Что же до сна, этой зловещей еженощной авантюры, то можно сказать одно: дерзость, с какой люди вновь и вновь отдаются его превратностям, была бы непостижима, не знай мы, что проистекает она из неведения.
Бодлер
Да сохранят меня милосердные боги - если только они таковы! - в час, когда ни напряжение воли, ни возбудительные снадобья уже не способны будут уберечь от зияющей бездны сна. Милосердна смерть, ибо мертвому не грозят ни ковы, ни казни, но у того, кто посетил кромешные области эреба и покинул их истерзанным и искушенным, едва ли есть надежда на вечный покой. Безумцем я был, с неискупимым пылом доискиваясь тайн, не предназначенных человеку; безумцем или богом был он - мой единственный друг, сопутствовавший мне в поисках, торивший дорогу для новых и новых свершений и под конец павший жертвой ужасов, которые скоро, должно быть, настигнут и меня.
Я повстречал его, сколько помню, на вокзале, где он оказался средоточием самого вульгарного любопытства. Он лежал без сознания, и какая-то спазма натвердо окаменяла все его худощавое, облаченное в траур тело. Полагаю, возраст его близился тогда к сорока, о чем свидетельствовало и тиснение морщин на лице - бледном, с ввалившимися щеками, но правильной формы и подлинной красоты, - и мазки седины в волнах волос и небольшой бородке, прежде безукоризненно черных. Лоб его, белизной сравнимый с пентелийским мрамором, был скорее божественных, нежели человеческих очертаний, и мое одушевление, одушевление скульптора, уподобило этого незнакомца статуе фавна на руинах эллинского храма - статуе, пробужденной ко плоти и крови в наш душный век и сполна испытавшей холод и гнет разрушительного времени. А когда он открыл огромные, глубоко запавшие черные глаза - глаза-пламенники, - я понял: отныне только он, он один мог стать мне другом - мне, никогда не имевшему друзей, - ибо такие глаза должны были видеть величие и ужасы сфер, что простираются за пределы обыкновенного взора и обыкновенной природы вещей, сфер, мечту о которых я лелеял, но напрасно пытался претворить в жизнь. Вот почему я немедленно рассеял толпу вокруг и просил его пойти со мной и стать моим наставником и проводником в сокровенные таинства. Он согласился - без единого слова. Позднее я обнаружил, что голос у него на редкость мелодичен и сочетает в себе пение виол и музыку хрусталя. Мы подолгу беседовали, пока я ваял с него бюсты и резал по слоновой кости камеи, дабы обессмертить различные выражения его лица.
О наших экспериментах едва ли возможно рассказать, ибо ничтожнейшая их крупица умещалась в восприятие и тем менее поддавалась привычному в нем преломлению. Они принадлежали бескрайнему и грозному миру, что предваряет материю, время и пространство: существование его мы смутно прозреваем лишь в некоторых снах - считанных снах по ту сторону сна. Такие видения не выпадают на долю досужего обывателя, но раз или два в жизни грезятся людям богатого воображения. Вселенная, знакомая нам по бодрствованию, исходит из этого мира, словно мыльный пузырь - из шутовской соломинки, и соприкасается с ним не крепче мыльного пузыря, которому по злой прихоти не позволили с соломинки сорваться. Ученые мужи догадываются о нем, но в большинстве своем не придают значения. Однажды мудрецы взялись истолковать сны, и боги разразились хохотом. Некто с восточными глазами заикнулся было о том, что время и пространство относительны, и хохотом разразился уже род человеческий. Но даже обладатель восточных глаз не продвинулся далее догадок. Я уповал на большее, и упования эти разделял мой друг, а он стократ превосходил меня опытом. Мы объединили усилия и, прибегая к помощи самых подозрительных препаратов, изучали запретные кошмары у меня в студии, занимавшей одну из башен старого особняка в почтенном графстве Кент.
Среди мук той поры мучительнейшей была неизъяснимость. Увиденное и постигнутое мною в часы нечестивых исследований нельзя было никоим образом сформулировать за недостатком знаков и значений в любом из языков. От начала и до конца наши открытия носили характер чувствований - чувствований, которые не имели ничего общего с ощущениями, воспроизводимыми нервной системой. Краеугольным их камнем были элементы времени и пространства, в сути своей не подразумевающие явного и ясного существования. Лучше всего для наших поисков подходили понятия "воспарение" или "погружение", поскольку каждый раз часть нашего сознания смело отделялась от упроченной реальности и устремлялась в непроглядные, населенные страхом преисподние, порой преодолевая некие специфические, отчетливо выраженные препоны, которые можно описать как вязкие, неуклюжие облака или скопления паров. Эти инфернальные, бестелесные полеты мы совершали то вместе, то поодиночке. Когда мы были вместе, друг неизменно оставлял меня позади; вовне внятных форм я различал его присутствие посредством образной памяти: лицо, позлащенное неведомым светом, жуткое в своей потусторонней красоте и сверхъестественной молодости, пылающие глаза, благородный лоб олимпийца и густая тень волос и бороды.
Мы не вели счета времени, ибо оно обернулось для нас пустой иллюзией. Но, во всяком случае, его минуло немало, прежде чем мы заметили, что перестали стареть. Беседы наши сделались поистине дерзновенными, а притязания - кощунственными: ни бог, ни демон не вдохновлялся на разоблачения и победы, которые мы шепотом обсуждали между собой. При одной мысли о них меня пробирает дрожь, и я не решаюсь говорить иначе, нежели обинуясь; скажу лишь, что однажды мой друг, не посмев произнести очередное желание вслух, записал его на клочке бумаги, и святотатство этого желания заставило меня тотчас же бросить злополучный листок в огонь и в испуге взглянуть за окно, на усыпанное звездами небо. Я отважусь на намек: он будто бы хотел управлять всей зримой вселенной и даже более, он хотел, чтобы движение планет и светил повиновалось его указаниям и судьбы всего живого были отданы ему во власть. Я подчеркиваю - я клянусь! - что не поощрял этих непомерных посягательств. Мой друг заблуждался, если утверждал обратное, ибо гордыня моя не такова, чтобы враждовать с запретным и заповеданным без всякой надежды на удачу.
Роковой ночью ветра чужемирья необоримо увлекали нас в абсолют за гранью вещей и идей. Непереносимые - непередаваемые! - впечатления переполняли нашу душу, впечатления бесконечности, которые когда-то сотрясали восторгом, но сегодня частью изгладились у меня из памяти, а частью утратили вербальность. Вязкие облака отступали одно за другим, пока мы в результате не углубились в области, где нам еще не доводилось бывать. Мой друг по обыкновению изрядно опередил меня, едва мы погрузились в изначальный океан чистого эфира, и мрачное ликование тронуло его текучий, сверкающий, неправдоподобно молодой образ. Но неожиданно образ помутнел и пропал, а я в этот же миг обнаружил, что путь мне преграждает непроницаемая завеса. Она была сродни старым препонам, однако куда плотнее - липкая, тинистая масса, если моя аналогия уместна для нематериальных предметов.
Без сомнения, мой друг успешно совладал с преградой, которая остановила меня. Я предпринял вторую попытку - и пробудился от лекарственного забытья в стенах башни-студии. Мой совизионер запаздывал вернуться; его плотская оболочка, покоившаяся напротив, казалась до странности изнуренной и неистово прекрасной в златозеленом свете луны, пролитом на мраморный профиль. Но вот он шевельнулся... Да склонится к моим мольбам горнее милосердие и избавит от повторения зрелища, представшего тогда моим глазам! Как описать его пронзительный крик, а наипаче - анфиладу отвратительных шеолов, которые на миг отразились в его затуманенных паникой зрачках? Достаточно сказать, что я рухнул замертво, и это он, очнувшись, вне себя от ужаса и одиночества, привел меня в чувство.
Настал срок расплачиваться за наши жадные вторжения в каверны сна. Разбитый, охваченный трепетом, каждой фиброй предрекающий дурное, мой друг предостерег, что мы не должны даже помышлять о местах, где негаданно оборвались наши странствия. Он не рискнул рассказать о своем пребывании за завесой, зато настоял, чтобы мы, насколько возможно, воздерживались ото сна, хотя бы для этой цели и потребовались наркотики. Он был, разумеется, прав; в справедливости его настояний меня убедила неизъяснимая тревога, которая теперь сопровождала любое наше умственное затемнение. Сколь угодно краткая - но равно неизбежная! - дремота словно прибавляла мне лишний год к возрасту, а друг мой старился с быстротой и вовсе вопиющей: больно было сознавать, что его морщины и седина умножаются чуть не в мгновение ока. Наш жизненный уклад претерпел кардинальную метаморфозу. Мой друг, доселе ярый затворник - если дозволено мне утверждать, ибо, не говоря уже о прочем, он ни разу не обмолвился и о собственном имени или происхождении, - мой друг проникся неимоверной ненавистью ко всякого рода изоляции. Он ни за что не желал оставаться один по ночам, а скудость моей компании отнюдь не утишала его тоски. Спасением для него сделались пирушки самого грубого и буйного свойства, превратившие нас в завсегдатаев на сатурналиях беспутной молодежи. Наш облик и наши лета вызывали там закономерную насмешку, которая остро ранила меня, но которую мой друг считал меньшим из зол по сравнению с уединением. Особенно его пугала перспектива оказаться под открытым небом после заката, когда ярко рдели звезды; доходило до того, что он украдкой посматривал наверх, будто ожидая нападения или слежки. Взгляд его не был произволен, однако направление различествовало в зависимости от месяца и сезона. Весной причина беспокойства обитала низко на северо-востоке, летом - практически в зените, осенью - на северо-западе, зимой - на востоке, но исключительно поутру. Декабрьское солнцестояние, судя по всему, не представляло сугубой опасности. Два года мне понадобилось, чтобы установить связь: он наблюдал за вполне определенной точкой на небосклоне, которая располагалась, если я не ошибся, в созвездии Северной Короны.
Мы жили теперь в Лондоне, не разлучаясь, но и словом не поминая о недавнем прошлом с его покушениями на иномирные мистерии. Наркотики, вынужденный разгул, нервный надрыв измучили и износили нас чрезвычайно, и волосы и борода моего друга обрели снежно-белый цвет. Мы настолько отвыкли от продолжительного сна, что редко когда уступали дольше чем на час или два его сумрачным объятиям, которые встречали нас все более гнетущей угрозой. Наконец, в январе, обильном дождями и туманами, средства наши истощились, а нужные медикаменты стало трудно раздобыть. Мои статуи и камеи все были проданы, и у меня не нашлось бы ни денег на новые материалы, ни энергии, чтобы работать, предоставь мне счастливый случай мрамор или слоновую кость. Мы испытывали несказанные лишения, и как-то ночью мой друг забылся таким глубоким сном, что я не сумел его разбудить. Эта сцена стоит у меня перед глазами, точно наяву: неприютная, закопченная студия под самой крышей, постукивание дождя по черепице, тиканье домашних часов, которому, мнилось мне, вторили их наручные сородичи, брошенные на столе, скрип незапертой ставни в смежной комнате, городской шум, приглушенный туманом и расстоянием, а хуже всего - тяжелое, зловещее дыхание моего друга, лежавшего на кушетке, которое, словно метроном, отсчитывало агонию его души, блуждавшей в запредельно апокрифических и чудовищно далеких сферах.
Вигилия была настоящей пыткой: беспорядочные впечатления и ассоциации роились в моем расстроенном мозгу, ни на чем подолгу не задерживаясь. Били часы - не наши, так как у нас были часы без боя, - и моя воспаленная фантазия отыскала здесь отправной пункт для праздных эволюций. Часы - время - пространство - бесконечность - а затем мысль вернулась к насущному, и я отметил, что Северная Корона, внушавшая моему другу бешеный ужас, вот-вот взойдет на северо-востоке, хотя дождь и туман, конечно, загасят ослепительный свет ее полукружья, долетающий сквозь неизмеримые пучины межзвездного эфира. И тут среди повседневных звуков, которые наркотическое опьянение смешало в негромкую репризу, мой болезненно изощренный слух вычленил вдруг посторонний, если не потусторонний, элемент - низкий повелительный вой откуда-то издалека; распевный, неотвязный, издевательский и призывный купно, вой с северо-востока.
Это, впрочем, не он пошатнул мой рассудок и прожег на сердце неисцелимое клеймо, не он вырвал у меня животный вопль и спровоцировал припадок, побудивший соседей вызвать полицию и выломать дверь. Что я увидел, было гораздо страшнее, ибо за закрытыми ставнями и опущенными шторами в затененной, запертой комнате пророс из северо-восточного угла жуткий златокрасный луч - луч, который не рассеивал окружающего мрака и который всецело сосредоточился на запрокинутом лице злополучного сновидца, наложив на него, словно маску, во всем блеске молодости и красоты образ, печально памятный мне по нашим паломничествам в бездонный космос и внелинейное время, когда мой друг откинул завесу, прятавшую подспудные очаги кошмара.
Не в силах пошелохнуться, я смотрел, как он приподнял голову и черные, глубоко запавшие, полные слез глаза страдальчески расширились, а бескровные тонкие губы сложились для крика, слишком, однако, жестокого, чтобы ему подчинился голос. На помертвевшем, искаженном лице, которое златокрасный ореол отсекал от утопленного в темноте тела, я прочел такой леденящий, такой неистовый ужас, какого ни прежде, ни позже не являли человеческие черты. Оба мы точно онемели, но когда я проследил за остановившимся взглядом дорогого мне образа к истоку луча и заунывного воя и тоже на секунду прозрел, как у меня горлом хлынул вопль, который привлек внимание соседей и полиции, а я повалился навзничь со звоном в ушах и мышцами, скрученными судорогой. Никогда не смогу я рассказать, сколь бы ни тщился, что же именно увидел; не расскажет и бедный мой друг, ибо он, увидевший многим более моего, никогда не заговорит вообще. А надо мной до скончания дней пребудет проклятие ненасытимого Гипноса и звездного неба - заслуженная кара за разнузданное, вскормленное на философии и жажде познания честолюбие.
Что произошло в действительности - неизвестно, ибо не только я повредился в уме, но и случайных очевидцев постигла странная забывчивость, которую не объяснить иначе как коллективной мономанией. Они уверяли, не понимаю по какой причине, будто у меня никогда не было друга, а искусство, философия и невменяемость составляли всю мою трагическую жизнь. Меня постарались успокоить и утешить, врач выписал приличествовавший недугу рецепт, но никто не догадался и не догадывается до сих пор, что за катастрофа разразилась в лондонской студии той гибельной ночью. Судьба моего друга не возбудила у них ни грана жалости, зато тошнотворной хвалы удостоилась вещь, которую они обнаружили на кушетке и которая принесла мне славу, отвергнутую с презрением, ибо мое отчаяние - отчаяние душевнобольного, обветшавшего от горя и наркотиков старика - требует одного: преклонив колени, снова и снова возносить молитвы их находке.
Они отрицают, что я продал свои работы, все до последней, и в экстатическом восторге указывают на то, что луч света выстудил, окаменил и приговорил к молчанию. Вот все, что осталось от моего друга, который привел меня к краху и помешательству, - дивная головка из древнего пентелийского мрамора: навеки молодое лицо, подведенное аккуратной бородкой, изогнутые в улыбке губы, одухотворенный лоб и густые кудри в венце маковых цветов. Они утверждают, что моделью послужил я сам в возрасте двадцати пяти лет, но на мраморном цоколе греческими буквами высечено единственное имя: Гипнос.