- Подумайте вот о чем, Морган, - произносит голос Шатца во мраке моей палатки. - Не о юности, которую вы бездарно растрачиваете в песках, не о сытой старости на лоне цивилизации, ведь заработали вы более чем достаточно, - просто о времени. Зачем брать с меня пример? Снимите бинты, эту ядовитую повилику, с ладони, вложите персты в рану - так, чтобы левая рука до последнего не ведала, какое коварство замышляет правая. Что брызнет наружу - кровь или черное масло?
Морат, хочу съязвить я: медвяная гниль, выжитый из дырявой оболочки сок умирания. Или еще: вложитесь своими пальцами, кто не рискует - тот не вправе рассчитывать на выигрыш. Быть может, я даже не попытаюсь смять их в кулаке, как в прошлый раз, пока не полопаются кости, а Шатц в отместку не проломит мне голову о булыжник, которым я довольствуюсь вместо подушки. Но ни сил, ни желания продолжать разговор у меня нет. Ночь на исходе: черты моего собеседника теряют всякое очертание, сосредоточенную одержимость застит дремота. Я не слышу ни звука, никогда не слышу, но знаю, что остался в одиночестве. За пологом палатки сонно дышит Берхт, которого былая жизнь в окопах наделила небывалой чуткостью, и мне снова становится не по себе при мысли о том, кто меня в действительности покинул: Шатц - или рассудок?
Потом наступает утро.
- Что там такое? - спрашивает Гестерн. С заметным усилием отняв от глаз бинокль, он обращает ко мне лицо с алой стигмой на переносице, мучительно щурится - от пыльного ветра, от нестерпимого отвращения или от всего сразу, судить сложно. - Может, хоть вы мне скажете, Морган? Что это означает?
За ночь окрестности порой меняются до неузнаваемости: равнина вспухает холмами или проседает распадками, исторгает на свет божий окаменевшие деревья, вбирает во тьму преисподней одревесневшие камни; речное русло вдруг вывертывается из-под приколотых к карте флажков. Все мы давно к этому привыкли - с тех пор как лес уступил место пустыне, вода - песчаным наносам, и лианы загустевшего ливня пересохли на корню, оставив после себя призраки сквозящей сырости в зарослях ледяника. Однако эмиссара с центральной станции заботят отнюдь не причуды пейзажа. Два берега сходятся здесь совсем близко; река давно испарилась, но ее выветренное ложе по-прежнему служит границей - между миром сколько-нибудь очеловеченным и миром совершенно бесчеловечным, между краем без кровинки и царством истинной смерти.
- Ваши люди... - вновь пробует Гестерн, не дождавшись ответа. Алая стигма остывает, зато на щеках теперь тлеет раздраженный румянец. - Они уверяют, что беспокоиться не о чем, что нам ничего не грозит, если мы будем идти своей дорогой, по эту сторону, но вы взгляните, взгляните...
Мне нет нужды видеть, о чем он говорит, но я все-таки смотрю - просто для порядка, утро есть утро: оценка собственного ущерба, учет сопредельных потерь. Сегодня за рекой их двое - две безжизненные куклы, бок о бок распятые на крестах (есть и третий крест, но он пуст). Кожа у них глинисто-смуглая, и я поневоле чувствую облегчение: значит, это опять шабти, всего лишь шабти, наши проводники, носильщики и посредники, дети бесплодной земли, а не кто-нибудь из моих предшественников и соплеменников, блудных отпрысков моря. Головы запрокинуты, огромные глаза в лучах недоношенного солнца отблескивают бутылочной зеленью - нет, не глаза, поправляю себя я, глаз там нет, и зеленое стекло - никакая не метафора. Гестерн тоже это понимает.
- Кто сотворил такое, Морган? - вскипает он, да так, что кровь зримо мелеет в жилах, гневная бледность расползается от конвульсивно сведенных бровей. Гару, его спутник рангом поплоше, до того державшийся на почтительном расстоянии, подходит вплотную, за ним следуют мои люди - Берхт по обыкновению впереди, Феб и Тодд в арьегарде, шабти на заднем плане смешались в безликую массу первородной глины, не отличить новых от наших; их, как ни странно, зрелище нимало не трогает. Быть может, для земляного народа оно без зазоров укладывается в космологическую мозаику.
Или им важно не что, а кто?
- Шатц, - отвечаю я наконец. - Это Шатц.
Пока шабти под надзором моей троицы сворачивают лагерь, а я меняю себе повязку, Гестерн молчит, взвешивая услышанное. Прибыв накануне вечером, он намеревался начать день с новостей и бумаг на подпись, распоряжений насчет товара и прочих несущественных мелочей, ради которых городскому чиновнику вовсе не обязательно собственными шагами измерять протяженность слепых областей и белых пятен. Но подлинная цель его визита - Шатц, и мои слова, надо полагать, подтвердили худшие опасения нашего общего руководства.
В точности как было со мной. Как было с каждым из моих предтеч, пусть я никого не застал лично. Однако ни соперника, ни преемника я в Гестерне не вижу, и это обстоятельство вселяет в меня радость, граничащую со злорадством. С чем бы он ни явился - вернется он ни с чем.
Белое пятно на карте, думаю я. Бельмо на глазу у компании, наболевший гнойник, крупица морской соли, разъедающая все, к чему ни прикоснется. Белизна плоти, слепота совести, драгоценный колосс на глиняных ногах аборигенов - вот что вершит судьбы там, где беззубые челюсти берегов пережевывают песок, то бесконечно сближаясь, то разверзая адову пасть с воспаленным небом. Два утренних пугала в череде великих побед и вопиющих преступлений - всего лишь частность, которая ничего не значит для Шатца, ничего не означает для нас.
Спроси Гестерн, угроза это, или варварский ритуал, или надругательство, внятного ответа он бы не получил. Быть может, речь вообще шла о тщательной маскировке в духе осеннего маскарада, о хитроумной слежке за нашими перемещениями: кто станет пристально изучать мнимый труп вне пределов досягаемости? Дав сигнал отправляться: Берхт во главе колонны, Тодд с шабти и Феб с Гару в ее основании, - я помимо обычного груза вещей с неохотой взваливаю на себя бремя неизбежного разговора.
- Вряд ли Шатц участвовал в расправе, - запускаю я пробный шар, когда заречную голгофу вычеркивает горизонт. Этих крестов мы больше не увидим, даже если немедленно повернем вспять, - ни древесных остовов, ни противоестественного привоя. Что здесь, безрассудная игра природы или разыгравшаяся рассудочность палача, - с нашего берега судить сложно. И все же третий крест был пуст, напоминаю себе я: чем не предупреждение, не вспугнутый обряд, не намек на пощаду?
- Если бы оправдывал - был бы сейчас не с вами, а с ним, - неопределенно киваю я в направлении реки. Мой голос сух, как жестяная поросль, которую мы выбиваем из еле намеченной колеи при каждом шаге, как глаза и губы у всякого, кто много месяцев провел в пустыне, но тон, хотелось бы верить, смягчает толика вымученной приязни.
- О, разумеется! Разумеется! Но надолго ли, Морган? Были, были прецеденты! И что же? С этим чудовищем невозможно ужиться! Он подмял под себя всю торговлю, он диктует нам условия, он упивается властью над дикарями, которая ему не принадлежит - не принадлежит по закону, я имею в виду, а мы...
- А вы пытаетесь усидеть на двух стульях сразу, - со вздохом заключаю я. - Пусть Шатц приносит компании прибыль, но методы должны быть рациональные. Вот только прибыль, которую компании приносит Шатц, ясно доказывает, что нет ничего рациональнее прямого насилия. Если я верну его на путь истинный, как вы того желаете, если выманю из пустыни в город, что станется с вашими неуемными аппетитами?
- Но последствия, последствия, Морган! Репутация, реноме! О престиже компании Шатц не тревожится, с какой стати? Что ему компания, для него собственное доброе имя - пустой звук! Он одичал, он утратил связь с реальностью, он скопил баснословные сокровища, которые мы вымаливаем у него, точно они не принадлежат нам по праву. Говорили, что он умер от болезни - и похоронен в какой-то грязной яме. Что геройски погиб в межплеменной стычке, пал смертью храбрых, так сказать, - и туземцы повесили его мумию над алтарем в своей языческой кумирне. Кто-то из ваших предшественников похвалялся, будто бы своими кулаками размозжил ему череп! Но теперь я скорее поверю в обратное: помяните мое слово, Морган, рано или поздно Шатц раскроит череп вам!
От неожиданности я сбиваюсь с ноги: кто бы мог предположить, что рядовой ревизионер обнаружит в себе незаурядные визионерские таланты? Его проницательность застарелой болью отзывается у меня в затылке, а к горлу приливает знакомая тошнота - после той злополучной ночи она на неделю уложила меня в постель. Окрыленный моей реакцией, Гестерн переходит, как он полагает, в неотразимую атаку:
- Помяните мое слово, Морган: когда-нибудь на кресте и без глаз окажетесь вы! Руку вам уже искалечили, я смотрю...
- Искалечили, - без боя соглашаюсь я. Новый выпад потеснил призраков прошлого - главным образом потому, что разминулся с облюбованной целью. Морщась от фантомного привкуса корпии во рту, я демонстрирую Гестерну переплетенную холстиной ладонь, с напускной скрупулезностью сгибаю и разгибаю пальцы. - Но не Шатц. Здесь и без него невелик труд сломать шею.
Солнце застывает в зените, выплавляя из восковой безоблачности сальные отблески зарниц, когда мы устраиваем неурочный привал. К тому времени Гестерн и Гару измучены до последней крайности: обожженные веки запеклись от слез, в углах обожженных губ стекленеет слюна, - пешие переходы по вяжущему зною им обоим предсказуемо чужды, даром что ни тот, ни другой не отягощает себя поклажей. Для начала я сбавил шаг, приноравливаясь к удобной для них скорости, отчего Гестерн по инерции влетел лбом в необъятную спину Берхта; за неразберихой взаимных упреков они промешкали достаточно, чтобы с нами волей-неволей поравнялся Феб, развлекавший Гару фривольной беседой: подчиненный с подчиненным всегда найдет общий язык против начальства! - все вместе мы покатились сплошным снежным комом вместо сплоченного отряда; одежда - крахмально-белая у наших неопытных пилигримов, добела выгоревшая у нас самих - довершила, надо думать, издевательское сходство со снегом. Шабти, в свою очередь, порядочно отстали, Тодд отстал сперва от нас, потом пропустил вперед детей земли, и я вынужден был признать, что куски нашей разбитой колонны склеить на марше не удастся.
На шабти в полной мере полагаться нельзя, в любую минуту ими может завладеть порыв бросить службу, невзирая на страшные клятвы и щедрый задаток; хорошо, если заодно с обязательствами они побросают палатки и провизию, если же нет...
Впрочем, нам не привыкать к ночлегу под открытым небом, к вареным и вяленым кактусам; мы заново нанимаем проводников, носильщиков и посредников, которые - всегда мужчины, всегда с именами на "д": Датта, Дамьята, Датура, - появляются у костра под утро, в ту роковую для часовых стражу, когда даже искушенного Берхта одолевает сон, - и все-таки предпочитаем держаться изначального состава. Чем ближе цель наших прибрежных блужданий, тем выше риск стихийного бегства; я хмуро наблюдаю за Тоддом с его паствой - дистанция поглощает динамику, уподобляет пастыря соляному столпу в окружении двух дюжин терракотовых статуэток, - и на секунду стискиваю зубы. Земляного народа по нашу сторону реки остерегаться ни к чему, численный перевес шабти ни на какие проступки не соблазняет; зла Тодду никто не причинит, в этом я могу быть уверен, но зияющая брешь в нашем нестройном строю - очередное доказательство, что пополнение с центральной станции не сулит ничего хорошего.
Гестерн, по-видимому, очень доволен произведенным беспорядком; слегка отдышавшись, он без церемоний располагается на подостланном одеяле, заслоняется от солнца при помощи Гару: ласковый оборотень, потеряв где-то волчью шкуру, не особенно дорожит человеческой, а потому не протестует, - и явно намерен скрасить отдых ссорой.
- Сколько нам еще, Морган? - небрежно интересуется он.
- Если наше присутствие влияет на сроки... - сочит патоку Гару, не забыв сокрушенно потупить взор. Его вкрадчивая манера меня, однако, не обманывает; у гаерских повадок Феба те же корни - и те же плоды. - Мы могли бы наверстать к закату, могли бы идти в темноте, в своем темпе, по вашим следам...
- Как вам будет угодно, - разрешаю я. - Но с тем же успехом вы можете оставаться на месте. Боюсь, что следы не сегодня завтра вернут нас в исходную точку.
- В конец начала и в начало конца, - хихикает Феб. - Здесь мы водим хоровод, а хоровод водит нас, изволите ли видеть: начало - это конец, свобода - это рабство, Франция - это бекон.
- Что вы хотите сказать? - озадаченно поднимает бровь Гестерн.
- Шатцу не нужно, чтоб мы куда-то конкретно успели за товаром, - опережает меня с ответом Берхт, не отрывая хмурого взгляда от Тодда с шабти, которые словно бы не сдвинулись ни на дюйм. - Ему нужно, чтоб мы прямо тут заебались. Отличная тактика, всем рекомендую!
- Боже милостивый, выбирайте выражения!
- Ну а в чем я не прав? - парирует Берхт, не повернув головы. - По духу если, не по букве? Он всегда в курсе, Шатц: где мы, с кем мы, что мы. По-вашему, это мы его гоним с камня на камень, из огня в полымя? Черта с два! Это он нас гоняет, проклятая бестия, в нос и в гриву, пока не убедится, что мы никакой дохлый номер не выкинем, сами передохнем к чертям. Наш стариканус тоже не промах... - Берхт вдруг умолкает, сообразив, что я его слышу, но от меня не ускользает прозвучавшее в его словах уважение. Оно застигает меня врасплох: я не сражался при Фермопилах, не грабил горящий Карфаген - в общем, не имел ни единого повода ожидать от Берхта сколько-нибудь высокой оценки.
Если только драка с Шатцем, которая при всей ее ярости не опрокинула палатку, не перебудила половину лагеря, если она действительно была, а не пригрезилась мне в кромешный час перед рассветом, когда у костра возникают дети земли, чтобы восполнить собственную убыль, а исчадия моря в равной степени подвержены возвышенным мечтам и скотскому изуверству.
Догадка брезжит - и меркнет, не оформившись в трезвое допущение, потому что Берхт стремится изгладить предательскую паузу несвойственным ему красноречием:
- Вам, чистоплюям, оно тут надо - на голодном пайке сидеть, песок из задницы вытряхивать? Вы ж ни дня в пустыне не протянете: наверстать! в темноте! На глиняный народец надеетесь? Ну и зря надеетесь: это Тодд их стишками взял, лисеныш начитанный, а вы им побоку, хоть пантомиму в лицах разыграйте. Думаете небось, что за моток проволоки любого шабти купили? Ну а Шатц даст впятеро!
Терпение Гестерна исчерпано; не удостоив Берхта какой бы то ни было отповедью, он безошибочно находит источник всех бедствий во мне:
- Да вы друг друга стоите, Морган, вы и Шатц! До меня доходили разные слухи, но это, это... Кресты!
- Про вашу честь, угощайтесь, гости дорогие, - опять вмешивается Берхт, не стесняя себя субординацией. - До вас все в норме было, ну почти. Теперь-то уразумели, кто тут хозяин? Не мы! Продолжите свое гнуть - утром еще налюбуетесь. Вы-то ладно, чужую жизнь, чья бы ни, в грош не цените, с вас разве убудет, а нам на кой черт...
- Скажите откровенно, Морган, на чьей вы стороне? - взрывается Гестерн, по-прежнему игнорируя Берхта. - Завоевали его доверие, посредничаете к обоюдной выгоде, никого больше не допуская в свой круг, - и уже мните себя непревзойденным интриганом? Не слишком ли вы молоды, да-да, вы и ваши люди, чтобы...
- Мы, в сущности, ни юности не знаем, - тихо, но отчетливо произносит Тодд, без шума встав между Гестерном и мной. Две дюжины шабти замирают поодаль, целиком обратившись в слух: каменные изваяния, священнодействующие жрецы. - Ни старости, о нет! Они нам снятся.
Внезапное появление отставших разряжает обстановку: Гестерн и Гару хором вздрагивают, словно очнувшись от наваждения, Феб, который, затаив дыхание, внимал перепалке, жадно заглатывает воздух, Берхт неловко кренится навзничь и, чудом восстановив равновесие на грани неминуемого падения, награждает Тодда закономерной, однако не вполне прозрачной укоризной:
- Эх ты! Зачем с тобой скорее мы не кончим?
- Побереги нас боже! - театрально ужасается Феб, берясь за сердце. - Куда скорее? Ты чего из окопа тогда вылез, уважаемый? Дать - за свинец? Рискнуть - из-за свинца?
- А это, видишь, прихоти больного, - сумрачно покосившись на меня, отвечает Берхт. - Чего нельзя, того ему и надо.
Гестерн, пренебрегая их экивоками, вновь сосредоточивает внимание на мне.
- Прошу простить мне мою несдержанность, Морган, - с кислой миной признает он поражение. - Но вы должны понять... Во-первых: почему бы просто не перебраться на тот берег?
- Феб, Берхт, кто-нибудь из вас, обеспечьте нашим коллегам экскурсию, - распоряжаюсь я, устало усаживаясь на одеяло. Бессодержательный разговор утомил меня гораздо сильнее, чем неудачный марш-бросок. - Но без глупостей, пожалуйста: никаких образцово-показательных суицидов, мне предыдущего за глаза хватило.
Пока шабти под присмотром Тодда возводят навесы и выкладывают из мешков нехитрую снедь к обеду, Феб и Берхт по-братски делят мое поручение, в четыре руки увлекая пилигримов к урезу речного песка. Пользуясь их отсутствием, я ложусь на спину, закрываю глаза, вполнакала ловлю эхо голосов.
- Нет там дна, вот вообще ни разу. Труха, пылища, тлен. Феб прощупать пробовал - по уши ухнул, еле выволокли. И то - боялись, что от мусора в легких загнется, сопляк-топляк.
- Извини, приятель, я, конечно, не настолько простужен, чтобы прослыть мудрейшим в Европе, но кое-какое будущее предскажу без проблем. Тот не утонет, кого нарекли лучезарным! Омен в геноме: Феб умрет от фебрильных судорог, Морган - от фата-морганы, Тодд, лукавая лисица, раньше смерти не шевельнется, а тебе, Берхт, на роду написано сгинуть...
- От бертолетовой соли в жопе небось, тоже мне секрет! Есть тут переправы, и мосты, и гати, но к ним без уговора не сунься: или гремучку, или шальную пулю подцепишь, это мы с тупыми ножами против тигрового алоэ да крупного рогатого молочая, а у Шатца всего досыта, и патронов кстати, эх...
- И женщины, любая женщина здесь, которую встретите, - это он! Не в смысле, что если я, например, вообразив себя богом, удалюсь под сень луны с прекрасной девой, то она в итоге окажется водителем автобуса, и мне станет стыдно, хотя исключать таковую вероятность нельзя, на безрыбье разная рыбка ловится...
- Вы бы не юлили зря, говорили напрямик, на черта вокруг да около ходить? Тень у вас длинновата, вот что: пока от суда до сути доберетесь - вволю наспотыкаетесь.
- А у вас - волосы! Вы себя в зеркало давно видели? Агент компании, а сами, сами...
- Напрасно вы про волосы, ой как напрасно! Навек завязнуть мне в зыбучих омутах пожелали, значит, и не екнуло нигде, не защемило? А хвост не рога, даром что оба из одной демонологии, если вы понимаете, какая параллель у меня в голове...
- Солома у вас в голове!
- Ан нет, не там! Моя солома вся наружу вылезла, ни былинки в голове не застряло, серьезно! Цельная шляпа была бы, надень я шляпу, если вы понимаете, что не в шляпе дело, когда дело в шляпе...
Потом воцаряется тишина.
- Чего хочет один человек от другого, Морган? - произносит голос Шатца во мраке моего забытья. - Почему кто-то склоняет колени, и множит бесполезные жертвы, и смиренно молит своего кумира о чудесах, а вы готовы с ним сражаться, готовы себе во вред нападать, разрушать, убивать? Почему я плачу вам взаимностью, вместо того чтобы раз и навсегда положить предел вашей бессмысленной миссии? Вы видели мосты - если сломать их, всякое сообщение с моим берегом прервется, я стану для вас недоступен, и компания не замедлит отослать незадачливого агента в вашем лице домой. Разочаровавшись в моей поимке, Морган, не взглянет ли Гестерн свежим взором на вас?
- Еще никого не убил... - шепчу я, искупая недостаток звучности нарочитой артикуляцией.
- Это до поры, Морган, только до поры. Вы старались, отдаю вам должное: два пальца пришлось ампутировать, иначе зараза поползла бы вверх, ударила, чего доброго, в голову. Занятный бы вышел реванш, что скажете? Когда повсюду мерзость запустения, и ни капли воды, и на антибиотики рассчитывать не приходится, укус ничуть не хуже ржавого ножа. Крепкие у вас челюсти - и крепкий затылок, что меня, я не скрою, радует. Так в чем же причина? Тот мальчишка, русский, который побывал здесь задолго до вас, непременно отыскал бы ее в любви. Любовь! Что он понимал, бедная соломенная куколка? Вся эта солома, которой нас пичкают с детства, набивают до отвала: любовь, сострадание, милосердие, - как легко она возгорается, как быстро прогорает! Но даже от нее остается хоть что-то - пепел, горстка углей, память о пожаре. Несостоявшийся утопленник сказал чистую правду: наша солома снаружи, а внутри пустота, которая мучительно резонирует в ответ на пустоту. С кем вы сражаетесь, Морган: со мной - или с собственным резонансом?
- Это ведь сон, - говорю я, почти не размыкая зачерствелых губ. - Всего лишь тяжкий сон после полудня...
- Конечно же сон, Морган. Спросите Берхта, если моих гарантий вам мало; спросите, когда в очередной раз отведете ему роль живого щита, чтобы узнать, переступлю я через него или нет, намереваясь разделить с вами тьму и кое-какую духовную пищу. Едва ли есть разница - написать на полях "истребляйте скотов" или "истребляйте скотство", если средства никого не волнуют. Но вот ведь парадокс, Морган: нет ничего проще, чем переступить через труп. Через бодрствующего человека - трудно.
Меня ослепляет боль: единожды полыхнув под повязкой, она рассеивает мириады пронизывающих искр по всему телу - дробь, картечь, крупицы стрихнина, от которых кровь в жилах вспыхивает греческим огнем. Здоровой рукой я наугад хватаю кого-то за горло, до спазмов сжимаю пальцы, прежде чем прозреваю, однако боль не слабеет, а пламя не гаснет.
Это не Шатц. Это Гестерн, который с благим намерением пробудить меня от кошмара вымостил мне дорогу в ад. От моего рывка он падает, мы вместе падаем в какую-то пыльную, каменистую бездну, катимся туго сплетенным клубком травы, мокрым снеговым комом: песок, кактусы, солярные знаки и соляные фигурки, слепки глины, сгустки моря - все к нам липнет, ничто не способно разнять. С жестоким торжеством я чувствую, что при всем желании не сумею освободить Гестерна из собственной хватки, хотя никакого желания не испытываю, мне слишком больно, как вдруг он в отчаянном стремлении спастись подбирает вглубь шейные мышцы, отчего моя рука оскальзывается, срывается, на излете впившись в его накрахмаленный воротник, и мы падаем снова - чтобы наконец распасться надвое.
- Вы, вы... - хрипит Гестерн, с грехом пополам извлекая обличения из лиловой гортани.
- Мы смеем все, что можно человеку, - приходит к нему на помощь Тодд. Помощь эта сугубо вербальная; Гару было делает осторожный шаг к своему начальнику, но Берхт выразительным жестом наперерез велит ему замереть без движения. - Кто смеет меньше - тот не человек.
Шабти, словно услышав откровение, не трогаются с места, Феб с удрученным видом созерцает разгром; численный перевес за нами, и всегда был за нами, однако Гестерн полон решимости оставить последнее слово за собой.
- В городе вам это даром не пройдет, Морган! - обещает он, поднимаясь на ноги.
- В городе хоть повесьте, - огрызаюсь я, не торопясь расставаться с гостеприимной землей. Берхт, наметанным глазом оценив ситуацию, без долгих разговоров подставляет мне плечо.
- Я же не знал, не знал! Обезумели вы все, что ли, если...
- Это вы никак обезумели! - перекрикивает его Берхт. - Чего тут было не знать? Посмотрю я, как вам понравится, когда мы на ваши синяки приналяжем, чтоб личико-то лживое посинело!
- Берхт, прекрати, - через силу выдавливаю я. Меня сотрясает дрожь, на мне не найти сухой нитки, но это не испарина - скорее камедь, или забродивший мед, или амурка, жалкая пародия на благородную страсть древних: моя солома, связанная на затылке в остистый сноп, уже запеклась омеловым колтуном; до того как осыплется пепельная роза сумерек, я, должно быть, покроюсь янтарной коростой без единого просвета.
- Но рану нанесли нам всем, - вмешивается Тодд. - И ты один ее не сможешь перевязать.
- Обезумели, и вправду обезумели...
- Пагубен рассудок! - безапелляционно заявляет Тодд. - Не диво, что, в других ища рассудка, ты бредишь без него!
- Довольно, - говорю я, борясь с желанием броситься наземь, сбивать с себя сепсис и лихорадку о камни, пока пустыня не превратится в заливной луг стекла, а кактусы не полопаются волдырями ожогов. Что угодно - меня устроит любое снадобье, любое зелье, даже ржавчина с ножа, который тигрово располосовал мне ладонь, если бы только я знал, где он теперь, мой нож... - Довольно.
Новая драка по старому поводу: та была ночью, эта - днем, мои противники ни в чем не походили друг на друга, и результат не совпал ни на гран. Вот что случилось бы, повторяю я, пытаясь отгородиться от нестерпимых мук кожистым коконом палатки, которую бдительно охраняет Берхт, вот что случилось бы, позволь я снять свои бинты Шатцу, как он того домогался в нашу первую встречу, откажись от сопротивления, тем более нелепого, что я сам не вычистил лезвие, сам воплотил острие в действительность; вот почему Берхт был мной горд... Лучше проломленный череп, чем ордалия огнем: нестриженые волосы смягчили удар; лучше дурнота и стеклистые трещинки в зрении, но не раскаленное железо и крутой кипяток, довольно, довольно, довольно, о боже, ты не вынесешь меня!
Потом морок перетекает в обморок.
- Какая короткая у вас тень, Морган: между помыслом и поступком, между идеей и ее воплощением, - произносит голос Шатца во мраке моей внутренней пустоты. - Но какой длинный путь вы проделали, чтобы вернуться в начало конца! Джунгли рассохлись в пыль, кровь стала водой, прежде чем прошлое настигло вас и поймало за горячечную руку. Дайте ее мне, Морган, незачем больше сражаться: разве могу я повредить вам хоть немного в сравнении с тем, что сотворил Гестерн? А ведь вы бы убили его, непременно убили, не будь он так жив, в отличие от вас...
- Что со мной? - шепчу я, чувствуя, как чужие пальцы распускают повязку: соломенное кружево папиллярных узоров, аккуратно подпиленные ногти, рубчатая ткань на месте мизинца и его безымянного соседа. Раны Шатца наглухо зашиты, чего не скажешь о моих: линия судьбы, рассеченная по всей длине, ширится адовой пастью, густо поросшей языками огня. На воздухе ладонь клейко влажнеет - черное масло, смола, терпентин, но не вода и не кровь: какая бы субстанция ни затопила лабиринт путеводных засечек и мантических наметок, она не унимает, а питает подспудное пламя.
- Вы умираете, Морган. Умираете уже давно, и наша схватка, которой вы не в силах мне ни забыть, ни простить, едва ли склонила чашу весов к могиле, вырытой вами в собственном теле. Чего вы ожидали, Морган, блуждая среди призраков? Зачем год за годом преследовали мертвеца?
От его прикосновения жар спадает, и я снова вспоминаю о целительной ржавчине с ножа, о ноже, который ржавым не был, однако чистым не был тоже: подобное лечат подобным, тьма откликается на тьму.
- Упорство делает вам честь, Морган, - продолжает Шатц, не отнимая увечных пальцев от моей гнойной проталины. - И метод вы избрали правильный, рациональный: кто рисковал, кроме вас? Компания жаждет слоновой кости, эбенового дерева, вулканического стекла; вас это не прельщает, не прельщает дешевая возможность обогатиться. Какое же сокровище не дает вам покоя?
- Недобрая слава, - цежу я сквозь привкус корпии, волокнистыми сгустками навязший в зубах. - Слухи, недомолвки, обиняки - и ни полслова правды. Что вы творили здесь при жизни, Шатц, если никто не верит в вашу смерть? Хорош мертвец! Мы стоим друг друга, пожалуй: вам не лежится в той грязной яме, где вас похоронили, а я не сумел усидеть в городе, за вашими архивами, которые ничего, ровным счетом ничего не объясняли!
- Каких объяснений вы ищете, Морган? Оргиастические культы, человеческие жертвоприношения, ритуальный каннибализм - этого вам недостаточно? А террор, упоение безнаказанностью вдали от негодующей толпы? Сколько удобных гипотез, и все имеют под собой какое-никакое основание! Гестерн бы поставил на деградацию, на полный нравственный распад: когда дичает корпоративная икона - зрелище, без сомнений, ужасное, однако в чем-то и величественное. Но если вы хотите знать - знать наверняка, по своему опыту, что может быть проще? Река вам теперь не помеха, пройдите по дну, как по бурному морю, не вытисняя следов, - и увидите своими глазами.
- Своими глазами! - не выдерживаю я. - Господи мой боже со святым его воинством! Что же вы со мной там сделаете? Что вы сделаете со мной?
- А что с вами сделает Гестерн, если вы останетесь в своем призрачном царстве? За ним очевидное преимущество: он жив, несмотря на помятое горло; он не захлебывался песком, как Феб, не пожинал урожай выстрелов, как Берхт, и декламации Тодда над ним не властны. Сравните альтернативы, Морган, время до утра у вас есть, - и решайте.
Вот и рухнул в реку мост, думаю я, и вострубил ангел, и воронье пугало покинуло крест вместе с рассудком, расцветив пустыню бутылочной зеленью по весне: апрель вечно гонит траву из семян, листву из почек, пилигримов из дома, а покойников из земли. Разбитая колонна, сумеречная роза, крысиные шорохи в жестяных зарослях - лишь бы это не было новым сном, новой иллюзией, которая выдает за приближение самую туманную приблизительность; лишь бы после того, как я перейду зыбучие топи вброд, не замочив ботинок, мне опять не понадобился нож: в меру острый и в меру заржавленный.