|
|
Горемыка Закутила Вертоухов
А теперь (предраскрывая что б ни нашлось об Ирише Лесковой и
Лилии О'Ранж), озадачившись вопросом генезиса местного прозвания
у Гарольда или Горемыки Закутилы (мы возвращаемся в бесфамильный
продремальный период, как раз в то время, когда гоминиды завоёвывали
вознынешности) и, раз и навсегда отказываясь от тех теорий из более
древних источников, которые производят его от таких коренных предков,
как Клепики, Могилёвы, Севвстоки, Якорники и Вертоухинги
из Селища в Сотне Чёлнмужи, или объявляют его подрослью викингов,
которые в виде засельщиков территоризировали губернский вертоград,
лучшая удостоверенная версия, Думлат, приводим перевод Хайилма бен
Сгорама, описывает, как всё это было следующим образом. В начале этой
кормчей книги мы узнаём о том, как оно не преминуло так случиться, что, подобно
копальщику Цинциннату, наш главный огородный герой ловил светлые моменты
под прекраснодеревцем одним жарким шабашным днём, в говейное залесоперехватское время, в предстрадном райском покое, шествуя за плугом ради
корнеплодов в задворном саду своей впихнушки, этого исконного морского отеля,
когда его величество, как доложил стремянный, соизволило устроить себя привал
у дороги, по которой гнали свободолюбивую борзую лису, преследуемую, правда
с пешеходной скоростью, лапооблавой охочих ищеек. Забыв обо всём, кроме своей
степенной вассальной верности этнарху, Горемыка или Гарольд не задерживался
на хомутах или сёдлах, затем что вывалился с горящим лицом как был
(взмыленная бандана развивалась из его карманного пальто), спеша на суд
в переднюю четверть своей питейной в тропикошлеме, подпруге, люфовом шарфе,
пледе, брюкогольфах, ногообмотках и бульдожьих сапогах окрашенных киноварью
с кричащим известняком, звеня ключами от деревянной заставы и поднимая
ввысь среди примкнутых древков охоты высокую жердь, концом которой
цветочный горшок был осторожно задран горлышком вниз. Его могуществу,
который был, или подчас притворялся, значительно дальнозорким
с зелёного детства, пожелавшему узнать причину, отчего на том путепроводе
следовало столько ухабов, но попросившему вместо того, чтобы его уведомили,
неужели подводоловитвам и мормышкаловкам уже не симпатизируют
среди омаролюбцев, честных простых кровей Горемыкольд ответил без
двуслышенностей, аналогично и с бесстрашием на челе: "Отнять нет,
вашняя могуща, делофтомшо азм есть токмо докучер лазучих уховодящих".
Наш король-моряк, который осушал дозстакан очевидно адамовина,
из богатых жертвопоношений, на это, перестав глотать, улыбнулся
весьма искренне под своими моржовыми вибриссами и, пребывая
в том не очень общительном настроении, которое Вильгельм Зав
наследовал по желчной линии вместе с потомственной белокуростью
и небольшой короткопалостью от своей двоюморной пракумушки Софи,
повернулся в сторону своего эскорта двух галлоглассов, – Михаила, лорда-этелинга Глууши и Околья, и людноигрального мэра Долгомостья, Щебетуна
(двумя штык-ружьями были Михаил М. Маннинг, главуполномоченный
в Ватерфорте, и итальянское превосходительство, по прозвищу Людоигрец,
согласно позднейшей версии, приводимой учёным сколархом Канаваном
из Громмакглайса), этакая триптипичная религиозная семья, олицетворяющая
чистину вычения, деловую кротпытливость и перештопку болиголовных
порций среди насаженных сивобурых коротышек, – и ремаркнул разом
думодумно: "Клянусь костоправедным Губертом, как наш рыжий брат из
Проливании шумно задымил бы, узнай, что у нас столь запечатлительный
древкозаставный вертоградарь, который подчас палковерт не изреже,
чем вертопрах!" И похуже он бил Джона Пила стрельца, молодого дельца,
чья охота с крыльца лает хмуро. (До сих пор в ушах рассыпается галькой
светлое хохотанье японогородного красноязычия из среды придорожного
дерева, что посадила леди Остролистопадник, и до сих пор чувствуется
камнележащая тишина главстолба с какой-то гибелибердой: "Я там,
где плющится поток".) Встаёт вопрос, правдивы ли эти данные его родовоименования, как они записаны и акколадированы в обоих или в каком-то из
параллельных андропётроморфических изложениях. Можно ли считать их
фактами, которые мы сивиллимся прочесть между правдами и их неправдами?
И без дорожного тука? А наша Ниимения будет домом как огорода? Ага, и
Мулахия наш рекспектабельный хан? Будет видно, пожалуй, не в скором времени.
День-дань как зарок шерстить честного, где возня начата от власти верховной.
Надо иметь в виду, сын Хохмы, да будет вам преследовательность
в вашем самошествии, что человек – как гора: он в парах вознесётся.
Отбросим же в сторону фарсагентские и финифтийские ошибки, ведь
если то был не король королично, значит, его неразлучные сёстры,
неудержимые краснобаюшки Шуткирассада и Тунеядсада, которые
впоследствии, когда мантийные таскуны постреляли все социалюстры,
явились в мир как невидаль и были поставлены на сцене госпожой Сюдлоу в роли
Розы и Лилии Сменокорольских в немой инсценировке под кровправительством
двух партер-министров – "Милиодар и Галафея". Открывается один важный факт,
что после этой исторической даты все олографы из доселе раскопанных,
подписанные Дюком Гарольмыкой, носят символы Г.З.В., и пока он был
всего лишь и уже давно и вечно милым Индюком Гарема для сирдагольных
чернорабочих Изольдиных Лугов и Закутков, для его закадычных верно
была чрезвычайно приятна та перемена в народе, когда тот дал ему,
из-за тех нормативных письмён, ни имя, ни кличку "Гуляют здесь всякие".
Внушительным всяким он действительно всегда выглядел, неизменно
подобный и верный самому себе, и нет и мысли сомнения, что он
заслуживал любых и всех подобных универсальностей, каждый раз
когда он непрерывно обозревал среди горлопанства спереди: "Примите
эту пару огрешков!" и "Снимите-ка эту белую шляпу!", разнообразя это:
"Уже питый час" и "На кой счёт?" и "Скот в своих (басовых) попыхах",
от хорошего старта до благополучного финиша у несомненно католического скопления
получалось собраться собранью в той королевской злоязыческой храмине зрелищ,
чтобы подсветски предстать в лучшем свете рампы из своих погостиниц и мухофазенд
и вселицеприятно рукоплясать (вдохновение его времени и предел их успеха)
приснозелёным гастролёрам г-на Вашингтона Валленштофа Извечнокелли
в представлении, затребованном по особому указу, с любезным
позволением праведных порывов, штормразинутого исполнения
проблемной мистерии тысячеллениума, идущего с самого сотворения,
"Королевский развод", тогда на подступах к точке своей зенитной
кульминации, в промежутках с изысканными связующими отрывками из
"Девы из Бо" и "Лилии", на всех повелительных вечерах греховодных выставок
из своей вицекоролевской будки (его фертовая шляпа была превыстроена
там и впотлавину не так высокопоставлено, как крестношапочки
Маккейба и Коллена), где, как истинный Наполеон Нй, наш всемирнотеатральный ненашуточный розыгрыш и отставной сусельскоместный
артист в своём пошибе, этот прапрозаискиватель всё время сидел,
окружённый полнотой своего дома, с тем неизменным широкорастянутым
платочком, который прохлаждал его шею, затылок и лопатки, а его гардероб
с налокотниками, который был последним, что видела его рубашка, метко
именованный "ласковый хвост", по всем параметрам далеко перекрахмаливал
отмываемых гвоздодёров и мраморированных комодников нижних ярусов
и раннего амфитеатра. Какова была пьеса, то видели лампы.
Таков был состав, что на них последняя надежда. Башенная яркость:
оставь одежды, всяк. Партер за ямой и ящиком, стоячие места исключительно.
Завсегдатые гарантированно возникают.
Одно низменное значение передали этим согласным, на внутреннее
содержание коих приличие без риска может слегка намекнуть. Некоторые
шустроумницы сболтливо расславили (дух Завтрея варится в ночных
котелках Авроры), что он страдал ужасной болезнью. Пусть им чёрт
роги сломит! На такое предположение существует единственный
достойный ответ, и это утверждать, что есть некоторые заявления,
которых не должно быть, и хотелось бы надеяться, что можно добавить,
не должно быть разрешено делать. Кроме того, его очернители, которые
от неполноценного теплокровия очевидно считали его чем-то вроде
большой белой гусеницы, способной на любую и каждую из гнусностей
в реестре, составленном к бесчестию семей жуликов и кровопивцев,
не улучшили своё положение, внушая, что он доподлинно находился
одно время под нелепым обвинением в надоедании валлийским
пушкотёрам в общественном парке. Ля, ля, ля! Мур, мур, мур!
Фавн и Флора на лугу, скоро к ним придёт Амур. Любому, кто знал
и любил христоподобие большого спокойнодушного титана Г.З. Вертоухова
на всём протяжении его превосходительственно долгого вице-скородевского
существования, сама возможность видеть в нём страстоищейку в погоне
за трофелями у красоловки, звучит чрезвычайно несообразно. Истина,
это бородатое пророчество, принуждает добавить, что, как говорят, ранее
был некий случай (бысть тако, како брысть!) вроде того, в котором, как
в пору считается, некто (если бы его никогда не существовало, было бы
необходимо некогда изобрести его) премерзко в то время стамбуксовал
вдаль гаруниц Дубдлины, имея характер с дуркачествами и потхолодные кеды,
который остался архетипическим анонимом (можно выискивать его как Абдаллаха
Горбушанебесного), а затем, как это утверждается, был вывешен на посту Маллона
по просьбе отмстителей порядка из комитета бдительности и годы спустя
(стонет один ещё больший, там же, побудитель слабонервных, по-видимому,
для тех, которых хлёб-сальтански ублаженили) дал думу (быти тако, како выти!),
отстаивая за своим первым за месяц плодовольствием в очереди к тому
местно-морочному виноклубу за счёт старейшего дома для гладнищих
на трудопразднике Раз Ходишь в переулице Хокинса. Сказ небось лёгок,
светловрун, но Он обсценивал вас на разбазарной площади, когда едящая дома
поскверно крохорыскала! Однако возможно загруздить кузовок, даже если
вы мелете гумор. Клевета, пусть она сколько хочет врёт напропалую, никогда
не смогла бы осудить нашего сильного мира сего и неординарного Зюйджанина
Вертоухова, того гомогениального человека, как его назвал один благочестивый
автор, за более вескую непристойность, чем та, что была выдвинута некоторыми
лесничими или надзирателями, которые не смели отрицать, эти осмотрщики,
что они, чин Тед, чин Тэм, чинчин Тоффет, за тот день употребили всю
крепкую настройку, когда он якобы повёл себя небоярским безобразом
напротив пары изящных дамработниц в ветровороте трустникового оврага,
куда, как, во всяком случае, они обе, и платье, и фартук, настаивали,
мать-природа со всей невинностью спонтанно и приблизительно
в то же время вечеропоры послала их обеих, зато их обнародованные
комбинации льняношёлковых показаний, где несомнительно чисты,
заметно отличаются, как утрок от основ, незначительными местами касаясь интимного
характера того самого первонарушения звероловли по зарослям, которое было, надо
признаться, непредумышленное, зато, что немаловальяжно, частично разоблачённое,
с такими смягчающими обстоятельствами (плёсопарк садгаживается зеленью,
гдесь пейзанин брачуется с девицей), как аномальное воскресение духоты и
(с нами Иесуй Розасаронский!) назревшая ситуация, которые и спровоцировали это.
Мы не можем без них. Жёны, ищите, кто вам что гарант! Бездружка
тоскует по дружке, пока красы розы носят. Необходность это наш неустанник,
пансломил, панслабал. Афрыки, случайные каралевства, новы от свит, се лад!
А если она лилит, полей в срок! Павла добро! А лазутчики междеревностей,
не заходите за черноту! Но в данном случае он был невиновен в большинстве
из предъявленного ему, по крайней мере, его заметная готовность высказаться
показала след его давнишней картавости, и потому нами было решено, что это
правда. Они рассказывают историю (амальгама настолько абсорбная, насколько
кальцоновые хлоериты и водобоязненные губкоглоты могли изобразить это), как
одним шапкозадувательным утром в иды апреля (анонсировавших годовщину,
так выпало, его первой примерки своего костюма удобья, равно и прав
на принадлежность к смешиванию человеческих родов), спустя веки веков
после предполагаемого проступка, как испытанный друг всякой твари,
с розоводеревной дорожной тростью для опоры, колыхаясь по обширному
пространству нашего величайшего парка и имея на себе своё каучуковое кепи
и хлопковый пояс, и шировары, и своего пестрядинного песца, и железнобокие
ботфорты, и бхагаватные гетры, и свой прорезиненный инвернесс, он встретил
гада с пипкой. Последний, светоносный, а не часомерный (который,
вероятно, до сих пор доковеркается где-то там всё в том же соломенном
брыле, неся своё козпальто подоплечно, шерстянкой наружу, чтобы
выглядеть более как городобывший джентльмен, и давая зарок трезвости радостно
и как ни в чём ни бывало), упрямодушно обратился к нему с: "Какквасс пожизнен
днесь весь, мой с ветки соскочист?" (ну и чтозадела творились в Чернопрудном,
как некоторые наши туземские могут до сих пор с трепетом припомнить!),
чтобы попросить сказать ему, который был час, что пробило на часах, как вы
полагаете, так как, час от часу не легче, у него на часах был полный брейд.
Гибельнось задрожки была видна. Гоньба злословия пахла витальным исходом.
Вертоухов, в ту же влиятельную минуту осознав из фундаментальных либеральных
принципов верховную важность, в свете смертоубытка темноубийства, физического
существования (когда до ближайшего жалобного реле надо диньдинькать
K.O. Cемпатриков день и подъём фениев) и не желая быть вышвырнутым,
как он тут же почувствовал, на тот свет, когда этот болван всадит в него
мягконосую пулю, остановился и, с молниеносной реакцией ответив, что
он чувствовал себя прямотростно, намёк, придостал из своего наганокармана
свой юргенсенский шрапнельный числозавод, наш через коммунионизм,
его через узукарманивание, чтобы затем, на том же ударе, слыша сквозь свист
суровой Ост-Матушки старого Лиса Челпана, звономастера, над пустошами
к югу, занятого громо-погромным грохото-подобным трезвон-перезвоном
в крапчатой церкви (глас Кохенина!), сообщить спрашивающему пригодимцу,
что, Яхве правый, их была дюжина по сидерическому и штандартному
времени, прибавляя, исчерпав затемы и нижайше согнувшись с прокопчённым
сардиническим вздохом, чтобы придать большую благовидность тому медножезлу,
что он представлял (он кажется немного сконфуценным имея и пачкалопрободной
имбирь, который, будучи из кислот, солей, едкостей, сладостей и горечей
кормокомбинирован, как нам известно, он использовал как закускуску
ради костей, крови, мышц, плоти и жизнеорганизма), касательно того
хакусачего противнегового обвинения, что оно было сделано, что было
известно в высших кругах, так и формально зафиксировано в Утренморгенской почте, существом в человекопоходной форме, довольно судаковатым и
несколькими градусами ниже, чем былая тригидратная змея. Для пущей
поддержки своего слова (это странное опережение знаменитой фразы
было реконстриктировано из устного выражения в словесное на века
ритуальной ритмикой и спокойнорождённо систематематизировано
из последовательных отчётов Ноя Вебстера в редакцию, известную как
"Изречения, приписываемые Г.З. Вертоухову", ценя одни шиллинги,
свобода от пост-расходов), соломенный Гигас, постукивая свой
хронометрал-метрант, тум-тум, теперь совершенно выпрямившись
над всепримыкающей поймой реки, сценой этого происшествия, с одной
берлинской рукавицей, зрявстрявшей на выгибе у его грудонадсада
(в стародавнишней знакологии его жест означает:
 !),
указал под углом
в тридцать два градуса в направлении, где коломенской верстой стоит
гер. Браней, как к товарищу своего зарока, и после многонапичканной паузы
заявил со священным огнём эмоций: "Пош-ш пожмёмьтесь, ду-друг! Я одинок,
их пятерня, врагу не заполучить голоса. Я выиграл нормально. Отсюда моя
вневсенародная гостиница и замасляное ведомство, которые спасают
честь наших возвоз взаимных дочерей, раз ссудите же меня, я женжен
желаю настаивать, сэр, на этом самом монументе, этом знаке нашего
искиск искупления, любым санитарным днём на данный час, я клянусь всегорним,
что это сшенверн как моя пясть пяльцев, даже если я поплачусь смертью за это,
на Открытой Библии и пред Великим Народохозяйским (глазом не моргнув,
я поднимаю шляпу!) и в присутствии Самого Божества, вместив Епископа и
г-жу Михан, главную великобританскую зиккураторшу, как и всех упомянутых
моих текущих добросожителей и каждое живое сосущество, в каждом углу,
где бы то ни было на этом генеральном глобусе, у кого ещё не отнялись
ни мой британский, ни мой подкостный язык, ни уравнительная справедливость,
что нет ни в малейшей степени правды, позвольте мне вам доложить, в том
чистейшем нагнаг нагромождении".
Нэш Небрежный, свивательно обознавшись на умо-форуме, стирательно собрался
с размыслями (диагностировав через евстахотрубу, что дело имело быть с высшей маркой
постпубертатного гипербуферального варварского закона Гейдельбергского мужеостова),
приподснял свою вперёдкосящую, пожалев добрмутравам Смятосломича и
дуплоночи впридачу, ведь он был премного благожаден, и как благоразумный
зам, с бесконечным тактом в деликатной ситуации, видев трогательную
природу этой опасной темы, поблагодарил всего за златословишки
полученные и время дня (всё-таки немало сбитый с пинтолоска, что
то были лишь приснодутые Божьи часы) и, по скромной обязанности
встретить своего Сановнохозяина, обещая позолотить нашего Безбрежного
во всех проеденных брешах, пошёл по своим делам, чьи бы они ни были,
салютуя мёртвым телам, при таком положении тел (его можно найти, будь
у кого охота, по холмикам струпьев с частичками перхоти, прокладываемым
на его пути), со своим верным храпуном и своим неизменным самонаблюдением,
крайне миловздорным: "я встретил вас, пташка, слишком поздно, а если нет,
слишком с ранними петухами"; и с огненной благодуростью повторил
на своём втором заплечном языке столько звёздночастных заприщельных слов,
сколько он мог хромостройно припомнить тем же самым праздновечером,
перед часом чикчирикания певцов в сгостившимся полусвете между
чардыханием друидства и сонносморской пучиной, когда бремя ужинать
и пожинать на Рынке Срокосбыта степенно ушло вдоль Большой и Королевской
тихих затемнённостей, ф-ф вспорхнувши над обрывом и к-к крадучись по ограде,
чтобы многие бойкоязыкие пустобрёхства отлучались нужным прицелуйчиком,
Арванда бережно отступает, в то время как, хватая звёздочки в бурунах
и втирая чёрточки на волане, он отплёвывал с точнейшей покрываемостью
по закону маисосеяния около своего домашнегочага (пускай ирландские
слюни, пускай живодел неправорот, воля ваша, но как стал бы достопочтенный
товарищ с заметными связями, гэло-европейскими родусловиями и изысканными
мыслевыражениями, что знает правильный тон, как г-н Мошнавздох или
г-н Мошнасмех, харкать в такой бессердечной манере (нет, благодарю вас!),
имея свою мокротную плёвопряжу пристроенной у себя на корме,
чтоб апчхиститься?), утруждённый фразмечтанием, после того как он
поужинал с горькой похлёбкой пополам, которую он чванно нанизал "Пир горох"
(это был, чёрство говоря, просто луковый пирог изобилия "Куль и бяка" для той,
которая его горшила и першила), настоящий деликатес из превосходных горошин,
сваленный под объягнившимся молоком в белосолодовый винозаквас, для этого
кроховора провиант редькостного услащения, ни чутья себе, в хлюпающий сезон,
не чая в нём души, как ваша крыса в фенхеле; и ко всежеланному торжеству
завершения горестей, для венчания себя венком храбрости во хмелю,
этот местный блюдоед, бульоновениамин, с испольской маслиной
полагающей его среди оливок общества, поженил себя (жир да лярд!),
как в наилюксших эребпьесках, на бутыли Пиварницы Фениксъ '98, после чего
последовало второе обручение с Писпиртером класса "кран крю", а завладев
двумя этими заветными представителями столового питья (вот прощальный
букет, и косатника нет), он навязчиво принюхивался к их мелкопаутинистым
закупоркам.
________________
James Joyce, Finnegans Wake, [1_2.030.01 – 038.08]
|
|
|