погоди, она ведь охотится только за маленькими глупыми мальчиками, а ведь ты уже почти взрослый...
Простуда моя с каждым днем становится все привычнее и привычнее: когда и так кашляешь все время, то рано или поздно кашель перестаешь замечать. Температура уже не беспокоит, но на то, чтобы начать делать дома уроки, сил и желания все равно нет. Я исправно звоню кому-то из класса, узнать, что проходили в школе и что задали на дом, но только для того, чтобы, лежа в кровати, вяло перелистать учебник, а потом снова начать фантазировать в предвкушении очередной прогулки по ночным крышам. В один из дней после визита врача мама, прочитав оставленную ей записку, начинает засыпать меня вопросами больше обычного, и наталкиваясь на мое "полное безразличие", как всегда в таких случаях, в несколько минут доходит до крика, слез и - напряженного молчания в скрюченной позе на стуле. За окнами уже темно, и я только и жду, когда она, наконец, оставит меня одного, чтобы снова увидеться с Лиль-и-Тином. Я почти не слушаю ее, и до меня из ее причитаний доносятся лишь отдельные слова: "проворонили", "воспаление", "антибиотики". Раньше я бы чувствовал себя виноватым из-за того, что расстроил ее. Но сегодня мне все равно. Наверное, потому что теперь в моей жизни есть Лиль-и-Тин.
Я все время спрашиваю себя, что ему до меня и почему он пришел именно ко мне. В обществе Лиль-и-Тина мне легко и свободно. Он не задает вопросов, не смеется надо мной, не подбивает меня на разные шалости. Оно и понятно, раз он вообще не может говорить. Наверное, думаю я, только я и способен с ним общаться. Не каждый же будет водиться с таким вот безротым. Его даже чаем не напоить, не то что мороженное напополам съесть или жвачкой поделиться. А я столько размышлял о своей неспособности выразить свои мысли и чувства, чтобы добиться понимания, что, похоже, вполне научился обходиться без слов. Да нам и не требуются никакие слова, когда мы вместе. Наверное, таким и должна быть настоящая дружба. Мне очень хочется сделать ему какой-нибудь подарок. Но чем можно порадовать лунного человечка? И однажды я решаюсь прямо спросить его об этом.
Мы стоим на коньке крыши моего дома. Наступила оттепель, и во дворе раздается то "хлюп", то "бум" от срывающихся с карнизов капель. В окне нашей кухни приоткрыта форточка, и я слышу, как там тихо играет радио. Мама успокаивает нервы после очередного "разговора" со мной.
- Ты столько значишь для меня, Лиль-и-Тин, - говорю я. - Ты даже не представляешь, сколько! Что ты хочешь, чтобы я для тебя сделал? Только намекни мне, и я все что угодно для тебя сделаю. Только дай знать...
И тут я вижу, как на его лице появляется улыбка. Словно трещина пробегает по старой штукатурке, все расширяясь и расширяясь.
- Лиль-и-Тин! - вскрикиваю я от неожиданности.
Края трещины внезапно расходятся.
- Или-Ты... - поправляет он меня голосом, звучащим как треск крошащегося кирпича.
Черная пропасть между краями трещины становится все шире... И это последнее, что я вижу.
* * *
Нас много в этом городе, где зимой большую часть суток царит темнота, а летом вместо ночи наступают прозрачные сумерки и люди лишаются сна. Заложив город на зыбких почвах полных испарений болот, Всадник навеки обеспечил себе забаву: здесь всегда будет в избытке тех, кто повредился рассудком, и тех, кто подобно загнанному зайцу напрасно будет убегать от него по прямым "першпективам", слыша за спиной грохот медных копыт. Да и нам, простым ловцам, озабоченным своим мелким промыслом, всегда найдется, чем поживиться в этих обширных охотничьих угодьях.
Я один из охотников, Ловец теней. Мое любимое время года - зима. Ведь зимой так длинны ночи. У каждого человека не одна тень, как принято думать, а несколько. Под каждый источник освящения - своя. Но зимними холодными ночами, когда люди поневоле начинают беречь огонь, газ и электрический свет, все тени сжимаются в одну. Она разрастается по мере уменьшения света, а когда наступает полная темнота, эта многослойная тень окутывает всего человека с ног до головы. И вот тогда-то наступает самая пора для охоты - когда одним ударом можно забрать у человека сразу несколько его обычных дневных теней. Лишенный даже одной или двух из них, человек чувствует себя уязвимым и незащищенным, он начинает нервничать, становится невыносим для себя и других, некоторые могут даже от этого заболеть. Это называется стресс. Считается, что к нему приводит жизнь в городских условиях. На самом деле, к нему приводит не жизнь, а смерть. Смерть парочки прозрачных человеческих оболочек, именуемых тенями, на острие моего двузубца.
Я предпочитаю охотиться на детские тени. Кто-то скажет, что дети - легкая добыча. Но это не так. Дети чувствуют нас еще издали. Именно поэтому они инстинктивно боятся темноты. И стоит такому ребенку громко вскрикнуть, позвать маму, чтобы на этот крик откликнулся кто-то из взрослых - не важно какой, главное чтобы откликнулся всем сердцем, обнял, прижал к себе, и сказал что-нибудь вроде: "Не бойся! Все хорошо!" - тогда, считай, добыча упущена. Против тепла человеческого сердца ни у кого из охотников за тенями нет оружия. Но город растет. Чем больше людей, тем больше из них тех, к кому никто не придет на крик о помощи. Чем больше среди взрослых таких, кто лишился в свое время части теней, тем меньше внимания они обращают на "пустые детские страхи". Тем обильнее будет моя добыча.
Почему я избрал себе такой промысел? Не думаю, что у меня был выбор. Когда сам - всего лишь тень, нужно же чем-то питаться. Жалко ли мне своих жертв? Иногда да, иногда - не очень, но со временем я становлюсь все более циничным. Если я могу лишить человека тени, то, значит, я в праве это сделать. Я ни перед кем не отчитываюсь, у меня нет ни перед кем никаких обязательств, никто ничего не спросит с меня. Я сам себе хозяин. Наверное, когда-то я этого очень хотел. Но об этом времени у меня совсем не осталось воспоминаний.
Есть на Петроградской стороне, на бывшем Березовом острове, одно время и место, куда я неизменно возвращаюсь, после всякой тяжелой неудачи. Каковые случаются, впрочем, все реже и реже. Это двор-колодец, прямоугольный провал неправильной формы: по длинной стороне пять с половиной окон, по короткой - три. Я стою посередине двора и всматриваюсь в пятно света на брандмауэре, падающее из крайнего окна на четвертом этаже. Некая женщина накрывает на стол к ужину. Я не знаю, кто она, не могу вспомнить, кого она ждет. У нее явный недостаток собственных теней - для того, чтобы понять это, мне достаточно одного взгляда на ее нервенные движения. Но почему-то следить за ними, наблюдать за последовательностью ее действий - почему-то это меня успокаивает.
В тот раз я гнал чумазого татарчонка по Городскому острову, и уже у самого кронверка он с размаху налетел лбом на черный ботфорт красавца-кирасира. Тому бы пинком отогнать от себя нечестивца, да огреть его палашом в ножнах, как и подобает русскому воину, а тот возьми, да и прояви человечность: "Эх, пострел! Никак обидел кто? Ступай-ступай, малой, не бойся! Никого тут нет. Ступай, к мамке!" Огорченный сверх всякой меры, я отправился на другую сторону острова, но на два с половиной столетия вперед - в тот самый двор с неопределенного цвета стенами, с мертвым крысенком у самого подъезда.
К своему удивлению я встретил там одного из своих давних знакомцев - Пожирателя снов. Промысел не хуже любого другого. Вот только если выманить у человека все его сны - как прошлые, так и будущие - душа его иссякнет без пищи, и сам он превратится в бесплотную тень. Очень мне надо, чтобы у меня отнимали мою добычу и плодили мне конкурентов! Да еще в моем любимом дворе! Я решительно делаю шаг навстречу бледной немочи, на ходу поднимая двузубец.
- Или-Я!... - со скрипом произносит он, грозя мне длинным пальцем.
- Это мое место, Или-Ты! Или ты немедленно сваливаешь отсюда, или я найду на тебя управу, трупоед ты поганый!
- Или-Я... - продолжает он, пятясь, грозить мне пальцем.
Ах так! Я хватаю его за загривок и срываю с его лица рот, словно маску.
- Иди, крыс дохлых жри, лунная плесень!
Стоит темная ночь, и сила на моей стороне. Черной рукой я хватаю своего белого двойника за шкирку и вышвыриваю в другое место-время. Вслед за ним пинком отправляю его серебряный фонарь с плавающими в нем детским снами - самому мне они без надобности.
Оставшись один, я снова всматриваюсь в окно. Женщина на кухне открывает настенный шкафчик и достает оттуда две тарелки. Она ничего не слышит. Почему же меня все время влечет сюда?...