Купленный второпях чебурек с торчащим куском зеленоватого фарша напоминал гоблинский нос. Я швырнул его в урну, залпом выпил стакан переслащенного кофе и побежал на поезд.
- Скорый поезд "Москва-Кострома" отправляется с четвертого пути...
Место плацкартное, около туалета - всё, что удалось достать. Я упал на холодное жёсткое сидение у окна, пихнул вниз сумку и положил локти на столик, тоже невероятно холодный.
- ...просим провожающих освободить вагоны.
Забавно - я провожающий, а еду. Мать провожать еду, в последний путь. "Забавно" - неуместное слово! Мать не умерла ещё... Вот! Теперь неловкое слово "ещё". Сколько дурных слов лезет из мутного потока мыслей... да и чёрт с ними со всеми, не перед кем оправдываться.
Надо отвлечься. Я вытянул сумку из-под сидения, нашарил в кармашке карандаш и рабочий этюдник и принялся набрасывать голову морского чудовища. Надо было закончить прорисовку фонов и персонажей мультфильма ещё на прошлой неделе, но не было куража. Идей тоже не было - я водил карандашом по бумаге бездумно, как при долгом телефонном разговоре. За это меня и уволят, всё к тому идёт.
Пришли соседи - куда без них в плацкарте-то. Два крепких молоденьких курсанта военного училища покидали наверх чемоданы и убежали в другой конец вагона, где уже слышались гитарные переборы. Сколько им лет? По двадцать? Треть жизни позади. Впереди только болезни и смерть, как верно заметил один священник, у которого я как-то консультировался по христианскому сюжету.
Раньше мне казалось, что живущие "правильно" обязаны иметь привилегии перед этим, как его, высшим судом... ну, должны вкуснее есть, дольше жить и вообще быть счастливее всяких негодяев. "Бог не фраер, он все видит", - оптимистично говаривал мой друг Витька. Когда классный парень Витька, отец троих детей, погиб в Афганистане, мне пришла на ум дурная, но крепко засевшая фраза, что Бог и не десантник, потому что бросает своих. Скольких Бог так же кинул "с сотворения человека"! Одних детей не сосчитать... Сотворил, как говорится, Небо и Землю, я не спорю, но, по сути-то, подлец! Как вообще можно серьезно рассуждать о божественном милосердии? Что такое хорошо и что такое плохо, каждый человек сам решит!...
А ехать к матери, только когда она при смерти, это хорошо или плохо?
Поезд неслышно тронулся, плавно заскользил назад перрон. Отодвинув жёсткую крахмальную занавеску, я машинально разглядывал плывущие мимо граффити на бетонных плитах. Черепа, кости... Все мелкие и большие радости, все забавные жизненные истории, все удачные работы - всё пропадет со смертью. Когда я умру, моим драгоценным этюдничком кто-то подотрёт зад... Мерзко!
С шелковисто-гладкой странички на меня посмотрело одним нарисованным глазом очень печальное существо с хилыми безвольными щупальцами, которое приготовилось умереть, толком не родившись. Глаз слезился густым гноем, как чебурек фаршем. Я выдернул и скомкал листок. Пихнул этюдник в карман пиджака.
И вдруг отчетливо представилось, как приеду, как буду глядеть на парализованную мать, как буду ходить по пропахшим лекарствами двум комнаткам, где всё такое маленькое, старенькое, где я мальчишкой делал уроки за кухонным столом. А потом мать умрёт, надо будет её хоронить, кого-то собирать, что-то говорить, что-то делать с квартирой, потом как-то работать дальше или, может, сразу уволиться, заняться чем-то совсем другим... а скоро пенсия, выгадывать копейки на продукты, а потом тоже умереть, и быть похороненным кем-то и как-то, и это уже будет неважно...
Вот открыть окно, да и выпрыгнуть прямо сейчас. Не допустить то отвратительное, что ждет в оставшуюся пустую жизнь. Вот открыть и...
Я суетливо привстал - почему-то сильно дрожали ноги - и сообразил, что окно-то я здесь не открою. Надо не так... Надо вот что: выйти на ближайшей станции, в Ярославле или Нерехте. Можно проще - выйти и в темноте просто лечь под поезд.
- Вечер добрый!
Рядом стоял пассажир - я не заметил, как он подошёл, и испуганно глянул на него снизу вверх. Он сморщил лицо в бодрой улыбке, обнажив крепкие желтоватые зубы.
- Э, напугал, что ли? - и не дожидаясь ответа, грохнул на пол здоровенный пёстрый чемодан. Сунул мне руку в перчатке. - Соседями будем! Меня Василием звать. А тебя?
- Урфин Алексей... - мои ладони были мокрые от пота и дрожали.
- Урфин - имя или фамилия? - деловито осведомился Василий.
- Фамилия... - промямлил я.
- А солдаты где?
- Что?.. - поморгал я.
Странный вопрос отвлёк меня, и я пригляделся к Василию. Высокий, тощий, с худющим скуластым лицом. По щекам как будто мазнули краской цвета кирпича, да и глаза, кажется, подведены тёмной тушью. Худые руки в бесцветных перчатках торчали из слишком коротких рукавов пиджака, в плечики которого вставлено что-то пухлое, отчего фигура была похожей на пугало. Сходство с ним увеличивала и большая широкополая шляпа, помятая, с грязноватой ленточкой. Штаны, не по сезону лёгкие, пузырились на коленях. Из-под пиджака виднелась несвежая полосатая футболка.
Он хихикнул.
- Ну как же! Деревянные солдаты Урфина Джюса. Книжка такая, детская. Дети есть?
- Нет, - я уже сердился на себя за послушные ответы. Впрочем, не особенно - уж очень забавный был дядька.
- А жена есть?
- Знаете, Василий... Многовато вопросов для первого знакомства.
- Ладно, - легко согласился он. - Поможешь чемодан затащить?
Чемодан не влезал под сиденье.
- Ты встань, встань, - принялся распоряжаться Василий, - а я тебе его снизу подам!
- Что у тебя там, господи, кирпичи?! - охнул я, пытаясь затолкать чемодан наверх, Василий поддерживал его снизу.
- Не, Алёш, - реквизит! - важно ответил Василий.
- А кем работаешь? - из вежливости поинтересовался я. - Чемодан был обклеен старыми марками и картинками.
- Да клоун я.
- Вот как? В цирке?
- Ну, можно и так сказать, да... В большом-большом цирке, не покладая, так сказать, рук.
- В Москве, на Вернадского?
У меня там хороший знакомый, Виталий Смолянец, дрессировщик львов. Несколько лет назад Смолянец попал под грузовик, лишился обеих ног. Через восемь месяцев, на протезах, вернулся к своим хищникам. Говорит, когда там, на дороге без ног лежал, колокольчик в голове слышал, поэтому и не умер...
А вот Смолянец не полез бы с горя под поезд, подумал я, покрепче перехватил чемодан, глянул вниз - на меня в упор смотрели большие, водянистые глаза странного пассажира.
И тут поезд потряс страшный удар. Я врезался лбом в верхнюю полку, потом полетел назад, треснулся обо что-то затылком и спиной и потерял сознание.
Очнулся я под ворохом вещей из распахнутого чемодана. Поролоновые круглые носы на резинках, зелёная туфля с большим закругленным носком, разноцветные парики... На четвереньках я выбрался в проход. Поезд не опрокинулся, даже не накренился и, кажется, всё ещё ехал, плавно покачиваясь. Соседние места были пусты, а по коридору расползался туман - пожар, что ли? Не дай бог! Я с трудом встал на ноги. Было тихо-тихо - наверное, просто уши заложило. Впереди по коридору из белесого марева вынырнули две фигуры.
- Что вы тут делаете? - очень удивившись, спросил один.
Никак не удавалось рассмотреть, но, кажется, он был в форме. Наверняка в форме, раз так спрашивает.
- Пойдемте! - строго сказал второй, очень толстый, но тоже весь какой-то нечеткий. - Возьми его, Ира.
"Ира?"
- Куда?.. - едва разлепил я губы. - Какая станция? Что случилось?..
- Вам нужно сойти с поезда. Все уже ушли. Мы вас выведем, - тот, кого назвали Ирой, решительно протянул мне руку, черную в густеющем тумане, а я никак не мог рассмотреть его лица. Голова кружилась, подташнивало.
- Хорошо, хорошо... - пробормотал я. - Мне бы только воды стаканчик, а?
Тут из-за моего плеча выметнулась рука в ослепительно белой перчатке, в которой было зажато что-то яркое.
- Вечер добрый! - весело гаркнул над моим ухом Василий. Засеменил вперед, смешно подергивая плечами в широком пиджаке-вешалке. В руке у клоуна был пышный бутафорский цветок - он качал им, разгоняя туман.
- И вам надо сойти! Немедленно! Нельзя проехать станцию! - зло рявкнул Ира, а его толстый напарник тревожно повернул голову к окну.
- Ярославль что ли уже?... А куда ушли остальные-то, а? - мне становилось тревожно, поезд мчал всё быстрее и не думал останавливаться.
Ира, видимо, потеряв терпение, схватил Василия за рукав.
- На выход!
Василий издал губами звук, имитирующий треск материи и... зарыдал, окатив Иру потоком слез. Клоун стоял совсем близко, и я заметил, что жидкость хлестала из прозрачных трубочек, закреплённых у его висков. "Вот как они это в цирке делают", - тупо подумал я... Жидкость шипела и пенилась.
- Ах ты, старый козёл! - заорал Ира, пытаясь отряхнуться. - Эй, Гуля, не отпускай его, мы не можем задерживаться!
- У меня... у меня... - клоун шагнул вперёд, как бы невзначай оттеснив меня плечом, виновато шмыгнул носом. - У меня... сегодня... День рождения!!!
Клоун наклонил голову, и из центра его смешной шляпы бабахнул маленький фейерверк. Прямо в лицо толстому Гуле. Но заорал не он, а Ира.
- Гуля-а-а-а, мы проехали-и-и-и! - вопль перешел в захлебывающийся вой, и резко оборвался, когда они оба будто схлопнулись двумя сошедшимися прозрачными стенками. Две фигуры, теперь одинаково толстые, стоя вертикально, расползались по коридору багровым.
- Боже... - горло свело судорогой.
- Пойдём, Лёша, по коньячку, пойдём, пойдём...
Василий ухватил меня под мышки и втащил на наши места.
...Занавески были плотно задернуты, поезд ровно мчал вперед. От коньяка, который я пил в молчании, напряжение несколько спало. Клоун подмигнул мне, поставил на столик свою нетронутую рюмочку, и сняв шляпу и парик, принялся отклеивать от головы прозрачные трубки. У Василия оказались рыжие с сединой волосы и большая плешь.
Я осторожно приподнял занавеску и выглянул в окно. Рассвело. За окном лежало море. И какой-то тёмный горб на горизонте. Я зажмурился. Всего-то делов - на один вопрос больше, а когда их накопилось с десяток, это не так уж важно. Вот только с какого вопроса начинать, неизвестно. Надо, наверное, с самого такого, несложного...
- Василий, слышал, какие женские имена были... у этих?
- А чего? - ухмыльнулся тот. - Ира и Гуля - Гнев и Обжорство. Латынь!
- А... - только и сказал я.
Мы помолчали. Я снова глянул в окно - тёмный горб стал больше. Море взволновалось. Я не выдержал.
- Василий! Что происходит, в конце концов, а? Я вижу, ты в курсе и...
Клоун вдруг вскочил на ноги, в ужасе округлил подрисованные глаза.
- Где мой любимый зонтик?!
И кинулся расшвыривать вещи из перевернутого чемодана.
Вагон качнуло - это били волны, становясь все выше и выше. И вместо следующего вопроса я прикусил язык. Море было безумно красивое, я не нашёл бы ни слов, ни красок, чтобы запомнить его, оно было повсюду...
- Нравится, э? Айвазовскому тоже понравилось!
- Кому?...
- Бежим!
В окно хлынула вода, и Василий - он где-то потерял свои ботинки и шлёпал теперь босиком - снова выволок меня в коридор, ухватив под мышку какой-то пухлый черный футляр. А коридор кишел медузами... Большими, жирными, скользкими, всевозможных оттенков от розового до сиреневого, с огромными щупальцами.
- Нам надо в купейный вагон! Там дверь в крыше!
- Какая дверь... - хотел было спросить я, но в лицо кинулась медуза. Василий ловко отбил ее зонтиком и потащил меня к тамбуру. Он размахивал зонтиком, раздавая звучные шлепки направо и налево.
- На тебе! На! На! - азартно выкрикивал он.
Медузы хватали меня за ноги, пытались вытянуть наружу, через распахнутые двери мчащегося по воде поезда.
Василий тащил и тащил меня, ругаясь и размахивая зонтом. Глаза разъедала солёная вода, всё, что я видел - это белая перчатка, намертво в меня вцепившаяся. Кажется, я несколько раз терял сознание. Медузы становились все более агрессивными, лезли толпами, пытаясь любой ценой выпихнуть меня из поезда - как те двое, с латинскими именами, когда подъезжали к границе, за которую им было нельзя.
- Василий... они же сейчас... тоже... пропадут, да?..
- Точно! Какой ты умный! Тогда давай сейчас нажарим их, пока не смотались!
И он съездил сковородой по ближайшей туше, которая с мокрым треском лопнула.
Меня замутило, и я опять впал в полуобморочное состояние...
- Лёха! Что встал! Лезь наверх! - раздался рёв над самым ухом. Василий, оскалившись, перехватил крепкими зубами за ручку черный футляр и скинул пиджак, обнаружив под ним тельняшку с оторванными рукавами и шёлковую жилетку с блестящими пуговицами. Он ткнул вверх пальцем в перчатке, в крыше вагона зияла дыра. Страшно завращал на меня глазами и пригнулся, уперев руки в колени.
Не помню, как я вылез на крышу, за мной, надсадно хрипя, выполз и клоун. Лицо исцарапано, глаза бешеные, красные, как у загнанной лошади, губы побелели до синевы.
Повсюду бушевало море, над головой клубились черные тучи. На их фоне кто-то к нам мчался - множество блестящих точек. Василий их тоже заметил, прищурился, вытащил из кармана брюк большой ярко-синий платок в белый горошек и повязал себе на голову, на манер банданы. Подмигнул.
- Чё, Лёха, прав ты - ни хрена я не десантник.
Слова застряли у меня в горле.
- Скажи... скажите мне... если можно, - на всякий случай я не рискнул назвать его Васей. - Что это... всё... такое?
- Эта хрень?! - клоун выпрямился, раскинул в стороны руки. - Это всё Природа, она же Дьявол, и верные слуги её! Хаотичная, бездушная стихия, которой абсолютно начхать, есть ли планета Земля, цела ли на ней жизнь. Законы природы просты, в них нет места морали и жалости: сильный - живи, хоть ты трижды подлец, слабый - умри, какой бы честной жизнью не жил! Бог не сотворил мира - на то был Большой взрыв. И Землю, и людей создал, конечно, тоже не Бог - на всё есть простые законы природы. Бог - это одинокое, идиотски неестественное чудо, потому что вопреки дьявольским законам природы только он один считает, что люди достойны большего, чем быть просто звеном вселенской цепочки. Но он один, Лёшенька, один - а каждая человеческая жизнь, вырванная из череды определённых законами событий, так безумно дорого стоит!
Налетела воющая стая существ, похожих на птиц, блестящих в струях дождя. Одна больно долбанула меня очень твердым клювом, другая вцепилась когтями в плечо и, хлопая крыльями, поволокла с крыши. Остальные закружились плотным кольцом, издавая карканье, вой, хрип, хохот...
Василий стянул с рук перчатки, обнажив невероятно длинные, худые, морщинистые пальцы. Бережно открыл основное отделение футляра и вынул ослепительно белую скрипку. Резная головка грифа скрипки была похожа на голову ангорской кошки. Закрыл глаза и взмахнул смычком, заодно выбив глаз тащившей меня птице, от чего та с воплем рванулась прочь.
Он ещё и левша... Опять это дурацкое словцо "ещё"! Из чего, интересно, такого белого, скрипка сделана.
- Ясно из пластмассы, - отозвался клоун и снова подмигнул. - Но я вижу, ты такой хитрюга, тебя ж не проведёшь! Из черепа Айвазовского, конечно.
Расхохотался, глядя на моё потрясенное лицо.
- Да пошутил я!
И он заиграл. С первых звуков я узнал "Кампанеллу" - она звучала так, как нигде и никогда. Кольцо существ разорвалось, расширилось, расплескалось, пошло спиралями. Рычание и вой усилились, но творение Паганини уверенно, как острым клинком, резало звуки, подчиняло их, пока гомон не стал похож на сопровождающий скрипку послушный оркестр.
Но и руки клоуна начинали дрожать. Потоки дождя стекали по его напряженному лицу. Он отрыл глаза, тяжело не мигая посмотрел на меня. Последний раз тронул смычком струны.
- А-а-а-а-а-р-р! - мощно и злобно тысячью глоток выдохнули освобождённые твари и пикировали вниз.
Василий, страшно выкатив глаза, заорал.
- Вали живо! Думаешь, ты один у меня такой?! У меня очередь! И не смей думать, что я ни хрена не делаю, понял?!
Я послушно повернулся лицом к морю - велит прыгать, значит, надо... А он пнул меня под зад босой пяткой. Поезд с воем понес и его, и вьющийся шлейф блестящих тварей прочь, под безудержный галоп скрипичной "Тарантеллы".
...Очнулся я на станции. Вокруг суетились люди. Но их суета казалась мне бесконечно медленной и даже умиротворяющей по сравнению с тем, что я только что пережил. А через полчаса я узнал, что мой скорый поезд "Москва-Кострома" столкнулся со встречным топливным составом. От взрыва и пожара все пассажиры погибли. Все, кроме меня.
- Почему я... почему я... - потрясенно бормотал я, бредя с вокзала, безуспешно пытаясь запихнуть руку в карман пиджака. Что-то мешало. Этюдник. Взял, полистал подмокшие странички. Как всё пресно, без души, наивно... Я швырнул его в мусорную корзину. В голове звучала "Кампанелла". Кампанелла... Господи, да это же "колокольчик", на итальянском, "колокольчик"...
Теперь всё будет по-другому, но сначала я поеду к матери.
- Ей сегодня гораздо лучше! - встречала меня сиделка, не скрывая радости. - Сказала мне, что не умрёт, потому что к ней едет сын.