| |
На помине Финнеганов. Начало
рекутопия, после здания Евы и Адама, уйдя от берега, найти чтоб устья изгиб,
принесёт нас по разомкнутому прочному круговику назад к границам и Замку-на-Взгорье.
Рыцарь печального образа жизни д'амурных виолистов морским волоком
из-за своей недальноводности ища не вновеприбыл вспятившись с Северной
Арморуки на эту сторону многогоднего перешейка Малой Европы, чтобы
своеводничать свою переизолированную войну; ни отвесные скулы
лесопроходчиков у реки Окуни ещё не заносились перед горлопанами
Лаврентского Графства, регулярно дублирующими народоопись;
ни всплывающий в пламени голос ещё не воздуходул "меня ж,
меня ж" ради вводивводного "ты петрокаменеси";
не успел ещё, но лишь после вероловли, и гадзлёныш впрах раззадачить
глухооконного исаака; не успел ещё, хотя за радость считаются воронессы,
и двуцарь гнездосвиватель кровообидеть соузнаваемых эстёр.
Нюни крапинки из отцова заветного солода Жем или Шом не сварили
при подковчатом свете, а рудоберег имперадужки ещё только мерещился
кругоподробно на лицевод.
Твоё падение
(разразразевесокрушименятешубуккоторрпаррджаньяфаитиритиниявависюгэтойоншангоаокамамарагангроммолонья!),
о подзаработный старосудак, переподают на сон
грядущий, а потом при побуждении по всем кристианским министрельствам.
Гробанувшийся утильзабор в такой короткий срок неотчуждаемо прихвостил
низвсмятковержение Финнегана, этого гибернски серьёзного человека,
что его самодружная гораголовушка нельзямедлительно отсылает
любознайку на немыслимый запад исследствовать, где он отдал свои
горегорюшконцы, коих позамирнопризаставное место находится на
круче откоса в парке, где оранжеребята легли косточками на зелень,
когда деволовдруг полюбил левушку.
Как тут сталкиваются воли против былей, устрицаподобные противней
всетигадообразных! Бреккек-кеккек-кеккек-кеккек! Коакс-коакс-коакс!
Уалу, уалу, уалу! Иваявоа! Вот где протазанские баделеры ищут случай
обмастерить микродушного Малакуса, а Вердоны катапустируют
ганнибаллистику от взгорноголовых белоребят. Вратные силонаскоки
штормовых лиственниц. Земля саднит под ногами, чтоб мне
провалиться! Смятолаврентий, поратуй за нас! Вдарят в бой, и
вторит вой. Звон кококольцев: всеобительно. Как непредумышлены
объятия, как небозапасны минутомётные умишки! Какие
призовмонетжизнелюбы греховодимы и какими оттягототпускающими!
Как натурально сочувствуются власозаросли, и как сильнокосен голос
фальшивого иакания! Какие мимозенкрейцеры состязают и с какими
неразлильными немилиями! Вот вот скользь сгорно шнырнулся сродни
пылемраку сам отец прелюбодеятелей, зато (о мои сияющие звёзды и тело!)
сколь вздорно распротёрла высочайшие небеса вся эта подсветка галантных товаров!
Знать, кто-то в мечтах? Извольда? Ткач лил и досточно? Но припрадубы
ажно почили по лаврам, ива притихла, а сень лиственно пала. Пусть где-то
у вас малость падёт, где-то вам должно восстать: и столь же нескоро и этот
зломинутный фарш придёт к своему домоседскому мирскому фенишу.
Верхомастер Финнеган, порывистый рукомесленник, из каменщиков вольных,
шёл неизбороздимо выставочной дорогой, живя в своей прилучинной закулуарне
полемистики, до того как иеишонские судейские отчислили нам номера или
Глевиций зафиксировал второзаконие (одним светлым дрожжкислым днём он
чрезстернисто застискнул свою башню в бадью, чтобы нелишку помытьслить
переднечертанное, зато прежде чем он со сфисфтом её выскирднул, магией
моисейства сама эта вода расскорлупилась, и все обытованные геннеезцы
нашли себе исход, что даёт представление и о том, какая там должна была
быть порткискинувшая отдушка!), и в песняславные времена этот брат
господёнщины, замазок и высоток на наделе семьи пьяниц громоздил
задань на задань по берегу для вселившихся на свой Истроизряк.
Он и умилиддельная лапожёнушка Аннис боготворили милолетнего
пузыря. Подручившись белякополовою он обмеротворил свою напорницу.
Хотя не хотя, а хромоустойчиво, митровенок на темень, с благоданным
мастерком в схватке и с кремасленным полукомбонизоном, который
он по обытноверию вхолелеял, как Гарун Загрудкомучитель Всмятковский,
он калигулировал разными вертикающими и дозиротающими сонможителями,
пока взирал-вперялся при свете спиртовой горилки, где источник жаждырождения,
как поднимается его круглоголовый столб другой эпохи, словно восставший
фривольный каменощит (охвотмощь!), этакая новая недвиговка небоскройной
взгородьбы совершенно эйфорийного башнеобраза, что предстала из некой
ничтожности и переоблачила горнерайские места пребывания
иерархитектоничнотличнозаносчивостей, с неопалимой копной
на вершице воспилонской столбофенечки, где то схлопец о'гульно
грозится вверх, то стокарь раз'ведренно грудится вниз.
Из первых был он, кто обнажил оружие и имя: Веселий Бухлаев Разысполинский.
Его герольдевический щит, с гербоносчицами по зелёному полу,
в серебре с голубоватостями; горную буку, рогатую, несносную,
сопровождает орнаментированная прикладина с лучниками на взводе
и гривастым на закате. Бухло Хуч заначив, хлебохапец холит харчи.
Хохохохо, Мистер Финн станет Мистер Финнегас! На зареве понадейника
– вот ваше настоящее винцо! Под вечернь воспосланья –
ах, не надо укситься! Хахахаха, Мистер Фанн скажет как бы никак!
Как же понять споличность, что вызвала в тот турогичный четвергрозный
день всю эту историю самоуправного греха? Наша востроухая куб-хибарка
досель твердыбится от грома его арафатства, но затем мы также слышим
в движении вечности ту ущельную куражистость некалифицированных
мусольвражеских швыредзинов, которые очернославят и самый белокамень,
что был сгоро-сгоряшваркнут с небес. Так не оставь нас, когда мы ищем
крепкосовестность, О Поддерживающий, и в бдении, и когда мы поднимаемся
зубочесать, и перед тем как нам свалиться подверх наших кожаных одров,
и ночью, и в час ухода всех звёзд! Ведь ловитва порогов будения лучше,
чем смыкалка праведных выхобитов. От васвасхода да закапада люлька
провоста кочует между чертогами на кручах и бегипятскими пучинами.
Кормомухий паёк-сорвьюнок решит. Тогда мы и узнаем, где быть
пятничковой налитве. У неё есть дар честновидения, и она иногдаль
касваится сложенных вопронсаров, эта сонногордая. Чу! Чу! Липа это
был промазанный кирпич, как говорят одни, либо это било из-за
обкрушения его производственных обещаний, как другие смотрели
на это. (Вне стоявшего времени существует тысяча и одна наизустная
история, и всё об одном и том же.) И затем, как в старрину праадам
вкуснул острокислый красный налив плачущей иввы (а тут ещё полная
валгалерея ужасов с реликтовыми рейсами, оскаленными фургробами,
камнепроезжими плачтрамваями, прочьсдорожниками и улиточным движением
автомоходов с игогохромалками, а ещё проточные пошлины, рупортажи,
цирки и сородные набрания, и базиликирхи, и аэропагоды, и замушники,
и парусные хлюпы, и осторожные полицаи, и нибенимеклентурская
паскудная доходяжка, и казанарки в мерлинбору, и старосидейские
чертоги большого шагания, и мрачноскученные отрабочие беженцы в
пинаевых горкожанках, и облакошествия, кадящиеся вдоль
семьясадпервой улицы, и деррские шнобели, шмыгающие за углы,
где не раскраивают рта, и пыльно тешится вокзал метроприятий,
и приморские безднаискусные ангаросъёмщики, всегоуборщики,
хвостантресольщики, стройки, пристройки, иноконечные расстойбища,
потом вышекрышные восстенания, где своды нам, а воды вам, затон
под мостом свету нету), так одним раненым нутром встал охмелённый
Фил. Его взголова была как свинцом налитая, его ведёрко ходило
ходуном. (Там должен был взмыть некий потенциальный забор.)
Замер! Он оступенился в конце. Обмер! Он скоптился. Вымер!
Мастабница, мастробница, с кем-то там он поживился, прелюдировав
на лютне. Чтоб весь мир увидел будто.
Ишиты? А как ши! Макулушка, Макулушка, ах нну как и чего доброго для
вы таки погибнули в тот судный утраур сушнярга? Плакал каждый придыхая
на рожтефтельских поминках Финлевана, все хульноханы нациярамы,
отделавшиеся лёгкой испугорамой с дюжиннодольним сочетательным
избытком завываниерамы. Там были и огнеглотатели, и водоносы, и
землемеры, и воздухоплаватели, и медные трубочисты. И все они
столпили с вопличайшей жизненадобностью. Педагог, демагог, а
между ними – барменгрог. За продлениераму восхвалениерамы
и до самой Гуннеханьской завершениерамы! Одни изобразили
криковяк, другие изобличили балкорову. Забрюкивая его вверх и
напуская его вниз. Он тихо приехал, зато дольше пребудет, наш
Преам Олим! Там было: "Он известный мастер на все трюки".
Подравняйте его подушечный камень и зовите-ка ромокапателей!
Будто как в этой маре помянут вящей всебедлам! С ихними "две
брови вниз" и "при Дите правоверные". Они
распёстростёрли его вдоволь кровати. Два бокалика полных
финищем у ног его тут же. В изголовье – мобильная качка
его пития. Втихаря трезвоня труляля, траляля, триляля, тополя!
Кляннусь, аль нет лога кроме оврага, илль, как ни крутись молчком, это тафтафлогически
одно и то же. В смысле, он Горд, его восстать не влечёт, как лежащего камнем,
как великовёрстную вавилялю, так давайте взглянем мальком на его Герб,
в смысле, сотрите плитформу на станице оченьдесят очень.
 .
Его Горб! От Залалистка до Пристанства, от ярких сёл до взгорок баронов,
от Понадбрегом до Незаглавами, от долгих плато до Орланского Глаза
он гнездится по всей земле. И на всём пути (втруби!) от фьорда до
фьельда его бухтозвонкие гобубои будут оплакивать его наскально
(возгореваньице!), пилпылплыл да всплылс, и всю лиффиобильную
ночь напролив, всю овражную преиспещрённую ночь, ночь колпакольчиков,
волны её валторн будут хитрыми трохеями (губная гармония!) поминать его.
Со своими милочками бабочками и своими петро-джеко-мартинами в домах и
корчмах. Складывая бренные песни, сказывая козни видного вялого вяхиря.
Распевание перед объеданием. Если мы живём (большие ясли), то лишь
благими дарами упования. Так чередуйте пробу и передавайте улов ради
хруста. Помин. Выть по сему. Детотушка падает ниц, зато одна крайне
странная подаёт куш. То ж этот загибант престолешницы? Фифифин номер
Фарс. То ж этот с выпеченной головой? Ломоть славопряничного кеннедского
хлеба. А то ж этот венок как раз у его крайчика? Рюмочка пенноклассного
Дану У'Дуннелского исконно дулпенского дива. Затем, чу, когда вы будете
осушать его шпротоввольствие и погрузите зубы в самую соль белонежного
чудовища, узрите, се гиппогемот, ведь больше его нетуту. Финишкни!
Всего лишь водография ветхого сотрясенья. Почти рубиновый Заломоносарь,
античный рот самых веков Простушеского согласия, он пропал как сельди в
ночке – по нему смертоубивались, а потом умяли. И вот это блюдо уже
труп как труп для имярека – не то рыба, не то мясо, не то козий баян.
Перед нами до сих пор как живая вырисовывается эта задремучая
рыбогромная фигура, даже в наше ночное время, у осочного щебеньщучьего
потока, что Борогром любил, а Бурогрум присновидел. Вот заснул городничий.
А подле лоретка. И что из того, что она, мол, как сокол, в потноробе или
воскрасном омрачении? То полная кубышка, то сберегает рубль в купилку.
Миннутку. Несомненно, мы все любим мало Ханну Руинную, то есть, мы
хотим сказать, любим малую Анну Ранимую, когда ей подгрибно хочется
хоть вброд бродить, хоть засланокозочкой гарцевать заспаноказачка.
Зов! Гласогром крепко сопит да храпоёт. От Холмогоречавки до самых
Валов Изольды. Его черепная сторожка, твердилка его рассудка, глядит
за дальние предали. Что вам за долгорами? Его глиняные ноги, угазоненные
ярь-лужайкой, торчат абсолидно там, где он последний раз сделал их,
– у кургана, где взмыл магазина забор, где открыт маргаритке обзор,
да на званый сей строй. А в это время против этого белого альянса по ту
сторону Холма Шастьдесант (кочка засопших!), ободгнув дом (в-тыл-им-бомб,
тар-тара-бомб!), в засадке уже притаились подстережлиффные шпионы (негострасти, наклонниз!).
________________
James Joyce, Finnegans Wake, [1_1.003.01 – 007.35]
|
|
|