"Пьяный корабль" с самого начала качается на таких странных образах, что уже с первых строк кажется бредом, и это впечатление с каждой новой строкой усиливается. Следует однако помнить, что именно такой характер и требуется совершенными мистическими произведениями. И в данном случае перед нами, говорят, настоящее "видение", при том "вещее". Стихотворение это было написано Рембо в ранней юности (ему было тогда около шестнадцати лет), и насколько действительность может согласоваться с подобным бредом, его жизнь была с ним в соответствии. Более нелепой и обильной приключениями жизни трудно найти. Рембо пытал судьбу в различных частях света, и в городах, и на океане, и в лесах на Яве, и в африканских пустынях. Он жил всё время такой напряженной жизнью, которая не могла не сопровождаться сильным нервным возбуждением, и потому в возможности "видений" у Рембо нет основания сомневаться. Не мудрено поэтому, что, несмотря на свою нелепость или, пожалуй, благодаря ей, "Пьяный корабль" рассматривается современными символистами как совершеннейшее произведение (chef d'oeuvre). Впрочем, внимательное чтение без труда открывает в нем мысль, причем очень простую, и ничуть не глубокую, и если взвесить, каким способом она может быть лучше всего выражена, то нельзя не признать избранный Рембо, хотя и безобразным, но подходящим.
"Когда я спускался по бесстрастным рекам (рассказывает поэт), я чувствовал, что меня больше не ведут бурлаки: крикливые Краснокожие их избрали целью, прикрепив нагими к раскрашенным столбам.
Я не заботился ни о каких экипажах, я вёз фламандскую рожь и английский хлопок. Когда вместе с моими бурлаками исчез и этот шум, реки предоставили мне спускаться, куда я хотел.
Среди бешеного клокота приливов в ту зиму, более глухой, чем мозги ребёнка, я нёсся! И отторгнутые полуострова не испытывали суматохи более торжествующей.
Буря благословила мои морские пробуждения. Легче пробки я десять ночей плясал на волнах, называемых вечными катателями жертв, не сожалея о глупом глазе фонарей.
Слаще, чем для детей сок надежных яблок, зелёная вода проникала сквозь мою еловую скорлупу и обмывала меня от пятен синих вин и от блевотины, разбивая руль и дрек.
И с той поры я окунулся в поэму моря, настоянную звёздами и шедшую вширь, пожирая зелёную лазурь, в которую, бледный и восхищённый пловец, иногда опускается задумчивый утопленник,
В которой, вдруг окрашивая голубизны, бешенства и медленный ритм под русым сиянием дня, крепче спирта, шире ваших лир, перебраживают горькие рыжины любви!
Я знаю небеса, разверзающиеся молниями, и смерчи, и буруны, и течения; я знаю вечера, зарю такую же возбуждённую, как стая голубей, и я видел иногда то, что человеку казалось, будто он видел.
Я видел низкое солнце, окрашенное мистическими ужасами, освещающее длинными фиолетовыми окоченелостями, подобные актерам очень древних драм волны, катящие вдаль свой трепет ставней.
Я мечтал о зелёной ночи с ослепительными снегами, о поцелуях, медленно восходящих к глазам морей; о круговращении неслыханных соков и жёлтом и голубом пробуждении певучих фосфоров.
Я следил целые месяцы, как, словно истерический коровник, прибой идёт на приступ скал, и я не думал о том, что светлые стопы Марий могут наложить узду на напористые океаны.
Я наталкивался - знаете ли - на невероятные Флориды, смешивая с цветами глаз пантер, с кожей людей, радуги, натянутые словно вожжи, под горизонтом морей, на серозеленые стада.
Я видел, как перебраживают болота, огромные верши, в которых гниёт в тростниках целый левиафан, низвержение вод среди затишья, дали, стремящиеся водопадами к пучинам,
Я бы хотел показать детям эти позолоты голубой волны, эти золотые рыбы, эти певучие рыбы. Пены цветов благословляли мои отчаливания, и несказанные ветры меня окрыляли по временам.
Иногда, утомлённый мученик полюсов и поясов, океан, которого рыдание делало мою качку сладкой, подымал ко мне цветы мрака с жёлтыми отдушинами, и я оставался словно женщина на коленах,
Когда полуостров колыхал у моего борта ссору и извержения крикливых белоглазых птиц, и я плавал, тогда как сквозь мои хрупкие скрепы утопленники, пятясь, спускались спать.
А я, корабль, затерянный под волосами бухт, бросаемый ураганом в эфир без птиц, я, которого упоённый водой остов не могли бы выудить ни мониторы, ни Ганзейские парусники,
Свободный, дымящийся, подымаемый фиолетовыми туманами, я, пронизывавший красное небо, словно стену, которая носит отрадное лакомство для поэтов, лишаи солнца и сопли лазури,
Который бежал при освещении электрических луночек, я, безумная доска, сопровождаемая чёрными гиппопотамами, когда июль ударами дубин заставляет рушиться ультрамариновые небеса с пылающими воронками,
Я, который трепетал, внимая за пятьдесят лье ржанию от совокупления гиппопотамов с густым мальштромом, я, вечный беглец по голубым неподвижностям, я сожалею об Европе с её старыми перильчатыми набережными.
Я видел звёздные архипелаги и острова, которых безумные небеса открыты для пловца: не в этих ли бездонных ночах ты спишь и не туда ли себя изгоняешь, миллион золотых птиц, о будущая бодрость?
Но, по истине, я слишком много плакал. Зори раздирают душу, всякая луна жестока и всякое солнце горько. Острая любовь меня вспучила упоительными оцепенениями. О, пусть разлетится мой киль! о, пусть я пойду в море!
Если я желаю воды Европы, то чёрной и холодной лужи, где, среди благоухающих сумерек, сидящий на корточках ребёнок, полный печали, пускает хрупкий кораблик, словно майскую бабочку.
Я не могу больше, окунувшись в вашу истому, о волны, отнять скорость у судов, везущих хлопок, ни проникнуть тщеславие знамён и огней, ни плавать перед ужасными глазами понтонов".
Основная мысль этого безобразного произведения несомненно та, общеизвестная и избитая, что жизнь есть бурное, но бессмысленное волнение, качающее нас бесцельно из стороны в сторону, и что всё то, чем мы обольщаемся, только нелепые призраки. Неразумен тот, кто отправляется в дальнее плавание за поисками обетованной земли. Тревожное сердце нигде и никогда не может успокоиться. Когда мы живем в тиши, нам кажутся привлекательными бури и приключения, но кто в полной мере испытал море, тот предпочтет ему лужу, в которой дети пускают кораблики. И не есть ли это пустое детское занятие символ всей нашей деятельности?
Нелепая погоня за нелепыми призраками и вся нелепость жизни и должна быть выражена в нелепой форме. Отсюда вся эта отталкивающая своеобразность "Пьяного корабля".