- Это не комочек, это крошка хлеба. Вытри нос и ешь.
- Платочек потелялся.
- Когда ты его видела в последний раз?
- Не знаю.
- Где ты им вытирала нос последний раз?
- Не помню...
- Где он у тебя лежал?
- Деда, ну чего ты... Я каши хочу!
- Где. Твой. Платок.
- Каши хочу-у-у-у!
Хлопнула входная дверь, женщина торопливо вбежала в комнату, на ходу сбрасывая пальто.
- Ну что тут у вас опять такое!? Папа, я просила покормить Машу! Неужели это так трудно!? Ты не работаешь, не продаешь свои чертовы куклы, ты живешь здесь на мои деньги, так неужели ты не можешь хотя бы один вечер посидеть с ребенком!?
Старик поджал губы и молча ушел в свою комнату. Закрыл дверь. Сел, тяжело положив на зеркальную поверхность письменного стола большие костлявые руки. В зеленом свете лампы под высоким потолком терялись полки, уставленные фигурками. Их делал он сам.
Старик презирал Босха - за банальные крысиные морды, за гнойную плоть и однообразно ухмыляющиеся скелеты, непременно впихивающие в рты обнаженных девиц. Для ненависти не нужно ни ума, ни фантазии - только пожары на холсте да груды костей. Не любил он и безликих херувимов с пухлыми попами, и святых с постными каноническими рожами.
Он дела все иначе. Его священники аллегорически представали в виде удивительнейших переливчатых созданий, пленяющих силой и грацией, перед которыми единороги зарделись бы от стыда за свою грубость и простоту. Фигурки мадонн в развевающихся одеждах, с широко распахнутыми глазами, с искаженными в крике ртами. Не вечные младенцы на руках женщин, но крепко стоящие на ногах подростки и юноши, с жаждой жизни в зеленых глазах, с волевыми и умными лицами. Требовательные взгляды ангелов с короткими вздыбленными крыльями...
Он не продал ни одной фигурки, хотя их хотели купить многие. Ему все казалось, что вот он сделает еще одну, еще немного более живую, и ему, наконец, откроется, чем на самом деле жили люди, для которых высшим судом и законом был Бог. С каждой сделанной фигуркой словно бы часть его души отправлялась в те далекие времена, но и навсегда пропадала для родных мира сегодняшнего... Старик досадливо хмурился. Непонимание родных было болезненно - это и мешало ему уйти в так любимый им, историком, старинный мир.
- Деда!
- Что?
Маша робко подошла к старику.
- Я не буду плакать и буду все-все кушать, только не селдись, холосо? - и протянула ему на липкой ладошке маленький леденец.
Старик погладил внучку. Фигурки на полках вдруг показались ему всего лишь пыльными безделушками.