У ангелов смерти тысяча глаз, но все они слепы. Ангелы смерти приходят в ночи - зачем же им видеть? Зачем видеть их самих, если взмахи кожистых крыльев или затхлая сладость дыхания не пробудят спящего и не обманут бессонного? Зачем воочию видеть их человеку, хотя бы узревший был вождь и пророк?
Точеная камышинка вздрагивает, надолго замирает над свитком, так что чернила на ее острие свертываются, подсыхают нездоровыми струпьями. Старик медлит. Он не знает, как рассказать о тех, что приходят в ночи: о непроглядном мраке во тьме их глазниц, о перебитых локтях и коленях, обрекающих пресмыкаться по земле, о черной желчи у них во рту, которая проникает с укусом в рану - и кровь из раны течет, не переставая, течет, пока не иссякнет в теле.
Зачем он увидел их?
Старик не может и не желает солгать, но правда немыслима. Он снова заносит пернатую руку над папирусом, снова мешкает с ударом. Черная желчь сгущается на кончике калама. Неизреченное жжет, словно уксус, каплет с дымящегося языка, но каплет не вовне, а вотще, ни слова не суля будущей книге.
У ангелов смерти острые зубы - они без боли прокалывают жилку на виске, и локон юности, затейливо сплетенный против злого духа, не задерживает проникновенного поцелуя, не повивает червоточин. Ангелы смерти чужды зла, они лишь орудие божье, а бог всегда справедлив. Вестники его обходят дом за домом, собирая жатву, и рабы, посвященные в тайну, выставляют за порог полные багрянцем чаши, и напрасно властители запирают двери, прислушиваются к неверным шорохам, уповают на заклания и заклинания.
Бог справедлив. Правда немыслима. Старик ищет и не находит путей, которые увели бы его повествование прочь - прочь от тех, что в одном месте удовольствовались кровавым выкупом, взыскав в другом кровную жертву. Камышовое перышко выпадает из ослабшего узелка пальцев, правая рука, утратив сходство с расправленным крылом, не дерзает его поднять. Что человеку до ангела? Что ангелу до человека - теперь, когда все позади?
Ангелы смерти обитают за Стиксом, на западном его берегу, где люди вырезают в бесплодной пустыне гробницы и храмы, а пустыня без устали затирает свои увечья песком. Быстрее вихря устремляются они из погребальной долины на восток, но, свершив вышнюю волю, лететь уже не способны. Ангелы смерти, насытившись, ждут у кромки воды, пока не явится перевозчик, вынутый во младенчестве из стигийского затона, и не переправит их в закатную страну без возврата, и не подвесит каждого за перебитые колени в склепе, и не отринет тотчас же всякую мысль о содеянном.
Ангелы смерти боятся солнца - но посмеет ли кто-то воздеть их на лучистые копья рассвета? Старик вздыхает, терзаясь несотворенным вероломством. Ему страшиться было нечего. Обагренная до краев чаша, заговоры и молитвы - от чего они защитят, если не подкреплены истинным именем? "Жир цепи, пелена ветров..." - по привычке обинуясь, шепчет старик, и этот шепот старше его самого, старше его народа и даже народа-поработителя.
Старик помнит, как их зовут - и как призывают. Жрецы и волшебники давно позабыли - и вот поплатились.
Не затем ли он должен был увидеть? Не затем ли вернул орудие божьего гнева в спасительную мерзость могильного запустения, в раскрашенный сумрак усыпальниц?
Далеко позади остался Стикс, далеко его храмы и гробницы, в которых гнездится незрячий ужас. Незачем звать его по имени, и втуне - призывать. Старик больше не колеблется. Вместо цветистого сказания о покорности и благочестии, храбрости и отчаянии, причинах и следствиях чистое камышовое сердце застит единственная строка - черная тинктура, перегной, леденящий выпот десятой казни: "В полночь Господь поразил всех первенцев в земле Египетской, от первенца фараона, сидевшего на престоле своем, до первенца узника, находившегося в темнице, и все первородное из скота".