Есть сады похожие на рай, есть женщины похожие на розы. Их время три дня цветения. В юности они так свежи, так роскошны. Но пролетают как миг годы жизни и жестокое солнце немилосердно иссушает их незащищенные сердца. Лето их жизни тускло, старость убога.
Восхищаться ароматом роз и ее внешней красотой не станет ни один мудрец, а только поэт. Ибо роза не цветет больше недели, красота ее ланит и иная бренная красота подвластна времени. Зачем же уповать на свидание с тем, что проходяще?
Женщине -розе не нужно солнце, жестокое и великолепное, ее нежный бутон, усыпанный бриллиантами росы, дороже стоит ранним утром. Ей нужен садовник, заботливый и скромный. Однако, роза раскрывает свои лепестки навстречу солнцу, не думая о защите. Она ничего не знает ни о скоротечности жизни, ни о старости, ни о покровительстве тех скромных, кто способен отличить дурное от хорошего, измерить шагами мысли долы и высоты разума.
Такой была моя мать, спалившая крылышки в пламени, излучаемом единственным мужчиной, которого она знала и безнадежно любила, ненавидя. Да разве сочтешь эти юные бутоны на заре жизни?
Но что там женщины!... Как оказалось, многие мужчины в саду желаний, в саду отравы также бывают ужалены любовью. И этот яд, яд скорпиона, выдаваемый за напиток любви, не имеет противоядия. Он порождает галлюцинации, он сжигает кровь и ведет мужчину к сумашествию, как некогда легендарного бедуина, страдальца пустыни Маджнуна, разлученного со своей Лейли. Изменилась жизнь, но суть ее все та же - не состоявшаяся любовь- трагедия, сводящая с ума.
ХХХ
Годам к двадцати четырем она научилась понимать требования наглых девок, терзавших ее. Поумнев, она догадалась, что Амазонка странно ненавидит мужчин с благозвучным и благородным именем Евгений. И она стала намеренно избегать их. И опять же странно, мужчины с этим обожаемым ею именем то и дело врывались в ее жизнь.
И вдруг она догадалась. Оказывается, она начала уничтожать их еще в детстве. Первыми были Женька Алимов и Женька Синикай. Женька Алимов жил окна в окна с нами, и мы привыкли проводить время на нашей уютной лавочке под навесом разросшейся рябины, обсуждая школьные новости или какую-нибудь взрослую чепуху. Он терпеть не мог когда к нам с другой улицы приходил красивый зеленоглазый мальчишка в черной вельветовой коротковатой ему курточке - Синикай. Сияющие глаза выдавали его с головой - он не мог оторвать от меня взгляда. Занимался он в фото кружке Дома пионеров и боксом в спортшколе. И потому, однажды в окно увидев Синикая рядом со мной, Женька сунул ноги в отцовские тапочки и выскочил на улицу. Нам было лет по четырнадцать. Женьку считали специалистом по фонарями, ибо ни один фонарь в нашем околотке не горел больше трех вечеров. Эти фонари со щита городской электросети зажигала через двое суток на третьи моя мать, поэтому с Женькой у нее были свои счеты. Женькина же мать работала в милиции, она ходила в синей форме с погонами, плотно облегающей ее женственные формы и некрасиво курила папиросы модной марки 'Казбек'. Моя мать то и дело взывала к ее гражданскому и материнскому долгу. Но тщетно. Из-за этих дурацких фонарей они вечно ссорились, моя мать обвиняла Женьку. А его мать утверждала, что больше всех на нашей улице, не любившей свет фонарей, виновна была я - капризная и несговорчивая девчонка.
А ведь они, наши мамы, могли стать подружками. По сути и та и другая были утренними розами, им было бы о чем поговорить.
Подбежав, Женька Алимов улучил момент, когда Женька Синикай вскочил с лавочки, чтобы продемонстрировать какой-то фокус, и со скоростью падающей звезды приземлился рядом со мной. Склонившись к моему уху, он шепнул горячо и безнадежно:'Знаешь, я буду любить тебя до самой смерти!'
Я засмеялась. Просто нагло захохотала ему в лицо, вмиг ставшее серым. Я не знала, что такое смерть. Ни Амазонка, любившая такие выкаблучивания, ни Кармен, в подсознании которой едва мерцала догадка о смерти, как о величайшем экстазе, ни тем более наивная Пенелопа,- представления об этом не имели. Мой смех не понравился Синикаю, он угрожающе посмотрел на Женьку, схватил меня за руку и потащил за угол в тополиную аллею. Ах, эта милая. старая тополиная аллея, помнившая и не такое, и та весна моего четырнадцатилетия!
Я оглянулась. Я навсегда запомнила Женьку, в растерянности стоявшего посреди улицы в огромных отцовских тапочках.
Синикай прижал меня к дощатому забору, его руки неумело стискивали мои груди и бедра, дышал он, как загнанный:
-Почему у тебя такая дурацкая улыбка? Тебе все равно, да? Тебе все равно, что я люблю тебя? Ничего, я подожду... Но если ты не выйдешь за меня замуж, я погибну. Я сделаю все, чтобы ты меня уважала. Я буду заниматься боксом или борьбой... Я поступлю в механический техникум. Или в железнодорожный! Или может быть ты хочешь, чтобы я стал военным? Ты только скажи! Мы будем жить счастливо и у нас будут дети, как у всех нормальных людей. Да не улыбайся же ты так нагло!.. Я не могу видеть эту твою улыбку.
Это Кармен дразнила Синикая.
-У меня будет еще очень много женихов! Неужели ты один?
-Я не подпущу к тебе ни одного человека, так и знай!
- Напугал! Ты подрасти сначала! Тебе сколько лет? Бабушка говорит, у тебя молоко на губах не обсохло. А ты уже в женихи.. Не рановато ли?
Синикай в беспомощности опускал руки. Я понимала, что он слаб, его страсть не по возрасту сильная ослабляла его, забирала слишком много сил, которые нужны мужчине для возмужания.
Он преследовал меня несколько лет подряд. Я сбегала от его красной рубашки- символа страсти, который он выбрал по наитию, но он находил меня везде - на танцплощадке, или на городском празднике и молча, затаенно, сузив свои зеленые глаза, наблюдал издалека. Он учился, как обещал, в железнодорожном техникуме, готовясь стать в будущем начальником железной дороги, занимался боксом и держал в страхе всю округу. Его появление сопровождалось тишиной, мелюзга смолкала и выжидательно наблюдала нашу с ним борьбу в перетягивание.
Но я знала, что он сорвется, что это обязательно случится. Он не подпускал ко мне ни одного парня, как и обещал, молча сопровождал с парковой танцевальной площадки до дома. И вот здесь мне необходима была небывалая изворотливость. Если я не успевала вовремя оторваться и обеспечить себе десять резервных метров до свободы, чтобы забежать в ворота дома, -Синикай тащил меня за угол в темень тополиной аллеи. Он целовал меня неумелыми слюнявыми поцелуями, и когда я его особенно доставала наглостью и равнодушием, в отчаянье бил меня по лицу. Я в долгу не оставалась и между нами происходила настоящая потасовка. Побеждала всегда я. Он падал на колени, и просил прощения.
Самоутверждаясь, Синикай то и дело дрался, он защищал свою честь запятнанную моей недоступностью. Ему нужна была только я, хотя девчонки не сводили с него взволнованных глаз и маленькие их груди ходуном ходили при появлении этого рослого красивого парня.
Он бросал в мой почтовый ящик открытки с приглашениями на вечеринки и танцы, билеты на двух серийные индийские фильмы в клуб Завода малолитражных двигателей, обязательно на последний ряд. Иногда добросердечной Пенелопе становилось его жаль и она, уговорив в себе Кармен пощадить Женьку, шла в кино. Это были самые счастливые часы для Синикая. Он был горд и счастлив. Он стискивал мою руку в душной темноте зала и скосив глаза, всматривался в непроницаемо гордый профиль Кармен, пытаясь угадать, что она выкинет на этот раз. Иногда наши походы в кино заканчивались мирно, проводив меня до ворот, он милостиво разрешал мне пойти спать. Но иногда, он держал меня на морозе, не в силах расстаться. Я коченела, и едва не рыдала от злости, а он согревал своим дыханием мои пальцы и оттирал щеки, любуясь заиндевелыми ресницами, превращавшими меня в Снегурочку.
Из техникума его все же выгнали за драку- мечте не суждено было осуществиться. Он ушел в армию, в морскую пехоту, и еще два года бомбардировал мой почтовый ящик письмами с объяснениями в любви и планами нашего общего счастья. Он даже имена для наших детей придумал. Но я не читала его солдатские письма, ведь я не давала ему слова ждать... А потом я уехала из родного дома. И вернулась только через пятнадцать лет.
Через пятнадцать лет я снова стояла в тополиной аллее своего детства и вспоминала глупое отрочество, наполненное вином брожения. Уже не было в живых ни моих любимых стариков, ни родителей. И я прошла сквозь Крым и рым, но память о детстве, как о благославенном времени была во мне жива. Память о доме, где я родилась, об этой покосившейся улице на окраине города с порядком деревянных рубленных домов, с затейливыми наличниками на подслеповатых окнах, сработанными руками моего деда, - хранилась запечатленным свитком в глубине моего сердца и помогала мне продвигаться вперед, учиться любить и учиться страдать.
Кружевная тень старых тополей покачивалась на моих прикрытых веках. В близкой дали белели снежные вершины гор. С них спадали бурные реки, впадающие в арыки. Холодная горная вода по вечерам устремлялась в арыки и свежесть земли и аромат яблок, и запах нагретой за день травы кружили голову. Я улыбалась своим воспоминаниям, той глупой жестокости юности, я вспоминала Синикая, его слюнявые поцелуи и красную, доводившую меня до отчаянья рубашку. Я даже ощущала присутствие его рядом. А когда я открыла глаза, действительно рядом со мной стоял человек. От него за версту несло неустроенностью и перегаром. И только взор суженных зеленых глаз, с затаенной болью, выдал в нем Синикая.
Он долго говорил, что его жизнь не состоялась, и ничего он не ждет. Тянул какие-то провода в Тюмени, вернулся домой. Вот, живет. Бабенка есть, принимает его таким каков он есть- пьяницей. Только ему от этого ни жарко-ни холодно, как когда-то тебе.
-Ты меня погубила!.. И успокоиться мне не дано. Не могу и все тут. Я и баб на тебя похожих ищу, и не нахожу. И тогда я прошу Боженьку : Ну, хоть имя ее, чтобы называл я ее сладким этим именем. Выведи на мой проклятый путь такую женщину, чтобы капля твоя была в ней. А он, не дает. Ты меня погубила!
Было поздно да и невозможно объяснить ему , что погубила его не я, а Кармен.
Мы прошли до трамвайной остановки, и сердце мое грыз червячок вины. Хотелось скорее уехать, не видеть его глаз, а позже сказать себе, это неправда, это и не Синикай вовсе. Вершины гор невдалеке оставались бесстрастно величественными.
- Так значит, у тебя все хорошо. Ты в сказочной стране, замужем . И дети есть? Как там, хорошо? Хоть бы одним глазом посмотреть. Знаешь, мне часто снится пустыня. Это пустыня моей жизни. Честно говоря, не знаю, рад ли я за тебя ? Мне иногда тебя убить хочется. И себя тоже.
Подошел трамвай, я вскочила на подножку. Он смотрел пристально, прощаясь. Звякнул звонок.
И вдруг он произнес фразу, которая перевернула мне сердце. Резкое движение трамвая заставило схватиться за поручень.
- А как же я, Маджнун, ужаленный любовью?
Он произнес поэтическую строку из арабского эпоса о великой любви Лейли, насильно выданной замуж и сошедшего с ума в тоске своей Маджнуна.
Трамвай покатил по рельсам, и сквозь замызганное стекло я видела как в кино, удаляющуюся фигуру Синикая на фоне рубленых домов с деревянными наличниками и возвышающихся над ними гор. Меня впервые поразил контраст -наличники, петухи над крышей, а за этими горами загадочный Китай, к которому устремлен русский человек. Куда же ведет тебя, русская душа? Куда ты стремишься в своем непостижимом отчаянье? Перевалишь ли ты эти вершины, покрытые холодным снегом тоски? Или сойдешь с ума, как Маджнун.
Я знала, что теперь никогда Женька не исчезнет из моей жизни, и эту запечатленную в моем сознании потерянность я буду помнить до конца своих дней, чтобы по ночам оплакивать его судьбу, страдать вместе с ним, и просить Богородицу об успокоении его сердца.
'Матушка Пресвятая Богородица, ты всем нам помощница. Всем ты помогаешь, на путь истинный наставляешь... Не оставь без твоего призора и заступничества раба божьего Евгения. Исцели израненную его душу, подари ему сердечный покой и здравие телесное. Утверди его в жизни, в дороге, в деле, и в доме, чтобы каждый прожитый час приносил ему удовлетворение и успокоение. Смятенный разум успокой его, обиды укроти, и к прощению склони его...Как ребенка защити его своей волей и дай ему наставленья. Приободри его и сообщи ему надежду на будущее, чтобы смело он жил и готовился к великому переходу, к другой жизни, которую он заслужил страданьем своего сердца, верностью своей наивной детской любви.'
Ах, Женька, Женька! Может бабушка ему обо мне рассказала, о том, что я занимаюсь арабской поэзией? Она всегда его жалела. А он, в библиотеку наверняка пошел читать арабскую литературу. Ему необходимо было понять природу своего страдания, природу женщины - змеи, ужалившей его так коварно и рано.
Молчанье подобно золоту.
Любовь подобна огню.
А гнев подобен молоту.
Заповедь эту в сердце храню.
А если любовь притворилась огнем?
А если гнев покорился ему?
А если вместо молчания крик
В святой тишине возник
И в душу проклятьем проник?
Душа, позропщи
Потому что любовь
Под ложью укрылась.
От страха животного
Ты встрепещи,
Если любовь скрылась.
Богиня Астарта, вернись из Аида!
Мы гибнем,
Мы гибнем без правды любви!..
Египет и Рим,
Родос и Колхида,
Вселенная жаждет любви!
Голос Богини Астарты-
Царицы ночного неба
Нас никогда не оставит-
Так нищий нуждается в хлебе.
И если сады перестанут цвести
Если умолкнут птицы,
И если вместо ливней кровь...
Знай, что распята наша любовь.
А Женьку Алимова зарезали в подворотне чужого города. Почему он оказался там и почему это случилось именно в день моей свадьбы с Яя, так и осталось для меня загадкой. Мистика какая-то! Но он сдержал свое обещание. Он любил меня до самой своей смерти.
ХХХ
Отец больше не пришел ко мне. Напрасно я звала его и взывала к его помощи, когда меня душили ночные кошмары и отчаянье. Было ли то решение, которое я приняла с его помощью главным в моей жизни - не знаю. Египет- рубище с прекрасной бахрамой увлек кораблик страсти малый мой, и вскоре мы уехали. К ибисам, к финиковым пальмам, туда где пустынный ветер хамесин крутит воронки древнейших иллюзий, туда где течет Нил, захламленный бедными рыбачьими лодками и шикарными туристкими фелуками. Заросший тиной, задыхающийся, умирающий Нил, в котором уже Бунин не увидел ни одного крокодила, но над которым до сих пор весной поднимается звезда фараонов - божественный Сотис.
Долгие и счастливые годы мы просто жили и любили. У нас была одна территория- наш счастливый заповедник. Мы были похожи на счастливых жирафов. Мы ели самые нежные листочки с самых высоких деревьев, устремленных в небо. Мы переплетались шеями в объятьях высоко над другими, подбирающими свою пищу на земле. И секс не имел никакого отношения к нашему счастью.
Я обожала его детские бездонные глаза, в которых еще не появилась боль утраты. Я прощала его капризы и шалости. Эти глаза напоминали мне черные бутоны глаз персидского царя Джанхандара - они тоже видели горние вершины других миров. Яя называл меня мамой, хотя нас разделяли десять лет. Он засыпал, припав губами к моему соску. Иногда ему снились кошмары и он плакал во сне. Я прижимала к себе его не очень крепкое тело с тонкой аристократической костью, целовала седеющие виски и успокаивала:
- Спи мой мальчик! Все уже прошло, любимый сердца моего.
Я часто вспоминала перса, его величественную, почти нечеловеческую красоту, его дар, и недоумевала : зачем он мне, если у меня есть такое сокровище как Яя. Египтянин был моим ребенком, а перс оставался утраченным мужчиной моих грез. Мы жили в инцесте и здесь ничего нельзя было поделать.
-Мама, подстриги мне нотки на нижних пульцах!
Это я учила тридцатипятилетнего своего ребенка русскому языку, еще там, в общежитии ВГИКа:
-На руках пальцы. Правильно? На ногах пульцы. На руках ногти. А на ногах нотки. Понял?
Он был моим единственным ребенком, и во сне я не раз вспоминала, как рожала его, как целовала крохотное тельце, как прижимала к груди, и плакала, когда ему было больно.
Расставшись, мы не расстались. Просто к сорока годам мой мальчик вырос, я выполнила перед ним свой материнский долг - ведь когда-то я должна была это сделать. Не получилось в прошлой жизни, но долг есть долг ?... Иначе зачем мы встретились?
Нас не связывали дети, ведь только они могли невидимыми цепями приковать нас друг к другу. Я вернулась домой, чтобы найти другого мужчину, ни мальчика, ни подростка. Настоящего мужчину, который дал бы защиту Пенелопе, обуздал кобылью спесь Амазонки и утолил неистовую страсть Кармен. Но высота моей печали была так огромна, что поднимающие на меня глаза мужчины, казались мне пигмеями. И дар перса совсем не радовал меня.
Через годы моих бесплодных скитаний по жизни, городам и весям и совсем не радующих меня побед, я получила письмо, написанное детским почерком : ' Мама, любимая! У меня две девочки, я их очень люблю. Аллах подарил их мне вместо тебя. Но никто, и ничего, и никогда не заменит мне тебя. А я буду ждать нашей встречи на небесах.'
ПЕНЕЛОПА ЯЯ
Я уйду, тебя изведав,
Я уйду,
Я уйду, тебя изведав,
В том саду.
Я уйду в иную пристань,
В сад иной,
И другой мне станет близким,
Кто-нибудь другой.
Я уйду, тебя изведав,
Не солгу.
И другой мне стиснет руки,
На снегу.
Сад ли? Снег ли? Пыль пустыни?
Все равно.
Голубеет и искрится
Белое вино.
ВОИН ЛЮБВИ
Однажды Кармен села в незнакомую машину, хотя это не соответствовало нашим принципам. Время было позднее, скорее хотелось добраться до постели. Накрапывал дождь, готовый превратися в ливень - она торопилась.
Когда она протянула деньги за проезд, ее руку твердо отвели. Она стала настаивать, опять же, это было не в наших принципах.
-Я не возьму денег.- сказал хозяин машины. Отчетливая хрипотца в голосе, могла принадлежать только мужчине, знающему себе цену.- Я никогда не беру денег с женщин.
Кармен взбеленилась.
-Сейчас я пассажир, а не женщина.
-Неужели?! - засмеялся он звучно и громко.- Но и я ведь не таксист. Впервые встречаю женщину, которая не хочет принять столь ничтожного подарка, как катание на автомобиле.
-А в этом и дело! - воскликнула Кармен.- Кто же вы?
-Я - Одиссей. Я плыву по этому морю жизни за Золотым руном. Моих спутников уже давно нет на свете, а я не могу добраться до своего острова. Знаете эту легенду?
- Знаю. - сказала Кармен. - Знаю.- эхом повторила Пенелопа, изо всех сил пытаясь вырваться на свободу из стягивающего корсета Кармен.
-Я все понял.- продолжал он. - Вы относитесь к женщинам, которые берут только дорогие подарки.
-Бесценные!- уточнила Кармен. Ей стало интересно. Она потянулась за сигаретой, чтобы в мерцающем огне зажигалки разглядеть гордеца. Но сделать этого не успела. В следующую секунду ее бросили на сиденье. Бросок был решительным, яростным и неожиданным. Да, это было неожиданно, но она успела подумать своим быстрым умом, что именно этого ощущения ждала так долго. Ибо это и было решение мужчины, которого так боялась Пенелопа и которое игнорировала и заменяла своим Амазонка.
Она сопротивлялась и кричала, но чем были ее кулачки для быка страсти, чресла которого оказались столь мощны! Она кусалась и сопротивлялась, пока не услышала запах самца. Струя вожделенного мускуса одурманила ее сознание, и она впервые в жизни растерялась. В это время часы пробили двенадцать и похоронили Кармен в темной пропасти ночи. Открыла глаза Пенелопа, наконец, дождавшаяся своего Одиссея. Вернувшись из дальних странствий, наполненный временем и пространством, Одиссей заставил Пенелопу забыть об огромном мире за пределами их маленького острова, исторг все ее печали и наполнил животной радостью разделенной любви.
Она осознала счастье- быть его рабыней, и забыв о себе, целовать его ноги. Она еще не успела привыкнуть к постоянству этого счастья, как Одиссей на время исчезал за пределами Ойкумены, куда влекла его жажда жадного познания, а она страдала без него, без его поцелуев и без его голоса с отчетливой хрипотцой. Работа стопорилась. Она не находила в русском великом и могучем языке эквивалентов для выражения души великого Лабида или иронии Имру Уль- Кайса. Это была не работа, а адская шлифовка слов, потерявших для нее свой великий смысл. Напрасно ее торопили редактора издательства - переводы не продвигались. Она словно отрабатывала барщину в рудниках ставшего бессмысленным труда.
Она готова была ждать его, ждать до бесконечности и жить ради него, подчинив свою жизнь только ему, но ей мешали Амазонка и Кармен, вторгавшиеся в ее жизненный распорядок в соответствии с не прописанными черным по белому законами этой странной жизни. И когда он появлялся, все освещалось сиянием, в линзе ее арабского языка радужно сверкали бриллианты любимых слов, извлеченные из-под песка столетий.
'О, друзья! Видели ли вы когда-нибудь в жизни другую жертву, которая бы плакала от любви к своему убийце?'
Его звали Алекс, Александр. Человек этот был непредсказуем. О нем много говорили и писали в прессе. Его имя трепали, как, впрочем, имена многих других, и это его изрядно раздражало.. Александр успевал все - писать картины и книги, бродить по свету в поисках чего-то необходимого только ему. Он появлялся неожиданно, и также неожиданно исчезал, хотя час назад никуда не собирался.
Каждый раз, когда он куда-то уходил, я подозревала, что он уходит из моей жизни. Подушка хранила его запах, и куда он ушел - за сигаретами в универсам или улетел в Китай,- я не знала.