Аннотация: К чему придет человек, пытающийся оправдать убийцу Каина? Да, собственно, ничего и не случилось, просто время завязалось в кольцо.
РАЗГОВОР С РЕДАКТОРОМ
О ВРЕМЕНИ
И О СЕБЕ
Редактор,
снимите
очки-велосипед!
Я сам расскажу
о Времени
и о себе...
Я и В. Маяковский
Литературный редактор Павел Павлович пребывал в весьма рассеянном состоянии. С самого утра его донимала печень. Отвратительная давящая боль не давала покоя, а горечь во рту напоминала о горечи и бренности человеческой жизни. В подобном неординарном философском настроении следовало бы лечь в постель, укрывшись теплым одеялом и откушать обезжиренного творогу, но у Павла Павловича как назло была назначена встреча, которую он и так два раза уже откладывал. Поэтому он с тоской посматривал на рукопись, лежащую на столе, и на часы, стрелки которых нехотя, но упорно продвигались к одиннадцати. Он твердо решил, что расправится со всем этим в считанные минуты. В редакции его называли Пал Палычем или Кнут Кнутычем за умение мгновенно загнать автора в угол неожиданными вопросами, а потом быстренько его подавить, как если бы этот автор был его личным врагом. Дверь скрипнула - на пороге стоял слишком худой, слишком высокий, слишком молодой, слишком бледный человек, со слишком таинственным видом.
Пал Палыч поморщился:
- Господин... м-м-м-?
- Маори, - быстро подсказал вошедший и сел без приглашения.
- Маори... гм... Что-то индейское, - редактор неодобрительно посмотрел на прямые черные волосы посетителя. - Странная фамилия.
- И стихи тоже, - согласился молодой человек, - но сейчас я пришел по поводу вот этого, - он кивнул на рукопись. Я - Рене Маори, а это - моя повесть о Времени. Вы ее уже прочитали?
- Повесть о времени, - повторил Пал Палыч, - Да, разумеется, прочел. А теперь, раз уж вы все-таки пришли, давайте поговорим, - начал Пал Палыч самым нелицеприятным тоном, какой только сумел воспроизвести. - Молодой человек, а не кажется ли вам, что вы могли бы и не писать вовсе? Вы никогда не пробовали не писать? У некоторых, знаете, получается.
- Так плохо? - упавшим голосом спросил Маори. - Неужели т а к уж плохо?
- Ну... Не совсем так уж, как вы изволили выразиться, - смягчил Пал Палыч, удивленный странною робостью автора.- Кое о чем можно и поговорить. Только недолго.
- Что ж, - скорбно произнес посетитель, - возможно, это и есть мой последний шанс что-то о себе услышать. Видите ли, сколько раз я упорно повторял себе "я писатель", сколько раз я усаживал себя за стол и чувствовал, что без отвращения не могу смотреть на чистый лист бумаги. Сколько раз перо вываливалось из моих пальцев, бессильных воплотить то, что так живо и ярко являлось моему взору в снах. Да и кто мне сказал - ты должен? Не сам ли я, поддавшись моде на сочинительство, на эту удочку для незрелых умов, внушил себе - "пиши?" Для чего? Для того, чтобы выглядеть мыслящим человеком?
Пал Палыч нетерпеливым жестом остановил этот поток красноречия:
- Это все поэзия, которая ни в коей мере вас не оправдывает. Я вот тут... прочитал, - редактор ткнул пальцем в отпечатанную страницу. - Ну почему все-таки Каин?
- Разве вы не знаете, каким тяжким трудом становятся поиски сюжета? Самое сложное - это найти, изобрести или, наконец, просто украсть сюжет. Я истощил свой мозг, пока не понял, что только один источник может дать сюжетов в изобилии. Этот источник - Библия. Не придет к тебе дядя в шляпе и не обвинит в плагиате, поскольку автора нет и, стало быть, платить некому.
- Что ж, по крайней мере, откровенно, - пробормотал Пал Палыч, - а скажите, вы верующий?
- Нет, я атеист, - быстро ответил автор, словно испугавшись, что его заподозрили в чем-то нехорошем.
- Атеист, угу. Из тех, что воспитывается на книжках Лео Таксиля?
Маори криво улыбнулся:
- Но Библию я тоже прочитал, а также множество другой специальной литературы. И м е н н о поэтому я атеист. Я долго балансировал на грани - не знал, буду ли ревностным христианином или воинствующим атеистом. Теперь могу сказать, что все доказательства существования Бога - неубедительны (во всяком случае, для меня), поэтому победил здравый смысл.
- Стало быть, разочарованный, - как бы про себя заметил Пал Палыч. - Но, вернемся к нашим баранам... Итак?..
- "Бытие", глава четвертая. Каин убил Авеля. Каин убил Авеля, таким образом осчастливив меня.
- Понятно, - кивнул редактор, - стоило только раскрыть Голубиную книгу и вы тут же, на первой странице, обрели свое счастье. Обыкновенная черная зависть очень плохого Каина, который не только не пожелал избавиться от этого захватывающего чувства, но и, так сказать, начал культивировать его. И что же в результате? В результате убил родного брата.
- Все это так. Не иронизируйте - я согласен с вами. Но, вдумайтесь, как это просто - ведь именно так думают все. Вам не надоели повторы? Вспомните, что делали с теми же библейскими сказаниями Анатоль Франс или, например, Куприн. Вот, есть же неординарный подход к избитым истинам!
- Это вы, конечно, замахнулись, батенька, - поежился Пал Палыч. - И чем он вам так симпатичен, этот самый Каин?
- Бросьте, вовсе он мне не был симпатичен.
- Понимаю, вам была симпатична литература, которая вам взаимностью почему-то не отвечала. И тогда вы оправдали Каина - так? Что ж, смело. Смело и оригинально...
"Пахарь шел за сохой. Два огромных быка с трудом тащили тяжелое бревно с двумя заостренными сучьями, из-под которых толстыми пластами выворачивалась плодородная земля. Яркое солнце обжигало его обнаженные, покрытые каплями пота руки и плечи, на которых при каждом усилии вздымались упругие мускулы. Он пахал впервые и ощущал, как что-то новое вливается в него. Имя этому было - усталость. Сладкая усталость, сладость которой происходила от созерцания сделанной работы. А сделано было, действительно, немало. Коричневая земля простиралась к западу до самого леса, а на востоке ее сменяла зеленая трава луга.
Ничто, казалось, не нарушало мирного труда пахаря, но когда он приближался к лугу, на лице его возникала смесь досады и раздражения; почти у самой кромки травы стоял шалаш, в котором лежал пастух, младший брат пахаря, а на лугу паслись его овцы...
"... И был Авель пастырь овец, а Каин был земледелец".
Бытие: гл. 4 ст. 2
...Всякий раз, когда быки подходили к лугу, пахарь был вынужден выслушивать насмешки брата.
- Эй! - кричал пастух. - Что ты так надрываешься? Кто заставляет тебя тратить столько сил на эту дубину, которую ты называешь сохой?
Пахарь молча разворачивался и продолжал свой путь в обратном направлении. Он не вступал в перепалку - может быть, потому, что был тугодумом, а может - просто не хотел отвлекаться. Но, в конце концов, его терпение лопнуло:
- Почему ты лежишь? Разве уже время сна? - сурово спросил он.
- А что делать? Овцы, слава Богу, пасутся.
Пастух выбрался из шалаша. Стройный, белокожий с рыжими волосами, он походил на старшего брата как соломинка на утес. Его бледноголубые глаза смотрели насмешливо.
- Овцы-то, конечно, пасутся, - ответил пахарь. - Но разве сможем мы продержаться всю зиму на одном молоке и сыре? Родители наши стары, и некому больше собирать и сушить плоды.
- Не пропадем мы без твоего зерна, - отрезал пастух, - мы будем есть мясо.
- Мы не убийцы и не можем уподобляться волкам. Людям было завещано питаться только тем, что дает земля. Я не хочу, чтобы Он тебя покарал.
- Этого и не будет.
Пахарь покачал головой:
- Ты станешь есть мясо, а род человеческий будет проклят.
Наивность брата рассмешила пастуха. Он кинулся на свою травяную постель, чтобы от души похохотать над его словами.
- Хватит смеяться. Время уходит, а я хочу распахать это поле целиком.
- Еще бы, ты у нас известный любитель работать!
- Не обольщайся тем, что твой труд легче. Когда осенью мы принесем Ему дары, я думаю, Он напомнит тебе о Запрете.
- Не хвались, и не искушай судьбу, - усмехнулся пастух. - Не забывай, Он все слышит.
- Ладно, посмотрим, - пробормотал старший брат и повернул обратно. Не успели быки сделать и нескольких шагов, как в спину одного из них угодил камень. Животное рвануло, путы лопнули и бык побежал через поле...
Лицо пахаря исказила судорога, он в бешенстве обернулся, желая наказать брата. Потом, словно какая-то мысль погасила злость в его глазах, и он только махнул рукой и бросился догонять быка.
Много времени прошло, прежде чем пахарь оставил соху и выпряг быков. Солнце уже садилось. Откинув со лба длинные волосы, он направился к лесу и там, где среди прохлады струился чистый ручей, вытянулся на траве и закрыл глаза.
Его разбудил резкий хруст веток. Было уже темно и, увидев перед собой что-то черное и лохматое, он лишь через несколько мгновений понял, что это медведь. Человек в ужасе отпрянул, почувствовав жаркое дыхание зверя. Рука его нащупала камень. Он размахнулся, но вдруг опустил руку и побежал. Кусты теперь трещали совсем в другой стороне - зверь его не преследовал. Но пахарь все бежал и бежал, пока не достиг края поля. Кровь стучала в висках:
- Боже мой, - думал он. - Я чуть не стал убийцей. Чуть не убил живое существо. Никогда бы Он не простил меня. Нет! - крикнул пахарь в темноту. - Я не убийца! Я не убийца!
Из тишины не было ответа.
- А, все-таки, грешник, - понял пахарь. - Только у грешника могло возникнуть желание бросить этот камень. Но я замолю грех, и он простит меня. Я знаю, простит. Он - самый милосердный.
Всю весну и все лето пахарь, не покладая рук, трудился на своем поле. Но из-за частых дождей большая часть урожая погибла, и к осени он собрал совсем мало зерна.
Всю весну и все лето его брат мирно проспал в своем шалаше, а овцы паслись, плодились и размножались.
... И призрел Господь на Авеля и дар его;
А на Каина и на дар его не призрел.
Бытие: гл. 4 ст. 5
Когда пришло время нести дары Ему, пастух с лучшими своими ягнятами и пахарь с небольшой чашей зерна встретились на краю поля.
- И это все, что ты подаришь Ему? - усмехнулся младший брат. - Не густо. Говорил же тебе - неблагодарная это работа.
Пахарь молчал.
- Я грешник, - думал он. - Из-за этого все мои несчастья. Я чуть не стал убийцей.
Они подошли к высокому холму, на вершине которого была выложена камнями площадка. Пастух по высеченным ступеням поднялся наверх и положил на камни двух связанных ягнят. Лезвие ножа сверкнуло в лучах солнца, и пахарь отвернулся, не желая видеть расправу. И не раздался гром небесный, а солнце светило по-прежнему.
Залитая жертвенной кровью площадка расплылась перед глазами пахаря. Он осторожно нагнулся и поставил чашу с зерном. В тот же миг небо затянуло тучами, раскатилась волна грома и тяжелые струи дождя ударили о землю. Чаша наполнилась водой. Зерно всплыло, перевалило через край, и, крутясь в грязных потоках воды, в одно мгновение было смыто с холма.
Пахарь рванулся следом, но поскользнулся и упал. Судорожно пытаясь удержаться на скользком склоне, он поднял к небу облепленное черной грязью лицо и крикнул:
- Почему Ты не принял мой дар?
Ответом ему был сильнейший раскат грома, казалось, земля содрогнулась, не желая нести на себе грешника.
Младший брат поднялся с колен. Мокрые рыжие волосы прилипли ко лбу, но глаза светились торжеством.
- Я же говорил, - начал было он, но пахарь побежал от него прочь.
Он бежал на свое поле. Незнакомое дотоле чувство обиды жгло его, по обветренному лицу струились слезы. Он упал на вспаханную, им обработанную землю, каждый клочок которой нес на себе отпечаток его души. Руки сжимались в кулаки и били, били эту мягкую, недобрую холодную землю.
"Обида? Нет, это не обида, это - справедливость. Он прав - дар грешника ничего не стоит".
"И сказал Каин Авелю, брату своему (пойдем в поле). И когда они были в поле, возстал Каин на Авеля, брата своего, и убил его."
Бытие: гл. 4 ст. 8
Дождь кончился. Ветер разогнал тучи, и влажная природа зябко потянулась к солнцу. Пахарь сидел на пне, обхватив руками косматую голову.
По траве скользнула тень. Он поднял глаза и увидел своего младшего брата с торжествующей улыбкой на лице.
- Я же говорил, что твое зерно ничего не стоит в сравнении с моими овцами. Зря ты надрывался. Ха, я же...
Пахарь почувствовал вдруг жгучую ненависть к брату. На душе и так тяжело. Ведь Он признал пахаря грешником и не взглянул на его дар. Но разве может младший брат насмехаться над старшим? Разве забыты законы?
- Уходи, - глухо сказал пахарь.
- Не кричи на меня, - взвился пастух, - ты знаешь - я прав.
Рука нащупала камень, и пахаря затопило опьянение - опьянение убийцы.
- Боже, что я делаю? - успел только подумать он. Камень, брошенный наугад, попал в цель. Перед ним мелькнуло бледное, искаженное ужасом лицо младшего брата.
"И сказал Господь (Бог) Каину: где Авель, брат твой? Он сказал: не знаю; разве я сторож брату моему?"
Бытие: гл. 4 ст. 9
... Пахарь шел домой.
Сейчас спросит мать: "Где брат твой?". Спросит отец: "Где брат твой?". Что им ответить? - "Не сторож ли я своему брату?"..
Каждое дерево, каждая травинка, каждый камень вопрошали: "Где брат твой?"
- Я не сторож своему брату-у-у! - крикнул пахарь, и эхо прокричало вместе с ним:
- ..."брату...ату...у-у-у..."
"...И ныне проклят ты от земли, которая отверзла уста свои принять кровь брата твоего от руки твоей".
Бытие: гл. 4 ст. 11
И тут пахарь понял, что смотрят на него глаза, которые видят все. То были глаза его совести. И тогда он крикнул Тому, Кто знает все:
- Я убил своего брата!!!
Завыл ветер, заглушая его слова, и пахарю чудилось в вое ветра проклятие, которое не снять ничем, от которого не избавиться никогда.
- Ты проклинаешь меня. Ты - справедлив. Я уйду, я буду вечно идти и каяться вечно. И пусть глаза, обращенные ко мне будут полны горечи и отвращения.
В холодной ночи кричал ветер. Но бледная луна, временами появлявшаяся из-за туч, еще долго освещала Каина, который шел неведомо куда..."
- Который шел неведомо куда... - повторил Пал Палыч. - Нет, не реабилитирован Каин оттого, что вы превратили творца во внутренний голос персонажа. Не перестал он быть убийцей в рамках Уголовного кодекса. Единственное, что может быть смягчающим обстоятельством - состояние аффекта. Но не слишком ли истеричен ваш пахарь? Должно быть, издержки воспитания?
Рене Маори помрачнел:
- Это мое авторское право. По-вашему они были грубыми животными? Тогда как же они придумали Бога? Я вовсе не имею в виду их поэтичность, но галлюцинациями-то они точно страдали.
Пал Палыч зашелся хриплым смехом:
- Тонкое наблюдение, - заметил он, отдышавшись. - Бедные утонченные шизофреники, отягощенные моралью. Ну да бог с вами... И язык так себе. Не слишком выразителен. Хотя, с другой стороны, грамотно и ладно. Немного высокопарно, кое-где я бы посоветовал перейти на обыкновенный человеческий язык - это более впечатляет. А то все декларации какие-то, лозунги. Но, это всего лишь часть вашего... э... произведения. И написана она якобы, от лица литературного героя. Давайте сразу договоримся, что ваш литературный герой - графоман. И, к тому же, лицемер. Вы вот здесь сами пишете что: "...я решился на крайнее - оправдать Каина, сделать его самого жертвой. Сказать людям: "он хороший", а про себя подумать: "... и вовсе нет". Потом меня резануло вот что, здесь вы пишите, что "рассказ просится на страницы журнала "Наука и религия". Вам не кажется, что это как-то несовременно? Кто сейчас может помнить о таком журнале?
Это было написано пятнадцать лет назад.
- Сколько же вам сейчас?
- Тридцать два.
- Вот-вот, так мне и показалось, что начало какое-то незрелое. И чем ближе к концу, тем сильнее меняется стиль. Можно даже подумать, что это писали несколько человек. Коллективное творчество. Хотите кофе?
- Я хочу курить, - мрачно ответил Маори. - Я страшно хочу курить.
- Ну, курите, - милостиво разрешил редактор.
- Так вот, - продолжал Маори, затянувшись, - тут-то все и началось.
- Что началось? - насторожился Пал Палыч, чувствуя себя уже не редактором, а психиатром. Это с ним часто случалось во время разбора продуктов жизнедеятельности некоторых творцов. Во всяком случае, не реже двух раз в сутки. И услышанный тревожный сигнал, прозвучавший из уст автора, подействовал как треск стартового пистолета. Пал Палыч вдруг забыл о своей печени. - Что началось?
- У меня украли рукопись.
- Какую?
- Вот эту самую.
- Как украли? Вот же она, на столе лежит. А... понимаю... плагиат?
- Какой, к дьяволу, плагиат. Эту самую и украли. Я потом по черновикам восстанавливал. Проснулся утром, а этих листков как не было в природе. Я метался, метался по комнате и вдруг за шкафом обнаружил какую-то древность.
- Простите?
- Какую-то древнюю рукопись, очень плохо сохранившуюся. И текст размытый, и даже будто бы в огне побывала. Я разозлился и ее тоже включил в свой текст.
Пал Палыч перелистал рукопись:
- Здесь все отпечатано на современной машинке, - возразил он. - Причем на одной и той же, заметьте. Шрифт одинаковый.
Маори укоризненно посмотрел на него:
- Естественно. Современный перевод, если хотите. Не мог же я... - он протянул редактору стопку твердых желтоватых страниц, - не мог же я приложить вот это. - И могу честно сказать, вот это писал не я, но перевод на современный язык мой.
- И с какого же языка?
- С архаичного. Мне показалось, что это тоже такой древний перевод, но вот язык оригинала назвать не могу. Этот мрак я раскапывал два месяца, и не найдя нигде имени автора, взял грех на душу и внес этот текст в свою повесть без изменений.
Пал Палыч брезгливо развернул желтые, будто пропитанные маслом, страницы, на которых нечитабельно толпились какие-то значки и закорючки, местами съеденные коричневыми пятнами.
- Лучше перевод, - Маори подтолкнул свои листки.
"Сновидения обманны. Они застают нас врасплох и лгут, и заставляют верить в невозможное и заставляют надеяться. Сны - дьявольское искушение. Но я спрашиваю, я кричу во весь голос, почему Бог позволяет врагу овладевать нашей душой в состоянии слабости, когда тело недвижно и разум спит? Марта... Марта... Я видел ее во сне. Она шла по цветущему полю, и трава гнулась под ее босыми ногами. И она не боялась идти босиком, словно не знала, что это грех. Яркие лучи освещали ее волосы, казавшиеся золотыми, но она не боялась идти с непокрытой головой, словно не знала, что это грех, и я верил, что волосы ее - золотые, как у девы Марии, хотя помнил, что она темноволоса. И я закричал:
- Марта вернулась! Марта вернулась!
Но, она прошла мимо, не услышав и не увидев меня.
- Марта!
Я - Олаф Иоганнес, лежу в своей темной каморке с низким потолком. Вокруг лишь глубокая ночь и тишина. Скоро, скоро за мной придут. Я вижу, как их пальцы тянутся к моему горлу. И я знаю: то, что было вчерашней ночью, - предпреждение, - охота началась.
Вчера, лишь только я склонил усталую голову, задув огарок свечи, лишь только коснулся моих глаз сон, как новое испытание отметило мою несчастную жизнь. Ужасный звук коснулся моего слуха - где-то в саду визжала собака. Сначала это было только повизгивание, потом оно перешло в вой, полный беспредельной тоски. И вдруг все смолкло. Я схватил свой плащ, которым укрывался с незапамятных времен и, скрыв лицо капюшоном, выглянул за дверь. Было тихо.
В небесах одиноко висела половина луны, освещая серебристые настороженные деревья. Земля смерзлась комьями, за которые цеплялись мои усталые ноги. Налетел порыв ветра, надсадно заскрипела калитка, наполнив ужасом сердце.
Мой верный пес болтался на толстой веревке, прикрученной к голой ветке ближайшего дерева, к ветке, напоминающей руку мертвеца. Я хотел ногтями развязать узел, но в кровь разодрал пальцы о твердые влажные волокна. Тогда, помогая себе зубами и мысленной молитвой, я разрезал веревку, и тяжелое тело бедного пса упало к моим ногам.
Я завернул его в свой широкий плащ и понес дальше от дома и города.
Только три слова, три жизни мне были даны...
Вот я иду - в небесах половина луны.
Вот я иду, спотыкаясь о тени камней
И об осколки прошедших и будущих дней..."
- Дальше, похоже, не хватало нескольких страниц, - пробормотал Рене Маори.
- Любопытно, - задумчиво проговорил Пал Палыч. - Действительно, вроде бы и язык совсем другой... Странный. Я бы сказал, что не очень образованный человек пытается донести до нас свои переживания, причем постоянно возвращается, повторяется. Но, знаете, в этом даже есть какая-то прелесть. Кто же автор?
Маори раздраженно передернул плечами:
- Понятия не имею. Какой-нибудь средневековый далдон...
"Из-под надвинутого на глаза черного капюшона виднелись мясистый нос и бритые щеки. Я решил, что это человек близкий к церкви. Что может сулить встреча со священником в столь глухую пору? Я отшатнулся, закрывая спиной крест на могиле пса.
- Кого ты похоронил здесь? - Незнакомец почти не шевелил бледными губами. Доброго христианина хоронят на кладбище. Над иными не ставят крест.
Тихий и хриплый голос прозвучал для меня словно удар колокола. Но я не мог не ответить:
- Я похоронил собаку...
- Собака... Разве ты не знаешь, что у собак нет души? Зачем ты поставил крест? Тебя могут объявить врагом Церкви.
- Я знаю это...
- Ты безрассуден... Как твое имя?
- Олаф Иоганес. А ты кто?
- Я - Анри Крон.
С трудом подавив отвращение, я спросил:
- Алхимик Крон?
- Философ Крон, - назидательно поправил он меня.
- Как ты оказался здесь? Ты поджидал меня?
- Мой дом рядом.
Я огляделся. Невдалеке чернело какое-то строение.
- Ты войдешь в мой дом? - спросил Крон.
- Ты хочешь, чтобы я вошел в прибежище колдуна? - мой голос задрожал в зыбкой тишине. Люди и днем боялись ходить мимо дома Крона. Ночью же здесь пролетали лишь совы да летучие мыши - их лакомая добыча.
"А ведь проклятый колдун, пожалуй, донесет на меня из-за этого креста, - подумал я. - Лучше бы мне зайти. Один грех или два греха, все равно придется отвечать перед богом, но в руки инквизиции что-то попадать не хочется".
И я двинулся вслед за Кроном, и не без трепета переступил порог. Философ зажег свечу и ее дрожащий свет вырвал из мрака кусок беленой стены, на которой висело распятие.
- Сядь здесь, - указал на скамью Крон и откинул капюшон.
Грустные, опущенные уголками вниз глаза увидел я. Тонкая прозрачная кожа, сплошь иссеченная морщинами, и серебряные волосы, длинными прямыми прядями, спадающие на лоб и щеки, придавали лицу философа странный неземной вид. Это печальное лицо вызывало священный ужас.
- Выпей вина, - сказал Крон, - потом я выслушаю твой рассказ.
- О чем?
- Тебе есть о чем рассказать, а мне есть что ответить тебе.
Неожиданно для себя я заговорил:
- Мой сосед... Он занял у меня денег и сумел разбогатеть. Иногда мне кажется, что с этими деньгами я отдал ему мое счастье. Я люблю Марту. Это жена его - Марта. Как-то она пришла ко мне, и мы прожили вместе неделю. Я прятал ее, ведь они могли убить Марту. А потом, опасаясь за мою жизнь, Марта вернулась к нему. Он не донес, наверное, просто не успел. А сегодня ночью его садовник повесил мою собаку. Это - предупреждение. Завтра за мной, верно, придут. Колесо крутится перед глазами, и каждый стук в дверь лишает сил. "Отче наш", - говорю я каждую минуту, "Бог милосерден", - уверяю я себя. Но где же тогда справедливость? Он любит деньги, он их и получил. Зачем ему еще и жена? Нельзя ли сделать так, чтобы каждый получил свое, а? И все были бы довольны... Я думал, долго думал. И понял, что должен убить соседа. И тогда все будет хорошо.
- Одно убийство влечет за собой другое, - заметил Крон. - Так было и так будет от начала времен. Так и тянется... И цепочка не разу не прервалась.
- Что же породило первое убийство?
- Разлад.
- Всякая ссора есть разлад.
Крон сощурил левый глаз, что придало его лицу выражение напряженное и холодное. Снял нагар со свечи, глубоко вздохнул и положил руку, всю во вздувшихся венах, на потрепанную Библию.
- Ссора не с кем-то, но с самим собой. Уничтожь разлад в себе и, поверь, тебе не захочется убивать. Читай заповеди, Иоганнес. Наступит момент, когда лишь два слова - "не убий" - удержат тебя от цепи преступлений против Бога и человека.
- Я верую в Бога и уважаю Церковь, - ответил я, с трудом подавив неприязнь. - Я усердно молюсь и с любовью читаю Евангелие. И все-таки...
- И все-таки... - эхом отозвался Крон. - Ты слышишь? - вдруг вскричал он, повернувшись к распятию, - Я победил! Я говорил твоими словами, но он не внял им, как не внимал еще никто из живущих. Я сделал все, что мог, но решение - его, слышишь? Не твое, не мое, но - его - человека!
Он засмеялся раскатисто, и жуткий смех его шевельнул неверное пламя, и свеча погасла. Но тьма не наступила. Через маленькое окошко светила половина луны, освещая все синеватым светом.
Я затаился и ничего не сказал. Хотя собирался поведать ему, что уже готов раскрыть свое сердце Богу и замолить свой грех. И вот теперь... Противоречивые желания разрывали мое сердце. С одной стороны меня поджидали холодные пальцы Инквизиции, из которых живым мне не выбраться. С другой...
Крон взял что-то с полки и положил э т о на сучковатый стол.
- Ты убьешь его, - сказал он, потрясая кулаком. - Нет ничего проще. Это говорю тебе я. Тот, кого называют пожирателем детей. Я - Крон. Не теряй времени, иначе его у тебя отнимут. Торопись, и жизнь твоя помчится вскачь. Возьми это.
Это был кинжал старинной работы. Его обоюдоострое жало было изогнуто как пламя. На рукояти - плоской голове змеи - сверкали великолепно отшлифованные желтые топазовые глаза. Свет луны дробился в них и, отражаясь, разбрасывал колющие тонкие лучи. Камни сияли притягательной радугой, и завораживали, и томили.
Крон с любовью погладил серебряного гада и протянул мне кинжал.
- Держи. Когда ты пронзишь им горло своего врага, ты увидишь, как остро лезвие. Оно войдет в плоть без усилий. Потом, ты вернешься сюда и принесешь с собой этот кинжал. Зачем? Он дорог мне... Но не вздумай смывать кровь. Я сам смою ее, когда придет время. Иди же. И поторопись - скоро рассвет.
Я ощутил в руке холод металла. Твердые круглые глаза давили ладонь. Я бросил прощальный взгляд на распятие, кивнул Крону и переступил порог...
Пал Палыч задумчиво постучал пальцами по столу.
- Гм... стало быть, опять обрыв...
Рене протянул ему желтоватую твердую страницу:
- Она, как видите, побывала в огне. Наверное, что-то и совсем сгорело.
Пал Палыч, как коршун, накинулся на рукопись, вертя ее так и эдак, рассматривая бумагу на свет. Потом огорченно протянул:
- Действительно, обгорела. А я слышал, что рукописи не горят!
- Горят, - усмехнулся Маори, - горят и пропадают, и не находятся.
- Такая горечь в вашем голосе, упаси Боже. Значит, и вы не избежали печальной участи Гоголя. Никогда не понимал манеры сжигать все, что неугодно. Неужели нельзя просто убрать куда-нибудь подальше, может быть, потом обнаружится шедевр. Хотя... - он осторожно покосился на Маори, - я вовсе не вас имел в виду.
- Я понял, - мрачно парировал автор, - вы имели в виду Гоголя.
"Марта шла босиком. Ее белые ступни, утопая в жидкой грязи, казались еще светлее, словно никакая грязь не могла испачкать их нежную кожу. Один из лавочников, зажимая ей рот темной растрескавшейся лапищей, орал:
- Ведьма! На костер ее! Поджарим-ка на медленном огне! Что не нравится ?! У, ведьма!
Грязная нищенка, в жутких лохмотьях и с провалившимся носом выплясывала перед процессией и безумно хохотала:
- Убила муженька? Ха-ха-ха! - Корявый ее палец указывал на Марту, словно старался проткнуть ее насквозь. - Проснулась, а он мертвый? Так тебе и поверили! Согрешила с дьяволом, да по его наущению и перерезала горло муженьку. Гореть тебе в геенне огненной! Ведьма!!!
Марта начала вырываться, но дюжий детина заломил ей руку. Разорванный рукав обнажил плечо - исцарапанное и окровавленное.
- Марта! - крикнул я, но не услышал собственного голоса. Но она почувствовала мой крик - обернулась, и мы встретились глазами. Синяя безысходность глянула на меня, горькая покорность и любовь. Любовь, что переходила теперь в вечность, а значит - была во сто крат сильнее земной любви. Душа моя корчилась в синем пламени этих, покидающих, глаз.
Меня оттолкнул какой-то францисканский монашек. Он рвался вперед посмотреть ведьму, но его все время оттесняли. Вдруг он откинул капюшон и прошептал:
- Ты сам заложил костер, на котором завтра сожгут Марту.
- Эта часть, мне не очень понравилась, - сказал, помолчав, Пал Палыч. - Стиль не тот, который был. Наверное, вы слишком крепко приложили сюда руку. Нельзя же так осовременивать древний язык. Да и эта нищенка...
- Что нищенка?
- Довольно пошлый прием - ужасная старуха, прыгающая перед толпой. Это вы ввели для пущего устрашения?
- Я ввел? Да вот же здесь написано, - Маори начал тыкать пальцем в замусоленный листок. - "Кому карга кричаше..."
Пал Палыч странно посмотрел на автора:
- Карга - это может быть ворона. Ворона накаркивает несчастья. Наверное, автор решил использовать это как метафору, а вы по своему неразумению вытащили целую историю из одного слова. Нет, этот кусок следует переделать. Он слишком выбивается.
- Есть еще и это. Тоже выбивается. Выглядит свежее других и писал, кажется, кто-то другой. Однако, все-таки, тоже оттуда. Может быть, это тоже переписать, только потому, что вам не нравится?
"Лежал Крон, запрокинув голову, из зияющей раны на его шее текла бесконечно алая горячая кровь. Олаф чувствовал, что захлебывается в этой крови, что глохнет от свиста воздуха, клокочущего в горле алхимика.
И в пламени исчезала Марта. Ее искаженное болью лицо было окружено пламенем волос, разбрасывающих колющие искры. Удушливый смрад жареного мяса липким дымом стлался по площади.
А рядом крутилось колесо, на котором растягивали его - Олафа Иоганнеса, и ссыхался испанский сапожок на его левой ноге, а правой не было. И люди в красных сутанах тянули к нему костлявые холодные пальцы.
Враг его, держа в истлевшей ладони кинжал, с лезвием изогнутым как пламя, исходил запахом трупа и дрожал от хохота, закатывая к небу белые зрачки. А над его головой крутился и раскачивался повешенный пес.
В небе неподвижно висела половина луны..."
- Ой, мрак, - пробормотал Пал Палыч и потянулся.
Рене Маори беззастенчиво курил одну сигарету за другой и вокруг стола образовалась дымовая завеса.
- Прекратите курить! - вдруг рявкнул редактор, - голова болит.
- Может, яду? - участливо осведомился автор.
Пал Палыч с отвращением посмотрел на него, с трудом подавив раздражение.