Аннотация: Мишеля охватила дрожь. Увидев лужи крови на полу, он побледнел сильнее, чем бледнеет осужденный, которому сейчас объявят смертный приговор. Не веря своим глазам, он даже затряс головой. Губы его шевельнулись, но ни звука не слетело с них.
Кто не способен выдумывать небылицы,
у того один выход - рассказывать были.
Люк де Клапье де Вовенарг
"Размышления и максимы"
Вспоминая о том, что случилось накануне, Фезонзак никак не мог уснуть. В его памяти проносились отрывки вечернего знакомства, столь необычного, которое для него могло закончиться, не успев начаться. Надо же, он, протестант, стал драться ради паписта. Да, ему не раз приходилось испытывать чувство глубочайшего волнения перед боем. Но это биение сердца, легкое головокружение вводило юношу в совершенно иной мир. Мир отнюдь не жестокий, а на удивление справедливый. "Где найдешь ту справедливость, как не в открытом бою. Где все ясно и просто, нет злых наветов и сплетен, только в открытом бою... Есть лишь ты и противник. И пусть победит не сильнейший, а правый, ибо им управляет сам Господь. А с помощью Господа все подвластно тем, кто честен и бесстрашен", - рассуждал молодой реформат.
Поблизости, скрестив руки на груди, спал Ле Ман. Этьен слышал ровное дыхание друга и, боясь разбудить его, осторожно поднялся с кровати. Вдруг Ле Ман стал ворочаться, вертеть головой, проговаривая сквозь сон невнятные слова.
- Что? Что такое? - встрепенулся Фезонзак. Найдя ощупью, кремень и огниво, он зажег светильник, - что с вами, месье?
Мишель вскрикнул и широко раскрыл глаза.
- Месье! - Фезонзак встряхнул его за плечи.
Ле Ман, выйдя из неподвижного состояния, начал дрожать всем телом, как в лихорадке.
Приступ продолжался не более минуты. Постепенно лицо де Ле Мана становилось спокойным. Бледные щеки окрасил легкий румянец, а на лбу выступили капельки холодного пота.
- Я кричал? - Мишель посмотрел по сторонам, силясь понять, где он находится.
- Вы бредили.
- И все?! Я должен был предупредить вас. Уже несколько дней меня преследует один и тот же сон.
- Что же это за сон, который приносит вам столько мучений? - с тревогой проговорил Этьен.
В ответ Ле Ман покачал головой и закрыл лицо руками.
- Скажите, виконт, - смиренно начал он, - вы можете меня именно завтра представить месье де Шатийону.
- Почему вы спрашиваете об этом ночью?
- Так надо, очень надо, - Ле Ман подскочил с постели и тут же сел, как бы стыдясь такого бурного проявления своих эмоций.
Фезонзак вздрогнул. С того момента, как они познакомились, Ле Ман казался ему человеком с железными нервами. "Дело должно быть серьезное, раз оно лишает его обычного хладнокровия", - сказал сам себе гасконец.
- Давайте поговорим начистоту. Вы прибыли к Колиньи с поручением? - вновь спросил Фезонзак.
- Нет, - отрезал Мишель.
- И у вас нет рекомендации. Вдобавок ко всему, вы не протестант. Право же я затрудняюсь помочь вам.
- Но месье де Фезонзак, мне очень нужна ваша помощь. Вы - последняя надежда. Я уже два раза просил аудиенции у Колиньи, и все два раза мне отказывали.
- Я знаю.
- Знаете? - удивился Ле Ман.
Фезонзак прикусил язык.
- То есть я хотел сказать, мне кажется, я видел вас в зале для посетителей среди других дворян.
- Тем более. Вы же сами говорили, что близки к адмиралу и являетесь одним из тех людей, кто его охраняет.
- Вот именно, - подтвердил реформат. - Если б вы состояли в нашей партии - другое дело. Мне бы не составило большого труда устроить вам встречу.
- Что ж, видно вы мне не доверяете, я понимаю вас, - с досадой произнес Ле Ман. - Значит, вы мне отказываете?
- И нет, и да, - заявил Фезонзак.
- То есть?
- Поймите, у Колиньи сейчас уйма дел... Ну, допустим, я попробую добиться для вас аудиенции через неделю.
- Нет, нет, нет, - вскипел Мишель, - как вы не понимаете, это слишком поздно. - С этими словами он опять вскочил с кровати и стал нервно шагать по комнате. - Когда я прибыл в Париж, я, не откладывая, отправился к адмиралу. Меня попросили подождать, потом объявили, что он занят. Черт возьми, да мне хватит пяти минут, чтобы изложить все дело. Сегодня адмирал целый день был в Лувре. Мне доложили, что он будет у себя завтра утром. Клянусь честью, месье, если вы мне не поможете встретиться с Колиньи, то я сам так или иначе завтра встречусь с ним. Вот увидите!
- Вы так упорно настаиваете на встрече с адмиралом, как будто от него зависит чья-то жизнь.
- Гораздо больше, месье, чем одна жизнь, гораздо больше, - воскликнул Ле Ман.
- Однако, месье, - заговорил озадаченный реформат, - объяснитесь.
- Извольте, виконт, я готов вам все рассказать. - Мишель сел, наконец, на стул и подвинулся к столу. - Но предупреждаю вас, это очень длинная история.
- Что ж придется запастись терпением.
- Будь, по-вашему, я начинаю, - объявил Ле Ман. - С тех пор прошло десять лет. Пятнадцатилетним юнцом я поступил на службу к герцогу Франсуа де Гизу, в прошлом, вашему заклятому врагу. Через год, в разгар первой гражданской войны, герцог был убит. Тогда же при осаде Орлеана, я сам был тяжело ранен. Но раны рубцуются, а душа не исцеляется. Когда юноша попадает на поле брани, он быстро мужает и начинает многое понимать. Так случилось и со мной, месье. С детства, начитавшись рыцарских романов, я мечтал быть похожим на Ланселота, - рыцаря Круглого стола. Еще мальчишкой я начинал с жаром и увлечением упражняться в фехтовании, проводя многие часы в позициях. Меня занимали мысли о поединках, о рыцарских турнирах, о дорожных приключениях, полных опасностей и подвигов во имя прекрасной дамы. Я хотел сражаться со всем нечистым и злым, защищать слабых, обиженных... Но, увы, то, что виделось мне волшебной грезой, обернулось жутким кошмаром. Великодушию нет места на войне. Там лишь кровь, страдания, алчность.
Этьен задумчиво поджал губы.
- Что же стало с вами дальше?
- После Амбуазского мира, спустя несколько лет, я стал специальным курьером губернатора Лангедока графа де д"Анвиля. Что не говори, а мне нравилась моя новая служба. Целыми днями я скакал по дорогам Франции; поистине, я сравнивал себя со странствующим рыцарем. Не знаю, как сложилась бы моя судьба, если б я не оказался в Ниме, накануне самого злосчастного дня моей жизни. Я имею в виду Мишелады 30 сентября 1567 года*. Этот день я не забуду никогда. - Голос Ле Мана дрогнул. - Там я потерял свою любовь, там я потерял товарищей. Я видел воочию ад и бежал из этого ада. Бежал как загнанный зверь от догоняющих охотников, бежал, не чуя под собой земли, в надежде укрыться где-нибудь в горах или в лесу. Страх и безумие овладели мною. Немало дней потом я провел в одиночестве, рыская, как дикий зверь по лесам и болотам. Я жил, не осознавая того, что в душе я был уже мертв. - Облокотившись на спинку стула, Ле Ман умолк. По мере того, как молчание углублялось, он бледнел на глазах у Фезонзака.
- Святые воители, - произнес реформат, потрясенный страшным рассказом, - вы имеете полное право мстить нам, гугенотам.
- Мстить? Кто я такой, чтобы мстить? Ангел или демон? Увы, месье, месть не вернет мне моих друзей.
Мишель молитвенно сложил руки и торжественно произнес:
- Нельзя присваивать себе незыблемое право Высшей силы карать тех, кого она сочтет нужным. С миром готов я пойти навстречу своим врагам, забыть о мести, простить все зло, которое они учинили.
- Вы говорите как монах, - проронил Фезонзак, отводя взор в сторону.
- Не мудрено. Именно монах и возвратил меня к жизни. Святой отец сжалился над безумцем, приютив его у себя в келье. Он укротил в нем зверя и вселил разум.
- В таком случае, граф, почему вы не стали монахом?
- Вы меня удивляете, виконт, вам ли не знать необузданных страстей преподобных отцов. В монастыре, с кем мне пришлось делить кров, был лишь один-единственный человек, достойный носить сутану монаха. Это мой спаситель и наставник отец Костон. А остальные только по платью отличались от мирян. Видели бы вы, как служитель храма Божьего превращается в лицемера-стяжателя, когда он берет деньги за совершение таинств, за звон колоколов, да и вообще за всякую духовную требу.
- Но это же дело обычное.
- Это еще не самое страшное... Вы подумайте, как мог поучать, как мог проповедовать тот, кто большую часть дня проводил в трактирах, ругался, на чем свет стоит, и во всех драках и забавах играл не последнюю роль, если не сказать первую. А все потому, что в аббаты выбирали чаще всего того, кто обладал качествами хорошего собеседника, кто любил охоту, кто крепко запивал. Это делалось с той целью, чтобы он и братии позволял вести развратную и веселую жизнь. Да и монахом-то мог стать человек, нимало не приготовленный к этому званию. Бывало, какой-нибудь крестьянин, недовольный поведением своего распутного сынка, отдавал его на постриг. Легко понять какое воспитание получал тот, находясь среди бездельников и пьяниц. Порой мне кажется, что люди, позабыв Бога, развратились хуже, чем во времена Ноевы. - Ле Ман уронил голову на руки и прикрыл веки. Казалось, он не в силах был продолжать разговор.
- Очерствели наши души, - с горечью сказал Этьен. - Qual fuerant vitia mores sunt*.
- Вы правы, месье, мрак торжествует над светом, порок над добродетелью, смерть над жизнью. Даже сам человек так устроен, что помнит лучше зло, чем добро. И хотел бы я или нет, мне никак не удается забыть эту ужасную Нимскую резню. Изуродованные тела моих друзей у меня до сих пор стоят перед глазами! Бессонные ночи я проводил в молитвах, спрашивая Господа Нашего, почему Он допустил смерть невинных, зачем оставил мне жизнь, за что обрек мою душу на муки? О, если б я знал, что в тот день за каждым кинжалом гугенота притаилась смерть, готовая наброситься на любого католика, я бы сумел предотвратить обезумевшую жестокость. - Ле Ман резко встал, желая стряхнуть с себя сонное оцепенение, но по небрежности задел светильник, стоявший на столе.
- Осторожно! - крикнул Фезонзак, но было поздно.
Светильник разбился. Горящее масло потекло по столу на пол. Этьен схватил попавшийся под руку плащ и кинулся сбивать им разбегающееся пламя. Правда, это не принесло ожидаемых результатов, а скорее наоборот: огонь завладел и плащом. Сразу ощутив его кончиками пальцев, Фезонзак опрометью бросился к окну. Наполняющие комнату черные клубы дыма разъедали глаза, на которых выступали слезы. Но этого мало: дым уже проник в легкие, вызывая судорожный кашель. В смятении гасконец раздвинул занавеси, открыл окно и выкинул горящий плащ, вернее то, что от него осталось. Ночной воздух стал постепенно вытеснять удушливый запах дыма, одновременно раздувая огонь. Оставшись один на один с бушующим пламенем, Фезонзак тщетно искал глазами виновника происходящего. Вдруг он услышал пронзительный крик разбуженной служанки:
- Пожар, пожар.
Но ее голос заглушил какой-то треск и протяжное шипенье. Вспыхнувший вулкан погас, как по мановению руки, и густой дым окутал небольшое помещение. Фезонзак смутно различил фигуру Ле Мана, который с тазом воды тушил остатки огня, затаптывая пламя.
- Рай и преисподняя... Где вы раньше были, месье? - прохрипел Фезонзак, задыхаясь от кашля.
- Будете смеяться, месье, искал башмаки.
Гасконец не мог сдержаться от улыбки. Затем он вышел из комнаты, успокоил служанку и вернулся с зажженной свечой.
Ле Ман досадливо поморщился.
- Сколько хлопот я причиняю вам, месье. Едва ли ваша сестра потерпит...
- Ах, оставьте, месье, - перебил Фезонзак, - чтобы не произошло во всем происходящем нужно усматривать знак Божий.
Мишеля охватила дрожь. Увидев лужи крови на полу, он побледнел сильнее, чем бледнеет осужденный, которому сейчас объявят смертный приговор. Не веря своим глазам, он даже затряс головой. Губы его шевельнулись, но ни звука не слетело с них.
- Ну да, кровь, - уловив мысль Ле Мана, спокойным и насмешливым тоном сказал реформат. - Вы же сами мне перевязывали рану, а промывал я ее в тазу, а этой водой вы загасили пламя и все, - объяснил Фезонзак.
- Вам не понять, - Мишель со стоном опустился на кровать.
- Чего здесь понимать?
- Жребий брошен, вот вам и знак будь я проклят, - неуверенно проговорил Ле Ман.
- Какой жребий? - недоумевал Этьен, - когда вы перестанете говорить загадками? - Фезонзак плотно закрыл окно, поставил свечу на стол, так как он все еще держал ее в руке, и вполголоса сказал:
- Самое время объясниться, граф.
- Пожалуй. - Ле Ман тяжело вздохнул. - Месяц назад, в один из теплых июльских вечеров, я подъезжал к Шартру. Дорога спускалась в долину, где тянулись широкие бескрайние поля. Уже почти стемнело и никакого подходящего для ночлега селения поблизости не было. В тот день я ехал долго; мой путь начинался от Вандома, так что я порядочно устал. Глаза слипались, и меня клонило в сон. До Шартра оставалось еще несколько лье, но я не поспевал вовремя, то есть до закрытия городских ворот. Поэтому я решил переночевать прямо на лугу, думая, что лучше здесь подождать до рассвета, чем ехать искать себе пристанище в каком-нибудь из предместий города. Отпустив коня попастись, я завернулся в плащ, лег на траву и скоро заснул.
Ночью меня разбудил гром. Проснувшись, я не обнаружил никаких признаков грозы. И это меня нимало удивило. На темно-синем небе сверкали звезды, а земля погрузилась во мрак. Ночь была исполнена покоя и благодати. "Похоже, мне показалось", - подумал я. Но едва я смежил веки, как следующий раскат грома, подобно залпу из полдюжины пушек, потряс землю. Подскочив от неожиданности, я поднял голову на небо и зажмурился от ослепительного света. Всё поле на миг осветилось как днем. Изумление и страх сплелись в моей душе. Открыв глаза, я увидел вдалеке множество людей. На них были белые длинные платья, опоясанные веревками, и соломенные сандали. Мужчины, женщины, дети - они танцевали и пели песни. Я слышал их голоса, отдававшиеся эхом, но не мог понять ни слова. Красный дымный свет факелов багровым заревом освещал это странное сборище. Не отрываясь, я смотрел на людей, и постепенно страх уступал место суетному любопытству. Взяв на всякий случай рапиру, я прокрался к ним поближе, надеясь остаться незамеченным. "Наверное, это собрание гугенотов", - думал я. Меня нисколько не удивила их одежда, ведь белый цвет - цвет протестантов. "Несомненно, это протестанты", - заключил я, когда расслышал, что они распевают псалмы Клемана Моро:
Да будет наш Господь Великий
Ко всем нам милостив и благ,
И пусть своим прекрасным ликом
Он воссияет нам сквозь мрак.
Погибнем мы в открытом поле,
Пускай нас смерти предадут,
Случится то по Божьей воле,
Мы призваны на страшный суд.
Затаив дыхание, я решил досмотреть, чем закончится нежданное зрелище. Подкрадываясь, все ближе и ближе, я различил среди собравшихся нескольких человек, сидящих по кругу. По одежде они ничем не отличались от остальных протестантов, разве что у них на поясах висели мечи, а голова одного человека была увенчана золотой короной. "Ужели гугеноты станут возлагать на себя королевские почести?" - так во мне зародилось сомнение. В кругу находились двенадцать человек, мирно беседующих друг с другом. Они пили из серебряного кубка, который передавали по очереди. "Попросту языческая церемония", - отметил я.
Подул сильный ветер. Поющие умолкли на полуслове, танцующие остановились в растерянности, а "король" и окружавшие его вытащили мечи из ножен и выступили вперед. "С кем они собираются драться? Неужто со мной? Черт возьми, они идут в мою сторону... Пора удирать, а не то я погиб..." - Конское ржание и топот копыт за спиной отвлекли меня. Я обернулся и увидел не меньше полусотни скачущих во весь опор всадников. Волны колышущихся перьев, сверкающих шлемов, развевающихся алых плащей с белыми крестами приближались навстречу скопищу протестантов. Рыцари, одетые в черные латы, неслись, потрясая копьями. К их седлам были приторочены невероятно длинные мечи, будто прежде принадлежавшие титанам... "Восьмиконечные белые кресты. Это рыцари Святого Иоанна Иерусалимского"*, - мне почудилось, что я нахожусь в совершенно неведомом доселе мире. Сердце мое затрепетало от страха, я ничего не понимал. Вот рыцари остановились. Построившись, они подняли наперевес копья. Откуда-то сзади раздался звук труб, цимбал и колоколов. С разъяренными воинствующими криками иоанниты ринулись на бедных протестантов. Насквозь прорезав гущу людей, они повернули назад, топча тех, кто попадался им на пути, копытами своих лошадей. Началась беспощадная резня. Все поле превратилось в кровавое месиво. Рыцарские мечи и копья, обагренные гугенотской кровью, производили вокруг себя страшное опустошение. Люди падали как колосья под серпом жнеца. Только стоны и предсмертные крики срывались с уст несчастных. Лишь горстка храбрецов, держась вместе, защищала "короля" и пока еще отчаянно дралась. "Остановитесь ради всего Святого! Прошу вас, умоляю, перестаньте!" - Я упал на колени, заткнул уши, закрыл глаза, думая, что нахожусь во власти иллюзии, но ничего, ничего не изменилось. Жуткое чувство ненависти тогда овладело мною. В ярости я схватил рапиру и побежал туда, где совершалась пляска смерти. Решив принять сторону протестантов, я более не уповал на милость Господню. Вспомнив Мишелады, когда невинных также убивали на моих глазах, я преобразился в дикого зверя. Нет, гораздо хуже. Словно черный ангел я носился среди трупов и раненных, сея гибель направо и налево. Каждый удар моего клинка валил кого-нибудь замертво: будь то грудь иоаннита или брюхо его лошади.
Обреченные Небом на гибель, протестанты вели себя, подобно первым христианам Римской империи, которых отдавали на растерзание львам. Они в смирении принимали смерть, не проклиная за нее своих убийц. Те, кто был еще жив, сомкнулись вокруг "короля" и с трудом сдерживали натиск иоаннитов. Вскочив на лошадь убитого рыцаря, я быстро пришел к ним на помощь. "Я с вами, - воскликнул я, - держитесь". "Остановись", - раздался оглушительный голос. Невольно пришлось опустить рапиру. Это был голос "короля". Весь израненный он опирался на одно колено и сурово смотрел на меня. Постепенно строгость его сменилась беспредельной тоской. Никогда не забуду, как он глядел на меня с безмолвной мольбой. Спрыгнув с лошади, я мигом оказался подле него. Что он хотел сказать мне? Я не знаю, не помню и не могу вспомнить. Едва он что-то начал говорить, как все померкло перед моими глазами, и я повалился с ног со страшной головной болью. А когда, очнувшись утром, я обнаружил в одной руке обнаженную рапиру, а в другой кусок ткани от разодранного плаща, тело мое ныло, голова раскалывалась, мучила жажда, как будто недуг поразил меня. "Значит, это был сон... Но как же так, я видел, жил, дрался! Неужто я сошел с ума?" - сон мне казался явью, и трудно было убедить себя в обратном. С этого времени я ничего не могу с собой поделать, я мучаюсь каждую ночь, когда это видение возвращается ко мне снова и снова. И я не могу понять, что хочет сказать мне этот несчастный "король". Я знаю только одно: Мишелады ждут теперь не католиков, а гугенотов. - Ле Ман замолк.
Фезонзак поднял голову и долго смотрел на него мрачным растерянным взглядом.
- Всё это просто не укладывается в моем мозгу, - сказал он, наконец, - Вы уверены граф, что это не игра вашего вооброжения?
- Сначала я сам так предполагал. Но когда вам сниться один и тот же сон поневоле начинаешь думать иначе.
- И что же вы хотите, граф, рассказать этот сон Колиньи?
- Я всё беру на себя, Фезонзак, вы только помогите мне устроить с ним встречу, если вы, конечно, мне доверяете.
- Хорошо, я помогу вам, - после некоторого раздумья сказал Этьен, - только о встречи наедине не мечтайте, это выше моих сил.
- Благодарю вас, Фезонзак. Клянусь честью, вы не ошиблись во мне.
- Посмотрим. А сейчас, месье, нам нужно немного отдохнуть. Ночь на исходе.