Аннотация: Фантастическая ностальгия о старом японском кинематографе \в соавторстве с DonPedro\
Обернись рекой, ручеек,
Пропади и истай ты в море.
Не найти, не найти исток,
Печали моей и горя.
- Огава, спишь? - Танака потянулся затекшей усталой спиной, глянул в зеркальце на заднее сидение.
Дочь не отозвалась, занятая куклами. Улыбалась, бормотала что-то под нос. Вот ведь смешная - компьютерным одевалкам и прочим сейлормунам предпочитает собственноручно вывязанных куколок и плюшевых мишек. А последнее время ей приглянулись еще и самолетики - пластмассовые макетики по мотивам Миядзаки. В глубине души Танаке это нравилось. Только опасался, как бы дочь с первых же дней не засмеяли в школе. Вот чего нет хуже, так это получить со школьной скамьи ярлычок изгоя. После того, как год назад их бросила жена, Танака стал как-то особенно чувствителен к таким вещам.
Танака повел машину медленнее, разглядывая пейзажи, и знакомые и незнакомые одновременно. Черно-белая поздняя осень на холмистой равнине - красивы и земля, и небо префектуры Нагасаки! Бурые от дождей крыши деревенских домов нахохлились по низинам, как большие грибы. Мальчишкой, больше тридцати лет назад, Танака облазил и объездил здесь все вдоль и поперек на велосипеде. Вот знакомый мостик через речку. Заросшие колючками берега выглядели как-то особенно невзрачно, излюбленные места рыбалки и купания смотрелись мелкими и чужими. Потому, наверное, что взгляд взрослого, усталого и, не смотря на свои сорок лет, не слишком удачно пожившего одинокого мужчины уже не может ярко, свежо и радостно воспринимать что бы то ни было.
Время от времени Танака звонил бабке. Та не отвечала. А у бабки ведь должен быть телефон - домашний, дисковый, со старинной тяжелой трубкой. Он представил, как телефон звонит и звонит в тиши семи комнат ее низкого просторного дома, укрытого тенистым садом - большим, потому что бабкиному мужу-полковнику, одному из первых летчиков, выделили много земли в 1940-м. Бабка со своим летчиком тогда только поженились, ей было 22 года. "Встречать поплелась, карга древняя!" - раздраженно решил Танака. Сад, наверное, совсем зарос - бабка одна, ухаживать некому. Много выделили земли, а деду-камикадзе даже на могилу не понадобилось, только на кладбище плиту над пустым местом поставили, вот и все. Каждый раз, разглядывая фотографии деда, крупного, крепкого мужчины, с широкой грудью, прямым и открытым взглядом, Танаку охватывало чувство обиды и какой-то тошнотворной вины... Вины непонятно перед кем, за то, до служения чему и ради чего бесславно докатились потомки самураев.
- Огава! Приехали! - повысил он голос, тряхнув головой и прогоняя ненужные сейчас мысли. Дочь отложила игрушки, выжидательно глянула на отца быстрыми живыми глазенками в обрамлении иссиня-черных пушистых волос. Огава - "ручеек", игривый и беспечный. И всегда в себе, в своих каких-то мечтаньях. К счастью, так непохожая на свою мать. "Маленькая моя..."
Они с дочерью приехали по вызову бабки, решившей поделить наследство между ним и его приемной сестрой, Кавой. Наследство - дом, заставленный антикварными шкафами, набитыми бабкиными коллекционными патефонами, дырявыми чемоданами и еще бог знает какой рухлядью, и сад с мшистыми камнями, заросшим прудиком и аллеей кривоватых яблонь, плавно переходящей в небольшое сельское кладбище.
"Приехала ли Кава?" Они с сестрой не виделись лет десять. Танака слышал, сестра вышла замуж. Кажется, за военного. И кажется тоже из летчиков. Получал от них открытки и фотографии. Конечно, Кава приехала первой! Небось, уже и с бабкой переговорить успела. Бабка приемную внучку всегда любила больше... Обида накатила, поплескалась в горле и сменилась досадой на собственную раздражительность, ведь сестру Танака любил. За вдумчивость, спокойствие и за то, что в ее молчаливом присутствии как-то споро и быстро решались все домашние дела. И еще за бесконечное терпение - к себе, к своей давно умершей взбалмошной матери, которая сильно невзлюбила приемную Каву. А привел ее в дом он, Танака. Нашел и привел в бабкин дом маленькую испуганную девочку на два года младше его, потерявшуюся на кладбище. Родителей Кавы так и не нашли, и бабка, не желая отдавать девочку в детский дом, оставила в семье. И бабка же назвала девочку Кавой - "рекой", - не спросив ее настоящего имени.
Танака работал в кино. Актером, как когда-то его отец. Но, в отличие от отца, Танака был не из тех, что у всех на виду, а из тех, что больше в массовке. Когда Танаке было лет пять-шесть, отец часто привозил сюда, к бабке, своих хороших друзей, Тосиро Мифуне и Тацуя Накадаи. Это потом они стали для Танаки гениями актерского мастерства и легендами жанра тямбара - "боев на мечах"... Что может быть зрелищнее и правдивее! Особенно если актеры все делают сами, не подменяя фехтовального искусства компьютерной графикой, как это делается сейчас. Летними вечерами, перебрав сакэ, они трое орали песни или разыгрывали шутливые сценки. Тянтян-барабара - лязганье клинков, отнюдь не бутафорских, а тяжелых, настоящих - до сих пор стоял в ушах Танаки, восторженного мальчишки. А сейчас... Да что сейчас! Смазливые морды бесконечных дорам, литры слез, любовные перетасовки, тошнотворные ужасы, позеры с картонками в фантастических бессмысленных приключениях... Зла не хватает! Давно кто-то из советских коммунистов даже сказал, что кино - важнейшее из искусств. Танака был с этим совершенно согласен: какое кино, такое и общество.
Детство и восторженность Танаки выцвели, как уходящие в небытие фильмы о самураях.
После страшного события с отцом, мать и семилетний Танака уехали в Токио. Для мальчика этот город был "адресом кинокомпании "Тохо", для нестарой еще матери - перспективным местом устройства личной жизни. Ночной Токио бурлил и сиял ярче всех съемочных площадок мира. Олицетворением богатой жизни для матери быстро стали обходительные, щедрые и веселые господа в дорогих костюмах и татуировках. А спустя год во время разборки двух кланов якудза мать попала под случайную пулю...
Друзья отца, конечно, помогли. По окончании школы устроили в "Тохо". Но за все годы хоть сколько-то приличной роли Танака так и не получил - то ли из-за невзрачной внешности, то ли из-за природной робости, то ли еще почему. А еще он как-то узнал, что один из его кумиров, Синтаро Кацу, актер роли слепого самурая Дзатоичи, пел и плясал на свадьбе местного криминального божка.
Танако твердо решил уйти. Но куда податься? Больше он ничего не умел. И еще он остро нуждался в деньгах. За эпизодические роли платили мало и нерегулярно. Жена Танаки, сменяв одного актеришку на другого, бросила их с дочерью. И вот теперь он снова возвращался туда, откуда начал - только уж зная наверняка, что никакой "новой счастливой жизни" не бывает. Отца забрала эта деревня, заберет и его. Мать Танаки считала, что отец просто сбежал с другой женщиной - поговаривали, у того были шашни с каким-то гейшами, это ж "так типично для актеров". Но Танака, хоть и зная актерскую среду, никогда в это не верил. Он верил в отца, хотя с каждым годом вера все больше истаивала за черно-белым, хрустящим старой кинопленкой горизонтом его воспоминаний.
Тянтян-барабара.
Окровавленное оборванное знамя плывет по реке и медленно погружается на дно.
Когда Танака думал об отце, о личном, принадлежащим не экрану, а только им двоим, ему вспоминалась большая сильная рука, держащая его детскую ладошку. И еще их прогулки по улочкам бабкиной деревеньки. И смутно вспоминался тот день, когда отец пропал...
- Пап? Какой дом прабабушкин-то? - дочь остановилась на берегу большой лужи и переминалась с ноги на ногу в своих дешевеньких лаковых ботиночках нежно-бирюзового цвета.
- Уже пришли, - сказал Танака, прошлепал вперед по луже. - Давай руку, перепрыгнешь.
Ее тонкие пальчики обхватили его большую ладонь. Она легко перепрыгнула, отпустила его и поспешила вперед, где у калитки стояла ее прабабушка, госпожа Уми, и приветливо махала рукой. На непокрытой бабкиной голове все так же, как и тридцать лет назад, устрашающе возвышался жесткий черный парик - его бабка носила, кажется, с конца 40-х, потому что однажды у нее в одночасье выпали все волосы. А Танака все стоял, не двигаясь, в ушах шумело, и вдруг он резко и болезненно вспомнил, как точно также за руку когда-то здесь, на этих улицах, держал его отец.
Морщинистая старуха обняла правнучку.
- Здравствуйте... - сказала девочка, нерешительно улыбнулась, открыв под верхней губой пустоту двух выпавших молочных зубов.
- Пойдем, пойдем, маленькая. Твоя тетя Кава скоро приедет, с мужем познакомит. Муж у нее знаешь кто? Летчик! - торжественно произнесла бабка Уми.
- Ух ты! На самолетах летает? - глаза Огавы восхищенно расширились. - Я тоже хочу!
- Я вас ждала, ждала, думала, уж не дождусь. Где ж твой отец, маленькая?
- Ну папа! - нетерпеливо обернулась Огава, даже притопнув ножкой.
Танака шагнул вперед, еще шаг и еще. Дочкин голос вывел его из странного полусна-полуяви, но еще несколько мгновений он видел пред собой старую пустынную улицу. Почти как в "Телохранителе", где ветер носил клочья жухлой травы, пепел, и бежала собака, неся в зубах человеческую кисть, черную от сажи, как, по рассказам бабки, когда-то давным-давно в этих местах, в 45-м...
- Ну папа! - Огава притопнула ножкой.
Отец Танаки рассказывал, что его тогда не взяли на роль стрелка в "Телохранителе", отдали ее Тацуя Накадаи. Отец не обиделся, его роль в том фильме оказалась не хуже. Но даже спустя годы оба любили вспоминать, как это все было тогда. "Да ты и в корову-то с двух шагов не попадешь!" - дразнился отец, когда рисующийся Накадаи с трагически-благородным выражением лица прятал в рукаве кимоно свой сценический Смит-Вессон. "Ах так! - азартно орал тот, не смотря на то, что ему было тогда уже за сорок, выхватывая этот отнюдь не бутафорский пистолет, - за каждую дырку в твоей шкуре возьму с тебя же по десять рё! Как награду за меткость!" И начиналась перестрелка, поскольку отец как-то выпросил у Куросавы дубликат этой длинноствольной нелепой пушки. Хлопали выстрелы, окрестные жители прятались по домам, Мифуне хохотал до слез... Теперь нет ни отца, ни Мифуне, а Накадаи давно отошел от дел. Время вышагивает мерно, неумолимо, всегда вперед. Время властвует всегда и над всеми.
- Ну папа! - Огава топнула ножкой.
А Танака никак не мог вырваться из прошлого, завяз в нем, смотрел широко открытыми глазами перед собой и видел лицо отца.
- Зачем... по три... раза одно и тоже повторять, а!? - с трудом ворочая языком, выкрикнул, наконец, он. - И хватит притоптывать! - ухо Танаки покоробила неприятная одинаковость выкриков дочери.
- Да я всего один раз сказала, пап... - удивленно и чуть обиженно протянула та.
- Иди, внучек, - проскрежетала бабка Уми. Танаке показалось, что удовлетворенная улыбка мелькнула на ее лице.
- Иду, - сухими губами, словно наглотавшись пыли, пробормотал Танака, кое-как выдернув себя из прошлого.
...Приехали и Кава с мужем со странным именем Ю, молодым пилотом морской авиации. Ю Танаке сразу понравился - человек простоватый, но сильный, спокойный, уверенный в себе. Нынешние коллеги по профессии Танаки все больше страдали обратным - выспренно и умно рассуждающие, на деле оказывались слабаками и бездельниками. Когда Кава застенчиво подвела мужа знакомиться к бабке Уми, та долго, очень долго вглядывалась в него белесыми глазами без ресниц, точно трогала, ощупывала как слепые пальцами. "Оценивает, достоин ли сей господин ее внучки!" - не без раздражения решил Танака. И снова тоскливо подумал, что ему, Танаке, наверняка мало что светит из бабкиного наследства: как уехал - писем не писал, здоровьем бабкиным не интересовался, а уж жена Танаки свекровь вообще на дух не переносила.
- Я приготовила тебе красного морского леща, - вдруг сказала бабка пилотику вместо приветствия.
- Вот спасибо вам, бабушка! - удивленно вскинул тот густые брови. - Это ж мое самое любимое!
...Вечерело. По крыше шуршал дождь. Перекрученные стволы старых яблонь за раздвижными створками напоминал толпу мокрых миядзаковских чудовищ - страшных и трогательно-жалких одновременно. На створках выплясывали пожелтевшие от времени шелковые журавли.
Бабка собрала всех в полумраке, разгоняемом по старинке только свечами на большом низком столе. Кава споро и молчаливо накрывала к чаю, повязав косынкой свои густые черные волосы. Огава не слезала с колен Ю, который рассказывал ей что-то баском, размахивал рукой, изображая самолеты.
- Танака, - подала голос бабка, сидевшая в углу на циновке. - Я шаль свою забыла, будь добреньким, принеси.
- Конечно, - с показной готовностью кивнул тот. - А где ты ее оставила, ба?
- Так на кладбище, внучек, у дедовой могилки утром сегодня и оставила. Промокла уж вся шаль, поди, бедная. Не забудь фонарики взять и зонт - дождь на дворе, - с показной же наивностью сказала она, улыбчиво глядя прямо в глаза Танаке.
"Чертова старуха!"
- Ой, фонарики! - радостно спрыгнула с колен Ю Огава. - Пап, можно я с тобой пойду?
- Иди, маленькая, - тут же отозвалась бабка. - А Кава и Ю пусть останутся.
Дождь за окном пошел сильнее. Кава промолчала. Муж Кавы меланхолично пожал плечами. На миг Танаке показалось, что он пожал плечами два раза подряд. Неприятно, одинаково медленно, точно стволы, приподняв свои грузные плечи... "Должно быть, устал, вот и мерещится всякое" - подумал Танака.
- А чай? - тупо спросил он. На кладбище, просто замечательно! Хотелось чаю, першило горло.
- Так уже все попили, па, - сказала Огава, показывая на пустые чашки. - Пойдем!
Танака взглянул на часы - странно, куда-то делось почти два часа, а он и не заметил. Наверное, задумался... С ним такое бывало, особенно когда он представлял себя в ролях, вечно отданных другим.
- Не забудьте фонарики! - настойчиво повторила вредная старуха.
Кава вдруг подбежала к Танаке, села рядом и крепко обняла, порывисто дыхнув в ухо: "Спасибо тебе!" Ну, ясно. Неуклюжий повод избавиться от него и дочки. Ясно, все ясно, им с дочкой не достанется ничего. А с другой стороны, почему он, Танака, должен рассчитывать на милость столетней бабки!? Неужели сам не может собраться и жить с дочкой счастливо!? Надо довести уж этот балаган до конца и ехать домой, в их маленькую однокомнатную квартирку на окраине Токио. И там думать, как начинать все сначала - мужик он или нет, в конце концов!? Танака стиснул зубы, встал, прошел к выходу, надел ботинки, бережно застегнул плащик на Огаве и помог ей надеть сапожки. Сапожки были велики, куплены на вырост, чтобы в школе носить, и он надел их поверх ее ботиночек. Молча взял зонтик.
...Проливной дождь бил зонт, захлестывал в старые ботинки Танаки. Укутанная с головы до ног в шуршащий непромокаемый плащ Огава несла разноцветные фонарики, подкрашивающие окружающий их кокон дождя, и казалось вполне довольной.
Здесь, на кладбище, Танака не мог думать ни о чем другом, кроме как о своей последней прогулке с отцом. Он, семилетний, как всегда крепко держал отца за руку. Тогда тоже шел дождь, и маленький Танака с отцом под одним большущим зонтом шагали по запутанным дорожкам старого кладбища, едва различая дорогу. Впереди замелькали огоньки. "Я хочу посмотреть, что там!" - закричал маленький Танака, выпустил руку отца и побежал вперед. Из-за пелены дождя вырвалась темно-красная изогнутая крыша скромного буддистского храма, рядом с ним маленький Танака увидел девочку с разноцветными фонариками в руках. "Привет! - сказал он ей, - классные фонарики!" Девочка молча улыбнулась, смахнула со лба мокрую челку. "Ты с кем тут, девочка?" "Я с папой" - она оглянулась, но рядом никого не было, и на ее личике отразилось беспокойство. "И я, - вдруг тоже забеспокоился тогда маленький Танака, - ну, пока! Обайо!" И махнул девочке рукой, передернув плечами, точь в точь как Тосиро Мифуне в роли Сандзюро. Маленький Танака обожал этот жест и на манер Мифуне коверкал слова прощания, к месту и не к месту. Потом маленький Танака побежал назад, но отца не нашел - напрасно звал его, пока не охрип. С тех пор маленький Танака больше никогда не видел отца. И никогда с той поры его не отпускало чувство вины - ведь это он, он сам выпустил руку отца, побежав за глупыми фонариками... Тогда маленький Танака вернулся назад, к той девочке. Она плакала, потому что тоже осталась одна. И маленький Танака вернулся с ней к своей бабушке Уми. Это было больше тридцати лет назад.
Танака с Огавой шли и шли, пока у Танаки окончательно не промокли ноги.
- Малыш, подожди, дай я хоть здесь под крышей воду из ботинок вытрясу.
Ступив в сумрак колоннады местного кладбищенского храма, он вытер лицо платком и снял хлюпающий ботинок. Огава весело прыгала снаружи, размахивая фонариками. Ударил раскат грома и одновременная с ним вспышка молнии высветила на дорожке мальчика. Он несмело подошел к Огаве. "Привет, - чуть слышно из-за дождя донеслось до Танаки, - классные фонарики!" Танака покачнулся от внезапного головокружения, ухватился за колонну, пытаясь разобрать слова.
Танака попятился, поскользнулся и как был в одном ботинке боковым проходом тяжело побежал туда, откуда пришел мальчик. К своему отцу. Мокрые ветки били по лицу, ноги утопали в прелых листьях...
И столкнулся с ним лицом к лицу.
Теперь они стали почти ровесниками. Несколько долгих, долгих мгновений, как в старом черно-белом тямбара, они стояли друг напротив друга, не двигаясь. В какой-то момент Танака вспомнил о дочери, дернулся, задрожал... но не тронулся с места. Он вдруг понял, что не найдет ее там, где оставил. Что больше он никогда ее не увидит.
- Кто вы? - спросил отец. - Где мой сын?
- Обайо... - только и смог выдавить из себя Танака, цепляясь за этот, прошедший через года, пароль.
Отец нахмурился.
- Где мой сын!? Танака! Танака! - и широкими шагами пошел прочь. - Танака, где ты!?
Танака заспешил следом. Он начал говорить, сначала хриплым шепотом, а потом все громче и увереннее, он говорил и говорил о том, чего не знал никто кроме них двоих. Так они дошли до храма. Рассвело. Отец ошеломленно оглядывался кругом - за тридцать лет здесь, так близко от Нагасаки, прибавилось очень много могил... Танака все говорил и говорил, снова шепотом, потому что сел голос.
- Папа... - наконец отчаянно пробормотал он, захлебнувшись слезами. И схватил отца за руку, ставшую, казалось, меньше, но все такую же сильную и надежную. Тот не отнял руки.
Дождь кончился.
Они шли по дорожке бабкиного сада. Иногда отец рассеяно похлопывал себя по нагрудному карману, хотел закурить, каждый раз забывая, что сигареты размокли.
"Сейчас он начнет спрашивать - про мать, про мою жизнь...", мучительно думал Танака. Меньше всего ему хотелось сейчас пережевывать все свои ошибки, неудачи и...
- А что сейчас снимают? - вдруг спросил отец.
Горячая волна благодарности захлестнула Танаку и он принялся сбивчиво рассказывать, как ему по роли предлагали накраситься женщиной, нарядиться в белый балахон, взять в зубы розу и имитировать поединок на мечах с "непобедимой Азуми" - смазливой девчонкой, не обученной и азам фехтования. Ах, если бы тогда, в 65-м, отец смог помирить Мифуне и Куросаву, то Куросава не впал бы в достоевщину, а Мифуне не потерял бы популярности. Тямбара торжественно шествовал бы по экранам и по сей день! А достоевщина, все эти додескадены униженных и оскорбленных - это идеология не столько морали, сколько бесконечной вины и стыда. Фильмы о вечно виноватых внушают чувство вечной вины - а народ, целый народ не может, не должен постоянно испытывать чувство вины, это губит гордость и силу нации! Если было за что наказать народ - то его давно, давно за все наказали, наказали Хиросимой, Нагасаки, легшим в руинах Токио, американской оккупацией, которая подспудно не прекращается и по сей день... Нет и не может быть больше никакой вины... Никто и ни в чем больше не виноват...Так бормотал Танака, не замечая, что по его щекам снова текут слезы.
Они дошли до дома.
- Бабушка! Кава! Смотрите, кого я привел! - Танака ворвался в дом, побежал, не сняв вымокшего ботинка.
Чашки уже убрали. Было пусто, тихо и прохладно. Раздвижные створки открывали сырой утренний сад. Только бабка Уми все также сидела на циновке, раскладывая на низком столике фотографии.
Все вдруг поплыло перед глазами Танаки. Он немножко успел почувствовать, как падая, ударился щекой о гладкий деревянный пол, да и то щека казалась ватной, чужой.
- Я болен? - еле ворочая языком, спросил Танака в пустоту.
- Нет, - услышал он голос бабки Уми. - Это волны времени, над которыми тебе дана власть.
- Мне? Волны?... Как это все понимать? Где отец!? Огава...
- Либо ты понимаешь это, либо нет, - последовал усталый ответ.
- Где Кава? Бабушка... Бабушка! Кава получается моя... дочь!?
- Кава ушла. Они с мужем ушли искать тебя и Огаву. Спустился туман. Они больше не придут.
- Но почему? - Танака с трудом приподнялся на локтях. Рядом на полу сидел отец и перебирал фотографии. Вид у него тоже был бесконечно усталый. Выбрал одну, показал бабушке.
- Вот такой я тебя помню, мама. Тогда у тебя еще были густые черные волосы.
- Но... - прошептал Танака, тоже взглянув на фотографию, - это же... Кава... - и ошалело поднял глаза на бабушку.
Столетняя старуха ждала его взгляда. И ласково, и нежно, и со скрытой печалью смотрела она на Танаку.
- Дурачок, - улыбчиво расползлись морщинки у ее губ. - Сорок лет уже, а все равно дурачок, маленький, наивный, бестолковый, романтический дурачок. Забыл, что первое имя твоего дедушки - Ю?
Она немного помолчала, переводя дыхание:
- И дом, и все, что в нем, и что я скопила за жизнь - все оставляю тебе и твоему отцу: своему сыну и своему внуку... Э, да что с тобой, Танака?
А Танаку точно ножом резануло, защипало глаза.
- Я... я хотел купить Огаве новые ботиночки... а теперь... больше никогда...
Бабушка Уми тяжело поднялась на ноги.
- Пойдем, дурачок, что покажу.
Он с трудом встал и покорно поплелся за ней, по пустым и прохладным комнатам, вдоль мрачных темных шкафов с патефонами. Она прошаркала к одному из них, раздвинула дверцы и достала пожелтевшую коробку. Открыла ее. И Танака увидел пару стареньких ботиночек нежно-бирюзового цвета.
- Не переживай, - сказала бабушка Уми. - Мне купили новые, и не одну пару. И я ходила в хорошую школу, в которой меня никогда не дразнили за то, что я играла самолетиками. И муж мой, летчик, был замечательным и очень заботливым человеком. Всякое было в нашей жизни... Но я прожила долгую счастливую жизнь, потому что и я любила, и любили меня... А эти ботинки, которые когда-то подарил мне мой отец, я сохранила. Чтобы однажды показать тебе.
А Танака вспомнил, как многие девчонки завидовали новеньким туфлям маленькой Кавы, и как она хорошо и старательно училась в школе, в отличие от него, Танаки, у которого все мысли были только о кино.
Танака отказывался понимать, но сознание, помимо воли, складывало и складывало все события, все необъяснимые мелочи, все странные совпадения в единую удивительную картину.
- Но Кава... Кава что-то знала? Знала что... отправиться в прошлое вместе с мужем?
- Знала.
- Знала и ничего никому не сказала!? Это же такая власть, такие возможности предотвратить... избежать ошибок...
Бабушка Уми вздохнула.
- Нельзя просто подойти к человеку и сказать: "я знаю твое прошлое и будущее, я велю тебе остерегаться одного и не любить другого"... Знай ты, к примеру, что твой брак будет несчастным, стал бы ты жениться?
- Нет, не стал...
- Вот, и тогда не родилась бы твоя дочь, подарившая тебе столько радости. И ты не нашел бы отца.
- Если бы не эта... не петля во времени, я бы его и не потерял, бабушка!
- Иногда для того, чтобы что-то найти, надо чего-то лишиться.
- Но какой смысл в такой власти, бабушка? Добровольно уходить раз за разом в прошлое, чтобы снова видеть сгоревших заживо людей, чтобы потерять мужа...
Бабушка молчала несколько минут. Поправила жесткий некрасивый парик.
- Ты - хороший человек, внучек. Быть может, ради одного только этого...
И снова все закружилось перед глазами Танаки, на этот раз крепко, надолго... Он хотел спросить, как же все так получилось, почему он смог вытащить из прошлого отца? Быть может, это на него, рожденного в префектуре Нагасаки, так причудливо воздействовала радиация? И значит ли это, что петля времени будет навиваться раз за разом, пока однажды не случится так, что взрыва не будет - и тогда не будет радиации, и тогда утратится дар возвращения в прошлое, и круг вечного возвращения разомкнется, дав покой трем усталым женщинам... А за что Кава сказала ему спасибо... За бирюзовые ботиночки?... Потом сознание потерялось совсем. Наверное, это время мстило за то, что люди смогли получить над ним власть. Ведь если и есть высшая власть в природе, то это власть не над другими людьми, не над странами, не над планетами и мирами - это власть над временем. И дается она не просто.
Иногда Танака словно парил в темноте, без направления, без ориентира. Иногда видел лица Огавы-Кавы-Уми. Уми - это "море". Ручей-река-море - вот и связь, радостно и убежденно, как спящий, нашедший парадоксальную логику, думал он! Одно лицо, единое в трех. А еще ему снились лошади: он, отец и Тацуя Накадаи бешеным галопом мчались по землям префектуры Нагасаки. А по небу, высоко над ними, мчался на коне цвета восходящего солнца бессмертный Сандзюро. И земля, и небо...
Танака проснулся от телефонного разговора.
- Тацуя Накадаи? Не разбудил? Да, это я... Правда я. Как?... Ну, это долгий разговор, расскажу при встрече. Послушай, я тут сейчас с сыном... Да, с Танакой. У нас к тебе есть предложение.
"Тямбара!"