| |
|
Бранная пташка
Фуф!
Так бойко проведя время в тех местах, как умеротворящи затем здешние
аэрокружения! Наизвестно где она живёт, но не комкав не рассказывайте анное
ради всего светского в джиге фанфарона! Есть одна светулучающая взгорница
с воздухоокнами на каждый день месяца, плюс ещё одно. Ниже, ниже, кто повыше.
Пуд номера сбацать дев явь. И какая облакоразумная погода, кстати говоря!
Подольный ветер круговальсирует по пилтдолинам, и на каждой поджарой
гранитокруче (вы отметили пятьдесят, а я заметил ещё видно четыре) браннопташка
не спит, а усобирает. Бранноптичка ражвеличка, страхвеличка, криквеличка, швыревеличка,
мятьвеличка, шастьвеличка, съестьвеличка, проситвеличка, сделатьвеличка, сеятьвеличка,
откинутьсявеличка, невнятновеличка. Изношенное влоскогорье высокопевичных
полей. Под своими семью яростьщитами лежит некто Шумпиратор. Его башашка
подлее него. Его защит нателен. Наша парочка голубков упорхнула к нордрифам.
Тройка ворон махнули в знойный путь с краканьем о разбиве полководья
через чвартки того неба, откуда воздушные подводы рекут: "Плаксиво
жить не запретишь!" Она никогда не водходит, если Фтон проливает снег,
или если Фтон вспыхивает со своими наядицами, или если Фтон вздувает
судный галс, как фтонический шторман. Небесята, никад не! Nikoli v žycci!
Ей будет тогда ведь тьма испужно. От курьих рожек и Глазатых Суйских
и всех смирных беспокойников. Ам-нам-нямс! Она токмо желает,
шоб было, шо было. Тут, итак, мы подходим к тому, что, кажется,
она идёт, мирголубка, играйская птица, почёмная фондоматушка,
как земленашенский левтератор, полна пикпигалицами и гавглавками
сума-сумоход на её хрепохребте, а вороховница водовертит своим
присморённым пактом веселотугодужек, чмокает тут, чпокает там, кискискиса
кискоскрытства. Затем вон ночию перекрещение огнём, в унятомырг, когда,
суть траура, мы пожелаем всеквёлого раздевства работникам косогороднаказа,
чтобы настал замочительный перемир для вездеснующих зайчаточных
грудничонков. Небоком подойди ко мне, чтоб нами был вопльспет тот день, который
будет вечно просаловаляться нами. Она позавинчивала кучерский каскофонарь, дабы
лучше рыскать (пили мой друг, пили спокойно, но пали округ) и все добрые корысти
отправляются в её тащмешок: пардондашь и алявялые туговицы,
алкоратные напортачки и фляги всех наций, кладаккорды и налопатники,
карты, ключи и древозаготовка полузолотников, и подлунные брошки с
кровокапанными брешками, бонтонские ночные лепестки, и массы шлюпанцев,
и странногильная тина, и порхангел махокрыл, и алчно лобзательный пастор
с пиром горой, и выживательные макушки с маргущами с мокрицами,
и стеногорох свинобисера, и лобзалюбования, и призы сребренные, и последнейший
вздох из глубины туши (быкалея!), и вернейший выходец подсветильни (куроратный!).
Чмоки Чмок. Чмоки Крис. Чмок и Крест. Чмок Окрест. Доконать дни свои.
Не быть чаю.
Спасибо её женоутверждающей добришкопорядочности, что странно-настрого
воспорешена, укравшей кладоискательное настоящее у былых постпредсказателей,
чтобы мы все, вместе с владыкогосподами и дамовладычицами, узнали,
почём фрукт лиха. Она вела безболотливвное сущадствование, веселиффшись
сквозь сольозёра для нас (её рождение неконтролируемо), с перьеедником
вместо маски, а её сабботы заддавали стон (как стрранно! как жаллко!): "меня
вы прикормите тако, я вас прикарманю сяяко". Хо! Хо! Пусть гречистые лены
поднимаются и приамские штаты падают (две старины есть на всякий картинный),
ведь на бездорожье высокого недальнопровидения именно из-за этого жизнь
строит того, что бежит, а мир это заключение, задачившее заграждан.
Так пусть молодое баболихо уносится сказкой, и пусть молодой баламуж
вернословит у смехоратника за спиной. Она знает свой ночносторожный долг,
покуда Люструм опочил. "У вас осталась хоть малошишка?" – говорит он.
"У меня что?" – сладкотайно говорит она. И нам всем нравится анная мужеводница,
потому что она наёмница. И хотя маслосырьевое изобилие тонет в ликвидакциях
(просвист!), и в кой-то доле нет ни соболебровей, ни шелкоресниц, когда обезвласилась
физионосия Домоигосподина Вододегтярева, но она одолжит вестовую спичку,
и наймёт немного торфа, и обыщет берега напропол, чтобы заракушничаться, и она
сделает всё, на что способна дёрноделица, чтобы запифить предприятие в ход. Паф.
Чтобы запуфить прибредятину в ход. Поф-поф. И даже если Горюшко всмяткнется
гору раз, и столь же неуклюже опять, среди бородырбардака и силозалихвата наших
великоремонстраторов, всё равно останется целая кладка на завтра для пришедших
на его поимки, лишь бы не сглазунить. Так что это чистая правда, что в коем поле
есть наварооборот, там встреч чает друг, а если вы петушитесь от вида задлица,
удостоверьтесь, чтоб вас не потушила саблица.
А потом, пока она исполняет свою зовосердечную анноигрозачатиевскую
работу, плодоносясь ради первенцев и взимая свою десятину, мы можем взять
наше обозрение двух маров, не поглядев уже на угри что здесь, что где бы то
ни было, хоть в дведевятом трицарстве, где многие пагорки и кочурки,
задонакрупно присест делая со снятыми трико, линять линявшими
сатинами или плотнополотняными колготками, исполняют "Причуду
Уортона" при встречаянии в пойме парка. Поднимайтесь, мишки!
Чальте местных мышек! По поручению Николая Судостройца! Мы можем
ничего не видеть и не слышать, если пожелаем, ни о жёнбегомотных
бурдоскрипах Кореньегорбска, ни о бродозамурах Зеленогорбска, ни о
гордогамбитах Солнечногорбска, ни о градочленителях Черногорбска,
ни даже о кантрибуцевых гработрассах Железнопятигорбска, хотя всякая
группа знает целое семейство тонов, и у каждого ремесла есть своя моногордая
механика, и у каждой гармоники есть своя мёртвая точка, Олаф поправляет,
Ивор подливает, а место Ситрика между ними. Зато все они всё там же
скребут по сусекам, присмаркиваясь к многообознавшимся теориям,
что должны разрешить ребровопрос жизненного ромплезианского ребуса,
впрыгаля вытворяв кругаля, как копчушка румяня себя, пока кого-то смаривает
дремота от макропланины Головогорки до микроплотины Плестиста Пыля.
Сколь благ ирландский звучный ум. (Явственно?) Британский дух там
видно нам. (Царственно?) С нас суверен слупил петрубль. (Барственно?)
Раскроет сцену тишина. (В поминки не годиться!)
Так это и есть Тутбылимы?
Внимание! Замолчите! Голосландия!
Гармония законченного великолепия! Это похоже на размытую
гравировюру, на которую мы часто накапывали, на его корчмарном
грязнозаборе. А что им? (Я уверен, что утомительный молельняканалья
с мужикальной шоколатулкой, Мутный Митчел, слушает.) Я хочу сказать,
отходы от разбитой стеногравюры, за которую всечасно закапывались
инкоубыстряющие вдольмены. И что нам? (Он лишь подделывает
вызвучивание на ладноигральной арфе из второго уставшегося слухотела,
Факельного Фаррелли.) Это ведомо каждому. Присмиритесь за ним, и затхлые мхи
запомнятся молодыми. Дблн. В.К.О.О. Слышите? Там, где взмыл марвзолейный
забор. Фим-фим фим-фим. Всюночное балдение ждёт. Фум-фум фум-фум.
Это оптофон, который онтофонит. Послушайте! Волшебное фортельпьяно
Уитстона. Да вольствуют их зуботочения. Да властвуют их стригальные
слушания. Да стройствуют их сновоговорения. Да мудрствует их лекальная
арфдисгармония.
Четыре предмета, как приметил наш геройдаточный Маммон Луивий в своём
многоопытовом исторьировании начертанном около Борейломовки, в этой синейшей
книге в градовых анналах, ч.п. в Диффлинарске, николи не потеряют силу воли,
докель верескодымные золототучечники Гибернского острога потирают солью раны.
И вот сейчас они уже тут, этихий чёрторык. Тавтотайнология! Jедан. (Холмар.)
Дивнобугорб увенчивающий старейшину. Ей-ей! Двiчi. (Низал.) Башмак на ветхой
пареной сменщице. Ах, хо! Тройчы. (Тамуз.) Огнекрасная дивушка ай брачной
ой горечи будет дооставлена. О други, подруги! Чертывражды. (Мархешван.)
Стило перьевее и почти что столб. А что? А всё. (Сакхат.)
Итак, словно праздные ветры, листающие страницу за страницей, пока
иноглядный и обнаглец играют в антипоп-антиприход, листы живущих
в миге чёрствых, свои собственные анналы, засекают периоды событий
великих и национальных, мелькая чёртбочками, что неприметнее слов дщицы.
1132 от Р.Х. Людьми подобно муравьям или мурашкам облуждается
полошащий дебелый кашаплот, лежащий в Ручьях. Сочные ворвани длят
Убланиум.
566 от Р.Х. В ночь баальших костров в этом году от разверзания хлябей
некая карга с полой ловлеплетюхой, чтобы тащить мёртвое дернище из болота,
подглянула под ворох после ловли, когда она бежала, чтобы удовольвлетворить
своё любосбытство и, право злого, затем-то она собрала себе сумму в баул
нерядных одного пола тапочек и истисканных портяночек из потной материи.
Кучные прения у Брода Плетней.
(Молчит.)
566 до Р.Х. В это время оно так случилось, что меднокудрявая девица
расстроилась (волноволнение!), потому что Пискунью, её милашку,
взял силой у неё великан Крайнебравый Плотник. Кровные брани
на горе во зле бреда плетей.
1132 до Р.Х. Два сына родились в свой час от пан-человека
и его клячи. Эти сыны прозывались Кадет и Начальник.
Начальник был сторожилой и вёл подкоп под приличных людей.
Кадет пошёл в Винокурень и начертал смехотворение. Вздорный
бред про Дублин.
Кое-где, отчевидно, между побережностями от до Разверзания Хлябей
до от Рождества Ханаанны, переписчик должно быть исчезал со своим
свитком. Или поднялось паводное наводнение, или ему зарядил грозный
вилорог, или царетворческий кругозодчий из наивышних эмпиреев (гром,
короче) землихорадил, или тёртые даненосные горлодёры прошлись
по куренным дверянам. И хотя клеркоубийство здесь и сейчас же
переводилось под старым сводом через покрытие суммы убытков
медноряшками жестомарок или кашебабок в пользу злообиженной суеты,
но только здесь и нечасто за дверьми нашего времени, что стало развязью
военных и гражданских предприятий, женоревнитель приводился на плаху
за сокрытие в сумку избытков, двернорушив гордоробость жадноближнего
своего.
Теперь, после всех этих бельмесов и перегревов, подивонов и о'кеев,
давайте поднимем наши уши, эти глаза тьмы, от томика с отливной обложкой
и тут (шу!), как же ивернотерпимо и мирительно среди зиятельных залесий и
смеркающих саванн самопростирается перед нами поле нашей богородины!
Склонён под каменным деревом пастырь лежит со своей клюкой; млад подтёлок
подле нетельной лани щиплет свою девственную зелень; окруженён своими
ползвучными спекуляриями троится щельмаловатый ковылер; донебесье
ближе к вечнонелётному. Ясно, увы, что теряются годы и выгоды. Со времён
приступов Медвера и Шлемволоса посевные васильки оставались в Побледяни,
тучерозы искромусолили ограды Усть-Турова, тюльбанты смотрели,
как выделываются флёры Ан-Раша (леспросветное местечко),
горечавка снежная и краснолистная разношерстили май-долины
у Откоса Черномора и, хотя со всех кругов от них в течение мириад
партий перихелиев вольные черти бутузили зубастости датчан,
ворсманнам вредительствовали светлетунчики, хаханты подводили
теремостроительство к Невосводу, а споры на озеленении были
детородителями Града (не по годам! умора не по годам!),
эти мировоссоединяющие петличные букеты кадрилировали
через века и донеслись ветром возможностей до нас свежими
и услужливыми на улыбки, как и накануне Всехобители.
Но вавиляющие своими смешанными ярлыками взяли (у законфузии
глаза велики!) и не на шутку разошлись; и голосорезкие клянчи разошлись,
и солдатмимы гуигнгимнов разошлись, и хорошие суроводевицы разошлись,
и неискусномрачные невесты. Джентльменны млели как могли, сотские
истощали медовые реки, светлые спрашивали с бурых: "Ты меня поцелюбишь,
мой курьерёзный голубок?"; а смаглявые дамы парировались с товарищами
по злосчастью: "Где же морж-поклон, неразумен, что век?" И они
набросились друг на друга; и они отбросили самих себя. И также злобоночно,
как и в былые ночи, все храбрые полевые флории своим возлюбленным
женфавнам говорят лишь: "Собери меня, пока я не увядала тебя"; и затем
немного позже: "Возьми меня, пока я зардета!" С мыслью увядать,
что будет, уж невтерпёж, и откромерно зардеваться, да уж! Ведь те слова
стары как тир с горы. Киньте эту киторыбу на колёсную каталку
(этим я вас позабавил!), вот вам плавники и ласты, что танцуют
и дрожат. Хорошо, Там Тиммикан, где нам снедь. Ай, сарай-каравай –
рай, не ротзевай!
Хоп!
________________
James Joyce, Finnegans Wake, [1_1.010.24 – 015.28]
|
|
|