Мейстер Ортнид уже немолод. Волосы его поседели, а на темени порядком вытерлись, ставшая слишком просторной кожа облекает тело точь-в-точь такими складками, какими ниспадает с плеч тяжелое, расшитое серебряной нитью одеяние, приличествующее ему по чину. Голос его залоснился и часто оскальзывается при чтении вслух, взгляд непоправимо затуплен и из зрачковых ножен его не извлечь на былую длину, кость в левой ноге разрушается от болезни - не сегодня-завтра разрушение это, изощрившись в пытках, уложит мейстера в постель. Но он о том и думать не желает, как не желает и поберечься хоть мало: не в его обычае, говорит он, склонять колено перед кем-либо кроме курфюрста да епископа, и недуг, как бы ни хитрил, его к противному не приневолит.
Дом мейстера Ортнида - полная чаша: удача сопутствовала ему и в ученых свершениях, и в семейном обустройстве, стяжал он по праву и почитание питомцев своей alma mater, и искреннюю привязанность жены и детей. Домочадцы рады предугадать любую его прихоть, на лету ловят его веления, а слушатели, от первогодков до выпускников, внимают каждому слову как откровению, даже не помышляя о небрежении в занятиях, - нет среди них ни единого, кто заставил бы наставника гневаться или тратить драгоценное время на порицания. И хотя мейстер Ортнид давно отошел от основных дел, передав управление хозяйством старшему сыну, а надзор за неофитами - назначенному от университета помощнику, он и ныне чужд не то что праздности, но и честному отдыху. Избыток ли сил тому причина, или добрая совесть, не позволяющая взваливать бремя привычных ему забот на людей неопытных либо несведущих, или что-то иное? Все повинности и обязанности разделил мейстер Ортнид между преемниками, все труды - но одного не только не доверяет подручным, но и хранит на этот предмет молчание такое крепкое, что ни трещины не проточило его за череду неспешных лет: в чем труд состоит, и то ведомо лишь бессменному труженику. Знают в округе о регулярных отлучках мейстера Ортнида, но резоны их неизвестны, и не нашлось еще пытливца, проследившего бы их путь: быть может удерживает любопытных уважение, быть может останавливает страх, а вероятно, что любопытных и нет вовсе, ибо мейстер Ортнид не таится стороннего интереса, когда покидает город.
Раз в неделю выводит он из затона в распахнутое настежь море видавший виды челн, буря ли промышляет среди волн отбившиеся от берега, беспомощные корабли, или унылая зыбь тщится разгладить свое плоеное платье, стряхивает с него накрахмаленную пену, или поверхность замирает вдруг муравленым стеклом, тонким и хрупким. Ничего не берет он с собой, кроме фонаря, кое-какой снеди да полфляги пресной воды: хватит, чтобы наполнить средней вместимости кружку. Уходит мейстер Ортнид всегда на запад: должно быть, к россыпи бесприютных булыжных островков, что на заре мира угнездились в неглубокой соленой мокрети - осколками ожерелья их называют в насмешку за бессчетность и разор. Возвращается он затемно, нещадно дырявя сумерки фонарными бликами, хромает на другой день сильнее прежнего, однако в лице его и в речах ничто не отличается от обычной манеры. Вот и думают в округе, что мейстеру Ортниду попросту досаждают шум и суета: оттого и удаляется он от уличной сутолоки, университетской сумятицы, веселой домашней суматохи, да и что бы не посидеть иногда в тиши и покое, вспоминая о прошлом: жизнь мейстер Ортнид прожил достойную, всем бы так прожить!
Правит мейстер Ортнид и вправду к раздробленному ожерелью - к той его бусине, что отслонена от прочих, как от сжатого кулака распрямленный большой палец. Из камней и цельных скал спаян этот бесплодный заусенец, камни и скалы - ни твердью более, и лишь расселина, самая просторная и самая укромная, замкнута поверху редкой деревянной решеткой. Решетка обрюзгла от постоянной сырости, частью прогнила дочерна, край ее свободно отстает от стены; под решеткой, в обширной скальной выемке, обитает человек. Это - Гервин Май, могли бы сказать, приглядевшись, те, кого усталая старость едва не поголовно успела спровадить в могилу. Да, это он, поклялись бы они, всласть насомневавшись, а после прибавили бы, что в бытность школярами люто враждовали Ортнид и Гервин, что вражда, безобидная сначала, в краткий срок утяжелилась от жестоких каверз до жажды кровопролития. И верно, простился бы с белым светом кто-то из недругов, а то и оба, даром что равно искусны были в обращении с рапирой, да Ортнид, одолев все же противника в схватке, распорядился иначе. Испугался, сказали бы они, покачивая благообразно вылепленными черепами, и тут же возразили бы: нет, поступил разумно. Нет, отплатил двойной ценой. Нет, явил милосердие. Нет, не то, не то, а как по-настоящему - Ортнида надо спросить или Гервина. Если мейстер, конечно, захочет отвечать. Если пленник его, конечно, сумеет ответить.
Ни слова не произносит мейстер Ортнид на острове: молча кладет на плесневелые прутья мешок с немудреной провизией, молча переливает привезенную воду в несвежий фиал. У Гервина есть выбор - выпить ее или промыть свои обветренные, нестерпимо горящие руки, ибо дожди здесь случайные гости, а целебное море не дотягивается до темницы и в злейшее ненастье. У Гервина есть выбор - продлить свое заточение еще на неделю или утолить боль в воспаленных от безделья пальцах, а с ней и всякую боль, всякое страдание.
Год за годом повторяется ритуал, не погрешая в повторах против оригинала, и не похоже, чтобы когда-нибудь это завершилось, чтобы мейстер Ортнид уступил наконец своей больной ноге, чтобы Гервин поддался угасанию. Мейстер Ортнид спит без снов; узник по ночам шепчет тишине молитвы: быть может об избавлении, быть может о мести, а вероятно - о бессмертии мейстера Ортнида и своем.