|
|
|
Происхождение баллады
Ратная метёлка нашего гада (урождённая Чаровниция Волнобуй),
никогда не закрывавшая уха на сыромолки, как послесказывают, подобралась
с обычной томнохозяйской скучностью (ни проса, ни сухостыла в этой
Померанции), но затем, обронив ключик из клювика, раззвонила эту историю
среди ста одиннадцати других со своим обычным интимничанием (как же слабы
эти первые женственные привечерни, эти укромные попискивания, промежду
прочими общеупорностями мужских чинов!), на хромой день вечером,
гипподремля над шашечкой чалого, её очи сухие и маленькие, а речь
раздразнённая, ведь он показался таким облепётанным, как будто его
больше не моги терпеть ваших старых кур, своему личному преподобному,
духовнику, с которым она изначально мысленно намеревалась поговорить
(захотихо входитсс! токмо пол-ложечки!), она доверила, между кроткими лобзаниями
и анналауреатскими посулами (мыши гадают, как бы всё обернулось, не будь
у неё той знатной верхнекоричной гуннанской насладости на её стряпокухне!),
что это явногилие, таким образом доставленное в его эпистолюшке, чайночревно
погребённое в их ирландской солянке, пойдёт не далее его иезуитского платья,
однако (выспренность в винце! резвость праща!) это был не кто иной, как
этот же сверхкорыстный поп г-н Браун, у которого, хотя он был в винцентском
состоянии, когда овладел данными, подслушали его вторичную личность, Нолана,
и (Спавел, защити его!), как побочный эффект, подсидели (то есть, если,
конечно, такой деффект можно считать неточным, ведь здесь дух-охранитель
Иппонского Экклектиаста перевыводит Древа-бан-Анные показательства),
чтобы пианиссимная вариация той версии рёброзагнутых чистосердечий
(что Мама Луиза сказала, чтобы упасти Божефину!) сменила хахазяина,
под верностной присягой (мне однород! мне брач!) и, с беснословной
"Тайной её рождения", тихим залпом пронзила крайсное слухорыльце
некоего Филли Тернстона, случайного учителя сельских наук и ортофонэтики
с близокрепкой фигурой и в районе середины его четвёртого десятка,
во время поповского трепета над целыми и небредовыми ставками
на ипподорожках ветреного Кругодрома в тот день (В.В. показал
наилучший расклад), что свеж в помятости у всех очконабирателей
национальных событий и дублинских деталей, Перкин и Павлин дублируют
петела и паву, когда золотогинейный гнедой выставочный трофей был
снят двумя носами под финишный коннозанавес (эвона! но кемвона и
когдавона?) у пистолётного жеребёнка Бит Бес Кромвеля после проворного
обхода лошачихой Капитана Капеллана Бланта из Сен-Далива, Рулевой
Подбрыкуньей, потом невырисовавшийся третий, головокружительные
шансы против, но спасибо нашему сильно-невеличке, просто-невеличке,
крепко-невеличке – Верховому Венчику (наставили же вы им носотёрки!),
который в своей нервущейся грязно-пурпулярной кепке был за тридевять лиг
от любого ловковеса, что когда-либо перепокрывал наших изгородных прыгушек.
То были два пресмутных подозрительных Тима (весьма хужей с прохлад,
вожжей навал, пористав, и конноспортивность пышет скорей пашен) по имени
Том Тянучка, что был только что из калымажни, куда он последовал за покражу
ляжки у Клюкина, Доннелли и Окорокопытенко, их финникс-шпика, и его
собственный кровный и молочный брат Рисковый Малый (ведь он из тех,
будем говорить о них с исключительной щепетильностью, которые были
и малые, и рисковые), призприниматель, после галер (оба они ужасно бедные),
что ходил тоскливым жохом за фраер-грачами приторговать гришкорыжик или
маленькую плитку железа, как случись, пока Гребногорцы дошли до балагурной
точки, чтобы своими ухами проверить, как попстырь в легковых тряпках
подвизается заклятиями закона (вот мужо тебе!), дотрагивательно
случая г-на Адамса, что было во всех воскресных о том, с кем он
тёрся носами и принимал надливку разъединив с собой вкупе с
тёмным задушевником за парой стёклышек.
Этот Том Тянучка, что выше получил преподнесение, отсутствовал
из своих всегдашних пухоперьевых логовищ в земле
кобыльих графств некоторое время перед тем (он имел, кстати,
привычку наведываться в ночлежные дома, где он спал в исконно голом виде,
пристоварищ, как банный спирт, на койках незнакомцев), зато в ночь скачек,
в стельку после разнообразных косых огненной геенны, красной курочки,
бульдога, синей отравы, луговой дженни и горелых забористых
винокорней, снабжённый "Ножками дорожки", "Полем зайцветания",
"Пивоварней Бригитты", "Петушком", "Рогом письмоноса", "Маленьким
Старичком", "Худым миром лучшей доброй ссоры" и "Посошковой
чаркой", он нашёл свою блоховатно взбитую кровопостель среди
комнатной меблировки дома "Тесная другдружка" в квартале В.В.
(почему он не поставил на него?) Двора Помп, в той же волости, и,
отчасти переложив с пьяного языка на свою голову, прохрапел алко алкого
алкакофонично с трубодурным "дружок мой, прыжком конь задержан", мним-мням,
содержание того рассказа о евангельском баклюкавшемся бедолазе и райпоместном
улуснике (о "девочках", как он постоянно их называл за воротничок
и подол, пляжную шляпку и телесности) по ролям (кажется, это случилось
перед марфовскими видами или, чтоб её, проваллийской мукшахтёрской
троицей, когда он отправил вахлашку и кадку, едва у лавинии началась
пертурбация, в море перетрухнуть на судёнышке до укачки, где он обычно
нарывался на черномазых с воелютыми кличами) обычной хладной ночью
(метагонистично! эпичталамурно!) во время тревожной дремоты, что было
выслушано малым и камнешейным главэкзекутором зарплатильщиков, Петром
Хлораном (в отставке), Омариком, эксличным секретарём, без определенного
места жительства (с ласковой кличкой Моровая Лиза), который провёл
несколько ночей довольно по-сфинкски, укрыв себя тёплыми идеалами
в дверном проёме баньки Исландии и подложив под голову камень судьбы,
что холоднее, чем мужское колено или женская грудь, а также Гостевым
(не имя, а нескладица!), этим звёздопадшим бандуристорадником, который,
без хлебания и квашения, подозревал себя, поскольку он просел на бедной
подставке, потенциально способный на самое уничижение, впроголодный,
с меланхолией как у генерального человека (ночной бирман, вы подали ему
соловелое млеко!), взъерошено сотрясал свою развалюшку, придумывая
окольные средства и пути (что ему хотелось, будетаможенно, хоть таким
образом, каких свет не выведал), как захватить у какого-нибудь парняги
его парабеллум, чтобы взять много в руки с дрожками вольности и,
засветившись на колёсоходе, выпрыгнуть где-нибудь по трамвалинии
у Стены Долголихвы или Блёклой Норы, куда он мог подлинно махнуть,
чтобы пойти и снести свою сивилицидную голову за гроши до немыслимо
простудной плешеглади среди покоя и безлепетанья одной стрелопристукнутой
бутыли, позже он радовался стараться, как только мог, с дамской поддержкой
общества госпожи Клёцки, в течение не менее восемнадцати календ, чтобы
его перевели от Сэра Патрика Дана, не без помощи горемычных иеремиад,
на Одр Святого Кевина с перспективой аделаидового госпитания (от этих
неизлечимых умыслов среди всех неизгладимых увыслов под тем
ракушечным гребешком Сен-Яго, чистый Лазар, избави нас!), но в итоге
ему оставалось только стараться радоваться, проерёмивши всё на свете.
Лиза О'Дейвис и Руда Монгана (которые обе были близко от инаковости,
одухновлённо выражаясь; можно сказать, они были как незван-гость и
зловон-смрад подле петрокамневыйного), само собой разумеется, спали своим
влагоносным сном в одной общей нежной волнистой матери коек-качалок
с Гостевым, прямо как шоурмечники к кущах, то есть, как йейтсманщина в гущах,
в смысле, как вайлдноотпущенники в пущах, а у суетливой отзаряшной крохотёрши
за все руки (прострись, охмурянка, чаще грудь вздохнёт!) не было достаточно
односекундочек на полировку котлокрышек, дверотабличек, школярских яблокощёчек
и факельщицких инструментов, когда, распечникодушный как тот товалиссь, что
идти делай ночедазавтрашницу дляче белая человека, этот юноигривый бандурист
(ведь после спокойночного сноваждения с шумогромом и добрутренних рулькороков
с его со-сущими он был не тем же самым человеком) со своей и в помине
не спящей постельной свитой (наши мальчики, как наш Байрон именовал их)
направились, перетасованные, из сороковыльной точки, что они нежназывали
"Бочонок", по распутьям на печаль-градец возле запруды (ихтрийные маршруты
и привалы на тогдашних появленностях на удивление словответствуют тем линиям
и тачкам, где наша ветропылетенская подземка завнижностно реководствует
дорожными жилами и станциями на данный момент расписания)
под мурлыканья арфаичной скрипки, которая, что-то страдовытворяя
наливно-управно, востро-шумно, ап-ляп, приготовно, приласкала
уши подданных Короля Святого Фестивального Финнвала, тех, что
в собственных каменных гнёздах и на своих ароматных земляличных рядках,
неслушавшиеся высоких стонов медоносца "укусная лаванда" или "лосось
бойнского духа", со своими самодовольными ртами широкораскрытыми для
пущего прославословления этого долгожданного Мессии всех оратараторий,
едва бросили тольколишьзаааадрём, после шустриковой паузы у заимодавательного
учреждения с протезным намерением выкупить песенниковы обмирательно
превосходные искусственные зубы и продолжительного визита
на покровский постоялый двор, тост есть, в Старую Сивушную Дыру
в приходе Святой Сесили в волости Фуршетпеснеас, не в тысяче или
одной национальной лиге, то счесть, по оценке Гриффита, от места
статуи премьерного Гладстолба, определяющего границы пределам
творца (можливо, последний из стюардов), где, история тянется дальше,
к трио лоботралялясов присоединился случайный мил-человек
распитного и "дальнейшие намерения заявите завтра" типа, которому
только что перепало еженедельное оскорбление, пить что будет,
и все пустомельники (кто не по ним?) приняли горячительное в виде
Джина Имбирсона, которым проставился неподобный мил-человек,
потом холостяцкий ланч и ещё парочку, отпраздновать вчерашний день,
и, переполненные своей грудеогнепринявшей дружбой, плуты вышли из
лицензированных помещений (первая Брауна, маленькая как п.с. экс-экс-экзекуторша с головой не в згодах последышнее всех как постскриптум
а-ля леди: "Мне нужны деньги. Прошли"), вытирая рукавами, если смешок
разросся на усталь, и как парни аукали свои раскаты гениально (шип флейт,
шип флейт летит!), но наконец склад поющих в лад стал богаче на одну
потенциальную балладу, балаладнику коей мир поющей целовечности
в неоплатном долгу за то, что он нанёс на мелографическую карту планеты
эту ужаснейшую вкуснояичную нескладицу, зато за столь судопривлекательное
олицетворение миру ещё не приходилось отвечать.
Она, более корректорно "лиричка" или "давайречистая песня",
впервые вылилась там, где против бунтующей Рио Ливвии горбится
седловзгорок, под сенью монумента тому, кто должен был быть
законодателем (Древосвободность! Пощади, деревосек, пощади!)
на перелильном заседании всех наций в Линзотёре, с театром действий,
долгонаполненным целонаправляемой легкопредставительствуемой супертолпой,
с потом на лицах, а потом под личинами, из всех районов и зарайоний
(винокурни и какаошантаны опоражнивались, переливаясь через край)
с нашими побережлиффными людьми (забывая упомянуть континентальное
меньшинство и путьдорожничающих по Доходной, Эрнинской, Икнилдской и
Длиннокаменной с гражданским шарабанщиком и его квартиражом свистовых
лошачков – северным тори, южным вигом, останглийским хроникёром
и сверхнеупадническим хранителем), начиная с худобедных дублинцев
из Подкопаевского Проезда, которым нечем больше заняться, кроме как
разгуливать, держа руки в своих брюкомешках, полоская во рту охи,
горше поваря, чудо-блюда, бок о бок с прогульщиколовами, тремя помпонами
и целой поплиннацией, мечтающими вырыть заклад, и заканчивая деятельными
свободными профессорами, парой пейлицейских с бакенбородами, что
кашевалят в сторону Клуба Думок прямиком после бекасоловкой охоты и
кряквобойных промахов среди Ямтёсовского вереска, зевая голодными ухмылками,
ещё дамы с мессой дел в своих портшезах на Улице Юма, притормозившие
носильщики, несколько скитающихся окорокитян из соседского новь-огорода клеверского в Моссовых Садах, фатер-облат с Аллеи Скиннера,
камнеукладчики, фламандец в сукне наваристого дыму с супругой и
собачкой, пожилой новокузнец, которому надо прокормить немало зубил,
круг игроков в палки, множество овец с ящуром, два синемундирных
школяра, четыре нищих из Симпсона-на-Мели, один правильный,
а другой упёртый, что настаканивают кофе турок и апельсинницу
за тиковыми глазками, Петька Кулак и Павлик Заморов, а ещё Эллиот и,
О, Аткинсон, наигравшиеся чечёртовыми нешутками из-за надрывов
их фасолистых аннуитетов, не забывая двоицу охочих до охоты диан,
партикуляристского пребендария, погружённого в благомысли о римском
светловоскресенье, тонзурном вопросе и греческих униатах, разразись им звон,
голова покладистых отворотов, или две, или три, или четыре на окно, и так далее
до тех нескольких старых добрых душ, которые, стойко штоф прокатив шаром
трезвости у лавкобардов, были очевидно под обаянием спиртного после помина
Федота Раскройщика, белокурая девочка, весёлый почтовой, обсуждающий
три графина зараз, и письмоводец, полусударь из богадельни ткачихи, который
всё ещё держится бабалалайковой ююбкой, облакоображенным заплачьишком
полножилой дамбы, как ребёнок, как привыкарий, как Калика О'Личный.
________________
James Joyce, Finnegans Wake, [1_2.038.09 – 043.20]
|
|
|