Что же не так с этой формулой? Нет, все так, все великолепно! Пусть она построена на приближениях, но она проста и математически непротиворечиво описывает множественность вселенных.
Профессор тяжело топал домой, через ночной парк, и жевал очередной батончик "Сникерс".
Груба, да, приближенна - но охватывает все миры разом! И доказывает, что другие вселенные со своими частицами, галактиками и прочей дребеденью лежат в такой далекой дали, что люди никогда ничего про них не узнают. Формула зачеркивает мечту человека об иных мирах. Хотя, какое глупое и неконкретное слово, "мечта". Мечтают детишки, о пряничных домиках и шоколадных зайцах.
Профессор отбросил пустою обертку и выудил из кармана пальто еще один батончик. Лежалый помятый "Баунти". Он любил шоколад, "для прочистки мозгов". Бывало, когда задача не желала решаться, он, упрямо набычившись, жевал и жевал эти сникерсы и прочие вязкие источники какао и сахара, и крепко умостившись на своем стуле в рабочем кабинете, брал задачу измором. Пусть грубо, но решал. В лоб. По учебникам. Бывало, эти решения иногда словно распирали мозг, тяжелые куски чего-то липкого, тошного, переваливались в голове. Но не в его привычках было возвращаться к решенным задачам.
Профессор бросил вторую скомканную обертку, не обратив внимания, что и она, и три предыдущие медленно плывут за ним вслед.
- Никто меня больше не удивит, милочка, - сказал он луне, сияющей ярче фонарей. - Наша Вселенная простирается далеко и расширяется быстро, а все удивительное лежит далеко за этими пределами. Наш мир, тут вот, прост и груб, как этот вот батончик и как моя формула. Мир один и формула одна. Такие дела!
Что вижу - то мое, то наука, то предмет для дискуссий. А остальное - струнные баллады с оркестром, про сказочных единорогов.
Но что-то ему не нравилось. Он шагал и шагал через парк, а в голове становилось все тяжелее - формула, ворочаясь в мозгу, становилось тягучей массой, приторно-сладкой...
Мысли текли все медленнее, вязли, как ноги в мокрой траве. Профессор сбавил шаг. Слабость, думал он, шаря в карманах в поисках чего-нибудь шоколадного. Шоколад - это как лекарство, простое и эффективное. Какао и полезные добавки, всякие "е"...
- Е! Е-е! Е-е! - вдруг заревело повсюду. Профессор оторопело крутанул головой на толстой короткой шее, но никого не увидел.
Боже, не инсульт ли... Профессор заметил неподалеку детскую площадку. Серебрились крашеные крыши. Поспешил туда, вдруг если дождь, так совсем плохо будет, если до утра, а то...
- Е! - гаркнуло над ухом, когда он влезал в детский домик, углядев внутри довольно широкую скамейку. Он обернулся. Оплывшая темно-коричневая рожа, испещренная серыми пятнами, открыла пасть прямо перед лицом, пасть, утыканную, как зубами, крупным арахисом.
Профессора замутило .
- Тошнит? Хорошо. Значит, не все потеряно, - прозвучал спокойный голос.
Рожа вздрогнула, заволновалась, зашипела.
- Пошло прочь, - не повышая тона, сказал тот же спокойный голос. - В нем всего один сорт какао, причем довольно паскудный. Это я уж не говорю о стабилизаторах и загустителях. В хорошем шоколаде не меньше пяти сортов какао. Чем больше, тем лучше. Вы меня понимаете?
- Простите, вы все, собственно... кто? - ошеломленно пробормотал профессор. Стало уже совсем темно, луна зашла за тучу. Пасти рядом не было - но что-то большое и тяжелое ходило неподалеку и недружелюбно взрыкивало.
- Оно не подойдет. Не любит крыш. Бродячее оно - фастфуд, перекус на ходу. Грязные руки, липкие пальцы, простые мысли, грубая жизнь без изящества и фантазии. Вы меня понимаете? А тут еще и меня боится.
- Вы здесь живете? - осторожно спросил профессор, силясь хоть что-то разглядеть в неестественно сгущенном бархатном мраке напротив себя.
- Разумеется, нет. Я прогуливаюсь, - отозвался собеседник профессора. - Дышу свежим воздухом. Кроме того, здесь дети. А они, надо вам сказать, мои ценители. Если, конечно, их не развратят родители, скорые на покупки всякой американской дряни китайского производства, носящей гордое имя "шоколад". Вы меня понимаете?
- Извините, нет... то есть, совсем нет, - выдавил профессор. - Вы любите шоколад?
- Да как вы вообще смеете говорить о шоколаде? Вы к нему относитесь как автомобиль к бензину! Вы были уже практически во власти той мерзости, что смердит вон там своим тухлым арахисом и подставляет луне свои посеревшие струпья на тупой морде. Вот каким бы стало ваше эстетическое чувство, если б я вас не пожалел.
- Пожалели? - растерянно повторил профессор.
- Я, собственно, о вашей науке хотел поговорить, - неожиданно заявил собеседник. - Я говорил вам о необходимости большого количества сортов бобов какао, аллегорически. Для меня - это бобы с острова Ява, да и то после многих лет отбора. Тонны и тонны, так сказать. Особая сушка, ферментация. Лицевая поверхность уже готового шоколада непременно ровная или чуть волнистая, блестящая. Ни одного постороннего привкуса, но миллионы проб и рецептов приготовления... Аллегорий вы в принципе не понимаете, я вижу. Вы заплыли арахисом! Закостенели!
- Вы столько съели шоколада?
- Боже! Я не ем шоколада вообще. Я сомелье. Единственный и на все времена. И я пришел, чтобы научить вас тонкому чувству прекрасного, которое всегда так близко, но всегда так тяжело обретается, и безграничной фантазии - как это не парадоксально - в рамках строгих законов.
Оба помолчали. Чудище с арахисовой пастью терпеливо и выжидательно возилось в песочнице неподалеку.
- Но при чем тут шоколад...
- Почему вы решили, что иные миры возможны только вне нашей Вселенной? Почему наша Вселенная, на ваш взгляд, так проста, груба и трехмерна? А как же теории о дополнительных измерениях, могущих существовать здесь и сейчас, в каждой точке нашего пространства, привязанные этакими скрученными бантиками?
- Ого! - невольно усмехнулся профессор. - Вы очень осведомлены, для сомелье, - о многообразиях Калаби-Яу.
- Мне очень, очень много лет, - устало сказал собеседник. - Кроме того, господа Калаби и Яу всегда были со мной в хороших отношениях. Они знали толк в прекрасном... А вы, вы используете приближения, упрощения, как эмульгаторы для усиления вкуса, которые все дальше и дальше от естественной красоты настоящей реальности!
- В мою формулу плюетесь? Вы, арбитр изящных шоколадов, можете что-то конкретное предложить!? - раздраженно спросил профессор.
- У меня несварение желудка и клаустрофобия от осознания того, что мы в нашей Вселенной навсегда отрезаны от других миров. Вон она, ваша формула, в песке возится - аллегорически, разумеется. Вы ученый, не я. Но вот теория струн...
- К черту этих балалаечников!
- Кураж. Неудовлетворенность. Это хорошо. Вы - профессор. Думайте.
Оба помолчали.
- Когда вы умрете, - спокойно сказал сомелье, - эта тварь спляшет на вашей могиле, тряся чреслами в обертках от ваших любимых "сникерсов". Она порадуется, что вы не смогли сделать шаг вперед, что оставили несбывшейся мечту Эйнштейна о единой теории, что презирали теоретиков, которые не смогли распутать клубок струн и бросили без ответов вопросы о рождении Вселенной.
Профессор помолчал, опустив голову. Светало.
- Кто вы такой? - крикнул он.
- Боже! Да здесь никого и не было кроме тебя, говоря аллегорически.
Скамеечка в желтую и красную полоску была пуста, также как и сонная детская площадка. Только тонкий аромат шоколада едва ощущался в воздухе, а высоко в небе таяла луна - не наша, другая, с ровной или чуть волнистой кремовой поверхностью, которая приходила вместе с ночными гостями.