В Германии, в Швеции, в Италии он видел, как филантропия приносила пользу несчастным, испорченным, брошенным детям.
Я пробовал два раза заниматься филантропией, -- и оба раза неудачно.
В первый раз в Москве вдвоём -- с моим приятелем.
Студёным октябрьским вечером мы ехали с ним на извозчике. Как вдруг с тротуара до нас донеслись странные звуки.
Около тумбы лежал какой-то ком, который гудел.
Мы сошли посмотреть, зажгли спичку.
Свернувшись в комок, около тумбы лежал в рубище, "одетый в дыры", иззябший, дрожавший, не попадавший зуб на зуб мальчик. Несчастный, с испитым лицом. В одной калоше. Другая нога была босиком. Он гудел, дуя на посиневшие руки.
Мы взяли его на извозчика и отвезли к приятелю, человеку семейному, на квартиру.
Домашние моего приятеля, конечно, приняли в замёрзшем мальчике живейшее участие. Его вымыли, накормили, одели.
И когда он был сыт и совсем отогрелся -- мы с приятелем приступили к допросу.
Сколько ему было лет, -- мальчик не знал и даже самому вопросу удивился. На вид -- лет шести-семи.
-- Ты где же живёшь?
Он смотрел на нас с удивлением.
-- Ну, прошлую ночь где ночевал?
-- Прошлую? В тверской.
-- А позапрошлую?
-- Позапрошлую? В арбатской.
-- А раньше?
-- Летом? Летом -- на кладбище.
-- Откуда ж ты теперь?
-- Теперь? В Дорогомилово ходил. Мне там калошу подарили.
-- У тебя, что же, есть отец?
-- Батька в замке сидит.
-- А мать?
-- Мамка стреляет.
Просит милостыню
-- Настреляет и пропьёт.
-- Братья у тебя есть?
-- Брат -- жулик.
-- Сестра?
-- Сестра...
Тут он кратко, точно и ясно одним словом определил, чем занимается его сестра.
И это безо всякого цинизма. Он сказал "слово" так, как мы говорим:
-- Инженер... учительница... адвокат...
Совершенно деловое определение профессии. И только.
Оставалось только спросить у мальчика, у которого отец живёт "в замке", насчёт будущего.
-- Ты что же делаешь?
-- А так.
-- Воруешь?
Он отвечал деловым тоном:
-- Не. Я ещё мал. На тот год в "форточники" возьмут. А воровать, когда выросту.
Мы положили этого "опасного для общества человека", несомненно, будущего вора, быть может -- грабителя, кто знает, даже убийцу с целью грабежа, -- спать в дворницкую.
-- Завтра позаботимся об его судьбе! Устроим...
Наутро к приятелю явился дворник:
-- Пожалте за сапоги и за стекло.
-- Как так?
Дворник вышел на дежурство и запер спавшего ребёнка в дворницкой. Мальчик проснулся, выбил стекло, стащил стоявшие на виду около кровати сапоги и исчез.
Второй раз я занялся филантропией в одном из южных городов.
В местных газетах промелькнула заметка, что судилась какая-то баба-босячка: она не только просила милостыню с малолетнею дочерью, но и торговала ею.
Бабу присудили за прошенье милостыни к аресту.
А девочка?
Девочка так и останется у этой "матери"? И отбыв свой срок, "мать" опять начнёт ею торговать по-прежнему?
Да что ж эта девочка, исключенье, что ли? Не существует ли целого промысла?
Я вооружился парой босяков, знавших все притоны как свои пять пальцев, и пошёл с ними по ночлежным домам и трущобам.
Я разыскал и узнал такие вещи, что приходилось спрашивать себя:
-- Да что это? Бред? Кошмар? Я сплю? Я с ума сошёл?
Долго после этого я не мог даже смотреть на детей.
-- Ребёнок может стать таким гадом?
Самая старая кокотка не может рассказать о больших утончённостях, о больших гнусностях разврата, чем рассказывали восьми, даже семилетние дети.
В этой области для них ничего уже не было неизвестного.
Они рассказывали мне, моим босякам, как о деле, подробно о всём, о стариках, о молодых "дяденьках", которые им дают "за это" двугривенные, гривенники, иногда только копеечки.
Они выросли в трущобах и, считая, что это необходимо, имели каждая своего "хулигана."
-- Как большие.
"Хулиганы" -- тоже дети восьми, десяти лет, проедали вместе с ними на лакомствах добытые деньги.
"Хулиганы" их охраняли и защищали.
Вдруг какой-нибудь дяденька на улице, в ответ на предложение маленькой девочки, крикнет:
-- Ах, ты, дрянь! Полицейский!
"Хулиган", вьющийся около, моментально подбежит, заревёт на всю улицу, соберёт толпу.
-- Дяденька к моей сестре пристаёт! Гадости ей говорит! А не то, -- полицией грозится!
И толпа при виде плачущих детей против самого же этого господина ополчится.
-- Да она сама...
-- Ребёнок? Да разве ребёнок может такие вещи знать? Ах, господин...
При таких условиях всякий сбежит, себя проклянёт:
-- Тьфу! В какую грязную историю попал!
То, что я узнал, было так невероятно ужасно, что одному "голословному" утверждению никто бы не поверил:
-- Выдумано. Прикрашено. Сгущены краски.
Как у нас всегда говорится.
Я указал в статье * имена несчастных девочек, трущобы, где они ютятся.
-- Не верите -- проверьте.
Как журналист, я мог быть доволен успехом статьи.
Она была перепечатана чуть ли не во всех русских газетах. Переведена во французских, немецких, английских.
Как частный человек, я тоже был доволен.
Слава Богу, на этот раз написал не без результата.
Девочек всех из трущобы взяли и поместили в приют.
Спасены!
Прошло полмесяца, -- и вдруг в приюте, куда поместили девочек, уголовное происшествие.
Девчонки кинулись на старика-смотрителя в каком-то тёмном чулане, накинули ему на голову шинель и хотели убить.
К счастью, у них не было другого орудия, кроме перочинных ножей.
Они только искололи беднягу.
Испорченные дети, не так ли? Тосковали по трущобам? Были, разумеется, недовольны строгим приютским режимом?
Дело ясное.
Но самое нахождение смотрителя и девочек в тёмном чулане показалось странным.
Произвели расследование, и оказалось, что смотритель, очевидно, впавший в старческий разврат человек, "соблазнился".
И всё происшествие объяснилось местью со стороны детей:
-- Делает с нами то же, что и дяденьки на воле. А платить -- не платит.
Вот и весь результат всех моих исканий и писаний!
Для чего я рассказываю это?
Только, чтоб поделиться "горьким опытом" с теми великодушными людьми, которые сейчас так горячо взялись за святое дело спасения от гибели несчастных детей.
Сколько горячих порывов остыло на моих глазах! Потому я и пишу.
Мне хочется сказать этим великодушным людям:
-- Вы открываете приюты. Но этим ещё мало, этим ещё ничего не сделано. Если вы хотите, чтобы приют приносил пользу, а не вред даже, ни на минуту ни на секунду и потом не оставляйте его без своего, без своего собственного призора. Не полагайтесь ни на кого.
Первое время всегда так и бывает. Первое время, а затем все эти приюты остаются на полное усмотрение разных смотрителей и смотрительниц.
-- Если вы хотите, чтоб ваши приюты приносили, действительно, пользу, не выпускайте их не только первое, но и всё время из своего непосредственного тщательного, полного, ежедневного наблюдения. Иначе на смену вам, воодушевлённым, придут люди, люди ленивые, люди относящиеся к делу по-канцелярски, люди даже дурные. Если вы сами не будете, никому не доверяя святого дела, вникать в каждую мелочь, эти люди сумеют убедить вас, что "всё обстоит благополучно". И во что тогда превратится ваше доброе дело!
Ведь и московский городской работный дом устроен был с самыми лучшими намерениями.
А из очерков г. Подъячева мы знаем, в какой ад он превратился.
Ведь и тот приют, о котором я только что рассказал, основан был с самыми лучшими, великодушными намерениями.
Сколько душевного огня, увлечения было тоже, вероятно, вложено в дело его основания.
А что потом получилось?
Это горе всех наших филантропических учреждений. На первое время в них всегда великолепно, а потом-то воцаряются "мерзость запустения". Камнями, из которых выстроены эти приюты, убежища, богадельни, не мало вымощено ада.
--
* ДЕТСКАЯ ПРОСТИТУЦИЯ
--
I
Мною получено следующее письмо:
"Милостивый Государь!
Сообщённая вами трагическая история одиннадцатилетней девочки Ирины Гуртовенко заставит многих призадуматься, и те немногие строки, которые вы посвятили этой истории, нам кажется, не пропадут даром. Можно надеяться, что найдутся люди, которые не откажутся прийти на помощь несчастной девочке, нужно только призвать на эту помощь, и нам кажется, что вы можете это исполнить. Мы же со своей стороны собрали для начала доброго дела посылаемые вам при этом 10 рублей и просим вас распорядиться ими на пользу и спасение этой несчастной и невольной преступницы. Ваши читатели. Г. Дубоссары. 21-го октября".
Это обязывало меня заняться судьбой несчастной девочки.
Исполнить это было, однако, не так-то легко.
У мирового судьи сведения краткие, сбивчивые и неверные.
Её мать Прасковья Гуртовенко приговорена на 3 недели. Полиция осталась приговором недовольна и переносит дело в съезд. Прасковья Гуртовенко не имела определённого места жительства. Её дочь после суда, будто бы, была отправлена в приют для неимущих, откуда её мать взяла назад.
Где теперь и та и другая -- неизвестно.
После некоторых усилий и поисков мне удалось, однако, разыскать сначала мать, а потом дочь.
Мать я нашёл в одном из ночлежных приютов около Толкучего рынка.
Направо -- винная лавка, налево -- какая-то пивная, посредине -- вход в ночлежный дом, известный под названием "Аронки".
9 часов вечера. Ночлежники и ночлежницы все в сборе. "Самое время".
Вы входите в женское отделение.
Воздух с запахом винного перегара и чего-то прелого.
Ночлежницы засыпают. То здесь, то там слышится катаральный, типичный запойный кашель.
Мы проходим между рядами ночлежниц, спящих на каких-то мешках, заменяющих им матрацы. У кого башмаки, те спят в башмаках, из предосторожности, чтоб ночью не украли.
На верёвках развешено и сушится какое-то отвратительное тряпьё.
Какая-то женщина бредит во сне:
-- Пойди на кухню... Перекипело всё...
Должно быть, кухарка, "сбившаяся с толку" и попавшая сюда.
Вот в корзине маленький грудной ребёнок.
Ребёнок не спит, старается выползти и наполовину свесился из корзины.
Рядом спит мать с повязанной головою.
-- С перепою она. Пьёт шибко: муж у неё идёт в солдаты.
Между рядами, словно тень, неровной, шатающейся походкой пробирается опухшая с отёкшим от пьянства лицом женщина.
-- Чего бродишь, окаянная?!
-- О Господи, Боже мой! -- бормочет пьяная баба и больше по инстинкту, чем сознавая что-нибудь, пробирается к своему месту. Она вся дрожит, её бьёт лихорадка, -- типичное лихорадочное состояние алкоголиков.
-- Прасковья Гуртовенко! Прасковья Гуртовенко!
По пятому громкому оклику на одном из мешков что-то зашевелилось. Раздался писк ребёнка.
И поднялась женщина, одетая в рубище.
-- Я Прасковья. Чего надоть?
На "матраце", среди лохмотьев, лежит анемичная, малокровная, бледная, словно восковая, трёхлетняя девочка, её вторая дочь.
-- А где твоя другая дочь, Ирина?
Не знаю почему, но мне вспоминается почему-то библейский вопрос: "Каин, где брат твой Авель?"
-- А я почём знаю! Нешто её усторожишь! Пошла, должно, на Молдаванку к тётке, там и заночует!
Чтоб не беспокоить других ночлежниц, мы вызываем её в коридор.
Наружность мегеры, умеющей, когда нужно, прикинуться "казанской сиротой".
Она три года, как овдовела, имеет "друга сердца", ночлежника, ночующего здесь же, в этом же приюте. Пьянствует, в пьяном виде бьёт свою 11-летнюю дочь Ирину и трёхлетнюю Елену. Заставляет Ирину ходить просить милостыню, при чём "для жалости" даёт ей трёхлетнюю сестрёнку. И два года тому назад заставила Ирину промышлять своим детским телом. Ирина приносит, когда 30, когда 40 копеек. И если приносит мало -- Прасковья её бьёт.
-- Тебя приговорили на 3 недели?
-- На две!
Несчастная даже не знает, на сколько её приговорили.
-- Ты заставляешь заниматься свою дочь нехорошим делом?
-- И-и, что вы? Это всё девчонки наплели, наговорили! Ребёнок ещё махонький! Где ей! Наплели на меня.
-- Что же, твоя дочь честная девочка?
-- Известно, ещё махонькая!
-- Буде врать-то, -- осаживает её один из проходящих мимо ночлежников, прислушавшийся к разговору.
Гуртовенко-мать слегка конфузится.
-- Это верно... В прошлом году случилось с ней это несчастье... Так я вот какими слезами тогда плакала.
Гуртовенко показывает на пальце, какими слезами она "тогда" плакала. Слёзы величиной в полпальца.
-- А чтоб теперь девочка этакими вещами займалась, ничего этого нет. Наплели!
Но тут в разговор вступается и всё дело разъясняет "Васька Малый".
"Васька Малый" -- детина, косая сажень в плечах. Красивый, рослый, здоровенный, балагур и весельчак.
Это человек с прошлым. Судился.
-- Сколько, во всей точности не помню. Но что пять разов, это -- верно.
Лишён прав за грабёж, живёт по ночлежным приютам и, по его словам, "работает".
Но что у Васьки Малого называется "работать" -- разбирать не станем.
Человек здесь всё и вся знающий.
Он сразу разъясняет спор.
-- Балует у неё девчонка! Это верно, что балует! Не признаётся только, вашескородие! А балует! Это вам в других ночлежных приютах их поискать надо. Здесь не ночуют теперь, боятся, недавно облава была. В других они все.
И Васька Малый перечисляет ночлежные дома.
-- Там много их есть. Разного возраста. Этакие вот, этакие, этакие...
Васька Малый с улыбкой показывает от полу всё ниже и ниже.
Вы отступаете с некоторым ужасом.
Да ведь он говорит о 8-летних девочках.
Неужели это правда?
-- Будьте спокойны-с? -- смеётся Васька Малый.
Идём по ночлежным домам, отыскивать эти жертвы человеческого греха и преступления.
Обойдя несколько ночлежных домов, мы находим их, наконец, в одном приюте.
На сегодняшнюю ночь они скучились здесь все, -- несчастные подруги Ирины Гуртовенко по ремеслу.
Девочки в возрасте от 10 до 14 лет.
От 10 до 14, но не забывайте, что они занимаются этой профессией уже по 2 года и больше.
Перед нами тот уголок ада, который Данте назвал "злой ямой".
Перед нами "злая яма" Одессы, где гибнут и нравственно и физически дети.
Как же дошли они до "жизни такой".
Ирину Гуртовенко с девятилетнего возраста начала посылать мать.
А вот Софья, русская, 14 лет, жертва семейных неурядиц.
Я не называю её фамилии, потому что её отец служит и "имеет место" в Одессе.
По её словам, она -- жертва мачехи.
Отец женился на другой, мачеха её невзлюбила и стала "наговаривать". Отец, послушавшись наговоров, выгнал её из дома, отказывает в самой ничтожной помощи.
Своим ужасным ремеслом она начала заниматься из-за нужды только с января или февраля этого года.
Место её прогулок -- Соборная площадь и Дерибасовская улица.
Если бы при чтении этих строк у отца явилось желание, пока ещё, быть может, не поздно, спасти свою несчастную дочь, -- он может найти её в приюте "Маиорки", около Толкучего рынка.
Ите Боксерман лет десять.
Из них два она уже известна, как постоянная обитательница ночлежных приютов, -- и год тому назад вступила на тот же путь, по которому идут её подруги.
Итого -- восьми лет.
Отец у неё умер давно. Мать служила на месте, прислугой, а потом занялась мелкой торговлей.
Ита бежала от матери, её соблазнила подруга Энта Мехер, тогда 11-летняя девочка:
-- Будем воровать, гулять!
Падение этого ребёнка произошло в Ботаническом саду.
Ита переживает первый период своего падения.
Кроме того, просит милостыню.
На заработанные "таким" образом деньги она живёт сама и отдаёт часть своему "другу сердца" Лейбе Дрогинскому, двенадцатилетнему мальчику, живущему на её средства.
Её сажали в приют для неимущих, но она бежала.
Её поймали, но в конце концов "накрутили уши" и выгнали: эта 10-летняя девочка портила других.
-- Это она при вас так. присмирела, а то так ругается, что ужас!
Эта 10-летняя девочка рассказывает про своих подруг "всё", всё понимая.
-- О, это будущая "Золотая ручка!" -- с улыбкой кивает на неё содержатель ночлежного дома.
Эта десятилетняя девочка, год уже промышляющая развратом, держащая на свои средства "друга сердца", поражает своим ранним развитием,
Перед вами бойкая, живая, умная и даже остроумная девочка.
Она не без юмора показывает, как её подруги воруют лакомства "из-под шали", как они носят "шлейф", гуляя по Дерибасовской.
И посмотрите, какой завистью, какой детской жадностью к гостинцам разгораются её глаза, когда она говорит про Энту Мехер, что та:
-- Покупает себе лакомства, пирожное, купила жареную гуску и съела!
Перед вами ребёнок, маленький ребёнок с речами старой, прошедшей огонь и воду, кокотки.
Она спокойно говорит вещи, заставляющие краснеть видавшего виды человека.
Я не верил своим глазам, своим ушам.
Мне вспоминался сон, который видел перед самоубийством Свидригайлов в "Преступлении и наказании".
Вы помните этот страшный сон?
Свидригайлову снится, что он нашёл ребёнка, маленькую девочку, И вдруг эта девочка, этот ребёнок улыбается ему улыбкой кокотки, он читает следы разврата на лице этого ребёнка... и просыпается в ужасе.
Мне казалось, что я вижу тоже страшный сон, что я вот-вот проснусь в ужасе, в холодном поту.
Но этот спёртый воздух, эти дети, кивающие головой, поддакивающие рассказам Иты Боксерман.