| |
|
Леди Проделок
Это случилось под точной теменью, в стародавнишние времена, в древлекаменном
веке, когда Адам деловинно копал, а его мадамочка плела водянистую дымку,
когда ражный человек из горнодубняка был как какой-нибулль другой, а первая
верная сердечная реквизитёрка, гуляющая как ей вздуется, была не какой-нибаддь
для его любвезанятных глаз, и какой-нибилли жил влюбовно с какой-нибабой другой,
и Ярл ван Гонный высоко поднял горячую головку в своей лампосигнальной
башне, налагая на себя холодные руки. А его двое маленьких болизняшек,
нашенские собратья, Грустофор и Милорад, дуракаваляли свою болвашку
на настиле промасленного белья в верхномере замка его глиноземлянки.
И тут, свидетель тот мир, кто же пришёл к мару его корчмы, как не названая
его племянница – леди проделок. И леди проделок схватила аленького
и набелилась супротив дверного приёма. И она зарделась, и воспыландию
поглотил огонь. И рекла она в дверепроём как мелкая парижанка: "Марк
Разин, ужели нельзя мне похоже попозже хоть капельку портерпис?"
Вот так-то злопихательство и началось. За то двероприём рукответил
этой грации с надраландским насснау: "Тук!" Тогда эта Грайне О'Метка
детоувела болизняшку Грустофора и в бурные западающие чрезтернии она
стремится, струится, струится. А Ярл ван Гонный радиовещал ей вослед
с тихим томным тактом: "Глуха беда начало! Бросьте это и вернитесь в мою
дольную Эриушку, прошу". За то она отвечитала ему: "Навряд ли бы".
И раздался странноизвлечённый грай тем самым шабашенным вечером
падающих англов где-то в Эрио. И леди проделок пошла в свой сорокалетний
поход в Кругосветку, и она смыла блаженные любовные спятнышки
с болизняшки мылом (утешествия в сальнованне), и её четыре
старобытных мастера зашкалили его смеяться, и она выдохизменила
его в проборного добролюба, и он стал литеранином. Тогда она
начала стремиться и струиться и, клянусь тором дыма, она снова
вернулась к Ярлу ван Гонному после зимскользких лет, и болизняшка
с ней в её спереднике в другой раз под ночным небом. И куда же она
пришла, как не к бару его бристоялого двора. А Ярл вон Гонный
ниспустил свои морфологолые жалкие пяты в свой хмелепогреб, одаривая
себя тёплыми рукопожатиями, а болезняшка Милорад и болвашка
в их первом младенчестве были на нижнем, на отрывном листке,
пихаясь и чихаясь, как Бродир на Истре. И леди проделок стянула
набелённого и зарделась опять, и замерцательные краснопетушки полетели
с гребней холмов. И она разбелилась пред вратником, говоря:
"Марк Двен, ужели же я так похоже похожа как две капли портерпис?"
И тогда: "Тук!" – сказал вратник, рукответствуя на её могучасть.
Тогда она могучестно преднамеренно посадила болизняшку и подняла
болизняшку и в лилипуть-дороженьку на Никчёмную Землю она
устремилась, струилась, струилась. А Ярл вон Гонный протрещал ей во зле с шумным
винным гамом: "Нема беда начало! Бросьте это и вернитесь с моей вольной серёжкой,
прошу". За то леди проделок отвечитала: "Но рады мы".
И раздался дикий староиспечённый грай
тем самым лоренсным вечером астероидного дождя где-то
в Эрио. И леди проделок пошла в свой сорокалетний поход в Другосветку,
и она втемяшила крест проклятия кровкроммеля с помощью
нагеля в шляпку болизняшки, и её четыре мониторши легкомыслия
вышколили его слезиться, и она вдохоизменила его
в примерного долгонрава, и он стал грустианином. Тогда
она начала стремиться, струиться, и, после нетстольких сил, полон
рот тем, она была снова у Ярла вон Гонного, и Радомир вместе с ней
под её санофартучкой. И где ей наконец остановиться, как не во дворике
его владычного дома после сочной смены в третьебожий раз? И Ярл
вон Гонный поднял свои штормовые чресла вверх к своему кладосундуку,
переваривая в своих четырёхжелудочных камерах (може! поможе!),
а болизняшка Здоровкуст и болвашка были на нежном, на туалетном
белье, они целовались, плевались, тузились и лобузились,
как смятое трико на пресном теле, в их втором младенчестве.
И леди проделок сорвала пустоцвет и раззарделась, и на долины легло
сияние. И она наибелилась перед триомфальной арколукой, спрашивая:
"Марк Встречальный, ужели моя то похоже последняя капля и портер весь?"
Зато тут-то злопихательства и забортачились.
Ведь подобно
возвышению сборотрубистов, Его Молниегрозная Воанергичность,
Ярл вон Гонный, старый гроза девчат, вышел (прыг-скок, брык-поскок)
из-под древкосвободной арколуки его трёх штук саттворенных замков,
в своей продымбирной шляпе, и своём награжданском отворотнике, и своей
кожзнаменательной подрубашке, и своих халатнопрядильных наглослаксах,
и своих сильнопорченных порточках, и своём оттягатном патронтураже, и своих
шорохозахватных перешвейских кирзиновых сапогах, как грязно-жёлчный
зыбкосолёный оранжист со своей бурбурной голоповатностью, полонённый
сильностью своей корабельной рубки. И он цокнул своей крайней рукой
свою выездгднедую, и он наприказничал, и его глс глсл, что ей пора
оставить точку, богачке. И тогда бодашка завернула скатерть прочь.
(Перкунастрескапотортатигуркотiтытутњавагрмљавинаштакааттракалаатгромгръмгрiмгрукатацьзвечкадрънкалка!)
И всё им выпить рай.
Ведь один человек в доспехах всегда считался успичным вариантом для
девиц в нежных рубишках. Это была лишь первая капля неограмотной
партерпиизии на всю эту воспламенную водянистую ветреную землю.
Как раскрывальщик кирша сделал сердечную пору для нарвалского капитола.
Топселёк мой-теши, а не прей-держи. Смежи мню и волю. Леди проделок же
укрепила своё судоболтанчество, болезняшки нашли выход к открытому миру,
а у ван Гонного всё поплыло с тоски. Так подслеживание за городским
членом благоприятствует всем ограждённым.
________________
James Joyce, Finnegans Wake, [1_1.021.05 – 023.15]
|
|
|