Рябых Валерий : другие произведения.

"Загадка Симфосия"

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Полная версия. Роман-мистерия. Исторический детектив. Семь дней из истории Руси конца XII века. Европа ввергнута в новый крестовый поход. В западнорусском монастыре эмиссар Фридриха Барбароссы суздальский боярин Андрей пытается склонить Галицкого князя Владимира к помощи крестоносцам. Его миссия осложнена раскрытием монастырских тайн, поиском старинных манускриптов, а главное - противодействием галицкой элиты.
  
  Загадка Симфосия
  
  
  
  Est domus in terris clara quae voce resultat;
  ipsa domus resonat, tacitus sed non sonat hospes;
  ambo tamen currunt hospes simul et domus una
  (Symphosius)
  
  Есть на земле обитель, немолчным полная шумом,
  Шумом полна обитель, но вечно молчит обитатель.
  В вечном движенье обитель, и в ней,
  Но ни с ней обитатель.
  (Симфосий) *
  
  
  К читателю
  
  I.
  От составителя:
  
  Читатель, в твоих руках книга, история создания которой теряется в давнем прошлом. Те времена столь отдалены от наших дней, что сведения об авторе, да и путешествие опуса из рук в руки на протяжении столетий есть вопрос серьезных библиографических изысканий. Осуществить те исследования под силу профессионалу от книговедения, помимо желания и воли наделенному еще и нюхом прирожденного "архивного крота". А так как в наше меркантильное время подобные занятия отнюдь не прибыльны, еще он должен обладать редкими ныне качествами бессребреника и простака от науки. Одним словом, должен быть настоящим подвижником.
  Я хочу отметить, что рукопись книги прожила долгую, покрытую мраком и тайной жизнь, поведать о каковой задача другого опуса, быть может, более увлекательного, чем сам раритет. Моя же скромная роль донести старинное повествование до читателя. Увы, к сожалению, я не наделен талантом книговеда, не мне копаться в бумажном тлене, увязывая порванные цепочки времен, - мне не дано быть следопытом. "Рукописи не горят", - как утверждал Булгаков, но кто-то должен "приставить к ним ноги". Сочинение, лежащее под спудом времени, - нет удела горше и несправедливей.
  Вот он передо мной, чудом сохраненный список книги. Увесистая связка желто-бурых, пропахших тленом бумажного грибка, иссушенных годами страничек. Я всматриваюсь в трудно различимую скоропись: чернила выцвели, местами некто пытался подправить истертый текст. Я вижу след карандаша, уже осыпавшийся; оттиск шариковой ручки, также поблекший. Несомненно, рукопись читалась, читалась, и не однажды!
  Я помню себя маленьким, лет семи-восьми. Моя бабушка по матери, незабвенная Полина Витальевна, еще не старая (мы уже сравнялись возрастом), восседая на стуле с прямой спинкой, читает вслух, далеко отставив от глаз густо исписанные листы. Разбирает больше для себя. Я не бог весть сколько понимаю в том странном повествовании, но оно меня завораживает. Я в другом мире, совсем непохожем на те книжные истории, немало слышанные мною тогда.
  Хорошо помню, что бабушка соотносила рукопись с покойным супругом. Детским воображением я включал его неведомый образ в круг персонажей повести и воспринимал излагаемые события как часть биографии своего деда. Хотя я и ощущал эпохальную несообразность, но списывал ее на разницу лет, на разницу наших поколений.
  Потом мы расстались с бабушкой. Она осталась в родном городе, мы же с родителями переехали в центр России, к новому месту службы отца.
  Повзрослев, я узнал подробности дедовой жизни. Он был чекист старой закалки, служил в "органах" практически со дня их основания. Дед Андрей в большие чины не пробился, до войны работал в городском управлении НКВД, погиб в сорок втором под Ростовом, когда наши, отступая, переправлялись через Дон. Будучи комендантом одной из переправ, он попал под бомбежку, его тело доставили в родной город и похоронили на воинском кладбище.
  Бабушка, став вдовой в тридцать семь лет, всю оставшуюся жизнь (умерла она в девяносто пять) хранила ему верность. Все эти годы на самом видном месте ее комнаты висел большой, рисованный углем портрет молодого деда. На его гимнастерке отчетливо выделялся знак "Почетный работник ВЧК-ГПУ (V)".
  До самой смерти бабушки житейская круговерть не позволяла мне окунуться в ту рукопись, и даже сам факт ее существования выветрился из моей памяти.
  Случайно, перебирая нехитрый архив покойной, я наткнулся на пожухлые листы, спрятанные в черный пакет для фотобумаги.
  Какая оригинальная манера письма, сейчас так не пишут: витиеватая славянская вязь, непривычно режет глаз "ер" и "фита". Завитки заглавных букв придают тексту, я бы сказал, сакральный вид посланий дней давно минувших, хотя все разборчиво, читаешь без особых усилий.
  Мое внимание привлекла ремарка на полях первой страницы. Другая рука, другие чернила, более сочные. Почерк напоминает чертежный, шрифт четкий и строгий. Орфография обычная:
  "Изъято у священника Покровской церкви о. Вениамина Смирнова 30. 08. 1927 г. Всего листов 379. Повесть из средневековой жизни. Переписано о. Вен. в 1897 г. с оригинала, хранящегося в монастыре Св. Духа г. Вильно. К материалам Дела отношения не имеет, подлежит утилизации. 26. 11. 1927 г. Ст. уполн. (какой-то крючок - подпись)".
  Чуть сбоку химическим карандашом размашисто начертано - "Дурак!". Догадываюсь, кто наложил резолюцию?!
  Как-то бабушка рассказывала...
  Однажды деду пришлось заночевать на отдаленном хуторе. И надо такому случиться? За полночь в избу ввалился известный бандит, находящийся в розыске. Дед не сплоховал, приставил к спине уркагана толстый карандаш с металлическим колпачком, другого оружия не было, и задержал уголовника. Не тот ли карандаш?
  Рукопись осталась жить!
  Лихорадочно листаю странички: нет ли еще автографа моего героического деда - увы?!
  Что сталось с отцом Вениамином? На месте Покровской церкви, снесенной еще в тридцатые годы, разбит сквер. В церковные круги я не вхож, да и неловко ворошить старое.
  Еще до отделения Литвы, попав в Вильнюс, я зашел в православный собор Святого Духа, что возле башни Аушрос. Побродил окрест. В бывших монастырских кельях обитают бомжи - разбросала Россия своих неприкаянных сынов. На веревках сушится белье, растут чахлые цветочки, бегают чумазые ребятишки.
  Вернулся опять в храм. Хорошо-то как, Господи!
  Ко мне подошел высокий благообразный старик. Разговорились. Оказалось, отец Николай (настоятель церкви) родом из российской глубинки, почти земляк. Я не преминул рассказать ему о "моей книге" (теперь уж точно моей). Священник поведал, что рукописное собрание монастыря еще при поляках, сильно разграбив, передали в университетскую библиотеку. Возможно, первоначальный список (коль уцелел) хранится в храме науки... Да кто пустит православного священника в университетские фонды? Новые времена, иная на Литве теперь власть. На том и расстались.
  Я блуждал потом в готических двориках виленской "альма-матер", но, поймите правильно, потуг к поиску оригинала рукописи не предпринял. Кто я - так, частное лицо? Прощаясь с городом, пришел опять к воротам Аушрос (по-русски - Остробрамским).
  Вниз, извиваясь фасадами барочных строений, уходила улица Горького, виноват, теперь она носит иное имя. А когда-то, в незапамятный век, по ней ходил другой человек: инок, мних, сохранивший для нас предание еще большей древности.
  Эй, русский дух, где ты там?!
  Тщетно?..
  Нет русского духа - испарился...
  
  II.
  От переписчика:
  
  По господнему попущению, с благословения отца-архимандрита, я, грешный раб и чернец, недостойный упоминания имени своего, излагаю к братии и обученному грамоте племени русскому повествование из жизни древлеотеческой - историю, случившуюся до нашествия на страдалицу Русь Иафетовых(1) орд, написанную для памяти и уразумения событий тех времен безвестным иноком.
  Сия беззаглавная, по-нашему безголосая рукопись, вшитая в ветхий по древности свод, найдена мною случайно при разборе манускриптов Мисаил Пестручевой(2) обители, спаленной безбожными агарянами. Повесть сия открыла мне, грешному, оконце в давнее прошлое. Отверзла завесу веков минувших, раскрыла греховную суетность помышлений и страстей наших пращуров.
  Мудр был Екклесиаст(3), сказавший, что нет ничего нового под луной, ибо человек по сути своей неизменен и низменен! В грехе зачатый, в грехе пребывает, грехи копит, грехами грехи отбелить старается. Но тщетны его потуги, видимо, нет истинного раскаянья на белом свете? Умалчиваю токмо о воистину божьих подвижниках. Остальной люд из праха вышел, во прах и вернется.
  Явится ли повесть сия назиданием для племени грядущего? По моему разумению - нет! Ибо люди не приемлют поучений прошлого, не прислушиваются наставлений прадедов, а вершат все на свой суд и лад. И закоснели в тупом упрямстве на веки вечные, что даже Святое Писание им не указ, а лишь повод для двоедушных иеремиад(4) на собственное слабоволие и бессилие.
  Так стоит ли множить бессчетный сонм сочинений, повествующих о людской гордыне и скорби? Стоит ли приумножать сколки исчезнувших дней, тем самым вводя в соблазн умозрительных обличений людей нынешнего и будущих поколений?
  Вправе ли я, ничтожный мних, быть орудием замысла прошлого летописца, когда самоя его воля и желание осталась с ним во тлене?
  Один из отцов наших сказывал, что всякое событие, коль оно не закреплено на пергаменте, забудется и утратится для людей. В великое сомнение ввергают меня таковые слова. Ибо есть знание благое и есть знание зловредное - и что есть истина?
  Так вправе ли я обнаружить миру сию повесть, переложить ее понятным языком, убрав темные словеса, не вымарывая самого смысла написанного?
  Видел я сон накануне той находки. Будто поручил отец-келарь разобрать мне каменный истлевший склеп, а пригодные кирпичи потом использовать в ремонте церковной крипты. Перекладываю я порушенные обломки - все тлен. И вдруг открывается мне диковинный камень!? Сам весь замшелый, но стоило рукавицей счистить плесень, он так и залучился внутренним теплом, что руке стало горячо. Я отложил камень на обочину - на душе чисто и радостно. Тут я и пробудился.
  Днем, перебирая книги на задворках скриптория(5), отыскал я растрепанную сшивку, а в ней сию повесть. Поначалу мне было невдомек сопоставить тот свод и свой сон.
  Неделю спустя иду мимо водосвятской часовенки, у входа божий человек - Петрушка юродивый. Он меня окликнул, мол, эй, чернец, подь суды. Я не возгордился, подошел. Убогий взял меня за руку: "Ой, горячо!", - говорит, потом продолжает притчей.
  Якобы, Господь ради нашего спасения построил церковь божью на земле. С веками стены расшатало. Многие камни повылетали прочь. Теперь лежат на обочине - время собирать камни. И мне: "А ты, чернец, не ленись, подыми камушек-то!" Я опешил, не возьму в толк, к чему он клонит? А потом разом прозрел, вспомнил давешний сон. То мне был знак свыше! Догадался я: намекается мне открыть книгу людям, не должна она потеряться для будущего. Видимо, таков промысел Божий.
  Пришел я в келью свою, вижу: лежит свод распахнутым, на первом листе повести открытый - ясно, второй раз подвигает меня Господь к сему труду.
  Долго я молился, и очистилась душа от всякого сомнения, от всякой юдоли, и укрепился я в своей обязанности. Потом, поведав игумену о явленных мне знаках, получил его отеческое благословение.
  И вот приступаю к переложению дивной повести безголосой. Помоги мне Господь и Матерь Божья! Помогите, святые угодники! Дайте мне силу и терпение, дайте мне понятие уразуметь темные места старого писания. Испошлите мне благодать закончить труды, не заболеть, не помереть раньше срока.
  Засим берусь с Божьей помощью излагать реченное не мной, но человеком, жившим задолго до меня. Но дадим слово ему самому...
  
  III.
  От автора:
  
  Памятуя о неисповедимости путей господних, я, скромный инок в уклоне жизни грешной, спешу изложить для суда праведного, дабы не истлела в памяти, удивительную историю о книжном суемудрии. Поведаю мистерию, при очах моих содеянную и коей я отчасти поспособствовал по скудоумию своему, ибо в делах спесивых иноки порой, что агнцы в яслях - бессловесны и доверчивы.
  Достигнув средины лествицы сроков своих, встретив тридцатую весну, оказался я в стране, населенной братьями нашими из племени Чеха, в чудном граде Праге, что, подобно перстню резному украсил Влтаву-реку. Держал я путь в родные палестины, покинутые лет за семь до того, ради преуспеяния в науках божественных и земных.
  Неисчислимый кладезь торжества книжного обрел я в чужих землях у народов иноплеменных. Будучи скромным студиозусом, вкусил я плоды науки нетленной от высоученых мужей во фряжских градах, в тамошних studium(6). Почерпнул великая мудрости в клюнийских богатых скрипториях, в пределах гальских и германских.
  С ликованием сердечным внимал великолепию огромных, из камня ваянных соборов и художествам всяческим рукотворным, а также прочие чудеса и сокровища диковинные узрел.
  Довелось приложиться мне, грешному, к мощам и останкам святоотеческим, щедрою рукой создателя разнесенным по уделам тамошним. Лицезрел могущественных князей мира и жен их прелестных, и благородного люда повидал предостаточно.
  Скорбел во прахе от буйства несчетных браней, от смут еретиков окаянных, и неутешен был, видя всякое зло и несправедливость. Очевидцем стоял на казнях лютых, огнищем творимых во имя Господне, не раз бежал мора повального, за грехи претерпел поругания от татей и обиды от самовластных невежд.
  Но и утешался радостно совокупно с простецами на торжествах пышных и празднествах обильных. Многие яства и зелья иноземные вкусил. И беседы добрые вел с мужами разумными и праведными ради познания и душевной услады.
  И многое прочее довелось мне испытать на стези любомудрия своего, от него и страдаю, грешный, но рад, что, познав мир и юдоль его, сердцем не оскоромился и душой не истомился.
  Но всякому странствию предрешен конец. Много дорог на земле, а порог отчего дома один. И к нему устремил я помыслы свои, поспешая в родные пределы. Опекою Матери Божьей доплелся до земель словенских и вступил в град Прагу. Хотелось мне примкнуть, опасаясь лихой напасти, к паломникам или купцам, идущим на Русь, и рыскал я по весям пражским в поисках оказии. И обрел-таки себе спутников - ищите да обрящите, Бог милосерд! Христовым именем призрел меня суздальский боярин Андрей, закордонный промысел которого до времени был для меня тайною.
  Боярин Андрей Ростиславович, по моему тогдашнему разумению, состоял в годах преклонных, полвека оставил за плечами своими, но вышел статью и обличьем. Говорил громко и властно. Роста был выше среднего, сухощав и жилист. Власы и браду, остриженные на немецкий манер, имел с обильной проседью. Нос прямой, уста тонкие, профиль гордый, надменный. Одевался скромно, но с изяществом, паволок узорчатых не признавал, одежды шил из фряжского сукна, бисером и каменьями не украшенные. Да и не любил навешивать на себя злато и серебро. Имел лишь массивный червленый перстень с печатью на безымянном пальце. Смарагд сей и обличал его знатное происхождение. Глаголил он словно по писаному, что выказывало в нем ум зело просвещенный. Боярин знал и по-гречески, и по-латински, умел изъясняться с немцами, уграми, болгарами, понимал жидовскую мову.
  В труды господские я поначалу не вникал. Но за те два дня, что жил под его кровом, поразился обилию ходоков, имевших до боярина дело. Являлись по одному и скопом, с красного крыльца и с черного хода. Были среди гостей, как мне казалось, даже владетельные особы. Приходили мужи рыцарского звания, суровые ратные люди, немало было лиц торгового сословия. Встречались аптекари, врачеватели, какие-то кудесники заморские, робко вползали пражские жиды, а монахов и иного притча было не счесть. Всем было нужно боярина, и он всех привечал. Да и сам Андрей Ростиславович исколесил в те дни Прагу порядочно. Говорили, часто бывал в Градском замке (не у самого ли короля чешского?), наведывал епископа Пражского и воеводу коронного, посещал посланников иноземных. Такое усердие боярина в делах удивляло, заставляло гадать о его странном поприще, предполагать в нем лицо загадочное и таинственное.
  Но вот с божьей помощью мы тронулись в путь. Покинули хлебосольную Прагу затемно, сразу же после первого часа(7).
  Перечислю тех, кто был с нами. Подле боярина гарцевал отрок-оруженосец Варлам - здоровенный, но расторопный малый из посадских людей. Следом, болезненно согнувшись в седле, трясся Чурила-Хрипун - боярский тиун, человек вредный и дотошный, он советовал господину отказать мне. Потом пятеро смердов гнали небольшой обоз с поклажей и провизией, коней в семь, эти холопы нам и прислуживали. За ними на гнедой лошадке ехал я. Опосля подскакивала малая дружина с воеводой, сам десять. Старый вой дядька Назар Юрьев-сын служил еще отцу Андрея Ростиславича. Боярин Андрей доверял Юричу, как себе. Сказывали, не раз в сечах закрывали они друг друга щитом от каленой стрелы, не раз отводили занесенный над товарищем вражий клинок. Назар являлся правой рукой боярина, он первый пожалел меня, не дал на чужбине сгинуть христианской душе.
  Боярин Андрей Ростиславович как-то сразу сблизился со мной. Поначалу он удостоил меня долгой беседы, выискивая мои знания и повадки. Я в грязь лицом не ударил, ответствовал с разумением и обстоятельно. Видать, приглянулся ему, он стал частенько обращаться ко мне, а потом и вовсе велел быть подле себя.
  О многом переговорили мы за дни нашего похода. Андрей Ростиславович повидал мир во сто крат боле моего. Побывал боярин в землях ляшских, германских, галльских, фряжских, ромейских(8), иные многие страны посетил. Молился у престола святого Петра. Обретая у славных рыцарей палестинских в граде Иерусалиме, преклонил главу пред гробом Господним, что великое счастье есть.
  И бранной сечи довелось ему отведать, не дай Бог врагам нашим. Воевал с половцами, уграми, чудью, мерей и братской крови русской немало пролил по попущенью Господнему, по воле великокняжеской. И многие тяготы и ранения перенес. И под пыткой стоял у князя Глеба рязанского(9). Но все сдюжил боярин!
  И понял я, ничтожный, что с великой души человеком привел Господь спознаться. Из доверительных бесед я узнал, что Андрей Ростиславович некогда ведал княжим судом и розыском в уделах Ростовском и Суздальском. Доводилось ему вязать и чинить расправу и по церковному ведомству. Согласно закрытому уставу, не имея священничества, при дознаниях еретиков, чернокнижных и волхвующих людей имел он право и волю посредством экзерсисов усмирять беснующихся чародеев и ведьм. Знал я из книг и от людей, не всякому пастырю сие по плечу, ибо силен Люцифер и рать его. И зауважал я боярина еще более.
  Составить бы мне, червлю книжному, житие светлое Андрея Ростиславовича. Многое познал я о нем - и со слов его, и из рассказов сотоварищей. Да не сподвиг Господь - разве же поведаю семь дней из жизни боярина. Ибо о тех днях наставлял написать другой, не менее важный их очевидец.
  Страшусь не успеть запечатлеть на пергаменте события исповедальных дней. Хвори недужные замучили, случается, и чувств напрочь лишаюсь, верно, близятся пределы мои. Господи, дай сил, подсоби напоследок сроков моих, во многом ослобонял ты меня, выручи и сейчас!
  Долго ли, коротко ли продвигались мы до славного города русского - Галича, вотчины Осмомысловой, что на Днестре реке, - бед или страстей каких, с Божьей помощью, с нами не приключилось. Миновали и горы крутые, и пущи дремучие, и посады многолюдные. И в последнюю ночь пути встали на постой в уделе твердыни западнорусской, заночевав в хуторке придорожном.
  К третьему часу мы приблизились к стенам христианской обители, заране явленной нам стаями галок(10) над брамами и крестами своими. Монастырь сей древний являл собой семибашенный острог, срубленный из застоялого карпатского дуба, исчерневшего от веков и твердость железа приобретшего. Округ частокола высокого растекалась речушка, наполненная мутными водами, правда, изрядно заросшая осокой и камышом, но от того уж вовсе непроходимая, ибо являла болотистые топи. Подъемный цепной мост вел к тяжелым вратам, окованным железными пластинами. Неприступной с виду была обитель. А так как не заметили мы подновления стен и башен, то заключили, что враг обходил сей замок стороной. Спешившись, перекрестясь на надвратную иконку Спасителя, ступили мы под сень монастырских врат.
  С того самого места и начну свою подробную повесть, для удобства читателя разбив ее по дням. Суточный же временной круг изложу не по церковному: от вечери, начала каждого дня; а на латинский манер, как пишут в хрониках, - от бдений, ибо, явившись ото сна к полуночнице, мы каждодневный виток бодрствования совершаем.
  
  Примечания:
  
  * Симфосий - поэт из провинции Африка (кон. V - нач. VI вв.), латинский грамматик, автор цикла из ста риторических трехстиший-загадок. Перевод латинского текста Е.Костюкович.
  
  1. Иафет - сын Ноя (библ.), мифический родоначальник яфетических (индоевропейских)
  народов.
  2. Мисаил Пестручевой - Мисаил Пеструч (1475-1480), западнорусский православный
  митрополит.
  3. Екклесиаст - библейский пророк.
  4. Иеремиада (устарел.) - жалоба, сетование.
  5. Скрипторий - монастырское помещение для переписки и иллюстрирования книг.
  6. Studium generale (лат.) - средневековое название университета.
  7. После первого часа - седьмой час утра (см. далее схему суточного круга богослужения):
  Вечер.
  Девятый час - 3 час дня.
  Вечерня - около 4.30
  Повечерие - 6 час дня
  Утро.
  Полунощница (Бдение) - 12 час ночи.
  Утреня (Хвалитны) - 5 час утра.
  Первый час - 7 час утра.
  День.
  Третий час - 9 час утра.
  Шестой час - 12 час дня.
  Литургия - служится перед обедом
  8. Ромейских (устарел.) - византийских.
  9. Глеб рязанский - Глеб Ростиславович (+1177), князь Рязанский.
  10. Галки - кстати галка геральдический символ Галича: на гербе Галича изображена стоящая галка, не гербе Галичины идущая галка.
  
  
  День первый
  
  Глава 1
  О прибытии в обитель, где убит монах, и где сплетничают о сильных мира сего
  
  Несмотря на день, монастырские дубовые врата крепко заперты. Мышь полевая не шмыгнет, куда уж там пробраться лихому человеку. Оруженосец Варлам что было мочи, застучал входным кольцом, клацнула защелка, и в смотровое оконце выглянула угрюмая образина. Страж поначалу опешил, увидев пышную кавалькаду, войдя в разум, грубо вопросил: "Чьи будете? Пошто приперлись?". Вняв ответу, он захлопнул створку, однако не поспешил растворять воротины, верно пошел доносить начальству. Вспыльчивый меченоша взялся колотить булавой по железной обрешетке, призывая на голову незадачливой охране всяческие напасти. Но вот отодвинулись запоры, и в распахнутом зеве ворот открылось монастырское чрево.
  Приструнив неловкого стражника, нас с поклоном встретил расторопный отец-вратарь. Проявив завидную сметливость, он вскоре привел седого сухопарого инока в чине иеромонашеском. Старец представился отцом Поликарпом - здешним келарем. Благосклонно выслушав Андрея Ростиславича, управитель взялся сопроводить боярина к игумену в палаты, остальных же поручил невесть откуда набежавшим служкам.
  Краснощекий монастырский отрок лет семнадцати взял под уздцы моего Гнедка и, ласково воркуя тому на ухо, повел вослед другим к стойлам. Я не преминул познакомиться с провожатым, малого звали Акимом. Он послушествовал уже год, но лишь месяц назад принял рясофору(1), в обители с этим не спешили. Происхождением Акимий из теребовльских боляр, чего занесло к западу, сказывать не стал. Ради поддержания разговора я поинтересовался:
  - Из того ли ты града - удела Василька(2) князя, ослепленного братьями своими?
  Тут отрок приосанился и чинно пояснил, сочтя меня малосведующим:
  - Учинил лютую казнь зять Васильков - Давыд из Ольгова племени. Задумал окаянный удел тестев захапать. Попустил изуверству Святослав Киевский... Брат же родной Василька - Володарь вовсе не причастен и тоже потерпел от извергов, - складно вещал Аким (мне осталось лишь поддакивать). - Дело то гнусное не Теребовль(3) ославило, а безбожных князей, что вырезали глаза сроднику. Василько же Володаревич - несчастный страдалец, стал воистину святым в православном мире, - дельно заключил начитанный послушник.
  Спросив всуе, я оказался задет за живое. История та доподлинно известна всякому русскому человеку, и нет предела недовольства безбожными князьями, осрамившими род Рюриков. Аким поначалу распалился, но быстро сник, стал уклоняться от гневных обличений. Должно, в здешнем месте строго чтится устав, не в пример киновиям(4), где черноризцы, прельщаясь собственным суесловием, страждут позубоскалить по всякому пустяку.
  Вопреки негласному монастырскому правилу, требующему тишины в утренние часы, двор обители был непривычно оживлен. Суетливо сновали холопы и послушники, последние норовили прибиться к кучкам столпившихся монахов, но те их немилосердно гнали. Сами же иноки что-то оживленно обсуждали, то и дело указывая перстами то на странноприимный дом, то на размещенные по левую руку настоятельские палаты. Мне стало любопытно, о чем они так оживленно судачат, однако пришлому чужаку следует быть скромней.
  Миновали белесую каменной, перемежаемой плинфами(5), кладки церковку, в ее тусклых слюдяных оконцах мерцали всполохи горящих свечей. До меня еле донесся заунывный голос чтеца. Вроде как и не по часам служат? Между тем у северного портала другая группа чернецов озабоченно внимала истощенному пастырю и, покорствуя его указаниям, по одному, по двое разбредались по обители.
  В глубине монастырского подворья, у вросших в землю подсобных строений, тесно сгрудились разномастные телеги и возки. Меж них кружила многочисленная челядь, покрой ее одежд выдавал прислужников властной особы. Навстречу нам степенно прошли вооруженные гридни. Свежий порыв ветра донес до меня обрывки их разговора, речь шла о размещении дозора на подступах к монастырю. Стало быть, кроме нас, в святом месте разместился еще некто весьма знатный, коль явился с дружиной и холопами?
  - Что за гости в обители? - спросил я у проводника.
  - Из Галича, сам Владимир Ярославич(6) припожаловал!
  Скинув камилавку, малый спохватился и поклонился дружинникам. Не удосужась даже намека на ответное приветствие, обиделся на гордецов. И уже совсем по-дружески заговорил со мной:
  - Прибыл с дружиной и попами, одних бояр целый выводок привел, а уж челядинцев и смердов не счесть!
  - Так уж прямо сам князь сподобил? - усомнился я. - А не лукавишь ли, отрок? А чего ты сразу-то не предупредил меня? Ты так, паря, не шути!
  - Крест святой, совсем не лгу! Самолично, собственной персоной властелин Галицкий, законный сын Ярослава Осмомысла, с дружиною в обитель вселился.
  Я отбросил неуместные сомнения:
  - Наслышан ужо я про вашего князя, отхватил таки стол отцовский! Ловок, бестия, из полону угорского бежал... Сказывают, император много ему поспособствовал. Вот Никола Лях (7) и отвоевал у королевича Андрея(8) Галич. Ну, так Бог в помощь Владимиру, пусть покажет себя, проявит хватку отцовскую! - войдя в кураж, я скорчил заговорщицкую личину, недостойную моего сана. - А попадья-то, полюбовница его, с ним приехала, али как ведаешь? Гляжу, в храме огни горят, может, Володимир обвенчаться надумал? - и, глумясь, я сально подначил малого. - Господь даст, еще погуляем на свадебке?!
  - Грешно балагурить, отче, - провожатый мой истово перекрестился. - В церкви треба по рабу божью Захарии. Жил, вот и нет человека. А ведь еще овчерась догнал и подзатыльник мне отвесил. Да я не сержусь на него, - и паренек обиженно шмыгнул носом.
  - Что так, - изумился я, - поди, не в годах усоп?
  - В том-то и дело! Да и не своей смертью опочил, лиходей укокошил.
  - Вона как! А кто таков покойник?
  - Да отец библиотекарь. Нашли в келье с проломанной башкой. Я ходил смотреть. Крови особо и нет, но удар расчетливый, под самый мозжечок. Начальство с рук сбилось, второй день убивца ищут, да что-то не клеится у них.
  - Неспокойно у вас, как я погляжу. Не дело в обители смертоубийству приключиться, - помедлив, добавил. - А, сколько лет-то убиенному?
  - Да не старик еще, сорока нет. Его совсем недавно, поди, месяца три-четыре, поставили начальствовать в скрипторий. Он раньше в помощниках библиотекаря ходил. А когда Ефрема библиотекаря вместе с прежним игуменом Мефодием мадьяры загубили... царство старцам небесное, - инок положил широкий крест, - тут Захарию и рукоположили. Однако господь не привел развернуться.
  - Какие ты, однако, Акимий, страсти рассказываешь! Не знал, что такая жуть у вас творится. А почто венгры то злодейство учинили? - я заинтересовался уже по-настоящему.
  - Ну как? Ведь в Галиче до недавней поры Андрей угорский сидел. Ты что, в самом деле ничего не ведаешь? У нас тут, отче, такие дела деялись, не приведи Господь. Как старый князь Ярослав богу душу отдал, так и пошло-поехало! - малый разговорился. - Да ты погодь малость, сейчас коней поставим, я тебя просвещу...
  Мы вошли в стойла. Пока искали в коновязи местечко, пока снимали упряжь, пока засыпали овса лошадкам, к слову, ядреный овсец в обители, - прошло с полчаса. Наконец Аким потянул меня за рукав, дескать, пошли, провожу до приюта. Я с нетерпением понудил парня продолжить прерванный рассказ. И вот, что узнал:
  Осмомысл(9), ощутив неотвратимость смерти, дня за три до кончины призвал бояр и весь люд галицкий. Велел целовать крест Олегу Настасьичу(10), чтобы венчать выб***ка на княжение. Саму же матерь его, волочайку Анастасию(11), народ сжег еще четверть века назад, сочтя ведьмой. Да ты слышал про ту историю? Спутался князь с чернявой посадской женкой, поговаривали - ее жиды ему подложили. Одним словом, околдовала она князя и произвела на свет того Олега.
  Княгиню законную Ольгу(12), дщерь Юрия Суздальского(13), вместе с сыном, княжичем Владимиром, согнал со двора. Пришлось им, горемычным, скитаться по закордонью, искать приюта. Но народ православный чтит правду-матку. Порешили всем миром: ведьму Настаску в костер, Ярославу же взяться за ум! Княгиню с законным наследником народ вернул. Ярослав поначалу попал в полную ее волю. Да горбатого только могила исправит... Когда страсти поутихли, он мало-помалу опять-таки власть заграбастал. С женой боле не жил, она, бедная, с горя приняла иноческий сан и вернулась в Суздаль. Сына Владимира люто возненавидел, пришлось княжичу ох как несладко. Спасибо Игорю Северскому, что пригрел изгоя, Игорь-то вышел за его сестрицу Ефросинью Ярославну. Он не раз замирял тестя с шурином, да худым выходил тот мир. За год до смерти старый князь определил Владимиру удел, к слову сказать, совсем никудышный. Да не пускал туда жить, держал при себе, все норовил уличить в измене сына родного. А бастарда Настасьича готовил себе в восприемники.
  Как пришло Осмомыслу помирать, князь Владимир - истинный наследник, бояре, владыка с духовенством обещались исполнить волю старого. Но только Ярослав отошел, Олега позорного тотчас согнали и Владимира поставили. Да вот незадача? И новый-то пришелся боярам не ко двору, якобы к разгулу и винопитию склонность имел. Согнали, злыдни, Ярославича, призвали Романа Волынского(14). Тот, - вот он, тут как тут! Однако не долго ему пришлось править. Привел князь Владимир венгров, дабы пособили вернуть родную отчину, - и новая беда! Бела-король оборотнем оказался, князя в темницу бросил, а на стол галицкий сына Андрея поставил. Вот тогда-то и взялись угры проклятые свирепствовать! Спохватились бояре и лучшие посадские люди, да поздно. В том им наука: не гони природного господина, не спольщайся на пришлого правителя!
  Разумеется, и духовному званию не сладко пришлось. Медом не корми латынцев, дай только унизить иереев греческой веры. Не миновала сия напасть и нашу обитель, увезли отцов-начальников в узилище галицкое. Сказывали, окаянные супостаты их немилосердно пытали. За что, про что не ведаю? А опосля забили старцев до смерти.
  Меж тем князь Владимир по веревке бежал из башни королевской и заявился к императору Фридриху Германскому(15). Пал на колени, мол, спасай от поругания, отец Христова воинства. Люб был Владимир Ярославич Римскому кесарю, как-никак племянник по матушке Всеволоду Суздальскому. Впрочем, тяжба с Белой венгерским была не с руки для Фридриха. К тому времени Барбаросса возложил на себя Крест, собирал христианские народы за Землю Святую постоять. Но дал грамотку к Казимиру ляшскому(16), велел порадеть справедливости.
  И воссияла правда! Занял Владимир Ярославич стол отчиный. Потом с дядей Всеволодом списался, прося защиты от недругов. Великий князь и первенствующий по Рюрикову племени приказал князьям земли русской опричь того и иным государям не обижать племянника. Как постановил, так и есть сейчас! - закончил радостно свою речь послушник.
  Отчасти я был осведомлен о раздорах в доме Осмомысла, но выслушал Акима до конца, не перебивая. Не скрою, мне любопытно узнать - каково мнение здешнего люда о страстях их князей? Подтверждаю - услышанное совпадало с оценками, бытующими на европейских весях. В благодарность бескорыстному рассказчику я восславил Божью справедливость, завсегда творимую ко благу людскому. Однако страждал больше узнать о сегодняшних событиях в обители. Прости Господи, завлекла меня тайна нераскрытого убийства монастырского библиотекаря. Аким, на сколько мог, постарался исчерпать мой интерес.
  Он поведал, что новый настоятель поставлен в киновию чуть ли не самим митрополитом Киевским (17). Новоиспеченный иерарх Кирилл видом важен и нелюдим, как и подобает быть человеку сановному и вельми грамотному. Начальник он щепетильный и взыскательный, праздность иноков преследует, суровые епитимьи на ослушников налагает, себя держит в особой строгости, мясного совсем в рот не берет, впрочем, так и заказано православному игумену. Хотя монахи из вредности злорадствуют, что авва Кирилл лаской и покровительством епископа галицкого Мануила не пользуется. Сам же тот владыка чрезмерно заглядывается на Царьград, на вселенского предстоятеля.
  И еще любопытно? И епископ, и игумен - оба законного Владимира не жалуют, покорствуют, только страшась преступить наказ Великого князя. Понятно, они люди пришлые: Мануил тот грек понтийский, Кирилл же родом из Чернигова, ранее подвизался в Выдубицком монастыре, оттого и боготворит Киевского Святослава Всеволодича (18). Злые языки сочиняют, мол, соглядатаем от него поставлен на Галич. Оттого или как, но нового настоятеля братия в душе не чтит. Лишь малая часть чернецов ходит к нему на исповедь, большинство отдает предпочтение старым духовникам Евлогию и Парфению - старцам праведным и чистых помыслами. Монастырские прочили в игумены Парфения, самого уважаемого иеромонаха в обители, да не получилось, князья церкви рассудили иначе.
  Так-то, на первую поглядку (со слов мальца), в обители тихо и благостно. Правда, он слышал, умные головы кажут о затишье перед грозой. Сколь оно продолжительно, никто не ведает?..
  А признаки грядущей бури налицо! Хотя бы взять вчерашнее убийство библиотекаря. Захарию определил начальствовать в скрипторий игумен Кирилл. Да своим ли путем он поставлен-то? Иноки всякое болтают... - парень заговорил загадками. - Возомнил себя библиотекарь выше некуда. Почету требовал, аки второй игумен. Ан не вышло! Господь ли отвел? Страшно и помыслить, чья воля его уничтожила, всякое судачат, а иноки люди бывалые. Ясно одно, Захария сгинул неспроста...
  Тут малый замялся, видно, смекнул, что сболтнул лишнего, начал уверять, мол, не послушнического ума ведать сии передряги. Юношеское дело: блюсти устав монашеский, приуготовляя себя к пострижению. Я понял - большего мне от монашка не добиться, и на том спасибо. Расстались мы с послушником Акимом по-приятельски.
  
  Примечания:
  
  1. Рясофоры - пострижение в рясофоры еще не делает монахом, обеты не даны, послушник имеет право покинуть монастырь.
  2. Василько - Василько Володаревич (+1124), кн. Теребовльский, ослеплен в 1097 г.
  3. Теребовль - город Теребволь в Закарпатье.
  4. Киновия - общежительный монастырь.
  5. Плинфа - широкий и плоский обожженный кирпич, применявшийся в строительстве X-XIII веков в Византии и на Руси.
  6. Владимир Ярославич - Владимир Ярославич (1151-1198), кн. Галицкий (1187-1198).
  7. Никола Лях - Николай Краковский, полководец польского короля Казимира.
  8. Королевич Андрей - сын короля Венгрии Белы III.
  9. Осмомысл - Ярослав Владимиркович Осмомысл (1135-1187), кн. Галицкий.
  10. Олег Настасьич - Олег Владимирович (1161-1188) незаконнорожденный сын князя Ярослава Осмомысла.
  11. Анастасия - Настасья (+1175) незаконная жена князя Ярослава, сожжена боярами, как колдунья.
  12. Ольга - Ольга Юрьевна (+ 1189), жена кн. Ярослава Галицкого.
  13. Юрий Суздальский - Юрий Владимирович Долгорукий (ок.1090-1157), кн. Ростовский, Суздальский, вел. кн. Киевский.
  14. Роман Волынский - Роман Мстиславович (+ 1205), кн. Волынский и Галицкий.
  15. Фридрих Германский - Фридрих I Гогенштауфен (Фридрих Барбаросса) - (ок.1123-1190), император (с 1152) Священной Римской империи.
  16. Казимир Ляшский - Казимир II Справедливый (+1194), польский король.
  17. Киевский митрополит - Никифор II, митрополит (1183-1198).
  18. Святослав Всеволодич - Святослав Всеволодович Черниговский (+1194), кн. Владимиро-Волынский, Новгород-Северский, Черниговский, вел. кн. Киевский.
  
  
  Глава 2
  Где иноки волнуются у церкви, а мудрый старец расставляет все по своим местам
  
  Мне не терпелось поделиться услышанным с Андреем Ростиславичем. Более того, я знал обостренный интерес боярина к распутыванию такого рода загадок, сказывалась пытливость недюжинной натуры, да и немалый опыт княжьего мечника, нажитый на ниве следопыта. Его внутренней потребностью было достижение предельной ясности в любой задаче, он не терпел недомолвок и особливо двоякости. Преднамеренное убийство, без сомнения, пробудит в нем былую страсть к розыску.
  Я понимал: в обители полным ходом идет расследование. Интересно, как далеко оно продвинулось, какие выдвинуты версии, кто впал в подозрение? Может статься, кого-то уже уличили? Определенно найдутся и такие, кто намеренно путает нити сыска, направляет по ложному следу? Впрочем, одно несомненно - замять содеянное нельзя. Уж коль простой послушник источается домыслами, то можно представить, какая мешанина царит в головах маститых иноков. Ко всему прочему дело осложнилось присутствием княжьей персоны, наплывом служилого люда. Князь, бесспорно, примется вязать своею рукой, внося еще больше хаоса и неразберихи.
  Даже в моей душе разгорелся суетный зуд. Любое, пусть даже самое незначительное происшествие в монастырских стенах бередит умы братии. Оторванные от внешнего мира, лишенные подпитки токов людского коловращения, мы, помещенные в микрокосм обители, за диковинную отраду воспринимаем любое маломальское проявление подлинных людских страстей, пусть даже и грешных, но от того еще более соблазнительных и увлекательных. Инока медом не корми, лишь дай посплетничать да посудачить о мирском, о житейском, о простых вещах, но в силу его пострига уже недоступных для участия в них. Монах что женщина, если та заперта в тереме, то чернец в обители. И если говорят, что женщина вместилище явных и скрытых пороков, порожденных путами семейного затворничества, то как порочны мы, пытающиеся своим отшельничеством пресечь соблазны плоти и лукавого ума?
  А сколь радостно молодому, здоровому телом мужчине вырваться за стены обители? Я сам вкусил прелесть оказаться свободным, как птица, вольным, как ветер, быть обязанным лишь самому себе. Меня осудят... Высшая свобода внутри нас - раскрепости свой дух, не позволяй земному подчинить тебя, и тогда ты обретешь высший смысл бытия. Согрешу, но сравню сей удел с уделом булыжника придорожного. Но камень он и есть камень! Я же человек и живу среди людей. И не к лицу мне становиться обрубком безжизненным и слепым, искать просветления только в умственном напряжении. Ибо даже сами слова, которыми мы говорим, греховное семя есть, так как от жизни рождены. Тогда истинные праведники слепоглухонемые, ничего не ведающие? Мир от них закрыт, но это сущая бессмыслица.
  С такими своевольными мыслями приблизился я к паперти монастырской церкви. Как и давеча, округ толпились монахи, правда, заметно прибавив числом. Братия была явно взволнована, до меня донеслись обрывки фраз возмущения и недовольства. Я поинтересовался, что происходит? Малюсенький чернец с приплюснутым носиком тонким писклявым голоском пояснил:
  - Заявились княжие люди, будь они неладны, угрозой выгнали всех из храма. Не дают братии по-человечески проститься с покойником. Заперли притвор на засов, никого не пускают, велят идти восвояси. Прямой произвол учинили в стенах обители! Стоило объявиться князю, так можно и устав отринуть? Где это, видано: неволить иночество? Ну и порядки пошли, совсем от бога отпали, думают, им все дозволено?
  В разговор ввязался чистенький, ухоженный инок:
  - Сказывают - осмотр чинят убиенному... Там один видный боярин распоряжается, по обличью чужак, не галицкий. Наши-то господа у венгров моду одеваться взяли. А этот по виду чисто немец или франк, да и речет не по-нашенски. Я так думаю, что он суздальский.
  Подступили другие монахи, загалдели все разом:
  - От этих суздальских проходу нет, взяли волю везде хозяйничать! Почто им такое право дано?
  - Они думают, коль Всеволод(1) первейший князь, так им все с рук сойдет?
  - Это еще посмотреть, кто боле велик: Суздаль, али Киев? Суздаль он далеко, а святая София близко!
  - У Всеволода, братцы, сила! Кто силен, тот и прав!
  - Киев - матерь городов русских, там митрополичий двор, там святой престол Владимиров!
  - Это раньше, братья-иноки, из Киева судили-рядили, тепереча удача суздальцам вышла.
  - Дураки вы простофили, кабы не Всеволод Юрьевич, не сидеть бы нашему Володьке в Галиче, не быть миру в нашей сторонке.
  - Оно то, конечно, так, - согласилось большинство.
  - Братия, о чем спор-то? - вмешался почтенного вида старец в овчинной шубейке поверх рясы, осанкой и видом схожий с библейским патриархом. - Главное ведь не под уграми ходим! Хвала Суздалю, что Русь сплачивает, от обидчиков заступает! Кабы не северные князья, не быть Галицкому княжеству. Всяк на Галич зубы точит: и лях, и венгр, и Киев, и Овруч. Суздаль-то, он Русь в руце держит, иначе передрались бы все насмерть давно. А что Киев? Андрей-то Боголюбый неспроста пожог город - не своевольничай супротив старшого. А то, что выгнали вас на паперть, - правильно сделали, чай, розыск идет. И, заметьте, - инок воздел длинный перст в небо, - по-серьезному сыск пошел, сразу видно, дока взялся, не чета нашим тиунам судейским, - заключил старик рассудительно.
  Серьезные доводы старца вразумили разгоряченных чернецов. Со всех сторон раздались одобрительные возгласы: "Парфений правду глаголет! Чего мы, братия, воду мутим? Чего негодуем, в самом-то деле?"
  Черноризцы сникли, для приличия еще чуток посудачили, осаживая гонор самых упертых буянов, и как-то все разом умолкли. Понурясь, помаленьку стали расходиться.
  Миротворец по имени Парфений обратил на меня внимание, подступив с нескрываемым интересом, молвил ласково, по-домашнему:
  - А ты, отче, откуда взялся? Чего-то не припомню я тебя? В диковинку, видать, наши говоруны? Да ты не бойся, они так болтают, что в ум взбредет. Иноки безвредные, поорут, пошумят, да и опять в разум войдут, - и повторил, любопытствуя. - Откуда идешь, куда путь держишь, иноче?
  Мне ничего не оставалось, как откровенно поведать о себе. Повторяться не стану, а постараюсь подробней описать благообразного старца, ибо многое будет связано с ним в моем повествовании.
  Годами он далеко перешел за шестой десяток, хотя плотью и не телесен, но его жилистые и крупные руки говорят об особой природной силе. Подобно кряжистому замшелому дубу, старик несгибаем. Но плотская стать не шла в сравнение с исходящей от него аурой духовного величия. Высокий лоб мыслителя, проницательные глаза, седая львиная грива, да и весь просветленный лик монаха источали живительные токи святительского тепла и умиротворения. Я сразу осознал: передо мной личность высокой подвижнической жизни, человек огромного духовного авторитета. Парфений - пастырь, но он и вождь!
  Итак, наш разговор продолжился:
  - А я сразу смекнул, что ты при суздальских состоишь, - тепло улыбнулся старец и, отведя меня в сторонку, продолжил, как с давно знакомым. - Нет на матушке Руси более благодати. Порушена основа миропорядка, заложенного двести лет назад царем Владимиром. Порвались узы перехода высшей власти от отца к сыну. Распалась Русь на враждебные уделы. Князья ненасытны, норовят любой ценой отщипнуть клок земли от родича-соседа. Идут на всяческие изжоги, лишь бы столы свои приумножить.
  Народ в край распустился, впал в пьянство и суеверия, обленился как никогда. Духовенство тому блуду потворствует, да и обмирщилось оно совсем. Никто не хочет радеть об отчей земле. Каждый норовит быть сам по себе, спешит скорей набить мошну. Оскоромиться не боятся, надеются, что злато все отмоет. Глупцы и невежды, самонадеянные скопцы - вот кто они! Усекая собственную душу, отсекают царство Божье от себя. Но уж, коль не верят в Страшный суд, пусть пораскинут глупыми мозгами о будущей участи своей и сродников своих.
  Или нет у нас врагов внешних? Алчные и хищные - со всех сторон точат они зубы на Русь святую. А недоумки наши им в том пособничают. Призывают нехристей судьями на тяжбы свои. Корысти и злобы ради наводят басурманские орды на люд православный. Али мы без царя в голове, али мы отщепенцы и безбожники? Отчину рушим, кромсаем ее со всех сторон - грех тяжкий, да и только... прямо беда!
  Одна надежда осталась у нас, истинных печальников за Русь, токмо на Всеволода Юрьевича! Почто он медлит? Подобно старшему брату Андрею, призвал бы князей-стяжателей к порядку, поставил бы Киев и Овруч на колени. Хватит Руси междоусобий! Хватит попусту лить русскую кровушку?! Пора за разум браться! В единстве наша сила и правда!
  Не впервой мне приходилось слышать схожие речи. И Андрей Ростиславич, да и дружина боярская того же мнения. Да не только лишь суздальцы, по всей Руси Великой честные люди понимают: заказано жить в раскорячку, негоже грабить единоверцев, нельзя потакать распрям.
  Я почтительно выслушал старца Парфения, поддакивал ему искренне и без всякой на то корысти вошел в доверие к нему. Затем разговор наш сошел с высоких материй, пора было опуститься на грешную землю:
  - Помилуй, отче, а что у вас-то в обители случилось? Слышал, смертоубийство злое произошло?
  - И не говори, сынок, за согрешения свои кару несем. Убили вчера в полдень, лишили жизни Захарию, библиотекаря. Он ведь совсем недавно за старшего в скриптории, - ощутив мой не походящий интерес, инок подробно пояснил:
  - Вижу в тебе книжного человека, лицо ты не мелкое, посему и разговор наш будет серьезным. Начну сначала. Настоятель наш - Кирилла в бытность свою у митрополичьего стола ведал упорядочением законов церковных. Ты верно знаешь, подобная работа издревле ведется по русским кафедрам, а уж у киевского владыки особо целенаправленно.
  Коли ты хоть чуть разумеешь в судебном деле, то представляешь, что есть право церковное и право княжье. Второе основано более на предании, на старых заповедях отеческих, на исконном славянском порядке. Витязи варяжские из племени Рюрикова также привнесли в Кормчие свою долю. Богатый судебный опыт прошлого постоянно пополняется новыми княжескими указами, а то и показательными судебными решениями, мудрыми приговорами. Но есть одна существенная особенность. Княжья "Правда" хоть и писана в книги, но в большинстве своем судьи судят по заветам и по памяти. Порой князь, верша правосудие, опускается зачастую до прямого произвола.
  Церковный суд ведает судьбой людей духовного звания. Церковное право издревле и детально разработано, подробно изложено в греческих судебниках. Надеюсь, ты ведаешь каких: Номоканон, Эклога, Прохирон и прочая, и прочая. Но наша русская жизнь отлична от ромейской. Порой, разбирая чад, приписанных к церкви, княжеское и церковное право в вящее противоречие меж собой впадают. Да и провинности, и казусы всяческие с мирской и церковной сторон неисчислимо множатся, а все нужно увязать, разложить по полочкам и записать письменно.
  Для этой-то цели и ведется кодификация законов, они сличаются, уточняются и составляется выверенный их свод. Примером тому служит новая "Пространная Правда". Эта работа бесконечна от века.
  Иеромонах Кирилл рукоположен тому труду. Да и любо ему, аки червю книжному, судебники перелопачивать. Получив обитель, он не оставил старых забот. Приказал расторопному библиотекарскому помощнику Захарии собрать по Галицкому уделу тома уставные: и отеческие, и от греческих владык. Покойный со всем прилежанием исполнил волю игумена. Угодил настоятелю и был поставлен на свободное место библиотекаря. Только произошло сие через головы чернецов, более достойных. Порушен был порядок очередной. Книжная братия возроптала. Еще больше недовольство поднялось, стоило Захарии отпускать инокам книги не по надобности их, а по собственному выбору. Якобы ему видней, что кому надлежит читать, мол, тем он оберегает братию от вольнодумства. Но это глубочайшее заблуждение. Свободомыслие оно не от книг, оно от людской нужды идет. Надеюсь, ты понимаешь меня?
  Я согласно кивнул, так как считал свободу чтения первоосновой всякого знания. Старец продолжил:
  - И окончательно озлобилась монахи, стоило ретивому библиотекарю взяться поучать скрипторных иноков, как тем вершить урочную работу. А главное, что нужно и чего не следует отражать им в своих писаниях. Вроде те дети малые, неразумные, - старый черноризец осуждающе покачал головой. - А я тебе скажу, у нас в монастыре имеются головы столь высоко ученые, что и Софийского храма, не говоря о прочих пределах, мудрецам позавидовать. К примеру, отец Аполлинарий - с Афона горы нам явлен! А брат Даниил, а брат Феофил? Не один год подвизались они в киновиях града Константинова. Есть и еще иноки, исходившие веси европейские. Да и сам я, грешный, пусть не столь учен как они, но у греков и латинян все же краешек мудрости постиг. Честно скажу, обиду нам учинили...
  Захария-то возгордился, заимев этакую волю. Да вот не привел Господь вкусить сполна сию усладу. Конечно, жаль его - заблудшая овца, не обтесался еще, возможно, образумился бы. Но вот - убит! Пропала душа христианская, сгинула без покаяния, - и старец зашевелил губами, творя молитву божью.
  - Скажи мне, отче, а кто мог содеять сей грех великий?
  - Не ведомо мне. Я стал на братию прикидывать - зуб-то многие на него имели, да не сподобится никто на такое злодеяние. Иноки горазды словесно бузить, а чтобы до убийства дойти..., не думаю? Нет таковых у нас - Бог милосерд! - Парфений истово сотворил крестное знамение.
  - А из паствы, может, из черни кто?
  - Пойди их разбери? Келарь, было, взялся за розыск, да какой прок от тиуна монастырского. Ходил, выспрашивал, но, кажется мне, больше для отвода глаз, лишь бы внешний порядок соблюсти.
  - Ну а пришлых - много в обители?
  - Немало наберется. Но бог им судия! Пойди разгадай, что у человека на уме? Да и ушли уже многие. Обитель-то что проходной двор, попробуй удержи, впрочем, и не удерживал никто.
  - Скажи, отец, Захарию-то убиенного как быстро обнаружили?
  - Что тебе ответить? Нашли его в шестом часу, уже "готового". Ну... а на утренней трапезе его видели. Таким образом, убили в пределах до полудня. Как правило, в это время братия занята урочными делами. Кто в скриптории трудится, кто прочие требы вершит. Сразу-то библиотекаря и не спохватились. Конечно, отсутствовал он в книгохранилище, да свыклись все. Знали, что подвизается Захария в покоях у настоятеля, помогает игумну в трудах книжных. Да и опять, кто ведал, что беда произойдет? Кабы знать, может быть, и присмотрели бы за отцом библиотекарем. А так нет его, ну и ладно, - монах развел недоуменно руками. - Кому он особо нужен-то?
  - Однако в шестом часу потребовался? Зачем?
  - Всякое говорят. Якобы Антипе рубрикатору(2) ибернийские(3) псалтири потребовались для образца. Заказ срочный поступил, книжицу миниатюрками изукрасить. Антипий он по художеству всякому знатный мастер. Ты зайди в скрипторий, скажи, я велел, пусть покажут его рук творенья - чудные те рисунки, забавные зело. Так вот Антипий инок и сподобился труп обнаружить. Примчался в библиотеку всполошенный весь, слова не может молвить, того гляди, рухнет в припадок. Насилу отпоили сердешного. Он-то у нас страдает темной немочью.
  Что потом началось - чистое светопреставление: братия ринулась в спальни, чуть не подавили друг друга, так спешили - нашли забаву. Каждый норовил взглянуть на покойника, пока келарь стражу не приставил. А я вот не пошел, прыти уж нет, да и грешно поглядки убиенному устраивать.
  - Ну... а что копиист?
  - Антипий-то да, отошел малость, чего ему содеется. Позвали потом к отцу-игумену, он и поведал, как мертвого открыл. Правда, от ужина болезный чернец отказался - не идет, мол, пища в рот. Ну и Бог с ним. Сегодня, поди, уж совсем оклемался.
  Тут Парфений засобирался, стал оправлять шубейку, видно озяб. Старик немощно закряхтел, показывая всем видом, что его уболтали. Но я не мог так запросто отпустить инока и стал канючить:
  - Помилуй, дедушка, обожди чуток. Интересует меня - а были ли товарищи-приятели у новопреставленного Захарии? То есть с кем он больше всех возжакался?
  - Были, конечно, как не быть, - дед потуже запахнулся в овчину. - То все больше наши компиляторы(4) скрипторные, кое-кто из изографов(5) - они по летам ровня, вот и знались. Тебе их назвать надобно? Да я сразу и не упомню-то всех, разве по столам начать высчитывать: так за первым у окна сидит Селиваний, инок усердный, за вторым у печи?..
  - Довольно, отче, не неволь свою память. Ясно, что Захария со многими поддерживал деловые отношения. А был ли у него закадычный душевный друг, с которым он мог поделиться самым сокровенным?
  - Знаешь ли, вьюноша, жизнь обители особенно не располагает к откровенным излияниям. Монах прежде всего советуется с Богом. Потом, каждый имеет духовника? Но мы с тобой знаем, не всякое откроешь на исповеди. А уж обнажить душу перед собратом, будучи мужем сорока лет, есть верх неблагоразумия. Собственные тайны лучше хранить в себе самом, так надежней и спокойней. А впрочем, нет у инока особых секретов. Наша жизнь на виду. Все обо всех и так знают. Тут не скроешься. Монахи любят перемывать косточки друг дружке. А уж коли есть что скрывать, так молчи по гроб. Касательно Захарии он к себе никого близко не подпускал, больно горделив был.
  - Ну, коли так, то, может статься, у него были слабости чисто человеческие? Я уж не говорю о тайных пристрастиях...
  - Как сказать? К питию склонности определенно не имел. Касательно сестер Евиных, у нас это не заведено, мы на отшибе. Ну что еще? Если ты намекаешь на содомский грех - пристрастие сие пагубное отмечено и у нас никуда не деться. Иночество порой ввергает слабые натуры в сию геенну. Но как мне казалось - Захария был весьма пристойный инок.
  - Выходит, совсем праведной жизни человек?
  - Праведность и чистоплотность телесная не равнозначные сущности есть. Была у Захарии одна страсть, пагубная потребность - жажда червля книжного. Ей он отдавал себя без остатка. Положение позволяло ему иметь всякую книгу, даже недозволительную. И он тем, безусловно, злоупотреблял. Ты знаешь, есть ведь книги сокровенного знания?
  - Сочинения ересиархов, богопротивные?
  - Ты сам сказал...
  - Так значит, он склонен к инакомыслию? А может статься, и в гнусных радениях участие принимал?
  - Ты сам говоришь...
  - А как же монастырское начальство?
  - А причем тут начальство? В душу каждому не влезешь?! Поди усмотри - что у чернеца на уме? Ушли те времена, когда духовник знал всё обо всех. Меняется мир и люди в нём...
  - У него были соучастники в тех деяниях?
  - Знаешь, иноче, получается, я как бы доношу на братию. Пожалуй, больше ничего не скажу. Понимаю, ты в одной упряжке с боярином Андреем. Я восторгался им, когда он, аки молот искоренял скверну на севере Руси. Знатный мечник! Если ему нужно, то пусть спросит Парфения исповедника, я поговорю с ним. Все умолкаю, на нас уже оглядываются. Пойду, благослови тебя Бог!
  - Спасибо, старче Парфений за откровенность твою. И храни тебя Господь!
  
  Примечания:
  
  1. Всеволод - Всеволод III Юрьевич (Большое Гнездо) (1154-1212), кн. Переяславский, вел. кн. Киевский, вел. кн. Владимирский.
  2. Рубрикатор - художник-миниатюрист, копиист, иллюминист.
  3. Иберния (уст.) - Ирландия.
  4. Компилятор - писец, переписчик.
  5. Изограф - художник-иконописец, богомаз.
  
  
  Глава 3
  В которой боярин Андрей рассуждает о кладах и надобности в них
  
  Едва я разминулся с толковым иноком, не успев еще остыть мыслями от занятной беседы, как слух мой был потрясен неистовым воплем. Правильней будет сравнить его с визгом свиньи недорезанной. Братия и я вслед за ними метнулись в сторону душераздирающего крика. Проникнув чрез круг сбившихся черноризцев, я увидел распростертое на земле истощенное тело в растерзанных, заблеванных одеждах, колыхаемое чудовищными конвульсиями.
  - Темная немочь, темная немочь! - переговаривались меж собой иноки. - Ишь как Антипу рубрикатора пробрало?.. Это же надо так терзаться? Почитай, впервой так-то трясет. Болезнь сия - знак от Бога!
  - Я смекнул, несчастного настиг приступ падучей. Двое самых шустрых из братии пытались удержать припадочного, но невероятная сила неизъяснимой болезни сокрушала их усилия. Тщедушная плоть изгибалась в немыслимых корчах, из уст, переполненных пеной, исходил булькающий хрип. Нащупав в кармане черенок липовой ложицы, мне пристало оттолкнуть бестолково суетливых монахов. Откуда и прыть-то взялась? Оттянув втянутый в горло язык страдальца, я вложил меж челюстей спасительное древо и понудил иноков перевернуть болящего лицом вниз. Встав с колен, отряхивая мусор, прилипший к рясе, пояснил, что главное в таком случае - не дать человеку подавиться собственным языком и захлебнуться блевотиной. Среди братии прошел гул одобрения моей сметливости. Припадочный уже почти успокоился...
  И тут внезапно раздался повелительный голос моего боярина:
  - Ну что, сбились, будто невидаль какая? Снесите чернеца в келью! Ему теперь покой нужен. Да не оставляйте одного! - И затем обратился ко мне:
  - А ты, брат, молодец - не сплоховал, хвалю за радение! Ну, пойдем, теперь ужо без нас разберутся.
  И мы отошли в сторонку. Я не смог сдержать любопытства, спросил у Андрея Ростиславича, мол как там в церкви, выяснилось ли что? Боярин посмотрел на меня с некоторым изумлением:
  - Догадываюсь, ты, Василий, достаточно осведомлен об убийстве библиотекаря? Случай, скажу тебе, не из простых. Я внимательно осмотрел покойного, но, честно сказать, чего-то недопонимаю - черепная кость не проломлена, смерть определенно наступила не от травмы головы, а скорее от удушья, тому все признаки. Да и удар какой-то непутевый - исподнизу, так не убивают. Келарь же напротив - полагает, якобы покойный не ожидал нападения, пригнулся малость, вот и получил снизу затылка. Но тут же противоречит себе, отмечая, что крови было всего ничего, да и лежал покойный, скрючившись бочком на лавке. Много непонятного? - боярин чуток помялся, что-то обдумывая. - Я в большом недоумении: душить не душили, может, напоили чем? Обнаружили покойника в шестом часу, нашел его мертвым твой припадочный рубрикатор, тому что-то потребовалось из книг...
  - Да, да, - перебил я Андрея Ростиславича, - и мне сказали, что мертвеца обнаружил миниатюрист Антипий.
  - Выходит, Василий, и ты времени даром не терял? - кашлянув в ладонь, боярин произнес совсем тихо. - Улучил я минутку, побывал в келье библиотекаря. Только, как назло, перестаралось дубье монастырское, прибрали аккуратно кругом, - помолчав, заметил с ухмылкой, - А может статься, и не тупые вовсе? Полезных улик или хотя бы следов как не искал, так и не обнаружил. Убит - и концы в воду!
  Да только, мне кажется, это не рядовое убийство, как пытался представить отец настоятель. Якобы повздорили монахи, и в горячке один укокошил другого. Да и сама причина ссоры - она должна быть очень веской, из-за просвирки не лишают жизни... К тому же жертвою пал не простой чернец, а особа, важная в иерархии монастырской. И что бы там не говорил игумен, чую, одним им не разобраться, да и хотят ли они того?
  Опосля авва Кирилл провел к самому властелину Галицкому, благо идти было недалеко, царственного гостя разместили рядышком в самих палатах игуменских. Просил настоятеля оставить нас наедине - поручение свыше имелось к Владимиру Ярославичу... Впрочем, серьезный разговор пришлось оставить на потом, только уведомил князя о смысле поставленной цели, дабы подготовить государя принять взвешенное решение. В конце нашей краткой беседы коснулись и несчастья, случившегося в обители, которое не в шутку озадачило Владимира. Вот почему тот поручил заняться розыском, зная мой опыт мечника. Да и самому мне занятно докопаться до правды, - помедлив, с намеком добавил. - Сам знаешь: даже невольное сокрытие смертоубийства убийству равнозначно.
  Не скрою, любопытно, конечно, что за тайное задание имел Андрей Ростиславич к князю Владимиру Ярославичу, а главное, кем велено?.. Но коли сам он не пожелал тем поделиться, то и не с руки интересоваться - негоже будет, судя по поговорке: "Любопытной Варваре - нос оторвали... ".
  И тут я взялся подробно излагать боярину слышанное от отрока и монастырского старца. И не заметил за пересказом, как мы оказались возле странноприимного дома. Андрей Ростиславич пригласил к себе. Его келья была поместительна и удобна. У оконца гнездился старинный поставец для письма. По стенам прилепились широкие лавки, устланные коврами. В углу громоздился пузатый ларь, окованный медью, с висячим замком. Были даже резные полки, верно, для книг и прочих хартий. Посреди кельи стоял громоздкий трапезный стол и два ременных стула. В красном углу при богатом кивоте еле теплилась лампадка.
  Я продолжил пересказ. Выслушав характеристику Захарии, выказанную духовником, боярин Андрей несколько озадачился. Встал, задумчиво стал перебирать сваленную в углу поклажу. И наконец вымолвил:
  - Поведанное тобой как нельзя лучше дополняет картину творимого в киновии бесчинства. Мне удалось переговорить кое с кем из умных людей, по сути, они сводят имевшее место душегубство к двум причинам. По одной - библиотекарь был посвящен в тайну некого великого клада, овладеть коим охочи многие в обители. И второе - в монастыре по ночам творятся непотребные богомерзкие дела. Участие в том Захарии если и не обнаружено явно, то, во всяком случае, их подоплека ведома покойному, - помолчав, боярин присовокупил. - Ты, Василий, молодец, смотришь в корень! Я насчет ереси говорю. Стоит пристальней полистать книги, что свалены у Захарии. Благо, вовремя опечатал его камору!
  К слову, замечу, печатка у Андрея Ростиславича особая: с гербом и монограммой суздальских князей, такой вещи цены нет. Но послушаем боярина дальше:
  - Вернемся, отче, к таинственному кладу, тут мнения расходятся. Им может быть, как ты понимаешь, посмертный схрон Галицкого князя, его тайну до времени охраняют доверенные люди из киновии.
  Но есть и еще одна, правда, маловероятная версия. Ты удивишься такому повороту! Именно здесь, в отдаленной обители, могут проступить следы загадочной тайны, сотворенной Одой, женой Святослава Ярославича Киевского(1). Когда великий князь представился более ста лет тому назад - его супруга Ода, будучи сестрой графа Саксонского, воротилась обратно в Германию. Об этом всем известно. И вывезла из Киева мужнину казну - ценности необычайной. Но в пути, опасаясь разбойников, а скорее всего людей деверя - Всеволода(2), ставшего на стол брата, зарыла золото: то ли на Волыни, тол и тут, в Галичине. Причем умертвила поголовно всех участников сокрытия сокровища. Нет прощения вопиющей бесчеловечности княгини, и Бог ее покарал. Но злато прячут не для того, чтобы им никогда не воспользоваться. Так вот, возможно, место Одина клада для кого-то не составляет секрета. Что вполне очевидно, учитывая устоявшиеся связи тутошних насельников с империей, да и вообще с латинским миром. Ну а если сделать небольшое допущение - уж не Захария ли библиотекарь, каким боком вызнал про клад?
  И в том, и в другом случае остается гадать, что за тайну он унес с собой в могилу? Унес ли - не владеет ли ей кто-то еще? Одно правда - много желающих дорваться до дармовых денег, тут все: и митрополит, и Святослав Киевский, и Галицкий епископ-гречин, да и сам Владимир Ярославич, здешний князь. Уж кому-кому, ему это золото крайне необходимо, он ведь в неоплатном долгу перед германским императором. За помощь против венгров он обязался ежегодно выплачивать Фридриху две тысячи гривен, то великое ярмо на княжеской вые. Казна Галицкая пуста. Барбаросса собирает Крестовое воинство, поэтому деньги вынь и положь. Не позавидую я легкомысленному сыну Осмомысла - попал княже в передрягу.
  Впрочем, есть одна закавыка. Отец Захария погиб накануне приезда князя. А с чем пожаловал Владимир Ярославич? Коли из-за денег, то его противники вовремя успели подсуетиться. А как они смогли подгадать по времени? Вероятно, в окружении князя есть двурушник, который и уведомил убийц. Пожалуй, Галицкому князю стоит пошерстить приближенных. Пахнет изменой.
  Сверх того, у меня к Владимиру Ярославичу особый разговор. Откроюсь тебе - важные события надвигаются снежным комом, немалый интерес в их исходе у Великого князя Всеволода Юрьевича. Посему придется мне весьма порадеть - деваться некуда.
  Ну и до кучи! Касательно сопричастности покойного отца Захарии богоотступничеству, чинимому в обители - нельзя отрицать правомерности этой версии, в наше время все возможно. Я не удивлюсь, обнаружив, что в монастыре творятся радения, подобные николаитским черным мессам. Много скверного случается в приграничных киновиях - стоят на собачьих стежках, их братия в первую очередь подвергается развращению. Латинское дерьмо, перебродив, аки по желобам, стекает чрез них на Русь. Монастыри сии учинялись как оплот православия, как преграда от проникновения прели латинской в наши пределы. Но, видно, заразна заносчивость людская. Не довольствуются гордецы заведенным миропорядком, тщатся отыскать некую истину, якобы намеренно сокрытую от них. Вопрос - истину ли и для чего скрываемую? Вот и плутают в умозрениях схоластических, и радуются, обнаружив подлые откровения ересиархов, и творят обряды по учению их, не ведая, что вымащивают себе торную дорогу в преисподнюю.
  Я вполне допускаю, что поводом для убийства библиотекаря явилась его сопричастность таинствам, порицаемым святой церковью. Только почему расправа с ним произошла в канун прибытия Галицкого правителя? Неужто злыдням нельзя было повременить?..
  Однако при розыске нельзя отбрасыватьпусть даже несуразные версии. Поступки людские на первый взгляд бывают столь абсурдны, но при тщательном взвешивании обнаруживается их закономерность и неизбежность. Так что не будем опрометчивы.
  Пока трудно предполагать что-то еще, возможно, корни преступления совсем иные? Но, разбирая, расчленяя поводы и причины, лежащие снаружи, с Божьей помощью докопаемся до истинной подоплеки, - в этом могу тебя заверить.
  Не впервой мне приходится сталкиваться с запутанным злодеянием, узелок рано или поздно развяжется, было бы времени достаточно. Но вот беда - его-то у меня в обрез да и других неотложных дел по горло.
  Мне нужен дельный помощник. Вот ты-то им и станешь, Василий! Как, берешься порадеть общему делу?
  Я, не раздумывая, дал свое согласие.
  Боярин встал, разминая затекшие ноги, неспешно прошелся по келье, собравшись с мыслями, продолжил:
  - Признаться, Василий, я и не ожидал от тебя иного ответа. Ну, коль так, то мой тебе совет или поручение, считай, как знаешь. Постарайся, не выпячивая интерес, побольше выведать о покойном библиотекаре. Невзначай поговори о нем с иноками: чем жил - о чем помышлял, кто ему покровительствовал и кому он особенно насолил? Вызнай его окружение, для нас крайне важно переговорить с людьми, близкими Захарии. Впрочем, ты сообразишь и так, не мне тебя учить. Главное, будь осторожен, - боярин в задумчивости присел, видно, собираясь дальше продолжить нашу беседу.
  Но тут гулко ударил колокол, призывая к обеденной трапезе. Устав монастырский нарушать никому не дозволено. И мы с Андреем Ростиславичем послушно поспешили в трапезную. Признаться, в желудке уже изрядно свербело от голода, а что поделать - человек заложник телесных оков.
  
  Примечания:
  
  1. Святослав Ярославич Киевский - Святослав II Ярославич (1027-1076), кн. Владимиро-Волынский, Черниговский, вел кн. Киевский.
  2. Всеволод - Всеволод I Ярославич (1030-1093), кн. Переяславский, Черниговский, вел. кн. Киевский.
  
  
  Глава 4
  Где герои трапезничают и слушают житие Иоанна Златоустого
  
  Трапезная являла огромную, до окон вбитую в землю бревенчатую хоромину. С задов ее облепили ветхие сарайчики и чуланчики. Крохотные оконца столовой залы плотно перевиты ржавыми прутьями кованой решетки. Отчего древнее строение казалось подслеповатым, словно нищий странник на паперти.
  К источенным временем порожкам балагуря, сходилась оголодавшая братия. Заняв место в очереди, встав по парам, иноки умолкали, принимали строгий и постный облик. Видом своим показывая начальству, что не для скотского удовольствия, не ради ублажения утробного явились они сюда, а единственно для скромного поддержания тела во днях своих.
  Андрей Ростиславич недовольно огляделся округ, отыскивая замешкавших сотоварищей, впрочем, те не заставили долго ждать. Без лишних слов плотным рядком группа суздальских пристроилась в хвост иноческой цепочке.
  Согласно завету св. Пахомия(1) - родоначальника всякого монашеского устава иноки благочинно входили в распахнутые дверцы трапезной. Как и положено - строем, плечо к плечу, неторопливо верша уставные "метания". Первый поклон у входа - самый низкий, иконе пречистой девы Богоматери. Второй с отмашкой - сродственной братии, размещавшейся справой стороны. Третий - инокам, стоящим по левую руку. Также размеренно и неспешно проходили к столам, устроенным в виде длинной литеры "П". Располагались на закрепленных местах по раз и навсегда заведенному порядку, строго по старшинству и по заслугам своим.
  Напротив входа, в глубине залы, у поперечного стола степенно стояли, поджидая почетных гостей, настоятель и четыре главных иерарха обители. Нас опять любезно встретил келарь Поликарп, подвел к иноку распорядителю омовением рук. Опосля сам обтер чистым полотенцем наши длани, опять же по древнему уставу, как дорогим гостям. Любезно пригласил Андрея Ростиславича к игуменскому столу, остальных, и меня в том числе, ласково усадил поблизости.
  Все ждали Владимира Галицкого, оттого воцарилось некое тягостное замешательство, прерываемое лишь судорожным покашливанием престарелых иноков. Но вот по трапезной внезапно пробежала искрометная волна, все напряглись, внимая торжественности момента.
  И тут в залу стремительно ступил властелин Галицкий. За ним, наседая друг на дружку, неловко поспешали его царедворцы, разряженные по местной моде в венгерские кунтуши.
  Князь Владимир Ярославич оказался совсем не старым, лет тридцати пяти, довольно приятной наружности мужем. Его русые волосы и курчавившаяся стриженая бородка лишь чуть тронуты сединой. Лоб и щеки прорезали вертикальные складки еще не глубоких морщин, придававших лицу князя горьковато-брезгливый оттенок. Я подумал: "Отметины былых страстей", - так как был наслышан про неустроенную юность и бурную молодость сына Осмомысла. Князь, в отличие от своих выряженных вельмож, был одет по-домашнему, по-русски. Белая длиннополая рубаха с расшитым петушками оплечьем, оправленный серебром узкий поясок, зеленые сапожки с серебряными бляшками на голенищах. На голове красовалась маленькая шапчейка, отороченная куньим мехом, которую он, малость помешкав, все же сдернул с головы. По одежде и не узнать - отпрыск ли древа Рюрикова или так, боярин невеликого достатка. Но по манере поведения, по властным жестам, орлиному взору, наконец, по вселяемому в людей трепету - пред нами стоял всамделишный князь.
  Вся братия и гости склонились в поясном поклоне.
  Встречал Владимира Ярославича сам настоятель Кирилл. Он омыл ему руки в специально заготовленной серебряной чаше и насухо вытер рушником, расшитым парчой. Князь и свита прошествовали к почетным местам во главу столов.
  Установилось безмолвие. Настоятель, выдержав должную паузу, произвел условленный жест. И братия, вдохнув как можно больше воздуха в легкие, громогласно пропела величавую молитву.
  Затем назначенный чтец, ранее неприметный, встав в углу у кивота с разложенным на нем житием, вопросил к игумену:
  - Благослови, честной отче, прочесть житие в память святого отца нашего Златоустого Иоанна (2), Патриарха Константинопольского, светильника миру, учителя вселенского, столпа и утверждения Церкви православной и кафолической. Ибо нынче: ноября дня тринадцатого, празднуется его память. (Экой я, грешник, совсем забыл, что сегодня светлый день памяти предстоятеля цареградского).
  Игумен Кирилл торжественно ответствовал:
  - Молитвами отцов святителей Василия Великого(3), Григория Богослова(4), Иоанна Златоустого, господи Иисусе Христе, сыне божий, помилуй нас!
  И после заключительного "Аминь!" вновь иноки стоголосо пропели застольную молитву. Настоятель по заведенному правилу испросил у братии благословения на пищу. Иноки хором отвечали:
  - Бог благословит!
  Но вот дана команда: "Принимайтесь!" Все стали усаживаться, стараясь сдержать грохот скамей. Надвинули на лбы скуфейки и клобуки (у кого что), скрестили руки на коленях, потупили взоры.
  Служки принялись шустро разносить пахучие чаши с едой. По древнему пустынному обычаю - одна чаша на четверых. В каждой четверке выборный старший, он первый зачерпывает варево, пробует - годится ли, солит на свой вкус. Остальная братия покорно выжидает, взяв в руки деревянные ложки, но не стучит ими, а держит, аки свечу. По себе знаю, как текут слюнки в предвкушении трапезы. Наконец можно хлебать! И все разом, сдержанно орудуя ложками, сосредоточенно, начинают двигать челюстями. При приеме пищи разговаривать нельзя, монах обязан внимать только читаемому житию.
  И я вместе со всеми внимал чудесному повествованию. И душа моя ликовала уже с первоначала, стоило Иоанну посрамить своего злобного противника, философа Анфимия.
  Да, вот те строки: "Когда Анфимий в споре с Иоанном стал произносить хульные слова на Господа нашего Иисуса Христа, то на него внезапно напал нечистый дух и стал его мучить. Анфимий упал на землю, корчась и извиваясь всем телом и широко раскрывая рот, из которого текла пена. Видя это, все окружающие ужаснулись, и многие от страха убежали".
  И вспомнились мне недавно виденные муки припадочного Антипия. Но не решился я причислить его к стану богохульников, ибо заведомо то был больной инок.
  Но уже звучали покаянные слова Анфимия: "Исповедую, что ни на небе, ни на земле нет другого Бога, кроме Того, Которого исповедует Иоанн".
  Чтец продолжал: "Когда он произносил сие, нечистый дух вышел из него, и Анфимий встал здоровым. Весь народ, видевший это чудо, взывал: - Велик Бог христианский! Он один творит чудеса!"
  - Велик ты, Господи! - подумал и я вослед услышанному.
  Последовал удар трапезного колокола - грядет перемена блюда. Монахи кладут бережно ложки на столешницу, руки на колени, покорно ждут, пока служки произведут замену кушаний. Все размеренно, чинно, по уставу. И так продолжалось по всем переменам предложенных поварами угощений.
  Но инок на трапезе, помимо вкушения еды, призван вкушать пищу духовную. И запали мне в сердце слова Иоанна, когда он, подверженный гонению нечестивцев, на приказ царя Аркадия: "Удались из церкви!", - ответствовал: "Я получил церковь от Христа, Спасителя моего, и не могу оставить ее добровольно, если только не буду изгнан силой".
  И подумалось мне: неужто безбожная сила выше церковной благодати? И с глубокой грустью выслушал я об оскорблениях, мучениях и скорбях святителя до самой его мученической смерти в день памяти Воздвижения Честного Креста Господня(5). Хочется мне лишь добавить, что ради праздника Воздвижения Церковь совершает память Иоанна Златоустого не в четырнадцатый день сентября, когда святитель представился, но в тринадцатый день ноября.
  И погрузился я в печаль, ибо жалко мне было несчастного патриарха. Дело его светлое восторжествовало. Гонители его примерно наказаны. Но почто он выстрадал и перенес поболее их всех вместе взятых, - вот что несправедливо.
  Однако погрешу против истины, утверждая, что мое внимание целиком было занято житием святителя Цареградского. Как не тщится человек казаться себе самодостаточным и независимым, что в общении с ровней сходит с рук, но в присутствии сильных мира сего проступает его подлинная рабская сущность. Так и я, оставаясь внешне степенным, на самом деле оказался по-холуйски любопытен и мелочен душонкой. Признаюсь откровенно, мой главный интерес на этой трапезе состоял в почтительном и даже подобострастном наблюдении за Галицким князем и его ближайшим окружением.
  Владимир, в отличие от всех столовавшихся, ел совсем мало. Хотя следует заметить, что монастырские повара постарались на славу, что и понятно - игумену нельзя ударить лицом в грязь, потчуя владетельного гостя. Между тем князь, неловко стараясь соблюсти трапезное безмолвие, о чем-то вопрошал настоятеля, тот же, отвечая односложно, как будто оставался равнодушен к его интересу. Еще я обратил внимание, что Андрей Ростиславович с намеренно безучастным лицом так и норовил склонить голову, прислушиваясь в их сторону. В отличие от господина княжья свита уплетала монастырское угощение за обе щеки, чрезмерно злоупотребляя венгерским, явно предпочитая его местной медовухе. Впрочем, Бог им судия.
  Раздались три глухих удара колокола - трапеза завершена. Монахи разом встали, но еще не застыли недвижимо. Они наспех доглатывают непережеванные куски, по ходу запивая из квасных корчаг. Но вот все управились. Хором запевается уставная молитва. Братия возносит благодарственные слова Господу за пропитание и поможение в насыщении живота страждущих. Все низко кланяются, расслабив украдкой поясные ремни. По рядам проходят безусые послушники, собирают в кузовки "укрухи" - оставшиеся куски хлеба. Их надлежит раздать нищим. Да не оскудеет добродетель обители!
  Также по порядку, строем по двое иноки покидают трапезную залу. У выхода их уже поджидают повара, чумички и судомои. Кланяются каждому иноку, просят прощения, коль не так угостили и угодили. Особливо поджидают высокого гостя и настоятеля. Стоило тем поравняться с кашеварами, кухонные падают ниц. Меня оттеснили в сторону, так что не стану подробно описывать: как поварят насильно подымали, как игумен по-отечески благословлял каждого из них кроткими словами: "Бог простит...". Скажу одно, настоятель Кирилл остался доволен сегодняшней трапезой. В противном случае, опять же по отеческому уставу, виновным следовала бы епитимья - наказание.
  Обед удался на славу. Я не стал описывать множество перемен кушаний, обилие медов и узваров, не стал восхищаться поварским мастерством и изобретательностью отца келаря. Делаю так потому, что иной из читающих мою книгу, возможно, и не ел сегодня толком, зачем дразнить людей, ибо сытый голодному не товарищ.
  
  Примечания:
  
  1. Пахомий - святой Пахомий Синайский (292/94 - 346/48), основоположник общежительного монашества, написал "Правила" монастырской жизни.
  2. Иоанн Златоустый - святой Иоанн Златоуст, патриарх Константинопольский (347-407).
  3. Василий Великий - святой Василий Великий, архиепископ Кессарийский (330-379).
  4.Григорий Богослов - святой Григорий Богослов, патриарх Константинопольский (320-389).
  5. День памяти Воздвижения Честного Креста Господня - 14 сентября (по ст. ст.).
  
  
  Глава 5
  Где послушник Аким хвалит добродетельных иноков
  
  На выходе из трапезной я лоб в лоб столкнулся с Акимом послушником, моим первым проводником в обители. Думаю, не ошибусь, но я и малый уже были на короткой ноге. Памятуя наставления боярина, мне пристало затеять познавательный разговор о всякой всячине, как-то:
  Об устройстве бани монастырской, под предлогом - когда лучше помыться с дороги? Как оказалось, мыльни работали круглый день.
  Далее об обычаях на кухне и в трапезной. Можно ли при необходимости взять нехитрый харч с собой в келью? Ибо я понимал, что при особом поручении мне не всегда удастся столоваться с братией. Аким пообещал свести меня с чумичками, те все устроят.
  Спросил я и о распорядке работы скриптория. Послушания продолжались двенадцать часов, не считая молитвенных бдений и перерывов на прием пищи. Книжные иноки, получив задание, в конце недели неизменно отчитывались в его выполнении. По воскресеньям урочная работа не была обязательной. Иноком разрешалось свободное чтение, или другие умственные занятия. Но всенепременно за воскресным досугом братии наблюдал библиотекарь или его помощник.
  Все ли желающие имеют доступ в книгохранилище? Выяснилось, что на этот счет существуют неписаные правила. Вход в скрипторий заказан для людей недуховного звания, необходимо разрешение игумена. В библиотеку же, помимо ее служителей, вхожи лишь высшие чины обители, настолько заповедно сие место. Кроме того, черноризцам "на дом" книг не отпускают, считается, что чтение в келье сродни тайному блуду. Вообще все, что связано с рукописным словом, совлечено в обители с каким-то мистическим трепетом. Как известно, издревле книги наделяют человеческими качествами, ибо они есть извлечения людской мысли. В киновии же справедливо полагают, что невместно иноку разделять ночь с другим человеком, пусть даже с его думами.
  Можно ли беседовать в скриптории со строчащими письмена компиляторами? В большинстве монастырей строго-настрого запрещено мешать переписчику в его трудах. Здесь же допускалось снисхождение, оказалось, умственные беседы вполне дозволительны. При старом начальстве их даже поощряли. По рассказам старожилов, прежде в обители случались целые ученые диспуты, когда сторонники противных мнений часами отстаивали свои убеждения.
  Будучи едва знаком с послушником, я вторично отметил про себя, что Акимий не по возрасту серьезен, как бы точнее выразиться, по-старчески рассудителен. Хотя срок его пребывания в обители не перевалил за год, он не только знал всех чернецов поименно, отличал их нравы, но и мог с уверенностью сказать, чем каждый из них дышит. Несомненно, у монашенка имелось пастырское дарование: видеть человека насквозь, разуметь его сущность, понимать поступки людей.
  Вполне естественно наш разговор коснулся скрипторных сидельцев: переписчиков-компиляторов, художников-иллюминистов, рубрикаторов. Хотя послушник по своему званию и положению еще не приобщен к книжному труду, но он разбирался в том немало. Поразительная вещь, приставленный к коням, к черной работе, этот мальчик осознавал себя по крайней мере ровней пишущим инокам. Не уничижая себя, он воздавал их трудам по достоинству, даже для начинающих переписчиков у него нашлось доброе слово. Улучив подходящий момент, стал я допытывать об Антипе припадочном.
  Выяснилось, что Антипий страдал падучей совсем недавно. Причиной недуга послужила гнуснейшая казнь - порка кнутом, учиненная пьяными венграми. Полгода назад ожесточенные угры, рыская по окрестным весям, силой вошли в обитель и покусились на монастырскую казну и церковную утварь. Настоятель решительно воспротивился, даже пожаловался полковнику. Тогда хорунжие венгерские в отместку взялись изгаляться над простыми чернецами. Антипа по нескладности и простоте душевной попал под горячую руку, монашка исполосовали вдоль и поперек, несчастного еле выходили. С того дня, стоило кому прикрикнуть или по-другому обидеть рубрикатора, Антипия начинали бить жестокие припадки. Его пытались лечить: прикладывали к чудотворным иконам, мощам, даже тайно водили к знахарям, но как-то не помогло. Сам инок и жалостливая братия смирились с уготованным испытанием, сердобольные чернецы старались не обижать убогого, но все же встречались и такие, кто не всегда окорачивал свою дурь.
  Особенно "не равнодушным" был к бедняге покойный отец Захария. Впрочем, не точно сказано - он по-своему опекал, покровительствовал чернецу: избавлял болезного от работ, порой велел доставлять уроки и еду прямо в келью. Казалось, они чуть ли не сдружились. Но внезапно на Захарию находили приступы беспричинного гнева. Он при малейшей оплошности прилюдно обсыпал несчастного эпилептика бранными словами, чуть ли не избивал. К подобным яростным взбучкам братия мало помалу стала относиться с пониманием, следуя известной поговорке "Бьет, значит любит".
  Странно, но после нагоняев Захарии инок почему-то в падучую не впадал?.. Со временем все свыклись с их странными отношениями, и уже никто всерьез не обращал внимания на гневные выпады отца библиотекаря. Справедливости ради нужно отметить, что Захария отличался вздорным и крутым нравом. Он и прочим скрипторным сидельцам не спускал малейших промахов: ругался редко, взыскивал не словом, а куда строже - морил чрезмерным трудом. Вот поэтому и не чтили в обители отца Захарию, отзывались о нем непочтительно, с нелюбовью, а иные так даже боялись его.
  Иллюминист(1) Антипий нуждался в жалости, как всякое малое, беззащитное животное. Но в то же время никто не сближался с ним, возможно, брезговали его немочью или просто не воспринимали всерьез. Хотя совершенно напрасно, миниатюрист он был превосходный, даже из других княжеств получал заказы. Однако, как на Руси повелось - успехи в делах никогда не были поводом для бескорыстной дружбы. Ибо свалившаяся на голову удача, талант ли, еще какая добродетель - вовсе не козырь в людских отношениях, но скорее предлог зависти, а значит, затаенной ненависти. В подобной обстановке, дабы не настроить против себя ближних, следуют казаться хуже, чем есть на самом деле. Тут главное быть всем ровней, парнем рубахой, на худой конец казаться приятным человеком. Но хворый и замкнутый монашек не имел таких качеств, хотя и выглядел забитым и униженным. Жалеть - жалели, хвалить - хвалили, но приятельства с ним никто не водил.
  Вчера, когда ему довелось обнаружить убитого Захарию, все ждали от Антипы по крайней мере очередного припадка. Бог миловал, рубрикатор лишь еще больше ушел в себя. Сегодняшняя его беспричинная немочь огорошила братию, однако пойди разберись в чужой хвори, а уж в чувствах и подавно. То материя еще более тонкая.
  Разговор наш грозил впасть в суемудрие. Рассуждения о нравственной стороне человеческих отношений всегда порождают мысли о собственном несовершенстве. Я немного отвлекся, задумался о личном наболевшем.
  Но тут Аким взялся рассказывать о какой-то крохотной псалтыри, чудесно оформленной Антипием. Красочную книжицу за ее диковинность оправили в подарок митрополиту Никифору в Киев, и тот весьма был доволен. Звезда рубрикатора стремительно возносилась, посыпались заказы один другого дороже. Антипий же, вместо того чтобы зазнаться, еще более приуныл.
  Но дума о собственном прерванном поприще, произвела во мне остуду к припадочному рисовальщику. Его судьба и успехи перестали меня интересовать. Прервав, не выслушав до конца излияния послушника, я задал несдержанный вопрос: "Помимо Антипия, с кем еще вращался Захария библиотекарь?"
  Но теперь Аким не слушал меня. Приняв отрешенный вид, кивком головы он указал на проходивших поодаль двух чернявых иноков, говоривших, как мне показалось, с заметным восточным акцентом, по виду не то греков, не то сирийцев. Черноризцы-южане попеременно бросали на нас косые взоры. Я смекнул: они заподозрили во мне новичка. Удивлял недобрый, с хищным прищуром темный взгляд этих иноков. Избавь Бог повстречаться с ними в темном переулке. Иной, даже напялив иноческую хламиду, остается разбойником в душе, бывает, и на деле тоже.
  Послушник, потянув меня за собой, вполголоса охарактеризовал незнакомцев:
  - Люди - себе на уме: шастают, суют во все нос, вынюхивают что-то, аки тати полнощные. Братия поинтересовалась - кто такие? Те лукаво ушли от ответа, мол, пилигримы божьи. Свели их к келарю. Показали они грамотку малую, якобы идут из Полоцка в Галич. Ну, Поликарп-то и отпустил их с благословением. Да только нечисто обстоит с теми путниками. Услышал один из братии позвякивание каленого железа из-под одежды странников, должно, клинки у них запрятаны. От греха не стали с ними больше связываться. А может статься, то вовсе и не лихие люди? У всякого свой промысел. Калики перехожие ни с кем не задираются, не перечат, ведут себя смирно, ничего плохого, явно нехорошего, воровского за ними не замечали. Да и то, как сказать? Внешность-то порой бывает обманчива, не зря кажут: "Ласковая лиса - всех кур перетаскала, а злой кобель хозяина от волка отбил". Так и люди - благостный вид еще не означает добрую душу. (Какой же ты разумный малец Акимий, прямо отец-духовник).
  Я поглядел в спину таинственным монахам. Они неспешно, мирно беседуя, удалялись в сторону братского корпуса. Иноки как иноки. Впрочем, много темной братии пробавляется по монастырям и церквам, ко всякому в душу не влезешь, поди узнай, что у каждого на уме? Ведь невзначай можно и обидеть доброго человека, а уж злыдень, тот завсегда утаит свою нужду. Но почему-то в мое сердце холодной змеей вползала тревога.
  Когда черноризцы скрылись за углом, я повторил вопрос о приятелях Захарии. По всей видимости, Аким не заподозрил подвоха в том интересе, но, сбитый с панталыка смуглыми каликами, отвечал невпопад, с запинкой:
  - Да еще травщик(2) отец Савелий ходил к Захарии. Зело ученый инок! Он отменный лекарь, пользует всю братию, лучшего врачевателя не сыскать! - малый чуток разговорился. - Савелий хорошо известен за пределами обители. Он ученый, ботаник, знаток растений и трав. Стоит повидать собранные им гербарии, чего только там нет! Я ведь и не думал, что растительность Карпат отличается столь великим изобилием. Ну, полста, ну сто цветов и былинок, куда еще ни шло, - но их тысячи! Одним словом, огромный труд проделал травщик, не один десяток лет собирая травянистое чудо. Замечательный и чудный человек!
  Привлекало еще одно качество послушника - он ни о ком не говорил плохо.
  Мне пришлось деланно умилиться обителью, столь богатой разнообразными талантами. Хотя нет большей ошибки, чем судить о человеке по чужим словам. Как говорится: "На вкус и цвет - товарища нет!" Каждый имеет собственное представление, и нет двух людей, видящих мир одинаково.
  Довольный моими похвалами, Аким вспомнил еще одного дельного инока - дружку Захарии:
  - Еще Афанасий живописец, он давно вхож к библиотекарю. Они ровесники и, как мне кажется, родом из одних мест. Афанасий необычайно успешный человек: повидал белый свет, зело преуспел во всяческих художествах! - последнюю фразу послушник изрек как-то двусмысленно. Видимо, тому была причина. Но Аким не успел досказать про изографа, сконфузился и покраснел. - Да вот и он сам идет к нам, легок на помине. Ну, я пойду, отче, Бог даст, еще свидимся.
  
  Примечания:
  
  1. Иллюминист - художник-миниатюрист, рубрикатор.
  2. Травщик - врач, лекарь.
  
  
  Глава 6
  В которой Василий знакомится с изографом Афанасием и тот рассказывает о приработке иноков через Захарию
  
  Я не стал удерживать послушника, и он опрометью рванул по своим делам. Мой взор обратился на высокого инока лет сорока, с жиденькой щипаной бородкой и обильной проседью в патлатых сальных волосах. Подойдя ближе, черноризец, будто мы давние знакомцы, душевно пожелал мне здравия, рекомендуясь, назвался Афанасием, означил собственный промысел - писание ликов святых.
  Надо заметить - в обители подвизалось богомазов хоть отбавляй. Мастерская же их, называемая "малярней", находилась в рубленной избе по ходу от церкви, ближе к северным вратам. Окна малярни, призванные наполнять ее дневным светом, выходили на монастырское кладбище и узкий проход к мрачной башне, вход размещался напротив скриптория.
  Афанасий возвращался из мастерской, нам было по пути. Первым делом выказал он признательность моей расторопности, благодаря ей припадочный Антипий отделался легким испугом. Потом вовсе ненавязчиво пропел оду отцу настоятелю, который умелым попечительством обратил обитель во вторые Афины. Якобы всяческие искусства и мудрость книжная благодаря его трудам расцвели пышным цветом. Наверное, художник относился, как и Акимий, к далеко не редкой породе людей, восхваляющих ближних. Что за диковинная обитель? Все только и делают, что превозносят окружающих, и в тоже время тут водятся убийцы.
  Я саркастически переспросил, мол, а раньше монастырь, выходит, прозябал?
  Афанасий заверил, что и прежде обитель отличалась трудолюбием и талантами своих иноков. И взялся воодушевленно сказывать об ее питомцах. Никогда прежде я не слышал о старце Паисии, украшателе славных храмов Галичины и Волыни. Мой спутник, восхваляя того богомаза, невольно приоткрыл для меня мир живописцев. Грешным делом, я прежде недооценивал русских изографов. Я думал, что они еще не вышли из ученичества и, поскольку лишены культурных корней, подражают греческим мастерам, редкий способен сотворить что-то стоящее, самобытное. Но самое главное, у нас на Руси некому оценить их искусство, ибо все познается в сравнении. А насколько я знал, ни один народ в мире не отличается столь замшелым домоседством, как наш. Впрочем, тому есть вящая причина - чудовищно огромные расстояния.
  И вот теперь снизошло на меня приятное удивление. Не ожидал я обнаружить вдали от мест, где сам воздух наполнен музыкой и поэзией, где ваяния и живопись составляют неотъемлемую часть уличного пейзажа, искреннее поклонение искусству. Возник во мне трепет, сродни тому, как посреди дремучей лесной чащобы случайно встретишь белокаменный храм.
  Впрочем, я преувеличиваю от избытка чувств. И теперь, и раньше, и всегда - была у русского народа тяга к прекрасному. И уж коль сами не умели сотворить рукотворное чудо, то не жалели средств, дабы заполучить его. Имея пример, образец - сотворяли по его подобию новые, я не скажу лучшие вещи, но и не хуже. Переимчивости нам не занимать, ученики мы прилежные. Постепенно наполняется Русь рукодельной лепотой. Стройны и величавы храмы православные, фрески и доски красочные украшают их, колокола литые переливчатым звоном возглашают добродетель. Отошел в прошлое грубый и скудный славянский быт. Посуда всяческая чеканная, украшения златокованые, яхонтами изукрашенные, паволоки узорчатые наполнили жилища - тешат глаз и душу русичей, живи и радуйся! Но я отвлекся.
  Радушный Афанасий обещал показать роспись местной церковки, выполненную Паисием. Я был не прочь поглазеть, да не ко времени - покойник лежал во храме.
  Узнал я и о других "восприемниках" апостола Луки, малюющих во славу киновии, именитых по весям Западной Руси и Венгрии.
  Выказанный мною непритворный интерес к живописи не мог остаться без подпитки, необходимо видеть сами художества. Сухие речи становятся скучны. Вот и я, исчерпав запас воображения, перевел разговор на тему книжного радения обители.
  Афанасий и тут зело преуспел в познаниях. Но я уже устал от отвлеченного умствования и подвел беседу к недавним дням, к отцу Захарии.
  Оказалось, Захария - таки истинный подвижник и бескорыстный ревнитель мудрости книжной. Изограф искренне сожалел, что Господь не привел расцвести во всю мощь талантам усопшего, великий столп явился бы миру!
  Повторюсь, Афанасий по натуре неисправимый льстец, хотя зачем так раболепствовать покойнику?
  Меня заинтриговала нравственная сторона личности библиотекаря. Прикинувшись недалеким простаком, я попросил поведать о жизненных стремлениях инока. Не раскусив моего подвоха, Афанасий взялся вспоминать... И чего я и желал, - незатейливый рассказчик ненароком проговорился. Как говорится - начал во здравие, а кончил за упокой...
  Отец Захария, будучи помощником библиотекаря, отличаясь расторопностью и деловой хваткой, ведал внешними связями библиотеки. Кроме того, по старой памяти (прежде состоял при казначее) он заключал сделки на рукоделие скрипторное: переписку книг и старых пергаментов, копирование миниатюр и прочее украшение книжное. Несомненно, то нужное занятие приносило монастырю не малую выгоду. Поначалу молодой сдельщик не обходил и простых трудяг-иноков, чернецы те же люди. Не секрет, им тоже потребна денежка на личные расходы. Скажем - покушать сладенького, выпить браги, бельишко какое прикупить, обувку потеплей справить. А откуда взять-то? Вот радетель Захария и пристраивал тихонько заказы, малость обделяя казну.
  Братия помалкивала. Нет ничего дурного, коль меж делом, из любви к искусству, распишешь разжившемуся купчине киноварью Псалтирь или цветисто изукрасишь липовую досточку, представив Страсти Господни. И тебе не в праздность, и людям в радость! Иноки разумели, что Захария вершит сие отнюдь не бескорыстно. Однако братия не роптала - как никак, он помогал выручить копейку.
  Афанасий не утаил, что помощник библиотекаря и его наделял выгодной работенкой. Изографу на удивление удавались святые лики, спрос в Галиче на них никогда не падал.
  Уж как-то так случилось, что, будучи еще совсем молодыми, они сдружились, причем Захария относился к Афанасию с некоторым почтением. К тому времени художник успел повидать мир, вкусить его горечь и мед.
  Долгими зимними вечерами, устроившись где-нибудь в потаенном уголке скриптория, они предавались заветным мечтам. Изограф жаждал стать великим живописцем, превзойти славой всех известных ему мастеров. Воображал, что рано или поздно он станет расписывать фресками храмы Царьграда и Салуни(1), именитые соборы Рима, Милана, Аахена. А что до Киева, так туда рукой подать - в Киев пригласят чуть ли не завтра!
  Помощник же библиотекаря вожделел заделаться грешно и молвить - владыкой церковным, архиереем в одном из русских уделов. Разумеется, он чудесно понимал - достичь кафедры ой как не просто. Прежде следует стать библиотекарем, затем игуменом, потом духовником князя, его советчиком. Или, в противном случае, добиться признательности у митрополита, а то и у самого патриарха. Захария примеривал на себя ризы Мефодия и Кирилла - учителей словенских. Он мечтал содеяться епископом-просветителем, миссионером, крестителем языческих народов. Нести свет христианства литовцам, ятвягам, пруссам, окажись он на Волыни или в Смоленске. Крестить карелу и чудь, обретаясь в Новогороде. Обращать в православие булгар, черемисов, мерю, будучи в Ростове. Великое множество неокрещеных племен обитает округ матушки Руси, застлан тем народам свет истины, несомый евангелием, ибо нет у них даже еще и грамоты письменной. О великом подвиге алкал инок Захария!
  Нет ничего искренней, но в тоже время наивней и бесполезней юношеских грез. Любой мало-мальски самолюбивый человек переболел в молодости воображаемым почетом и восторгом у соплеменников, мня себя кем-то великим. Да только жизнь расставляет все по своим местам. Где вы, непобедимые полководцы, где вы, властители народных дум, где вы, царственные небожители? Единицы становятся цезарями! Удел остальных мечтателей прозябать в неизвестности, влачить вериги бедности и зависти. А ведь немало из них Бог наделил талантами, многим прочили славную будущность, громкие дела ожидали их. Но не получилось. Чья в том вина? На исходе восьмого десятка, когда юлить и изворачиваться совсем не пристало, отвечу: "Каждый сам виноват в собственных неудачах. Но и себя не надо винить".
  Захария не покладая рук стремился достичь поставленной цели. Но можно ли то вменить ему в заслугу? Прискорбно, но он менялся в худшую сторону. Афанасий, уже по самому роду занятий призванный иметь острый глаз, наблюдал перемены, происходящие в душе Захарии. Тот становился язвительней и жестче. Начальствующих порицал без особой на то причины, подчиненных презирал без всякого на то повода. С ним стало трудно общаться. Во всем и везде он считал себя правым. Мнение других, если оно не совпадало с собственным, высмеивал. Зачастую выставлял людей дураками, что ему вполне удавалось, ибо делался все более и более начитанным, а потом и сам стал библиотекарем.
  И тут я заприметил, что богомаз Афанасий не столь добродушен и прост. Не стоило особого труда понять, что приятели соперничали между собой. Не желая уступить собрату, они впадали во вражду. Вот слова подтверждения тому:
  - Я пытался повлиять на Захарию, исправить его нрав к лучшему, но безуспешно. Став по прихоти настоятеля библиотекарем, он возгордился даже со мной, - богомаз тяжко вздохнул. - Хотя, если честно сказать, его познания не столь универсальны, Захарии далеко до отцов Аполлинария, Феофила, Даниила (опять я слышу имена незнакомых мне старцев, произносимых с восхищением). Ему и простых компиляторов рано наставлять, а куда уж поучать заслуженных изыскателей, старцев, пришедших с Афона.
  Удивительно мне наблюдать, как человек, недавно превозносивший приятеля, уже порицал его. Поэтому я, набравшись наглости, напрямую, без экивоков, спросил у богомаза:
  - А тебя-то он в чем обошел или как? Какая собака меж вас пробежала?
  - Считай, что обидел, - шмыгнул носом изограф. - Поклеп на меня стал возводить, - умолчав суть, добавил. - И все за мое доброе к нему отношение, я не хотел ему зла, просто намекнул, что не стоит заноситься. А он всерьез замышлял на своего покровителя, авву Кирилла. Какой чудовищный гонор! Захария возомнил себя превыше всех, считал, ему все дозволено, уверовал в собственную непогрешимость, думал, ему можно ломать судьбы людей. А сломал только собственную... - Афанасий удрученно замолчал, вдруг спохватился и назидательно заключил. - Фортуна наказывает неблагодарных, судьба не любит чужеедов!
  Я посмотрел в глаза художнику, тот не отвел взора, но в нем сквозила горечь и безысходная тоска.
  
  Примечание:
  
  1. Салунь - город Фессалоники в современной Греции.
  
  
  Глава 7
  Где говорится о некоторых воззрениях боярина Андрея
  
  Внезапно меня окликнул Андрей Ростиславич, он шел со стороны игуменских палат. Наскоро простившись с художником, я заспешил к боярину. По пути в странноприимный дом, я выложил ему откровения Акима и Афанасия богомаза, назвав насельников своими приятелями. Андрей Ростиславич внимательно выслушал, но собственного мнения не выказал.
  И лишь затворив келью, отметив мою сметливость, он разоткровенничался:
  - Отче, хочу поведать о вещах, давно искушавших меня. Еще будучи княжьим мечником, задумал я разобраться в природе людского лиха.
  Пришлось повозиться - суммировать злодеяния по их основным свойствам. Раскласть как бы по полочкам. На одной - по мере нанесенного ущерба или причиненных увечий, то есть по тяжести содеянного. На других - по побудительной причине, по способу исполнения преступного умысла, затем - по обстоятельствам, смягчающим или отягчающим возмездие. Откроюсь лишь тебе, я изложил свою задумку на письме, получилось дельное руководство для судейских тиунов. Обязательно прочти мои цидулки...
  Тут удар колокола смутил мысли боярина, и вместо того, чтобы вещать нравоучения, он рассказал одну занятную историю. Поведаю ее, как запомнил.
  Дело было при Андрее Юрьевиче(1), которого прозывают теперь Боголюбивым. Наш боярин только приступил к своему нелегкому поприщу. Но князь уже отличал тезку, во многом доверял и даже покровительствовал.
  В одном из селищ Кучковичей(2) творилось неладное. Княжья родня почему-то устранялась от сыска, жалобы же шли не прекращаясь.
  Уже второй год в окрестных лесах орудовал вурдалак. Пропадали молодые девки, а то и бабы, их потом находили в чащобе обесчещенными, со вспоротыми от паха животами. Поначалу думали на своих, но кто из затюканных смердов горазд на такой ужас? Грешили на лихих ушкуйников(3), да князь Андрей давно перевел разбойников в своих уделах. Поначалу люди опасались ходить в лес, а потом и вовсе бросили это занятие.
  Поползли слухи о всякой чертовщине. Самые темные людишки шептались о злобном лешем, дети и молодки присовокупляли к его проискам грязную сводницу нежитей - бабу ягу. Мол, они на пару с лесовиком или еще каким оборотнем заманивают в дебри молодок, а опосля надругаются с ними. Бывалые люди вспомнили давние происки заволжских волхвов. Противоборствуя христианской церкви, в голодные годины языческие жрецы вспарывали женщинам животы, набивали чрево зерном - якобы эти ведьмы виновницы неурожая. Ведуны с ними борются, а церковь бездействует.
  Говорили всякое... Даже решили миром ублажать нечисть. Собравшись ватагой, самые смелые мужики не раз отправлялись в лес с жертвенным козленком, а то и с жирной свиньей. До толку мало, находили потом одни косточки, верно, волки постарались. Нашлись умники - предложили "подсадную утку", мол, снарядить в лес девку побойчее, ну и приставить ей охрану. Не получилось - не нашлось смельчаков.
  А, что тиуны и староста, спросите? Верхушка та сама в штаны наложила, дщерей и женок держали за семью замками, запаршивели те совсем без воздуху. Боярам же, Кучковичам дела до холопьих страхов нет, говорят, ходатаям - врете, сами виноваты, нечего в лесах по ночам шастать, и весь ответ.
  Народ потом стал грешить на местного дурачка, застали того за скотоложством, овцу пользовал, ну и прибили насмерть прилюдно. Только вздохнули, думали, точно - он. Да следом еще две девки пропали: одна с огорода, другая по воду ходила - дура.
  Ужас сковал селище, да бежать-то некуда... Тут терпенье смердов лопнуло - послали самых разумных к князю. Могла опять получиться незадача. Ходоки притопали поначалу в становище Кучковичей, те их гнать взашей со двора, собак спустили... Да ехал мимо Андрей Ростиславич, поинтересовался, что за шум и гам. Селяне ему открылись.
  Кучковичи еще тогда в не особой силе были. Доложил боярин князю. Тот Кучковичей вызвал, а те отнекиваются, якобы - брехня. Андрей Юрьевич разумел по-своему. Велел Ростиславичу вести сыск - сам, мол, подвернулся, да и не гоже страдать православному люду. Сродственники губы надули, но перечить княжьей воле не смогли. Обозлились на Андрея Ростиславича, обзывали доносчиком, но драться не стали, видели - ценил повелитель боярина очень.
  С тех пор и повелась у Андрея Ростиславича лютая вражда с кучковичьим охвостьем, да и с князем ни с того ни с чего разошлись пути-дорожки. Замечу только, что боярин принимал участие в Михайловом розыске(4) по злодеянию Кучковичей над Андреем Боголюбским - вот тогда и повалялись изверги у него в ножках.
  Прибыв на место, Андрей Ростиславич не стал проявлять показную ретивость. С сотоварищами, взяв толкового провожатого, он тихонечко объехал прилегающие долы и окрестности. Особо изучил урочища, по которым нашли тела девушек. Со стороны могло показаться, что молодой боярин не радеет порученному делу, так, шастает в свое удовольствие с копьем по лесам, охотится на зверье и птицу. Кучковичевы соглядатаи поначалу насторожились, а потом махнули рукой, - так балбес еще зеленый... А боярину того и надо.
  Очухались они, когда Андрей Ростиславич стал вызывать смердов на допрос, да не по одному в день, а чредой - друг за дружкой. Говорил даже с девками - об ухожорах. Можно сказать, через неделю он знал все и вся в селище лучше любого местного тиуна или старосты.
  И вот какую картину он составил для себя.
  Замучено было семь девок: две молодайки мужнины, четыре девицы на выданье и одна девочка, еще совсем ребенок. От старух, обмывавших покойниц, он узнал, что насильник ко всему еще и содомировал их. Животы девушек были взрезаны от самого лобка, просто распороты и более ничего. Естественно, тела мучениц были в ссадинах и кровоподтеках, как и подобает при пошибании(5), у одной сломана рука, у девочки разорван рот. На титьках жертв имелись следы укусов, явно не звериных. По всему следовало - орудовал человек, а никакой не оборотень или чудище. Да и естество у него было не великое. Значит, человек - кто?
  По времени - две убиты в прошлом году, остальные с девочкой в этом. Тела обнаружены, по сути, рядышком в пределах одной версты. Привозили на коне. Определенно местные - больше не кому.
  Осталось вызнать про следы подков? Ведь кто-то приметил тот след, не мог не приметить, живя в лесах, нельзя не быть следопытом...
  До поры боярин помалкивал о своей догадке, но пришел черед и ей. В одночасье он призвал самых опытных лесовиков. Поодиночке разговорил их. Они клюнули. Указали на бывшего господского конюха. Тот было взялся изворачиваться, пришлось припугнуть пыткой. Сознался, подлец, таил про себя - боялся, убьют, но дыба страшней.
  Впрочем, и сам Андрей Ростиславович уже понял, кто тот страшный убийца:
  - Кучонок(6)?!
  - Он, сука! - выдохнул посеревший конюх.
  - Поедешь со мной немедля, - приказал боярин. Он знал - такому свидетелю не быть живу. Бояре Кучковичи родня князю по второй жене Улите(6). Замешанный в смерти их отца Степана Ивановича, князь Андрей всячески привечает и угождает им. Связываться с этим зловредным племенем не с руки княжьему мечнику, а уж куда там какому-то смерду?
  Выслушав доклад Ростиславича, князь Андрей не подал виду, что обескуражен. Обещал вскорости разобраться.
  Боярин уже не верил князю. Пошел к епископу и рассказал все тому. Поведал владыке всю подноготную кучкова отпрыска: и бешеные загулы выродка, и замятые братьями пошибания молодаек, и иные извращения, хорошо известные горожанам.
  Дело стало принимать нешуточный оборот. Улита-жена, Яким Кучка с родней за братца Кучонка горой: подумаешь, там какие-то следы копыт, конюх мог и напутать. Тут, как назло, и холоп пропал (может,и убили)!?
  Вызвал князь Андрея Ростиславича, в глаза не смотрит, говорит: "Кучонок не виновен, хлебом мне в том поклялся!"
  Да не таков был Андрей Ростиславич - не утерся рукавом! Раздобыл-таки новые свидетельства. Все до дня по часам рассчитал. Уйму народа опросил, не поленился людям очные ставки делать - вот у него все и сошлось.
  Кучковичи - бандитское отродье, подговаривали лихих людей зарезать боярина, да у того все было схвачено, в Боголюбово и Владимире сами наемники доносили, боялись сесть на кол.
  Два дня докладывал боярин Андрей князю о своем розыске - убедил все-таки князя! Андрею Боголюбимому деваться некуда - приказал казнить ката, дабы другим, какого роду, племени ни будь - неповадно было.
  Буквально запомнил я слова Андрея Ростиславича о необходимости смертной казни для насильников и изуверов: "Когда те мерзавцы изобличены - нет более покладистых и раскаяных, но то хитрая уловка. Иные, добренькие, из клириков, оправдывают их гнусность помутнением рассудка, мол, человек не ведал, что творил, пожалейте несчастного - в него вселился дьявол. Бред сивой кобылы! Сих негодяев щадить нельзя. Они неисправимы в своем ужасающем пороке, они не достойны жизни, они зачаты в аду, и их место заведомо там!"
  Строг и справедлив был боярин!
  О многом переговорил мы в этот вечер с Андреем Ростиславичем, в завершении нашей беседы он сказал:
  - Страсти людские неисповедимы и плодятся, будто тля, не исчерпать изобилия людских желаний, пороков и путей их удовлетворения, оттого и множатся поползновения на жизнь человеческую, на сокровенный дар Господень.
  Но ты, Василий, знай, отчаиваться никогда не следует, коль клубок преступных замыслов возник у человека, то человеку же и надлежит его распутать. Ибо мозги у людей устроены одинаково: одному нечто пришло в голову, отчего же другому не помыслить о том же.
  Поставь себя на место предполагаемого злоумышленника и несчастной жертвы. Раскручивать нужно с двух сторон. Уясни, чем они жили, в каких обстоятельствах, в каком окружении... Какие соблазны их окружали? В чем были ущемлены, в чем обижены, в чем сильны, в чем слабы? Что, наконец, связывало и разделяло их?.. Наш ум способен проникать во внутренний мир другой личности. То касаемо и палача, и казненного им.
  Нужно лишь четко уяснить причину содеянного. Наступит миг, когда разом сойдутся и кат, и его жертва. И придет просветление - явится истина! И вот тогда не робей, вяжи убийц тепленькими! Теперь уж злодею никуда не деться... - выдав на едином духу свою науку, Андрей Ростиславич в изнеможении плюхнулся на лежанку.
  Видно, долго вынашивались те думы, а теперь, выплеснув их наружу, опростался боярин духовно и телесно. Мне показалось, что он задремал. Я потихоньку поднялся, намеряясь уйти восвояси. Но хитрец боярин опередил меня:
  - Знаешь что, Василий... Не пойти ли нам по горячему следу? Не наведаться ли немедля к болящему рубрикатору?.. Как там его Антипию, что ли?
  Я согласно кивнул.
  - Ну, коли так, мешкать нечего! - Андрей Ростиславич резво соскочил с лавки.
  
  Примечания:
  
  1. Андрей Юрьевич - Андрей Боголюбский - Андрей Юрьевич Суздальский (1111-1174) - кн. Вышеградский, Турово-Пинский, Дорогобужский, вел. кн. Киевский, вел. кн. Владимирский (1157-1174).
  2. Кучковичи - семейство боярина Степана Ивановича Кучки - тестя А.Б по второй жене. Его сын боярин Яким Кучков, мстя за казнь брата, организовал со своим шурином Петром убийство А.Б. в ночь 29-30 июня 1174 г., казнены (1175).
  3. Михайловом розыске - Михаил Юрьевич (1145(53) - 1176) - кн. Киевский, Переяславский и Торческий, вел. Кн. Владимирский (1174-1176), расследовал убийство брата Андрея Боголюбского и казнил его убийц (1175).
  4. Ушкуйник (уст.) - разбойник.
  5. Пошибание (уст.) - изнасилование.
  6. Кучонок - один из младших сыновей С. Кучки, казнен А.Б. за злодеяние - формальный повод заговора Кучковичей.
  7. Улита-жена - Улита Степановна, дочь боярина Степана Кучки, вторая жена А.Б.(с 1148), участница заговора и убийства князя, казнена (29.06.1175).
  
  
  Глава 8
  В которой инок Антипий признается в краже, очерняет Захарию и доносит на богомилов
  
  Братский корпус был неподалеку. Нашли мы Антипия, закутанного в ветхое одеяльце, прикорнувшего на лавке. В тесной келье было зябко, да и каморку давно не проветривали. Как у всякого больного, стоял затхлый запах целебных трав и мочи. Огонек лампадки, коптя, мерцал в полутьме, отбрасывая мертвенные полутени на лицо страдальца. Приметив нас, рубрикатор слабо застонал, метнулся, пытаясь оторвать тело от ложа. Андрей Ростиславич упредил его попытку подняться. Справились о самочувствии. Монах крепился изо всех сил. Посетовав на божий промысел, боярин без обиняков прямо спросил о покойном библиотекаре.
  Чернец сообщил нам, что нашел Захарию лежащим на правом боку, с поджатыми к животу ногами и левой рукой, вытянутой к двери. Крови было совсем ничего. Антипий попытался привести инока в чувства, но было уже поздно. Орудия душегубства подле тела он не обнаружил. В келье стоял несусветный хаос. Ящики ларя и поставца выдвинуты настежь. Книги, обычно лежащие стопками на полке и столешнице, в беспорядке разбросаны по всему жилью, такая же участь постигла и многочисленные рукописи. Антипий, разумеется, не вникал - все ли на месте, понятно, не до того ему было. Уяснив тщетность усилий оживить убиенного, он во весь дух устремился к братии.
  На каверзный вопрос боярина: "А где Захария хранил деньги?" - монах резко встрепенулся, потом обессилено распростерся на постели, на его челе выступил пот. Чернец начал отнекиваться, якобы ничего не ведает. Андрей Ростиславич стал наседать. Выложил припадочному, что знает о приработке монахов чрез посредничество отца библиотекаря. Антипий зримо обеспокоился, заерзал по одру. Боярин намекнул тогда с угрозой, якобы от розыска негоже скрывать значимые обстоятельства, выйдет себе дороже! Монах продолжил упорствовать, но стало понятно - инок лукавит. Вот тут его и подцепили, как безмозглого малька. Боярин понарошку негодующе изрек:
  - Антипа, грех на душу берешь! Ведь ты умыкнул, нечестивец, казну отца Захарии? Сказывай немедля - где денежки!
  От столь резких слов что-то сломалось в душе Антипия. Монах слезливо залепетал, пытаясь разжалобить нас. Якобы нечистый попутал, позарился он на то серебро по дурости. Но, будучи христианином, все же не смог превозмочь "ужасть" греха. Вчера покаялся он исповеднику Парфению, тот вечером заходил проведать его. Рассказал со всеми подробностями о своем падении и отдал старцу умыкнутое добро. Парфений же деньги принял, но приказал Антипию молчать о содеянном. Ограничился лишь легкой епитимьей, должно, взяв в расчет болезненное состояние черноризца.
  - Много было сребреников? - спросил с ехидцей Андрей Ростиславич.
  Монах зарыдал в голос, перемежая речь сопливыми всхлипами, пояснил сердешный:
  - Ох, много! Должно, гривен пять-шесть? А может, и поболе? Я страшился к ним прикасаться. Жгли оне руки мои огнем адским! Не чаял я, как от них избавиться. Благо Господь милость проявил, дозволил покаяться, снял с сердца мерзкий груз. Но душа все равно скорбит. Одно лишь утешает, что попали деньги в благие руки, не достались отребью монастырскому, не пойдут на разгул в вертеп окаянный.
  - Погодь, дружок, малость! О каком таком вертепе ты сказываешь?
  - Да я так, к словцу, - Антипий стушевался, уяснив, что сбрехнул лишнего.
  - Ты уж, милок, договаривай, сказывай все как на духу! Какие тут у вас непотребства творятся? Повествуй обо всем!
  - Многие иноки зело Бахуса почитают. Каждый медяк норовят спровадить в корчму. Бывает, так упиваются, что притаскивают их волоком замертво. Но епитимьи строгие им в науку не идут, прежний игумен даже порол отчаянных выпивох, только все напрасно. Впавшие в порок пианства уже ни о чем не помышляют, токмо об опохмеле. Похмелье же подвигает их к очередному упивству, и так до скончания дней.
  - Ясно! Не зря Владимир-князь говаривал, что веселие русской души в пьянстве состоит. Из веку так у нас! Ну, а касательно плотских утех, наверняка куролесят черноризцы?
  - Не без того шалят некоторые иноки. Полуденный бес - он силен зело! Особливо по молодости - редкий отважится ему противостоять. Блудят бесовы дети, грешат, как не грешить, распутничают! Рыскают по окрестным селищам, липнут к волочайкам и веселым женкам порочным. Оно, конечно, в большинстве за деньги любовь покупают, бедной селянке каждый медяк в радость, особливо зимой. Пойди попробуй прокормись? Но, случается, возникает и взаимная любовь. Бывает, встречаются среди Евиных дщерей во истину писаные красавицы - никакой мужик не устоит. Что есть еще больший грех для инока, отринувшего себя от всяческих мирских соблазнов? А тут, сами понимаете, уже не похоть главенствует, а страсть. Похоть преходяща, страсть же надолго порабощает человека, делает полной тряпкой, уж и не волен он в себе тогда.
  - Ты, видать, Антипа дока в сердешных делах... ишь, как сладко сказываешь? Верно, сам к селянкам бегал?
  - Избавил Бог от этакой напасти. Я как постриг принял, сокрушил в себе плотскую юдоль. Да еще и болезни меня вовсе иссушили. Куда мне, да и греха я страшусь... очень.
  - А имеются, значит, черноризцы, что намеренно погрязли в греховности любострастной?
  - Всяких полно! У нас, как везде, - всякой твари по паре. Есть и особливые поклонники свального греха, предпочитающие разом - вдвоем, втроем иметь одну женку. И ведь находятся такие мерзавки? Одна частенько тут шастает Марфой звать, а кличут ее наши - Магдалиной. Нехорошо, конечно, имя святой припутывать, но из песни слов не выкинуть. Вот уж сосуд разврата, не баба, а адские врата, сказывают, она и до девок охоча. Прости Господи, о каких я непристойностях с вами говорю, лучше уж смолкну. Всякое у нас есть, оно и везде так...
  - А к содомии есть склонные?
  - И в этом говне найдутся охотники искупаться. Есть парочка милых дружков. Да еще один "бобыль" проклятый замышляет на послушников. Да только никто ему тут воли не даст. По мне набить на него колодки да и спровадить, куда Макар телят не гонял. По делом ему было бы нехристю! Скажу честно, сей грех пакостный у нас весьма омерзительным признается. Слышал я: у греков там, за морем, вовсе не порицают подлых извращений. Но у нас не так! Мы тех паскудников и за людей-то не считаем. Хотя всяк человек вочеловечен, но есть и грань! У нас с этим строго! И добро, что строго.
  Если бы не воровской искус, счел бы я Антипия мужем высокого нрава. Но, признаюсь, подгадил он себе в моем мнении, скорее всего, и боярин также считал. Оттого, прервав излияния припадочного о кознях беса полуденного, он возвернул Антипу назад, с легкой усмешкой спросил у того:
  - Стало быть, ты, отче, ведал, где у библиотекаря тайник устроен?
  - Знал, как не знать, - инок пригорюнился. - Захария-то, конечно, таился. Да я нарочно подглядел за ним. Схрон в полу, под ларем. Нажмешь на рог овна, короб и сдвинется. Половица подпилена, съемная. Убежище поместительное, для мошны места хватит.
  - А не скрывал ли он там еще чего? Скажем, писаний запретных?
  У Антипия, пораженного таковым оборотом, онемел язык, монах, точно баран, замекал несуразицу.
  - Да ты успокойся, чего переживаешь-то так? Ну, видел что, так скажи!
  - Имелись там книжицы какие-то. Но я их даже в руки не брал, смекнул, что богомерзкие писания, прикасаться к ним боязно, - монашек вобрал головку в плечи, косил глазками, словно зверок.
  Андрей Ростиславович, уяснив, что затравка заглочена, поднасел на рубрикатора:
  - А лучше, давай-ка, братец, как на духу. Да не трепещи ты! Я ведь знаю про ваши делишки.
  - Помилуй Бога ради, господин хороший, о чем я должен ответствовать, не ведомо мне?
  - Не крути, Антипий, не люблю!.. Не то есть хорошее средство язык развязать, мало не покажется!
  - Ослобони, боярин, век буду Бога молить! Да я уж и исповедался обо всем старцу Парфению, он меня вразумил.
  - Ты, как я вижу, мастак - в "балду" играть! На дыбу захотел? Я ведь не посмотрю, что ты припадочный. Еще как запоешь!
  - Прости меня, грешного! Прости, Христа ради! Это все Захария окаянный удумал... Сулил исцелить меня от недуга. Робел я, простофиля, вот и поддался. Зачал он водить ко мне знахарей неотесанных, ведунов-хрычей богомерзких. Обихаживали они меня всяко, читали надо мной заклятья упыриные, навьи чары на меня наводили. Страху-то сколько натерпелся, но по юдоли своей питал надежду выздороветь. Уповал, а вдруг поможет?.. - инок скорчил подловато мордашку, надеясь подольстится к нам в обличье несчастной жертвы.
  Ну и гнусный человечишка этот Антипий. Библиотекарь, видимо, хотел помочь ему, подбирал лекарей. Я то знаю, как у нас на Руси каждого мало-мальски сведущего в медицине человека провозглашают колдуном и чародеем. А припадочный держится тех же слухов, хотя и не такой он темный. Ясно, решил свалить с больной головы на здоровую, благо, что мертвец безответен. Вали на покойника, себя бы только обелить.
  - Угу! - боярин гневно втянул в себя воздух. - Стало быть, ведовством занимались, а умыслил все отец библиотекарь? Выходит, тебя, горемычного, совращали с пути истинного? Ай, нехорошо! Говоришь, водил к тебе лекарей чернокнижных? А откуда он доставлял-то их?
  - По моему разумению, из селищ окрестных. Не ведаю, вот те крест... тех весей! Дык... - инок замялся, чего-то не договоривая.
  - Не скрытничай, дурачина, что еще знаешь? Ты не безмолвствуй, отвечай! А коль нет - зараз клещами вытяну!
  - Не надо, господине! Почто мне таиться, расскажу все как на духу! Я и так намеревался открыться. Однажды вверг он меня в самый что ни на есть притон еретический. В крипту подземельную. Вот где узрел я страсти ужасные, грешно и вымолвить про испытанное мною.
  - В какую такую крипту, где он - погреб этот?
  - То склепа подобие под развалиной часовни на кладбище монастырском. Ведут к ней переходы подземные, по стенам вырублены мощехранилища... с протадышних времен. Очень страшное место, скажу я вам! Братия туда носа не кажет, бают о призраках и вурдалаках страшенных.
  - Ну, и чего деялось в крипте?
  - Там служили тайную литургию - молебен богомилов(1) распроклятых. Но тебе, господине, изреку истинно, - инок весь подобрался, личико его приняло решительное выражение, - я так помышляю, библиотекарь пришел туда из чистого интереса. А меня взял, дабы засвидельствовать непорочность свою. Он сам признался в любопытстве. Я же, безмозглый, поддался на увещевания, пошел, ибо был признателен ему за попечение. Мы попросту стояли в сторонке, глядели, пока те вершили грязную мессу. Я в их радения не вникал. Страх меня объял великий. Не ведал, как ноги унести, насилу отстоял... Библиотекарь тот со вниманием их выслушивал. Уж и не ведаю, зачем ему это надобно? Все о каких-то философах иноземных втолковывал мне, только мудрецы не в разум мне были, уж очень я перетрухнул. На кой ляд мне эллинские наставления, когда истина явлена через пророков и апостолов Христовых. Почто мне Платон и Аристотель, почто ихние выученики. Почто мне Арий-совратитель и иные ересиархи, пусть и в патриарших ризах почившие. Осознал я тогда, что не ждать добра от этих походов, пропадем! Он-то еще раз, спустя седмицу, меня понуждал. Кинулся я ему в ноженьки: "Уволь, - прошу, - от поглядок тех. Помру иначе от страха!"
  - Да, - заключил боярин, - без сомнения, ты прав! Ну, а в чем те радения заключались?
  - Читали ветхозаветных пророков, потом из Ария(2), Нестория(3), еще кого-то. Говорили страшную ересь. Библиотекарь опосля сказывал, мол, павликианская(4), по сути, их месса. Он то крепко учен, многое знает о противоборстве и расколах в лоне церковном. Рассуждал зело умно. Но я из слов его ничего не понял, и не желал понимать! Мне сие не нужно, мне своих грехов не замолить!
  - Ну, и кто же то самое бесчестье творил?
  Антипа округлил в панике глаза, вроде язык не гнулся назвать имен злодеев. Стал сетовать, что они напялили на себя личины, мол, трудно было признать.
  - Не увиливай, чернец, говори, кто участвовал в кружале? Какие там еще маски, ты не чужой им? Называй всех без оглядки! Коль назвался груздем, полезай в кузов! Так кто?!
  - Ой, пропал я, совсем пропал...
  - Ты сам начал. Тебя за язык никто не тянул. Теперь уж не трусь! Ты малая сошка. Тебе зачтется, дурень ты безмозглый!
  - Творили мессу Феодор-переписчик, Якимий-банщик, Прокопий, Филипп, Макарий - черноризцы. Во второй раз был Фотий-дьякон, были еще пришлые иноки - всех не упомню, одного звали Ювеналий из городской обители.
  - Кто отправлял литургию?
  - Феодор-переписчик помогал, Якимий тоже...
  - Я спрашиваю - кто был иереем? Ну! - боярин грозно набычился.
  - Ключарь наш, отец Ефрем, - монашек подавленно заморгал, - он на зубок знает все требы. Только ты не сказывай, что я донес, не жить мне тогда на белом свете.
  - Не бойся, иноче, теперь их самих со свету сживут! А поначалу на дыбу потянем, так-то вот... Ну, а еще кто из старших иноков обретался? Видел ли ты кого, кроме?..
  - Нет, не было больше ни кого, клянусь, других не лицезрел.
  - И давно вы ходили с Захарией на это сборище?
  - С месяц назад. Больше я туда ни ногой! Не ведаю, бывал ли там еще библиотекарь, он про то не сказывал.
  - А как часто они творят литургии свои богомильские?
  - Захария упоминал как-то - по пятым, тринадцатым, двадцать первым и двадцать девятым дням каждого месяца.
  - Ого! Василий, кумекаешь ли? Сегодня как раз тот день!
  - А как туда попасть, ну, в этот самый склеп, как пройти?.. - подал и я свой голос.
  - Туда три хода. Один ведет из махонькой часовенки, у которой на крыше ангелок с обломанными крылами, в ней дверца железная... Но там жутко, среди могил. Другой - из западной башни, прозывается Арсенальной, что подле палат настоятеля. Прямо по порожкам ступай вниз и придешь куда надо. Третий есть из храма, из северного придела, зайдешь за кивот, ищи лаз и опять вниз по ступенькам. Может, есть лазы еще, да я их не знаю. Монахи-то раньше в пещерах обитали - вот и понаделали ходов всяких.
  Мы понимающе переглянулись с боярином, что не ускользнуло от Антипия:
  - Да вы что, не иначе туда собрались? Вы уж смотрите, а то заколют вас, как свиней, да и зароют там же в подземельях.
  - Спасибо за заботу, Антипий, - боярин усмехнулся. - Нас не прирежут, мы сами любому брюхо проткнем! Так-то вот, братец Антипа. Ну ладно, лежи пока, болей. Оклемайся побыстрей, потом еще поговорим, вопросов к тебе много. Ты, я вижу, парень понятливый? О нашем разговоре молчок! Разумеешь? Особливо не горюй, я тебя в обиду не дам.
  И признательный чернец, куда только девалась немочь, соскочил с одра и принялся рабски лобызать руки боярина.
  - Ладно, ладно, не суетись, - Андрей Ростиславич брезгливо отстранил слюнявого черноризца. И уже скороговоркой ко мне:
  - Поспешим, Василий, нам нельзя терять времени! Пошли!
  
  Примечания:
  
  1. Богомилы - приверженцы еретического движения на Балканах в X-XIY вв. (затем до XYII в. секта). Религиозно-философское учение Б. близко к павликианам, оказало влияние на катаров и альбигойцев.
  2. Арий - священник из г. Александрии Арий (ум. 336), основатель религиозного течения в христианстве IY-YI вв. Арианство осуждено как ересь церковными соборами в 325 и 381 гг.
  3. Несторий - Константинопольский патриарх (428-431), основатель религиозного течения в христианстве Y-XII вв. Несторианство осуждено как ересь церковным собором в 431 г.
  4. Павликиане - приверженцы еретического движения в христианстве на востоке Византийской империи (в Зап. Армении) в YII-IX вв. Религиозно-философское учение П. основывалось на дуализме. Догматика П. оказала влияние на богомильство.
  
  
  Глава 9
  Когда обыскивают келью Захарии, а Василию достается томик Италла
  
  Покинув нору Антипия, ступив в темные сени спального корпуса, боярин придержал меня, взяв за руку, шепотом произнес:
  - Василий, видно, нам сегодня не суждено выспаться. Сейчас первым делом отправимся в келью Захарии и пошукаем там. Ну а когда иноки возлягут на покой, двинем в подземелье, посмотрим, что в крипте проделывают богомилы, уж очень мне интересно.
  А теперь сгоняй до наших. Вели Назару Юрьеву вместе с Варламом меченошей срочно прибыть в общежительный дом. Пускай поджидают у запечатанной кельи Захарии-библиотекаря. Да пусть скрытно ведут себя, помалкивают, чужого внимания не привлекают. А я встречусь с княжьим мечником, призову его людей. Обыск чинить станем...
  Я все сделал, как было велено. Андрей Ростиславич заявился с высоким вислоусым дружинником, закутанным в долгополый плащ, из-под ткани явственно топорщился длинный клинок. Прозывали того мужа Филиппом. Наконец-то я разглядел "тень" Галицкого князя. Признаюсь, мечник не произвел на меня отрадного впечатления. Следом за ним грузно ступали два гридня(1), люди малоприметные, но тоже при оружии.
  Боярин сорвал печать с запора, и мы толпой ввалились в черный провал кельи. Блуждая во тьме, Назар затеплил лампаду, потом масляные плошки по стенам. Мрак расступился. Нам открылось просторное помещение, но совсем необжитое из-за обилия манускриптов, разложенных по полкам и лавкам. Келья походила более на скрипторий, нежели на иноческую опочивальню.
  - Ну, приступим с Божьей помощью, - боярин перекрестился и взялся перетряхивать книжные завалы.
  Последовав его примеру, я навскидку отобрал несколько томов. Первым лег в руки разбухший фолиант знаменитого греческого богослова Иоанна Дамаскина(2). Я трижды, вчитываясь в разных местах, открывал книгу. Подвернулись сочинения о мистической философии, против еретиков и гимны церковные. За необычайный поэтический дар Дамаскина называли "Златоструйный".
  Следующей была ветхая книжища Дионисия Ареапагита(3), афинского философа, окрещенного самим апостолом Павлом. Надо сказать, что в моих руках побывало "Таинственное богословие" - редчайший на Руси греческий список.
  Потом открыл я затертый томик Немессия врачевателя(4) "О природе человека", тоже на греческом. Книжица изобиловала чудесными миниатюрами. Где каждая из болезней изображалась в лукавом женском обличье, окруженная присущими ей немочами. А именно: болями, ломотами, корчами, судорогами, кашлями и прочими страданиями в образах гнусных адских исчадий.
  Рядом лежал трактат астронома Аристарха Самосского(5). Сей мудрец считал, что Земля и другие планеты движутся вокруг неподвижной сферы звезд, внутри которой расположено Солнце. Учение, противоречащее основам церковного миропорядка, но очень любопытное и притягательное.
  Далее мое внимание привлек увесистый том с почерневшими застежками. Какая радость - писано по-славянски! Что же это? Оказалось, великая хроника Георгия Амартола(6), сто лет назад успешно переведенная на славянский язык, широко известная по земле нашей. "Амартол" - грешник по-гречески, так премудрый инок уничижительно называл себя. Исторический труд охватывает время от сотворения мира до дней Кирилла и Мефодия(7) - славянских первоучителей.
  А это что за чудо-фолиант? Ух ты! За эдакую книгу по головке не погладят, упекут дальше некуда! Место ее в особом хранилище, доступ туда только с позволения настоятеля. Книга, запрещенная всеми соборами вселенскими. Книга-родоначальник всякого чернокнижия и колдовства. Книга, в которой заключен яд скорпиона. Карфагенский архиепископ Киприан(9) ее автор, его рукой водил сатана! Не хочу выговаривать заглавие опуса, чтобы не подвергать слабых духом искушению. Что же он, Захария глупец, не упрятал ее подальше от глаз людских? Вероятно, чтение гримуаров(10) являлось его каждодневным занятием, оттого и дал промашку?
  Я окликнул Ростиславича, обращая внимание на запретную книгу. Боярин, поджав губы, с пониманием покачал головой, видимо, моя находка подтвердила некий строй его мыслей. Киприана забрал мечник, дабы показать запретное сочинение князю.
  Последний из попавшихся мне томов тоже греческий. Разобрав титульный лист, я обнаружил, что сей труд принадлежит знаменитому светочу ромейскому Иоанну Италлу(11). Вчитавшись подробней, я догадался: это были широко известные в Европе "анафемствования" - все одиннадцать тезисов. Странная судьба у сего сочинения? Я подумал тогда: "Не кляни ближнего своего, так и сам не будешь проклят!"
  Тем временем Андрей Ростиславич, закончив с книгами, подступил к массивному ларю, окованному чернозелеными пластинами. Сундук был мастерски изукрашен деревянной резьбой, местами она растрескалась, но отнюдь не потеряла своей притягательности. По боковинам, среди ветвей и плодов диковинных деревьев, искусно размещены всякие животные и птицы. Тут и лев с грозно ощеренной пастью, тут и непокорный единорог, и умиленный телец, и обезьянки - сродственники людские, и павлин с величаво распущенным хвостом, и гордый орел, и премудрая сова. Разглядел я снизу длиннорунного барана, единственного из овнов в сем замечательном бестиарии.
  Ростиславич поманил меня к себе. Закрыв от любопытных взоров заветную часть резьбы, я позволил боярину незаметно нажать на отполированный рог овна. Раздался чуть слышный щелчок, и громада ларя сдвинулась с места. Мы, натужась, надавили на угол, и громоздкая махина легко, подобно дверной створке, отошла от рубленной стены. Половицы под сундуком вовсе не запылены. Боярин спросил у Варлама нож, всунул кончик в щель, поддел доску и вынул ее вон. Нашим взорам открылся поместительный погребец. Потребовали огня. Осветили самое нутро. Пусто! Лишь в дальнем углу на кирпичиках сиротливо лежали две потрепанные книжонки. Нагнувшись, я извлек их на волю. Тут, любопытствуя, все разом обступили нас.
  Первый томик писан еврейскими буквицами. Ни я, ни боярин не ведали той грамоты.
  Со второй книгой было еще сложней - ее страницы испещряли какие-то крючочки, петельки, вензельки.
  Но Андрей Ростиславич и тут не сплоховал:
  - Арабские письмена! - молвил он (стоявшие рядом удивленно ахнули), боярин пожал плечами. - К моему сожалению, из арабского я помню десять-двадцать слов, письма их совсем не знаю. Ну, ничего... Я думаю, в обители есть знатоки еврейского. Бог даст, и сарацинскую мудрость преодолеем. Должно быть, заклинания какие... - положив две последние книжицы в карман, вопросил: - Все подтвердят, что в тайнике находились нечестивые писания?
  Раздались возгласы согласного одобрения. Все были готовы удостоверить.
  Приладив к месту половицу, мы грубо придвинули сундук к стене. Я отчетливо расслышал, как отрывисто клацнула защелка. Ларь встал недвижим, как и прежде.
  По случаю я выцыганил себе Италла, задумав сделать перевод на славянский язык, так как находил сей труд чрезвычайно поучительным. Он позволял выявить пути возникновения ложных воззрений и наглядно способствовать борьбе с еретиками. Ибо весьма показательно, когда автор, возглашая другим анафему, призвал ее на собственную голову.
  Мы гуськом покинули келью, называя ее не иначе, как крамольным логовом. Наложив восковую печать на дверь, припечатав ее резным перстнем, боярин приказал всем идти восвояси и, помалкивать. Остался лишь мечник Филипп. Андрей Ростиславич что-то зашептал ему, взяв под локоть. Длинноусый мечник, одобряя слова боярина, согласно закивал.
  Я посромничал присутствовать при их беседе и двинулся в странноприимный дом, возымев намерение малость вздремнуть. Необходимо поднабраться сил для ночной разведки в монастырских катакомбах. Томик опального грека навязчиво терся при ходьбе о мой живот, втолковывая старую истину: не только хлебом единым сыт человек.
  
  Примечания:
  
  1. Гридни - княжеские телохранители, воины отборной дружины.
  2. Иоанн Дамаскин - отец Восточной церкви (ок. 675 - до 753), византийский богослов, философ, поэт, один из представителей патристики, автор сочинения "Источник знания", церковных песнопений.
  3. Дионисий Ареапагит - епископ Афинский (I в.), один из первых христиан, обращенный в христианство апостолом Павлом. Автор сочинений "О божественных именах", "О небесной иерархии", "О церковной иерархии", "Таинственное богословие".
  4. Немессий - византийский философ из г. Эмессы ( сер. V в.)
  5. Аристарх Самосский - древнегреческий астроном (IY - III вв. до н.э.).
  6. Георгий Амартол - византийский хронист (IX в.)
  7. Кирилл и Мефодий - братья, славянские просветители, создатели славянской азбуки, проповедники христианства. Кирилл (ок. 827 - 869; до 869 Константин). Мефодий (ок. 815 - 885). Перевели с греческого на старославянский язык основные богослужебные книги.
  8. Архиепископ Киприан - Киприан Фасций Целлий (+ 258), епископ Карфагенский, автор религиозных сочинений, в которых выступал за создание сильной церковной иерархии. К. приписывается создание сборников "Черной и белой магии".
  9. Гримуары - магические тексты и атрибуты.
  10. Италл - Иоанн Италл (2-я пол. XI в.), византийский философ. Тяготение к традициям аристотелизма привело его к конфликту с церковью. Еретические тезисы И.И. преданы анафеме в 1082 г.
  
  
  Глава 10
  В которой у Василия томится душа, но потом приходит просветление
  
  Пробудился я от унылых ударов колокольного "перебора", который означал, что совершается вынос тела усопшего Захарии. Похоронный звон выражает грусть и скорбь об усопшем. Неторопливый перезвон колоколов (от самого крохотного до великана) являет собой становление человека на земле от ребячества до умудренной зрелости. А одновременный удар всех колоколов обозначает пресечение земной жизни смертью. Я помолился за беднягу, пожелав его страстотерпице душе вечной жизни со Христом.
  Мне было тяжко. На сердце свербела докучливая мысль: "Зачем я позволил втянуть себя в боярский розыск?" Не к лицу черноризцу напяливать на себя опорки судебных тиунов, усердствовать в сыскной гоньбе. Нелестный то удел.
  Хотя я, безусловно, разделял правду Андрея Ростиславича, не подвергал сомнению надобность восстановить истину, отыскать и покарать подлинного убийцу. Не капли жалости не испытывал я к супостату, посягнувшему на самое ценное - жизнь человека. Напротив, желал ему самого тяжкого наказания.
  Но разум мой некрепкий раздирался в противоречивом томлении, якобы я согрешил, не зная в чем, а исповедью утешиться нельзя.
  Подавляемый ощущением неприкаянности, явился я в опустевший храм Божий, алкая искупительной молитвы. Молился долго, наконец прочел девяностый псалом(1) - и полегчало мне. Смиренно дождался повечерия и выстоял всю службу. В самом конце часа, заметив в темном нефе (у образа Крестителя) задумчиво стоявшего боярина, я осведомился у него, тщась утаить свое смятение:
  - Какие будут указания, боярин? Что мне прикажешь делать? Вечор с тобой идти, али как?
  - Обязательно пойдем! Как же иначе? Без твоей помощи не обойтись. Не хочу привлекать суздальских - ну их. Уж очень они нерасторопны, лишнее внимание привлекут к себе. Ну а ты проворен и смекалист. Только на тебя и надеюсь. Наверняка мы вдвоем управимся.
  Мне ничего не осталось, как поблагодарить Ростиславича за оказанное доверие. Меж тем он продолжил:
  - Уж очень мне хочется посмотреть сборище богомильское. Похоже, они не причастны к гибели библиотекаря, а впрочем, как сказать - пути Господни неисповедимы?
  - А что, ежели сходка еретиков не состоится? - подал я голос. - Неужто они столь безрассудны, что отважатся проводить мессу, когда обитель кишмя кишит княжьими людьми?
  Мой вопрос не смутил боярина. Он, не раздумывая, ответил:
  - В том-то и вся суть! Если они не виновны в смерти Захарии, чего им таиться? Наоборот, сегодня ночью до них никому нет дела, вся стража печется только о князе. Впрочем, что у сектантов на уме не ведомо, нам бы следовало поостеречься.
  Так вот, мой тебе совет, Василий: одень под рясу кольчужку, прихвати кинжалец, я видел его у тебя. Особо не робей, думаю, на нас не набросятся с тесаками. Черноризцы горазды на велеречивые измышления, а к телесному ратоборству никак не привычны.
  А теперь условимся. Больше ко мне не подходи - и на вечери, и в трапезной. Сотворим для умников видимость, что на сегодня мы ничего не замышляем, пусть себе расслабятся и не мешают нам. Сойдемся в моей келье часа за два до полуночи.
  Я согласно кивнул головой, вознамерился уже уходить, но боярин, удержав меня, добавил:
  - Я, Василий, с умыслом явился к повечерию. Хотел понаблюдать, как держит себя братия после погребения(2) Захарии? Может статься, кто-то выдаст себя непомерной суетой или еще каким образом? И знаешь, - Андрей Ростиславич лукаво сощурил глаза, - не прогадал...
  Ты стоял справа и не мог заметить, что монастырские старцы Парфений и Аполлинарий во время службы уединились в пустом приделе и что-то оживленно обсуждали, вероятно, даже спорили. Судя по их взволнованному тону, они говорили на злобу дня, о насущном. Но препирались, скажу тебе, правда, без вражды.
  Ты был прав. На мой взгляд - у старичков определенно натянутые отношения с монастырской верхушкой. Но одно дело недолюбливать отца игумена, ехидно подмечать промахи, посмеиваться над его оплошностями, совсем другое дело - вести свою игру. И я не ошибусь, именно тем и заняты старцы Парфений и Аполлинарий. Жаль, правда, что не ведаю их помыслов, впрочем, отчаиваться рано. Но в одном не сомневаюсь. Весь мой предыдущий опыт мечника и ближнего боярина подсказывает мне - в обители назревает заговор.
  Я намерен откровенно поговорить с отцом Парфением, тем паче он сам вызвался. На первый взгляд может показаться, что лучшего союзника нам не сыскать. Ты сам говорил, как он горой стоял за Всеволода Суздальского, осуждал наших противников. Да только, - боярин облизал пересохшие губы, - мне ли не знать... доверие - оно ведь не словом рождается. Делом слова должны поверяться! Иной ведь корысти ради прикинется сущим агнцем, а ведь подлец-подлецом. Будем надеяться, что старец Парфений порядочный человек.
  - Не думаю, боярин, что духовник и монах с Афона способны запятнаться дурными делами, тем паче замыслить на жизнь собрата, - заступился я за безобидных иноков. - Мало ли о чем могли судачить старцы... И вообще, настоящий убийца и рта не откроет о тайно содеянном. Сам сказывал, боярин, - слово не воробей, улетит, не поймаешь!
  А-а, - досадливо крякнул Андрей Ростиславич, - ты так ничего не понял, Василий! Я пока вообще никого не подозреваю, а уж тем более не виню. Пойми меня правильно. Для того чтобы подступиться к этому делу, а оно, как понимаешь, непростое, следует перво-наперво разобраться с обстановкой в обители. Уяснить, почему в успешном с виду монастыре произошло убийство инока, и заметь - не рядового чернеца?
  - Я к тому и говорю, - мне хотелось оправдаться в глазах Ростиславича, - Парфений, он многое должен знать.
  Впрочем, мысли мои были сумбурны, ничего умного в голову не шло. Чтобы не показаться полным профаном, оставалось лишь поддакивать боярину. Но он и не слушал меня:
  - Странная киновия?.. С самого начала, стоило мне очутиться в ее стенах, я ощутил прель разобщения, какую-то рознь - соперничество между иноками. Так не должно быть. В обители напрочь отсутствует настрой, смыкающий братию, нет общего авторитета, люди сами по себе. Что печально, ибо чревато любой неожиданностью.
  Ввергает в тревогу и сам игумен, поступки его странны, он как бы и не полновластный хозяин монастыря. То и дело подзывает келаря, духовников, пресвитера, советуется с ними по мелочам, будто не правомочен решить, как ему поступить. Ведет себя как временщик. Оно и понятно, его поставили в обитель против личной воли, заткнули им дыру. Он чуждый киновии человек, ее удел мало волнует его. Хотя, насколько я разбираюсь в людях, он не безучастен к собственной судьбе, ишь, как его всполошили открытые обстоятельства смерти библиотекаря.
  Задача аввы Кирилла - задобрить князя. Но как? У игумена только один способ отвести княжий гнев: замять убийство библиотекаря, что он и делал до нас. И вот тут-то - мы ему не товарищи! Настоятель видит во мне надоедливого недруга, который мешает спокойной жизни, покушается на его безоблачное будущее. За игуменом стоят клевреты, они распрекрасно понимают, что подкоп под настоятеля - пинок под зад им самим. Несомненно, нам в розыске будет оказано сильное противодействие. Мой конфуз только на руку настоятелю. Но мне кажется - мы не одиноки в этой борьбе. У нас обязательно должны появиться союзники. И первым станет духовник Парфений. Хотя, если честно признаться, я не вполне доверяю вкрадчивому старцу, его назойливость беспокоит меня. Да, Парфений не так прост, ох, не прост?
  Ну да Бог с ними Василий. Не станем опережать время. Все должно идти своим чередом. Поначалу разберемся с богомилами, а там видно будет...
  Отдыхай, Василий! Ночью свидимся. Главное, ничего и никого не бойся. Я сумею за нас постоять, да и не одни мы тут.
  Облеченный доверием боярина, я возрадовался и, гордый собой, все сделал, как он приказывал. Для пробы одел прямо на рубаху, едва тронутую ржой, панцирную сетку, пожалованную мне батюшкой. Спасибо тебе, кормилец! Родитель сказывал:
  "Сия снасть для монаха не обязательная, но да не в тягость будет. Кроме Господа и угодников, странника оберегает разум и опыт житейский. А здравый смысл предписывает: будь готов на путях своих к тяготам и испытаниям. Благо, коль они обойдут стороной, а ежели обрушатся, надобно не сплоховать. Оттого внутреннее приготовление к страстям и напастям - суть монашеского обета. Дух силен, да плоть слаба! Ей квелой надобен оберег. От грешных соблазнов - молитва и воздержание. От хворей телесных - целебное питие и банька горячая. От булата и стрелы каленной - броня чешуйчата".
  "Благодарствую, родненький, за заботу о чадушке твоем! - помянул я отца старенького. - Жив ли, сердечный, не помер ли? Сам же я живу лишь благословением да молитвами родительскими".
  Припас я еще тесак в сыромятных ножнах, из удальства купленный у сарацина в Болонье. Стилет ловкий и вострый, использовать который еще не привел Спаситель. Да и не обучен я ратям. Но клинок сей к твердости духа располагает. Любое оружие придает сил и крепости хозяину его. Повязал я хитон вервием, попрыгал малость, чтобы улеглось и не бряцало, - сгодится.
  Оборони, Господи, люди твоя! Прости, Боже, что в чертоге твоем предстал видом непотребным. Но так нужно...
  Разоблачась, решил я на досуге разобрать список Иоанна Италла. Года два назад довелось мне размышлять над тезисами, изложенными ритором более ста лет назад. Знаю точно, и по сей день не утратили они остроты своей и злободневности. Разжился я тогда Италлом в ломбардском монастыре. Начертанный на строгой латыни, оставил он в душе моей странное чувство неудовлетворенности, скорее всего вызванной плохим знанием самого предмета, бичуемого Италлом. Теперь передо мной лежал греческий список, не искаженный переводом. А главное, у меня было время и накопленные знания об ересях, плодящихся в лоне христианства. Ныне я был во всеоружии - и это распаляло меня. Расправив на коленях ломкие странички гнутого пергамента, я стал медленно выговаривать звучный греческий текст.
  Приведу без купюр несколько тезисов, чтобы каждый мог представить и оценить, соразмерно вере и чаяньям своим, манеру и дух ромейского ритора. Писано сие Италлом народу христианскому для избавления его от грехов смрадных, супротив повсеместно лающих еретиков и их адептов. Но сами те писания были объявлены ересью. Вот пойди и разбери - где правда, а где ложь? А ведь нужно различать...
  "Тем - которые всемерно стараются заводить споры и толки о тайне воплощения Спасителя нашего и Бога, кои силятся познать, каким образом сам Бог Слово, соединившись с человечьей бренностью, обожил принятую на себя плоть, и дерзают посредством диалектических умствований слагать и различать соединение двух естеств в Богочеловеке - анафема!"
  "Тем - которые выдают себя за православных, а между тем бесстыдно привносят в учение православной кафолической церкви нечестивые мнения греческих философов о душах человеческих, о небе, о земле и прочих тварях - анафема!"
  "Тем - которые слишком высоко ценят мудрость языческих философов и вслед за ними принимают переселение душ человеческих или думают, что они, подобно душам бессловесных животных, разрушаются и обращаются ни во что, а за сим уже отметают воскресение мертвых и суд, и решительное последнее воздаяние за дела настоящей жизни - анафема!"
  Что мне сказать о прочитанном? Пожалуй, отмечу одно - про себя самого. Многому я учился, многое я постиг, но мудрым, как те отцы, осудившие Италла, не стал.
  
  Примечание
  
  1. Девяностый псалом - псалом Давида, так называемый - "Живые помощи".
  2. Погребение - в описываемые времена иноков погребали на следующий день после кончины.
  
  
  Глава 11
  Где помышляют о подземных лабиринтах действительных и мифических
  
  Признаюсь, испытал я колебания, чуть ли не страх, предвосхитив в воображении разведку в подземельях монастырских. В мою бытность в папской столице доводилось мне спускаться в римские каменоломни. Интереса ради отправился я поглазеть на потайные молельни первых христиан. Катакомбы те представляют собой чрезвычайно разветвленную сеть подземных ходов и пещер, с древнейших времен высеченных под городом для добычи строительного камня. Как сказывал провожатый - никто толком в Риме не знает всех хитросплетений и ловушек этого подземного левиафана. Он безвозвратно поглотил в своих недрах не одну сотню любопытных и податливых на острые ощущения пилигримов. Не говоря уже о сонме местных обитателей, которые так и не приспособились к жестокому нраву подземных капищ. Мне посчиталось ненормальным поведение городских властей, оставляющих доступ в губительные подземелья донельзя свободным. В тот лабиринт ведут многочисленные лазы в грудах античных развалин и распахнутые люки городской клоаки. Порой даже из винного подвала уютной траттории вы можете ступить в осклизлую темень и уже никогда не узреть божьего света.
  Но не только в Риме подвергал я себя риску остаться во век в царстве Плутона(1), еще не ступив в могилу. Как правило, все старинные города европейские имеют подземное чрево. И уж коль не предначертано вам заблудиться в его недрах, то ограбленным или зарезанным безбожной чернью уготовано наверняка. Везде, где я побывал, молва об опасности подземелий обыкновенно дополнялась жуткими историями о гнездившихся там душегубах и разбойниках. Так что страждущему страннику строго настрого заказано изучать таинственные лазы без опытного вожатого. Человека, знакомого не только с каменными норами, но, главное, с теми нелюдями, обитающими в них.
  Вспомнился мне по случаю греческий герой Тесей, убийца Минотавра - вы****ка оскотиневшей царицы Пасифаи. Царственная потаскуха зачала того монстра от быка, в которого воплотился Зевс-соблазнитель. Обретался тот получеловек-полутелец на острове Крит, в глубине подвальных урочищ царского дворца, называемого Лабиринт. Питалось чудовище человечиной в виде дани, ежегодно отсылаемой покоренными народами тамошнему государю Миносу, мужу Пасифаи, язычнику и несомненному рогоносцу. Ради спасения сограждан, обреченных Минотавру на заклание, Тесей, притворяясь жертвенным овном, заявился на Крит. Подлежа скормлению чудищу, дожидаясь очереди, он, не теряя времени даром, влюбил в себя царскую дочь Ариадну. Царевна, презрев волю отца, снарядила героя клубком веретенной пряжи. Привязав конец нити у входа в подземелье, Тесей заколол отвратительного монстра и благополучно выбрался вместе с соплеменниками из подземной ловушки.
  С тех пор всякие умышленно созданные хаотичные ходы, рассчитанные на невозврат угодивших туда, называют "лабиринтом", памятуя критский чертог мерзости и человекоядения.
  Вычитал я дивную историю (как и прочие, не менее увлекательные) у Иоанна Малалы(2) в его "Хронографии". Увлекательный сей труд является любимым чтением молодых иноков в киновиях греческих и италийских. К слову сказать, повести те пробуждают в молодом теле соблазны и похоть, противные чину монашескому. И знаю по шкуре своей, редкий чернец в тех странах полуденных блюдет целомудрие. Но скажу и более, едва ли найдется в тех краях кто из наставников или иерархов высших способных своим примером помешать чинимому блудодейству. Ибо порой сам папский Квиринал более походит на лупанарий, нежели на цитадель святости. Впрочем, памятуя притчу о блуднице - кто в этом мире не без греха?
  Итак, нам с боярином предстояло спуститься в хладный подземный мрак. Приготовил я загодя масляный фонарь. Позаимствовав его у запасливого дядьки Назара. Не раскрывая вящего повода, сослался на неотложные письменные труды. Щедро заправил светильник, кроме того, положил на всякий случай в карман рясы два сальных огарка. Смеха ради стоило бы предъявить боярину нитяной клубок, упреждая опасение заплутать в монастырских лабиринтах по примеру Тесея. Но не было у меня стольких нитей, а побираться на стороне только сеять ненужные подозрения. Да и уместны ли шутки в подобном предприятии, ибо не ведомо нам, на что горазды еретики ради сохранения тайны, а значит, и жизни своей.
  Андрея Ростиславича, похоже, так же впечатлил наш поход. Он встретил меня радостным возгласом заядлого искателя приключений. Ему не терпелось пощекотать нервы острыми похождениями, оттого он собирался на дело, будто на игрища, со смехом и прибаутками. Нарочно испытывая меня, он спросил:
  - Оставил ли Ты, Василий, посмертную записку или иное какое извещение о том, где нас искать? Ведь не ровен час, сгинем за компанию в капищах подземных. Зароют нас, аки псов, без погребальной тризны, да еще камнями могилки завалят.
  На что я ответил:
  - А кому я нужен-то, ибо обо мне, кроме отца с матерью, и вспомянуть-то некому, - и, поддерживая игривый тон боярина, добавил. - Тебе самому, Андрей Ростиславич, более пристало оставить памятку. Не то суздальская гридва, шукая тебя, разнесет обитель по камешкам.
  Впрочем, смех - смехом, но я понимал, что перегибать палку не следует. Нельзя вышучивать предстоящее серьезное дело. Там, наверху, где сплетаются нити судьбы, где выстраиваются событийные связи, в отместку нашему нерадению может произойти сбой. И все затеянное нами полетит в тартарары. Хорошо, коль задуманное, а то и сами сгинем.
  Видно, и Андрей Ростиславич подумал схоже, став серьезным, он заключил:
  - Ладно, Василий, пошутили и баста! Будь ты не инок, предложил бы я испить по чарке зеленого винца. Не для храбрости, а почину ради! А так как одному мне пить не пристало, то давай-ко, брат, перекрестясь, двинемся с Богом.
  Что было и сделано. Как можно тише, сдерживая дыхание, покинули мы странноприимный дом. Не хватало нам разбудить кого-нибудь из иноков, тогда уж точно сплетен не оберешься.
  Ночь стояла, хоть глаза выколи. Побыв малость у входа в укромной нише, свыкаясь со тьмой, ступили мы на скользкий наст. Боясь оскользнуть, сшибить друг друга, разошлись на расстояние вытянутой руки. Но вот боярин нащупал посыпанную песочком дорожку, идти стало легче, и я перевел дух.
  Словно заядлые заговорщики, направились мы к западной башне. Согласно указанию Антипия припадочного, в ней расположен вход в подземное нутро обители. Андрей Ростиславич, предвосхитив столкновение с богоотступниками, взялся шепотом наставлять меня. Тщась не уткнуться ему в спину, я не мог взять в толк резонов боярина, да и собственный трепет одолевал меня. Я гнал трусливые мысли, но они, наслаиваясь друг на дружку, совсем запутали меня. Сейчас, пытаясь вспомнить их рой, я различаю лишь тени некоторых из них:
  Я увижу тайное бесовское радение! Не зачарует ли оно меня? Не введет ли оно в соблазн или еще какую слабость или ничтожество? Не лишусь ли я остатков воли, зачарованный наваждением? Не обращусь ли в бессловесную, не способную на сопротивление скотину? Не подведу ли боярина, обнадеженного мной?
  
  Примечание:
  
  1. Плутон - мифологический (др. гр.) царь подземного царства.
  2. Иоанн Малала - византийский хронист из г. Антиохии (VI в.). "Хронография" И.М. состоит из 18 книг. В четырех первых томах излагаются античные мифы.
  
  
  Глава 12
  Где, пройдя подземным ходом через мощехранилище, боярин Андрей и Василий выслушают речи еретиков
  
  Не встреченные никем, подобно татям ночным, прокрались мы чрез подворье и вступили в заполненный хламом притвор башни. Благо, дверь была смазана и растворилась беззвучно. Затеплив фонарь, мы осмотрелись. Сверху тяжело нависли заиндевевшие своды нижнего яруса. В углу, врастая в кладку, уходила вверх шаткая лесенка без перил с узкими обледенелыми ступенями. Под ней, за уступом стены, обнаружили узкую нишу. Осветив темную полость, узрели выложенный камнем спуск, осклизлые порожки почти отвесно ныряли в черный провал. Мы осторожно, боясь поскользнуться и загромыхать в преисподнюю, стали спускаться.
  Толку от вонюче коптящего фонаря совсем не имелось. Огня хватало лишь, чтобы не натолкнуться друг на друга в окружавшем промозглом мраке. Приходилось, не доверяя глазам, идти на ощупь, простирая руку, дабы не разбить голову о нависшие своды. До конца спуска я насчитал двадцать ступенек. Число отнюдь не мистическое, но оно напомнило, что столько же дней я знаком с Андреем Ростиславичем. Даже и не верилось, всего нет ничего, а кажется, знаемся давно.
  Идти стало гораздо легче. Под ногами податливо вминался влажный песок, проход стал гораздо просторней и выше. Даже фонарь поумнел, разгорелся ярче. Его свет обозримо высвечивал грубую кладку стен и овальных сводов, позволял различать выступы препятствий. Изредка трогая камни, я с удовлетворением отметил, что их поверхность стала суше и теплей. Хотелось вслух поделиться теми наблюдением, но боярин негодующе одернул меня. Так натужно, молча, мы пробрались до слияния прохода с более широким коридором. Я смекнул - он шел из церкви, и чуть опять не раскрыл рот, желая выказать собственную смышленость.
  Но вдруг боярин, крадясь первым, резко остановился, предупредительно коснулся моей груди. Я, изготовясь к худшему, что было сил напряг зрение и слух, но ничего достойного опасений не уловил. Андрей Ростиславич, справясь с возникшим сомнением, потянул меня за собой.
  И тут впереди, в отсветах фонаря, я различил, что в нишах каменных стен вповалку лежали люди. То, несомненно, человеческие тела! Сердце зашлось от первобытного ужаса, леденящая судорога сковала мои члены. Стараясь перебороть страх, я напряженно пытался уяснить: "Кто они? Зачем их там положили?" А толстокожий боярин упрямо тянул меня к ним. Наконец пришло прозрение - мы оказались в монастырском мощехранилище, или, как его называют, оссуарии.
  Мне стало стыдно за малодушие. Ну, разумеется, в каждой уважающей себя обители испокон существуют пещеры, где покоится прах предыдущих поколений монашествующей братии. Начало тому положено во времена обретения Русью христианства. Задолго до повального крещения немногочисленные еще иноки - люди иной жизни, селясь в уединенных местах, вырывали нору для жилья, где и находили потом последнее пристанище. Эти киновии постепенно из дикого пещерного состояния преобразовывались в обители привычного для нас облика, но обычай хоронить чернецов в пещерах-склепах остался. Расчет на то, что в сухом подземном климате изможденные останки, лишаясь влаги, превратятся в иссушенные, окаменевшие мумии. Невольно напрашивалось сравнение с мореным дубом. Если тому необходима влага, чтобы сохраниться в веках, то здесь условием вечности является ее полное отсутствие.
  Мы подошли к мощам. Луч фонаря осветил почерневшие и сморщенные, будто скрутка отжатого белья, останки, обряженные в истлевшие саваны, источающие запах смерти и потустороннего мира. Меня всегда удивляло, как монахам удается сохранять трупы в пещерах, что даже и крысы не зарятся, наверное, используется особый состав мази, отпугивающий всякую тварь и гниение. Иные мертвяки лежали в гробах-колодах с откинутыми крышками, то видно были не столь древние захоронения. Зрелище не для слабонервных. Картина ужасов усугубилась. В одном из вырубленных в камне отсеков на широкой полке горкой лежали черепа с чудовищными оскалами и провалами глазниц. Скорее всего, выжидалось - не явится ли в каком из них мироточение? Известно - мироточивые главы большая редкость, а значит и ценная реликвия, призванная к вящей славе обители.
  Я сознательно помедлил, внимательно разглядывая склеп. И был поражен, увидев на особом поставце огромный, диковинно приплюснутый кумпол. Он вовсе не походил на людской череп, принадлежа какому-то монстру-великану. Возможно, взаправду бают про перволюдей гигантов, уничтоженных потопом. Но строгий боярин не позволил расслабиться и поразмыслить над увиденным. Дернув за рукав, он грубо увлек меня вперед. В его напористости проскользнуло недовольство нашей медлительностью. Я поспешил исправиться и больше не отставал от Андрея Ростиславича.
  Миновав очередной изгиб туннеля, мы разом отпрянули назад. Впереди отчетливо пробивался факельный свет. Пригасив лампу, для пущей надежности, прикрыв ее полой рясы, я мужественно нащупал рукоять клинка. Боярин, угадав мои намерения, пресек героическую попытку, решительно прошептал:
  - На рожон не лезь! Никто нас не тронет. Знай, не они нас - мы их ловим!
  Осмотревшись, потянул меня за выступ стены. Чутко прислушиваясь к малейшему шороху, на каждый всполох света вжимаясь в камни, мы опасливо, но неуклонно приближались к заветной цели. Чудно, но страх совсем пропал. Я сполна прочувствовал сказанное боярином. Действительно, мы тут охотники, выслеживаем уготовленного зверя! К лицу ли ловчему трусить на гоне? Смешно бояться стычки с обреченным животным. Охотник в том находит особое упоение. Ради того мига и ценит он свое ремесло.
  Свет ближе и ближе. Стали слышны приглушенные голоса. Андрей Ростиславич шепнул мне на ухо:
  - Они в крипте. Свет ослепляет их. Изнутри не видно, что в переходе. Отойдем к противоположной стене.
  Ход расширился, образуя перед капищем подземные сени. В торце гульбища начинался ступенчатый подъем, путь в кладбищенскую часовню. Вправо коридор резко сворачивал вниз, по-видимому, спуск к реке. Налево красным жаром светился проход в мешок крипты. Мы приблизились к его зеву. Заглянули внутрь.
  Откровенно признаться, меня постигло разочарование. Оно сродни напрасным ожиданиям, что, болезненно распалив воображение, при соприкосновении с явью рассыпаются в прах. Я надеялся увидеть если не жуткую оргию, то хотя бы завораживающую сцену, подобную ритуальному карнавалу цехового братства. Участники которого рядятся в диковинные одеяния, напяливают уродливые личины и дотошно разыгрывают древние мистерии.
  В багровом мареве пылавших по стенам факелов я разглядел весьма поместительное убежище со сводчатым потолком. Оказывается, вот какова потаенная крипта!
  Но все внимание на вершимое действо. Полукругом, спиной к входу, огибая вырезанный из цельного камня аналой, молились коленопреклоненные иноки с непокрытыми головами. Лики сокрыты пергаментными полумасками. Подле каждого на земляном полу мерцала зажженная черная свеча. У самого престола, возложив десницу на истрепанный фолиант с массивными застежками, вещал надтреснутым голосом упитанный с виду иерей. Его белая мантия не нашего покроя, расшитая по груди и плечам загадочными символами, воскресила в моей памяти рассказы о еретиках катарах(1), прозываемых еще - "альбигойцами".
  Возникнув в Лангедоке, близ Пиренейских гор, вероучение то чудовищно быстро распространилась по всему побережью Срединного моря. Миновав Альпы, проникло в Ломбардию, сочетаясь там с еще более древним инакомыслием.
  В чем же притягательная сила еретических учений (и не обязательно для простолюдинов)? Насколько известно - ересиархи взращивают адептов, прежде всего из людей примитивных. Так как "простецы" неизмеримо больше подвержены земной юдоли и от того чрезмерно податливы на всякое иноверие, оно сулит им скорое избавление от тягот бренной жизни, грозит покарать угнетателей. Простонародье возлагает надежды на грядущую в мир справедливость и праведное воздаяние каждому по заслугам.
  Однако ересь катаров увлекла и бедных горожан, и сиятельных синьоров, ибо противостояла римской церкви. Папская курия, стремясь к мирским наслаждениям ради пребенды, ущемляла права господ и городов. Претендуя на господство в духовной сфере жизни, она оставалась охранителем закоснелых патриархальных устоев. Катары же призывали к обновлению существующего миропорядка, сулили каждому, готовому принять их постулаты, рай уже на земле. И он, по их представлениям, был вполне достижим.
  Но не бывает полной правды на земле. Уже в собственных рядах катары устроили несправедливость. Община их делилась на две неравные части: рядовых приверженцев и посвященных избранников, которых величали "чистыми". Так вот, те избранные особи обряжались в кипенно-белые мантии и, по молве, вели девственно чистый образ жизни, хотя последнее скорее из разряда досужих домыслов. Я не верю в идеальных людей! Во всяком случае, праведники, встреченные на моем пути, при ближайшем знакомстве оказывались корыстными самолюбцами, да такими, что упаси Бог.
  Катары, оскверненные сонмом нелепиц, вменяемых им в вину невеждами, считаются в латинском мире самыми отъявленными и злокозненными еретиками, они - самая опасная язва христианства. Папские наемники давно бы с ними разделались, кабы не кровные связи "чистых" с местными владетельными сеньорами. Пожалуй, следует присовокупить к тому тяжелую обузу крестовых походов, разногласия с императором и королем Франции, да и многое другое, что всегда стоит на пути столь внушительных замыслов.
  Вот на такой полет мысли подвиг меня белый хитон незнакомого иерея. Впрочем, стоит послушать, о чем глаголет богомильский священник. Определенно, это и есть злополучный ключарь Ефрем, так его именовал припадочный Антипий. Мне пристало навострить уши. Хотя Ефрем вещал довольно громко, речь его была излишне многословна и оттого малопонятна. Да и обороты его мыслей, вполне ясные сподвижникам, мне, стороннему наблюдателю, порой были совсем недоступны, так что пришлось поднапрячься.
  - Братие, - взывал он, - во дни скверны да не опоганены будете! Да не оскоромят вас требы нечестивцев, рядящихся в тоги правдолюбцев... Истина, которой похваляются лжеучителя, почитая ее за божественное откровение, излагаемое их святыми книгами (а мы то с вами знаем, кем они написаны), - вовсе не правда Божья, а туман, напущенный Диаволом. Отвергнем же то писание и приобщимся к заветам Праведных и сокровенному знанию, изложенному в великой Тайной книге вождей(2), - он потряс толстенным фолиантом над склоненными головами прозелитов. Втянув воздух, продолжил с надрывом. - Вожди постигли слово Божие не по писанному, а по реченному через пророков...
  Сказано сильно, но и запутано весьма, однако слушаем дальше:
  - Ведомо Вам, что завистник Отца своего - Сатанаил уговорил ангелов от первого до пятого небес отвергнуть Бога единосущного. И проклял их Господь, отняв ангельское окончание их имен. И низверг вновь названного Сатану с его когортой с небес в хаос и грязь земную. Зачал изгнанный Сатана и рать его вершить задуманные в гордыне дела. Устроил моря и горы, самое Солнце возжег, и Луну приспособил, и всякое растение и тварь создал. Из мерзкого праха земного слепил он перволюдей и оживил их, наполняя духом падших ангелов.
  И разжег людей на телесную утеху, первородную причину всякого греха. Ибо плоть всей юдоли основа и пристанище, ибо плотью воплощается животное начало, а значит, скотское и нечистое. Плоть, содеянная Сатаной, человеку голова и причина. А кто лукаво сотворил ее - тот и хозяин, и повелитель человецех. Вот он и терзает свои детища, мучает и изгаляется над ними в угоду ложеснам проклятым. Он нарочито ввергает людей не токмо в телесные соблазны, но и в оскудение ума и воли. Для того научает он демонов и громких витий прелюбодейству над человеком. И терзается род людской, зазря тратит силу свою и рассудок в разумении всяческих лжеучений и пророчеств.
  Сам Моисей, явивший каменные скрижали, - кто он? Отвечу: он и есть первейший лжепророк! Ибо заветы те не от Бога, а от кого - сами догадываетесь?.. Что нам принесли те скрижали? - вопросил иерей громогласно и сам ответил. - Да ничего, одну токмо суету, печаль да муку кромешную.
  Я подумал тогда: "Слышали мы схожие словеса, только на иных языках, бывало, прямо из телеги, везущей на эшафот".
  Меж тем Ефрем продолжал изрекать:
  - И сжалился Господь Бог Саваоф над страданиями племени людского и послал во спасение миру своего сына Иисуса. И пришел Христос на землю грешную и начал учить истине. И сплотились округ него преданные люди. Да, мало их было. А Сатана силен! И отошел Сын Божий к Отцу горнему, просветив мир, но дьявольскую волю в человецех не победил. Не хотят люди стать праведниками во имя Божье. Ох, как не хотят они расстаться с похотливым наущением Диавола... Но мы, богомилы, чрез вождей наших постигли истинные заветы Иисуса Христа. Взалкали мы праведной жизни, и ничто не устрашит нас на том пути. Мы с нетерпением ждем второго пришествия Христа, когда праведники будут спасены, а блудодеи останутся гореть в вечном огне.
  Я негодовал: "Ах ты, лжепастырь поганый!"
  - Вот она, Книга! - Ефремище раскрыл том посредине. - И она глаголет: "Вострубит божий ангел громоподобно, и весь мир ужаснется звону гласа его и упадет ниц, оглохивая, - сделал многозначительную паузу (приспешники еще ниже вогнули головы). - Померкнут, затухая, светила, а сорванные звезды скатятся с небес. Подобно урагану, всколыхнет тот глас море и твердь, и рухнет все. Сын человеческий, во главе ангелов божьих и святых апостолов, восседая на престоле своем, распахнет книгу жизни и явит миру суд свой".
  Я озлился: "Путает все нарочно, мерзавец!"
  - "Воскреснут мертвые и с четырех сторон приидут на сей страшный суд, ведомые светлыми ангелами. И разделено будет скопище человеческое на праведников и грешников. И воцарится справедливость! Сатана, его сотоварищи, а также и вся грешная рать людская, не возжелавшая прислушаться к истинному завету Бога, будет низвергнута в огненную бездну без дна и конца. Сын же человеческий с ангелами и праведниками явится по очи Отца своего. И станут праведники - ангелами. Исчезнут беды и горести, и не будет больше несчастья. И время тогда кончится, и останется одно лишь благо".
  Обида глушила меня: "Ворует у Иоанна Богослова - гад!"
  - Внемлите мне, грешники! Гоните от себя все земное и плотское, забудьте всю юдоль поганую... Всепокайтесь! Молитесь Богу нашему особливо. Лишь в личном обращении к Богу - ваше спасение. Не верьте попам, они вовсе не нужны для вашего спасения. Все их литургии и требы лишь скоморошьи игрища. Не почитайте икон, не становитесь идолопоклонниками. Не верьте в чудеса и прочие сказки - их придумали для спольщения, не льстите лживым кумирам...
  То, что Ефрем был сильный проповедник, слов нет. Да только у меня, грешного, уши стали гореть, выслушивая такую нечестивость.
  Дальше больше... Ключник перешел всяческую грань. Он обрушился с открытой хулой на святое причастие, обзывал его "жертвою демонам". Причастные хлеб и вино именовал обычной едой и питьем, которого съедено и выпито за всю историю христианства такое множество, что тело Христово было бы подобно горе, а кровь - морю. Изрекал еще всякие гадости и мерзости, особливо про Пресвятую Богородицу.
  Этого вынести нельзя! Да как же земля терпит негодяя, такого кощунника?.. Я в ужасе отпрянул прочь от окаянной дыры в преисподнюю.
  Вскоре за мной последовал и Андрей Ростиславич. Удрученные увиденным богохульством, мы поспешили покинуть дьявольское становище. Боярин гневно ругался, обзывал радение, словом - "****ство..."
  Едва взойдя наружу, бросились мы без оглядки бежать в свои кельи напропалую в ночной тьме. Без всяких рассуждений, наспех простясь на ночь, каждый остался наедине со своей совестью.
  
  Примечание:
  
  1. Катары - приверженцы ереси XI-XIII вв., распространившейся в Западной Европе, главным образом в Италии, Фландрии, южной Франции. Считая материальный мир порождением дьявола, К. осуждали все земное, призывали к аскетизму, обличали католическое духовенство.
  2. Тайная книга вождей - вероучительный сборник богомилов "Тайная книга" относится к середине XII в., выстроен в форме вопросов и ответов во время беседы Иоанна Богослова и Христа.
  
  
  День второй
  
  Глава 1
  Где говорится об учении еретиков и вспоминается самозванец Федорец
  
  До срока придя к полуночнице, зачумлено бродил я по полупустому нефу, ощущая себя вымаранным в грязи и кале от пят до макушки. Очиститься от вечор увиденной мерзости мне никак не удавалось. Прибегнул в келье к спасительным молитвам и множеству земных поклонов, да без толку. Совсем разбитым чувствовал я себя, сказались бессонная ночь и пустая маета минувшего дня. Намерился разыскать я боярина, чтобы обсудить с ним давешний ужас. Смутно надеялся обрести хоть толику утешения в совместной беседе, ибо ни что так не избавляет от скорбей и духовного разлада, как дружеское общение.
  Храм мало-помалу наполнялся заспанными черноризцами. Натянув камилавки по самые брови, они, точно сомнамбулы, кружа в медленном танце, выстраивались в отведенных местах. Тяжко ночное бдение для плоти человеческой. Миряне, разнежась на горячих перинах, в сладких грезах пребывают. Монах же, укрощая юдоль телесную, уповает токмо на дух свой. Но и сам дух тот, едва очнувшись со сна, малым подспорьем бывает. Порой, не совладав с дремой, валится инок с ног. Чтобы воспрепятствовать той немочи, в киновиях принято назначенным загодя черноризцам бродить с зажженной свечой меж рядами братии, выискивать сомлевших. Растормошив соню, вручить ему свечу, чтобы уже он сам отыскивал полусонных. Дабы праздно не шастать по храму, напросился я в светильщики. И очень скоро нашел боярина Андрея в уголке, притулившего к шершавой колонне. Сознаюсь, я мало рассчитывал на успех, ибо к полуночнице мало кто являлся из мирян. Андрей же Ростиславич пришел, видимо, по схожей со мной причине.
  Мы упорно, до боли в пояснице, выстояли долгую службу. И, наконец, с чувством исполненного долга вышли на свежий ночной воздух. Прохлада взбодрила нас, прочистив мозги от хмари. Дремать уже не хотелось. Мы наблюдали, как иные нерадивые иноки рванули обратно в спальный корпус досыпать, что вообще-то возбранялось. Устав предписывал до Утрени находиться в бодрствовании. Послушники обязаны на зубок заучивать требы. Чернецы же должны пребывать в "правиле молитвенном" или хотя бы просто размышлять, приуготовляясь к дневным тяготам. Почивали лишь храмовые служки да монастырская челядь. Мы с боярином присоединились к степенным инокам, что отрешенно прогуливались по подворью. И стоило нам остаться наедине, боярин не преминул высказать некоторые соображения.
  И опять я был поражен обширности познаний Андрея Ростиславича. Зачем мирскому человеку обстоятельно знать толк в разных вероучениях? Когда не каждый настоятель способен объяснить, в чем различие ариан(1) от несториан(2)? Мой же боярин все знал как "Отче наш".
  Что за этим? Осведомленность добросовестного княжьего мечника? Природная ли, врожденная любознательность? Где он почерпнул столь основательные сведения, в каких таких скрипториях, в каких школиях(3) штудировал?
  Естественно, Андрей Ростиславич поначалу гневно, со свойственным ему сарказмом осыпал бранью монастырских еретиков. Но в его бурных тирадах я уловил некую насмешку, лучше сказать, пренебрежение к богомильскому радению. Позже мне стало понятно, почему боярин так ветрено ироничен, ибо уяснил, что галицкие богомилы не столь высоколобы даже в сравнении с болгарскими собратьями.
  Богомильская блажь имела предшественником опыт многочисленных восточных ересей, тут и арианство, и несторианство, ереси монофизитов(4) и пелагиан(5). Она вызревала на протяжении веков среди ученых мужей, прошедших выучку в лучших скрипториях империи, оттачивалась в несчетных диспутах первейших умов православия. И, разумеется, учение то не сводилось к изложению примитивного миропорядка, тем паче к дерзкому кощунству над общими святынями. Оно располагало своей оправдательной философией, обладало сонмом мучеников за право иметь свое место.
  Андрей Ростиславич, разбирая догматы богомилов о сотворении мира, сравнил их с воззрениями павликиан, главными предтечами богомильской ереси. У тех на земле существовало два начала - бог добра и бог зла. Второй - творец и властитель этого мира, первый же - лишь будущего. Отсюда павликиане выстраивали свою систему противоречивого мирозданья. Сочетали с силами зла земную церковь, поэтому и отвергали все главные христианские догматы и таинства. Они совершенно отрицали Ветхий Завет, библейских пророков называли гнусными разбойниками. Из книг Нового Завета еретики признавали лишь четвероевангелие, "Деяния апостолов", ряд посланий апостола Павла, послания Иакова, три послания Иоанна, послание Иуды. Первоверховного апостола Петра люто ненавидели именно за то, что он свято почитаем основателем самой церкви. Они приписывали ему защиту неравенства и угнетения. Павла же, наоборот, боготворили, видя в нем идеал христианского общежития, добра и справедливости.
  Я нескромно проявил и свои познания, упомянув о читанном мною в Италии сочинении Козьмы Пресвитера(7) "Беседе на новоявленную ересь". Где писатель изложил, что во времена болгарского царя Петра(8) объявился некий поп Богумил. Козьма насмешливо обзывает его Богунемил. Сей выкрест и начал первым учить новой ереси. Автор подчеркивал, что адептами учения являются в основном люди простые и грубые, которыми учителя их вертят как хотят. Козьма отмечал, что, умаляя Пресвятую Богородицу, богомилы стоят на том, что женщина отнюдь не ниже мужчины. Но коли оба пола созданы Диаволом, то и различие их несущественно. Поэтому в богомильских общинах женщина участвует в требах наравне с мужчинами.
  И тут я решил блеснуть: "Даже Евфимий Зигавен(9) отмечал, что среди богомилов обретались женщины-иереи, которые правомочны исповедовать и отпускать грехи".
  Еще мы говорили о том, что богомилы проповедуют против семьи, считая рождение детей сатанинским попущением. И оттого, по их мнению, тот, кто думает о спасении души, не должен сочетаться браком и иметь детей. Естественно, они порицали и прелюбодейство. Богомилы проповедовали аскетический образ жизни, осуждали всякое стремление к мирским благам, презирали имущество и богатство, запрещали есть мясо и пить вино, поскольку все перечисленное учредил для совращения людей отец греха - Диавол.
  Тут мне вспомнилась история тридцатилетней давности о самозваном архиерее ростовском Феодоре(10). Пользуясь попущением суздальского князя тезоименитого нашему боярину, он занял место усопшего епископа без согласия на то патриарха и митрополита. Этот возгордившийся Федорец закрыл церкви, начал гонения на иереев и монашество: стриг им бороды, колол глаза, распинал их по бревенчатым стенам. Сей нехристь хулил всячески Богородицу, сомневался в божественной природе самого Христа. Ну чем не богомильский вы***док? После смерти своего покровителя лжеепископ был отправлен на исправление в Киев, в митрополию, где его и казнили, поначалу урезав язык, отрубив правую руку и выколов глаза. Воистину казнь, достойная мерзавца.
  Я совершил опрометчивый поступок, вторгнувшись в надел, заведомо принадлежащий боярину: и по месту его рождения, и по близости к суздальскому столу, да и по его возрасту. В те времена Андрею Ростиславичу было пятнадцать лет, он знал те события доподлинно, отнюдь не из чужих уст. Боярин не замедлил детально ниспровергнуть мою версию о Федорце ростовском. Я передам его рассказ:
  - Князь Андрей Юрьевич так возгордился своей силой и мощью, что вознамерился поставить митрополита возле своей персоны. Подвигнуть киевского владыку на такой переезд было невозможно, и князь собрался учредить новую митрополию во Владимире, своем стольном граде. Вовремя под рукой оказался годный к такому сану человек. Им оказался Феодор - женатый белый поп. Выделялся он между прочими необычайной физической силой, зычным басом и заметной царственной статью. Особенно отличало его необузданное своенравие, грубая дерзость, упрямство и надменность.
  К чести Феодора, боярин не скрыл, что был тот священник необычайно начитан, весьма сообразителен и шустр на умное слово. Ловко владел риторскими приемами, к тому же увлекался философией, а это немало по тем временам. Андрей Ростиславич знавал Феодора, тот производил на окружающих незабываемое демоническое впечатление:
  - Человечище броский, стягивающий на себя внимание толпы. Каждый стремился попасть попу Феодору на глаза, заручиться его благосклонностью. И от того все заранее были готовы хоть в чем-то услужить ему. И сами не ведая того, люди, завороженные его статью и сладкоречием, притупляли бдительность, необходимую в общении с начальством, расслаблялись. А ему того только и нужно! Тотчас заглатывал человека, подчинял его волю без остатка. И люди становились рабами Федорца. Но коли кто проявлял строптивость или, упаси Господи, противоречил Федору, то уж тут - держись! Не было человека более ехидного и коварного. В зависимости от имевшихся слушателей он смешивал строптивца с грязью. Добро бы просто поддевал, смущал, так нет, будучи по натуре провокатором, он подсиживал, подставлял, наговаривал на человека невесть что, озлоблял против него присутствующих, а то и самого князя. Хитер был бестия, сметлив, изворотлив. Ах, была бы тогда моя воля, не сдобровать бы наглецу, выдрал бы я его! - разжегся Андрей Ростиславич.
  Но оставим горячность боярина. Попробуем спокойно разобраться.
  Князю Феодор-поп приглянулся еще потому, что его не следовало опекать и наставлять. Он сам напрашивался на столь высокое поприще. Ему требовалось лишь дозволение князя. Обретя которое, он сам бы пробился к цели, не стесняясь в любых средствах.
  И вот - два честолюбия совпали. После светлого успения владыки Леонтия Ростовского, князь Андрей умело провел Феодора в положение "нареченного" епископа Ростовского и Суздальского. Что дало тому полную власть в епархии еще до хиротонии. Будучи уверен в напористости и недюжинном уме своего ставленника, князь отправил его ходатаем к патриарху просить о дозволении на новую митрополию, а заодно и своем рукоположении на нее. Но оба просчитались. Их опередил киевский Ростислав, в том же году снарядивший собственное посольство в Царьград ради поставления на Киев митрополита-грека. Киевские послы постарались живописать патриарху Луке Хрисовергу(11) суздальского просителя, выставили того настоящим исчадием ада. Что, естественно, сокрушило чаянья Феодора, тот возвратился назад ни с чем. Хрисоверг отказал, ссылаясь на действующие правила, запрещавшие передел существующих границ митрополий.
  Но позже уже Всеволод Юрьевич, обратившись к истинным знатокам законов церковных, негласно уличил патриарха в подтасовке. Запреты действуют лишь на территории империи и не препятствуют внешнему росту церкви. И более того, другие каноны открыто вещали, чтобы церковное управление увязывалось с мирским, то есть была правда князя Андрея.
  Приехав домой, Феодор не образумился, а возжелал заделаться архиепископом Ростовским с поставлением на кафедру самим патриархом, дабы не подчиняться киевскому митрополиту. Хрисоверг частично уступил, хотя опять слукавил, дозволив сан архиепископа, но хиротонию обязал осуществлять все же в Киеве. Федорец в митрополию не поехал, понимая, что там его после всех сделанных изобличений не только в "архи", но и просто в епископы не поставят. Уж лучше оставаться на Суздальщине "нареченным" владыкой, чем оказаться постриженным в дальнюю обитель.
  Возникает вопрос, в чем таки обвиняли Феодора? Он, будучи женатым, отвергал иночество как условие для приятия архиерейского сана. Велеречиво рассуждая, доходил вообще до отрицания монашества. Конечно, Феодор клеймил симонию, продажность иерархов, особливо наседая на киевских. Кому могли понравиться его злобные нападки? В то же время он заносчиво носил белый клобук, что весьма раздражало и клир, и мирян. Подобное вольномыслие и своенравие подрывало весь церковный порядок и было недопустимо.
  После возврата Феодора из Царьграда его ждало открытое противодействие белого духовенства и иночества. И тут Феодор закусил удила! На свое непризнание он ответил жестокой, бесчеловечной расправой. Ему пристало использовать даже церковное наказание, по-латински interdiktum (12), - он затворил во Владимире все церкви. Но сие - непомерная гордыня есть! Пришло увещевание митрополита, да и пресветлый ум Руси Кирилл Туровский(13) корил Федорца в эпистолах к князю Андрею. И князь уступил давлению, а может статься - сам разочаровался в избраннике.
  Неволей явившись на суд митрополита Кирилла в Киев, где весь клир был озлоблен на Суздаль за недавний погром города, Феодор понес неизбежное суровое наказание.
  Да, на многие вещи из недавнего прошлого открыл мне глаза Андрей Ростиславич. Так мы проговорили с боярином больше часа. Выходило, что мы знаем о богомилах гораздо больше, чем они сами знают о себе. Зачем тогда слушать проповедь еретика Ефрема, зачем терзать в подземелье свои сердца? Но все правильно, мы получили неоспоримые улики. Правда, против кого? Вот о том теперь и стоит порассуждать...
  
  Примечание:
  
  1. Ариане - не принимали один из основных догматов официальной христианской церкви о единосущности Бога Отца и Бога Сына (Христа); по учению А. Христос как творение Бога Отца - существо, ниже его стоящее.
  2. Несториане - утверждали, что Христос рожден человеком и лишь впоследствии воспринял божественную природу, внешним образом соединившись со вторым лицом троицы - Богом Сыном.
  3. Школии - schola (лат.) от schole (греч.) - учебное заведение, система образования.
  4. Монофизиты - сторонники христианского учения как реакции на несторианство, М. трактовали соединение двух природ во Христе, как поглощение человеческого начала божественным. Осуждено Халкидонским собором (451).
  5. Пелагиан(ство) - учение христианского монаха Пелагия (ок.369 - посл. 418), в противовес концепции благодати и предопределения ставило "спасение" человека в зависимость от его собственных нравственно-аскетических усилий, отрицая наследственную силу "первородного греха". Осуждено как ересь на 3-м Вселенском соборе (431).
  6. Иконоборцы - участники религиозного движения в Византии в 8-9 вв. направленного против культа икон, отчасти спровоцированного павликианами.
  7. Козьма Пресвитер - Козьма Пресвитер (предпол. вторая половина X в.), болгарский епископ.
  8. Царь Петр - царь Первого Болгарского царства (927-969).
  9. Евфимий Зигавен - Евфимий Святогорец (955-1028), византийский писатель, родом из Иверии.
  10. Епископ Феодор - епископ Ростова и Суздаля (+1173)
  11. Лука Хрисоверг - византийский патриарх (вторая пол. XII в.)
  12. interdiktum (лат.) - интердикт, запрещение, временный запрет совершать на территории, подвергшейся наказанию, богослужение и религиозные обряды.
  13. Кирилл Туровский - епископ г. Турова (ок. 1130 - до 1182), древнерусский писатель, проповедник, автор торжественных "Слов", поучений, молитвенных канонов.
  
  
  Глава 2
  В которой боярин Андрей пытается осмыслить богомильский след, а Василий в буквальном смысле ищет его
  
  Выявление богомильского вертепа никак не вытеснило из сознания Андрея Ростиславича основную цель наших действий: поиска убийцы библиотекаря Захарии. Размышления боярина постоянно вращались вокруг таинственной смерти.
  Меня же занесло в рассуждения, кстати, довольно здравые, о несомненной связи меж богомилами и останками поклонников древних культов, блуждающих по дальним весям. Язычников по-прежнему наставляют неусмиренные кудесники, что таятся по лесным чащобам. Волхвы те люто ненавидят христиан и являются желанными союзниками ересям и толкам, изобильно плодимых в русских киновиях, словно садовая тля самовозрастают в злопыхательных потугах те лжеучения. Я хотел развить мысль к тому, что демоны - суть идолы славянских верований, как никто лучше отвечают низвергнутым ангелам богомилов, и у тех, и у других много общего. В древних сказаниях на первом месте стоит противоборство добрых и злых сил, достаточно вспомнить вражду Белобога и Чернобога. Но боярин не дал досказать, молвив, что мысли мои заслуживают особого внимания, и так походя, грешно разбрасываться столь глубокими рассуждениями, лучше вернуться к ним в более располагающей обстановке. Я не стал супротивничать.
  - Василий, меня посетило одно соображение! Надеюсь, ты поймешь меня. Антипий постарался навязать нам версию, - поймав мой недоуменный взгляд, поправился. - Ну ладно, пусть без умысла преподнес, что убийство Захарии обусловлено его связями с богомилами. Давай-ка покумекаем...
  Положим, Захария, вхож к еретикам и, повздорив с ними, угрожал выдать их тайну. Его умертвили за день до приезда Владимира Ярославича, стало быть, он собирался объявиться именно князю. Допускаю, что настоятель Кирилл знал о том, что в обители обосновались богомилы, но, благоволя к ключарю Ефрему, почему-то не пресекал его омерзительных упражнений. Вот библиотекарю и выпало воззвать к княжьей справедливости. Богомилы же, предугадав возможное развитие событий, жестоко упредили Захарию. А что им оставалось - не на дыбу же идти? Чем не повод для кровавой расправы, речь ведь шла о жизни и смерти вероотступников. А, что им еще делать? Но это лишь на первый взгляд...
  Андрей Ростиславич рассеянно улыбнулся, но я знал, его мозг безостановочно работал:
  - Пока мы пытались отыскать богомильские корни, одна мысль, возникнув, не дает мне покоя. У оголтелых еретиков, а у богомилов особенно, пострадать за собственную веру слывет достойным уделом. К чести отступников скажу, что, как правило, людей слабых духом, изворотливых ничтожеств, пройдох всяческих у них не держат. К тому же там неуклонно соблюдают пусть доморощенные, но нравственные заповеди, "не убий" - главная из них. Навряд бы они безоглядно ринулись спасать свои шкуры, не гнушаясь смертью человека. Я допускаю, может статься, в сей обители собрались богомилы особые, неправильные. Вот и банщик-содомит в их среде, а мы то знаем с тобой, что люди порочные, как правило, и подлы. Пусть эконом Ефрем труслив и беспощаден, но он должен разуметь, что всякое тайное рано или поздно становится явным. Не Захария, так иной кто - все равно бы донес на них. Так что, всех подряд убивать?
  Да многое не вяжется. И я уверен: на убийство они не пойдут, даже будучи отъявленными негодяями, уже потому, что откройся то злодейство - покаянием и ссылкой им не отделаться. И еще добавлю, лишить человека жизни не просто, тут нужно особое нутро, а они людишки мирные, воцерковленные. Из них никто не посмел бы поднять руку на Захарию. И по воззрениям своим, да и по складу своего естества, у них просто духу не хватило бы. А главное, зачем?
  Боярин перевел дыхание и опять предался гадательным рассуждениям:
  - Учти, мои рассуждения основаны на том, что якобы библиотекарь собрался их выдать. Ну а если у него тех мыслей отродясь не было, тогда как? Ну а коль он совсем с ними не ссорился? Надобно бы откровенно, без обиняков поговорить с богомилами, хотя по душам скажу тебе, скорее всего не получится. По княжьему уставу я обязан принять меры против любой крамолы. А тут бесчинствуют еретики, пусть даже не убийцы - все равно мы должны искоренять инакомыслие. Сегодня же по утру обо всем доложу князю, пусть он призывает владыку и учиняет церковный суд. Настоятеля Кирилла, по всей видимости, сместят, да и поделом - совсем запустил монастырь.
  Считаю, что под стражей богомилы станут более покладисты. Глупо в их положении оберегать монастырские тайны, им уже нечего терять. А утопить ближнего, когда сам идешь ко дну, человек завсегда готов, даже при всем своем благочестии. Не станут они покрывать добреньких благодетелей, а уж гонители их - так те вовсе хулы не оберутся...
  В этой обители каждый кулик себе на уме, пока не прижмешь крепко, никто толком ничего не расскажет, не объяснит. Хотя я убежден - знают, но набрали в рот воды, полагая, что умолчание лучше откровения. Уж так устроены люди, правду только клещами вытягивать, добровольно не хотят признаться. Впрочем, угроза дыбой любому молчуну развяжет язык! Люди они как думают: считается, скажет он правду, так ему зачтется. Глупцы! У дыбы свой суровый закон! Она, как жернов перемелет и зерно, и плевелы. Мельнице лишь бы крутиться, а там что не клади под камень.
  Вот не было счастья, так несчастье помогло! Подвернулись под руку эти отступники. Но совесть моя чиста, не по напраслине людей понуждаем. Да и кто-то обязан наконец, сказать правду!
  И еще хочу отметить - ныне я самый большой враг убийце. Коль злодей не дурак, то должен избавиться от меня, как и от Захарии. Ибо, даже не догадываясь, что мне известно, он уже боится. Ты поимей это в виду. Кстати, ты еще не знаешь, каково быть агнцем, обреченным на заклание, ожидать готовящейся расправы не ведомо от кого?
  А вообще-то, Василий, я не шучу. Я уверен, доподлинно убежден, наша любознательность уже многих лишила покоя. Посему, инок мой любезный, будь готов ко всякой случайности. Я стреляный воробей, меня на мякине не проведешь, но боюсь, как бы ни отыгрались на тебе. Раскаиваюсь, что втянул тебя, не подумав. Хотя вышло как-то само собой, без умысла с моей стороны. А может быть, я слишком накручиваю, возможно, и не стоит бояться. Ну уж нет! Нюхом чую, не чисто тут, в воздухе витает опасность, кровью пахнет!
  Ну да ладно, не буду стращать тебя. Иди-ка лучше вздремни, да и я прилягу. Ну а потом, как и намечено, с рассветом отправлюсь к князю Владимиру Ярославичу.
  Странно, но спать мне совсем не хотелось. Верно, возбужденный мозг, еще не отошел от ночных переживаний и нуждался в подпитке горючим материалом в виде новых соблазнов и страхов. А они носились в воздухе. Мне пришла блажь обследовать богомильскую крипту-капище, а заодно разведать лаз из кладбищенской часовни. Внутренне чутье подсказывало, что мне особенно некого опасаться. Несомненно, после ночного бдения сонные еретики завалились дрыхнуть, да и какой им резон охранять пустую молельню.
  Снарядившись на скорую руку, под покровом предутренней тьмы я отправился на погост. По пути от гостиницы до кладбищенской калитки мне никто не встретился, и слава Богу. Монастырское кладбище представляло собой поросший редкими деревцами треугольный участок земли. Его тесно зажала стена с двумя башнями и цепь приземистых строений, наибольшим из них являлась молярня. Так, никем не замеченный, по узкому проходу меж припорошенных снегом надгробий, приблизился я к часовенке.
  Ущербная луна, выглянув из-за облачной мглы, осветила ангелка с обломанными крылами, водруженного на пику четырехскатной кровли. Я даже различил выражение его лица: по детски наивное, оно в то же время не поощряло моего любопытства. Но меня не остановить! Готовый к неизбежным препонам, я с силой потянул обрешеченную железом дверцу склепа, странно, но она подалась весьма легко. Я юркнул вовнутрь. В обступившем мраке, изрядно намучившись, я, разжег лампу и огляделся. Часовня изнутри проросла густым слоем инея, скрывшим за искрящейся опушкой признаки церковности, возможно то и к лучшему, ибо спуск в подземелье не вызывал покаянных мыслей.
  Посреди часовенки на невысоком постаменте размещалась грубая каменная колода, плотно накрытая гладко тесаной плитой. Сдвинув тяжелое покрытие снизу мокрое и заплесневелое от потоков тепла, исходящих снизу, я осветил нутро колодца. Вниз уходила кованая лесенка, не мешкая, ступил я на ее заиндевелые перекладины. Пригнув голову усилием плеч, изловчился задвинуть на место крышку люка. Негоже понуждать стороннее любопытство, изобличая собственную пытливость.
  Чем ниже я спускался, тем суше становились стенки люка, тем тверже стоял я на ступеньках. Но вот под моими ногами возникла твердая почва. Повернувшись, ступил я в проход, покато уходящий вниз. Вскоре он вывел меня к преддверью крипты, откуда расходилось еще два хода. Один наш вчерашний, ведущий к центру обители, другой спуск к реке. Вытянув вперед руку с фонарем, освещая дорогу, вступил я под своды подземной залы.
  Вырубленное в податливом известняке просторное помещение правильными формами походило на храм-ротонду. Удивительно, но гладкий куполообразный свод сообщал пространству внутреннюю легкость. Совершенно не ощущались толща земли, нависшая над головой, и даже воздух, наполнявший капище, был чист и свеж. Особенностью крипты было то, что кроме каменного аналоя напротив входа, ничто более не привлекало стороннего взора. Я еще не встречал в жизни столь пустого чертога. Дальнейший осмотр позволил обнаружить два неглубоких алькова внизу за аналоем, да высверленные в стенах отверстия под факелы. Сообразив, что если в крипте и имеется тайник, то мне его никак не отыскать, я удрученно направился к выходу.
  Попав в темный коридор в противоположном от спуска направлении, к своему ужасу, я различил всполохи огня. Прикрыв фонарь полой рясы, преодолевая естественный страх, поспешаю за ускользающим светом. Сократив вполовину разделяющее нас расстояние, я отчетливо распознал черноризца, убегающего в глубь подземелий. Прячась за уступами стен, со всей осторожностью следую за ним, неуклонно уменьшая разрыв между нами.
  Беглец свернул в отсек, ведущий, по моим понятиям, к церкви. Страх мой ушел, стоило мне сопоставить наши стати, найдя их в свою пользу. Подогреваемый азартом, я окликнул инока. Но тот, прибавив ходу, внезапно отбросил от себя горящую лампу и устремился во тьму. Разлившееся от удара лампадное масло ярко вспыхнуло, преградив мне путь. Перепрыгнув через палящий костер, выставив собственный фонарь, уже не таясь, я вознамерился догнать хитреца. Но не тут-то было... Он словно испарился. Сделав остановку, я стал высвечивать изломы подземного коридора, вскоре в толще стены мне открылась ниша с крутыми ступенями. И тут я отчетливо услышал стук закрываемой вверху дверцы.
  Не помня себя, что было сил, я ринулся наверх. Со всего маху приложился к створке, рассчитывая сшибить чернеца с ног, коли он замешкался. Воротина от удара легко распахнулась настежь. Я оказался за кивотом в проеме столпов храмового придела. Отметив с отрадой, что чутье меня не подвело, я попытался в церковном полумраке обнаружить преследуемого монаха. Но тщетно. Среди в изобилии молившихся коленопреклоненных иноков мне его не найти. Тут лязгнула входная дверь, верно, беглец успел покинуть церковь. Глупо гоняться за призраком. Загасив фонарь, я со смирением вышел на улицу. Еще не светало, однако утро уже наступило. Безумно хотелось спать, я не чаял, как дошел до кельи и не разоблачаясь рухнул на голую скамью.
  
  
  Глава 3
  Где князь Владимир Ярославич сердится, а боярин Андрей все улаживает
  
  После утренней трапезы Андрей Ростиславич счел нужным подробно поведать мне о встрече с Галицким князем. Князя Владимира, к недовольству нерадивых гридней, пришлось разбудить ни свет ни заря, но дело того стоило. Отрадно, что Галицкий властитель, не привередничая спросонок, оставаясь в исподнем, принял у себя в почивальне. Боярин детально обрисовал ему неприглядную монастырскую явь. Сделал упор на том, что начальствует у еретиков влиятельный инок - ключарь, по сути, доверенное лицо настоятеля. Владимир крайне поразился новости и спешно послал за мечником. Он негодующе возжаждал сурового розыска, хотел немедля заковать "в железа" христопродавца Ефрема купно с беспутными иноками.
  - На дыбу, только на дыбу мерзавцев! - запальчиво воскликнул сын Ярослава. - Велю палачу - жилы вытянет из злодеев! Ишь, чего не хватало - дедовскую веру поганить, болгар с мадьярами в учителя записать. Чтобы, подобно шлюхам из лупанария(1), пластаться пред латинством поганым, - и, облизав пересохшие губы, заключил. - Я-то распрекрасно понимаю тех, кто издалека натравливает еретиков - они тщатся порушить православие, сделать нас духовными сиротами.
  Было видно, что князь, недавно вернувшийся из плена, помимо венгров, заодно взбеленился на всех схизматиков вместе взятых. Всякое поползновение на русский дух, любая, даже мельчайшая измена русскости - воспринималась им как посягательство на его независимость, как нравственную, так и личностную.
  Боярин Андрей, пытаясь охладить княжий пыл, пояснил существо дела. Следовало помнить, что киевский выкормыш игумен Кирилл, подвизаясь на правоведческом поприще, считался большим докой в церковном законе. И просто так, за здорово живешь, его не обойти. По бытующим церковным правилам каждая христианская обитель находится в полной юрисдикции отца игумена. На территории монастыря лишь он вправе вязать монахов. В противном случае не оберешься нареканий от церковных владык, в особенности Киевского предстоятеля. Подобало семь раз отмерить, прежде чем ввязываться в тяжбу с Киевским клевретом.
  Но владетель Галицкий взбеленился не на шутку. Клял беспутные церковные законы, лишившие его полноты власти в собственном уделе. Договорился до того, что сказал: "Плевать я хотел на киевских скопцов, потатчиков разврату. Не указ Рюриковичу греческие евнухи и их русские прихлебатели!" Сильно было сказано!
  Как мне кажется, сам Ростиславич подлил масла в огонь, исподволь возбуждая в князе ненависть к православным иерархам, и в первую очередь к киевскому, так как всей душой разделял противостояние Всеволода Юрьевича митрополиту Никифору. К тому же, ведая кумовство гречина со Святославом Вселодичем, Великий князь знал об их взаимном наушничестве цареградскому кесарю и патриарху. Следствием той давней вражды явилось настоятельное желания сыновей Долгорукого учинить собственную митрополию. При том боярин Андрей понимал, что следует поступить благоразумно, надлежит пригласить епископа Галицкого в монастырь. Чтобы он по праву святительского сана дозволил розыск еретиков в обители. А пока нужно призвать настоятеля Кирилла к порядку и посадить уличенных иноков в поруб. Опечатать, предварительно описав их имущество и книги. Князь Владимир Ярославич, покобенившись, внял доводу разума.
  Здесь же, в опочивальне, не долго гадая, общими усилиями сочинили грамотку владыке Мануилу.
  Князь наказал доставить преосвященного хоть прямо с амвона, ибо промедление не допустимо. А коль владыка станет препираться, то пусть везут силой. Гонец стремительно ускакал в Галич.
  Послали за настоятелем. Тут уж, закусив удила, усердствовал мечник Филипп. Уж он то без колебаний, окажи игумен непочтение, показал бы иерею, где раки зимуют.
  Кирилл явился без задержки. Вид имел обиженно-недовольный, зло оглядывался на мечника, наступавшего ему на пятки. Очевидно, Филипп грубо обошелся с настоятелем, что, впрочем, не делало ему чести, ибо страж знал об уготованной Кириллу участи. Да и князь повел себя не лучшим образом. Когда игумен сообразил, что попал в переделку, то в попытке сохранить приличествующее сану лицо, как равному пожаловался князю на докуку, чинимую постоем дружины, - его не стали слушать. Владимир Ярославич, намеренно повернувшись к иерею спиной, взялся отдавать тиунам какие-то малозначимые приказания. А когда Кирилл в разумных пределах повысил голос, князь досадливо отмахнулся от игумена, как от прилипчивой мухи. Тем самым поверг чернеца в окончательную досаду.
  Не зная, что предпринять, да и вообще как себя вести, Кирилл, проявив твердость, вопросил к боярину Андрею: "Ко времени ли он?" И Ростиславичу пришлось взять на себя смелость растолковать игумену причину столь поспешного вызова. Настоятель, ошеломленный удручающим известием, просто опешил. Потеряв дар речи, он в ужасе закатил глаза, того и гляди рухнет на пол в припадке, подобно Антипию рубрикатору, но, слава Богу, обошлось.
  Вернув самообладание, игумен взялся лукаво упорствовать, не признавая существования в обители богомилов. Он тщился уверить боярина, что тот ошибся, мол, виденное им радение отнюдь не богомильская треба, а так, какое-то недоразумение. Несчастный иерей договорился до того, что даже призывал боярина не верить глазам, намекая на зрительные видения и чуть ли не на помутнение рассудка. Что было уже слишком. Даже благопристойный Андрей Ростиславич чуть не взорвался от подобной наглости. Собрав волю в кулак, он терпеливо и толково пояснил Кириллу о невозможности ошибки и, более того, обрисовал весь ужас положения самого игумена.
  Тут, не вытерпев пустопорожних препирательств, вмешался сам князь, ему прискучило играть роль стороннего наблюдателя, пришла пора показать упрямому игумену, кто здесь главный. Пообещав набить изумленному строптивцу колодки и отправить в острог, коль тот станет препятствовать розыску, князь потребовал у настоятеля согласия на арест еретиков. Гневные речения князя парализовали волю и без того перетрусившего иерея. Полностью уяснив серьезность своего положения, Кирилл уже и не помышлял упираться. До него наконец дошло, что самое лучшее в его положении оказать всемерное содействие следствию, глядишь, и пронесет мимо. И игумен безвольно закивал головой, согласный на любые назначенные условия.
  Князь Владимир, отдав мечнику последние распоряжения, как бы невзначай, для пущей острастки перечислил мучительные наказания, которые заслуживают еретики. Неумолимый жернов княжеского самовластия стал с грохотом раскручиваться. Окрыленный княжеским напутствием, служака Филипп поспешно отправился сажать под стражу эконома Ефрема, дьякона Фотия, банщика Якима, иноков Федора, Макара, Прокопа и Филиппа. К слову сказать, припадочного Антипия боярин просил пока не трогать.
  Авва Кирилл с посеревшим лицом, чуть дыша, ни жив ни мертв, переводил вопрошающий взор то с князя Владимира, то на боярина Андрея. Игумен в ужасе пытался предугадать, а что же станется с ним самим?
  На вопрос Андрея Ростиславича, как же допустили разгул еретиков в обители, Кирилл обреченно повинился от всей души, стараясь выглядеть искренним.
  В самом деле, внезапная весть о богомильских радениях в обители явилась для игумена ударом под дых. Разум его отказывался воспринимать случившееся. Он все еще таил надежду, что произошло чудовищное недоразумение и все вскоре благополучно разрешится. "А уж коли нет, - плакался он, - то пусть Бог немедля лишит меня живота! Лишь бы не уязвляться позором, ведь это клеймо на всю оставшуюся жизнь!"
  В наказание Кирилл обязался принять самую суровую схиму, какая только есть. Он вознамерился изуверски покарать себя. Ибо нет прощения пастырю, который проворонил паству, позволил угнездиться греху и пороку в ее рядах.
  Но каковы черноризцы-то? И уж на кого Кирилл никак не мог подумать, так на Ефрема ключаря. Неужто этот распорядительный и прилежный инок сподобился подложить такую пакость. Подумать только - Ефрем ни разу не навлек на себя недовольства настоятеля, ему всегда доверяли, считали кристально чистым. Ишь как затаился, мерзавец? Вот после всего... - и доверяй людям.
  Впрочем, боярину Андрею было уже не до эконома Ефрема - главное, не сплоховать, не растележиться. Не дать варнакам разбежаться. Железо куют, пока горячо! Тихая до сего дня обитель еще не знала, что в ее мирной жизни произошел ужасающий перелом.
  
  Приложение:
  
  1. Лупанарий - публичный дом.
  
  
  Глава 4
  В которой Василий настораживается, но на попятную не идет
  
  Я удивился, когда спустя час придя во храм, обнаружил, что монастырская верхушка наличествует на утрене не в полном составе. Что явственно ощущалось по вопросительным взорам и взволнованным репликам чернецов. Ибо по обыкновению, именно старшины в первую очередь приковывают благоговейное внимание нечиновных иноков. Осмотрясь, я заметил, что даже ряды самой братии, в полуночницу кучно заполнявшей церковь, ощутимо поредели. Не стоило изощряться, чтобы понять причину столь редкой необязательности черноризцев, не говоря уж о пастырях. Резон лежал на поверхности, определенно, князь Владимир Ярославич привел в исполнение обещанный план.
  Хвалитны тянулись по-сиротски. Пресвитер вершил требу без вдохновенного огонька. Нудно и тоскливо отбывал пастырь положенную повинность, потому и причт не проявлял рвения, нехотя и нерасторопно, точно сомнамбулы с обрюзгшими лицами, слонялись служки по амвону. И сие нехорошо, ибо по уставу строго-настрого возбранялось бездушное богослужение. А что тогда спрашивать с неполно наличествующих монахов и послушников? Недоуменно переглядываясь, явно тяготясь службою, понуждаемы они были стоять утреню лишь из заведенного порядка. Знаю по себе, при общей расхоложенности, в головы чернецов лезет не столь молитвенное чтение, сколь пустые досужие домыслы и вредные кривотолки.
  Вздох облегчения прошелестел по рядам иноков, стоило службе завершиться. Черноризцы разом, как по команде, всем скопом устремились к выходу, в минуту церковный корабль обезлюдел, даже причт мигом ускользнул неизвестно куда. Я поддался общему настрою и бездумно поспешил втиснуться в сбившуюся в проходе гурьбу братии, обезличенную из-за полутьмы.
  И тут, некто довольно верткий, ловко прошмыгнув мимо, будто и не ко мне произнес: "Иноче, большой грех берешь на душу. Поплатишься еще!" Я порывался ухватить его, да куда там, руки не воздеть, - так сдавила окаянная толпа. Чтобы догнать нечестивца и речи не было. Монахи толклись, как слепцы без поводыря, а с моей статью пропихнуться меж них, увы, не так просто. Но наставления боярина не прошли даром, во всполохе лампады я успел узреть на тощем плече юркого обидчика стежок заштопанной прорехи. Мелькнула мысль: "Ага, есть коготочек-то!? Ну, беги, беги, милок. Далеко тебе теперь, все равно, не убечь".
  Но вот и свежий воздух! Вдохнув полной грудью и как-то разом захмелев, я раздумал затевать поиски щуплого наглеца. Да и кого разыщешь-то в полутьме. Осталось вернуться в странноприимный дом. На мою удачу встретился Варлам оруженосец, он торопился к Андрею Ростиславичу. Гридня и поведал мне, как прошло взятие под стражу еретиков.
  Я все больше и больше удивлялся проворству суздальской дружины, отличившейся в задержании богомилов, и особенно хватке ее воеводы. Опытный в розыске дядька Назар, недаром столько времени состоял при мечнике, рассчитал все, как по нотам.
  Первым делом выудили из-под пуховика утробистого эконома. Ефрем, не взяв в толк, почто за ним пришли, поначалу нагло огрызался, грубо перечил, козыряя своим саном. Испытав неослабевающий праведный напор, поняв, наконец, что с ним не шутят, инок пытался усовестить, увещевать гридней. Но только раззадорил молодцов, те не упустили случая отвесить ему смазную оплеуху, ключарь живо присмирел и впредь вел себя покорно. Варламу видно доставляло явное удовольствие помыкать людьми, ранее бывшими в силе, он злорадно усмехался: "Знай, дядя, - не век коту масленица! С нашими парнями не шути!"
  Таковая же участь постигла переписчика Феодора и черноризца Макария. Те олухи препирались совсем уж не по чину. Со слов Варлама, а малый не выбирал выражений, строптивые чернецы получили по первое число. Первый из них оказался уж шибко начитанным, но быстренько растерял свою грамоту, схлопотав пару увесистых тумаков, завыл затюканной благушей. Макарий же, тот - задиристая гадина, первым бросился драться. Ну и отведал, по самое "не хочу", аж потом отливали.
  Банщик Якимий, тот сразу не разобрал, за какой такой грех его подгребают. Он в одном исподнем ползал в ногах гридней, умаливая пощадить его. Варламу-то было невдомек, но я сразу смекнул, отчего трепетал Яким: в народе с мужеложцами расправлялись беспощадно. Когда я пояснил оруженосцу опасения банщика, парень сожалеючи заметил:
  - А мы и не знали про его вонючие шалости. А то бы полено в ж... вставили и, - чеши вперед с песней! - и заржал по-жеребячьи (веселый, однако парень - меченоша Варлам).
  Монашек Прокопий, должно заранее предугадывал свой плачевный конец. Он безропотно встретил уготованную участь, покорно оделся, но, оказавшись за порогом кельи, не выдержал и заплакал сердечный. Варлам пожалел Прокопа, как жалеют несмышленых детей и прикормленных животных.
  Черноризца Филиппа взяли в трапезной. Он, было, хотел прибегнуть к защите келаря, но затея оказалась пустой. Поликарп, сообразив в чем дело, мигом ретировался.
  Дьячка Фотия, как ни бились, найти не удалось.
  Выслушивая Варлама, я досадывал, что все вершится без моего участия. По пути в гостиницу я выскребал в недрах своего воображения обидные домыслы: "Быть может, боярин не во всем доверяет мне? Да и кто я ему, высокородному княжьему мужу, - так никто, приблудный монашек, калика перехожий, пристрял в дороге, сущий пустяк, - и обуяло сомнение. - Уж не зря ли я сошелся с боярином Андреем? Не во вред ли себе радею его промыслу? А не прав ли, давешний вития, предостерегший меня?"
  Но стоило мне оказаться в келье Андрея Ростиславича, увидеть неподдельную радость боярина при моем появлении, всю ему только свойственную деловитую поспешность, как я застыдился опрометчивости недавних суждений: "Какой же ты, Василий, щепетильный и самовлюбленный. Так и мнишь, что норовят ущемить твою гордыню, обойти тебя, обделить в чем-то. Пора изживать дурные черты", - укорял я себя.
  Андрей Ростиславич радушно подтолкнул меня к лавке, мол, усаживайся поудобней и, по-хозяйски обратившись к Варламу, весело спросил:
  - С чем пришел меченоша, всех злодеев переловили?
  Гридня испытующе посмотрел на господина, прикидывая, как воспринять его шутливый тон. Решив остаться серьезным, почесав макушку, насуплено сообщил, что намеченные боярином черноризцы, за исключением одного лишь Фотия, посажены в поруб. Уловив неудовольствие боярина, незадачливый докладчик, удрученно склонив выю, пояснил:
  - Гридни перевернули всю обитель, но того и след простыл.
  Желая выгородить безвинного оруженосца, я сочувственно заметил:
  - Покорну голову и меч не сечет, - и выжидательно замолчал.
  Боярин же внезапно вспылил, широко разведя руки в стороны, раздраженно выкрикнул:
  - Так ищите! У вас есть воевода? Неужто нельзя было догадаться послать разъезд по шляху. Опросите смердов, приструните арестантов, - внезапно смекнув что-то, уточнил. - А в подземелья-то спускались? - не получив утвердительного ответа, закачал головой. - Ну, братцы, даете! Как же так оплошать? - и уже деловитым тоном, посоветовал. - Ступай, спроси у келаря толковых тиунов, пусть проведут по ходам. Да все лазы перекройте! - и уже по-доброму напутствовал. - Бог в помощь, не обмишурьтесь.
  По всей видимости, боярину некогда было разглагольствовать. Не обращая на меня внимания, он прошел к столу и взялся сосредоточенно черкать на коричневом листе, причем столь размашисто, что брызги летели из-под пера. Порой, он отрывал взор от написанного, смотрел в потолок, машинально грызя кончик стилоса, даже раза два поднимался со скамьи, промеривал келью аршинными шагами. Но вот, завершив письмо, сложив треугольником, он запечатал его своей личной печаткой. Потом, поглядев рассеянно в мою сторону, спрятал конверт в нутряной карман кафтана. Я и по сей день не ведаю, что содержало то послание и кому оно предназначалось.
  Но вот, черед дошел и до меня. Андрею Ростиславичу не пришлось долго объяснять, я заранее просчитал наши предполагаемые ходы:
  До приезда архиерея Мануила нам предстояло перебрать скарб колодников и опечатать их имущество. Мне же поручалось разобрать их книги, поминальники, прочее письмо, коли отыщется. Короче говоря, мы были обязаны, отделить семена от плевел, а уж если быть совсем точным, должны найти у колодников крамолу.
  
  
  Глава 5
  Где обшаривают у эконома и находят зловредную книгу
  
  После вынужденного замешательства, вызванного ожиданием особы отца-настоятеля, наша теперь уже весьма представительная процессия ступила под своды иноческого общежития.
  Впереди семенил, пришаркивая келарь Поликарп с измученным выражением лица и темными нимбами у глаз, результатом постоянного недосыпания или иной еще какой хвори. Его узкая согбенная спина отнюдь не изобличала хозяина монастырского добра - царя и бога корпящей в каждодневных послушаниях братии. Сказывали, вчера еще бравый тиун, он постарел за эти сутки, скукожился, будто продырявленный мех.
  Следом продвигались, негромко переговариваясь, настоятель и Андрей Ростиславич. Отче Кирилл тщился выглядеть по-прежнему сановным, хотя тоже заметно сник и даже как-то повылинял. Окружающие, разумеется, понимали, что теперь не он здесь главный - планида игумена катилась к закату. Боярин же Андрей, наоборот, являл своим бодрым обличьем душевное здоровье и властность.
  За старшинами поочередно топали княжий мечник Филипп, воевода Назар Юрьев и три гридня, среди них выделялся косоглазый здоровяк, верно, половецких кровей. Я, сотворив значительную мину на лице, шел предпоследним. Замыкал шествие незнакомый мне пожилой черноризец из ближнего круга отца игумена. Я чуть поотстал и, участливо подстраиваясь под манеру простецов, заговорил с монахом:
  - Вот дела-то какие, что теперь будет? Не сдобровать богомилам подпольщикам?..
  - Да уж и не говори, отче, - ответил инок, тяжко вздыхая. - Попались как кур во щи. И чего не хватало: в почете ходили, сыто ели, сладко пили. Не пойму я их? Толи черти попутали, толи изначально были испорчены, - помолчав, добавил совсем покаянным тоном. - Да, печально вышло, и как мы их не углядели? - и внезапно, словно отряхнувшись от дремы, прибавил уже без всякого сострадания. - А впрочем, поделом изменщикам, пущай знают, где раки зимуют! - И, отвечая на мой немой вопрос, пояснил. - Все они искариоты и хапужники! Взять банщика - вредный человечишка, так и следил окаянный, чтобы братия лишнюю плошку кипятка не поимела. А ключарь Ефрем - тот жмот похлеще... Заставлял старые голенища к сапогам пришивать, лежалое сукно втюхивал. А рассуждал, что твой Златоуст, сказывал все баснями, притчами. Да мораль-то у него одна: "Знай, сверчок, свой шесток". Думается мне, что он из жидов, болтали люди всяко. Ссужал денежкой, вроде помогал, а драл, подлец, крепко! Все они гнилой яблони падаль, не люблю я их. Пущай теперича пострадают, отведают, стервецы, почем нынче лихо!
  Внимая черноризцу, я определенно узнал мнение рядовых киновитов(1). Получается, монахам богомилам не стоит надеяться на сочувствие собратьев, осуждают их простые чернецы. И это правильно, негоже плыть супротив течения, да еще и других к гнилому делу подначивать, считая их полными идиотами. Добавлю только - гордыня гордыней, но и червь мшелоимства давно угнездился в отверженных душах. Жадность она всякому пороку голова, корысть - любому преступлению мать.
  Первыми к осмотру наметили хоромы отца эконома. Жил Ефремище роскошно, будто и не мних вовсе. По стенам расшитые гладью убрусы, на резной лавке подушки пуховые. По углам поставцы и лари замысловатые гнездятся. Канделябров и кадильниц не счесть. Не келья, а светлица купеческая!
  Гридни слушали указания боярина, едва скрывая нетерпение. Они жадными глазами оглядывали келью ключаря, предвкушая учинить великий погром.
  Но вот дана команда приступать, и перья полетели по горнице. Видно, еще никогда с таким тщанием не обследовалось убежище еретика. Облазали буквально все и вся, даже вскрыли половицы, уповая углядеть крамолу в подполье. Но, кроме носильного барахла да запрятанных по щелям грошовых заначек, как не старались, ничего путного не отыскали.
  Я же принялся сносить на стол экономовы книги. Насчитал ровно тринадцать штук (чертова дюжина). Была там сшивка "Шестоднева"(2) - подробного комментария к сотворению мира с описанием всяческих чудес, поясняющих непостижимость промысла божьего. Свод сочинений почтенных святителей и преподобных отцов наших Иоанна, экзарха болгарского(3), и Григория Низианзина(4). Первый, помнится, сказывал о тщетности геометрии и всей легкомысленной суете человеческого ума. Пузатилась рыхлая "Палея"(5) с изрядно выцветшими, но благолепными миниатюрами поучительных историй ветхозаветных. Источало мед бунтарского соблазна "Девгениево деяние"(6), повествующее о ратных и любовных похождениях богатыря Девгения, сына аравийского царя Амира. Уже греховная книга! Вот и "Александрия"(7) - сказочно диковинное житие Александра Македонянина. Чтение занимательное, однако гордыню и безбожие сеет обильно. Еще, какие-то три рукописи - патерики(8) забытых обителей.
  А вот и находка, да какая! "Книга волхвов"(9) - наименование сей пухлой рухляди. Сочинение запретное. Однако и по сей день глупая братия тайком ее переписывает, хранит, с опаской дает прочитать при условии клятвенного обещания не выдать хозяина книги. Впрочем, писанина пустая и глупая, проку от нее даже для ворожбы никакого. Так, одно языческое невежество.
  Дальше больше, беру в руки "Видение Исаии"(10) - вот уж точно богомильская книга. Я слышал об этом подложном сочинении, рассказ в котором ведется якобы от имени пророка Исаии, воочию видевшего потустороннюю борьбу сатаны и его воинства с силами благочестия.
  Бог ты мой, а это что за расхристанный пухлый манускрипт? Интересно, писано по-славянски, так то - "Разумник"(11)! Слышал, слышал я и про эти богомильские бредни, примитивный сборник, в котором ученые сведения о мире дичайшим образом переплетены с невежественными суевериями, а что еще гаже, с самым неприглядным язычеством.
  А вот и венец моих поисков - "Тайная книга вождей". Мне известно, что сие мракобесие, переведенное на латынь, в великой скрытности гуляет и по италийским землям, ибо и там немало богомильских общин. Ведомо мне, что сия ложная книга приписывается еретиками аж самому Иоанну Богослову. Якобы он в форме вопросов и ответов передает ученикам беседу свою с Иисусом Христом, имевшую место во время тайной вечери. Главное - от чего млеют еретики, читая опус, состоит в том, что в книге сказано, как освободиться от зла.
  Андрей Ростиславич несказанно обрадовался моим находкам, многозначительно взглянул на отца Кирилла. Тот втянул голову в плечи и зело присмирел, так нашкодивший пес поджимает хвост. Разумеется, настоятелю совсем не в жилу пришлись явленные богопротивные сочинения еретиков, они ему как гвозди во гроб.
  Оно и понятно, разве мыслимо, чтобы секретные сочинения блуждали по кельям непорочной братии. Каждому мало-мальски книжному человеку известно, что содержимое потайной кладовой должно быть доступно лишь настоятелю и ее хранителю. Для остальных черноризцев даже поверхностный перечень запретного собрания закрыт за семью печатями. Игумен отвечает головой за охрану текстов, включенных в индекс недозволенных книг(12). Ведь не ради упоения собственной ученостью препирались в диспутах отцы вселенских соборов, формируя тот список.
  Итак, налицо первое, самое легкое и непредвзятое обвинение - вина в халатном хранении запретных сочинений в обители. Я считаю, боярину придется устроить розыск и в книгохранилище. Надобно сверить каталог с наличными книгами. Я уверен, что многих томов не досчитаются. А сие еще одна оплеуха игумену, так что Кириллу не позавидовать. Но толи еще будет...
  Настоятель не был дураком, осознав предстоящую Голгофу, он потупил очи долу и лишь тяжко вздыхал. Для меня ясно как белый день, что боярин обязательно воспользуется его недоглядом. Игумену придется исправно содействовать розыску, вымаливая себе поблажку.
  Оторвав меня от праздных раздумий, Андрей Ростиславич велел вести опись изъятых вещей. Занятие, надо сказать, противное, и я догадывался, что оно не минует меня, но уж не так вот сразу. Впрочем, ничего не попишешь. Я покорно разложил по столу письменные принадлежности, благо у отца ключаря они всегда имелись в наличии. Тем временем обыск продолжался. Однако, как ни старались, гридни ничего предосудительного более не обнаружили.
  
  Примечание:
  
  1. Киновиты - монахи общежительного монастыря (киновии).
  2. "Шестоднев" - компилятивный комментарий о шести днях творения, свод сведений о живой и неживой природе, которыми располагала византийская наука.
  3. Иоанн экзарх болгарский - архиепископ Иоанн (IX-X вв.), наместник константинопольского патриарха в г. Преславе, столице Болгарского царства.
  4. Григорий Низианзин - Григорий Богослов (330 - 390), церковный деятель, епископ Низианзинский (Малая Азия), один из отцов церкви, боролся с арианством, автор посланий, религиозных стихотворений, поэм "О моей жизни", "О моей судьбе", "О страданиях моей души".
  5. "Палея" - средневековый сборник толкований текстов Ветхого завета.
  6. "Девгениево деяние" - византийский эпос о богатыре Дигенисе Акрите, перевод на русский язык осуществлен в XI-XII вв.
  7. "Александрия" - приключенческий роман эпохи эллинизма, приписывается Каллисфену, историку, сопровождавшему Александра Македонского в его походах. Перевод на русский язык осуществлен не позже XII в.
  8. Патерики - сборники рассказов о подвижниках какого-либо монастыря.
  9. "Книга волхвов" - несистематизированный сборник древнейших текстов восточных славян, в т.ч. и магических заклинаний.
  10. "Видение Исаии" - переработанный богомилами в XI-XII вв. древний апокриф "Видение Исаино".
  11. "Разумник" - сборник переработанных богомилами в XI-XII вв. византийских естественнонаучных сочинений.
  12. Индексы недозволенных книг - перечни запрещенных для чтения сочинений, повсеместно практиковались на протяжении всего средневековья. Древнейший список такого индекса входит в "Изборник" Святослава 1073 г.
  
  
  Глава 6
  Где продолжается обыск у богомилов, а игумену Кириллу становится плохо
  
  Закончив у Ефрема, мы направились в каморы его паствы. Макарий, Прокопий и Филипп по жизни пребывали в мелких сошках, в их убогих лежбищах даже монастырской мыши нечем поживиться. Книг у них не было, да и кто им даст книги-то.
  Зато у банщика Якима нашли под лавкой в берестяном туеске отбеленную пелену с вышитыми магическими символами. Дальше больше! Перерыли всю келью и в здоровенной корчаге с пахучими травами обнаружили двойное дно. Там, завернутое в холстинку, лежало сатанинское облачение для окаянных треб. Настоятель Кирилл еле удержался на ногах, удар был под дых. Весче доказательства измены православной вере не сыскать. Для игумена оно означало конец его иераршей стези. В лучшем случае спровадят в отдаленный монастырь, в худшем и строжайшей епитимьей не отделаться. Мне стало жаль отца Кирилла. Подумать только, как ему подгадили иноки, которым он покровительствовал. Вот и вся людская благодарность...
  Перешли в закуток дьячка Фотия, его самого еще не отловили. Ток вот, злыдень хранил за божницей недавно переписанные свитки на греческом. Насколько мне известно, дьячок не владел чужой речью. Спрашивается, тогда зачем держал? Боярин из-за слабого в полутьме зрения попросил меня перевести писанину, я взялся зачитывать вслух, то оказались богомерзкие требы, но меня прервали...
  Сдвинутый в сторону поставец открыл нашим взорам упрятанную в стенной нише пузатую склянку. Внутри посудины в тягучей жидкости плавал трупик мерзкого уродца с рожками. От удивления я даже толком не успел перепугаться. Рассматривая диковинку на свет, Ростиславич задорно рассмеялся, перебарывая смех, пояснил:
  - Эти идиоты выдают за бесенка едва сформированный козий зародыш, - потешаясь, боярин добавил. - Должно быть, козлиный опрост их святая реликвия? Они благовеют этой мерзости? Вот нечестивцы, а скорее всего - ослы, - и закончил недоуменным возгласом. - Н-н-да?..
  И тут, внимая боярину, у меня зародилась каверзная мысль. А ведь Андрей Ростиславич не воспринимает всерьез добытых нами улик. На неискушенный взгляд, они чудовищны и неопровержимы. Боярин же смеется над ними, как над детскими побрякушками. Да и самих святотатцев, скорее всего, считает дремучими дурнями, нежели преступниками. Однако розыск налаживает по всем правилам, скорее всего, у него сугубый умысел: он хочет использовать полученные свидетельства как орудие претворения в жизнь другой, не совсем мне пока ясной цели.
  Машинально, под диктовку заполняя листы описи, я предался размышлению о духовном разврате, чинимом на европейских весях, в тамошних монастырях и замках. Ни от кого не секрет, что в расплодившихся сектах и толках творятся черные мессы, сопровождаемые мерзким блудом и оргиями. Наличествуют и человеческие жертвы, приносимые извергами на алтарь сатаны. Богомилы, патарены, катары, вальденсы, лионские братья, павликане создали тайные мощнейшие организации. Порой и светские князья, да что там короли и императоры потворствуют им, даже сами участвуют в дьявольских радениях. К примеру, германский кесарь Генрих III так погряз в паскудном николаитстве(1), что святейший папа отлучил его от лона апостольской церкви. Не могу умолчать, случается, и у папского престола не считают зазорным поклоняться Люциферу. А что спросить с аббатской братии, коль столь зримы чудовищные примеры среди высших мира сего? Обретаясь в закордонных землях, я немало раздумывал над этим, находя себе поддержку в здравых суждениях университетских профессоров и маститых клириков. И вот что выяснил для себя:
  Любая ересь, каких бы высоких материй она не касалась, преследует целью не бескорыстное облагораживание сердец ее поборников, а затуманивание мозгов с целью получения власти над их душами. Посулами и обманом пополняя ряды приверженцев, вожди еретиков добиваются их безраздельного повиновения, и все ради захвата реального земного владычества. Ересиархи вожделеют светский венец!..
  Ну а как же обманутые прозелиты, чего страждут они? По-всякому...
  Одни, одураченные наставниками, впадают в духовную смуту. Их разум помешан. Они воспринимают богопротивные словеса как истинное откровение, готовы положить жизни ради надуманных заветов.
  Другие, следуя своекорыстным чаяньм, уповают заполучить покровительство сильных, а впоследствии и мирские блага.
  Третьи, что из породы доморощенных умников, приобщаясь к тайне избранных, тешат свою гордыню.
  Четвертые - сами тому не рады, пошли за компанию, уважили приятеля, кума, сеньора.
  Пятые - слабовольные горемыки, были принуждены силой, угрозой, еще каким способом.
  Да много еще причин, что побуждают людей спольститься проповедью лжи.
  Встречаются и такие особи, которые стали еретиками ради забавы, ради интереса, ради неудовлетворенного сладострастия, духовного и телесного. Они находят в вершимом идолопоклонстве и чернокнижии увлекательное времяпровождение. Оно острой новизной бередит нервы, понуждает трепыхаться сердца. Эти мятущиеся личности, не понимая, что превратились в ненасытных похотливцев, плохо кончают. Пожалуй, к этому разряду стоит отнести большинство сектантов черноризцев.
  Монахами становятся по-разному. Людей, ненароком принявших постриг, как правило, со временем постигает разочарование в иноческом поприще. Вот они и выискивают свежих впечатлений, новой душевной отрады. Мне кажется, таковы и наши грешные иноки. Заплутали, заигрались - думали, что баловство сойдет с рук. Да не тут то было! На то и силен Сатана - любым путем порабощая людские души, он наносит безвозвратный урон стаду Господнему. Вот и запутались пташки в адские тенета, пойди объясни теперь, что по дурости. Мне их, право, по-человечески жаль, но по делам и суд - не гневи Бога!
  Хотелось мне поделиться теми мыслями с Андреем Ростиславичем. Смекал я, скорее всего, боярин думает одинаково со мной. Не может он считать по-иному, чай видел мир в коловращении, во всей его суете. Но не рискнул я открыться, уж очень тонкая материя людская натура, людские заблуждения. Может статься, сам я помышляю лукаво, а черти меня тянут в свой омут? Спаси Господи и сохрани.
  Тем временем перешли мы в келью Феодора переписчика. Из книг у инока была лишь Псалтырь(2) да затертый требник(3). Видно, его не объяла страсть книжного чтения, да и к трудам келейным особой потуги чернец не имел. О чем сужу по тому, что работы своей на дом он не брал, наверное, хватало ему часов за перепиской в скриптории. Вот еще раз подтверждается моя мысль о нерадивости грешников и как следствие - их неудовлетворенность обыденной жизнью.
  У Феодора под застеленной ветошкой лавкой нашли ладный струганный ларь. Вскрыли крышку. Вот и инструментарий заблудших овец. Ящик напичкан всяческой дребеденью. Крохотные туески с вонючими мазями и маслами. Кучкой лежали изготовленные из меди и серебра иудейские символы: звезды, треугольники, бляхи с диковинными тварями, испещренные буквицами и знаками. Лоснились черные восковые свечи. Поблескивали два стеклянных шара: один размером с гусиное яйцо, другой с голубиное - внутри мерцали золотинки. В особом отсеке лежало кадило в виде оскаленного черепа и мерные весы с подставой в форме голой жены, весьма красивые. Таким образом, мы обнаружили полный чародейный набор - все в яви, тут уж ничего не попишешь.
  Игумену Кириллу стало совсем плохо. Его лицо из красно-бурого сделалось мертвенно белым. Авва побудился сделать заявление, но, охнув, завалился набок и распростерся на скамье, безжизненно свесив ноги и руки. Келарь Поликарп и инок-служка беспомощно засуетились возле настоятеля. Наконец кто-то догадался сунуть в нос игумену зажженную овчину. Тот утробно закашлялся и копотливо пришел в себя. Служка подал воды, Кирилл жадными глотками опорожнил черпак. Вид старца был столь нездоров, что боярин приказал сопроводить игумена в палаты и позвать к нему лекаря. Келарь Поликарп с чернецом услужливо подхватили Кирилла под руки, но он вялым жестом остудил их пыл. Затуманенный взор отца настоятеля устремился на боярина. Собравшись с силой, он произнес ослабевшим голосом:
  - Молю тебя, милостивый господин, Христом-богом заклинаю, не отдавай меня во власть епископа Мануила. Сожрет он меня! Молю, пошли весточку в Киев, извести митрополита Никифора. Прошу тебя слезно, не дай пропасть христианской душе! Попридержи меня, не выдавай владыке. Век буду за тебя Бога молить. Преподобный Никифор все поймет, благодарен тебе будет, заступись, господине.
  - Помилуй, отче - встрепенулся боярин, - не я здесь главный, сам князь суд вершит.
  - Знамо, что князь, да только ты вяжешь тут. На тебя моя надежда, тебе вручаю судьбу свою, выручи, боярин, в долгу не останусь.
  - Ну, ладно, отче, переговорю я с Владимиром Ярославичем, думаю, князь обязан уступить. Но и ты поможешь мне. Ступай, отлежись пока...
  Монахи, бережно поддерживая настоятеля, вывели того в подклеть.
  Андрей Ростиславич озабоченно прошелся из угла в угол. Видимо, внезапное недомогание игумена сбило его с толку. Но вот, что-то решив для себя, он весело сообщил нам:
  - Дело сделано, ребятушки! Теперь им, голубчикам, никак не отвертеться. Назар, Юрьев сын, ты сделал, как я говорил?
  Воевода вплотную приблизился к боярину, что-то приглушено зашептал тому на ухо, как я ни напрягал слух, различил всего несколько слов. Среди них послышалось одно имя - Чурила. Странно? Я вдруг поймал себя на мысли, а почему среди нас нет сварливого хрипуна. Ведь суздальский тиун настолько ушлый человек, что без его пронырства не обходилась ни одна боярская затея, а тут ведется настоящий розыск. Чудно, куда подевался тиун, непременно спрошу у боярина о хриплом наперснике. Но события утра так закрутились, что я забыл о том намерении, а если потом и вспоминал о нем, то все в неподходящей обстановке, не располагающей к любопытству.
  Уже во дворе Андрей Ростиславич уведомил меня приказным тоном, что после трапезы нам надлежит быть у князя.
  
  Примечание:
  
  1. Николаитство - николаиты средневековая секта, получившая начало и развитие от Николая - одного из семи диаконов, о которых говорится в книге деяний Апостольских, гл.6, ст.5. Секта возникла из противодействия иудейству в первоначальном христианстве. Н. в своих взглядах проповедовали свободное сожительство людей при минимальном благословлении священника (подобные взгляды приписывались адамитам, базаликатам, барборитам, гностикам, капокраитам, левитам, пикардистам, стратионикам, тюрлипинаи, фибионитам).
  2. Псалтырь - книга псалмов царя Давида, одна из библейских книг, содержит св. 150 псалмов, в средневековье основное учебное пособие для овладения грамотностью.
  3. Требник - православная богослужебная книга, содержащая распорядок и тексты церковных служб и обрядов.
  
  
  Глава 7
  В которой, свидевшись с князем Владимиром, заподозрив его бояр, Василий наблюдает бунтующих иноков
  
  Княжеские покои помещались в западном широком крыле настоятельских палат. Через узкий изломанный коридор нас провели в просторную горницу, служившую парадной залой. По ее стенам меж оконных проемов развешаны боевые доспехи и оружие, в углу свалены седла и упряжь, по лавкам разостланы овчинные тулупы. На массивное кресло наброшена медвежья полость, то, несомненно, "княжий трон". Пришлось обождать выхода князя, то мне было на руку - полагалось освоиться в новой обстановке.
  Но вот распахнулась резная двустворчатая дверь. Владимир Ярославич стремительно вбежал в горницу. Мы склонили головы перед властителем. Он крайне сдержанно отозвался на приветствия, уселся в кресло, заложив ногу за ногу. В горницу сходились ближние мужи, первыми объявились бояре: высокомерный Горислав и старообразный Судислав. Потом мне сказывали, что они немало способствовали сожжению Настасьи, полюбовницы прежнего Ярослава. Судачили также, что крутят они князем, как им заблагорассудится... Но на людях вельможи стояли кротко, угодливые, готовые к любой услуге. Изо всех присутствующих лишь боярин Андрей удостоился чести сидеть на лавке в присутствии князя.
  Андрей Ростиславич в красках описал наш давешний розыск. Не перебивая, Владимир угрюмо выслушал его, затем велел огласить перечень изъятых у вражин вещей. Я проворно зачитал весь список. Князь мрачно изрек:
  - Ну что ж, мне все ясно - не монастырь, а клоака вавилонская! Пригрели под боком сатанинскую обитель, - и, обратившись к надутому Гориславу, с ехидцей вымолвил. - И все ты, Славка, ишь, желанник нашелся, ты давно потакаешь закордонным проискам. Может, заодно с ключарем и б***ством занимался? - князь хрипло расхохотался. На минуту воцарилось неловкое молчание.
  Обтерев ладонью уста, согнав с них улыбку, Владимир Ярославич произнес уже серьезно:
  - Что станем делать-то, бояре, черт вас побери?
  Многим стало неловко: негоже даже и кесарю в обители поминать лукавого. Но князь ничуть не смутился:
  - Я ведь приехал не с чернецами суды разводить? Мне ихняя возня побоку, - и грязно выругался, собрание еще больше присмирело. - Ты, Горислав, что мне обещал?
  - Не вели казнить, государь, - дородный боярин виновато склонил седую чуприну.
  - Ну и что дальше? - Владимир не замечал унылого раболепия. - Книжник твой представился... И не говори, - брезгливым жестом он упредил оправдания вельможи, - убили его там или сам зашибся. Мне от того не холодно, не жарко. Свою работу надо делать! Фридрих, он ждать не будет, вот и суздальский гость подтвердит.
  Андрей Ростиславич согласно поддакнул:
  - Император слов на ветер не бросает. Не в его правилах отступать от задуманного, какие бы причины не возникли.
  - Что, опять к дядюшке Всеволоду в ножки падать? - князь сотворил горемычную физиономию. - Помоги, родимый, сроднику безрукому... Эх вы, советчики, - и опять чертыхнулся, но не так зло. Бояре слегка оживели, гроза уходила.
  Обратившись к Андрею Ростиславичу, Владимир участливо произнес:
  - Ты, боярин, останься, разговор есть к тебе, а вы, - небрежно махнул рукой в сторону бояр, - идите к ядреной бабушке.
  Вельможи безропотно попятились, и я вслед им последним выскользнул из гридницы, тщательно прикрыв тяжелую дверь, подумал: "Однако каков князь-то Владимир, сущий орел!"
  Оказавшись без пригляда, боярин Горислав, мигом отринув раболепную личину, зло насел на оторопевшего Судислава:
  - Ты старый, что не мог все обделать по-божески, - да ты, видать, совсем рассудок потерял? Куда гнал-то, нас всех взбаламутил, тебя кто понукал-то? И еще этот суздальский... будь он неладен, откуда его только принесло? - и вдруг осекся, заприметив меня.
  По холеному лицу Горислава бледной тенью скользнул испуг. Но он тут же нашелся, ласково подступая ко мне:
  - Вот посуди, отче, я ведь его, - изобразив сожаление, указал на пригорюнившегося Судислава, - остерегал. Прежде чем отправляться в дорогу, надлежало в обители порядок обеспечить, ведь нельзя князя дергать по всяким пустякам. А тут, едва приехали, нате вам - мертвяк! Так не годится, княжеский визит обставляется благочинно, торжественно. Оно пусть - господин желал содержать поездку в тайне, на то нам и разум дан: и князю угоди, и приличие соблюди. Я ведь прав, отче?
  Мне ничего не осталось, как разделить его здравомыслие. Горислав, заручась поддержкой, не преминул и дальше наставлять удрученного приятеля. Впрочем, не трудно было догадаться, что теперь он разыгрывает роль специально для меня. Сболтнув лишнего, вот и заглаживает свою оплошность.
  - Подобало хотя бы за день послать к игумену людей, - и настороженно вгляделся в меня, - предусмотреть, подготовить все по-людски. А ты, Судислав Брячиславич (так я узнал отчество старика), зачнешь молиться, так весь лоб расшибешь. Вот и пожинаем плоды твоей поспешности. И прав будет наш господин, коль прогонит тебя от своей персоны. Ничего не поделаешь, заслужил, старче...
  Потом опять лисой обратился ко мне. Я же изобразил лицемерное простодушие, мол, нет мне дела до их сутяг, сам состою в воле господской.
  Следует, между прочим, сказать, - на лике вельможи Судислава сквозило насмешливое пренебрежение к речам бойкого товарища, - что показалось мне странным.
  - А ты, отче, давно при боярине Андрее состоишь? Сам-то чей будешь, суздальский, али как? - ластился Горислав.
  - Да нет, всего лишь попутчик, - я понимал, что нужно исхитриться. - Меня боярин из-за грамотности взял для письма токмо (казаться дурней, чем на самом деле, - старая русская уловка). Родом из Мурома, - наговариваю на себя намеренно, - по исполнению поручение отца игумена с оказией возвращаюсь в родные палестины.
  - А что Андрей-то Ростиславич, - не унимался вельможа, - зачем он к нам пожаловал?
  - Сие мне не ведомо. Я в боярские дела не лезу. Да и кто мне скажет-то?
  - Оно, конечно, так. - Горислав стал терять ко мне интерес. - А не сказывал ли Андрей-суздалец, какие шаги он намерен предпринять для розыска убийцы библиотекаря? - помедлив, добавил. - Ну и насчет игумена какого он мнения?
  - То лишь ему известно, - гнул я твердолобую линию. - Не годится мне выведывать боярские помыслы. Я и так не рад, что вовлечен в этакую коловерть. Мне бы отлежаться с дороги. А теперь, хочешь не хочешь, знай пиши ему.
  - Ну ладно, отче, прости за любопытство. Сам знаешь, новый человек всегда занятен. Коли будет нужда, не бойся, заходи, поможем.
  Мое кривлянье удалось, я тупо осклабился:
  - Спасибо, боярин, за заботу. Пока ничего не нужно. Благодарствую вам на добром слове.
  Сановные вельможи, выпятив животы, подались восвояси, переговариваясь вполголоса, уже без прежнего озлобления.
  Подозрительная наигранность в поведении царедворцев вызвала саднящую смуту в моей душе. Я решил обязательно поведать Андрею Ростиславичу об их настораживающем разговоре. Как видно, не все спокойно в уделе Галицком?
  Будучи невысокого происхождения, я все же хорошо представлял шкурные чаянья родовитых бояр. Пожалуй, нет княжества на Руси, где ни плели бы знатные мужи интриг и козней супротив державных владык. Вот и приходится князю ради блага отчинного удела сдерживать корыстный норов и неуемную жадность своих вассалов. И если бы не князья, дай боярству волю, давно бы Русская земля превратилась в дикое поле. Раскроили бы ее по кусочкам, превратили бы весь русский люд в бессловесных холопов, отняли бы самые крохи нажитого. Ненасытные они псы есть!
  Распрекрасно я знал о борьбе Великого князя Всеволода супротив Ростовских и Суздальских вельмож. Кабы не Всеволод Юрьич, захилел бы град Владимир, вознесенный из пригорода тех древних городов. Кабы не Юрьевич, похерили бы бояре славу отца его и старшего брата Андрея. Кто, как ни старейшины ростовские, науськали проклятого Кучку и свору грязных убийц на светлого князя Андрея Боголюмимого. Они самые явились потатчиками племянников Всеволода, змеенышей Ростиславичей(1), научая их расчленить Великое княжество, превратить царство в горстку убогих уделов. Гнусность эта деялась на потребу стяжательских натур ростовских бояр. Жаждали они потешить необузданное своеволие, вожделели власти, вровень хотели стать с самими князьями. Да сук не по себе рубили! Всеволод, храня заветы отца и брата, не дал иродам сгубить отчину родную.
  Наслышан я и о непрестанных дрязгах в Галицкой земле. Издревле сильны и непокорны бояре Галича. Княжеская узда, едва унимавшая их бунтарский норов, зачастую дерзко рвалась ими. И тогда богатое княжество, вторгнутое в бесчинство, делалось полем распри, теряло мощь, становилось добычей хищных иноплеменников. Даже Ярослав Осмомысл - умница и воитель, уступал притязаниям бояр, заискивал с ними, страшась потерять дедов стол. Бояре нахально диктовали Ярославу свою волю, немытыми ручищами влезали в семейные дела князя. Рядили, с кем спать своему господину, кому быть его наследником.
  Меня издавна потрясала личная драма Осмомысла. Ведь боярами объявлена колдуньей и сожжена его любимая женщина, а всесильный князь, чьи полки победно ходили на ляхов и половецких салтанов, уступил им в слезах. Но в противном случае и сам пал бы жертвой боярского произвола. Все мы знали, что Ярослав Василькович на смертном одре заручился клятвенным обещанием народа Галича взять князем Олега, сына той Настасьи. Да только бояре и не думали держать по принуждению данного слова. Еще земля не успела просесть над княжьим прахом, как провозглашен господином нынешний Владимир - сын от Ольги, дочери Юрия Суздальского, сестры Всеволодовой.
  Но и Владимиру Ярославичу не поздоровилось, изгнали его спустя полгода, обвинив в пьянстве и прелюбодеянии. Якобы отлавливал он для любовных утех посадских женок и дочек боярских, а тому и крыть-то нечем. Был грешен младой князь, но только в непомерном питии медов. Но, как говорится - где вино, там и блуд. Попробуй открестись от лживых наветов собутыльников - сынков боярских, подучаемых лукавыми отцами. Те искариоты любого утопят в напраслине.
  И по-новому начались скитания бедного князя Владимира. Спасибо Всеволоду Юрьевичу, заступился он перед Русью за сына Осмомыслова. Но и вторугодь, получив стол, понукаем был боярами, ибо имел слабость после кончины жены Болеславы(2), дочери Святослава Всеволодича Киевского, открыто сожительствовать с замужней попадьей. Попадья, та писаная красавица, при муже развалине имела грех возлюбить пылкого князя. Не переводились на Руси невольницы и наложницы княжеских прихотей, но редко осуждали князей за их похоть. А тут прицепились к Владимиру, ратуя за христианскую чистоту, - отрекись от попадьи, и все тут. Вот и пришлось князю бежать с полюбовницей к Беле венгерскому, отдать княжество на растерзание врагам, а себя в полон.
  Оттого и собрался я посвятить боярина Андрея в приоткрывшийся краешек вельможных интриг. Уж Ростиславич-то обязан разобраться в подоплеке тех козней и если не поможет князю Владимиру, то хотя бы миссию, порученную Всеволодом, исполнит исправно.
  Но не удалось мне наскоро переговорить с Андреем Ростиславичем. Помешали бурные события, нарастая лавиной, обрушились они на дремотную обитель.
  Еще пребывая в настоятельских покоях, услышал я шум непомерный, гул голосов людских. Поспешил я на воздух из-за душных стен. И что же вижу - глазам не верится...
  Вся площадь перед храмом забита праздно галдящим монашеским людом. Это походило на бунты черни, не раз виденные мною на весях европейских, случалось и в отчих палестинах. Всяк изгалялся на свой лад. Сбежав с порожка, я втесался в толпу, стараясь уразуметь - в чем дело? Наперебой звучали отрывистые выкрики, так как никому не удавалось выговориться членораздельно. Каждый торопился выразить свой протест, оттого все шумели разом и мешали услышать кого-либо. Однако, вникнув в повторные реплики, я ухватил суть дела - иноков поразило известие о вскрытом богохульном промысле их сотоварищей.
  Но, как всегда, при неполноте достоверных сведений образовались разные партии. Одни кляли игумена Кирилла и его ближний круг. Другие возмущались засильем греков и исходящей от них растлевающей умы ученостью. Третьи выкликали, даже страшно подумать, против самого князя. То ли, требуя от него твердости, то ли хотели изгнать его с челядью вон. Иные гневно бесчестили нечистых на руку монастырских тиунов: кто-то порочил повара, кто-то келаря. А один, шибко громкий, наянно призывал выдворить суздальцев, как незваных гостей, из обители. Я разглядел поганца. Натравливал на нас молодой, моих лет, но не по годам тучный инок, до самых глаз заросший огненно рыжей бородой. Собрав возле себя свору единомышленников, он вещал громогласным басом уже не раз слышанную мной песню:
  - Почто у нас на Днестре оказались суждальцы? Приползли, аки аспиды, из лесов дремучих. Какое им дело до Галича? Знамо, хотят свою власть учинить. Мало им Рязани, мало Новгорода... Киев порушили, подмяли под себя, хотят и нас подгрести. Не желаем холопствовать Всеволоду! - оратор был знатный.
  Его паства визжала от восторга, слушая крамольные речи. Рыжебородый вития, подогреваемый беснующейся толпой, продолжал измышлять паскудные наветы:
  - Знаете ли вы, братия, что епископ Ростовский Лука(3) отказывается переносить кафедру в вотчину Всеволода, задрипанный городок Владимир, что на Клязьме-реке? То-то же! Митрополит Никифор так же тому противник.
  Ах он, лживый подлец! Я, было, хотел разъяснить людям, что игумен киевского "Спаса на Берестове" Лука возведен в епископы усилием Всеволода Юрьевича. Поставлен вопреки воле митрополита Никифора, который хотел посадить на север своего соплеменника Мануила, теперешнего Галицкого владыку. Лука же, бывший Боголюбовский домественник, человек, на свой страх и риск умыкнувший от Кучковичей тело убитого князя Андрея, всегда горой стоял за Великих Владимирских князей. Но мне не дали сказать, да и я вовремя смекнул, что не пристало мне метать бисер перед свиньями. Меж тем крикун продолжал сеять смуту:
  - Вот суждальцы и замыслили опорочить "его" через нас, честных иноков, верных предстоятелю.
  Я так и не понял, кого это мы собирались опорочить: Луку ли Ростовского, митрополита ли Никифора? Наверняка и никто ничего не понял, ясно было только одно - нужно идти громить суздальцев. Злодей же не унимался:
  - Ишь чего удумали! Ославить хотят Галич, чисто мы нехристи, чернокнижники и вурдалаки. Врете, лесовики! Сами вы волховством промышляете, сами вы соснам молитесь, сами вы Бога продали.
  Возбужденная толпа ажник подпрыгивала, такая им радость - внимать грязным наветам. Но супостат, войдя в раж, уже призывал к открытому насилию:
  - Люди! Али вы забыли, как безбожные суждальцы по приказу деспота Андрея явились ратью на Киев двадцать лет назад. Вспомните, братия, как пожгли разбойники матерь городов русских, как испоганили соборы святые. И мы прощаем, мы завсегда в ножки стелемся. Да где же правда-то, иноки? Изгонять надо злодеев прочь, вышибать из обители боярина нехристя! Посмотрите на него, да он в немецком обличье. Братцы, уж не латинянин ли он? Не хотим, чтобы схизматики проклятые нами заправляли. Ишь что удумали - колдунами нас заделать. Не позволим, айда за мной!
  Но тут боевой клич погромщика оборвался. Уж не знаю как рядом с распоясавшимся провокатором оказались дружинники и в первом ряду меченоша Варлам. Он одним ударом запечатал слюнявую пасть горлопана. Крикуну не дали рухнуть оземь, дружки вовремя подхватили. И тут гридни (даром, что ли, кашу ели) взялись сноровисто усмирять бунтовщиков, щедро раздавая направо и налево увесистые тумаки. Рыжего верзилу скрутили и повели к палатам. Остальных монахов растолкали, распинчили, слишком неугомонным крепко надавали по шеям. Чернецы, подобрав в испуге подолы ряс, огрызаясь, стали разбегаться. Слава Богу, быстро усмирили смуту! Сыскать бы теперь зачинщиков - один, правда, уже есть.
  
  Примечание:
  
  1. Ростиславичи - Мстислав (+1178) и Ярополк (+1196) дети князя Ростислава (+1151), сына вел. кн. Юрия Долгорукого, претенденты на Владимиро-Суздальский престол.
  2. Болеслава - Болеслава Святославна (+1185), дочь Святослава Всеволодича кн. Черниговского, вел. кн. Киевского, в 1166 г. вышла замуж за кн. Владимира Ярославича.
  3. Лука - возведен в Ростовские епископы в 1184 г.
  
  
  Глава 8
  В которой разглядывают великолепные фрески, а затем богомаз Афанасий открывает свою тайну
  
  Невольно став очевидцем мятежного буйства братии, я впал в излишнее возбуждение. Немного успокоясь, ощутив нервическую усталость, мне захотелось уединения. К тому же возникла давящая потребность - поразмыслить над важными событиями, отмеченными в утренние часы. Да не тут-то было.
  Улыбаясь, словно давнему приятелю, подступил вчерашний нечесаный знакомец богомаз Афанасий. Он, памятуя обещание, возжелал показать мне живописные работы знаменитого Паисия и потянул за собой в церковь. Я растерялся от его навязчивости, потому и не смог отказать назойливому иноку.
  Мы ступили под сумрачные своды безлюдного храма. В свободном гулком пространстве было холодно и неуютно. Стук шагов по каменным плитам колокольным ударом отдавал в виски. Словно кощунники какие, грохали мы по пустынному нефу. Неожиданно нас высветил мощный световой поток, отвесной стеной упав с подкупольного пространства. И моя душа, стряхнув мутную хмарь, очистилась и возликовала небесному свету. И жить стало радостней.
  Афанасий, пройдя в центр подкрестья(1), освещенный со всех сторон, словно ангел, взялся просвещать меня, показывая одну фреску за другой. Он восторженно величал своего учителя Паисия славными именами, его трепет передался и мне. И я, грешный инок, вопреки недавним гнетущим мыслям, проникся щедрой прелестью этих картин.
  Я лицезрел дивно удлиненные, искусно поставленные бесплотные ангельские фигуры. Пребывая в заоблачной чистоте, они чужды мирской суеты. И в то же время их сомкнутые уста будто кричат, вопят о грядущей вечной жизни, заповеданной Господом, призывая нас: "Люди, не марайтесь калом земным, не выискивайте крох жита под ногами, вскиньте головы, распрямите плечи, ибо вы подобие Божье и на вас Дух Его, Святой и Вечный!" И устыдился я каждодневной своей суеты.
  Зрел я библейских праотцев и ветхозаветных пророков, участливо, с печальной мудростью внимающих земной юдоли. Их кротость и отеческое попечение умилили меня.
  А Матерь Божья раскинула объятия ласковых рук, заполнив токами щедрого тепла всю алтарную апсиду, напомнила мне старую родительницу мою. Обеими бескорыстно любимый, я для них малый ребенок, и нет никого им дороже. Они не памятуют о нанесенных мною обидах, словно их вовсе не было, и им нечего прощать. Я в их глазах непорочное дитя. И то правда!
  Господи! Как слаб человек пред грозным оком неизбежного рока, словно щепка, носимая в волнах океана. И не властен ничуть он над судьбой, и лишь только жалость способен вызывать.
  Увидел я Иисуса Христа - Господа нашего, восседающего на горнем престоле. Пришло просветление: не владыку небесного зрю, а отца милосердного, приявшего казнь ради нашего спасения. Пожертвовав собой, он вызволил нас - детей строптивых из погибели, нас - неизменно предающих его. Но всякое детище, каким оно не будь, - единственно и неповторимо родителю своему. Кому еще чадо может преклонить голову, выплакаться вволю, а затем, получив целящее прощение, принять благословение...
  И познал я тогда благодать. В душу вошли покой и уверенность в том, что не быть мне одному в подлунном мире, даже если нелегкая занесет в темный поруб. Не наедине останусь со скорбью своею, а с силой Божьей и в его Отеческой воле.
  И взмолился я неистово, упав на колени перед чудными творениями живописца Паисия. Но уповал я не стенам раскрашенным, а Царю Небесному, зримо явленному во фресках, меня одарившему личным присутствием.
  Да, зело искусен Паисий богомаз. Воистину, его кистью водил Дух Святой и Благодатный. Поразительно мастерство человека, жившего возле нас, вкушавшего из братского котла простую пищу, но в тоже время сумевшего столь явственно изобразить красками благую весть.
  Афанасий подвел меня к северной апсиде. Смущенно открыл, мол, - вот и его, грешного, собственноручные труды. В мягком свете явились евангельские сцены: "Моление Христа в Гефсиманском саду", "Поцелуй Иуды" и "Отречение Петра". Постепенно я проникся щемящим чувством Афанасьевых фресок. Казалось, лучше и не передать одиночество Господне, его обреченность и в тоже время внутреннюю силу Христа, готовящего себя к крестным мукам, к собственному закланию. Впечатлял и апостол Петр. Здесь он казался слабым, нерешительным человеком, неспособным воспротивиться жребию, предреченному Господу. Ужасен в продажной мерзости Иуда Искариот. Все в нем отвращало: и гнусная маска лицемерия, и зримо дрожащие кисти рук, и согбенная спина, признак близкого раскаянья. Я точно находился там, в яви, словно свидетельствовал о событиях пасхальной ночи, был их молчаливым очевидцем. Потрясающая правда!
  На неискушенный взгляд письмо Афанасия походило на манеру Паисия. Но стоило вникнуть, как явственно проступала разница в подходах двух живописцев. Афанасий, вероятно, пытался достичь воздушной легкости Паисия: та же удлиненность фигур, та же отстраненность. Но присутствовала некая, я бы сказал, земная, материальная сущность. Она выражалась в точной передаче движений и жестов, в расположении складок одежды, что очерчивают тела по выпукло проступаемым мышцам и суставам. Плотское начало не выпячивалось, но и не скрывалось - и в том проявлялась особая прелесть его картин. Вывод один: дарованием Афанасий отнюдь не слабей своего наставника.
  Меня заинтересовало, кто, кроме Паисия, обучал Афанасия, ибо чувствовалась влияние иного учителя, быть может, более великого, чем Паисий. Оказалось весьма просто - инок по молодости лет посетил греческие и латинские киновии, где исполнил множество копий и зарисовок с различных мастеров. Так вот кто его потаенные учителя! Осмысляя изученные работы, он создал собственную неповторимую манеру письма. И нельзя сказать, что он превзошел Паисия, - нет, они, каждый по-своему, большие и разные художники. Я выразил неподдельное восхищение работами Афанасия. Он засмущался, но, как и всякий творец, весьма обрадовался моим похвалам.
  Подавив конфуз, инок подступил ко мне с давно выношенным желанием. Он попросил содействия его нужде - переезду во Владимир на Клязьме к престолу Всеволода Юревича, так как был наслышан о бурном строительстве в Северо-Восточной Руси.
  Он распрекрасно знал, что Всеволод Юрьевич восстановил после пожара соборный храм Успения, причем значительно видоизменив его. Храм стал пятикупольным, отличным от одноглавого собрата в Галиче, выстроенного по тому же образцу, что и ранее владимирский собор, потому как прежний князь Андрей Юрьевич переуступил искусных зодчих своему шурину Ярославу Осмомыслу. И вот настало время - не в пример прошлому облику, со всем тщанием изукрасить владимирскую святыню.
  Знал Афанасий доподлинно, что Великий князь хочет поставить домовую церковь во имя святого Дмитрия, своего небесного покровителя. Ищет Всеволод градостроителей-кудесников по всей Руси и закордонным весям, испытывает он настоятельную потребность и в живописцах-богомазах, так как преумножились на севере храмы и обители, а собственных мастеров еще не хватало.
  Очень бы хотел Афанасий порадеть делу Всеволода Юрьевича, только не ведал, как подступиться к тому. Да и не отпустят его на сторону иерархи Галицкие, хотя в тоже время они не сподобились позвать его для росписи богородичной церкви в Галиче, наняли разрисовывать храм греческих богомазов, будто своих не хватает.
  Я проникся нуждой Афанасия, пообещал, что сведу его с боярином Андреем. Обязался в надежде, что тот соблюдет княжью выгоду. Однако не преминул добавить, что у боярина сейчас дел невпроворот, да все кляузные, не терпящие отлагательств. Инок, окрыленный моим участием, услыхав о заботах Андрея Ростиславича, из благодарности поведал мне одну великую тайну. Чему я был несказанно удивлен и обрадован.
  Речь шла о заповедном тайнике князя Ярослава Осмомысла. Перед смертью старый князь не раз наезжал в монастырь, вел долгие беседы с прежним настоятелем Мефодием. Порой в том участвовали ныне покойные библиотекарь Ефрем и живописец Паисий. До самой кончины Паисий держал те разговоры в секрете. И лишь находясь на смертном одре, как самому близкому человеку (с год назад) открылся Афанасию. Я уточнил у богомаза:
  - Что запрятано в схроне князя Ярослава? Тот ли это клад, о котором судачат иноки?
  - И да, и нет... - задумчиво ответил живописец. - Полагаю, скорее всего, там спрятаны не злато или самоцветы.
  Вот вкратце - на чем основывались его догадка:
  Хранителем клада Ярослав избрал авву Мефодия, но игумену не дано знать главного: где-таки зарыт клад? Ярослав продумал все до мелочей. План местоположения тайника, нарисованный Паисием, по указке князя разодрали надвое. Одну половину доверено хранить художнику, вторую часть спрятали в библиотеке. Хитрость состояла в том, что, не совместив части плана, клада не найти. Ярослав наложил на трех старцев страшное заклятье. Они никогда, даже в помыслах своих, не приблизятся к сокровищнице. А уж о том, чтобы открыть ее расположение, и речи нет! Как сказывал Афанасию Паисий, монахи клятвенно порешили меж себя, прежде всего ради собственной безопасности, никогда не выяснять, что и как в тех описаниях.
  Очутившись первым в венгерском узилище, игумен подвергся чудовищным уязвлениям плоти, но, к чести своей, не выдал Паисия и Ефрема. Так и отдал Богу душу, немилосердно терзаемый уграми. Бывалые люди сказывают, что, не зная всей правды, умирать спокойней...
  Ефрему устоять было гораздо легче. Библиотекарь отмежевался от всего, притворился, что подгребли его беспричинно за компанию с игумном, в дела которого он не был посвящен. Но книжник так же подвергся несносным пыткам и вслед Мефодию принял мученическую смерть.
  Живописец Паисий аресту не подвергся по той причине, что уже находился одной ногой в могиле и вскоре представился. С него и взятки гладки.
  У венгров не хватило сообразительности и времени разрешить сию загадку. Слава Богу, благодаря вмешательству императора Фридриха князь Владимир с ляшским воеводой Николаем изгнали угров с Галичины.
  Афанасию пришлось объяснить порыв откровенности, но он сделал еще больше:
  - Коль я вздумал податься на Север, хранить при себе кусок той карты больше нет смысла, да и права не имею. План схрона нужно передать в надежные руки. Сегодня самой достойной рукой является десница Всеволода Суздальского, он Великий князь и внук кесаря(2), лишь один он ратует за сплочение Русских земель.
  Редко встретишь у жителя окраинных приделов-украины столь трепетную верность русскому единству. Афанасий был молодчина.
  Где точно упрятана вторая половина карты, богомаз не ведал. По его словам, особо и не интересовался. Инок руководствовался житейской мудростью: "Чем меньше знаешь, тем лучше спишь".
  Но все равно на такой успех я и не смел рассчитывать. Мне сегодня отчаянно повезло, это прямая удача!
  Внезапно сердце сжалось от нехороших предчувствий, получается, что Афанасий единственный человек, серьезно приобщенный к тайне клада. А если о том выведал еще кто-то? Скорее всего - так оно и есть, тем паче мне показалось, что за нашим походом в храм наблюдают чьи-то внимательные глаза.
  А вдруг тот некто решит убрать последнего посвященного. Вопрос - зачем? Ну, хотя бы спрятать концы в воду - получается, жизнь изографа находится под угрозой. Никак нельзя оставлять Афанасия одного, иначе боярин никогда не простит моего упущения, да и я себе не помилую. Я поделился с богомазом возникшими опасениями. Тот заметно перетрухнул.
  Мы решили немедля идти к Андрею Ростиславичу, непременно взяв самою карту. Благо, за ней далеко не ходить. Как оказалось, кусок пергамента хранился запрятанным в полости алтарной дверцы. Афанасий передал карту мне, я запихнул свиток за пазуху.
  Озираясь, мы вышли из церкви. Два монаха в надвинутых камилавках(3), выскользнув из-за угла храма, пристально наблюдали за нами. Я узнал в иноках вчерашних странников, нелестно характеризуемых послушником Акимом. Мы с Афанасием понимающе переглянулись, во взоре богомаза промелькнула затаенная тревога.
  Направились мы прямо в келью боярина. Однако, как назло, Ростиславич отсутствовал. Я посоветовал богомазу дожидаться меня, перепрятал свиток понадежней и подался на розыски. Нашел я Андрея Ростиславича во дворе возле настоятельских палат. Он оживленно разговаривал с мечником Филиппом, невдалеке, подбоченясь, стояли дядька Назар и оруженосец Варлам.
  Я сообразил: мужи обсуждают недавнее столпотворение, учиненное черноризцами. Перебивать старших не годилось. Пришлось нарочно мозолить глаза боярину. Андрей Ростиславич, заметив мои потуги, спросил: "В чем нужда?" Я интригующе намекнул на неотложное дело. Прервав беседу, боярин выслушал мой отчет. Не скрыв ликования, Андрей Ростиславич заторопился к Афанасию.
  Наконец-то я ощутил собственный вклад в общее дело. И это чувство услаждало меня...
  Таинственный план представлял собой обрывок лощеного пергамента. На отбеленной поверхности примитивно изображены одиночные деревья. Извилисто прочерчена река с притоками. Вполне понятно прорисована горная гряда, указан перевал меж вершин. Помимо того, лист во многих местах помечен заковыристыми значками. Я различил крест, плотоядную рожу, подобие толи клыка, толи скалы. Как я понимал, таким образом указаны особо приметные места. К тому же некоторые участки соединялись изломанными линиями со стрелками, указателями направлений. В самом низу листа нарисована двурогая рогатина, от нее к разрыву шла жирная линия, уходящая на другую половину карты.
  Андрей Ростиславич шепнул мне на ухо, что, имея даже неполный план, мы, используя знание местности охотниками, способны понять: где все-таки зарыт княжий клад.
  Относительно судьбы Афанасия решение пришло быстро: художника возьмем во Владимир, нам в том никто не указ. Князю Всеволоду нужны толковые богомазы, и этим все оправдано. Радостный инок заспешил восвояси заранее собирать вапницы и кисти, увязывать их к дальнему переезду. Боярин загодя подучил его, как лучше отказать в любопытстве уж слишком дотошным особям:
  - Вали на меня, с меня взятки гладки. Пусть только попробуют, я их быстро приструню!
  Оставшись наедине, Андрей Ростиславич заставил меня вычертить схожий план с нарочно перепутанными приметами и расстояниями. То делалось, дабы ввести в заблуждение наших противников, пусть, мол, помыкаются, коли что. На сей случай боярин прочел назидание:
  - Всякое может произойти. Твоя задача - прикинуться дурачком, выдать подделку за настоящую карту и твердо стоять на том, якобы больше ничего не ведаешь.
  Мы уже понимали друг друга с полуслова. Я согласился с рассудительным суздальцем. Бывалый мечник и под пыткой тайну не выдаст, а коснись меня - есть возможность выкрутиться.
  
  Примечание:
  
  1. Подкрестье - центр подкупольного пространства.
  2. Внук кесаря - мать Всеволода III, жена Юрия Долгорукого - Ольга (+1182), дочь или сестра византийского императора Мануила I Комнина.
  3. Камилавка - головной убор, клобук, покрытый платом.
  
  
  Глава 9
  Где князь и владыка галицкие решают судьбы обители, а боярин Андрей поучает их
  
  За кропотливым изготовлением подложной копии застал нас посыльный гридень. Он известил о прибытии епископа Галицкого Мануила. Надежно припрятав лукавую подделку и бесценный подлинник, расчесав бороды и оправив одежды, заспешили мы на княжий зов.
  Владыка Мануил, росточком низенький, лицом невзрачный и смуглый, морщавый, подобно грецкому ореху, показался мне еще не старым. Статью он вовсе не походил на сановного иерея, оттого и клобук носил необычайно высокий, чтобы лучше выделяться. Впрочем, его властные глазки-буравчики, будто уголья, жгли собеседника, заставляли быть начеку, сознавать, с кем имеешь дело. Одет епископ в рясу с фиолетовым оттенком, чем-то схожую с сутаной латинцев. В правой руке глянцем переливались агатовые четки, левой он цепко держал массивный золоченый епископский посох. Изогнутое навершие пастырской клюки облепили блестящие камни-самоцветы, видно, цены неимоверной. Сопутствовали епископу два консисторских(1) иеромонаха, чернявые и статные, богато наряженные, пахнущие розовой водой.
  Даже князь внешне преобразился к прибытию высокого гостя. На малиновую бархатную рубаху, расшитую у ворота каменьями, накинут зеленый корзно(2), прошитый золочеными шнурами, перехваченный золотой пряжкой с ликом барса. Княжью грудь украшала золотая цепь с увесистой резной гривной. На бляхе выбита галка с короной на голове - знак державного достоинства Галича. С серебряными гривнами столь же значительных размеров были и вельможные бояре Судислав и Горислав. Они, распрямив спины, словно статуи, недвижимо застыли на лавке у оконца. Я впервые познал блеск самовластного великолепия, оно ослепило меня, признаться - я почему-то оробел.
  Андрей Ростиславович, получив благословение епископа, смиренно выслушал нудную тираду владыки о богомерзких иноках. Князь успел посвятить Мануила в суть событий, что существенно облегчило задачу боярина - без лишних обсуждений наметить план разумных действий.
  Князь Владимир, горячась, как всегда, взялся настаивать на безотлагательном допросе богомилов, скором суде над ними и беспощадной показательной казни, преследуя цель суровой острастки неприкаянной братии. Также он потребовал смещения настоятеля Кирилла и отправки в отдаленный монастырь, причем со строжайшей епитимьей, ибо архипастырь не справился со своими обязанностями.
  Владыка Мануил оказался более осмотрительным и опытным в делах подобного рода. Конечно, воля княжья... но иноков-отступников все же следует отправить под стражей в Галич. В епископальном застенке нужно провести дознание по положенной форме, в соответствие с каноническими правилами. И, уже имея полную картину преступления, отлучить еретиков от церкви, передать светским властям для вынесения приговора и его должного исполнения. Сотворив глубокомысленную мину, архиерей добавил:
  - Игумен Кирилл поставлен в монастырь по недосмотру преосвященного Никифора, к моему мнению тогда не прислушались. А ведь я загодя упреждал вашу светлость, - колюче зыркнув на Владимира, епископ вздохнул, - с большой неохотой рукоположил я тогда Кирилла. Теперь же, князь, ты хочешь удалить его из обители с позором. Но лучше соблюсти правила, согласовать смещение с предстоятелем, чтобы тот не оскорбился. Хотя, если поразмыслить -митрополит не станет противиться княжеской воле, да и само отстранение уже предрешено православной традицией. Так что, Владимир Ярославич, уволь пока Кирилла от дел, отправь со мной в Галич. Я составлю надлежащую грамоту в митрополию, таким образом, окончательное решения его судьбы предоставим Киеву. В обитель поставим местоблюстителя, будь на то Божья воля, затем изберем его настоятелем или рукоположим нового, - не услышав возражений, закончил. - Ну а потом выявим среди черноризцев пособников еретикам и примерно их накажем. Тут, князь, я тебя всячески поддержу, коль нужно, подошлю знающих людей.
  Доводы Мануила выглядели резонными, однако князь Владимир остался недоволен - ему хотелось скорой расправы, но он все же не стал противиться. Следом попросил слова Андрей Ростиславич:
  - Князь и владыка, думаю, нам стоит проявить милосердие к авве Кириллу. Игуменствует он недавно, да и не по плечу ему столь тяжкая ноша, он больше книжник, нежели пастырь. По простительной неискушенности Кирилл проглядел вершимые в обители непотребства. Я думаю, он не ведал о них, а уж тем более не потворствовал злодеям, - выдержав паузу, напомнил. - Необходимо учесть его заслуги в составлении кодекса церковных законов, тут он незаменимый человек для церкви. Я предлагаю сразу отправить авву к Никифору - с не особо хулительной грамотой. Пусть предстоятель сам с ним разбирается. И овцы целы, и волки сыты! Да и нам не с руки заводить сутягу с киевским клевретом.
  - Разумно, разумно, - нехотя поддержал епископ Мануил.
  - Ладно, - уступая, молвил князь, - будь по-вашему, пускай митрополит соображает, как журить ближнего человека. Лишь бы не лез в наши дела, хватит нас опекать, мы сами с усами!
  - Обитель не может остаться без наставника, - боярин Андрей опередил епископа, вопросив к Владимиру. - Здесь нужна твердая рука. Князь, кого чаешь определить игумном?
  Тут почему-то взоры присутствующих обратились на меня. Сердце мое екнуло от своевольного предчувствия: "Уж не я ли уготован ими в настоятели?" Я скромно потупил взор. Губы враз пересохли. Мысли вразнобой пронеслись в голове: "Заманчивая будущность! А что, я бы, пожалуй, согласился!" - но, увы, искушение сие лишь плод моей фантазии. Опережая князя, первым высказался Мануил:
  - Сыскать настоятеля не проблема... Много у нас достойных иноков, найдутся и из пресвитеров подходящие кандидатуры. Я думаю, и братия поддержит, выберет добродетельного мужа. К примеру, далеко ходить не надо, из здешних подойдет Микулица коломыйский - весьма благоразумный инок. Есть еще у меня на примете - священник Галицкий, Петром звать, настоящий кремень, пострижем в иноки, и вся недолга, - ища поддержку, иерарх устремил удавий взгляд на княжих вельмож.
  Судислав остался сидеть с каменным лицом. Горислав же встрепенулся, одобрительно закивав, поддакнул:
  - Достойные люди, лучших не сыскать... - и осекся, почуяв внутреннее недовольство князя.
  Епископ, не заметив той перемены, с излишней самоуверенностью продолжил:
  - Вот и раздумывать больше нечего. Так кого: Петра или Николая? Я считаю, сподручней Петра. Да ты, князь, знаешь его, у "Всех святых" служит. Петра протоиерея еще батюшка твой, царство ему небесное, привечал. - Мануил по-змеиному лыбился, уверенный в успехе.
  Даже я, мало искушенный в подковерной галицкой возне, смекнул, что Мануил допустил оплошность, помянув Осмомысла. Князь кисло поморщился, помолчал, нагнетая нервное напряжение слушателей, и твердо изрек, как отрезал:
  - Поп Петр меня не устраивает, - почесав уголки губ, растолковал. - Он совсем мне не нравится, уж слишком себе на уме, не люблю скрытных людей.
  Мануил заискивающе залебезил:
  - Микулицу тогда, доместика(3) монахи слушаются, - но не успел досказать, князь перебил:
  - Микулу твоего я вовсе не ведаю, кто таков, что за человек? Не знаю и знать не хочу! А уважаю я тутошних старцев: Парфения и Евлогия. Правда, последний изрядно одряхлел, ну да Бог с ним. Мыслю так, пусть будет Парфений. Братия его почитает, многим он духовник, уверен, иноки согласятся с моим выбором, предпочтут Парфения.
  - Помилуй, князь, - возроптал епископ, - какой из Парфения настоятель? Стар годами, да и не от этих он дел, как бы ни стало хуже?.. Как бы большую змею не пригреть, ведь он спит и видит Всеволо... - едва не сболтнув лишнего, Мануил поспешно захлопнул предательские уста.
  Присутствующие понимающе переглянулись, иные для вида покачали головой, осуждая неуклюжую потугу Мануила отвергнуть суздальского ставленника. Владыка деланно закашлялся, продрав сухое горло, стал мямлить в оправдание:
  - Говорят, болеет он тяжко, пожалеть его надобно...
  Меня несколько озадачил выбор Владимира Ярославича. Неужто он хочет полностью стать под Всеволода Юрьевича? Вероятно, Андрей Ростиславич уже успел переговорить и подготовить князя к столь важному выбору, разумеется, без вмешательства боярина тут не обошлось.
  Между тем нос и щеки князя зарделись, он еле сдерживал себя:
  - Стар, но не дряхл. То, что много прожил, не беда, старый конь борозды не испортит! - разжевал епископу Владимир Ярославич. Прежде безропотно снося предубеждение владыки к Суздальскому Всеволоду, князь сегодня намеренно пошел на обострение. - И тянуть больше нечего, сегодня же и поставим Парфения. Я его выкликну, ну а ты, владыка, благословишь, - и заключил по-княжески властно. - Все, дело решенное!
  Мануил втянул голову в плечи, удрученно сгорбился, лишь клобук торчал вызывающе. Приметив, как скрючило епископа, князь миролюбиво завершил:
  - Успокойся, Мануиле, побереги себя, во многом я уступал, уступи разок и ты.
  Архиерей мертвенно побелел, но перечить не стал, покорился Владимиру Ярославичу, не решился озлоблять правителя.
  Вельможные бояре заерзали по скамье, как ужи по сковороде, верно, и им княжье решение не в жилу пришлось, ну, уж тут ничего не поделать, князь, он завсегда князь.
  Владимир, подметив недовольство бояр, ехидно улыбаясь, нарочито выговорил им:
  - А вы, соколики, почто молчите, отчего не рады княжьей воле? Или вам не по нраву Парфений - чай, матушки моей исповедник... Забываться стали!.. - и раскатисто рассмеялся и, вдруг прервав хохот, разом стерев с лица веселье, удрученно выговорил. - Эх вы, советчики херовы, еще сотоварищи называются, так и тяните меня в кабалу чужую, в ярмо венгерское. Ужо я вам! - погрозил пальцем совсем беззлобно, даже игриво. Наверное, князь давно смирился, как с неизбежным злом, с продажной сутью своих бояр.
  Вельможи от страха посерели, молчали, как в рот воды набрали. Смерив их презрительным взором, Владимир скомандовал гридням:
  - Тащите сюда Кириллу игумена, - ближний гридня недоуменно развел руки, но князь не внял. - Знаю, что захворал, а мы сейчас его подлечим. Немедля ведите!
  Настоятель явился быстро, не иначе стоял за дверью. Он весь скукожился, словно дырявый мех, ступал, еле волоча ноги. Его породистая голова судорожно подрагивала, лицо было белее полотна. Ступив пред грозные очи Владимира Ярославича, авва, не раздумывая, бухнулся на колени и слезливо запричитал:
  - Прости, княже, раба твоего грешного. Отдаю себя в руце твои. Помилуй, благодетель!
  По-видимому, игумена успели наставить на путь истинный, велев исполнить сцену раскаянья теперь уже для епископа. Мол, хорошего и не жди, делай, что велят, а там видно будет. Кирилл не был дураком, а уж коль речь зашла о жизни и смерти, он предпочел смирение заносчивости. Умерив гордыню, сделался авва сир и наг.
  - Встань, отче, стыдно колени протирать, ты ведь не смерд, а иеромонах, - повелел Владимир. - Признаюсь, я весьма недоволен тобой, подвел ты меня, игумен. Всех нас, - взмахом руки очертил присутствующих, - обескуражил! Ну да ладно, как говорится, повинную голову меч не сечет. Поедешь под стражей в Киев. Благодари боярина Андрея, он за тебя поручился. Велю ему погуторить с тобой по-свойски, - как бы ни видя протестного жеста епископа Мануила, дополнил. - Андрей Ростиславич, потом мне доложишь... И боле тебя, Кирилла, не хочу видеть, не желаю! Уведите его, отроки, с глаз долой.
  Вторично растоптанный настоятель дернулся облобызать монаршую ручку. Но Владимир, как от зачумленного отдернул десницу и упрямым кивком выпроводил игумена вон. Обождав, пока уйдет опозоренный Кирилл, князь ехидно-ласково молвил епископу:
  - Владыка, не утруждай себя, что за надобность тиранить слабого человека, он и так полные штаны наложил. Ты, святой отец, лучше пораскинь мозгами: все ли благополучно в твоей епархии... Не свила ли еще где гнезда ересь паскудная? Вся ли паства твоя благоверна?.. Смотри, преосвященство, не дай маху, не прозевай заразу, - и уже вкрадчиво, со зловещим намеком добавил. - Тогда никто не простит!
  Мануил со злостью надулся и закряхтел в ответ. Остальные присутствующие, не исключая и нас с боярином, потупив головы, затаили дыхание. Все прекрасно понимали, как не слаб князь Владимир, но он заимел козырь, дающий право карать без всякой проволочки. И возразить-то нечего - Божье дело...
  Обойденный в своих надеждах епископ, сославшись на недомогание, поспешно покинул гридницу. Вельможные бояре, не сговариваясь, вышли проводить разобиженного владыку.
  - Волки, чисто волки! - выговорил князь им в след. - Вот дал Господь наперсников, продадут за грош, продадут и не подавятся. Эх, жаль, Ростиславич, - нет у меня верных товарищей. Тебя бы, братец, переманить к себе, да знаю, не пойдешь. Оно и Всеволод не отпустит, - и усмехнулся горько. - Разве же плюнуть на все, отправиться с тобой к Великому князю, да и отпросить тебя у него?..
  Андрей Ростиславич, не зная, как воспринять слова князя, недоуменно пожал плечами. Что тут скажешь... Насколько я знал, лицемерить боярин не приучен. Князь же, не стесняясь меня, совсем загорился и с болью произнес:
  - Пропаду я, сгину в этом волчьем логове. Не дадут спокойного житья, как пить дать, истерзают злодеи, как отца, как и деда - изведут. У них одна забота, боярин, собственная мошна, для них любой князь что лишний рот. Хотят сами по себе властвовать. - Владимир Ярославич, охватив голову руками, тяжко вздохнул. - Как мне подрубить бесово семя? Повязал бы в один узел и утопил! Да нельзя, сил нет, опереться не на кого. Все продажны, все ждут моей погибели. Али я не прав, боярин? Ну, скажи, что я заблуждаюсь, скажи!..
  Андрей Ростиславич благоразумно молчал. Самое лучшее в том положение - не перечить, ждать и молчать. Князь Владимир и не нуждался в ответе, ему хотелось выговориться, и он нашел благодарных слушателей:
  - Что, нечего сказать? Я знаю. Редкий из князей доволен боярством. Нечего далеко ходить за примером, хотя бы взять ваш - суздальский удел. Андрея Юрьевича кто порешил? - И сам ответил, - первые бояре, знатные воеводы: Жирославич, Дысячиц, Кучка. Они Киев и Новгород на меч брали, но они же и Петра-зятя подучили, они и Амбалу-то(4) тесак в руку вложили. А другого дядю, Глеба Юрьевича(5), кто в Киеве ядом отравил? Опять же бояре, змеюки подколодные! А Михайла(6) и Всеволода - кто на отчий стол не допускал? Опять же Лука Жирославич, опять те же бояре ростовские и суздальские. Одна беда от бояр! Вот и крутишься, как уж на сковороде...
  Думаю, спасение в одном, нужно сделать, как у басурман. Там царь - помазанник Божий, все в его воле ходят. Чуть что, любому башку рубит! Вот власть так власть! Не то что у нас на Руси - одна насмешка.
  Воцарилось тягостное молчание. Наконец Владимир очнулся, словно от забытья:
  - Ну, будет, - поплакался... Андрей Ростиславич, иди поговори с игуменом, поспрошай по нашему делу. А инок-то твой смекалистый, - и взглянул в мою сторону (я насторожился), - хоть его-то отдашь?
  У меня сердце ушло в пятки: "Еще чего не хватало... Я не согласен!"
  - Ладно, парень, шучу я, - увидав испуг в моих глазах, князь отрешенно махнул рукой. - Мне и осталось-то только шутить...
  
  Примечание:
  
  1. Консисторских - от слова консистория (епархиальная канцелярия).
  2. Корзно - накидной плащ.
  3. Доместик - регент хора в православной церкви.
  4. Амбал - тиун, родом яс (осетин), один из заговорщиков - убийца князя Андрея Боголюбского.
  5. Глеб Юрьевич - кн. Глеб Юрьевич (+1171), сын Юрия Долгорукого, кн. Переяславский (1155-1169), вел. кн. Киевский (1169,1170-1171)
  6. Михайла - кн. Михаил Юрьевич (1134-1176), сын Юрия Долгорукого, кн. Переяславский, вел. кн. Киевский (1174), вел. кн. Владимиро-Суздальский (1174-1176).
  
  
  Глава 10
  Где несчастный игумен Кирилл откровенничает, не умоляя собственной вины
  
  Оставшись наедине с боярином Андреем, я не замедлил спросить - почему он смолчал об имевшейся у нас карте Осмомысла.
  - Василий, - боярин немного помедлил, - мне кажется, не стоит опережать событий. Не нужно вовлекать в круг посвященных новых людей, пусть даже и князя. Мы и так мало что знаем. Я опасаюсь, как бы нас не опередили. Владимир Ярославич рассчитывает на сказочный куш, узнав о карте, обязательно спровадит нас куда-нибудь подальше. Я же уверен, он не добьется ничего путного, только испортит обедню.
  Я согласился с доводами Андрея Ростиславича. Князь Владимир слишком нетерпелив и зачастую безрассуден. Бояре, помощники его - старые выжиги, с ними каши не сваришь. Да и как знать, не от их ли рук погиб библиотекарь, не они ли взбунтовали иноков? Разумеется, я вкратце поведал боярину о подозрительной беседе вельмож Судислава и Горислава. Ростиславич воспринял сообщение безучастно, наверняка знал неприязнь бояр к князю, ведал пружины исконной вражды, недоступные моему разумению. Единственное он попросил - быть настороже с княжими людьми, никому не доверяться, какой бы лисой не прикидывались.
  Набравшись смелости, я справился у боярина: состоялась ли у него встреча с духовником Парфением. Получив утвердительный ответ, поинтересовался: не потому ли они с князем высказались за избрание старца игуменом. Ростиславич подтвердил мою догадку. Жаль, конечно, но он не удостоил меня сути той беседы. Сообразив, что притязаю не по чину, я прервал любопытство.
  Переход в келью настоятеля Кирилла был недолог. Игумен зримо приободрился, воспрянул духом. Искренне поблагодарив Андрея Ростиславича за проявленное участие, авва изъявил готовность удовлетворить пытливость боярина.
  Андрей Ростиславич подступил откуда-то сбоку, для начала его заинтересовал епископ Мануил. Игумен охотно поделился сведениями о жизни и притязаниях Галицкого владыки.
  Мануил, понтийский грек из Херсонеса, выходец из крепкого купеческого рода. Неведомо, как случилось, но еще отроком он оказался в метрополии и принял монашество. До тридцати лет обретался в патриарших обителях, чудом вошел в случай и оказался при митрополите Никифоре, поставленном в Киев.
  Поначалу Мануил подвизался в Андреевском монастыре, углядывал за тамошним Симеоном(1). Потом надзирал за Мефодием(2) в Выдубицах. После смерти Печерского архимандрита Поликарпа(3), случившейся 24 июля (в день святых мучеников Бориса и Глеба) в году 1183 от рождества Христова, Мануила в числе немногих прочили в восприемники настоятеля. Но избран был протоиерей Василий с Щековицы, которого возжелала сама братия. Недовольному же митрополиту в присутствии двух епископов пришлось постричь того попа в монахи.
  На следующий год судьба опять была немилостива к Мануилу. Его покровители рассчитывали поставить гречина епископом в Ростов, сказывают, за Мануила сулили большие деньги, но усилием Всеволода Юрьевича владыкой ростовским стал Лука, игумен Спаса на Берестове(4).
  Однако и Мануил не остался без прокорма, вскоре получил посох Галицкого владыки. Правда, ходила сплетня, что ловкого купчика опекают высокие цареградские радетели, чуть ли не сам логофет(5). Митрополит Никифор в пылу откровения признался как-то Кириллу, что не любил Мануила, считая того патриаршим соглядатаем и доносчиком.
  Чего не отнять у Мануила, так того, что он тонкий угодник. Во времена недавней смуты, охватившей Галич, умел потрафить и Святославу Киевскому, и Рюрику(6) Смоленскому. Одного только не мог понять авва Кирилл, что все-таки связывало владыку с венграми? Грек нашел с ними общий язык, ловко обделывает с уграми неблаговидные делишки. Непонятно только, как греческий архиерей мог подружиться с ярыми приверженцами латинского исповедания. (Забегая вперед, поясню, что ромеи искали в венграх союзника против императора Фридриха, ибо опасались крестоносцев, полагавших идти через коронные земли Византии, разоряя их).
  Насчет Мануила по секрету шептались, якобы приложил он руку к расправе над игуменом Мефодием и Ефремом-библиотекарем. Но ему не удалось подмять под себя сию обитель, стараниями Василия Печерского, главного недруга Мануила, при прямом участии Рюрика Ростиславича в монастырь поставили Кирилла. То была сложная, многоходовая интрига, но она удалась. Однако теперь Кириллу приходится пожинать причуду киевских доброхотов.
  Речь аввы на многое открыла глаза, Откуда бы нам знать эти обстоятельства? Выходило, что настоятель наш союзник - пусть не прямой, окольный, но, так или иначе, мы в выигрыше. Боярин не прогадал, по наитию вступясь за Кирилла.
  Далее игумен рассказал о собственной жизни. Родом он киевский, бастард знаменитого боярина. Мать чуть помнит, малым ребенком его увезли в глухую вотчину под пригляд равнодушных мамок. Затем голодное послушническое отрочество, постриг. Прошел он немало обителей, пока не оказался в Михайловом монастыре, где и прижился.
  Кирилл с измальства приохотился к книжному чтению, войдя в возраст, занялся ученым трудом. В Выдубицах познакомился с мастаками церковного права и много преуспел в том. Дважды выезжал в Царьград, бывал на Афоне, посетил Антиохию, Иерусалим. Целый год трудился при летнем патриаршем дворе в Никее, в огромном тамошнем скриптории. Изучал греческую и римскую юриспруденцию, приложил руку к комментариям Номоканона.
  Затем опять Михайлова обитель. Завязалась дружба с видными киевскими книжниками: Кузьмой Киянином, архимандритом Поликарпом, игуменом Мефодием. Удостоившись отличия митрополита Никофора, Кирилл целых пять лет корпел в Златоверхой Софии, правя многочисленные тома "Пространной правды"(7), и так свыкся с той работой, что о лучшем уделе и не мог помышлять.
  Полгода назад срочно понадобилось отыскать игумена в Галицкую землю, под руку подвернулся Кирилл. Его уговорили, пообещав долго не задерживать, годика на два, вдобавок ловко обольстили, якобы в тиши дальней киновии, располагающей редким книжным собранием, весьма удобно предаться любимому делу. Так он оказался на Галичине.
  Теперь же он немилосердно казнил себя за допущенную опрометчивость: "Ах, какой дурень?.. Ах, какой глупец, надо же, поддался увещеваниям, порушил мирную и покойную жизнь..."
  Повздыхав, Кирилл разговорился о князе Владимире Ярославиче и ближнем круге правителя. Сам Владимир являлся игрушкой в руках судьбы. Но он сделал правильный выбор, доверился Всеволоду Суздальскому, не став прихлебателем тестя Святослава Киевского, отца давно умершей законной жены Болеславы.
  Боярское окружение князя чрезвычайно неоднородно, стороннему человеку в нем не разобраться. Самое простое, так это вычленить группы бояр по пристрастию внешним силам, довлеющим на княжество.
  Прежде всего - венгерская партия. Мадьяры дозволили ее поборникам, правда, на короткий срок, ощутить себя безраздельными хозяевами края. Ярым приверженцем угров является вельможа Горислав. Непонятно только, с каким умыслом князь Владимир приблизил его.
  Вторая боярская свора тяготеет к Святославу Всеволодичу Киевскому. Там подвизался боярин Судислав. Эти две стаи связаны тесными узами и пособляют друг дружке.
  Третья группа - сторонники Рюрика Ростиславича Смоленского. В свое время они поддержали Олега Настасьича, которому по духовной Осмомысла завещан Галич. Потом, когда Олег ослаб, переметнулись к Роману Волынскому. Но их подлинным хозяином был и остается Рюрик Смоленский - соправитель и соперник Святослава Киевского.
  Четвертую партию составляют заметно поредевшие сторонники Всеволода Суздальского, к ним примыкают немногочисленные друзья Олеговичей Черниговских. Но нужно отметить, что суздальцы дружат со смоленцами, ради противовеса первым двум группировкам.
  Помимо бояр, огромное воздействие на Владимира Ярославича оказывают его воеводы, мечники и особенно те из них, кто изгойствовал вместе с ним. Но княжьи мужи бедны, вне городских стен у них нет влияния.
  Нельзя сбрасывать со счетов и сам Галицкий посад. Основная часть градского люда стоит за полную самостийность города и княжества. Как правило - они подлинные сторонники князя Владимира.
  Чрезвычайно сильны иудеи-рахдониты(8), имеющие налаженные связи по всему миру. Нельзя забывать и осевших в городе половцев - их оплот концы Черного Клобука. Кроме того, в городе издавна существует дружная колония армян-каменотесов. Естественно, все эти сплоченные меньшинства оказывают существенное влияние на жизнь княжества.
  Вот приблизительно каков расклад сил в Галицком уделе на сегодняшний день.
  Дальнейший разговор посвятили делам монастырским. Обитель, как и Галич, подвержена междоусобным распрям. Иноки разделены по тем же признакам, что и бояре.
  Венгерских прихлебателей совокупно с киевскими возглавлял доместик Николай, тот самый Микулица, которого епископ Мануил прочит в игумены. Свора та не очень большая, но суматошная и крикливая, в основном из пришлых иноков, большинство из поднепровских степей. Черноризцы мелкие, малопочтенные. Андрей Ростиславич поинтересовался рыжим басистым бунтарем. То был правая рука Микулицы, псаломщик Викула, известный выпивоха и пакостник. Вот такие горлопаны нашли поддержку у владыки Мануила.
  Вокруг келаря Поликарпа, прибившегося к обители в краткое княжения Романа Мстиславича(9), сошлись монахи с Волыни. Но их совсем мало.
  Самая многочисленная группировка коренные галичане, люди небогатые, потерпевшие от бояр и тиунов. Духовниками себе они предпочли иеромонахов Евлогия и Парфения. Евлогий, тот совсем оглох и ослеп. Парфений же, напротив, весьма бодр и деятелен. Старцы ярые поборники Всеволода Суздальского, за что и преследовались прежней властью - обладая заслуженным уважением, они воспитали свою паству почитателями Великого князя.
  Монастырская верхушка: переписчики, рубрикаторы, изографы в основе своей галичане держатся своих земляков, а значит, Парфения.
  Есть иноки, что живут на особицу. В их число входят настоящие перлы любомудрия и просвещенности, таковы Аполлинарий, Феофил, Даниил. Знаменит живописец Афанасий, такого художника надо еще поискать по Руси. Покойный библиотекарь Захария, как и ключарь Ефрем, также не примыкали к группировкам, были сами по себе.
  О прочих черноризцах, мелких сошках, что ожидают подачек от сильных мира сего, и говорить нечего.
  По поводу смерти отца Захарии авва Кирилл, к своему прискорбию, ничего стоящего сообщить не мог. Своей необъясненной загадочностью она ошеломила и выбила настоятеля из колеи.
  Почему Кирилл назначил его библиотекарем? Разумеется, игумен видел, что Захария не чета молодым скрипторным сидельцам. Да и для меня в порядке вещей, что глубоко книжный человек обязан продвигать людей себе подобных. Игумен, как говорится, на собственной шкуре испытал: нет ничего хуже, чем делить ученые труды с обязанностями управленца, посему нуждался в деятельном помощнике. Захария же, проявив немалую сметливость и оборотистость, оказался бескорыстным и усердным работником, к тому же довольно образованным и начитанным. Следует отметить, что Захария действительно оказал неоценимое содействие ученым трудам настоятеля. Исколесив полкняжества вдоль и поперек, перелопатив монастырские и церковные собранья, он принес в обитель кучу полезных книг. Вдобавок к основным трудам инок выучил, что совсем непросто, иноземные языки - умел изъясняться и писать по-гречески, отчасти по-латински, совершенствовал навыки в немецком. Лучшего библиотекаря не сыскать.
  Правда, старожилы требовали поставить главным в хранилище Аполлинария или Феофила. Никто не говорит, иноки весьма достойные, но они почтенны возрастом, малоподвижны, предрасположены к уединению и покою. Удел же библиотекаря - быстрые ноги, нужно быть скорым на подъем, тут не посидишь! Кроме того, Кирилл полагал, что молодой инок будет более послушным и покладистым, нежели иеромонахи, закоснелые и своенравные. Таким образом, избрание Захарии виделось Кириллу более естественным и разумным.
  Игумен - вот наивная душа, даже не подозревал о мелочной накопительской натуре библиотекаря. Андрей Ростиславич не преминул растолковать настоятелю то упущение, ввергнув авву в настоящее уныние.
  А уж весть о причастности Захарии к богомильским радениям окончательно удручила Кирилла. Он не желал верить услышанному, предполагал, что это либо неумная напраслина, либо намеренно подстроенный заговор. Со слов игумена, Захария, наоборот, ратовал за чистоту православия, за искоренение любой ереси даже в зародыше своем.
  По поводу богопротивных книг в келье библиотекаря игумен привел оправдания, сам толком не веруя в них:
  - Так сие совсем не трудно понять - всякий истинный книжник стремится познать тайны мирозданья. Порой ученый прибегает к сочинениям запретным, но внимает им критически. Почерпывает в них лишь очевидные сведения, отнюдь не разделяя воззрений магов и еретиков, - такова смутная позиция Кирилла.
  Впрочем, теперь уж ничего не исправить. Плох ли, хорош ли Захария, так ли уж это важно? Убит человек, и его убийца должен понести наказание - тут наше мнение было единым.
  Не менее сильно потрясло настоятеля павшее как снег на голову известие о сборищах иноков богомилов. И то, что в их главе тот, на которого игумен всегда полагался - ключарь Ефрем. Честный радетель монастырского добра, отменно характеризуемый из Овруча. Как могли подложить такую свинью? Разум игумена отказывался воспринять свалившийся позор, игумен страдал:
  - Уж лучше быть убитым вместо Захарии, чем такой срам... Зачем я еще жив?..
  Никогда Кирилл не стремился владычествовать над ближними, то не его стезя. Не обладал он излишним самолюбием, как и не имел опыта руководства людьми, что и привело к плачевному концу.
  Да, наверное, Господь правильно ссудил. Ибо нет прощения халатному пастырю, поощрившего паству на омерзительный грех.
  Кирилл повторил давешнее намерение - принять в Киеве самую жестокую, какую ни есть, епитимью. Он в отчаянье высказал мысль - изуверски покарать себя, что было уже против правил. Благо, он сам то осознал.
  И, потеряв смысл жизни, кручинясь о печальном уделе, беспомощно заплакал игумен Кирилл. Рыдал молча, одними слезами.
  И стало мне жаль неумелого пастыря. Андрей Ростиславич, как мог, тщился обуздать горе черноризца, но тот был безутешен. О чем разговаривать с раздавленным человеком? Ему до себя дела нет, а слушать других сверх всяких сил. И мы оставили авву Кирилла наедине с кручиной, наедине с самим собой.
  Андрей Ростиславич предусмотрительно обязал каких-то черноризцев приглядеть за игуменом, шепнул мне на ухо скороговоркой:
  - Кабы чего с ним не вышло, не хочу брать грех на душу. По утру оправим его в Киев, а там, как Бог даст...
  
  Примечание:
  
  1. Симеон - настоятель Андреевского монастыря в Киеве (род. 1169).
  2. Мефодий - настоятель Михайлово-Выдубицкого монастыря в Киеве (2-я пол. XII в.).
  3. Поликарп - архимандрит (1164- 1183) Печерского монастыря в Киеве.
  4. Спас на Берестове - киевский монастырь, во 2-я пол. XII в. представлял интересы
  суздальцев в Киеве.
  5. Логофет - логофет дрома, имперский канцлер Византии, министр иностранных дел.
  6. Рюрик - Рюрик Ростиславич Смоленский (1140-1212), кн Белгородский, кн. Смоленский, кн. Овручский, вел. кн. Киевский (1173, 1180-1181, 1194-с перерывами до 1210).
  7. "Пространная правда" - "Русская Правда"(полный список), древнейший памятник русского права, кодификация завершена в конце XII в.
  8. Рахдониты - оптовые еврейские торговцы.
  9. Роман Мстиславич - Роман Мстиславич Великий (1151-1205), кн. Владимиро-Волынский, кн. Галицкий (1197-1199), кн. Галицко-Волынский (1199-1205).
  
  
  Глава 11
  В которой старца Парфения, стараниями князя Владимира, возводят в игумены обители
  
  Храм гудел, будто растревоженный улей. Помимо монахов, послушников и княжих людей к службе явились тиуны и многочисленная челядь. Всем занятно поглядеть, как возводится в высокий сан новый игумен. В самом деле, церемония неповторимая, она совершенно выходит за рамки размеренной монашеской жизни, и не явиться на нее - скудоумию подобно. Открывается чистая страница истории обители, происходит приобщение к живительным истокам, памятное на всю жизнь. Когда еще увидишь такое? Оттого черноризцы, а особенно юные послушники, возбуждены до крайности. Да и гостям недозволительно пропустить редкое торжество, вослед инокам, и они испытывают нервическое оживление и подъем. Кажется, сам воздух в церкви исполнен напряженного трепета, ровно перед грозой, насыщен судорожной мощью. Стиснутые ее токами люди точно околдованы, они превратились в стадо "баранов", алчущих лишь одного - зрелища. Натуга толпы поминутно нарастает, порой кусками прорывается наружу. То тут, то там вскипают ожесточенные споры и пререкания. Чернецы никак не могут постичь и принять всполошившее их известие - смену настоятеля.
  Окинув взором возбужденную братию, я попутно отметил, что монахи и тут сгруппировались сообразно своим воззрениям.
  Огибая полукружьем амвон, ликующим монолитом стояли сторонники старца Парфения. Они составляли заметное большинство.
  Обращала на себя внимание группа запальчивых черноризцев, обступавших псаломщика Викулу. Его густой рыкающий бас покрывал их разлаженные возгласы. Рядом с рыжим выделялся худобой и высоким ростом пожилой монах с бледным лицом. Я догадался, что вижу пресловутого доместика Микулицу - ставленника Мануилова, потерпевшего сегодня урон. Нитевидные губы кантора язвительно кривились, выплевывая угрозы и проклятья приверженцам Парфения.
  На отшибе в сторонке, тихо переговариваясь, стояли чуждые мне скрипторные иноки: Аполлинарий, Феофил и Даниил.
  Табунилось еще несколько кучек взволнованных черноризцев, правда, не столь враждебно настроенных, как люди доместика.
  Промеж иноков сновали великовозрастные послушники, увертываясь от подзатыльников, они так и норовили пробраться поближе к амвону. Совершенных же малюток, словно наседки цыплят, опекали наставники. Сбив неразумную малышню в кучу, они удерживали ее в правом приделе. Длинный полутемный притвор заполнил серый работный люд. По журавлиному вытягивая шеи, чернь тщилась не прозевать прибытия мирских и церковных вельмож. Но и в той скученной толпе то и дело происходили склоки и перебранки.
  Но вот народ раздался в стороны, высвобождая место для прохода. Чрез распахнутые врата в храмовую сень ступили долгожданные властители. Первым с каменным лицом, лишенным всяких чувств, шел князь Владимир Ярославич. Именно таким отрешенным и бесстрастным истуканом должен выглядеть в представлении простецов верховный вершитель их судеб.
  За правителем, переваливаясь на коротеньких ножках, ковылял владыка галицкий Мануил. Порозовевшая мордашка архиерея излучала кротость и благость, точно мысли его пребывали в заоблачных эмпиреях. В возникшем безмолвии золоченый посох епископа звучно и размеренно отстукивал каждый шаг иерарха.
  Чуть отстав, по одному цепочкой прошествовали остальные сильные мира сего. Выставив живот, заносчиво озираясь, грузно ступал разряженный Горислав. Его тщился нагнать не менее нарядный Судислав, но все как-то отставал.
  Потом с глубокомысленным, не к месту лицом прошел Андрей Ростиславич. Для такого случая он навесил на грудь серебряную гривну со львом. Боярина Андрея сопроводил завороженный вздох толпы, донесся чей-то назидательный шепот, разъясняя невежам, что за персона такая проследовала.
  Следом за Ростиславичем, держа прямую спину, невозмутимо вышагивал Парфений. Духовник, раскланиваясь направо и налево, щедро одаривая зевак умиленными улыбками.
  В отдалении за главными фигурами плотной шеренгой топали статные иеромонахи из свиты епископа и незнакомый мне мясистый раскрасневшийся пресвитер. "Не Галицкий ли поп Петр?", - подумал я. Красовался в парадном облачении княжий мечник Филипп, прошли еще какие-то видные мужи. До неприличия отстав, замыкал шествие немощный старец Евлогий.
  Разномастная свита, несуразно потолкавшись, выбрав места, полукругом разместилась по бокам амвона лицом к братии. Настала полная тишина. Слышно было даже потрескивание свечей и поскрипывание паникадила. Князь Владимир Ярославич, неспешно огладив бороду, молвил сухим, надтреснутым голосом:
  - Владыка и братия! Я призвал вас под кров Божьего храма, чтобы объявить обители другого, лучшего отца-настоятеля, - выдержав паузу, князь продолжил на повышенном тоне. - Монастырь сей известен православному миру ученостью, добронравием и скромностью иноков. Книжное дело и живописное мастерство, а также прочие искусства, обильно проросшие тут, являют образец не только галицким киновиям, но многоценны и остальному православию.
  Устав от возвышенных слов, переведя дух, Владимир со скорбью возгласил:
  - Но кознями сатаны и прислужников его - малая частица братии, слабая духом и верой, впала в смрад греха и кощунства. - Князь замолчал, пристально вгляделся в обомлевших иноков.
  Но еще не до всех черноризцев дошла суть выдвинутых обвинений. Раздались недоуменные одиночные возгласы: "Какой грех? Кто впал?" Затем недоумение толпы перешло в дерзкий протестный гул. Желваки заиграли на скулах Владимира Ярославича, он поднял руку, призвав к вниманию:
  - В чем проявился тот грех? Я полагаю, всякий из вас, преступив заповеди Господни, ведает свое отступничество, свою мерзость. Всяк, творящий постыдное, злобное, гнусное, знает о своей пакости. Но не тех грешников я обвиняю. Они понесут возмездие и без моего вмешательства: и здесь, на земле, а опосля смерти, на том свете. Адские муки уготованы за грехи их...
  Я обращаюсь не только к смиренным инокам, живущим по Божеской правде, чтящих заповеди и закон. Ко всем Вам мое слово:
  Сегодня все вы, и праведники, и грешники, до пят изгажены непотребством и подлостью лживых сотоварищей, богомерзкие дела которых легли черным пятном на всю обитель. Что за мерзкие дела, спросите? - князь рванул ворот рубахи. - Скажу прямо: в обители сплела гнездо богомильская ересь. Иноки христопродавцы, впав в духовную смуту, погрязли в идолопоклонстве и волховстве, потонули в чернокнижье и чародействе. Они, предав веру отцов, всячески поносили православие, хулили Христа и Матерь Его. И в то же время прославляли Дьявола и легион бесовский, - Владимир Ярославич воздел вверх руку. - Да не будет иудам прощения до скончания века! Возмездие Господне да настигнет еретиков... А до того я своей властью покараю злодеев за мерзкие дела и худой язык, - Владимир, испытав прилив красноречия, нарочито закашлялся. Пауза была нужна, чтобы оценить воздействие угроз на слушателей.
  Опять возник гуд, саднящий душу, но он уже явно замешан на страхе. Люди испуганно присмирели. Князь, круто поведя плечами, опять громогласно подступил к толпе:
  - Я и владыка Галицкий Мануил постановили сложить с иеромонаха Кирилла игуменский сан. Бывший настоятель Кирилл по нерадению своему не разгромил богомильский вертеп, каленым железом не выжег чинимый блуд, не скосил сорную траву в обители. А призван был клятвой богоданной охранять чистоту места святого. Но вверенному стаду не пришелся он пастырем грозным и справедливым, пастухом с оком недреманным. Проказа завелась в обители по преступному попущению игумена. Наделенный огромной властью, он не смог ею распорядиться. Не умел или не хотел?.. А обязан был неустанно печься о благе обители, о чести ее достойной. Поэтому грех на нем тяжкий. И пусть Бог будит ему судия! Мы же, повторяю, отрешаем Кирилла от обители! Пусть идет, откуда пришел. Пускай стыд гложет его! Пусть оставшиеся дни его пройдут в покаянии. Я правильно говорю, братия?..
  Толпа, пристыженная укоризной, одобрительно, с пониманием заверещала, сплачиваясь в негодующем порыве: "Верно кажешь, княже! По совести судишь! Справедливо творишь..."
  - Так быть по сему! - с облегчением заключил Владимир Ярославич. Повременив самую малость, набрал побольше воздуху в легкие, на одном дыхании отчеканил. - Я даю славной обители нового пастыря, человека вам известного. Он лучше всех знает нужды киновии, ибо умудрен возрастом и честен помыслами. Но и ваши прегрешения ему известны... Только ему под силу навести достойный святого места порядок, разумеется, с моей и Божьей помощью. Он вернет обители доброе имя. Поведет вас к жизни чистой и праведной во имя Господа, святых угодников и церкви православной. Называю имя игумена вашего...
  Все стоящие в храме в едином порыве задержали дыхание, вот оно - откровение...
  - То старец Парфений! Он мой избранник, - князь подошел к иеромонаху, простер десницу и опять, воззвал к братии. - Обращаюсь к вам иноки - люб ли вам Парфений? Нужен ли?.. Рады ли вы ему?
  Старец едва прикоснулся к княжьей длани, выступил вперед и чинно, на три стороны, раскланялся собранию.
  - Так рады вы ему, братия? - настойчиво вопросил Владимир Ярославич.
  Но слова князя уже потонули в возгласах одобрения и поддержки, лавиной катившим на амвон. Особенно усердствовали ближние ряды иноков, ликованию не было предела. Во истину, исполнилось их давнее желание, наконец у кормила обители встанет любимый наставник.
  Совсем по-другому восприняли княжью волю приверженцы Микулицы. Они бесстыдно возроптали, тщась что-то доказать. Но их злобные возгласы заглушила радость большинства братии.
  Дальше - больше, сторонники Парфения взялись дружно оттеснять недовольных к выходу из храма, те упорно противились. Стычки могли перейти в настоящую драку, следовало утихомирить драчунов, тут уж вмешалась княжьи отроки. Действуя достаточно жестко, гридни ловко расчленили скопище обиженных черноризцев, троих (слишком рьяных), заломив руки и согнув спины в три погибели, вывели вон. Мало-помалу обозленные чернецы подчинились. И лишь после того князь Владимир Ярославич произнес приподнято и с расстановкой:
  - Вижу, иноки, большинство поддержало меня, очень я рад. Но слышу и глас недовольных... Братия, знайте, игумен ставится не по прихоти и охоте черноризцев, а токмо для блага всей братии. Любая власть - от Бога! И царь, и князь тоже от Бога... Воля моя не досужая блажь. Я по-отечески пекусь о благополучие обители. Сегодня только авва Парфений в силе восстановить обитель из духовных руин, объединить вас и просветить заблудшие души. Он единственный, на кого я могу положиться...
  Думаю, рано или поздно и остальные осознают правильность моего выбора. Братия, я призываю вас сплотиться, не дать духу розни и вражды расшатать иноческое единство. Монашеский удел состоит не в поиске кумиров и вождей, а в скромном служении, в строгом исполнении Христовых заповедей. Не гневите Отца Небесного спесивым ристанием. Будьте праведны, и благодать Божья не отступится от вас.
  Князь умаялся говорить, язык его стал заплетаться. Он, ища поддержки, оглянулся на Андрея Ростиславича, тот одобрительно кивнул головой, давая понять, что пора закругляться. Владимир Ярославич, собрав остатки растраченных сил, дал последние наставления:
  - В согласии с выбором братии, в точности уставу - настоятелем обители определен иеромонах Парфений. Да будет так и не иначе! Любите и почитайте своего игумена, ибо он отец вам... С сего дня да пребудете в полной его воле, - и, сменив призывный тон на пригласительный, обратился к епископу. - А теперь, согласно канону древнеотеческому, слово передаю владыке Мануилу. Пусть рукоположит он Парфения в игумены. Вручит авве посох пастырский - знак обретенного им духовного сана. Я все сказал... Аминь! - князь неуклюже поклонился и, посторонясь, уступил место архиерею.
  Мануил, с деланным достоинством скрывая досаду, витиевато пропел хвалу мудрости Владимира Ярославича. Умиляясь выбором князя, скороговоркой перечислил человеческие достоинства новоявленного игумена и, не мешкая, приступил к благодарственному молебну.
  Поначалу в несогласованных действиях иереев и причта проступила скороспешность и неподготовленность свершаемого обряда. Но с Божьей помощью служение постепенно вошло в размеренное русло. Наполняясь уготованной значимости, литургия, наконец, возымела надлежащую торжественность и красочную парадность. Монахи угомонились, самозабвенно пели псалмы, молились истово, добросовестно творили поклоны.
  И уже ни что не говорило о недавней буре в стенах храма, о нужде и недовольстве одних, радости других. Все стало на свои, заповеданные Господом места.
  
  
  Глава 12
  Где богомилы колодники по мере своих сил просвещают боярина Андрея и инока Василия
  
  Суматошный день подходил к концу. Но мы еще не успели опросить иноков колодников. Что ни говори, предстояла нелегкая задача. В порубь посажено семеро монахов, сразу не упомнишь, как кого зовут. Семь особей, семь характеров, каждому определена собственная жизненная стезя - она-то и диктует поступки, определяет поведение в разных житейских ситуациях.
  По пути к дальней северо-восточной башне, в подвале которой устроено узилище, Андрей Ростиславич высказал любопытные суждения по поводу кончины Захарии:
  - Ты, Василий, наверняка знаешь, что зачастую убийство творится ради сокрытия другого, имевшего место преступления. Устраняется свидетель оного. Расправа становится неизбежной, если убийцу пугают доносом. Бывает, корыстный очевидец домогается до преступника, использует угрозу собственных показаний как козырь. И нет тогда иного пути, дабы укротить "иуду".
  Не исключено, что Захария располагал порочащими сведениями, их оглашение ставило убийцу под удар. Скажем, инок мог поведать настоятелю о тайных мессах, еретикам бы пришлось туго. Но до времени библиотекарь молчал, искал выгоду, торговался. В этом случае под подозрением оказываются богомилы, и больше всех - ключарь Ефрем, будучи главой секты, он терял все.
  Но, возможно, Захария имел веские улики против другого. Кто тот человек - остается гадать? Надеюсь, узники помогут нам выяснить потаенные связи библиотекаря. Как правило, люди выдают менее значимое в их глазах, - раскроет секрет собрата, лишь бы отвести удар от себя самого. Коль книжник якшался с ними, то мог запросто проболтаться, ибо общая тайна развязывает языки.
  Очень может быть, что библиотекарь выведал не о тяжком проступке, а, скажем, о замышляемом заговоре или ином преступном умысле, естественно, за то и поплатился.
  Кроме того, я убежден, хранитель не был беззащитной овечкой, человек с его опытом непременно сильная личность и, как правило, бестия. Определенно, Захария вел лукавую игру, сулящую барыш, но где-то просчитался, сполна не оценив опасности, или кому-то слишком доверился - его обнадежили, а затем предали.
  Кругом одни загадки... Знал ли Захария тайну клада Ярослава, догадывался ли об усиленных поисках сокровищ, имелись ли соучастники у библиотекаря, кто его друг, а кто враг, чего вообще-то хотел Захария?
  Есть надежда, что поставленные вопросы разрешат корпящие в поруби черноризцы. А что им остается, они обязаны говорить правду, вымаливая пощаду. Они отлично понимают, спасти от казни может лишь чистосердечное признание. То есть именно мы с тобой предоставим им возможность выжить.
  Разумно вначале допросить простецов, а уж потом, обыграв их нехитрые показания, прищучить рыбку покрупней.
  Так мы и поступили...
  Заблудшие овцы Прококопий, Макарий и Филипп, дабы вызвать наше сочувствие, притворились олухами царя небесного, полагаясь на поверье: "что с дурака взять?" Со слов колодников выходило, что их втянули во грех грамотеи: эконом Ефрем, писец Феодор да дьячок Фотий. Стремясь себя обелить, бедолаги нещадно топили друг друга, выбалтывали даже не касающиеся к делу шалости и провинности сотоварищей.
  Рассказали нам и кто поторговывает в киновии хмельным зельем, и как, напившись, иноки поигрывают в кости. Узнали мы так же, что по ночам через лазы под стеной в обитель проникают окрестные волочайки(1). По правде сказать, ничего нового для себя мы не открыли. Повсеместно там, где плотские силы еще не растрачены, а обители тому не исключение, неизбежен блуд, пьянство и азарт.
  Отрадно было лишь неприятие простецами содомских пристрастий банщика Якима. Они плевались, когда нашептывали о неравнодушии того к прелестям юных послушников. Приятельство с мужеложцем считалась зазорным, его боялись, презирали и ненавидели. В секту Яким пришел собственной волей, извращенно надеясь на свальные радения, но просчитался. Однако его не прогоняли, он не пакостил, прижился и даже стал на хорошем счету у Ефрема.
  О каждом из сотоварищей поведали чернецы, но касательно Захарии заурядные иноки не сказали ничего стоящего. Для них он птица высокого полета, еще бы, коль на трапезах восседает подле настоятеля.
  В крипту библиотекаря пригласил сам Ефрем, чем произвел переполох среди сектантов. Черноризцы были готовы в ужасе разбежаться, но ключарь успокоил, заверил, что гость никого не выдаст. Захария раза три побывал на полуночных требах, в радениях участия не принимал, стоял отчужденно в сторонке - являлся, скорее всего, из любопытства.
  Горемыки Прокопий, Макарий и Филипп, ползая на коленях, слезно вымаливали снисхождение, соглашались на любое сотрудничество с нами, но сверх того ничего существенного поведать не смогли.
  Содомит Якимий являл совсем мерзкое зрелище. Признаться, мы ожидали, что банщик начнет отпираться. Но стоило боярину раскрыть рот, еще не упомянув находку в корчаге, как рыхлый мужеложец, опережая, открыл назначение расшитого чертями и адскими символами облачения. Для меня не было открытием, что ризы принадлежали иерею Ефрему, пеленами же устилался аналой. Якимий же, рассчитывая ублажить нас, в деталях взялся описывать предназначение каждой из вещей. Боярин прервал его пустые излияния и потребовал отвечать на поставленные вопросы по существу. Но добиться путных сведений и от Якимия не удалось.
  Пытаясь завоевать расположение боярина, подстроиться под его настроение, он своими изветами очернял и изничтожал всех и вся. По словам банщика выходило, что все богомилы наиподлейшие люди, хуже нет, один лишь он несчастная жертва. Далеко не нужно ходить, чтобы понять, каков стервец этот Яким... Прямота и искренность ему изначально не свойственны, чистой правды от него никогда не добиться, он все извратит и изгадит раболепным заискиванием, лишь бы самому выпутаться. Ничего, кроме отвращения, этот человек вызвать не мог, и мы облегченно вздохнули, когда его вывели от нас.
  Бумагомарака Феодор - махонький человечек с испитым личиком и отсутствующими плечами, уж до того тщедушен, что жалко смотреть, оказался для нас загадкой. Он был согласен со всеми обвинениями, оправданий не искал, прощенья не просил, но и раскаянья не было в его голосе. Он вел себя так, как будто уже умер и его ничто не касалось. Странное поведение, но, возможно, самое правильное - оно ни к чему не обязывает, человек вроде есть, но как бы и нет его. Как сомнамбула, монотонно и бесстрастно отвечал Феодор на простейшие вопросы боярина, ему, как чурбану было - что в лоб, что по лбу. Там же, где требовалось сопоставление или умозаключение, переписчик пасовал, не понимая, чего от него хотят.
  От него мы узнали, зачем богомилам нужны стеклянные шары. Случалось, Ефрем погружал собрата в сомнамбулический сон, внушая тому толи начатки веры, толи покорность себе. Отчасти той же цели служили и прочие блестящие побрякушки. Уж если ими и не вводил в спячку, то, во всяком случае, создавал видимость чего-то необычного, сказочно-потустороннего. Понятно и магическое предназначение мазей и притираний, намазавшись которыми, человек испытывал прилив сил и бодрости, но затем долго мучился, будто с тяжкого похмелья. Мы с боярином переглянулись: знакомые штучки, не исключено, что писец сам наглотался этой дряни, оттого такой непробиваемый. Впрочем, суду, чтобы колесовать ключаря Ефрема, да и прочих богомилов, достало бы показаний одного Феодорца.
  К тому времени объявился беглец, тщедушный дьячок Фотий. Оказывается, служка затворился в одном из склепов, но просидев в голодухе целый день, сдуру пришел и сдался на милость гридней. Однако, в отличие от трусливых товарищей, являясь человеком весьма недалеким, вызвал наше уважение своей прямотой и открытостью. Фотий был весьма низкого происхождения, сызмальства обретался по захолустным киновиям. Уже в зрелых летах нелегкая занесла его в Дунайскую Болгарию, где он и набрался богомильской ереси. Причем сделался настолько стойким ее поборником, что хоть под топор клади, воззрений его уж ничто не могло поколебать, а тем паче изменить. Наоборот, он с самозабвенной твердостью, почитая себя одним из устроителей секты, пусть и косноязычно, защищал вздорные еретические догматы.
  Не владея риторским искусством, вообще далекий от ученых слов, он выстраивал перед нами по детски примитивный мир, похожий на сказку. Вот что он поведал о сотворении человека: "Бог после жаркой баньки вытер лоб льняным полотенцем, а утирку сбросил с небес на землю. Сатана из тряпицы сварганил человеческое тело, но не сумел завершить творения. И тогда сам Бог вдохнул в немощную плоть душу".
  Примитивное воображение отсталого дьячка могло вызвать снисходительную усмешку, если бы не исступленная уверенность Фотия в собственной правоте. Он почитал собственные доморощенные убеждения - истинными и справедливыми, а невежественное служение темным силам - называл богоугодным и праведным.
  На каверзный вопрос боярина: "Что за диво у тебя в банке?" - откровенный дьячок, приглушив голос, рассказал историю о чертенке, которого привез из Болгарии. Вот она, очищенная мною от мистики и ужасов:
  Лет полста тому назад близ Богородицы Спилеотисса(2), то есть "пещерной", у одной вдовы случился выкидыш. Повитуха снесла трупик монахам. Те заключили: вне всякого сомнения, женщина понесла от инкуба(3). Диковину выставили всем на погляденье, потом перевезли в Роженский монастырь(4), впоследствии склянку с бесенком приютил храм св. Николая в Мельнике. Где она и была похищена богомилами, превратившими ее в предмет поклонения. Однако из-за неоднозначной оценки реликвии самими еретиками (к такому выводу я пришел позже), склянку сбагрили заезжему прозелиту, им-то и оказался галицкий монашек Фотий. Там же чернеца снабдили сомнительными требниками. Всю эту мерзость Фотий бесстыдно хранил у себя за божницей, благодаря чему почитался местными нехристями одним из столпов богомильства.
  И вот сей скотопоклонник - имел наглость обличать Святую Церковь, объявлять греческий закон - "антихристовой напастью". Невежда вознамерился было проповедовать и нам свои убеждения, но боярин уклонился от глупого диспута. И правильно сделал, ибо отпетого еретика не переубедить, а плевелы ереси прилипчивы, как репьи.
  И все же Фотий нас удивил. Поразила неуемная сила духа в столь хлипком теле. Видно, могуч сатана, коль воздвиг такой столп? Одно утешение - пылать греховоднику и на земле, и под землей.
  Но для розыска беседа с дьячком все же не стала безрезультатной. Выяснилось, что отец библиотекарь, хотя и не сочувствовал богомилам, но, случалось, наделял ключаря книжицами сокровенного знания. Давалось чтение, правда, с большой неохотой, дабы отказом не обидеть Ефрема, коему Захария обязан какой-то давней нуждой. Ключарь же в попытке заполучить Захарию всячески живописал соблазнительные стороны богомильского учения. Однако подцепил книжника лишь на крючок любознательности к непостижимым явлениям природы и делам рук человеческих. Захария попросту наблюдал, в личины и хитоны не обряжался, а уж тем более к "причастию" не подходил. И вполне объяснимо, что с месяц назад он перестал являться на тайные бдения. Да и с виду как-то замкнулся в себе, видно, одолели новые заботы и пристрастия, во всяком случае, он резко оборвал связь с почитателями попа Богумила. К чести Захарии - дьячок твердо убежден в том, что библиотекарь являлся человеком слова, и вверенных ему секретов никогда не раскрыл бы.
  Выпытывая о Захарии, Андрей Ростиславич коснулся монастырских баек и слухов. В обителях плодятся многочисленные невежественные истории, обрастая и вовсе нелепыми домыслами, они, потеряв правдоподобие, превращаются в ночные страшилки. Однако побасенки имеют дьявольское свойство - при всей сказочности рано или поздно они понуждают поверить в себя. Так и Фотий, при всем своем здравомыслии не удержался от того соблазна. Сообщая с чужих слов, сам того не ведая, подспудно разделял общее мнение.
  Черноризцы частенько промывали косточки отцу библиотекарю. Болтали, что тот не своим путем достиг завидного места, естественно, намекая на ворожбу. Опасались, как бы Захария не развернулся во всю мощь, ибо ему стали доступны магические книги. Иные говоруны баяли совсем нелепое, мол, Захария уже заключил договор с адскими силами и уста его запечатаны страшной клятвой. Действительно, за месяц до кончины библиотекарь все больше молчал, был как бы не от мира сего.
  Фотий вполне допускал причастность отца библиотекаря к заповедным секретам обители, о занятиях же чародейством говорил с осторожностью. Вроде бы не верил, но и не отрицал. Впрочем, простолюдину невдомек заботы поднявшегося над толпой человека. Задумчивость он воспринимает за очарованность, глубокомыслие за волхование. В конце беседы тщедушный дьячок избрал ловкую позицию, заявив: "Не нам порицать покойника, коль заслуживает кары - осудит Высший Судия!"
  О мотивах убийства Захарии инок не стал говорить, сочтя их недоступными рассудку. Ну и Бог с ним.
  Ясно только одно, слухов много, но тайну свою библиотекарь держал крепко. Вот бы найти, кому он открылся? Оставался лишь эконом Ефрем.
  До сего часа я не знал монастырского ключаря. Расторопный управитель, он сдавался мне сытым и благополучным. Я пытался вообразить его фарисейски слащавое лицо, лицемерную гримасу радетеля имущества обители. Явь опровергла мои предположения. Ефрем оказался отнюдь не молодым, лет сорока пяти, излишне плотного телосложения, но болезненного вида иноком. Высокий лоб, изборожденный глубокими морщинами, придавал благородному лицу одухотворенное выражение, свойственное подвижникам веры. Правда, было в облике ключаря что-то порочное, сродни тому, когда знаешь за уважаемым человеком некий грешок, ну, скажем, застигнув старца за рукоблудием в отхожем месте.
  Повел себя Ефрем достойно и независимо, словно и не узник вовсе, а равноправный нам человек. Разумеется, он понимал, что обречен. Но, видимо, осознание неизбежно грядущей казни приподняло его дух над земной юдолью. Мятежный эконом проявил твердую строптивость, напрочь отказался отвечать по существу своих еретических занятий. Он заявил, что обсуждать сей предмет мы недостойны, и в чем-то был прав... Не удовлетворил он нашего любопытства и по поводу запрещенных книг, найденных в его келье. Впрочем, не нужно большого ума, чтобы дать на него ответ.
  Андрей Ростиславич не стал испытывать неуступчивость инока. Действительно, расследование по обвинению в духовной крамоле должно проводиться по строго установленному порядку и обязательно церковным судом. Боярин не имел законного основания домогаться показаний от обвиняемого в ереси, иметь же непринужденную беседу на затронутую тему, когда заключенному грозит плаха, во истину бесчеловечно. Двуличничать, сочувственно поучать - опять же безрассудно. Во-первых, мы не в равных условиях. Во-вторых, именно нам в первую голову ключарь обязан взятием под стражу. В-третьих, отец Ефрем не наивный глупец. Он ступил на стезю ереси сознательно, без понуждений. Естественно, у него имелись весомые доводы, кроме того, он успел изрядно поднатореть в начатках учения, растолковывая его прозелитам(5). Поэтому без пререканий, не мешкая, мы перешли к интересующим нас событиям.
  Эконом Ефрем не стал отрицать собственных попыток вовлечь Захарию в секту. В самом деле, библиотекарь (отнюдь не простой черноризец) привлекал алчущие помыслы богомилов. Тогда бы в их руках оказались книжные сокровища обители, что, надо сказать, редкостная возможность. Но ухищрения ключаря не помогли, Захария держал себя уклончиво. Трудно было и предположить: сострадал ли он возникшему братству или нет, оттого библиотекаря посвятили лишь в самую малость творимых мистерий.
  Кстати, церемонии сектантов ничего общего не имели с гнусными измышлениями, которые распускают о богомилах церковники. Боже упаси, чтобы в литургии использовалась чья-либо кровь, тем паче кровь невинных христианских младенцев. Отсутствовал даже малейший намек на плотское соитие. А душещипательные описания грязных оргий - то плод разгоряченной фантазии христианских сочинителей. Рьяные поборники чистоты веры - они не способны отыскать разумных доводов убеждениям своих противников. Лишь в одном можно принять те обвинения - действительно, в литургии богомилов присутствует самоотреченное упоение. Но оно возбуждается не плотскими позывами, а слиянием молящихся с божеством. Когда обращенный медитирует, отрешаясь от всего телесного, его дух проникает в горние высоты, где вкушает наивысшее блаженство.
  На эти слова Ефрема боярин, оставаясь христианином, довольно ехидно подметил, что обретению нирваны немало способствуют дурманящие снадобья, обнаруженные при обыске отщепенцев. Но Ефрем не смутился, даже возразил: а разве в православной литургии не используется ладан, мирра, прочие возбуждающие благовония. Следом, повторяясь, предостерег, мол - не годится касаться деталей радений, иначе погрязнем в пустопорожних спорах. И опять был прав.
  Для эконома, знающего денежные дела обители, своекорыстный приработок библиотекаря не являлся секретом. Благодаря ключарю книжник раскрылся с другой стороны. Да, тот прикапливал, но те деньги были обетованные. Захария обязался выкупить из половецкого плена семью старшего брата, а там было сам десять. Родом злосчастный Захария из Переяславских земель, почто его занесло на Галичину, история умалчивает. Лет пять назад окаянный Кобяк(6) нещадно разорил понизовую Русь. Его нукеры взяли в полон семейство брата Захарии и сбыли корсунскому греку на торжище. Захария, одолжив денег у галицких евреев под бешеные проценты, вызволил родственников. Недавно он сказывал, что осталась самая малость, чтобы окончательно рассчитаться с жидами. После рассказа ключаря - голословные обвинения Захарии в сребролюбии рассыпались сами собой.
  Безусловно, Ефрем размышлял о причине гибели близкого человека. Но ничего определенного сказать не мог. Так, одни наметки. Например, в монастырской библиотеке под присмотром хранились важные хартии. Для начала можно упомянуть крестоцеловальные списки галицких бояр, когда князь Ярослав заставил присягать их Олегу Настасьичу. Имелись пожалованные грамоты о передаче уделов здешним боярам. Числились в наличии свитки с посланиями Романа Волынского, Ивана Берладника(7) и его отважного сына(8) - то есть лиц, посягавших на Галицкий стол. Эти крамольные пергаменты могли умело использовать в качестве неотразимого оружия людьми особого рода в противоборстве их хозяев.
  Кроме того, в библиотеке сохранялись манускрипты религиозных сект и толков, привезенные Ярославом в годину многочисленных походов. Ефрем исподволь подбирался к этим свиткам. Но Захария мало что показал, а уж дать - не дал бы вовек.
  Из сказанного ключарем получалось, что Захарию могли убить из-за обладания этими бумагами. Кто взял грех на душу?
  Первым отпадает Ефрем. Зачем богомилу свидетельствовать против себя?
  Испытав к нам доверие, Ефрем в приливе щедрости поведал о мечте библиотекаря. Да тот ее и не скрывал. Захария жаждал стать настоятелем монастыря. Конечно, он разумел - его время еще не пришло. Но шаги к задуманному предпринимал, завязывая сношения с нужными людьми. Уж не в том ли кроется разгадка его гибели?..
  Теперь уже - и настоятель Кирилл по причине отсутствия гонора исключался из подозрений. Игумен не цеплялся за хлопотный сан, в дальнейшем он охотно передал бы обитель в руки Захарии. Но существуют иереи, которые давно алчут игуменского перстня.
  Итак, беседа с ключарем Ефремом не подвела нас к разгадке убийства, но и не запутала, наоборот - проредила неясный круг наших поисков.
  И вдруг, как гром среди ясного неба! Мы еще не успели покинуть стены узилища, как запыхавшийся мечник Филипп ошеломил нас. Он в ужасе сообщил, что в обители случилось новое смертоубийство. В своей келье жестоко зарезан художник Афанасий. Мы с боярином сломя голову устремились в спальный корпус...
  
  Примечание:
  
  1. Волочайка - женщина легкого поведения.
  2. Богородицы Спилеотисса - средневековый монастырь, расположен на скале близ г. Мельник в Болгарии, назван в честь иконы Спилеотисса извода Ирусалимской Богоматери.
  3. Инкуб - бес в обличье мужчины, соблазняющий спящих.
  4. Роженский монастырь - расположен в 5 км. от г. Мельник в Болгарии, основан в 890 г., назван в честь церкви Рождества Пресвятой Богородицы.
  5. Прозелит - новообращенный в иную веру.
  6. Кобяк - половецкий хан.
  7. Иван Берладник - Иван Ростиславич (+1161), двоюродный брат кн. Ярослава Осмомысла, князь-изгой.
  8. Его отважный сын - Ростислав Иванович (+1189), князь-изгой.
  
  
  День третий
  
  Глава 1
  В которой, посетив келью покойного Афанасия, боярин и Василий беседуют с игуменом Парфением, а затем отыскивают тайное послание Афанасия
  
  Время перевалило за полночь, когда мы с боярином, распаляясь от спешки, протиснулись в келью Афанасия. В тесную каморку сверх всякой меры набилась испуганная, полная любопытства братия. Зеваки немедленно были изгнаны вон, к слову сказать, без всякого протеста с их стороны. Остались мечник Филипп, монастырский травщик Савелий (сказывали, весьма сильный лекарь) да робко притулились к стене два чернеца - живописцы Симеон и Филофей. Странно, но в отличие от тихонечко посапывающих богомазов по-настоящему кручинился только Савелий. Руки его мелко подрагивали, а тонкий слабый голос прерывался слезливыми всхлипами, лекарь горестно воздыхал о постигшей Афанасия участи. Но при всей расторопности и знании дела, травщик уже ничем не мог помочь бедному художнику. Позже я узнал, что они близко знались с покойным, были чуть ли не приятелями.
  Дабы разрядить гнетущую обстановку, Андрей Ростиславич, ласково оборвав причитания Савелия, взялся задавать непритязательные вопросы. Монах сумбурно пояснил, что тело Афанасия обнаружили случайно. Художник отсутствовал на вечерней трапезе, однако никто не всполошился, ибо чернецы зачастую не ходят к ужину, на то, вопреки общежительному правилу, у каждого свой резон. Не устремились искать богомаза и после повечерия, да и кому он особенно нужен-то? Обнаружил убитого Афанасия его собрат по ремеслу Симеон. У болезненного рисовальщика в ночь разболелся правый бок, и он вздумал поклянчить у Афанасия, так же страдавшего печенкой, желчегонного снадобья. Увидав бездыханного товарища, Симеон в ужасе поднял с постели Филофея, чья келья была по соседству. Они-то и всполошили обитель.
  Труп еще не успел окоченеть. Богомазы до прихода лекаря и не пытались уяснить причину погибели собрата. И лишь травщик, обследовав тело, обнаружил на спине под левой лопаткой след точечного укола с капелькой застывшей крови. Афанасия, скорее всего, пронзили обыкновенным шилом, применяемым для сшивки рукописей. Смерть наступила мгновенно, укол пришелся в самое сердце, художник не успел даже вскрикнуть, определенно шильцем орудовал мастак.
  Богомаз Симеон, до того не проронив ни звука, обомлел еще больше, стоило нам обратиться непосредственно к нему. Судорожно потрясая козлиной бородкой, заикаясь от волнения, он мало что смог добавить к словам травщика. Сдается, у безгласного человечка имелось лишь одно желание - отвести от себя подозрение в убийстве. Впрочем, на него и не думали, уж очень незначителен он для прожженного злодея.
  Филофей, к которому обращал взоры помощи Симеон, оказался более серьезным и сметливым. Он обратил внимание боярина на важное обстоятельство. Свечка-ночник в коморке Афанасия на момент их прихода истлела на одну треть. Убийца вряд ли станет затепливать огонь, значит, сам несчастный запалил его. По расчету Филофея, свеча от силы горела полчаса, в тот временной промежуток и прикончили художника.
  Андрей Ростиславич оживился, углядев в показании монаха некую, пусть и тонюсенькую, но ниточку, ведущую к душегубцу. Ясно, что убийство свершилось до полуночницы - самое разбойное время. Надобно опросить чернецов и служек, может, они кого заприметили шастающим в неурочный час. Бог даст, найдется тот, кто что-то видел? Само собой, следовало встретиться с новым игуменом, аввой Парфением.
  Мы перешли в другое крыло спального корпуса.
  Новый настоятель пока обретался в прежней келье. Меня удивило малое число книг и свитков в обиталище старца. Казалось, столь деятельному иноку никак нельзя обойтись без книжной премудрости, но выходит, что можно. Разумеется, о приключившейся беде Парфений узнал гораздо раньше нас, оттого, резко прервав слова наших соболезнований, он без всяких околичностей немедля выложил любопытные сведения.
  Я хорошо помнил, что припадочный Антипий отдал духовнику деньги, умыкнутые им у покойного Захарии. Но чернец не все рассказал нам. Взяв грех на душу, Парфений поведал существенную деталь из исповеди рубрикатора. Тот сообщил старцу, что, поднимаясь в келью библиотекаря, он узрел тень, мелькнувшую в конце коридора. Но не зря Антипа подвизался в рубрикаторах, цепкая память рисовальщика и на сей раз сослужила ему службу. Он признал в ночном фантоме богомаза Афанасия. Антипий исключал вероятность ошибки. Получается, что именно кроткий художник отправил Захарию на тот свет? Но игумен упреждающе изрек:
  - Афанасий не убийца, я знаю это наверняка! - старец решительно отмел преждевременную догадку.
  Мы с боярином переглянулись: "Верно, настоятелю известно нечто большее, коль столь ревностно ограждает богомаза?" Старец, уловив наше недоверие, растолковал:
  - Афанасий оказался на месте убийства раньше Антипия. Одно плохо, обнаружив труп, не поднял тревогу, по всей видимости, смалодушничал.
  Однако боярин закусил удила. Вперившись в настоятеля, он напористо вопросил:
  - Помилуй, отче? Почему ты убежден в его непричастности?
  - Потому что знаю! И не стану более скрывать от вас, что Афанасий передал мне важную записку сразу же после покаянной исповеди Антипия. Как он прознал про Антипу - не ведаю, видно, выслеживал... - оценив произведенное впечатление, игумен вынул из складок рясы клочок пергамента. - Да вот она... Прочтите сами.
  Андрей Ростиславич, сославшись на слабость зрения, передал мне послание художника. Я зачитал весточку, начертанную убористым полууставом: "Афанасий - Парфению. Отец мой, не я лишил жизни инока. Но я знаю убийцу. Когда станешь главным, я откроюсь тебе. Приду сам. Бойся отравы!"
  Я аккуратно сложил листик:
  - Все!..
  Андрей Ростиславич возмутился:
  - Отче, помилуй, как ты мог молчать об этом? Почему не открылся вчера? Возможно, мне удалось бы отвести гибель Афанасия и изловить убийцу?..
  - Я и так, боярин, казню себя за опрометчивость, потому что сам вздумал схватить злодея. Я не хотел впутывать мирян в дела обители, понадеялся на себя. И не успел... Прости.
  - Отче, заклинаю тебя всем святым! Если ты еще что-то знаешь, не таись, поведай мне. Пусть даже придется посягнуть на тайну исповеди. Бог простит! Мы не имеем права мешкать, покамест кат орудует в обители. Грешно сидеть сложа руки, - не забывай в киновии князь! И еще в записке сказано о яде, - отче, ты разумеешь, что может произойти? Стрясется сущий кошмар, нужно срочно предупредить князя.
  - Владимир Ярославич знает об угрозе отравления, сразу же по приезду я известил его. Так что не переживай, боярин, надлежащие меры приняты, да и кашевары люди проверенные. Впрочем, откроюсь тебе. Мы с князем Владимиром загодя приготовились ко всякой неожиданности, хотя, признаюсь, поджидали козни совсем по иному поводу. Князь ведь давно собирался согнать игумена Кирилла и поставить меня, да все не было веского предлога. И вот благодаря тебе, боярин, наши чаянья увенчались успехом. Казалось, мы все продумали, все предусмотрели, но, верно, я где-то просчитался. Опасность исходила не от тех, кто посягал на игуменский посох, она пришла с другой стороны. Только от кого? Ничего не могу понять, и я сдаюсь. Признаю свое полное бессилие! - игумен склонил белую, как лунь, голову.
  Андрей Ростиславич молчал, выжидая, мое же мнение никого не интересовало. Глаза Парфения потухли, потупив взор, он с раскаяньем вымолвил:
  - За три дня произошло второе убийство. Извини меня, старого, что не открылся заблаговременно, я с горечью признаю, что мы тебя использовали как подсадную утку, пустив по следу богомилов. И все получилось лучше некуда... не подкопаешь. И вот теперь я настоятель обители, но на моей совести смерть Афанасия. Видит Бог - я не хотел ее. Не таи на меня зла, боярин, хотелось все устроить по-быстрому. Но, верно, за все подобает платить... - и с мольбой в голосе заключил. - Я прошу тебя, боярин, пособи найти убийц!
  - Ладно, отче, Бог простит! Но ты привел меня в замешательство. Я, как безмозглый пескарь, попался на вашу удочку, сдуру свидетельствовал на еретиков, мною опорочен авва Кирилл. Может, пока не поздно, стоит расковать богомилов, выдрать их для острастки, а неумеху Кирилла спровадить с почетом? - боярин явственно задирался.
  - Ты не прав, Андрей Ростиславич, они заслуживают кары. Мы неминуемо изобличили бы еретиков, но позже... в том тебя заверяю, здесь нет обмана. Ты сам обнаружил крамолу, а мы лишь воспользовались твоей прытью.
  - Тогда не пойму, в чем ваша игра?
  - Мы с князем рассчитывали переключить внимание братии на твои розыскные действия и тем самым явить убийце, откуда ему исходит угроза, чтобы тот затрепыхался. А мы, разметав сети, возьмем его почти что голыми руками...
  - Я нахожусь в обители или в рыбацкой артели? Никогда не думал, что на старости лет заделаюсь мелкой наживкой - живцом. Нечего говорить, заслужил!.. А если он меня или хлеще... - указал в мою сторону, - Василия бы порешил? Как таковое назвать?..
  - Мы с вас глаз не спускали, я не позволил бы волосу упасть с твоей головы. Поверь, мы тщились только о благе. Винюсь и обещаю, что больше от тебя ничего не скрою. Ты не серчай, боярин, пойми меня и помоги нам.
  - Хорошо, Парфений, поверю на слово, подсоблю, так и быть. Позволь, я возьму Афанасьеву цидулку (Парфений утвердительно кивнул). И знаешь, я отсрочу отправку узников в Галич. Хочу опять побалакать с ними, может быть, на сей раз что-то прояснится...
  Получив благословение, мы покинули келью настоятеля. Боярин не преминул поделиться сомненьями:
  - Мне кажется, что Парфений не слишком обескуражен неудачей в поиске убийц. Вчера он алкал заполучить власть в обители. Ему подфартило. Теперь он хочет упрочить завоеванное, - боярин криво усмехнулся, - и не дать вынести сор из избы. Ты видишь, как он пытается заткнуть мне рот. Непонятна роль, отведенная князю Владимиру Ярославичу. Похоже - и его держат за лопоухого пацаненка. Но уж я не позволю водить себя за нос, - и тут же оговорился. - Впрочем, прощаю Парфения, он суздальский корнями, и у меня на него особые виды. Но не в том дело. В обители чинится тайная расправа, и ее подоплека мне не ясна. Нельзя пустить события на самотек. Злодеи не остановятся на содеянном, а я должен помешать им!
  Знаешь, Василий, зачем мне потребовалось послание Афанасия? - и сам себе ответил. - Хочу сличить его ли рукой писано, в нашем положении нужно быть дотошным, иначе как пить дать, объегорят. Мы и так с тобой, отче, ходим по лезвию ножа. Есть у меня одна задумка, считаю - стою на правильном пути. Бог даст, выйду на след убийц! Но не буду заранее хвастать. В одном прав игумен Парфений, злодеи должны нас опасаться, больше скажу, они уже боятся нас. Получается, у них нет другого выхода, как разделаться с нами. Спасибо Афанасию за его предупреждение: "Бойся отравы..."
  С сей минуты, Василий, нужно очень внимательно относиться к еде и питью. Лучше брать харч с общего блюда, от вина следует вовсе отказаться. Мы в гадюшнике! Никому нельзя доверяться, в том числе и Владимиру Ярославичу - двудушный он какой-то. Правду на Руси бают, что галичане чистые лисы, выученики византийские, погрязшие в хитростях и интригах.
  Пошли, отче, в камору Афанасия, пошарим там, надеюсь, его бренные останки уже отнесли. Впрочем, не спеши, давай-ка малость подышим чистым воздухом.
  Черная полуночная мгла переменилась на фиолетовый предутренний кисель. Мы, осторожно ступая, обходили спальный корпус в опасении наткнуться на незаметное препятствие и поломать ноги. Но отдыха не получилось, боярин опять возмутился, видно, крепко задели за живое:
  - Да, ловко меня провели, направив по ложному следу, - только теперь я постиг их лукавый умысел. Им потребно громкое имя Суздальского князя, таким образом им удалось отмести притязания епископа Мануила и прочей недовольной братии. Суздаль для князя Владимира что козырная карта! А и моя задача - понудить их чтить и не переменять эти козыри, вот почему я приложил руку к избранию Парфения, - и боярин самодовольно умолк.
  Спровадив служек, чисто прибравших келью после выноса тела, мы бросились искать маргиналии(1) Афанасия. И нам повезло, в поставце в большом обилии находились рецепты красок, выписанные самим живописцем. Сличили подчерки... Несомненно, цидулка написана рукой богомаза. Еще раз боярин поблагодарил покойного за услугу, оказанную нам живым.
  Далее, не сговариваясь, мы стали внимательно просматривать каждый томик, каждый исписанный свиток, благо богомаз не был богат книгами. Разглядывали листы даже на просвет. Ведь обязан же художник оставить хоть малую зацепочку? Раззадорясь, стали перетрясать скудный гардероб и утварь, пришлось простучать столешницы и иконные доски, обшарить ящики с кистями и вапницами(2). И наши старания в благодарении Богу увенчались успехом. В щели за потолочным брусом мы нашли скрученный в трубочку листик тончайшего пергамента. Дрожащими от нетерпения руками Андрей Ростиславич развернул его, лицо боярина вытянулось от удивления. Он подбежал к светильнику, следом и я приник к листу. Текст имелся, но в нем ничего не разобрать. Буквы славянские, но складывались они в какую-то бессмыслицу. Попробовали прочесть их на-греческий, на-латинский, даже на-немецкий манер - смысла не было. Мы переглянулись с боярином, не иначе, запись зашифрована. Но Андрей Ростиславич не отчаялся, наоборот, был доволен:
  - Умница Афанасий (мне было искренне жаль, что эти слова относились к покойнику), - но боярин, не заметив оговорки, продолжил, - конечно, богомаз понимал, что в случае его гибели непременно станут искать в келье. Шифровку найдут, да не всякий ее прочтет. А мы сможем! Он предвидел это, - переведя дух, Андрей Ростиславич похвалился. - Не зря в прошлом, разбирая и готовя посольскую почту, я занимался тайнописью. А ты знай впредь, что Суздальские князья специально собирают трактаты по криптографии, и большинство из них иноязычные. Понятно, - всего я не успел разобрать, но прочитанное усвоил неплохо. Так что в писульках богомаза, Бог даст, разберемся! Хотя нужно время, но ты мне, Василий, поможешь. Пошли скорей ко мне, а то руки так и чешутся...
  
  Примечание:
  
  1. Маргиналии - собственноручные письмена.
  2. Вапницы - емкости с краской.
  
  
  Глава 2
  Где боярин с Василием находят ключ к тайнописи богомаза, но многое не понимают
  
  Да и меня самого до коленной дрожи пробрала неистовая охота, постичь потаенное письмо богомаза. Я поспешно занялся перепиской на припасенной вощаной дощечке загадочного набора букв. Андрей Ростиславич дальновидно посоветовал оставить пробелы меж строк, пригодные для подстановок. Приведу начало Афанасьева хитроумного послания(1): "а м х ш й у у ж й е г у р т л я а э ю ё ё щ ь ь д ь ъ ь я т д я п р р р н у щ к и щ м т о п ё л б п н я н н е и ъ э д ь э ю ж ...". И в таком виде еще несколько строк - совершенно неподвластная рассудку, начисто лишенная смысла белиберда. Я извертел весь лист, пытаясь отыскать хоть какой-нибудь ключик к шифру, но тщетно. Иногда встречались более-менее осмысленные сочетания вроде "тля" или "пня", но они мало что открывали.
  Помнится, будучи послушником, баловался я тайнописью. Потехи ради пересылались мы с приятелем каверзными записками, приводя в недоумение степенных иноков. Безусловно, то были по-детски наивные забавы. Вставляли в словах меж букв другие буквы, согласно строю азбуки переставляли литеры, нумеровали их цифирью в порядке очередности да Бог весть что еще измышляли. Попытка использовать сегодня в помощь себе подобные приемы оказалась напрасной. Никакого проблеска надежды...
  Бесплодно и у вспотевшего от усердия Андрея Ростиславича. И вот спустя час он изрек нудным риторским слогом:
  - В любой тарабарской грамоте, если она сделана по принципу замены одной буквы другими, должно быть членение на слоги, то есть устойчивые сочетание гласных и согласных звуков. Гласных, как ты знаешь, всего семь. Но они используются чаще согласных и иногда повторяются в конце слов, - боярин почему-то перешел на полушепот. - Но тут я не вижу обычных правил расстановки букв. Что вообще-то говорит не об отсутствии закономерности, а лишь о высоком уровне шифровальщика. Сложные головоломки изобрели египетские и византийские мудрецы, но особенно в том отличались арабы. Придется мне еще поднапрячься и вспомнить наставления из позабытых трактатов.
  Андрей Ростиславич поднялся и стал вышагивать по келье, временами подбегал к столу и азартно черкал на листах. Но вот его осенило:
  - Итак, первое, чему наставляют мудрые учителя: необходимо отыскать ключевое слово. Оно обязательно повторяется в тексте. Но как я ни изощрялся, его не обнаружил. В трактатах советуют отыскать узловые буквосочетания. К моей радости - они в наличии... Посмотри на повторение одних и тех букв: "нн", "рр", "ёё". А еще вот эти подборки: "её", "пр", "оп", "эю", "шщ"... Улавливаешь последовательную очередность?.. Как в азбуке... В них-то и запрятана разгадка!
  Подведем итоги. Думаю, ясно, что начертанные значки букв еще не сами буквы, обозначающие звуки. И более того, на протяжении текста каждый значок меняет обозначаемую им букву. Но эта смена значений не хаотична, она строго упорядочена. Наша задача - уловить этот порядок...
  У нас есть подсказка! Обманные значки букв как бы скользят поверх первоначального текста, оставляя следы - эти самые "нн" и "гг". Пойдем дальше... В нашем языке довольно много слов с поочередным сочетаниями букв. Например - "пришел". Тут азбучная очередность - "пр". Возьмем заповедное слово "клад", имеем "кл". Надеюсь, ты помнишь порядок букв в азбуке. Расположим поверх слова "клад" букворяд азбуки. Совместим первую "а" с буквой "к" нашего слова. Итак, мы заменили букву "к" символом "а". Сдвинем на шаг вправо цепочку азбуки. Следующая "л" получится как опять "а". Таким образом, начало шифруемого слова "кл" будет выглядеть как "аа".
  Существуют специальные таблицы, полагаю, что богомаз не знал особо мудреных. Для нашего случая сгодится концентрическая тавлея. Как видишь, я еще кое-что помню, - взглянув на меня, заметил, - ну а тебе придется малость пошевелить мозгами. Вначале мы соорудим инструмент для вычерчивания окружности под названием "циркуль".
  Я не нуждался в инструкции на этот счет, так умел пользоваться циркулем. Довольно быстро мы изготовили его подобие посредством большой булавки и длинного стилоса(2). Затем, начертив на листе пергамента круг, разбили его изнутри и снаружи на одинаковые сектора по числу букв в алфавите. Я два раза выписал азбуку в полученные гнезда. Потом вырезал ножичком внутренний круг так, чтобы кругляшка могла свободно вращаться в предназначенном гнезде. И вот волшебная таблица готова!(3)
  Андрей Ростиславич покрутил кругляшку туда-сюда. Буквицы, проставленные на ней, ловко подходили под буквы, прописанные по окружности гнезда. Я видел, как загорелись глаза боярина, он не мог сдержать свой пыл:
  - Ну, с Богом! Уж коль мы взяли слово "клад", то подступим к первой парной "у". Совмести её с "к" на внешнем контуре. Так... Теперь прокрути круг по солнцу на один шаг, наша "у" совпала с "л". А ну-ка, какая следующая буква в шифровке? Так - "ж". Поверни еще... Что там? Так и знал - "а"!
  - О Боже! - воскликнул я, не веря своим глазам. - Неужто получилось!
  Боярин был подозрительно спокоен и невозмутим:
  - Следующая "й" - совпадает с "д". Новая "е" - упирается в "а". Таким образом, мы имеем готовое слово - "клада". Пошли, Василий, дальше по цепочке...
  Через четверть часа у нас получилась готовая фраза: "кладаярослававкладенезлато-аважнаяреликвия" Мы торжествовали! Вернулись в исходную точку - буквы "у" и "к". Повернули кружок уже против солнца. Положенная буква "й" совпала с литерой "а". Дальше назад, дальше... Так что получилось? Выписываю буквы соразмерно словам: "тайна клада Ярослава, в кладе не злато, а важная реликвия". Я не выдержал более и возликовал:
  - Вот это да! Неужели у нас получилось, айда, мы молодцы! - но, поймав себя на заносчивости, мысленно поправился: "Молодец-то боярин, но и я не промах..."
  Как можно скорей, под диктовку Андрея Ростиславича, подставив нужные буквы в положенные места, через час я огласил открывшийся текст: "Тайна клада Ярослава. В кладе не злато, а важная реликвия. Она принадлежит людям из-за моря. Вторая половина карты в хранилище у заморских людей. Берегите свою жизнь".
  Боярин, выслушав послание, недоуменно пожал плечами. С минуту подумал, затем взялся размышлять вслух:
  - Очень уж интересно! А богомаз-то не так прост, ишь какую игру затеял? Только чего он достиг?.. Скорее всего, и библиотекарь посягал на собственность "заморских людей", наверняка зная о грозящей каре. Следом, наверняка, и Афанасий, уже располагая половиной карты, полез на рожон.
  Я вмешался в ход его рассуждений:
  - Другая половина упрятана у "заморских людей" в библиотеке, я думаю - в иноземных книгах или трудах, повествующих о чужестранцах. Диковинно все это?..
  Андрей Ростиславич продолжил, не обратив внимания на мою реплику:
  - Одно хорошо! Нам теперь доподлинно известно, что клад Ярослава существует. Но это не драгоценности в обыкновенном смысле, а какой-то сокровенный предмет. "Реликвия" - так ее нарек художник. Неужели из-за нее сгинули оба монаха?
  Внимая словам боярина Андрея, я стал замечать, что его мысли раздваивались, он как бы перепроверял самого себя. Не скажу, чтобы он был убедительным, но когда идешь по горячим следам, есть опасение свалиться в волчью яму, поэтому боярин инстинктивно шарахался из стороны в сторону:
  - Очень может быть, что Захария не нарушал запрета, в любом случае он не имел полной карты. Афанасий не глупец, чтобы запросто отдать свою часть. Впрочем, нам не известно, в каких отношениях находились иноки, уж больно все запутано. Почему они раньше не обделали своих дел? Что-то тут не стыкуется... Им прямо приспичило в самый неподходящий момент... Загадки кругом, одни "почему"...
  А все-таки, зачем Афанасий открыл нам тайну клада, составив тарабарское послание? Да уж, у мертвого не спросишь? Одно лишь ясно - тайна клада несет смерть. А может статься, Афанасий намеренно запутал нас, от умника черноризца всякое можно ожидать?.. Ну а если иноков ухайдокали по другому поводу?.. И эту версию нельзя отрицать.
  Короче говоря, Василий, мы не сдвинулись с места, кружим вокруг да около, и все в пустую, - Андрей Ростиславич удрученно почесал в голове, но не поник, а наоборот, наполнился юношеским задором. - Ого, уже рассветает! За делами ночь пролетела. Думаю, Василий, надобно обязательно понаблюдать за братией, как та откликнется на новую смерть. Впрочем, ладно, успеется... Мы и так славно поработали! Что ни говори, а мне пришлось тряхнуть стариной, и нам повезло, крупно повезло, и это радует.
  Денек предстоит не из легких, а мы еще глаз не сомкнули. Давай-ка, братец, вздремнем часок, другой. А потом к князю - надобно его малость поприжать...
  
  Примечание:
  
  1. Хитроумное послание - для упрощенного понимания примененной системы кодирования автор использовал понятия графики и фонетики современного русского языка.
  2. Стилос - заостренная палочка для письма.
  3. Таблица готова - см. приложение с шифровальной схемой.
  
  
  Глава 3
  В которой боярин наставляет князя Владимира Ярославича на путь истинный, а Василий уже применяет его наставление
  
  Князь Владимир встретил наше с Андреем Ростиславичем появление крайне недружелюбно, с напускной черствостью. Надменно поджав губы, он обозрел нас с ног до головы, словно бесправных холопов. Всем своим заносчивым обликом князь источал раздражение. Но ему все же не удалось скрыть налет подавленности, проступавший в наигранном высокомерии. Боярин, видя недовольство князя, внутренне сгруппировался. Натянул на лик маску невозмутимости, укрывшись ею, словно непроницаемым забралом, он изготовился к беспристрастной беседе.
  Владимир Ярославич, смятенно заерзав в кресле, взялся исподволь порицать происходящий розыск. Наконец, пропитавшись негодованием, он бесцеремонно заявил, якобы смерть Афанасия явилась плодом нерадивости боярина. Князь сожалел, что, поверив молве о сыскном нюхе Андрея Ростиславича, опрометчиво попустительствовал боярину, надеясь на скорую поимку убийцы. Вместо того чтобы решительным образом отыскать убийцу, он позволил втянуть себя в разбирательство с еретиками. Результатом чего явилось поспешное низложение игумена и обострение отношений с Галицким архиереем. Кроме того, в обители возникла недружественная власти напряженность, едва не вылившаяся в бунт братии. Коль так пойдет дело, неизвестно, чего следует ожидать дальше... Что теперь замышляют затаившиеся мятежники? Какой силы недовольство вызревает в буйных головах неуемной братии?
  Боярин невозмутимо выслушал Галицкого господина. Можно лишь догадаться, каково ему терпеть беспочвенные нападки князя. А тот, со свекольно-багровым ликом, выпустив перекипевший пар, устало откинулся на спинку кресла. Притворно смежил веки, изображая, как ему опротивели монаршие заботы. И тогда Андрей Ростиславич спросил с ехидством в голосе:
  - Ты закончил, повелитель? - получив утвердительный кивок, боярин хладнокровно продолжил. - Князь, я думаю, ты напрасно взъелся на меня. Согласись, начатый розыск весьма способствовал задуманной тобой смене монастырского начальства. Не уличи я здешних богомилов, сместить настоятеля Кирилла было бы не просто. Признайся, Владимир Ярославич, ведь я оказал тебе не малое содействие, негоже отрицать мою помощь.
  Князь Владимир, вжавшись в сиденье, что-то невразумительно пробурчал в ответ. Очевидно, попрек боярина уязвил его самолюбие, а возможно, затронул и совесть.
  - И еще доложу, Владимир Ярославич, будь справедлив ко мне, не подсоби я, навряд бы владыка Мануил уступил во вчерашней сваре. Не мне объяснять, князь, что игумен Кирилл клеврет митрополита Никифора, а идти на обострение с Киевом ты не имеешь права, - боярин сделал паузу с отрезвляющим смыслом.
  Владимир Ярославич, не в силах сдерживать стыд, затрепыхался подстреленной птицей и наконец, вымолвил с чувством раскаянья:
  - Смилуйся, Андрей Ростиславич, ведь разговор не о том. Я премного благодарен тебе за поддержку - не устранить бы нам Кирилла, ты здорово помог! Но пойми и мое беспокойство, мою озабоченность непрекращающимся душегубством в обители, - в голосе князя звучало извинение, он явно пошел на мировую. - Я обескуражен гибелью богомаза, но что могут подумать, - он недоуменно пожал плечами, - получается, меня совсем не почитают? Плохо, никуда не годится, когда чернь поступает вопреки воле власть имущих. Но особо тягостно, коль она не боятся правителя, не трепещет его присутствия. Подданный должен замирать от страха при одном упоминании имени князя, обязан обливаться холодным потом от одной мысли, что князь не доверяет ему, в ужасе колотиться, что тот худо подумает о нем.
  - Владимир Ярославич, не стоит сетовать на людскую непочтительность, - живо вмешался боярин. - Ты князь, и этим все сказано! Ты волен казнить и миловать, вязать правого и неправого. Кто усомнится в твоей власти? Покажи мне того взгального человека, и я лишу его живота! - и уже мягче продолжил. - Мы не можем знать, о чем думал злодей, отправляя свое ремесло, но, несомненно, он опасался возмездия - стремится уйти от расплаты, оттого и выказывает изобретательность. Его поведение обусловлено не отсутствием боязни, а, наоборот, страх перед отмщением сделал его чрезмерно изворотливым. А теперь, Владимир Ярославич, будь добр, выслушай меня.
  Галицкий господин, вкусив елей, успокоился и благосклонно кивнул, поощряя боярина. Но тот больше уже не собирался расточать ладан и мирру:
  - Князь, я намедни узнал, что в монастыре орудует отравитель. Игумен Парфений показал мне послание Афанасия. Князь, почему ты не упредил меня, ты ведь читал мои грамоты? Я нахожусь при твоей персоне в двух ипостасях: представляю Великого Князя и самого Императора.
  Тут уж мне пришлось разинуть рот. Честно признаюсь, я и не подозревал, что боярин птица столь высокого полета. Меж тем Андрей Ростиславич продолжил с возмущением:
  - Ума не приложу, как понимать таковую скрытность и как расценят ее мои государи? Положим, Всеволод далеко, ну а кесарь Фридрих... - если угробят имперского посланца, на что сие будет походить? Отвечу кратко - на заговор! Тебе ведь известно о моем посвящении в рыцарское звание, хотя для других это тайна за семью печатями? (Опять новость!) Ты знаешь об имперском достоинстве, которым наградил меня кесарь. Непозволительно так поступать, княже, не сочти за дерзость, но ты играешься с огнем! - Андрей Ростиславич распрямился и приосанился.
  Я увидел его другими глазами: подле меня находилась персона Священной Римской Империи.
  - Извини, Андрей Ростиславич, прости великодушно, - Владимир Ярославич заметно трухнул. - Я хотел как лучше. Не стал по зря тебя озадачивать. Мы приняли меры предосторожности, надо сказать, серьезные меры.
  - Но они оказались недостаточны, на лицо второй труп. И это не оплошность, сие прискорбная ошибка! - Андрей Ростиславич, лицедействуя, поджал губы.
  - Но, постой, причиной смерти явилось не отравление. Само орудие убийства оправдывает нас, - лепетал Владимир Ярославич.
  - Как сказать, так ли уж все было предусмотрено... Может статься, кто-то еще бьется в предсмертных корчах с кровавой пеной на устах?.. - с пугающим надрывом изрек боярин Андрей.
  - Типун тебе на язык, боярин, не смей боле так шутить!
  - Мне, князь, не до забав. Моя и его в том числе (указал на меня) жизни находятся под прямой угрозой. Пойми, убийца или убийцы безнаказанно скитаются по обители, а мы им встали поперек горла, - боярин вздохнул и, почесав лоб, с горечью добавил. - У меня давно не было столь каверзного дела. Я всю голову разломал - не пойму, что к чему? Кстати, твой избранник Парфений определенно что-то не договаривает. Дело совсем не в тайне исповеди, он намеренно наводит тень на плетень. Обитель полнится противоречивыми слухами. А ты уверен в Парфении, княже, как бы нам не опрохвоститься?
  - Отвечу как на духу, боярин, - худого от него никогда не видел. Я знаю старца с младых лет, он состоял при матушке княгине, посему верю Парфению, как самому себе, - и твердо присовокупил. - Ни в жизнь старец не повредит мне, - сглотнув слюну, довершил, - а значит, и тебе, Андрей Ростиславич...
  - Коли так, то славно! Но ты все-таки попытай его, может, он совестится меня? Владимир Ярославич, пойми, государь, у нас не должно быть недомолвок, я уж молчу о кознях и подвохах. Мы делаем одно дело, коль оно задастся, ты, княже, пожнешь обильные плоды. Надеюсь, ты согласен со мной?
  - Да, боярин, конечно.
  - Владимир Ярославич, - еще две просьбы. Первая: придержи отправку богомилов в Галич, их нужно тщательней допросить. И вторая: мне необходим доступ в книгохранилище, и чтобы не мешали, без соглядатаев, - получив утвердительный кивок князя, боярин попросил. - Передай просьбу игумену, прикажи ему от своего лица, сам я не стану клянчить у старика.
  Ну а теперь пришла пора наедине поговорить о главном. Василий, - уже ко мне, - ты пока свободен. Пойди, погуляй по обители. Помни мое наставление, тебя не учить...
  Я не держал обиды на боярина за его скрытность. Всему свое время, пока я не достоин его полного доверия. Я откланялся и вышел вон.
  Спускаясь по лестнице, пытался понять: "Где я гулять-то должен?"
  Андрей Ростиславич поучал, что для успеха следствия важно знать обстоятельства жизни преступника и его жертвы. Памятуя это наставление, я решил скрупулезно разобраться в житии представленного живописца Афанасия.
  Удобный случай не замедлил случиться. У входа в братский корпус я нагнал товарища покойного - богомаза Филофея, человека непонятного роду, племени. Лицо темно, будто у арапа, волосы иссиня чёрны. Телом и речью быстр, как птица тараторка. Вероятно, происходил Филофей из сирийцев или дальних обезей, а может, просто жидовской крови. Мы разговорились запросто, без всякого почина. Из Филофея не нужно вытягивать интересующие подробности, он сам спешил выложить их.
  Они с Афанасием погодки... разменяли сороковую весну, на этом сходство кончалось. Филофей изначально обретался по заштатным киновиям, натерпелся худа и лиха, но сыскались доброхоты - определили жизненную стезю чернеца, пристроив к живописному ремеслу. Приложил отеческую руку и покойный Паисий. Так что на судьбу богомазу жаловаться грешно, все сложилось по-божески. Верхов он не хватал, но и в мазилках не числился. Да и рассказчик, как видно, он неплохой, послушаем его:
  - Афанасий у нас почитался за баловня судьбы. Происходил из киевских торговых людей. С раннего отрочества ходил с отцом за море. И там, в южных странах, повидав живопись греков и латинян, проникся неимоверной любовью к сему чарующему занятию. И так сильно забрала купчика тяга к художеству, что сбежал он от родителя и пристроился в малярню к гречину. Начал с того, что, как дешевый раб, растирал краски и мыл кисти, работал за кусок хлеба. Но, видно, Бог отметил юношу своей дланью. Византиец распознал в нем особый дар и взялся выучить всему, что умел сам. Афанасий почитал учителя ромея ровно отца родного. И не умри гречин в чумной год, трудно гадать, как сложилась бы участь парня. По смерти наставника алчные кредиторы чуть было не запродали ученика в настоящее рабство, но он сбежал буквально из-под цепей. Испытав немалые мытарства, Христа ради вернулся с паломниками на родину, домой не пошел, был до заносчивости горд, постригся в монахи - его приняли с радостью. Пойди, поищи у нас толкового богомаза? Но Афанасию было мало... Уже иноком по благоволению фатума ездил в Царьград и Афон, где поднаторел в премудрости живописной. Верно, там и повстречал Паисия. Старец, усмотрев явный талант, переманил скитальца в обитель и не прогадал. Афанасий, как губка, умел впитывать самое лучшее. Может статься, он даже превзошел наставника - определенно так... Афанасий стал отходить от сложившегося живописного канона, писал вопреки уставу. Церковь того не понимает - и поэтому не жалует... Зачастую они с Паисием неистово спорили, но старый любил молодого и всячески его опекал, держал сторону своевольного богомаза, не позволял иерархам заесть его.
  Чем жил покойный?.. Да помыслами своевольными, мечтами заоблачными. Был непривередлив и не скуп, простая братия его жаловала. Когда он своими трудами добился известности, то стали приезжать к нему из дальних земель, заказывая парсуны и иконные доски. Пошла о нем круговая молва, почитали чуть ли не вторым Лукой(1). Меж нами, скромными богомазами, он в шутку величал себя -"Зевксисом"(2), надо отметить, всячески превозносил древнего грека, рассказывал забавные истории об его творениях.
  Войдя в лета и славу, возжелал он вырваться на приволье - в Киев или за море куда. Но настоятель не отпускал, говорил: "Послужи нам - сполна!". Блажил Афанасий: страждал увидеть чужие земли, хотел побывать во фряжских пределах, узреть римские древности, дивные дворцы и храмы, что стоят на воде в граде Венеции. А главное, желал схлестнуться в ратоборстве с тамошними живописцами.
  Но, видно, Господь не ссудил. Сгинул Афанасий, пропал во цвете лет и таланта. Да и то сказать - заносчивость виновата, она до добра не доводит. Не зря бают: гордыня и есть самый страшный грех.
  Я настойчиво понудил Филофея продолжить рассказ, подвел к своему интересу. Инок продолжил:
  - Последнее время он сдружился с библиотекарем Захарией. Они одного поля ягоды, надменны умом, чаяли о себе уж очень много. Может быть, их ученость одолела: удумали чего неположенного, все шушукались. Бог их знает - вот и поплатились...
  Хотя чего уж особенного они могли замыслить-то - разве же податься в бега?.. Впрочем, от добра добра не ищут. Однако пойди разбери, их богатых-то? Нам, серым микиткам, вовек не постичь их нужду, - и, окончательно доверившись мне, пояснил шепотом. - Случаем я как-то подслушал их беседу. Рассуждали они о какой-то великой тайне, владей люди коей, весь мир бы перевернулся и все бы пошло по-иному. Этакий страх-то Господень! А может статься, они попросту лукавили, а я сдуру не разобрался. Простому человеку многое непостижимо, да оно и к лучшему. Тише едешь - дальше будешь...
  А их гордыня сгубила! Оборони, Господи, от сего искушения. Известно - все что от нечистого, то душе во зло, то смерть и погибель во веки веков.
  Вот о чем поведал инок Филофей, и, надо заметить, предостаточно рассказал.
  
  Примечание:
  
  1. Лука - св. евангелист, один из семидесяти учеников Христа, сподвижник апостола Павла, врач по профессии, известен также как замечательный художник, первым изобразившим образы Иисуса Христа и девы Марии (ему приписывается икона Владимирской Богоматери).
  2. Зевксис - др. греч. живописец (V-IV вв. до н.э.), стремясь к иллюзорности изображения, применил светотень ("Елена", "Младенец Геракл").
  
  
  Глава 4
  Где Василий разглядывает идолов и выведывает секрет отца травщика
  
  Едва скрылся говорливый инок, как на меня накатила потребность в уединении. Стоило развеяться, чтобы облегчить душевное состояние. Решил я бездумно побродить по монастырскому подворью, поглазеть на ладно скроенные строения и службы, а если удастся, еще что-нибудь вызнать.
  И тут мое внимание привлек старинный растрескавшийся сруб-сарай, местами с провисшей кровлей, зиявший слепыми глазницами забитых горбылем окон. Без задней мысли, не раздумывая, шагнул я вовнутрь. И не пожалел... Увиденное там, всплыв в памяти, и по сей день саднящим трепетом покалывает сердце, будоражит воображение.
  Я оказался в заброшенном хранилище языческих истуканов. Здесь, свезенные с весей Галицкой земли, они нашли последний приют. Идолы те свергнуты с пьедесталов, вырваны из кумирен суровыми сподручниками отцов-крестителей, что обильно засеяли христианство на Руси. Собраны в сарае только каменные изваяния. По всей вероятности, деревянных божков сжигали прямо на месте. Наверняка и каменных болванов, поколов в крошево, зарыли бы в сырую землю, однако нашелся умник - велел свезти сюда. Ай да молодец!
  Окинув взглядом лежбище замысловато тесаных глыб, я поразился их обилию. Вскоре глаза мои, свыкнув с полутьмой, выхватили из сонма корявых божеств диковинную фигуру Триглава. Трехглавый божок сочетает три ипостаси бытия. Явь - видимый, явленный нам мир, её олицетворяет срединная шаровидная голова идола. Навь - невидимый, мнимый, потусторонний мир, сеющий наваждения. И сам лик её ужасен, подобен смерти. Третья (эх, жаль башка-то отбита), Правь - правильная будущая жизнь, заповеданная Сварогом. Жить по Прави означало справедливо думать, говорить и делать.
  Упомянув отца богов Сварога, пытаюсь отыскать его четырехликое изображение. Сварог сотворил, сварганил земной мир. Ага, нашел! Вот он, родоначальник славянских богов! В подпорку треснувшей лаге(1) приставлен истертый обелиск, под куполоподобным навершием соединились четыре мордашки, обращенные в разные стороны. Грозный Сварог - а где же твои сварожичи?
  Брожу без устали меж каменных плит, отгадываю, какое божество скрывается за истертой веками резьбой и насечками. По мечу воина, высеченному на животе, и особой стати среди множества идолищ узнаю бога грозы и войны. Перун, сын Сварога и Лады, - властелин прочих богов, покровитель князей и витязей.
  Отыскал по приметам матерь древних богов - приземисто широкую к низу глыбищу с внятно вспученными титьками. Лада - богиня красоты, любви и бракосочетания. Прежде молодожены приносили ей в дар цветы, живых птиц, мед и ягоды. Сказывали, что до Владимира Святого в Киеве существовал храм Лады. В котором стояла статуя богини несравненной прелести в венке из роз, украшенная золотом и самоцветными каменьями. Ее держал за руку пригожий мальчик, сын Лель - бог любви и страсти. От имени Лады произошли слова "сладкий", "ладить" и великое множество понятий, производных от них. От Леля - "лелеять".
  О Боже!
  Поспешно перемахнув через каменные завалы, замираю перед дивным беломраморным изваянием, укромно поставленным в углу. Различаю, что мрамор изрядно поблек, частью выветрился. Но время не в силах умалить чарующее творение ваятеля из Эллады. Обнаженная женщина! Жаль, нет рук, но и без них она прекрасна и желанна. Налитые груди с набухшими сосцами, чуть вздутый живот с нежной ложбинкой, выпуклый чистый лобок, пряная линия талии и бедер. Лепота! Ханжески подумалось мне тогда, что дева исполнена соблазна, не гоже иноку выглядывать бабскую красу. Но откинем фарисейство. Любой мужчина, коли не евнух, даже в статуе богине видит женщину - своего желанного антипода. Зрит влекущую плоть. И это сладкое тело пробуждает природный зов, а уж он начисто подавляет всякие рассудочные суждения. Да и зачем в обнаженной женской фигуре искать что-то еще, кроме тела - оно самоцель, оно заветный плод, к обладанию которым стремится каждый из сынов Адама. Однако я становлюсь слишком суесловным. Как бы мне не уподобиться праотцу Онану?..
  Так кто передо мной: Афродита, Диана, Леда, какая иная богиня или нимфа? Я уверен - это Лада, великая властительница любви. Любовь! Любовная страсть вторгает в пучину греха, ввергает в безумие...
  Я коснулся пальцами гладкого мрамора. Но не отдернул ладонь, пронзенную хладом. А попытался передать хоть частицу своего тепла женщине статуе - женщине мечте!
  Томление от длительного воздержания тяготило меня...
  Счел я разумным обратить внимание на прочих кумиров, во множестве расставленных по стенам и бесхозно лежащих на продавленных половицах. Из вавилонского изобилия мне удалось распознать лишь нескольких божеств. Набычился рогатый Велес, чьи рожки объясняют его покровительство домашнему скоту. А ведал ли каменотес, что помимо скотьего бога, Велес - отец богатству, покровитель волхвов и сказителей. И уж, конечно, не разумел, что Велес ни кто иной, как библейский Ваал - недруг Яхве.
  А вот махонькая фигурка Крышеня - божка крова. Его можно узнать по шапке, схожей со стогом сена. Вот почему мы говорим "крыша", "крышка".
  Что за ужасная старуха? Марена или Мара. От нее пошли слова - "мор", "мертвый". Она богиня смерти, супруга самого Чернобога или Сатаны. Спаси меня Господи и сохрани! Лучше отойду подальше...
  Но идолы так просто не отпускали.
  Какое сложное изображение, кто такой? В одной руке рог, в другой бубен. Ну, конечно же - Услад! Бог пиров и веселья, наслаждений и блаженства, он же приспешник Лады, покровитель всяческого разврата. Грешно зреть его!
  Остальных древних идолов покрыл мрак обезличенности. Ушла в небытие их суровая власть над умами наших грешных пращуров. Редкий русин угадает в источившейся глыбе известняка давнего кумира, да и громкие прозвища их выветрились из людской памяти. Так и слава земная, будто пролитая вода, уходит в песок. Где вы, герои прежних эпох, забыты подвиги ваши, как и сами ваши имена... Все в мире тлен и прах. Придет день и эти камни, с намеком на телесные контуры обратятся в груду щебня. И уже ничто не напомнит прохожему о былом их поприще. Думать о необратимом ходе времени пустое занятие, лишь нудная печаль. Утешу себя, сказав во след эллинам: "Мир постоянно меняется, но лучше отнюдь не становится".
  Оставив прозябать каменных болванов, оглядев сарай, приметил я почерневшую подвальную дверцу, а на притолоке свечные огарки. "Умные люди говорят, что зуд любопытства еще не порок, но искус", - так думал я, нащупывая в кармане кресало. Моя беззаветная любознательность подвигла меня нырнуть в подземелье. Опасение свернуть шею в кромешной тьме исчезло, едва из мрака пробился еле приметный лучик света. Поспешая на него, смекнул, что очутился в дальнем отроге монастырских подземелий. Я подивился былому трудолюбию здешних иноков, насколько густо проторили они сеть подземных ходов под обителью.
  Вскорости выбрался я к норе-келейке, обшитой темным тесом. Внутри шершавая скамья-лежанка да навесная полочка в углу. Масляная лампадка еле тлела по стенам, ни образов, ни креста. Я перевел дух. Ого!.. На полке помещался глиняный горшок с засохшими объедками. Кто здесь обретается? На жилище схимника не похоже. Не каземат ли несущим епитимью? Пошарив под лавкой, я обнаружил вонючую полуистлевшую хламиду. Брезгливо вытер руки, страшась подхватить заразу.
  Внезапно слух мой уловил шаркающую поступь. Отпрянув в угол, я затаил дыхание. Серой мышью в закут скользнул низенький черноризец с узелком в руке. Не заметив меня, взялся развязывать тряпицу. Я выдал свое присутствие. Инок пугливо встрепенулся, воздел ладонь к голове, должно опасаясь оплеухи. Ничего не оставалось, как успокоить беднягу. Трясущимися руками чернец выложил ядреный ломоть хлеба и полный судок с пахучим варевом. Побито посмотрев на меня, спрятал грязную посудину в глубокий карман. Низко поклонился, спросив позволения уйти. Я усмехнулся про себя: "Однако шустрый малый, но полный дурак!"
  - Кому ты носишь кормежку? - спросил как можно строже.
  Инок совсем оробел, промямлил несусветицу. Я скумекал - дело не чисто, грех не выявить истину.
  - Ты уж, милок, не крути, отвечай как на духу, не то - сведу к мечнику! - промелькнула предательская мыслишка: "Уж не много ли я беру на себя?" - но, видя явное свое преимущество, решил добивать до конца.
  Монах плаксиво прогнусавил:
  - То травщик велел. А кто харчуется, не ведаю, - и заканючил. - Отпусти, брате, помилуй меня. Ничегошечки, я не знаю... - и, уловив мое замешательство, уточнил. - Так я пойду?..
  - Успеешь еще. Мой тебе совет - не хитри. Не то растянут на дыбе, по-другому запоешь! Уяснил? - чернец торопко затряс бороденкой. Я же, как заправский мечник, допытывал инока. - Давно Савелию прислуживаешь? - и выпучил грозно глаза.
  - Ой, беда, беда! - заскулил чернец и брякнулся передо мной на колени.
  - Ну, ты и жук? - не нашелся я сказать, чего умней. - А ну, встань! Не гневи меня, - распалился я не на шутку, - правду говори, коль спрашивают!
  - Уже третий день таскаю.
  - Любопытно?
  - Я человек маленький, отнес-принес. А кому ношу, не мое дело.
  - Тебя, паря, как кличут-то? - возомнил я себя большим, чем есть.
  - Фомкой! Фома то бишь, - и он сотворил паскудно глупую рожу (прикидывается, подлец, недоумком).
  - Пошли Фома, видать, не хочешь по-хорошему...
  - Ой, не надо! - взмолился черноризец. - Господин хороший, не знаю, как тебя звать-величать, пощади меня, отпусти Христа ради. Не по своей воле... божился ведь я...
  - Знамо, не по своей воле. А клясться библия не велит. И злодеев покрывать нельзя. Отвечай немедля - кого кормишь! - я сотворил настолько зверскую физиономию, что монашек признался:
  - Прячется вурдалак, беглый, старой веры человечище. Матерый зверюга... Почто отец Савелий привечает, мне невдомек. Больше нечего сказать, хоть режь!..
  - Давно у травщика шашни с беглым?
  - Думаю, знаются давно.
  - Они как - встречаются, беседуют?..
  - При мне ни гу-гу... молчат.
  - А где бродяга сутками обитает?
  - Ночью дрыхнет. А днем - пойди, сыщи!
  - Выходит, злодей ведет себя как дома?
  - Может, он вовсе не злодей? - засомневался инок. - Но уж больно страхолюден! Медведь-шатун и есть... А то, что разгуливает как хозяин, ты точно подметил...
  - Кто еще знает о побродяге?
  - Травщик приказал никому не сказывать, я лишь тебе поведал.
  - Речь не про меня, помимо вас обоих, кому еще известно?
  Монах недоуменно пожал плечами.
  - Неужто ты трепещешь отца Савелия, я-то думал, он совершенно беззлобный человек?
  - Как не бояться-то? Отец-травщик, он того о-го-го, - за можай загонит! В большой силе состоит. Братия сказывала авчерась - Парфений его в келари метит.
  - Вот как занятно? - я оценил эту новость. - Так ты, Фома, при ком состоишь?
  - Да при лечебнице. К болящим поставлен...
  - А родом откуда?
  - Тутошний я, старостов сын.
  - Ну ладно старосты сын, ступай. Но знай, о разговоре нашем ни гугу, не то растянут на дыбе. Уразумел? - чуя, что малый не глуп, я добавил. - Ты видишь, кто травщик, а кто мы? - поскромничал я указать на себя.
  Но инок правильно понял:
  - Как не уразуметь-то, премного благодарен, господин хороший, ты уж не думай обо мне плохо. Я суздальских уважаю, они оплот и надежда Руси! - и уже чуть ли не по-свойски добавил. - А боярин-то твой важный человек, с самим князем на ровнях...
  Я окончательно удостоверился, что чернец вовсе не дурак.
  - Ну хорошо, иди откуда пришел, но помни уговор, - царским жестом я отпустил монашка.
  Тот поспешно удалился в противоположную сторону. По дороге обратно я наивно предвкушал, как будет ошеломлен новостью Андрей Ростиславич. Это же надо - в обители укрывают беглых староверов?!
  
  Примечание:
  
  1. Лага - потолочный брус.
  
  
  Глава 5
  В которой Василий накапливает свои подозрения
  
  К сожалению, Андрей Ростиславич уже покинул странноприимный дом. Снедаемый нетерпеньем похвастать находкой, я не отыскал его и у гридней. Вислоусые молодцы, заспанно потягиваясь, недоуменно почесывали бритые затылки: "Куда же мог запропасть боярин?" Ну и беспечность?.. Присовокуплю также, что они толком не ведали, где сейчас воевода Назар Юрьев и меченоша Варлам. Ясность внес чернец истопник, круживший рядом. Оказывается, князь Владимир Ярославич в компании знатных ратников поскакал в объезд монастырских земель, суздальцы присоединились к ним. По секрету служка шепнул, что владыка Мануил не внял приглашению князя, хотя ему посулили смирную кобылу, сослался на недомогание. С укоризной, больше со зла, выговорил я дружинникам за их безалаберность, сознавая все же ничтожность их вины.
  Оставшись один, сопоставив полученные сведения, я ощутил в сердце тревожные позывы. Вящих поводов к опасению за боярина нет, но мое далеко несовершенное чутье подсказывало, что Андрей Ростиславич ходит по краю пропасти.
  Чем чаще я размышлял о горестных и странных событиях в киновии, тем больший круг людей подпадал под мои подозрения.
  Пожалуй, не стоит брать в расчет несчастных богомилов, а помнится - поначалу им основательно приписывали убийство библиотекаря. Но эти безбожные люди, как оказалось, весьма робки - они и мухи не обидят.
  Подозревал я из вредности, а точнее, по одной душевной неприязни княжьих ближних бояр - Горислава и Судислава. Впрочем, если вдуматься, что им до грызни иноков в обители, мелкотравчато как-то для них.
  Грешил я и на припадочного Антипия. Возможно, он и мелкий воришка, и бессовестный враль - но поднять руку на ближнего, у него кишка тонка. Да и вряд ли человек такого склада скатится до душегубства.
  Перебирал круг черноризцев, ополченных против Суздаля, явных недругов Парфения - короче говоря, сторонников Микулицы. Пожалуй, рыжий псаломщик Вакула запросто мог порешить неугодных иноков. Только вопрос, а за чем, с какой стати?
  Верхушку монастырскую я пощадил, она и без того потерпевшая сторона. Игумен Кирилл, пресвитер Софроний, келарь Поликарп - по-моему, весьма порядочные монахи, не искушенные в злодействах. Грешно возводить напраслину на тех людей, ведь они, почувствовав угрозу, могли попросту распорядиться властью, нежели вступать в сговор с убийцей.
  Послание Афанасия наводило на мысль о глубоких подводных течениях в обители, подспудно определявших всю жизнь монастыря. Да и откровение служки травщика побудило меня приглядеться с виду к непорочным особам.
  Первым в том ряду стоит лекарь Савелий. По роду деятельности ему, как никому, известны целебные и ядовитые свойства растений и веществ. Травщику не стоит труда приготовить смертоносное зелье, непритязательное на вид, но вполне действенное. Кто больше него подходит на роль отравителя? Не знаю таковых...
  И еще важное замечание: Афанасий, бесспорно, предоставил ключ к разгадке событий, нужно лишь вчитаться в каждое слово, проникнуться намеками богомаза. Он был мастак замещать буквы, а что, если заменил и сами слова?.. Изограф обращается к Парфению, а старец, надо думать, очень и очень сметлив. Жаль, у меня нет той записки. Помнится, в ней сказано: "Бойся отравы", а можно взять в толк: "Бойся отравителя..." Уж не прямой ли намек на травщика?.. Кроме того, на лицо прямая улика. Савелий укрывает волхва старовера, причем бродягу медвежьей силы.
  И тут внезапная догадка пронзила мой мозг, ведь прежде чем проведать о старце шатуне, я облазил языческое требище (2): "Не беда, что идолы распластаны по земле, их всегда можно поставить на ноги... Бунт? Ну и ну..."
  Да, но я упустил одну деталь. Не зря Фома обозвал бездомного беглым вурдалаком, чернец не оговорился, он назвал вещи своими именами. А уж потом, скумекав, что наговорил лишнего, стал наводить тень на плетень. Не старовер ли укокошил бедных иноков? А травщик его опекает?..
  Если вдуматься, что из себя значит беглый язычник - лягва раздавленная, паленое мясо. А Савелий, по словам Фомы, в большой силе состоит, собирается стать келарем. Интересная вырисовывается картина... Очень может статься, что преступный умысел вызрел в голове травщика, нашел он и исполнителя. Все сходится! Непонятна лишь причина убийства книжника и богомаза?
  А злодеи - вот они! Теплая парочка - лекарь и "калекарь"... Не поражусь, если за ними числятся иные черные делишки. Стоит выведать - не бывало ли в окрестностях схожих смертей. А что, всякое возможно...
  Странно только, почему травщику покровительствует новоявленный игумен. Парфений старый лис, его на мякине не проведешь. Уж он-то знает подноготную своего окружения. Неужто они одна шайка-лейка? Вывод обескураживал.
  Поначалу старец Парфений приглянулся мне - еще бы, встал на защиту суздальцев. А потом? А затем он ловко опорочил убитого библиотекаря, следом напустил туману с Антипой, ограбившим покойника. Хитро увиливал от расспросов боярина, ссылаясь на тайну исповеди, хотя, разумеется, ведал (там не может быть секрета), где зарыт корень печальных событий. Я уверен, столь матерый зубр, как Парфений, знает достаточно много, если не всё обо всех. Да что говорить, по существу он единственный духовник в обители, ибо Евлогий уже впал в детство.
  Парфений вождь основной монашеской партии, он приверженец Всеволода, что отнюдь не обеляет его, а даже весьма подозрительно в сложившейся обстановке. Он давно обретается в обители, ему ведомы приводные путы и сокрытые пружины монастырского коловращения. Наконец-то его длань ухватила все нити управления, он и подергивает их в надобный случай. Вот и потянул за веревочку, принайтовленную к Захарии и Афанасию.
  И этот двурушный человек пользуется доверием князя, его расположением. И как награда ему - сан настоятеля! И все быстро, под шумок.
  Кольнула каверзная мысль: "А сам-то князь хорош!.." Но я тотчас ее выдворил. Хотя, как сказать, крамолу не просто изгнать из головы.
  Кажется, я запутался. Не понятно только, с какой стати Парфений передал Андрею Ростиславичу записку убитого Афанасия, неужели он не понимал, что она послужит косвенной уликой против него. Наверное, что-то не стыкуется в моих резонах. Мне надобен строптивый собеседник, спорщик, ибо в споре проясняется истина - нужен сам боярин.
  И опять тошнотно заныла душа. Как там Андрей Ростиславич, жив ли? Сколько раз я ругал себя за мнительность, зачастую отравлявшую мое существование. И вот опять свербит под ложечкой, в голову лезут дурные мысли.
  Мне будто в яви представилось, как сумрачные гридни несут тяжелые носилки. Подойдя ближе, различаю недвижимое тело. Мертвец! Сердце обрывается... то боярин Андрей Ростиславич... Господи, горе-то какое! Благородное лицо боярина приняло синюшный оттенок, крупный нос заострился, уста, посинев, запали в рот. Сползшая с подстилки рука мерно раскачивается в такт шагам носильщиков. Я хочу приложиться губами к той длани, но не могу сдвинуть ног, они приросли к земле. Боярина проносят мимо. А я не могу ему помочь, даже мертвому, хотя бы возвернуть руку на место.
  Ничего не могу поделать с тем, что мое воображение подло оживляет страшные образы, вызывает ненужные переживания и боль. Есть лишь одна панацея - молитва. И я падаю на колени.
  
  Примечание:
  
  1. Требище (устр.) - капище, молельня.
  
  
  Глава 6
  В которой травщик Савелий расписывает приворотные травы, а Василий надеется прищучить лекаря
  
  Тщетно ожидать боярина в ближайшие часы. Решил я на свой страх и риск сойтись с травщиком, теша себя надеждой, что удастся выведать хоть малую толику ответов на смущавшие меня вопросы.
  Монастырская лечебница размещалась рядом с требищем идолов в неказистом, но весьма поместительном сооружении, отдаленно напоминавшем боярские палаты (как я позже узнал, здесь раньше жил игумен). Мне пришлось обойти хоромину вокруг, отыскивая вход, - он оказался во дворе со стороны аптекарского огорода.
  На прилегающем к строению участке земли, огражденном разномастными постройками, отроки раскидывали по снежному насту дымящийся навоз, свозимый ими на санках из хлевов и конюшен. Поглазев на дружную работу послушников, я перекрестился и вошел в больничку.
  В низенькой, недавно побеленной подклети, служившей приемным покоем, Савелий пользовал немощных иноков. Дав врачевателю время разделаться с болящими, я сел на чисто выскобленную лавку и с интересом осмотрелся. Бог миловал, избавив мою плоть от недугов, мне почти не случалось прибегать к лекарям.
  Меж тем травщик давал наставления приземистому черноризцу с перевязанной щекой, раздувшейся от флюса:
  - Лучший способ излечить зуб - кротовый.
  "Занимательно?.." - подумал я и прислушался.
  Савелий меж тем продолжал:
  - Надобно изловить земляного крота. Не применяя вспомогательных орудий, раздавить его собственным перстом. При том следует приговаривать вслух: "Кроток ты, кроток, я кровушку твою испускаю и ею хворый зуб исцеляю...". А затем держать палец на больном зубе. А рот прополаскивать утром и вечером кислым уксусом.
  Раздосадованный инок отупело прошамкал:
  - Где я зимой-то крота поймаю?
  - Я тебя на будущее учу, - пояснил травщик. - А пока полощи пасть шалфеем... - достал с полки пучок пожухлых листочков. - Отвари и наяривай всякий час. Как опухоль спадет, я зуб выдеру. Иди с Богом...
  Кланяясь, чернец попятился задом.
  Второй монах, более благообразный, жаловался на хрипоту. Застудил горло на сквозняке.
  - А тебе, Афоня, накось шелковой травки, сделай настой и прополаскивай глотку. Да еще попроси в амбаре пшеничных отрубей и укропа горсть, отвари, пей три раза на дню. Жаба(1) и пройдет. Да молись, брате, почаще... Ну, ступай, Христос с тобой.
  Третьему черноризцу он тоже велел чем-то прополаскивать воспалившийся глаз. Я уяснил одно, самое лучшее средство для зенок - детская моча.
  Таким образом распорядившись с хворыми иноками, Савелий радушно пригласил меня во внутренние комнаты. Мы прошли в просторную горницу, наполненную ароматными запахами. Я будто попал на лесную поляну или луговой покос.
  Стены сплошь в полках, уставленных коробами, туесками, горшками с обвязанным верхом. То там, то здесь виснут связки травяного сбора, топорщатся грозди высушенных грибов и ягод. Очарованный зрелищем, я невольно приоткрыл одну из плетенок. Взял из кучки черную ягодку, похожую на заветренную вишню, вознамерился полакомиться ей. Савелий одернул меня, ударив по руке:
  - Брось, брат! То белладонна, мы ее зовем "сонная дурь", способна наводить веселый и приятный бред. Причем все предметы кажутся зело увеличенными: лужи - озерами, соломина - бревном. Увеличь дозу производит спячку и слабость членов. При больших порциях смертельна! Как и дурман - годится для приготовления ядов.
  Я оробело поплевал на пальцы, вытерев их об рясу, подумал: "Ишь ты сразу про яды!"
  Но травщик уже увлекся и взялся самозабвенно рассказывать о редкостях своего гербария:
  - Посмотри, вот трава "Блекота", - указал на тонкие серые стебельки. - Она обладает поразительно магической силой. Тот у кого она в руке, не страшится никакой опасности. Будучи брошены в реку, эти былинки привлекают рыб и делают их ручными.
  А вот травка "Чистополь". Коли ее украдкой носить при себе, то всегда будешь жить со всеми в мире и согласии. На судилище оправдает любого человека!..
  Ну а вот смотри, - "Ятрышник". Если его, нарезав на мелкие кусочки, примешать к овсу, а затем скормить коню, то скакун делается быстрым и неутомимым.
  Здесь нехорошая колючка по прозвищу "Железняк", - лекарь показал на остистую жесткую метелку. - Стоит бросить прутик промеж говорящих, производит ссору и неминуемую рознь даже среди лучших друзей.
  Вот диковинное растение - "Чернобыльник". Нужно в начале осени зашить его плоды в шкурку зайца и надеть, как подвязку. Человек становится необычайно ловким, в беге обгоняет даже всадника.
  "Песий язык" (я разглядел стебельки с язычками рыжих листиков), - Савелий просветил, - носи меж пальцев ног, спасет от наскока собак, а повесь псу на шею, заставит того вертеться до смерти. Полезен и против мышей.
  Ну а это "Спорынья" - ржаные маточные рожки, кстати, очень сильный яд. Он вызывает болезнь рафанию, или злую корчу. Она приводит к онемению частей тела и смерти.
  Одна из самых редчайших трав - "Не чуй ветер". Растет зимой по берегам рек и озер. Кто знает ее секрет, тот способен остановить бурю на воде, избавить судно от потопления и может ловить рыбу без невода. Зрячие люди никогда не могут отыскать траву. Ее находят лишь слепые, ступая босыми ногами по бережку. Стоит им нащупать зелень, их незрячие очи начинает колоть иглами. Если они сумеют схватить травку не рукой, а ртом, то они обладают ее силой.
  Обрати внимание, "Девясил" - любовное зелье. Если сорвать накануне Иванова дня до восхода солнца, высушить, истолочь и смешать с росным ладаном, затем, поместив в ладанку, носить девять дней, а потом зашить в платье любимой, то станешь любим вопреки препонам.
  Очень интересны "Любовные яблоки", - он открыл туесок с маленькими сморщенными плодами. - Через них обязательно получишь внимание и симпатию желанной особы.
  Я по-глупости спросил, - а как сего можно достичь?
  - Нет ничего проще! Нужно разрезать плод пополам, вложить в прорезь записочку с именем лады и поместить яблочко на солнцепеке. Яблоко зачнет иссыхать - возлюбленная станет страдать и сохнуть по тебе.
  Вот "Волшебный горох"! Когда завяжется стрючок, нужно сорвать в полночь, закатать в воск и положить в рот. Тогда можно узнавать, что у каждого человека на уме.
  Ты когда-нибудь видел цветок папоротника? - Савелий указал на окаменевший бутон серебристого цвета. - Ты не думай, он давно поблек, а раньше сверкал, как огонь. Цветок сей используется для отыскания сокровищ. Пред ним беспрепятственно открываются клады. С его помощью можно делаться невидимкой. Иметь власть над бесами! Добыть цветок папоротника непросто. Нашедший и сорвавший его должен, не оглядываясь, бежать домой, ибо за ним с шумом и воплями станут гнаться черти. Стоит приостановиться, человек погибнет, задушенный нечистью. В лучшем случае останется безумным. Да и сорвать горящий пламенем цветок просто так невозможно. Отыскав его, нужно понизу куста папоротника постелить белый холст. Очертить по себе обгорелой лучиной круг, сказать: "Талант божий, суд твой..." затем прочитать "Да воскреснет Бог..." и уж потом - бери чудо-цвет. Мне его преподнес один старичок-лесовик. Отдал с уговором, что я его больше никому не передам.
  Жаль, а я уж намылился применить цветец(2) для нашего дела. Вздохнув, не подал виду, что смущен. Савелий, не заметив моей нужды, продолжил безумолчно:
  Есть еще чародейские травы: Плакун трава, Разрыв трава, Галган, Одолень, Тирличь, Прикрышь, Колюка трава, Адамова голова, Петров крест и множество других, названий которых я и не ведаю. Все эти травы наделены силами великими. Управиться с ними не каждый волен, не каждому то и потребно. Знали большой толк в них волхвы, старые языческие кудесники, да мало их на Руси осталось, повымерли. Может, оно и к лучшему?.. Рано или поздно забудутся в народе чудодейственные травы. Всякое чародейство противно Божьему промыслу. Всяк должен жить сам по себе. Мы, травщики, ведаем лишь лекарственные растения, полезные людям при недугах. Тайные, сугубые знания только во вред. Добра от них не жди, один соблазн и греховная скверна, - помолчав, оценив сделанное впечатление, Савелий сменил предмет разговора. - Хочешь, покажу целебные мази? Они приготовлены из глин и грязей, из жира и сожженных костей всяких тварей.
  Я благоразумно отказался. Однако рассказ Савелия о свойствах трав, в особенности чародейских, ввел мой разум в смятенное состояние. Я осведомился у Савелия:
  - Помилосердствуй, брат, как же так? Выходит, травы могут дать великую силу? Почему ты не употребишь ее себе во благо, почему прозябаешь? Ведь она в твоих руках?
  На что Савелий, скромно потупившись, ответил:
  - Так пишут в старых книгах. Но у меня в мыслях не было употребить сокровенную силу в корыстных целях. Кроме того, потребны заклинания, я не собираюсь их выискивать - не к чему мне это. Для меня главное - целебные способности трав, а не их магические возможности. Я боюсь заниматься волхвованием, то великий грех.
  Я подумал: "Ворожить боится, а волхвов подкармливает. Так и поверю, что он не ставил опытов со своим сеном. Ну а коль не врет - получается, что лекарь либо святой, либо набитый дурак. На дурака вроде не похож, значит, рассказывает сказки, хотя дело знает отменно".
  Одно я уяснил - травщик волен применять свои познания, как ему заблагорассудится, и во благо, и во вред. Во втором случае он становится чрезмерно опасным, ибо, используя травяные сборы, может с каждым сотворить невесть что. Но если лекарь злодей, следует обезвредить его. И тут на меня напал ужас, стоило суеверно подумать: "А вдруг травщик откушал волшебного гороха и читает в моих мыслях, как в книге?" - пришлось скрыть испуг за маской равнодушия, чтобы травщик не счел, что я боюсь его.
  Савелий, почуяв мое недоверие, лицемерно залебезил, предложил отведать какую-то настойку, не сильно хмельную, но бодрящую и полезную. Памятуя об отравителе, сославшись на пост, я решительно воспротивился его угощению. По правде сказать, беседа с ним стала мне тягостна. Но просто уйти, не обозначив цели своего прихода, я, конечно, не мог.
  Разумные мысли предательски покинули меня, и я наобум, прямо в лоб спросил лекаря, что тот думает по поводу случившихся смертоубийств. Естественно, я понимал - на прямодушие с его стороны не стоит рассчитывать. Но и ложь могла бы послужить правде. Открещиваясь от содеянного, возводя подозрение на других, травщик непременно обмолвится о потаенном - вот и явится ключ к разгадке.
  Савелий, как мне показалось, ответил совсем бесхитростно:
  - Скажу тебе так, - кроткая улыбка на миг высветила лицо лекаря. - Меж убийствами, исходя из способа их совершения, нет никакой связи. Матерый кат использует лишь единственное орудие умерщвления. Кинжал - так кинжал, топор - так топор. Причем удар наносится отработанным способом, осечки быть не должно. Выходит, убивали два разных человека. Разумеешь?..
  Я поддакнул, стараясь уяснить, куда клонит травщик. А он, закусив удила, деловито пояснил:
  - Библиотекаря оглоушили чем-то тяжелым. Бывалый душегуб так не поступит. Захария мог оклематься... Скорее всего, злоумышленник действовал с кондачка, наверняка убийство не намеренное.
  Чтобы невзначай не выболтать догадку боярина об отравлении Захарии, я намеренно прикрыл губы пятерней, сделав вид, что откашливаюсь. Лекарь, не заметив моей уловки, продолжил повествование:
  Чего не могу сказать о смерти Афанасия. Злодей применил необычное, но весьма надежное оружие - шило. Вонзил мастерски из-под лопатки в самое сердце. Кстати, так каты грабители орудуют в толпе на торжище. Кольнут сзади шильцем, ограбят дочиста, а пока разберутся - ищи ветра в поле.
  - Можно возразить, брат Савелий, - перебил я. - Считаю, ты подводишь не с той стороны. Мы в обители, а не в лесу среди татей ночных. Допустим, монахи хитры и изворотливы, но отнюдь не заплечных дел мастера. С какой стати развивать им навыки умерщвлений? Человек с умом так все обставит, что не подкопаться. Вначале нужно отыскать повод, из-за чего иноков лишили жизни. Причина - краеугольный камень всякого дознания. Надо понять, чем уж так помешали несчастные иноки?
  - Ты меня не слушаешь, отче. Повторю свой довод, - настырно уперся Савелий, - злодейства не связаны между собой. Их содеяли разные люди. Хотя Захария и Афанасий ходили в приятелях, их мало что связывало. Думаю, нет единой причины, послужившей их гибели. Давай разобщим эти смерти. Обозрим каждую на особицу.
  Захария далеко не книжник, не белая кость. Он сменил массу дел, прежде чем принял скрипторий. Но личность весьма честолюбивая. Рубил не по чину. Тут не мудрено наступить на чей-то мозоль...
  - Как? - вопросил я.
  - Скажем, перекрыл денежный источник. Не секрет, пользуясь попустительством игумена, он совсем подмял казначея. Стал главный в дележе заказов, ведает и книжными, и живописными подрядами.
  - Что за подряды? - прикинулся я несведущим.
  - Многие чрезмерно богатые люди используют обитель себе на потребу. У нас первоклассные переписчики, рубрикаторы, знаменитые богомазы. Работа их ценится очень высоко. Посуди сам - иной изукрашенный часослов стоит целого села.
  - Никогда не поверю, что книжный червь замыслит на отца библиотекаря. Да и живописцы люди пристойные. У человека умственных занятий не может быть замашек насильника, тем паче убийцы. Стезя книжника - созидание, а не разрушение.
  - Ну не скажи, брате! Дар и злодейство зачастую уживаются рядом. Не зря говорят - талант от Бога, коварство от Сатаны. Суть жизни - противоборство добра и зла. Преодоление и есть созидание...
  - "Да ты философ, Савелий?" - подумал я, но сказал другое. - Оставим тружеников в покое, допустим, что злодей из простецов, а не из иноков, одаренных талантами. В обители дополна черноризцев.
  - Ну, коль так, то Захария мог стать жертвой развенчанных еретиков? - травщик ловко подкинул удобную версию.
  - А это почему?
  - Ну как же? Если он знал о радениях, мог стращать тех разоблачением? Вот их терпение и кончилось...
  И тут до меня дошло, что Савелий глаголет со слов Парфения. У них сговор, держат нас с боярином за дураков. Но я решил не сдаваться:
  - Богомилы людишки робкие, трусливые, уж куда им...
  - Ты сам отметил присущую монахам изворотливость. Прикинутся бедной овечкой, а сами хлеще волков!
  - Уговорил Савелие... Положим, Захарию убил еретик. А богомаза - кто тогда заколол столь искусно?
  Травщик, задумавшись, клюнул пару раз носом, видать, вздремнул от перенатуги. Тем самым сослужил себе добрую службу. В том "клеве" я усмотрел его непричастность, ибо нельзя быть столь равнодушным, когда висельное дело касается тебя самого. Однако пришлось выслушать травщика до конца:
  - Иконописец никому не мешал. Малевал себе потихоньку, сидя в церкви на подмостях. Возможно, что-то ненароком прознал или увидал нечто важное. Попробуем предположить, что он вызнал убийцу своего приятеля?.. Похоже, так... За что еще могут заколоть шилом?
  Мысль Савелия совпала с доводами Андрея Ростиславича, но я заупрямился из-за вредности:
  - Ищи дурака! То ты говоришь - преступники разные люди, а теперь, получается, убивал один?
  - Я только предполагаю. Но есть и здравое зерно в моих словах. Один грех цепляется за другой, и так... до самых адских врат.
  - Так за что зарезали художника? - возопил я в сердцах.
  - Бог его знает, за все могут убить в наше время, - отчужденно посетовал Савелий.
  Меня так и подмывало спросить о беглом кудеснике, но пришлось сдержаться, опасаясь по неведению натворить беды. И все же решил я напоследок пугануть скользкого травщика:
  - Отольются волку овечьи слезки! Боярин Андрей отыщет убийц, не таковские узлы распутывал.
  - Бог в помощь боярину! Душегубов пренепременно следует сыскать... и обязательно покарать, чтоб другим неповадно было.
  - "Не ты ли сам подучил бродягу укокошить бедных иноков? Уж больно ловко уводишь в сторону..." - опять подумал я, вслух же произнес. - Спасибо, брат травщик, за умную беседу. Изрядную пользу для себя почерпнул. Прости, коль не так, - за несдержанность.
  - Бог простит. Заходи еще, если что.
  Пришлось на теплой ноте распрощаться с хитрющим лекарем, иначе никак нельзя: не пойман - не вор. Я отчетливо понимал, что мои подозрения могут оказаться сущей нелепицей, а обижать человека скверно.
  
  Примечание:
  
  1. Жаба (устар.) - воспаление горла, ангина.
  2. Цветец (церк.) - цветок
  
  
  Глава 7
  В которой Василий знакомится с новым ключарем Петром и выслушивает убеждения его предшественника - эконома Ефрема
  
  Точимый сомнениями в правомерности своих выводов, бродил я неприкаянно по обители. Исподволь наблюдал за монастырскую челядью, что разбрелась по пределам киновии, в непрестанных трудах пребывая.
  Во всех службах: на скотном дворе, в конюшнях, в кузнях, в амбарах и сараях без устали сновали работные люди. Кто разбрасывал навоз по огороду, кто счищал снег с крыш и в проходах, кто таскал воду из колодцев.
  У амбаров мое внимание привлекла группа работников. Дружно, будто муравьи, они разбирали по частям заиндевелый сруб. Те, что постарше, сдергивали загодя пронумерованные бревна с шипов, незлобиво перебраниваясь, осторожно опускали их на землю. Кто помоложе, взвалив тяжелые кругляши на плечи, пошатываясь, оттаскивали к новому месту, к казематной башне. Там деловито распоряжался безбородый черноризец в нагольном тулупчике поверх облачения. Бревна аккуратно складывались по сторонам намеченного строения.
  Мне подумалось тогда о неизменной прочности монастырского хозяйства. Несмотря на серьезные потрясения и раздоры, черные работы в киновии идут заведенной чередой, не прерываясь, не ослабевая. Добрым словом следует помянуть отцов основателей, заложивших твердый порядок в монастыре.
  Подойдя поближе, я засмотрелся на слаженную работу плотников, оседлавших верхние венцы. Они, весело балагуря, хватко орудовали ломиками, зачастую не глядя на инструмент - такова была их сноровка. Их разговор показался мне занятным, я навострил уши.
  Оказалось, инок распорядитель не кто иной, как вновь поставленный ключарь, пока еще его запросто обзывали Петракой. Как выяснилось - до назначения он заправлял плотниками. И вот по старой памяти, не зная толком, чем заняться, он с утра поднапряг свою артель. Мужичье же накануне уповало передохнуть в надежде, что новые обязанности заставят Петра отвлечься от постройки. Да не тут-то было, просчитались...
  Заросший по глаза пегой бородой плотник съязвил, что Петрака намеренно выхваляется под окнами узилища, алчет уничижить прежнего ключаря, запертого в башне. Помянув Ефрема, артельщики взялись обсуждать богомилов. Вначале они проявляли человеческое сочувствие узникам, но, раззадорясь, обвинили недавних собратьев в трупоядении.
  Я подался к их начальнику. Меня неприятно поразило его нагое, скопческого вида бескровное лицо. Такие лики присущи глубоким затворникам, но передо мной был человек деятельный, по роду занятий постоянно пребывающий на воздухе. Вдобавок он и разговаривал какими-то загадками. Странная личность?.. На прямой вопрос: "Что тут будет?" - Петрака, сотворив загадочную гримасу, отчеканил, старательно проговаривая каждое слово:
  - Сруб поставим, крышу наведем...
  - Чего? - не понял я сразу.
  - Останемся живы, печи сложим...
  - А что так, - мне пришлось подыграть, - али помирать собрались?
  - Представиться легко, выжить трудно! - сообщил он так, словно изрекал великую мудрость.
  - Ты, часом, не болен, брат? - съехидничал я.
  Не заметив подвоха, он ответствовал тем же поучительным тоном:
  - Та болезнь страшит, что душу язвит.
  - Душа инока должна быть чиста, аки у младенца, - назло поддел его. - Почто ей мучиться?
  - Она завсегда скорбит, - вещал скопец, - иначе то не душа, а пузо...
  - Мудрен ты, брат... - гну свою линию. - Видать, за ум и стал экономом?
  - Не стал, а поставили, - наставительно поправил он.
  - Да не всё ли равно?.. - не унимался я.
  - Коль было все равно, люди жрали бы говно! - инок начал сердиться.
  - Суров ты, однако, - нарочно вымолвил смиренно.
  - Посуровей меня сыщутся! - в его голосе послышалась угроза.
  Поняв, что с таким нелегким человеком говорить не о чем, благоразумия ради пришлось мне откланяться.
  От нечего делать обойдя вокруг строительной площадки, я оказался у входа в башню.
  Мелькнула дерзкая мысль забраться на верхний ярус и окинуть взором окрестности монастыря, глядь, первым запримечу возвращение княжеского поезда. Сдерживало одно - скудность одежонки. На сквозняке она обратится в решето, застудишься на смерть. Но все равно хотелось решительных действий.
  Детскую прихоть сменило другое желание: посмотреть на главного богомила Ефрема, предтечу тупого истукана Петра. И, Бог даст, в отличие от приемника, удастся разговорить бывшего ключаря.
  Пропустили меня без лишних вопросов, чуть ли не под руки провели в острожную подклеть. Видно, я примелькался стражникам в качестве помощника боярина-мечника.
  Ефрем, позвякивая цепями, метнулся мне навстречу, приняв за кого-то другого, но, разглядев, быстро остыл. Его полное тело колыхнулось, словно бурдюк с водой на тряской дороге. Из-под заросших надбровных дуг озадаченно сверкали темные глаза. В них не было давешнего осуждения, но и смирения я не приметил. Всем видом он по-прежнему выражал строптивую самоуверенность, являя себя невиновным агнцем, терпящим напраслину. По слухам, знаю - случается, опозоренным еретиком овладевает неуемная гордыня. Почитая себя кем-то великим, он насылает проклятья на окружающих, грозит всему миру небесными карами. Ведет себя так, как будто на нём попрана сущая правда. Впрочем, Ефрем еще не дошел до того, чтобы возомнить себя обездоленным пророком.
  Я обратил внимание, как мелкой дрожью тряслись его руки. Заблудшая овца?.. Тонкие губы эконома искривились в горькой вопрошающей улыбке:
  - Быть может, отче, ты рассудишь меня, - предвосхитил Ефрем мой запоздалый вопрос. - Знаю о твоей учености, почерпнутой за морем. Ты не чета тем, - ткнул пальцем в дверь, - закосневшим в невежестве недоумкам. Ты многое повидал, встречал необычных людей, кругозор твой не замутнен дикими предрассудками. Ты другой, ты лучше...
  Я приятно поразился, услышав лестные и, как казалось, справедливые слова о себе, - сразу и не нашелся, что ответить. Промямлил что-то невразумительное, в то же время лихорадочно соображал, как вести себя дальше. Но инициатива решительно была в руках богомила. И он уже обволакивал меня сетью липких словес:
  - Я совсем не виню тебя и боярина Андрея в том, что по вашей милости подвергся заточению. Я догадываюсь, кто и зачем подослал вас изобличить радения, якобы доселе никому не известные. Знаю, чьими стараниями пал игумен Кирилл, а меня облыжно обвинили в ереси. Будто никто не ведал, что в обители существует наше братство. Чай, не одно оно такое?.. Много по русским пограничным обителям нашего брата. Собрания наши безвинны и непритязательны. По сути, они являются своеобразной отдушиной для иноков, ищущих умственных затей, не согласных прозябать в однообразии монастырской жизни. Наша цель просветительская, нежели вероучительная, и уж совсем не антицерковная. Мы нисколько не помышляем о вмешательстве в дела православной церкви, не хотим ввязываться во властные и денежные пристрастия ее владык, да и за паству христианскую мы не радеем. Просто у нас свой подход, он расширяет горизонты нашего мышления, помогает глубже познавать окружающий мир, делает понятной собственную жизнь.
  - Помилуй, Ефреме, - наконец пришел я в себя. - Я ведь своими ушами внимал твоей проповеди. Уверяю, святотатней действа мне еще не доводилось видеть. Уж коль ты считаешь безобидными нападки на святое причастие, наводишь хулу на пречистую деву - то я тогда не понимаю, что, в таком случае, называть ересью?!
  - Отче Василий, как тебе объяснить... - Ефрем схватился за решетку. - В словах тех больше игры и позы, нежели искреннего чувства. Понимаешь, есть правила игры - по ним выстраивается цепочка слов и рассуждений, Но они отнюдь не разрушают веры, а, наоборот, исцеляют ее. Ну как тебе растолковать... Ты жил в семье. Ближние порой ругаются меж себя, обзываются в сердцах бранными словами. Зачастую, не совладав с гневом, занимаются рукоприкладством. Но это отнюдь не умаляет их чувств, их любви и приязни друг к другу. Не зря ведь в народе говорят: "Милые бранятся только тешатся..." Так вот и наши литания - через неказистое, грубое осязание чтимого образа они позволяют проникаться к нему истинным пониманием и любовью. Ты долго был у латинян. Надеюсь, ты читал "Пир"(1) архиепископа Карфагенского Киприана? Что может быть богохульней и омерзительней, казалось, какие чудовищные поклепы он возводит. Но мудрые отцы христианства понимали, что порой вывернутая изнанка приносит вере гораздо больше пользы, чем пресные нравоучения.
  - Не пытайся меня одурачить, брат Ефрем. Не на того напал! Эти сказочки о духовном опрощении мне давно знакомы. Как учат святые отцы обеих церквей - то, о чем ты говоришь, есть хитрая попытка умалить таинство веры. Низвести ее с горних высот в игрища хамов и в конечном итоге порушить до основания. Коль ты того не понимаешь, мне обидно за твое заблуждение. Ну, а если ты смеешься надо мной, мне не жалко тебя, Ефрем. В обоих случаях ты преступил черту. Ты еретик, и тебя не пощадят! - во злобе я присовокупил. - Твое наказание будет ужасным, подумай о раскаянье, ключарь.
  - Отче Василий, я много передумал за эти сутки. Вины с себя не снимаю, но и преступником себя не считаю. Поверь, я лишь пытался найти истину. Единственную истину, что позволяет ясно, без шор смотреть на мир. Не скажу, что отыскал ее, но порой мне до слез казалось, что приближаюсь к ней.
  О, как самозабвенно он заговорил:
  - Что мне наставления, прописанные в евангельской истории о богочеловеке... Мне не понятна сама жертва его... Говорят - он пошел на крестное заклание и ради моего спасения, в числе прочих. От чего меня нужно спасать - от жизни? Да, мы радоваться должны, благодарно принимать её дары, ибо все, что мы делаем на Земле, разумно и оправданно. Даже грехи наши, плотские и общежительные, вовсе не проступки, а только проявление нашего существования. Коли я живое существо, то и живу по законам природы.
  Почему мы считаем, что древние заблуждались? Чем они хуже нас? Они любили себе подобных, страдали... но и возносились разумом в горние высоты.
  Почему они не достойны Бога, почему не достойны райских тенет? Я не могу понять этого!
  Мы все люди! Нас такими создала мать-природа. Нужно купаться во благах жизни, а не бежать от них. Человек рожден для счастья, радости, а не для тоскливого прозябания в гнетущем ожидании загробной жизни.
  Ну хоть убей меня, не понимаю - почему люди так провинились? Отчего презирают плоть и возносят некий дух, якобы доминирующий над их сущностью?
  Мне думается, что дух этот есть наш разум, воля, чувства. Это осознание себя личностью, а не тварью смердящей.
  Неужто никто не задумывался, почему мир так прекрасен и многолик? Да лишь за тем, чтобы человек вкусил его прелесть, его многообразие и приял безмерные дары его. С тем, чтобы человек возрадовался доступности его благ, а не заточал себя преждевременно в могилу. Почему нас учат, что люди рождены в грехе? Помилуйте, какой такой грех... Любая тварь спаривается ради и во имя жизни. Сие отнюдь не порок, а настоятельная необходимость. Это единственный способ продления своего рода, данный Богом, - другого не существует. Иначе живое вымрет и не станет самого понятия жизни.
  Ты скажешь, ну, тогда грешным является плотское сожительство без цели деторождения... И сие ложное утверждение! Разве плохо доставить утеху счастья себе и любящей тебя? Посмотри на ласки голубков сизокрылых, что милуются, нежно воркуя. Неужели их приязнь похожа на мерзость? Да нет - сие добродетель!
  Я замахал руками, прерывая нескончаемый поток излияний Ефрема:
  - Остановись, неразумный человече! О каком удовольствии ты говоришь? Ты монах... Ты добровольно покинул бренный мир. Ради высших помыслов, оставив его суету во имя спасения самоей души.
  О Боже - несчастный! Ты как та самонадеянная птица, что рухнула в кал и прах, обжегши солнцем крылья. Я не хочу осмысливать сказанное тобой. Уверен, то пустота и тлен! - и протестуя, выставил руку навстречу вскипевшему Ефрему. - Мы никогда не поймем друг друга. Оттого и спорить с тобой не стану, не хочу ни опровергать, ни соглашаться.Одно скажу - ты не прав! Но и я не вправе осуждать тебя, не мое то дело.
  И пришел я к тебе совсем по другому поводу. Ты твердишь о радостях бытия, а в обители чья-то злодейская рука лишает людей жизни. Сие справедливо, по-твоему? По-моему - так нет! Человекоубийство всегда было и есть злодейство. Оно противоестественно и богопротивно. Даже казнь по решению суда мне чужда. Но она есть выбор людского сообщества, называемый законом, а значит, оправдана. Убийство на ратном поле тоже зло, но и ему можно найти объяснение. В обители же убивают мирных людей тайно, подло, исподтишка. Нужно тому положить предел. Боярин и я ищем убийц. Помоги нам, брат, коль можешь, сотвори благое дело.
  - Право, Василий, не знаю, чем и помочь-то. Сам хожу под плахой. Мысли порой путаются... Гадая о собственной судьбе, невольно думаю об участи тех несчастных. Ищу, сопоставляю, вспоминаю всякую неприязнь, бывшую меж нас. Случается, уличаю себя на гаденькой мыслишке, мол, поделом им - заслужили такую участь. А я вот живой и, Бог даст, еще поживу. Ну а потом становится гадко и стыдно за собственное малодушие. Жизнь человека свята! Ну, коли ты настаиваешь, давай поразмышляем... Вместе подумаем над событиями, которых ты не знаешь, уже потому что не здешний.
  И он поведал мне вещи возмутительные, но многое прояснявшие. Говорил медленно, порой прерывался, сдерживая волнение, следом повторялся в забывчивости, но сказанное им убеждало меня в собственном наитии в моих прежних догадках.
  
  Примечание:
  
  1. "Пир" - "Киприанов пир", комическое переложение Священного писания, входящее в средневековую традицию пасхальных потех.
  
  
  Глава 8
  Где эконом Ефрем обвиняет старца Парфения и иже с ним во всех смертных грехах
  
  Монастырь испокон века пользовался особым расположением и благосклонностью Галицких князей. Окруженная их попечением и вниманием, обитель стремительно росла и ко времени вокняжения Ярослава Осмомысла по своему размаху и влиянию сравнялась с древними киевскими монастырями, став чуть ли не вровень с Печерским. Расцвела обитель благодаря строгому уставу своему, едва ли не полному списку Студийского, статуту, избранному мудрыми отцами основателями схимником Стефаном и Елизарием-греком, что явились на галицкие веси с Афона-горы, подобно Антонию Киевскому.
  Патерик киновии подробно повествует и о других добродетельных старцах - один их обширный перечень украсил бы анналы любой обители.
  Обыкновенно в игумены поставлялся человек, довольно близкий князю. Таковым и был старец Мефодий, погубленный венграми вместе с другом, библиотекарем Ефремом. Мефодий и Ефрем пользовались неограниченным доверием старого Ярослава. Стесненный интригами бояр, сторонниками жены Ольги и палачами его возлюбленной Настасьи, князь зачастую наезжал в обитель излить душу старцам и получить дельный совет.
  Войдя в силу, повздорив с Киевским каганом(1), примирился он на время с шурином своим, Андреем Суздальским. Уж как они нашли общий язык - Бог знает?.. Ярослав взялся собирать по уделу чернецов, приверженных Суздалю, селил их тут в лучших условиях. Князь преследовал двоякую цель, и Андрею угодить, и ненадежных чернецов определить под присмотр верных друзей. Иноки те, безусловно, подчинились княжьей воле, рассудив, что, соединяясь в одном месте, станут они сильней. И не просчитались... Несмотря на свои убеждения, переселенцы пришлись ко двору. Как правило, они были книжны, владели умственными ремеслами, их отличало деятельное трудолюбие. Поначалу вождем их был Евлогий, тихий и праведный старец. Но со временем дряхлеющий Евлогий уступил лидерство оборотистому Парфению. Не вздумай Осмомысл ущемить законного сына Владимира, новоселы те, обжившись, со временем совершенно бы растворились среди коренных иноков. Но гонимый княжич явился той закваской, что сплачивала силы, противостоящие Ярославу. Так пришлые иноки, ведомые Парфением, влились в поток его врагов.
  По разноречивым слухам, противостояние это послужило преждевременной кончине Осмомысла - и именно тогда, когда князь бесповоротно решил оставить стол бастарду Олегу. Так, будучи еще довольно крепким мужем, он в несколько дней исчернел и скукожился. Знатные лекари так и не смогли определить причину смертельной болезни, правда, перешептывались о яде. Перед тем Ярослав вернулся из обители, где решал насущные дела, скорее всего, там и был коварно отравлен.
  По смерти Ярослава наступило смутное время. Олег, обетованный князь, вскорости при содействии большинства бояр был смещен старшим братом. В отместку Настасьич привел из Овруча дружину и согнал узурпатора. На радостях юный князь взялся объезжать святые места, посетив тутошнюю обитель - через неделю отдал Богу душу. Опять стали шушукаться об отраве...
  Следом пошла полная чехарда. Взошедшего на престол Владимира выдворяли то Роман волынский, то вероломный Бела венгерский. При Андрее угорском, которого объявили Галицким королем, для обители наступили черные времена. Окаянные венгры замучили боготворимых иноками игумена Мефодия и библиотекаря Ефрема. Говорят - не вынес унижений и почил в бозе любимец Осмомысла живописец Паисий. В игумены по благословению митрополита Киевского возвели Кирилла. Что бы ни болтали досужие говоруны, но новый настоятель удержал обитель от разрухи, она не стала пристанищем распри. Он, как подлинный кормчий, уверенно ввел ее в мирное русло трудов и благочестия.
  Наконец вернулся из заточения законный князь Владимир Ярославич. Монастырские "суздальцы" оживились, воспряли духом, вошли в силу. В обители все стало вверх дном. Впрочем, от Парфения и не следовало ожидать иного. Старик давно и расчетливо шел к главной цели - теперь он игумен. Но не секрет, что его гонор простирается гораздо дальше. В недалеком будущем он видит себя владыкой Галицким. И станет им - порукой тому князь Владимир, всем обязанный Суздалю.
  По завершению столь обстоятельного рассказа Ефрем прошептал мне доверительно, как сообщнику:
  - Так кто, по-твоему, отравил князя Ярослава Владимировича и его сына Олега Ярославича? Чьими изветами погублены игумен Мефодий и библиотекарь Ефрем, кто сделал несносной жизнь старца Паисия? Так кто?.. Ты не догадываешься?.. Кому все это выгодно? Кто больше всех выиграл? Так вот, не он ли самый угробил библиотекаря Захарию и Афанасия, лучшего ученика Паисия? Что же ты молчишь, отче? Ну!..
  Я и не знал, что отвечать? В голове роилось множество соображений - какое предпочесть, не ведал. Но Ефрем, как давно решенное, сказал за меня:
  - Конечно, Парфений, больше некому. Парфений на все способен ради своей цели, ничем не поступится. Ежели он князей убирал, то что для него мальчишки скрипторные. У Парфения тут все в кулаке. А травщик Савелий, давний прихвостень Парфения - кто, как ни он, приготовлял отраву... А плотник Петр, кому отдали ключи, что за человек? Да бывший кат, ему сподручней не плотницкий, а площадной топор. Вот такие, брат Василий, дела...
  - Да уж, Ефрем, заявление твое весьма серьезное, замахнулся ты круто. А сможешь ли обосновать свои обвинения, вдруг они облыжны? Какие доказательства, или у тебя всего лишь одни догадки?
  - А вот вы с боярином и поищите, не век на готовенькое примащиваться. А слова мои верные, проверенные. Перед смертью библиотекарь Захария имел со мной доверительную беседу... Ну, обо всех наших делах тебе не к чему знать. Тогда-то и посетовал Захария, что, скорее всего, последние денечки доживает.
  - Что так? - удивился я, сочтя слова библиотекаря привередливой блажью, ибо уже не сомневался, что книжный хранитель особа мнительная и сентиментальная, несмотря на видимый деятельный характер.
  Ключарь, не заметив подвоха, обстоятельно ответил:
  - Просветил его прежний библиотекарь, мой тезка. Угасающего старика палачи сбагрили на руки тогда обитавшему в Галиче Захарии. Старец открылся, как они с игуменом крепко подозревали Парфения и суздальцев, однако прямых улик не имели, потому и помалкивали, став на старости лет излишне осмотрительными. И напрасно - Парфений со свойственным коварством обвел старшин вокруг пальца. Ефрем библиотекарь прямо сказал Захарии, по чьей милости ему уготована смерть. Действительно, тут все сходится, второго не дано. Парфений последовательно устранял препоны на пути к власти. Первым делом слоном прошелся по двум столпам Мефодию и Ефрему, заодно устранив и чтимого братией Паисия. Теперь пришел черед Кирилла...
  - А с какой стати я должен верить словам покойных библиотекарей? - так и подмывало добавить. - Да и твоим тоже... - но сдержался.
  - Хотя бы потому, что Ефрем представился на руках Захарии. Сам понимаешь - так шутить невозможно. Так что не считай, будто они лукавые выдумщики.
  - Ну ты, брат, даешь! Неотразимый, однако, довод привел: одна баба сказала, другая пересказала. Шито-то насквозь белыми нитками! Необходимы живые свидетели, иначе игумена не припрешь к стенке.
  - Не мне - мясу горелому учить вас с боярином, полагаю, отыщите средства языки развязать. Прижмите травщика, он на вид жилистый, а так... мякина-мякиной - сомлеет со страху, на блюдечке все выложит. Ката Петруху поприжать бы не мешало, они скопцы, нежнее баб будут... Редкий человек солжет на дыбе. Дыба она, брат, правдыва!.. - Ефрем нарочито исказил окончание слова.
  И тогда, презрев возможные напасти, я откровенно высказал эконому свои опасения:
  - Одного ты не разумеешь, богомил. Коль все обстоит именно так, как ты считаешь, - то раскинь умишком, в чьих интересах мог орудовать Парфений? Что, дошло!.. Ведь за ним стоит князь Владимир, а еще выше сам Всеволод. Этак мы до настоящей измены договоримся. С тобой, брат Ефрем, опасно связываться, - уж вовсе не к месту пошутил я. - Поговорим лучше об ином. Меня интересует, почему убили Захарию, а следом Афанасия? Уверен - князь и игумен тут совсем ни при чем. А те прошлые дела быльем поросли, проку-то их ворошить - да и кому будет польза-то неизвестно.
  - Видишь ли, брат Василий, истина и польза вещи отнюдь не совместные. Истина всегда одерживает верх! А польза без правды всего лишь барыш. Сегодня он есть, завтра опять в убытке. Заклеймить действительных убийц, вот она - правда по совести. Когда истина торжествует, польза всем: и правым, и виноватым. Это не я говорю, но пророк.
  Чтобы скрыть собственное невежество, я не уточнил, что за пророк-то такой. Не знаю отчего, но я стал тяготиться беседой с напористым собеседником. А если честно, то стал опасаться, как бы он меня самого под можай не подвел.
  Но Ефрем не успокоился и озадачил еще одной догадкой:
  - Прикончили Захарию как раз из-за прошлых дел. Думается мне - он собирался вывести на чистую воду Парфения и иже с ним. Да, силенок не хватило или еще как оплошал, подробностей не ведаю. Уверен, выискал он в книгохранилище важные грамоты. Что в них, не знаю... Но те хартии существуют. И еще хочу добавить... Я часто наблюдал, как они общались меж собой. Ты не поверишь, но Парфений заискивал перед молодым иноком, чего не делал даже в отношении игумена. Странно, не правда ли?
  Позволь еще замечание. Захария очень близок игумену Кириллу, но ведь не открылся авве, почему? Отвечу. Библиотекарь вынашивал далеко идущие планы. Я чувствовал, что-то должно произойти. В последние дни Захария всячески избегал Парфения, дед же домогался его, навязывал серьезный разговор. Определенно, библиотекарь изготовился к решительному поступку, приурочив его к приезду князя. Но просчитался, хотя обязан был знать, что Парфений не станет с ним церемониться.
  - Откуда тебе все известно, Ефрем?
  - А на что разум дан? Слушаю, наблюдаю, сопоставляю... Все по моему разумению и выходит.
  - А то, что рано или поздно тебя заграбастают, ты знал? А если знал, почему не поостерегся?
  - Знал всегда и потому перестал бояться.
  - Хорошо, не буду тебя травить. А насчет Афанасия что чаешь? Зачем порешили даровитого богомаза?
  - Отвечу вопросом на вопрос. А почто умертвили прежнего Ефрема и Паисия? Суть не в мастерстве и талантах... Они знали много лишнего. Вероятно, Афанасий располагал тем же, что и библиотекарь, что и Паисий, что и Ефрем.
  Тут стражник явно спросонок ретиво загремел засовом. Я воспринял клацанье как указующий знак оставить узника, ибо не имел права на ошибку. Избавь Бог мне проявить опрометчивость, сгорю без следа, как свечка. Страха не было, но появилось трезвое опасение. Надо же, в какую лихоманку я затесался?..
  
  Примечание:
  
  1. Каган (тюрк.) - титул главы государства у древних тюркских народов, с IX века, наряду с титулом князь - у восточных славян.
  
  
  Глава 9
  В которой на многих возводятся подозрения, даже и на князя Владимира
  
  По пути в келью меня охватило вожделение скорей впасть в объятия сна, отойти от тревожных мыслей, безмерно переполнявших мое существо. То измотанное состояние породила мышечная усталостью и постоянное недосыпание от ночных походов по обители. Едва за мной захлопнулась дверь, не возжигая света, не разоблачаясь, я повалился на лавку. Мое сознание, погрузившись в зыбкую трясину забытья, закружилось в стремительном калейдоскопе дневных впечатлений. Бледные тени недавно изведанных чувств обволакивали меня, нисколько не возбуждая рассудка. Но внезапно тихой сапой наползла и завладела сознанием странная мысль: "Пограничное состояние между явью и сном, в котором я нахожусь, является преддверием к потустороннему миру..." И, внутренне сообразуясь с этим, я явственно ощутил флюиды и субстанции того света.
  Материализуясь, они превратились в струйки нежного ветерка, ласкающего мои щеки и лоб. И подумалось мне: "Не души ли усопших иноков ластятся ко мне?" Уразумев, что попал в хоровод приведений, я вовсе не испугался, наоборот, было забавно ощутить своею кожей формы иного бытия. И так продолжалось достаточно долго.
  Но вот одна из струек, набирая мощь, завихрилась и стала чуть ли не сгустком плоти. Крючковатыми пальцами она ухватила меня за ворот, с силой потянула, затруднив дыхание. Я поначалу слабо, но по мере роста воздействия уже с усилием стал сопротивляться её домогательствам. Шею стягивало, будто веревкой.
  И тут меня осенило - уж не козни ли то травщика Савелия, напустившего злые чары. Я сделал попытку сбросить одурь, вознамерился приподняться на лежанке, но упорная сила не уступала, гнула вниз. Противоборство нарастало, но и я не уступал. Уже, казалось, мне удалось подняться, но, проснувшись, ощущаю себя вновь лежащим, придавленным вражьей мощью. Опять подымаюсь, собрав остатки последних сил. И опять, очнувшись от сна, лежу, сдавленный в тенетах. И так несколько раз.
  Родничком в голове забилась мысль: "Нужно пробудиться по-настоящему, иначе конец!"
  Сотворив неимоверное усилие, я рву узы сна и прозреваю в яви. С минуту нахожусь в полном отупении. Пытаюсь осознать, что со мной происходило - во сне или наяву я так мучился. Но вот, окончательно отринув сонную хмарь, я смекаю, что получил некое предвестие, уведомление о подстерегающей опасности. И по наитию понимаю, что она исходит от травщика и игумена Парфения.
  Я не строил догадок о земном обличье той опасности. Лишь явственно ощутил, уяснил совершенно трезво: "Мои робкие подозрения и твердая убежденность ключаря в преступном промысле Парфения слились в одну неумолимую версию. Она объясняет все преступления в обители". Мне стало все так ясно и понятно, что даже не хотелось лишний раз натруждать голову, сопоставлять доводы и аргументы, перебирать "за" и "против".
  А в мозгу уже засвербело новое соображение, исполненное недоверия и крамолы. Я гнал его от себя, но, спущенное с порожек, оно настойчиво влезало в окна. Наконец осознав, что эта настырная мысль не столь абсурдна и имеет право на жизнь, я попытался как-то увязать ее с Ефремовой версией. В довершение злодейской цепочки, состоящей из травщика Савелия, игумена Парфения, князя Владимира, упрямо напрашивалось новое звено - боярин Андрей Ростиславич.
  Почему так?..
  Да потому, что они на стороне Суздаля - и в силу чего обязаны почитать Барбароссу. Они противостоят Киеву с Овручем, они недруги Венгрии и Византии. Все загадочные смерти, произошедшие в обители в три года, объединены единой целью: устранялись неприятели суздальской линии князя Владимира. Есть, правда, маленькая натяжка - Захария и Афанасий. Уж они-то чем мешали Парфению? Но стоило принять на вооружение доводы Ефрема, как все сомнения само собой рассасывались, происшедшие события исподволь расставлялись по уготованным местам.
  Узловое звено, определившее коловращение кровавых происшествий, - князь Владимир Ярославич. Без его высокой персоны деяния остальных подозреваемых начисто теряют смысл. Парфению никогда не удастся возвыситься... Травщику попросту не на кого опереться... Миссия боярина Андрея, о чем он так не любит распространяться, останется невыполненной... Князь Владимир связывает всех воедино. С самого начала, с Ярослава Осмомысла свершенные убийства князю на руку, они позволили ему занять подобающее по происхождению место.
  И еще одна особенность означенной выше цепочки... Савелий, Парфений, Владимир, Андрей - все в одной связке. Они крепко повязаны друг с другом. Савелий при желании может отравить игумена. Парфений в силу амбиций сумел бы сместить князя, раскрыв неблаговидные прошлые дела. Владимир Ярославич из одного самодурства смог бы сорвать миссию боярина. Но в то же время, в обратном порядке, они обеспечивают взаимную безопасность. Напомню, что Андрей Ростиславич представляет Великого князя и Императора. Они никогда не сдадут друг друга, им то совсем не выгодно.
  Так зачем тогда Андрею Ростиславичу расследовать преступление, организованное Парфением, а значит, и самим князем? Что-то тут не вяжется...
  А возможно, боярин и не думает искать убийцу по-настоящему. Его расследование лишь видимость, нужная для обмана окружающих. А меж тем Ростиславич проворачивает другие, более существенные дела. Вот почему он так странно ведет себя, слишком многое от меня утаивает. Впрочем, должно понимать разницу, боярин важная персона, а кто я. Ему ли откровенничать с потаскущим чернецом? Получается, он просто держит меня за болвана. Да и кто я ему, так мелочь пузатая, калика перехожая...
  До одури противоречивые мысли обуяли меня. Я чувствовал многочисленные изъяны выпестованных догадок. Плохо, что мне совсем неизвестны детали, подробности отношений названных лиц. Я выстраиваю куцые, оборванные, лишенные жизни связи, а на самом деле они не так просты, да и не так однозначны. Мне крайне сложно судить о происходящем, домысливая могущие произойти события.
  Но постепенно подступает прозрение. Зря я возвожу поклеп на боярина! Почто взъелся на него? И зачем себя мучаю? Не иначе паскудный Савелий чары напустил - опять же сон дурацкий. Нет, так нельзя, пора проснуться по-настоящему.
  Я опускаю ноги с лежанки.
  Внезапно растворилась дверь, и в келью, внося свежесть ядреного морозца, ввалился в гости Андрей Ростиславич. Он прямо с порога, не успев сбросить задубевшие рукавицы и шубу, взялся рассказывать о своей поездке.
  Как оказалось, князю Владимиру Ярославичу потребовалось обследовать высоты, прилегающие к обители, дабы разместить сигнальные вежи. Вышки те, идущие от границы, призваны оповещать стольный град о грозящей напасти. Огонь, разведенный на высоких площадках, вовремя оповестит власти Галича и градских посадов о нашествии неприятеля, о посольствах да много еще о чем - меняй лишь цвет пламени да его силу. Такой способ передачи сообщений известен с древнейших времен. И у нас на Руси давно и широко используется. Старый Ярослав начал было устраивать сигнальные башни, но смерть помешала его планам. Его сын Владимир вернулся к замыслам отца. Он понимал неизбежность столкновений с мадьярскими баронами, с ляшскими панами и их ставленниками волынцами. В дальнейшем князь чаял обезопаситься от половцев, наущаемых Царьградом. Не сбрасывал со счетов и восточные рубежи. Киев и Овруч извечно пускают слюнки на галицкую соль. Приблизительно так объяснил цель поездки боярин Андрей, а уж истинные помыслы господ мне знать не полагалось.
  Об одном я лишь догадывался. Князь Владимир Ярославич и боярин Андрей Ростиславич нуждались в долгой уединенной беседе. Слишком много ушей в монастырских стенах. А в чистом поле никто не помешает полюбовному решению назревших дел, искреннему разговору да дельному совету. Не скрою, мне было любопытно знать, о чем они совещались? Грешен, но, думаю, со временем боярин посвятит меня в секреты, так как веревочка, связавшая нас, затягивалась все туже и туже.
  В завершение рассказа, не вдаваясь в особые подробности, Андрей Ростиславич поведал, как мечник Филипп изловил в перелеске бродячего человека. По осанистости бродяга явно не простого звания, скорее всего, происходил из недобитых, затаившихся волхвов. Здоровый бугай, обросший, как леший, он всю дорогу супротивничал конвою. Но кто устоит против силы? Теперь следовало выяснить, зачем староверу хорониться под стенами обители? Скиталец определенно заинтересовал боярина. Впрочем, дело наживное, мечниковы ребятушки отыщут способ разговорить лесовика.
  Настал мой черед удивлять Андрея Ростиславича.
  Я начал по порядку, с заброшенного сарая, скопища языческих идолов. Боярин, как просвещенный человек, пожелал оглядеть поверженных кумиров. Особливо привлекала его мраморная статуя обнаженной богини. Он разумел, что я напал на творение эллинского ваятеля, редкостная вещь воодушевила его.
  Многим известно, как Владимир Святой, не смотря на попреки дружины, с неимоверными трудностями к вящему украшению стольного града, переправил из Корсуня в Киев, помимо статуй святых отцов, огромную бронзовую квадригу(1). Тяготился к художеству и сколкам прошлых эпох и его сын Ярослав по прозвищу Мудрый. Хромой князь имел превосходное и редкое по тем временам собрание древностей. Чтили заморских мастеров и Мономах, и Юрий Владимирович, и Андрей Юрьевич. От предков Рюриковичей любовь к искусству перенял и нынешний Всеволод.
  Боярин Андрей рачительно заметил, что недурно одарить Великого князя древнегреческой статуей. "Не место ей плесневеть в монастырской каменоломне, её удел - дворцовые палаты. Пусть знают иноземцы, что и мы не лыком шиты!" - так размечтался Андрей Ростиславич.
  Отчет же о язычнике, укрываемом травщиком, привел Андрея Ростиславича в настоящее потрясение. Без сомнения, пленник Филиппа и есть тот самый ночлежник. Поприще его мерзко и злокозненно. Подземелье его потаенная нора, днем же он промышляет татьбой.
  И без того странный лекарь не внушал Андрею Ростиславичу доверия, причиной тому была и его покорная угодливость, и опасливая отстраненность, да и все его ускользающие повадки. Вникнув в доводы, которые я почерпнул у ключаря Ефрема, боярин незамедлительно перевел Савелия в разряд особо подозрительных личностей.
  Ну а как поступить с двусмысленной фигурой игумена Парфения? Я целиком, без собственного комментария, передал боярину доводы Ефрема. Андрей Ростиславич сильно озадачился на этот счет, для него многое явилось открытием, но не настолько, чтобы переменить ранее сложившиеся воззрения.
  Боярин, занятый вверенной Фридрихом миссией, нашел время и изрядно порылся в монастырском дерьме. Он успел переговорить с людьми мне неизвестными, но довольно искушенными, и не безрезультатно...
  Первым под прицел Андрея Ростиславича попал библиотекарь Захария. Собеседники боярина подтвердили, что книжник весьма самолюбивый человек. К тому же поначалу настоятель ему весьма покровительствовал. Кирилл увидел в нем деятельного помощника, обладающего редкими способностями. Но и игумену в дальнейшем практичность Захарии и его ладно отлаженные связи по всему Галицкому уделу стали уже явно не в жилу.
  Как я понял, речь зашла о противостоянии прежнего игумена и его библиотекаря. Как известно, Кирилл воспринимал игуменское поприще как нудную обузу, тяготился своими обязанностями. Его более прельщала кропотливая работа церковного кодификатора, он испытывал подлинное блаженство, рыская в сводах законов и уложений. Они были его поэзией. Но, вкусив преимущества власти, видя, как всякий ломает пред тобой шапку, Кирилл не променял бы сан игумена на удел рядового инока. И он прав. Возможности ученых притязаний отца настоятеля несоизмеримы с долей простого чернеца. В итоге твой труд выходит более продуктивным и весомым. И еще одна значимая деталь, сочинения отца архимандрита воспринимаются совершенно иначе, чем вирши никому неизвестного инока.
  Конечно, я многое упрощаю. Но, по сути, каждый здравомыслящий человек, алчущий успеха в своей деятельности, следовал бы этим мотивам. Знал ли настоятель о честолюбивых устремления Захарии? Наверняка догадывался - и, во всяком случае, Кирилл не уступил бы без боя игуменский посох.
  Захарию - того по-своему тяготили обязанности хранителя книжного собрания. Однако библиотека - верная ступенька к вожделенному посоху игумена. Оставалось ждать... Как долго?.. При благоприятном стечении обстоятельств, учитывая возраст Кирилла, лет двадцать, что, разумеется, выше всякой меры терпения.
  Но, как оказалось, это не основная преграда. Настоятелем упорно стремился стать старец Парфений. При Олеге и венграх его "суздальское прошлое" отметало такую возможность, он не мог явиться соперником молодому Захарии. Но с вокняжением Владимира все резко изменилось. Звезда Парфения воссияла, планида Захарии закатилась. Не будь старца с его неуемной жаждой власти, Захария овладел бы игуменским посохом, потеснив Кирилла путем наветов и интриг. Ну а затем...
  Раскрытые далее планы библиотекаря не являлись для меня новостью.
  Досужие сплетники сообщали, что заветная мечта библиотекаря заделаться епископом, дойти до вершин церковной иерархии. Откуда люди знали про честолюбивые грезы Захарии - оказывается, порой он делался чрезмерно болтлив. Сие неприемлемое качество для людей, страждущих власти, но ему сходило с рук... Он продолжал выстраивать воздушные замки.
  Парфений, тот трудился основательно!
  Захария вдруг прозрел. И тогда пересеклись стежки-дорожки библиотекаря и духовника. Следует учесть, что не один библиотекарь желал ущемить гордого исповедника. Его намерения могли запросто использовать старые недруги Парфения, употребив книжника в качестве тарана в развязанной войне за власть. Вполне допустимо, что врагов старца вполне устраивало возможное игуменство Захарии в надежде, что им можно будет вертеть как угодно.
  А почему же тогда игумен Кирилл стеснял врагов Парфения? Объяснение имеется. Кирилл человек митрополита, Парфений поборник Суздальского князя, но и тот и другой супротивники старинных боярских родов, тяготящихся сильной княжеской властью. Монастырь - своеобразный мост между людьми и властью, очень важно, в чьих руках обитель находится. В мире, выстроенном на барыше, роль всеми уважаемого посредника огромна.
  И еще одно важное обстоятельство. Поставить игуменом может лишь князь. Его воля решающая. Чем можно заслужить доверие Владимира Ярославича?
  Вот он, кончик нити - клад, тайна клада Ярослава Осмомысла! Лакомый кусок, ключ к любому желанию. Уж как исхитрился нахрапистый библиотекарь вызнать секрет княжьего схрона - сейчас не узнать, но он тем самым накликал собственную смерть.
  А что еще стало известно о Парфении? Оказывается, иеромонах в бытность Юрия Владимировича в Киеве подвизался в окружении князя. Потом последовал за Андреем Юрьевичем и немало претерпел по причине переменчивой судьбы Боголюбимого князя. И нашел таки пристанище у дочери Юрия Ольги, нелюбимой жены князя Ярослава Галицкого. Он в числе немногих сопровождал опальную княгиню и княжича на Волынь, а затем и в Польшу. По дороге близко сошелся с Владимиром Ярославичем, тогда еще мальчиком, и стал вовек предан ему. Был ли осведомлен князь Владимир о приписываемой Парфению организации отравления отца и брата? Того никто не ведает, а если и ведает, то никогда не скажет.
  Конечно, до Андрея Ростиславича доходили слухи о странных обстоятельствах смертей старого Ярослава и юного Олега Настасьича, но их выяснение выходило за круг его деятельности и потому мало интересовало. Тогда он не придавал тому значения. Мой же сегодняшний рассказ насторожил его. Боярин взялся выстраивать занятную версию.
  Скажем, Парфений действительно причастен к отравлению князей, но изобличить его крайне трудно. Можно предположить, что Захария пытался шантажировать старца и был раздавлен, как безмозглый лягушонок. А вслед ему убрали и Афанасия, по-приятельски посвященного в планы библиотекаря. Афанасий же, опасаясь готовящейся расправы, искал нашего покровительства, вот и написал свою шифровку, не веря уже никому.
  И все же Андрей Ростиславич не торопился со скороспелым выводом. Его многое смущало. Почему все-таки Парфений не отсоветовал князю доверить расследование убийства боярину, зная того за опытного мечника? Зачем Парфений предостерег нас, упомянув об отравителе? Явив послание Афанасия, он тем самым подставил бы голову травщика Савелия. И еще многое другое.
  Кругом одни недомолвки. Причем невозможно напрямую спросить о своих догадках Владимира Ярославича или Парфения, стремно даже намекать о них. Ну а если все обстоит именно так, как было сказано, не лучше ли нам свернуть расследование, иначе собьемся лбами с самим князем...
  Как быть? Андрей Ростиславич прямо заявил, что не в его правилах бросать расследование на полпути. Я поддержал его.
  До поры, толком не разобравшись, мы не имеем права выказывать свои подозрения. Остается вести розыск, не доверяясь полностью князю и его людям. Мы должны быть крайне осторожны, дабы остаться в живых, и главное - нельзя сорвать порученного боярину дела.
  У нас есть начаток карты. Сыскать бы тот чертов клад или реликвию! Появится козырь, манипулируя им, мы отыщем разгадку таинственных смертей.
  Решено, вперед в библиотеку!
  
  Примечание:
  
  1. Квадрига - античная двухколесная колесница, запряженная четверкой коней в один ряд.
  
  
  Глава 10
  Где происходит знакомство со скрипторными иноками, а Андрей Ростиславич высказывает мудрые мысли
  
  Скрипторий и библиотека располагались в смежных каменных строениях, стоящих углом меж погостом и храмовой площадью. Слева от книгохранилища белели игуменские палаты, по правую руку - выпирала малярня, через дорогу разлаписто осела трапезная. Основной дом с выщербленной кладкой походил на греческую базилику, если бы не оконные проемы, пробитые в глубокие нишах. Прилепившийся слева флигель являл собой церковный подклет, подведенный под трехскатную кровлю. Трудно предположить изначальный замысел зданий, тем более увязать его с нынешним их назначением. Одно лишь хорошо - они походили на неприступную крепость.
  Нам было ясно, что не удастся досконально обследовать книжное собрание обители, а уж тем паче заполучить и вынести вожделенную книгу. Остается похитить... Но прежде нужно попасть туда. Вход в скрипторий был от северной башни и почти не просматривался со стороны церкви и келий. При желании вполне можно пробраться незамеченным внутрь книгохранилища, благо ночи стояли туманные и безлунные, а окна почивален с вечера закрывались ставнями. Но как-то неловко скрытно проникать в библиотеку, подобно татям, что, крадучись во тьме, отмыкают запоры.
  Надлежало предпринять нечто своеобразное. Но что придумают люди, лишь третий день обретающие в обители?.. Мы ведь ничего здесь не знаем. Где спрятаться, где переждать, куда залезть, откуда вылезти? Поэтому решено - попусту головы не забивать, а по возможности освоиться внутри помещения книгохранилища.
  Оббив сапоги от наледи, оказались мы в просторных сенях. У глухой стены горой громоздились сложенные для топки чурки. Недаром со двора мы заприметили две кирпичные трубы над крышей, впрочем, в их жерла и подростку не пролезть. За поленницей не спрячешься, хода на чердак нет, люка в подпол тоже не видно.
  Вдруг в слюдяном оконце, проделанном из скриптория, мелькнул и отпрянул чей-то лик. Мы в который раз убедились, что в обители не так-то просто остаться незамеченным. И вот нам уже предупредительно распахнули тяжелую, оббитую изнутри войлоком дверь.
  За долгие годы странствий видел я превеликое множество скрипториев: и латинских, и нашей веры. Те, что поплоше, совмещали в единой зале столы переписчиков и книжные шкафы. Необходимую книгу отыскивал сам писец, вороша по полкам, порой даже не получив благословения наставника. В более богатых и строгих - потребные книги доставлял библиотекарь или его помощник, ибо по строгому уставу доступ в книжное хранилище строго заказан. Скрипторий, где мы оказались, относился ко второму роду. К тому же он поделен на две части, разгорожен кирпичной стенкой по сторонам от жарко натопленной печи.
  В первой светелке работали рубрикаторы, миниатюристы и, в отдельном закутке, переплетчики. У каждого оконца стояли покатые столы с особыми зажимами, они позволяли удерживать листы пергамента или книгу в нужном положении. На пристенных полках в изобилии лежали, стояли (а на вколоченных гвоздях висели) разные приспособления и причиндалы для столь кропотливого труда. Особо бросались в глаза вапницы с яркими красками и кисти всякого ворса и стати.
  В полупогибель согнувшись над столешницами, изощрялись в цветастых заставках и иллюстрациях пепельно-седые иноки Макарий и Константин. Тот, что тезоименит равноапостольному кесарю, аж прикусил от самозабвения кончик языка. Третье от входа место пустовало, как выяснилось, хворь еще не оставила припадочного Антипия. По другую сторону усердствовали два молодых чернеца, выписывая заглавные буквы - один красной киноварью, другой лазурью.
  В задах за печью, где свету поменьше, а места побольше, на кряжистом верстаке закреплены зажимные струбцины и громоздкое прессовое устройство. Оттуда дурно несло смесью выделанных кож, уксуса и животного клея. Переплетчиков тоже двое. Но имена их мне неизвестны. Готовый пергамент (как я потом узнал) привозили, сообразно его свойствам, из разных мест, даже из самого Царьграда.
  Андрей Ростиславич полюбопытствовал у Макария, над чем тот изволит трудиться. Инок радушным жестом пригласил взглянуть на свои художества. Он раскрашивал в часослове заранее начертанные стилом заставки, выходило у него весьма красочно. Мне знакомы подобные узоры, и нечему особо восторгаться. Боярин попросил показать работы Антипия, ибо был наслышан об его удивительном мастерстве.
  Макарий, прогибая затекшую спину, протопал в красный угол и достал из поставца два гладких томика. Один являл оракул(1) Иоанна Богослова, другой был псалтирью. Раскрыв Апокалипсис(2), мы искренне поразились мастерству Антипия. Удивительно обнаружить в хлипкой личности талант живописца, отточенный до филигранного совершенства, наблюдая поразительный взлет выдумки и изобретательности. Мы словно воочию, точнее сказать, сквозь замочную скважину, разглядывали сцены грядущего конца вселенной.
  Прямо на нас мчатся взбешенные кони, угрожая растоптать стоящего на их пути. Всякие гады, земные и водные, повылазили из своих нор, норовя смертельно ужалить раздвоенными жалами. Диковинные хищные звери, закованные в броню складчатых кож, оскалив пасти, изготовились к решительному броску. Мерзкие те твари неумолимо намерены растерзать каждого, попавшего им на глаза.
  И наблюдаем великие битвы народов. И зрим чудовищные природные катастрофы. Несутся неукротимые хляби вод земных и небесных, рушатся стены и раскалываются горы скалистые. Следим за чудовищным полетом каменных глыб. Ощущаем содрогание и мощное сотрясение тверди земной. Слепит зрение солнечное сияние заоблачных чертогов и режет глаза дым и пламя разверзнутых наизнанку подземных копей.
  И запечатлены полеты ангелов, и обращены к нам грозные и осуждающие лики их. Видим вострубивших в заветные трубы вестников Господних.
  И лицезрим, наконец, проникновенные очи Господа и строгие его уста. И стоим мы, совсем маленькие и ничтожные, пред тобой, Отец Наш Небесный. Боже, помилуй же нас, грешных!
  Неужели припадочному Антипе удалось так проникновенно выразить конец, уготованный миру? Вот он, оказывается, каков - Антипа-то!
  Не разочаровала нас и вторая, меньших размеров книжица. Она прельщала заковыристой вязью заставок и рубрик, невообразимым переплетением лозы и листьев аканфа(3), образующих заглавия, из чащобы которых выглядывают лики людские и морды звериные. Вставные же миниатюры выполнены столь изумительно и красочно, что у меня и слов таких нет, дабы их описать.
  Тут из узкого прохода в соседнюю горницу на наши голоса вышел высоколобый ухоженный инок, явственно перевалив годами за шестой десяток. Приветствовал он нас весьма складно и вычурно.
  То был небезызвестный Аполлинарий с Афона, один из самых просвещенных светочей не только обители, но и всего княжества. Заметив в наших руках книги, украшенные Антипой, улыбнувшись, он произнес на отточенной латыни:
  - Антипа наш artifex proeclarus egregius omni laude piktor dignissimus...(4)
  Я подивился, услышав в славянской глухомани величественную латинскую речь. Предугадав просьбу боярина, я, насколько сумел, переложил ему слова монаха о славном художнике, достойном великой похвалы. Аполлинарий благожелательно кивнул головой, подтвердив правильность моего перевода. Выразив мне признательность, он посетовал, что в прежние времена для ученого мужа зазорно было не знать латынь, ныне же редкий инок выведет "Тe Deum"(5). Я искренне посочувствовал ему, прибавив, что в наши дни мало кто знает и по-гречески.
  Аполлинарий вкрадчиво втолковал нам, что Парфений поручил ему быть за библиотекаря, так как помощник усопшего Захарии Селиваний еще не вошел в надлежащие лета, да и не шибко грамотен. Во всяком случае, из латыни ведает только начатки, из еврейского даже букв не знает. А век назад монастырские отцы-основатели положили условием должности хранителя обязательное знание триады древних языков. Не случалось в истории обители, чтобы стезю ту доверили не вполне достойным инокам. Наоборот, библиотекарями становились высокообразованные мужи, кроме триады владевшие другими европейскими языками, умевшие даже по-арабски. Встречались уникумы, помнившие наизусть священное писание и даже комментарий к нему святых учителей православия. Что лишний раз подтверждало тезис Аполлинария об ущербности нынешних времен, о вырождении рода человеческого. Если исчезают гиганты, а мир заполонила посредственность, о каком таком светлом будущем приходится мечтать?..
  Пришел черед воспротивиться Андрею Ростиславичу:
  - Позволь, отче, не согласиться с тобой. Ты утверждаешь, что кануло время дарований, а как же Антипа? Ты сам недавно восхищался им. Разреши мне, не ученому человеку, усомниться, - и боярин лукаво сощурился. - Слава Богу, я повидал достаточно мир и чудеса его. Встречались мне удивительно одаренные личности, уверяю тебя, совсем немалое их число населяет христианские страны. Да вот и Василий подтвердит... Италия и Германия кишат просвещенным людом. Есть настоящие исполины, сродни греческим учителям нашим Василию, Иоанну и Григорию. Так что зря, отче Аполлинарий, ты принижаешь возможности рода человеческого. Не оскудела та нива, даже еле вспаханная. А уж коль поднять ее как следует, то родит она неисчислимое множество достойных славы и памяти сынов.
  Аполлинарий встрепенулся, согнав с лица сонную хмарь. Посмотрел на боярина, как на неразумного ребенка, и покровительственно вопросил, мол, кому тот отводит роль ратая. Кто тот пахарь, трудами которого явится поколение новых гигантов? Андрей Ростиславич не сразу нашелся, что ответить, но, малость, подумав, не сплошал:
  - Провидением Божьим создан сей мир и утверждены дни, в которых и мы живем, да и будут пребывать наши потомки. Помыслы же и деяния, полезные общему благу, занесены в анналы всевышнего. Впрочем, как и замыслы врага человеческого и адептов его. Каждый несет посильную ношу, сообразуясь с обозримым будущим. Главное, не встать поперек хода истории, идти всем в одном направлении. Что несравненно проще и верней, нежели сталкиваться лбами в противостоянии. А ответ за выбор торного пути обязаны понести высшие сословия во главе с государями. Ибо Бог наделил их достатком, позволяющим не думать о хлебе насущном. А также и вы, монашествующие, ибо вам никакое достояние не нужно. Но ваши помыслы, занятые личным спасением, должны обратиться к заботам о преумножении добрых начал в родной отчине.
  Задача только - как согласовать усилия всех, направить в одно русло... Кто может сплотить бояр, торговых людей, простых хлебопашцев? Только единому царю или кагану под силу такая ноша, междоусобным воителям ее нельзя доверить, иначе раздерется целый народ на несоединимые части.
  А кому под силу воспитать столь разумного правителя, наставить на путь истинный? Где выискать мудрого учителя, скажем, такого, каким Стагирит(6) явился для Александра? Ибо престиж наставника должен быть непререкаем для питомца даже и в зрелые лета последнего, даже и в самом зените славы того. Я думаю, что это удел церкви - выпестовать из недр своих подвижников, блестящих умом и великих духом. У нас на Руси лишь ей по плечу такая задача.
  А также считаю, что необходимо обеспечить устойчивую преемственность как в правящей династии, так и меж наставниками земных царей. Ибо не только при неумном наследнике благие дела отцов уйдут в песок, но и при противоборстве претендентов на престол рухнет само царство.
  Говорят, главную роль призваны играть разумные законы, установления писанные и неписанные. Я согласен с этим.
  Но должна быть еще и общая цель, и общая мысль, вдохновляющая людей. Что за идея сплотит и подвигнет людей стать титанами? Вера?.. Но не только вера в Господа, а вера в собственную богоизбранность.
  Аполлинарий не нашелся, что противопоставить убежденности Андрея Ростиславича. Несмотря на афонское начетничество, он явно не обладал практическим мышлением, да и далеко отстоял от кормила власти. Промямлив в свою защиту что-то о неисповедимости путей Господних, он свернул разговор, ставший нелицеприятным.
  И, не делая паузы, поинтересовался, какая нужда привела нас в библиотеку. Наверняка Парфений предупредил его о нашем визите, потому-то Аполлинарий безоговорочно выказался быть нашим проводником.
  Мы прошли в соседнюю горницу, схожую по размерам с первой, также двухсветную, но более опрятную и ухоженную. Хотя массивные столы завалены связками пергаментов, скрученными свитками, рыхлыми манускриптами, на всем лежит печать "великая мудрости". Словно кудесники, с загадочно-неземным выражением на лицах безгласно восседают писцы-скрипторы.
  Наиболее почитаемы из них - иеромонахи Даниил и Феофил. Старцы, умудренные опытом жизни, много повидавшие на своем веку, постигшие бездну наук. Собственно, они готовые игумены, в обители ниже разрядом. Старцы начинали простыми писцами, не разгибаясь, корпели над рукописями, чинили перья и стилосы, разводили вонючие чернила. А в свободное время до беспамятства читали книги. Завидный удел молодых, зорких зрением иноков. Что приятней чтения?.. Вслед за древним философом(7) повторю: "Повсюду искал я покоя, но обрел его в углу с книгою!" Хорошо быть молодым и здоровым, а главное, зрячим. Не будь молодого пополнения в обители, кто бы тогда читал нам, подслеповатым старикам, кто просвещал бы нас?..
  Помимо коренных здешних компиляторов, что заняли самые светлые места у окон, посреди горницы за длинным столом без всяческих удобств, но зато с особым усердием строчат писания пришлые монахи. Им за оговоренную мзду или взаимообразно принесенному для переписки редкому манускрипту позволено переписать интересующую книгу. Вот вам один из способов пополнения монастырского собрания. Другим источником поступления новых книг служат дары или духовные(8), а также поступления от распродаж имущества должников. Но главным являются собственные розыски раритетов, ну и, конечно, обмен с другими обителями. Об этом мимоходом сообщал отец Аполлинарий, представляя пишущий люд.
  "Своими" - были следующие иноки:
  Зосима бородач, лет сорока, он удосужился похвалы от Аполлинария за совершенство в знании греческого. К моему удивлению, Зосима переводил сочинение Аристотеля, как я понял из мельком прочтенного куска, то был трактат "О душе". В увиденном мной отрывке говорилось, что в душе есть часть не возникающая и неразрушимая - ум (noys). За исключение ума все оставшиеся части души подлежат гибели, как и само бренное тело. Суждение, надо сказать, весьма туманное, дающее повод для различных толкований, что и наблюдал я по этому поводу во фряжских схолиях.
  Двое других черноризцев моего возраста по молодости лет занимались рутинной перепиской. Один по имени Яков, в честь брата Спасителя, копировал ветхую книжицу на латыни, оказалось - св. Иероним (9). Я поинтересовался, хорошо ли он понимает сей язык.
  Выяснилось, что латыни инок вовсе не знает, перерисовывает просто по буквам. Вот где гнездятся ляпсусы в копиях и переводах сочинений древних, порой прочитаешь такую галиматью, что голову сломаешь, пытаясь ее уяснить. Второй, по прозвищу Симон, в честь Симона Зилота из двенадцати ближнего круга Иисуса, усердно строчил со славянской библии Мефодия. Тут уж ошибке грешно угнездиться. Хотя пишут всякое, вместо "града" - "брада" и тому подобное...
  Возле нас услужливо терся еще один писец - инок с печальными глазами, имя ему Селиваний. Он являлся помощником погибшего Захарии, но в библиотекари, по словам Аполлинария, совсем не годился. Видно, так на роду написано человеку: разрываться всю оставшуюся жизнь между "поди и принеси" и "а ну-ка перепиши".
  Шестой писец, Феодор, по причине своего богомильства был взят под стражу. Его стол у углового окна кричаще выделялся пустой столешницей. Стоял, словно зачумленный, монахи, робея, обходили его. Как будто они раньше ничего не ведали об увлечении своего собрата.
  Пришлых монахов было двое. Оба волынские. Постарше, из градской княжьей обители, трудился над галицкими патериками. Наверное, на Волыни спешно понадобились жития днестровских угодников. Молодой же, еще совсем юноша, медленно выводил буквицы, списывая комментарий на книгу Иоанна(10). Аполлинарий обмолвился, что с паренька нечего было взять, позволили работать из одной милости. Старший же принес подборку польских хроник.
  Монахи-писцы оставались натянуто молчаливыми, на наши вопросы отвечали односложно и скучно. Устав запрещал трепать языком в скриптории. Оттого мы поспешно перешли в книгохранилище и были несказанно вознаграждены открывшимся изобилием книжного богатства.
  
  Примечание:
  
  1. Оракул - предсказание, в данном случае - "откровение".
  2. Апокалипсис - Откровение Иоанна Богослова, одна из книг Нового Завета.
  3. Листья аканфа - акант, декоративная форма, широко употреблявшаяся в книжной графике.
  4. artifex proeclarus egregius omni laude piktor dignissimus...(лат.) - художник славный, отличный живописец, в высшей степени достойный всяческой похвалы...
  5."Тe Deum"(лат.) - католическая месса "Тебя, Бога, хвалим".
  6. Стагирит - Аристотель.
  7. Древний философ - высказанная им мысль в средние века предельно кратко сформулирована бенедиктинским писателем-схоластом Фомой Кемпийским (1379-1471).
  8. Духовные - ценности, отписанные по завещанию.
  9. Св. Иероним - Иероним (ок. 348 - ок. 420), христианский отшельник, религиозный писатель, представитель патристики.
  10. Книга Иоанна - Апокалипсис.
  
  
  Глава 11
  В которой Андрей Ростиславич и Василий перебирают древние книги, инок расчувствовался, а боярин нашел кое-что...
  
  Библиотека занимала помещенье не меньшее, чем скрипторий. По трем стенам ее сдавливали многоярусные книжные полки, так что узкие оконца выглядывали как бы из-за ниш. У глухой же торцовой стены, подпирая потолок, тесно стояли непривычные для Руси шкапы, явно купленные у греков. Мне подумалось, что за ними обязательно есть пустота, ибо боковые окна к ним подступали вплотную - и там потаенная комната. По тому, как Андрей Ростиславич смерил горницу оценивающим взором, я уразумел, что и он того же мнения.
  Меж тем наши легкие сдавил тошнотворно-приторный запах чрезмерного обилия высушенных кож. Пергамент единственный писчий материал, позволяющий сохранять написанное в веках. Годится еще папирус, но он весьма ломок и сильно подвержен гниению. Изредка в Европе встречались мне книжицы, сшитые из странных по виду сильно накрахмаленных тряпичных листов, - то была бумага, привнесенная арабами. Но, как мне сказывали, она очень дорога и весьма нестойка. Пергамент - вот извечная скрижаль, сохраняющая книжное знание на все времена.
  Андрей Ростиславич попросил хранителя объяснить нам, в каком порядке располагаются книги и свитки. Как библиотекарь или его помощник смогут быстро разыскать нужный том. Отец Аполлинарий охотно поведал нам тот секрет:
  - Собрание выстроено следующим образом: если идти от входа по солнцу - всю восточную и длинную южную стену занимают славянского и греческого письма книги. Здесь имеются и античные авторы, александрийцы и сирийцы. Разумеется, львиную долю составляют сочинения праведных отцов из Царьграда. Тут все святое православие! Северный долгий предел обильно населяют римляне и авторы, пишущие на латыни. Там латинская мудрость, есть даже три полки с папскими посланиями. В торцовых же шкапах собраны письмена на малодоступных инокам языках: еврейском, арабском, персидском, арамейском и еще Бог знает каких ветхих наречиях. Кои уже давно забыты, и навряд ли кто когда-нибудь прочтет их. Но библиотека обязана их беречь. Дабы, пока есть на то Божья воля, все написанное на земле должно сохраняться до самого судного дня. Ибо тогда все языки сольются и все писания станут прозрачны. И Бог рассудит - благочестивы ли они?..
  Андрей Ростиславич с заметной ехидцей в голосе поинтересовался:
  - А что там изнутри? - указал перстом на один из шкапов.
  Аполлинарий заметно стушевался, но все же выдавил из себя:
  - Там кладовая, - помешкав, уточнил. - Особая кладовая...
  - Я так понимаю, - боярин принял ловчую стойку, - в ней спрятаны запретные писания, доступ к коим закрыт.
  - Ты правильно понимаешь, - хранитель внутренне напрягся. - Есть сочинения богопротивные и откровенно богохульные, чтение которых всегда возбранялось. Так как слаб ум человеческий и не всегда способен устоять супротив козней отца тьмы. А ведь именно сатана водит рукой писателей-еретиков. Но есть особые "мраки", по сравнению с которыми еврейская "Кабалла" глупая сказка, да и книга Киприана сама невинность. Этих "драконов" ни под каким видом нельзя выпускать на волю, ибо сожгут они наш мир, оставят одни головешки! К тем проклятым инкунабулам страшно и прикасаться! Но нам завещано и их хранить, дабы свершился праведный суд.
  - Князь Владимир Ярославич дозволил мне осмотреть всю библиотеку, - боярин намеренно выделил слово "всю".
  - Я знаю о том, - спокойно ответил Аполлинарий. - Ты все посмотришь, но оттуда, - он кивнул на тайник, - ничего не унесешь...
  - Несколько я знаю, книги из особого хранилища могут выдаваться по разрешению отца настоятеля, а княжья воля...
  Аполлинарий не дал договорить Андрею Ростиславичу, торопливо перебил:
  - Не спорю, выдаем, но опять не каждому и уж конечно, не все. Я же сказал, что есть нечто, которое открыв - уже нельзя закрыть. Даже библиотекарь, даже настоятель не имеют на то права! Те книги запечатаны митрополичей печатью. Взломать которую равносильно смерти! Надеюсь, ты понимаешь меня?
  - Да, отче, я прекрасно разумею, о чем ты говоришь. Но все же посмотрим и там, не вскрывая печатей на вратах Ада! Так мы воочию убедимся, что никто не смел подступиться к ним.
  - Будь по-твоему, Андрей Ростиславич.
  - Благодарю. А где стол Захарии, ведь в скриптории его нет?
  - Да вот он, - хранитель подвел нас к втиснутому в простенок кургузому столику-поставцу, пояснил. - Мы оставили все как было, еще не успели разобрать. А что тебя интересует, боярин?
  - Да так, просто поглядим, чем занимался покойный библиотекарь. А ты, Василий, - обратился он ко мне, - осмотри, братец, книжные развалы, - хитро сощурился. - Ради своего интереса...
  Я понял, о чем недосказал боярин, - книга людей из-за моря!..
  Вопреки здравому смыслу я решил начать поиски с латинян. Пошел супротив солнца. Мне потребовалось немного времени, чтобы понять, в какой закономерности расположены книги. Это лишь в глухих обителях нерадивые библиотекари рассовывают абы как тома по полкам. В каждом порядочном монастыре существует давно заведенный строгий порядок размещения книжных собраний. Что отрадно, постигнув замысел хранителей, находишь его наиболее удобным и простым для данного хранилища.
  Так и здесь. Все собрание разбито на части - по языку написания опусов. Внутри каждого языка оно членится по странам, где обретались авторы книг. Если языки занимали целиком отдельные стены, то страны - проемы меж окон. Однако следует отметить, что от переизбытка книг задуманная грань не всегда соблюдалась. Книги как люди - в приграничных весях много выходцев из чужого края, в срединных землях их почти нет. Потом книги делились по полкам: богословские, прочие ученые и даже мирские. А уж там ставились как Бог пошлет. Таким образом, бывалому человеку разобраться в том порядке совсем не сложно.
  Первым делом я метнулся к своим старым знакомцам - римлянам. О Боже, кого здесь только нет! Конечно, собрание захолустного монастыря не сопоставимо с размахом аббатств Монте-Кассино, Сенкт-Гелена, Клюни(1), с библиотеками studium generale(2) Болоньи и Парижа, но и оно неизгладимо впечатляло.
  Беру в руки затертый пухлый фолиант. Так и есть - Тит Ливий(3)! Настоящая редкость в нашей глуши. Целиком списана "Вторая Пуническая война". Меня прельщала непритязательная манера повествований Тита, его требовательная оценка своих героев.
  Другой великан - Корнелий Тацит(4)! В списке отыскиваю куски из "Анналов", повести о веке Рима по скончании цезаря Августа.
  Следом открываю неведомое "Жизнеописание Юлия Агриколы". Читая первый лист, сподобился узнать, что летописец - зять воителя. Еще сочинение - "Об ораторах"... Ткнув наугад, разбираю: "Пусть каждый пользуется благами своего века и не сетует на щедрость времен минувших" - воистину сказано мудро.
  Беру следующий том. Мне не понятна логика инока, поместившего грека Плутарха к римлянам? Ах, да - переложение на латынь... Опять Плутарх(5), снова Плутарх и еще Плутарх!
  Выхватываю томик на вскидку. Гай Светоний(6) с рассказами про цезарей - занимательная книга!..
  Некий Аммиан Марцеллин(7) - к стыду своему не слышал такого имени.
  Но большинство увесистых книг - своды. Господи, читая их, по скончанию дней своих будешь погребен в римскую историю.
  Но пойдем дальше. Перехожу к новому простенку. Протягиваю руки к пудовому манускрипту. Марк Порций Катон(8) "Земледелие". Ставлю на место.
  На других полках риторы. Квинтилиан(9) со своими наставлениями. Грех не назвать Страбона(10), Цицерона(11), самого Гая Юлия Цезаря(12). Впрочем, излишне говорить о таких столпах.
  Очередной простенок. Вот уж не ожидал - римская словесность! Гении! Божественный Вергилий(13), Петроний(14). О Боже, да тут целые залежи драгоценных сводов, не востребованные десятилетиями. Комедии Плавта(15). Басни Федра и Бабрия(16). Там кладезь поэм, элегий, од, эпод, эпиграмм, эпитом. Как жаль, Господи, - мне всего этого никогда не узнать.
  Вот и старые знакомые - "Аттические ночи" Авла Геллия(17). Когда-то, прочтя сей сборник, я проникся великим почтением и страстной любовью к аттическим временам. Никто с таким тщанием, как Геллий, не откроет вам завесы над жизнью людей ушедших эпох.
  Следующий простенок. Мир уже познал Благую Весть! Ряды полок со священным писанием. Ради благоразумия не стану перечислять и представлять топорным языком благодатные книги, хотя и латиницей изложенные. Описание вечного оставим великим!..
  Иду дальше, святые христианские отцы-писатели: Мануций Феликс(18), Лактанций (19), Иероним, Августин(20) - преклоним пред ними колена...
  Новый ряд - христианские поэты: Пруденций(21), Децим Магн Авсоний(22). Ладонью касаюсь по приятельски "Mosella" - чудесного описания путешествия по Рейну и Мозелю. Прошло восемьсот лет с тех пор, а я будто вчера проплыл меж скалистых берегов и синих лесов.
  Полка последних римских писателей, среди них Дионисий Клавдиан(23) - грек по рождению, сочинял на обоих языках.
  И, наконец, казненный Теодорихом(24) философ Боэций(25)... Господи, откуда в сей дали его трактат "Об утешении, доставляемом философией"?..
  Я. видно, наскучил нудным перечислением латинских авторов. Вовсе ничего не говорят вам их странно звучащие имена. Но только не мне, пробывшему целых девять лет на чужбине, исколесившему веси Ломбардии, Тосканы, Папской области, Прованс и порейнские земли. Тысячи часов по скрипториям монастырским и градским сколиям выуживал я латинскую премудрость. И было мне радостно оттого, что, может, единственный из русских удостоился я узнать все величие фундамента, на котором стоит вера и все знание наше. Но прекращу описывать надоевшие вам книги латинские, хотя не мало их я перетряхнул тогда, отыскивая заветную карту. Но тщетно...
  Перейдем вслед за мной на греческую сторону. Там уже с час орудовал Андрей Ростиславич. Расправившись с залежами стола Захарии, он стал исследовать книгохранилище по солнцевороту навстречу мне. И, как я догадывался, также безуспешно... Чтобы сберечь от суесловия драгоценное время, я не стал выспрашивать его, сам расскажет, коль сочтет нужным.
  Метнулся я к последнему простенку. Открываю для себя - как ничтожно мало знаю я греков. Беседы Эпиктета(26)?.. Харитон(27) - повествование о любовниках?.. Симонид Кеосский(28), Мимнерм(29), Ксенофонт Эфесский(30) - неизвестные мне эллины.
  А что сказать о близких по времени? И тех толком не знаю. Не читывал я Георгия Пасиду(31), не брал в руки Селенциария(32), лишь краем уха слышал про "Дафниаку" Агафия Маринийского(33).
  Блуждания мои по грекам прервал призыв Аполлинария к вечере. Пора и честь знать!
  Сойдясь со мной в скриптории, Андрей Ростиславич заметил поникшим голосом:
  - Эх, Василий?! Шарить тут равносильно поискам иголки в стоге сена. Сушняк хотя бы можно веять по ветру, жечь по частям. А среди книжных завалов можно месяц сидеть. Занятие пустое и бессмысленное... Знать бы ясно, что искать? Но почти вся библиотека состоит из заморских книг. А наша-то - вовсе неведомо какая?..
  Аполлинарий сухо предупредил нас, что, несмотря на княжью волю, он уведомит игумена Парфения о нашем стремлении попасть в особую кладовую с целью ревизии раритетов. Боярин не возражал - библиотекарь прав, ему ни к чему лишняя головная боль.
  В переходе к трапезной Андрей Ростиславич без понуканий рассказал о находках в столе Захарии. Там сохранялся свиток посланий патриарха Фотия(34), жившего за двести лет до нас. Под столешницей лежали списки "Прохирона" и "Василисков" - чисто юридические сборники. Были выдержки из Либания(35), нечто об управлении государством. Вот, пожалуй, и все находки... Абсолютно ничего предосудительного, лишь прямая работа Захарии с настоятелем Кириллом.
  Но тут боярин, нарочно сделав вид, что запамятовал, лукаво поправился и интригующе молвил:
  - Отыскал я все-таки выписки Захарии... - приоткрыв полу кафтана, он показал мне пук мелко исписанных листов, и, как бы оправдываясь, Андрей Ростиславич добавил. - Позаимствовал не ради корысти, а истине в подспорье...
  
  Примечание:
  
  1. Монте-Кассино, Сенкт-Гелен, Клюни - средневековые бенедиктинские монастыри.
  2. Studium generale (лат.) - одно из средневековых названий университетов.
  3. Тит Ливий - Тит Ливий (59 - 17 гг. до н.э.), историк.
  4. Корнелий Тацит - Публий Корнелий Тацит(55-120), историк.
  5. Плутарх - Плутарх (46-120), историк.
  6. Гай Светоний - Гай Светоний Транквилл(75-150), историк.
  7. Аммиан Марцеллин - Аммиан Марцеллин (330-400), историк.
  8. Марк Порций Катон - Марк Порций Катон (234-149 гг. до н.э.), писатель.
  9. Квинтилиан - Марк Фабий Квинтилиан (30-96), ритор.
  10. Страбон - Страбон (63-24 гг. до н.э.), географ.
  11. Цицерон - Марк Туллий Цицерон (106-43 гг. до н.э.), философ.
  12. Гай Юлий Цезарь - Гай Юлий Цезарь(100-44 гг. до н.э.), политический деятель.
  13. Вергилий - Публий Вергилий Марон (70-19 гг. до н.э.), эпический поэт.
  14. Петроний - Гай Петроний Арбитр ( I-II вв.), поэт.
  15. Плавт - Тит Макций Плавт (ум. 184 г. до н.э.), поэт.
  16. Федр и Бабрий - Федр( I в.н.э.) и Бабрий (I-II в. н.э.), баснописцы.
  17. Авл Геллий - Авл Гелий (II в. н.э.), писатель.
  18. Мануций Феликс - Мануций Феликс (II-III в. н.э.), христианский писатель.
  19. Лактанций - Лактанций (III-IY вв.), христианский писатель.
  20. Августин - Августин (354-430), христианский писатель.
  21. Пруденций - Пруденций (348-410), христианский поэт.
  22. Децим Магн Авсоний - Децим Магн Авсоний (310-395), христианский поэт.
  23. Дионисий Клавдиан - Дионисий Клавдиан ( ум. 404 г.), писатель.
  24. Теодорих - Теодорих (454-526), король остготов.
  25. Боэций - Аниций Манлий Северин Боэций ( 480-524), философ.
  26. Эпиктет - Эпиктет (середина I в.н.э.), философ стоик.
  27. Харитон - Харитон (I-II вв. н.э.), автор любовных романов.
  28. Симонид Кеосский - Симонид Кеосский (556-469 гг. до н.э.), поэт лирик.
  29. Мимнерм - Мимнерм (ок. 600 г. до н.э.), поэт лирик.
  30. Ксенофонт Эфесский - Ксенофонт Эфесский (II в. н.э.), автор любовных романов.
  31. Георгий Пасида - Георгий Пасида (YII в. н.э.), эпический поэт.
  32. Селенциарий - Павел Селенциарий (YI в. н.э.), поэт эпиграммист.
  33. Агафий Маринийский - Агафий Маринийский (YI в. н.э.), историк и поэт.
  34. Фотий - Фотий (ок. 810 - ок. 890), патриарх константинопольский (858-867) и (877-886), автор богословских сочинений.
  35. Либаний - Либаний (IY в. н.э), писатель софист.
  
  
  Глава 12
  Где предстает тайная кладовая и чудовища, населяющие ее
  
  Подкрепив монастырской пищею телесные силы, повеселев, спустя час вернулись мы в скрипторий. Отец Аполлинарий вошел вслед за нами. Сразу же, без лишних вопросов, провел в хранилище. Надо полагать, Парфений не осмелился учинить противодействие, а может статься, искренне помогал нам. Пойди разберись, что у старца на уме... Однако, замечу, после вечери библиотекарь стал услужливей.
  Запалив отдельно свечку и молча вручив ее мне, Аполлинарий отослал своего помощника. Медленно отделил от пояса увесистую связку ключей, выбрал самый затейливый. Подошел к центральному шкапу с арамейскими письменами, надавил на навершие. Внутри что-то металлически щелкнуло, шкап подался вперед. Хранитель что было сил потянул на себя и повернул его на внутренней оси. Нашему взору открылась небольшая дверца, окованная листовым железом. Вставив ключ в гнездо, с натугой провернув, Аполлинарий отворил заветный вход. Согнувшись в три погибели, мы ступили вовнутрь. Я осветил потайной закуток. Нам предстала довольно уютная, с чисто выбеленными стенами келья. По левую руку - два высоких в рост человека поставца. На их полках вольготно разложены фолианты и свитки рукописей. Меж ними узкий ларь на ножках с письменными принадлежностями и свечами. Напротив, по правую руку, коренился громоздкий сундук-саркофаг, окованный в железа, как и дверь. Два висячих запора по бокам заклеймены восковыми печатями. У входа стоял подсвечник-дикирий(1) на длинной треноге. Я затеплил большие свечи. Вот она, тайная кладовая - вожделенная мечта поколений иноков, страждущих запретного знания...
  - Где перечень? - вопросил Андрей Ростиславич.
  Аполлинарий достал откуда-то снизу обвязанный тесемкой свиток, развязал узелок. Протянул боярину столбцом исписанный указатель возбраненных книг. Бегло пробежав список глазами, боярин велел с Божьей помощью начать сверку. Всего насчитывалось сорок семь наименований. Андрей Ростиславич стал оглашать их по порядку. Хранитель находил нужный том, зачитывал заглавие. Как правило, оно было более длинным и цветистым, чем в описи, потому что книгу, как и человека, кличут по прозвищу, себя же оне обзывают по полному имени. Порой библиотекарь перелистывал книгу, отмечая отсутствие пороков: листы не вырваны, мыши не погрызли, чернила не выцвели.
  От нечего делать мне приспичило взять с полки крохотную янтарную склянку с застывшей капелькой черной жидкости. Немедля раздался предостерегающий голос Аполлинария: "Не смей трогать!" - библиотекарь вырвал склянку из моих рук и сунул в карман мантии. Чудно как-то?..
  Проще обошлось со свитками. Те просто развертывали на полруки, сличали и клали на место. Да их и было: раз, два и обчелся.
  Я не стану называть книги, имевшиеся в том собрании, дабы не вводить в искушение незрелые умы. Скажу лишь, что добрая половина книг была на недоступных нам языках, в перечне такие книги значились, как "Книга сирийская о дьявольском легионе", "Книга арабская о демоне пустыни", "Книга индийская о способах любовного соития" - и многое в таком же роде. Такой нудной и в тоже время весьма познавательной работой занимались мы более часа, в итоге недосчитались шести сводов. О судьбе пяти из них мы уже ведали с боярином. "Книга Киприана" да два тома: еврейский и арабский - были обнаружены в тайнике кельи покойного Захарии. "Тайную книгу" и "Громовник" прятал у себя эконом Ефрем. Таким образом, безвестно отсутствующим остался лишь латинский свод с тремя сшивками: "О чернокнижии еврейском", "Наука читать сокрытые письмена" - при прочтении сего заглавия, мы с боярином понимающе переглянулись, - и некая "Небесная вуаль" каноника Альберта.
  Далее настал черед железного сундука. Андрей Ростиславич призвал сорвать печати. Благо - они оказались монастырскими, как выяснилось, митрополичьим перстнем запечатаны сами книги-инкубы. Отец Аполлинарий опять не отважился на самоуправство, послал за Парфением. По причине наступившего повечерия ждали долгих полчаса. Чтобы как-то скоротать время, мы стали просматривать отдельные рукописи. Боярина интересовали истертые подборки лекарского характера. Он отыскал манускрипт какого-то забытого врачевателя о достижении долголетия и углубился в греческий текст.
  Я же, похотливо припомнив сшивку про любовные утехи Евиных дочерей, украдкой взял ее. И погрузился в возбуждающие плоть описания непотребств, учиняемых блудливыми женщинами. Разврат тот чинился как-то: на культовых мистериях в честь особо чтимых божеств, так и просто по противоестественной склонности к особам своего же пола. Постоянное пристрастие к этому греху наблюдается исстари в греческих гинекеях, присущ он также одалискам грязных лупанариев, которые скрашивают тем свою неудовлетворенность от соития с мужчинами. Сильно грешны той мерзостью знатные дамы, изнывающие в неге от собственного безделья и роскоши, особенно когда их мужья находятся в походах или длительной отлучке. Возмущает распространение сего извращения среди сестер женских обителей с потачки настоятельниц, опять же особ высокого звания. Как правило, те сами и совращают невинных монашек, множа число сторонниц сего порока. Но и простолюдинки, случается, вступают в порицаемую связь. Их обуревает неистовое вожделением к хорошеньким поселянкам, как по причине холодности мужей своих, так и по сатанинскому наущению.
  И тут вспомнился мне рассказ припадочного Антипия про местную развратницу Марфу по прозвищу Магдалина. И возжелал я тогда, грешный, хоть краешком глаза посмотреть на ту сельскую диву. И почувствовал я, что к чреслам моим подступает адский огонь. Перебарывая плоть, я внушал себе, что сей порок Гоморры есть дьявольское порождение, дабы отвратить жен от мужей своих и порушить заведенное преумножение народа божья на Земле. Но противоречивый ум мой разыскал в недрах памяти откровения бывалых людей, что волочайка, склонная к однополой любви, как правило, необычайно искусна в своем прямом ремесле. Якобы специально в восточных гаремах одалисок обучают порочной любви, получая уже непревзойденный в сердечных утехах сосуд греха. Искушающим мыслям моим помешал явившийся настоятель Парфений.
  Выслушав объяснения Андрея Ростиславича, игумен весьма озаботился недостачей запрещенной книги. Как истый христианин, он не стал валить недостачу на покойника. Нас порадовала его твердость и готовность самолично отвечать за упущения в обители. Оценив возникшую обстановку, он не стал противиться нашей воле - узнать, что запрятано в железном сундуке. Верно, и сам хотел успокоиться на этот счет.
  Оказалось, существует специально предусмотренный обряд вскрытия саркофага с дьявольскими книгами. Признаться, мы не ожидали, что все обстоит настолько серьезно. Я мельком где-то слышал о подобном, но участвовал в том таинстве впервые.
  Парфений, как особа посвященная, взялся читать по-гречески длинные экзерсисы, изгоняющие нечистую силу. Ему с окаменелым лицом прислуживал отец Аполлинарий, изготовясь к любой напасти, безропотно отдав себя на заклание. Вот тут я и осознал роковую стезю библиотекарей и уже никогда не завидовал им. Наконец, свершив положенное действо, с молитвой на устах были сорваны печати на запорах. Еще малость повозившись, совместными усилиями старцы откинули тяжелую крышку, предоставив нам возможность увидеть глубокие недра сундука.
  Казалось, что мы заглянули во гроб. Посреди оббитых черным бархатом недр покоилась закованная цепями с висячим замком стопка окаянных книг. Снизу находился самый крупный фолиант в некогда красном сафьяне, на нем пирамидкой другие - всего числом пять, как и должно быть. Переплеты их имели почерневшие от времени металлические застежки, которые были запечатаны свинцовыми бляшками. Я сообразил - митрополичьи печати...
  Но я не ощутил ожидаемого парализующего страха, призванного исходить от тех книг, и было вознамерился протянуть к ним руку.
  Как вдруг!..
  Из-под корешка средней иссиня-черной книги выскользнула, как мне показалась, лягушачья лапка с острыми коготками. Дернувшись пару раз, уползла обратно. В голове моей замутилось. И, пораженный, я увидел, как из-за сплющенных страниц, продираясь и корежась в первородных судорогах, стали выползать разные мерзкие гады, растущие прямо на глазах. В ужасе я отпрянул от сундука. Догадливый отец Аполлинарий мигом захлопнул тяжелую крышку. Парфений, находясь в некотором отдалении, поучающе произнес:
  - Мы потревожили сон чудовищ! Нам надлежит как можно скорей покинуть сей склеп...
  Они с отцом Аполлинарием подналегли на крышку сундука, с натугой затворили его замки. Размягчив воск свечой, налепили блямбы на запоры, и Парфений сделал на них оттиски с игуменского перстня. Запечатал сим адское племя! Крестясь и читая экзерсисы, он подтолкнул нас к выходу. Мы не заставили себя долго упрашивать. Вскоре вышли и настоятель с хранителем библиотеки.
  Побито удрученный, я растерянно клял себя в излишней любознательности, к тому же опасался, что виденный ужас станет преследовать меня всю оставшуюся жизнь. Тем временем боярин что-то внушал согласно кивавшему Парфению, наверное, оговаривал задачи завтрашнего дня. Мне же, честно сказать, было все безразлично. Я ощущал себя публично вымаранным в грязи, и ни до кого мне не было дела, лишь до себя самого. Я и не помню, как оказался на свежем воздухе, рядом, усмехаясь, стоял боярин.
  - Я смотрю, Василий, ты, брат, изрядно нахлебался дряни, что монахи насыпали в сундук. У меня самого в висках изрядно ломит. А ты, гляжу, прямо носом полез вовнутрь. Известно мне, чтобы отвратить неискушенных людей от притягательного предмета, когда запоры не помогают, охранители применяют дурманящие зелья. Злоумышленника обуревают бредовые видения, он в страхе бежит с места преступления. Но случается - непослушание карается смертью. Это уж что "стражи" вздумают подмешать в охранительный состав. Ну, ты-то как, оклемался чуток?.. Тогда пошли спать, уже поздно...
  Я не сразу разобрался в случившемся и не скоро успокоился. Хотя понимал, что стал жертвой чьей-то изощренной воли и, скорее всего, адские чудовища пригрезились под воздействием снадобья. Но в тоже время в душе навек застыло сомнение: "А может, они были в самом деле?" И по сей день нет у меня полной уверенности, что имело место только болезненное наваждение. А вдруг?..
  
  Примечание:
  
  1. Дикирий - двусвечник.
  
  
  День четвертый
  
  
  Глава 1
  В которой Андрей Ростиславич вспоминает былую распрю с язычниками
  
  В неподвластных разуму стремнинах сновидений ускользнула ночь. Разбуженный бодрственником, горланящим, подобно петуху, побудку в обители, я отправился к полунощнице. По дороге в церковь меня нагнал Андрей Ростиславич. Боярин, как лицо светское, мог не обременять себя ночными бдениями. У нас в киновиях служкам и челяди позволено дрыхнуть до Хвалитн, а уж гостям и до первого часа не зазорно. Но боярин положил за правило соблюдать тот же распорядок, что и иноки. И это правильно! Чтобы разобраться в особенностях монастырской жизни, подобает полностью проникнуться ею.
  День грядущий еще и не помышлял оставлять чрево ночное, когда, покинув церковь, согретую братским дыханием, вышли мы со службы на паперть. И сразу заявил о себе колкий морозец, выдворяя из-под наших одежд залежи тепла. Вопреки желанию завалиться в постель, боярин потащил меня в поход по подворью. Видно, забыл, что плоть молодая ревностна ко сну, в отличие от пожилой, которая, предвкушая вечный покой, тяготеет к бодрствованию. Должно, для согрева он сопроводил прогулку рассуждением о секретах православных библиотек. Мысль его путалась, но смысл сказанного все же дошел до меня.
  Издревле принято скрывать от паствы добываемые по крохам сведения о подлунном мире. Якобы и без того все изложено в священном писании. Не к чему суетиться, отыскивать иной, новый смысл вещей. Любомудрие порицается. Закономерности природных явлений, пути организации человеческих сообществ, как правило, облекаются в ореол мистических тайн. Считается, что их не дано постичь разуму, а суетное философское ковыряние лишь порождает нетвердость веры и праздность ума. Святые отцы не приветствуют поиск новых возможностей, постижение заложенных в нас сил, а значит, и улучшение самой жизни. Однако крамольные знания о мире накапливаются, множатся. Вместилищем познаний человека являются книги. Оттого рукописи, приподнявшие завесу над неясными уму явлениями, упорно прячутся, таятся. Они удел посвященных, которые, за редким исключением, могильщики знаний. Вот для чего создаются тайные кладовые, вот почему не всякая книга выдается страждущему читателю.
  Доведись услышать сии откровения человеку прямолинейному, но косному и недалекому, он заподозрил бы боярина в несомненной ереси. Да и я в более подходящей обстановке не преминул бы поспорить с Андреем Ростиславичем, но холод и ветер вынудили меня оставить его измышления безответными. Пустяшный телесный озноб оказался существенней попыток боярина истолковать противоборство света и тьмы.
  Сегодня я сознаю собственную оплошность. Утешает лишь одно: у каждого из нас на веку немало упущенного попусту. Но ежели сожалеть да гадать, что и как бы вышло, то еще больше растеряешь из отпущенного Господом.
  Видя мою сонную одурь, Андрей Ростиславич снизошел к вещам прозаическим - наметил план сегодняшних дел. И первым пунктом в нем оказалась встреча с пойманным вчера бродягой-волхвом. Боярин, уловив искру моего интереса, стал распалять ее. Взялся рассказывать о давних событиях, коих был участником. К слову сказать, его повесть почему-то согрела мою озябшую плоть.
  Лет пятнадцать назад, еще до возвышения Всеволода Юрьевича, начал исполнять боярин Андрей должность княжеского мечника. Случилось это при Михаиле(1), единокровном брате Всеволода, но уж никак не при коварном Ярополке Ростиславиче. В те времена в поволжских городках и селищах буйным цветом расцвела языческая зараза. Волхвы подняли головы. Пользуясь попустительством старост и огромностью расстояний до стольных градов, они совратили в старую веру почти половину населения края. Следует заметить, что ту, лесную и болотистую сторону издревле населяли племена дикие и неразвитые, чьи темные верования и язычеством-то обозвать грешно. Ибо поклонялись они не токмо земным кумирам, а мертвецам и лесным низшим духам, обретающим во пнях, камнях и прочей низости. Пришлое славянское племя во многом переняло те отсталые суеверия, сращивая их непотребным образом с почитание русских богов. И чем глубже в дебри от людных посадов, тем более люди тяготели к первобытной чертовщине. Закосневая в дикости, делались как бы уже и не русскими. Те дремучие верования, рожденные первобытной наивностью, еще в дохристианские времена вызывали пренебрежение со стороны просвещенных жителей южных и западных княжеств. Когда же Благая Весть стремительно распространилась по Руси, миссионеры Христовы именно на севере понесли наибольшие труды. Но так до конца и не вывели лесную дремучесть и суеверия.
  Наоборот, то невежество круто перемешалась с православной верой, явив миру странную помесь христианства, язычества и откровенной тьмы. В таком умопомрачение пребывала половина людей ростово-суздальской земли. Считаясь христианами, исправно посещая Божьи храмы, они наряду с этим искали вспоможения языческих богов и лесных духов. Повесив в красном углу образа угодников, в хлеву ставили глиняные статуэтки скотьего бога Велеса. Отправляясь в лес по грибы, ублажали Лешего и кикимор. Рыбу ловили, лишь испросясь благоволения Водяного. Подкармливали хлебцем и молочком речных нимф-русалок. И вот то неустойчивое состояние ума, доселе сдерживаемое покорной незлобивостью, внезапно прорвалось наружу. Язычество полезло изо всех щелей, поощряемое если не потворством, то уж наверняка преступной халатностью властей.
  В чем же проявилась духовная крамола? Сбиваясь по ночам в толпы, ведомые невесть откуда взявшимися чародеями-волхвами, селяне служили стародавние требы прежним Ваалам, испрашивая у идолов всяческого благополучия. А затем, погасив свет, сообща предавались свальному греху, находя в том очищение плоти и оздоровление истомившейся души. При этом не делали различия между кровными родственниками, детьми и стариками. Кого застанут рядом - с тем и ложатся. В подобном скотстве иные веси пребывали не один год. Наконец дошло до князя, и было решено положить беззаконию предел.
  Много мечников и попов выехало чинить суд творимому непотребству. Потом обнаружилось, что даже некоторые из местного причта по темноте своей пристали к тем ристаниям, обуреваемые, помимо невежества и похоти, страхом перед своей паствой.
  Боярин сказывал:
  - Помнится, допрашивал я сельского дьячка, кстати, из недавно поставленных, не имевшего собственной крыши над головой, - вот и определили его на постой к тамошнему тиуну. Семья была зажиточная, справная, к тому же имела красавиц дочерей на выданье. По молодости клирика одна из них шибко приглянулась ему. Да только приметил он, что раз в месяц, в полнолунье, хозяин со всем семейством отправляется на лесную заимку, а с ним идут и прочие поселяне. Полюбопытствовав об их деле, он вскоре получил приглашение на сборище. Принял его... И, будучи совсем юнцом, без остатка втянулся в пагубный порок. И не помышлял он более о женитьбе, ибо был постоянно уестествляем и своею кралею, и сестрами ее, и самой материю их, да и другими справными в том поприще женками и девицами. И пропала бы душа христианская, не подоспей мы с розыском. Многих тогда повязал я. Большую часть их, нещадно выпоров, подвергли жесточайшей епитимье. Зачинщиков, кастрировав, разослали по монастырским узилищам. Дьячка и главного злодея волхва казнили, тела сожгли, прах же развеяли по ветру.
  Я не преминул заметить боярину, что, будучи в чужедальних странах, особенно в Италии, немало слышал схожих баек. Истории о совращении неопытных клириков поклонниками Сатаны во множестве разошлись по весям христианской Европы. Священнослужители, разжигаемые юношеским огнем, исправно посещали тайные радения и даже порывали со Святой Церковью, становясь апостолами в тех сектах.
  Сошлись мы тогда с Андреем Ростиславичем во мнении, что похоть телесная ведет к душевной похотливости. А уж та развращенность - гибель еси. Я поинтересовался, мол, а что за волхв там правил, и получил весьма подробный ответ:
  - Звали лесного жреца Святозар. Воистину впечатлял один вид его - являл он облик, присущий былинным кудесникам и пророкам ветхозаветным. Ростом высок и телом худ. Несмотря на многие лета (как выяснили, за восьмой десяток), спиною ничуть не согбен, прытью подвижен, силой наделен немерянной. По самые чресла отрастил он седую бородищу, да и по телу зарос жесткой клочковатой шерстью, словно лешак какой. Почитатели его, до смерти им запуганные, сказывали, что волхв может оборачиваться зверем лесным, к тому же знает языки птиц и животных, оттого гридням никогда не изловить ведуна-оборотня.
  Однако дикари напрасно надеялись. Ребята в команде подобрались бывалые, по лесам и долам шукать привыкшие, так что денька через три поймали они деда проказника. На допросах Святозарище вел себя вызывающе, скликивал на головы гридней всякую нечисть и напасти. Но гридни были не из пугливых, стоило дойти до дыбы и клещей раскаленных, поник тот вещун, полила из глаз обильная слеза. Терпел он боль поначалу стойко, однако предельные годы все же подвели. Как стали косточки ломать, сдался старый хрыч на милость - все поведал, что ни спроси.
  Выяснилось тогда, что много их, злобных нетопырей, по лесам скрывалось. Еще с Бориса Святого(2) ушли они в чащобы таежные и пестовали там чародейскую справу. В глубокой тайне от мирской и духовной власти плодили они выучеников своих. Да и с простецами христианскими налаживали прочные связи. Обманом, уговорами, лечением бесовским спольщали людишек на служение идолам. Себе же создавали ореол богочеловеков и обетованных властителей мира. Заманивали в гиблые тенета души неокрепшие, рассчитывая озлобить люд супротив князя и святой церкви.
  Простой народ скудоумен, доверчив на всякие фокусы - во тьме пребывая, свету не ведает. Вот и тянулись люди за волхвами, прячась украдкой, шепотом обсуждали их адскую силу. Боялись чародейства и в тоже время страшились кары Господней. Всяко остерегаясь, все же прибегали к чертовщине, шли сатане на поклонение. И ликовали, преуспев от его даров, супостаты поганые.
  Поручено нам было, ко всему прочему, выявить преступные связи язычников за пределами княжества. И в том Бог помог! Оказывается, сносились чаровники лесные со жрецами земли вятской, с мерью и голядью. Но это еще куда не шло. Хуже дело! Встречались волхвы с посланцами булгарскими, снабжали магометан сведениями о дружине княжеской, о числе воев и обороне крепостной. Что есть измена тягчайшая! Ибо восстали они не только на Христа, но и на родную отчину свою.
  А какую уйму народа зазря помутили изверги, склоняя к непокорству и бунтам. Тут и по разбойному делу коса прошлась. Нашли у них казну немалую. Пополнялась сокровищница не сколько скудными приношениями поклонников, столько прибытком от ночного промысла разбойничьих шаек. Тати те в тесном приятельстве с волхвами издревле промышляли по нашим весям. А иные ведуны так совсем ополоумели, прятали в землянках пограбленное. Вот в какую пучину завел их промысел безбожный... Наставляли ушкуйников на грабеж, ополчали пажитей супротив князя, улещали поганых агарян полонить русский народ. Да не будет супостатам прощения! Подавили и пожгли мы злодеев зодно с волочайками и выб***ками их великое множество. Призвали Русь к порядку!
  Помнится мне, прости Господи, не в обители буде сказано, когда лютой казнью магу Святозарке отсекали руки-ноги, возопил он истошно к Велиару, скликая проклятья на наши головы. Изловчился тогда дядька Назар и одним махом снес башку витии долой. Ребята же мои, озлобясь на колдуна, дружно помочились на отсеченную голову в самую что ни на есть вонючую пасть. И их можно понять. Вот так то!..
  Я представил картину той казни - расправу молодцов дружинников над полубезумным старцем. Но почему-то я нисколько не сочувствовал ему, даже из христианского сострадания. Разухабистую выходку воев не оправдывал, но и осуждать права не имел. Не по-евангельски будет мною сказано: "Когда ходишь по острию ножа, всяческая мораль приказывает долго жить..." И потому я со всей серьезностью откликнулся на предложение Андрея Ростиславича пойти посмотреть пойманного бродягу.
  
  Примечание:
  
  1. Михаил - Михаил Юрьевич (1134-1176), кн. Переяславский, вел. кн. Киевский (1174), вел. кн. Владимирский (1174-1176), старший брат вел. кн. Всеволода III.
  2. Борис святой - Борис Владимирович (ок. 990 - уб.1015), кн. Ростовский, он и его брат Глеб - первые русские святые.
  
  
  Глава 2
  Где множится число смертей в обители. Убит вельможа Горислав, а богомил Ефрем бежал из узилища
  
  Мы двинулись к казематной башне. По дороге завязался непритязательный разговор о пагубных обычаях, вызванных суеверием. Взялись говорить о всяческих заговорах, приворотах и ином доступном простецам чародействе. Доморощенное волхование широко применялось всеми слоями населения, им не брезговали даже в княжьих светелках. Помянули и о неискоренимой тяге русичей к языческой обрядности в домашнем быту, особенно во дни празднеств. Увлеченные занятной беседой, мы совершенно отрешились от происходящего вокруг.
  Оттого не сразу расслышали людские возгласы, доносящиеся от странноприимного дома. И лишь когда они обратились в отчетливый шум, нам пришлось с досадой обернуться. Стоило поднапрячь глаза, как сквозь клочковатый туман мы разглядели мятущуюся толпу. Любопытство взяло верх, и нам пристало подойти ближе.
  Несмотря на час, предназначенный молитве Иисусовой и уединению, множество иноков сбилось возле восточного крыла гостиницы. Взволнованные и, прямо сказать, испуганные люди, прижимаясь друг к дружке, тем изъявляя потребность во взаимной поддержке, напряженно вглядывались в дверной проем. По доносившимся репликам мы догадались, что в обители стряслось очередное лихо. Впрочем, нам толком ничего не могли объяснить - не ведали даже имени жертвы. Мы насилу протиснулись сквозь людскую толщу, прошли в гостевой дом. В просторной прихожей нам попался на глаза растерянно-бесхитростный мечник князя Владимира. Оказалось, он давно уже послал за боярином Андреем, да нас не отыскали. Филипп взялся извиняться, но Андрей Ростиславич, раздраженно махнув рукой, нетерпеливо вопросил:
  - Кто! Кто убит? Кто таков?
  - Боярин ближнего круга Горислав! - и, совсем сникнув, мечник еле выговорил, - Горислав Владимирович, первый из вельмож...
  - Тудыт вас, растудыт! - не найдя иных слов от свалившейся напасти, по-мужицки топорно выругался боярин. - Почто его сюда-то занесло? Их ведь с Судиславом поместили в хоромах в игуменских покоях...
  - А Бог его ведает? - недоумевал опечаленный витязь.
  - Князя уведомил? - требовательно вопросил Андрей Ростиславич.
  - Без тебя, боярин, не решился сообщить. Не отважился поднимать Владимира Ярославича с постели. Чего я ему скажу? - в свое оправдание мечник добавил. - Караул усилен с ночи. Выставил секреты. Стража божится, что ворота были заперты, - подумав, заключил. - Обитель никто не покидал.
  - Ну а я то каким тут краем? - усмехнулся Андрей Ростиславич. - Я воевода или каштелян?.. Ох, ребята, ребята... Хорошо хоть ты, Филипп, стражу поставил. А кому уйти, и так уйдет... Тут ходов всяческих понарыто, упаси Бог. Да дело и не в том... Чужаков в обители нет, - с горечью уточнил, - свои, свои орудуют! - и уже деловито справился. - Настоятеля известили?
  - Игумен обещал вскорости прибыть. На месте травщик Савелий, да толку-то от него! - уже смелей доложил Филипп.
  - Как убит? Чем и когда?
  - Зарезан, заколот сразу наповал, запороли как хряка - прямо в поддых, причем его же кинжалом, - и, сдерживая чувства, стал разжевать доходчивей. - Тут, знаешь, Ростиславич, в этом крыле на втором этаже из гостей, почитай, никто не живет, к полунощнице никто не ходит. Здесь даже лампадка не затеплена. Нашли случайно. Один клирик, пришлый, во тьме заблукал и в переходе у самой лестницы споткнулся о тело.
  - Андрей Ростиславич, батюшка ты наш! - раздался зычный голос, и уж следом, исходя паром, вбежал дядька Назар Юрьев, за ним вломилось еще трое наших. - А мы с ног сбились, разыскивая тебя. Как нам кликнули, мол, боярина порешили, мы трухнули - не с тобой ли сотворили? Избавь Бог! Да я тут всех порубаю! - разошелся не на шутку старый вояка.
  - Не дури, старый, чего мелешь помело. И так худо содеялось... - одернул боярин воеводу. - Вот что, ребята... Ты, Назар, знаешь, что делать. Да и ты, Филипп, не новичок. Надлежит по горячим следам учинить скорый розыск.
  Дружинники понимающе переглянулись. Андрей Ростиславич вдохновенно распрямился:
  - Здесь, братцы, гнездится измена. Уж тут нам никто не указ, разве же кроме самого князя. Настоятель, тот не станет упираться. Так вот... Филипп, возьми самых проверенных гридней, по-быстрому прощупай остальных воев. Следы!.. Соображай - кровцу-то надобно удалить... После соберешь чернецов и послушников - всех без разбору в трапезной. Бог простит... Туда же и пришлых... Осмотри тщательно! Ищи пятна крови, замытую одежду, оружие и снасть ременную со свежинкой. В общем, не мне тебя учить кур щупать... Смотри, не проморгай! А то прохлопаем злодея. Подозрительных в сторону... Я после подойду. Надобно будить Владимира Ярославича. Свиту соберем в большой гриднице, - малость подумав, боярин продолжил, посмотрев на дядьку Назара, - Гюрич, давай наших! Вели сгонять челядь и холопов на ток. А мы с аввой Парфением потом решим, надобно ли чинить обыск по кельям. Коль будет так, возьмем в подспорье монахов. Всё, ребята, за дело!..
  Филипп и Назар Юрьев опрометью метнулись к выходу, чуть не сбив с ног вступившего в сени отца настоятеля.
  Андрей Ростиславич спешно произнес в мою сторону:
  - Навряд ли у них что получится?.. Натворят переполоху... ну и ладно. Хоть на виду будут все, и то дело!
  - Неужто новая беда приключилась? - горестно вопросил игумен.
  Боярину пристало объяснить старцу:
  - Отче, лиходей порешил вельможного Горислава. Пойдем, поглядим на несчастного, - и ступил первым на лестницу.
  В верхних покоях вовсю полыхали факелы. Убитый лежал навзничь, широко разметав руки, шапка с расшитым верхом валялась в сторонке. Распахнутые полы шубы и кафтана открывали обильно выпачканное кровью белье. Поверх живота покойника лежали изукрашенные каменьями кинжальные ножны. Само же орудие убийства, червленый булат, был вонзен в бревенчатую стену выше человеческого роста. Возле распростертого тела суетился травщик Савелий и пришлый незнакомый попик, украдкой вытиравший руки о полы нагольного тулупчика. Как выяснилось, именно он, заплутав впотьмах, наткнулся на покойника. У входов в кельи, переминаясь с ноги на ногу, в одном исподнем стояли перепуганные постояльцы. Парфений, до того выглядевший молодцом, вдруг по-старчески судорожно затрясся, и очумело взялся округ творить крестные знамения.
  - Отче, остановись! - осадил его шальной порыв Андрей Ростиславич. - Потом отмолишь... Нам нужно срочно выяснить, к кому или от кого шел Горислав Владимирович? Да успокойся ты, авва, наконец! Чего трясешься, ровно лист осиновый? - сердито произнес боярин, чуть даже не прикрикнув на взбудораженного игумена.
  Парфений насупился, покоробленный подобным тоном. На его висках вздулись жилы, казалось, от обиды он потерял дар речи. Но все же умный старец поборол гордыню, сдюжил оскорбительный тон боярина и даже укротил свою нервическую дрожь. Завидная, видать, у старца сила воли. Бесспорно, игумен прекрасно сознавал, кто теперь в ответе за все происходящее здесь. Прояви он излишнее негодование, встав на защиту своей чести, можно было испортить начатое дело, которое, несомненно, важней уязвленной гордыни.
  - Да-да, разумеется... - смиренно ответствовал он.
  Но Андрею Ростиславичу было не до душевных тонкостей. Бегло оглядев труп вельможи, он отметил, что облачение боярина весьма основательное, словно тот приготовился в дальний путь дорожку. Вот таки и собрался... Ростиславич велел мне проверить содержимое карманов покойника, ибо ни кошеля, ни какой либо сумы при нем не обнаружили.
  Подавив брезгливость, стараясь не окровениться, обследовал я одежду мертвеца. Ничего существенного не нашел, так: одна лишь утирка да хлебные крошки. Для полноты зрелища замечу, что кровь в ране на животе уже свернулась и более не сочилась. Почему-то лицо Горислава надменное и в смерти, - изрядно выпачкано ею. Видимо, споткнувшись во тьме, клирик коснулся разверстой раны, затем в попытке подняться на ноги перемазал личину боярина, оттого и обтирал усердно свои руки. Кроме того, попик изрядно наследил вокруг тела, вляпавшись в кровяную лужицу, натекшую из раны. Одно скажу - зрелище предстало не для слабонервных.
  Андрей Ростиславич, завершив беглый осмотр, отвел настоятеля в сторонку и что-то взялся ему втолковывать. Отец Парфений поначалу противился, но, войдя в резоны боярина, нехотя уступил ему. Наконец, достигнув обоюдного согласия, они расстались. Мы с облегчением вздохнули, ибо присутствие игумена, безусловно, стесняло всех нас.
  Стали опрашивать постояльцев. То были калики перехожие, клирики самого мелкого пошиба. Какие могли быть дела (тем паче ночью) меж ними и вельможным боярином - оставалось только гадать. Во всяком случае, ничего, кроме недозволительной плотской связи, на ум ни шло. К тому же двое из них явно преклонных лет и внешностью неказисты, лысые, со свалявшимися бородами. Все четверо клялись и божились, что боярина не знают, да и не по чину им такая честь.
  Что же... доводы вполне разумные, измышлять же о покойном всяческие мерзости, право, грешно. Но все-таки зачем вельможа оказался здесь? Загадка!.. Призвали стражу, и странников на время посадили под запор. Велено было обыскать их комнатушки, заодно проверить и священника недотепу. А дабы он чего не отмочил по глупости, и его, сердешного, заодно отправили вослед каликам-постояльцам.
  Наскоро прикинув, что к чему, мы сошлись на одной незамысловатой мыслишке. Скорее всего, в темный коридор завел боярина Горислава сам убийца. Но при каких обстоятельствах, оставалось только гадать... Однако появилась ниточка надежды. Возможно, кто-то заприметил парочку, коль они пришли после полуночницы, когда иноки уже не спали. Ну а там как знать?..
  Но вдруг все круто изменилось. Примчался взволнованный гридня Владимиров, его послал начальник стражи. Торопясь и заикаясь от избытка чувств, он сообщил невообразимую новость - темница ключаря Ефрема оказалась пуста. Богомил скрылся!
  Пока не рассвело, нечего было думать о поисках беглеца. Но и прерывать затеянный скорый розыск нет резона. Так как вполне возможно, что убийство и побег никоим образом не связаны меж собой. Ну, а если связаны?.. Тогда первым делом следовало уразуметь, что объединяло ключаря и богатейшего сановника? А коль уж сыщутся те узы, то, вероятно, в них и таится разгадка убийства Горислава.
  Боярин послал меня оповестить настоятеля о побеге Ефрема. Сам же Андрей Ростиславич, немало озадаченный, отправился с отчетом к князю Владимиру Ярославичу.
  
  
  Глава 3
  В которой травщик Савелий заподозрен в пособничестве побегу Ефрема
  
  Я догнал Парфения на пороге игуменских палат. Старец молча выслушал мое сбивчивое сообщение, причем совершенно спокойно. Я бы сказал, даже равнодушно, будто внимал не шокирующей новости, а обыденному известию. Испытывая предвзятую недоверчивость к старику, мне показалось, что он и так распрекрасно осведомлен о побеге Ефрема эконома. Посмотрев на меня, как на пустое место, настоятель, ничего не ответив, молча прошествовал восвояси.
  Досадно ущемленный от выказанного игуменом небрежения, сознавая вдобавок, что в княжью почивальню запросто так не пропустят, я направился в узилище. Благо, Владимировы гридни стали меня признавать, считали важной особой и не препятствовали моим намерениям. Хотя всех остальных иноков, толпившихся во дворе, сгоняли в трапезную. Я злорадно отметил про себя, что недовольных и артачившихся монахов, не считаясь с их саном, гнали взашей.
  Тюремный стражник из обычных челядинов таки уперся, не хотел пропускать меня внутрь острога. На шум явился дружинник и разрешил пройти. Тут я стал невольным свидетелем нагоняя полученного тюремщиками от Яремы помощника мечника Филиппа.
  Как оказалось, ни днем, ни ночью каземат извне не охранялся, считалось достаточным караула внутри. Охранники, надеясь на крепость узилищных запоров, спокойно почивали, даже не считая нужным дежурить по очереди. Оттого и не могли членораздельно пояснить, как мог приключиться побег.
  Надо заметить, стражники были весьма заспаны и помяты, еле продирали пунцовые глазищи, но перегаром от них не разило. Они были трезвы, как стеклышко. Клялись и божились, что кроме воды из чана жажду ничем не утоляли. Разумеется, это их не обеляло. Будь они пьяны, куда бы ни шло, а так - одно недоразумение. Яреме оставалось лишь изливать на головы нерадивцев ушаты площадной брани (употребить при том ядреные кулаки он при мне все же не решился).
  Немного поразмыслив, я высказал предположение, что стражников опоили снотворным зельем. Ибо не услышать скрежет отворяемых тюремных дверей было просто невозможно, кто-нибудь да пробудился. Стали с опаской вынюхивать воду в чане. Так как добровольцев испить ее не нашлось, привели одного их узников, черноризца Макария, самого хлипкого телом и от того безропотного. Зачерпнув до верху осклизлый корец, понудили бедолагу попробовать той водицы. Его развезло прямо на глазах. Не успев сделать и трех глотков, шмякнулся монашек на пол, подергал для приличия ногами и застыл. Испугавшись, что узник отдал Богу душу, мы бросились к нему и стали тормошить. Но, оказывается, Макарий заснул беспробудным сном, даже взялся по пьяному всхрапывать.
  Все стало на свои места. Пытались доискаться, кто и когда ходил за водой. Ничего путного не узнали. Чан наполнен еще с утра, пили весь день, но сморило лишь в ночь. Стали перебирать всех, кто заходил в башню ближе к вечеру. Вспомнили даже нас с боярином, что уже отдавало неприкрытой наглостью.
  Удалось выяснить, что бурный наплыв гостей в сторожку произошел, когда в поруб затолкали беглого волхва, окрещенного караульными "вурдалаком" за его жуткую внешность. Кто только не заявлялся поглазеть на лесное чудище. Тут были и игумен Парфений, и монастырский пресвитер Софроний, и келарь Поликарп, другие видные люди из братии, были и княжьи мужи, среди них самый заметный - боярин Судислав. Получается, приходили все, а привязаться не к кому. Стали гадать более определенно: "Кто из посетителей просил испить водички?" Хотя есть нехорошая примета - острожную воду лучше не пить. Пил лишь один поп. "Сафрония - сотворил сония", - подтрунил один из стражников. Но на счет попа дурные подозрения как-то не возникли, люди подобной благообразной внешности и отменной тучности сонных порошков не сыплют - то удел особ кощеевой наружности...
  И тут меня пронзило озарение. А приходил ли в острог травщик Савелий? Стража, не раздумывая, подтвердила. Да, конечно, был, он обрабатывал раны изрядно помятого при задержании вурдалака. Он-то уж точно просил, а возможно, и сам брал воду для процедур, ибо прилюдно обтирал кровь с разбитого лица кудесника. О большей улике и помышлять было нельзя. Я стремглав припустился к боярину. Вот вам и сообщник выискался!..
  Меж тем, когда я сносился со стражей, проспавшей узника, в обители вновь приключились волнения нерадивой братии. Десятка полтора монахов заперлись в кельях и наотрез отказалась спуститься для осмотра в трапезную. В основном то были сторонники регента Микулицы, ополчившиеся на Парфения и его покровителей. Через глашатая - известного горлопана Вакулу они заявили свой протест, объявив действия дружины в святом месте кощунством и непотребным насилием.
  Признаться, внутренне и я не одобрял решение боярина подвергнуть иноков досмотру и обыску в родной обители. Коснись до меня в иных обстоятельствах, и я бы воспротивился, сочтя подобное самоуправство светских властей грубым произволом, оскорбительным монашескому сану и достоинству.
  Противостояние непокорных иноков дружине возбудило ропот даже среди послушных начальству чернецов, прошедших унизительный осмотр. Монахи занервничали, атмосфера в обители накалилась. Филиппу мечнику пришлось пойти на попятную - не брать же штурмом затворившихся гордецов, не позорить же войско сварой с духовным людом. Вскоре он был вынужден отпустить и остальных иноков и холопов.
  И когда я поспешал к боярину, начался кучный отток братии из трапезной, а челяди с гумна. Бесцельное перемещения гридней, оставшихся не у дел, дополнило сутолоку, превратило подворье в настоящий Вавилон. Происходящая сумятица у меня, знавшего ее подоплеку, вызвала гнетущее чувство недоумения и стыда. Творимое безобразие явилось итогом решений необдуманных и скоропалительных. Благой замысел боярина Андрея лопнул, словно мыльный пузырь.
  К моей досаде, Андрея Ростиславича ничуть не смутила неудача затеянного розыска. Наоборот, он уверил меня, что все идет по задуманному плану, а учиненная встряска полезна закосневшей во лжи обители. Она непременно послужит ее очищению, повлияет на исправление порочных нравов. Но меня на мякине не проведешь... Я понимал, что боярин хорохорится, стремится оправдать собственный провал. Ничего не поделаешь, и на старуху бывает проруха.
  Сообщение о возможной причастности травщика Савелия к побегу ключаря привело Андрея Ростиславича в замешательство.
  Между тем, поразмыслив над давешним суждением Ефрема, связавшим игумена и лекаря в один пук с убийцами библиотекаря и художника, я увидел, что его смысл начисто отметает участие Савелия в побеге Ефрема. Союз ключаря и травщика совершенно не вписывался в историю описанных Ефремом монастырских интриг.
  Однако вся эта несообразность отнюдь не поубавила моего желание прищучить травщика. Теперь-то я сожалею, что так взъелся на него, хотя известное дело - всякое неразумение, породив тщетную работу ума, разжигает злобу к недоступной разгадке.
  А тогда, еще зашоренный, я заподозрил, что Андрея Ростиславича охватила боязнь опять "плюхнуться в лужу". Обнаружив нерешительность, он медлил с арестом окаянного травщика. Я настаивал взять Савелия под стражу, неровен час - сбежит. И тогда мы уж точно завалим следствие. Нехотя вняв последнему доводу, боярин отдал команду разыскать лекаря и скрытно наблюдать за ним до особого указания.
  При переходе от келий к тюремной башне боярин по личному почину поведал о недавней встрече с князем Владимиром Ярославичем.
  Князь воспринял смерть ближнего советника без напускной скорби. Насколько мы знали, он тяготился засильем людей, внутренне чуждых ему, - покойный же Горислав относился к их числу. Прогнать от себя вельможу неразумно, ибо вне княжьего ока он содеет гораздо больше лиха, чем находясь под присмотром. Человек тот был одним из вождей боярской оппозиции - неискоренимого рока галицких князей. Таким образом, смерть Горислава, озадачив нас, ублажила Владимира Ярославича, так как упрочила его шаткое положение.
  Князь, конечно, понимал, что убийство вельможи столь высокого ранга - событие из рук вон выходящее. Необходимо соблюсти положенное приличие: провести следствие по всей форме и, уличив убийц, примерно их покарать. В том и состоит незыблемое правило любой власти: она строга, но справедлива. Залог жизнестойкости власти в неотвратимости кары за всякое преступление, даже за преступное намерение. Очень важно поймать преступника и показательно пролить его кровь, чтобы другим не повадно было безобразничать, посягать на установленный законом миропорядок.
  Итак, князь одобрил задуманный Андреем Ростиславичем скорый розыск, хотя знал, что он приносит желанные плоды лишь отчасти. Огульная облава создает видимость активных действий только для простолюдинов. Как правило, в ее сети попадается мелкая рыбешка, но зачинщики и их покровители - практически никогда.
  Позже я узнал, что боярин, сам не ведая того, бездумно подыграл княжеским чаяниям. А неудача, постигшая розыск, отнюдь не умалила ни его, ни княжьего авторитета. Наоборот, еще ярче высветила своевременность перестановок в обители. Показала злостную несговорчивость монастырской оппозиции, а возможно, и ее прямое участие в злодействах. Что хорошо для нас тем, ибо появился козел отпущения.
  Но Андрей Ростиславич по-настоящему стремился найти истинных убийц, хотя с его-то опытом знал наверняка, что государям редко требуется подлинная правда. Истина и достоверность сужают круг их возможностей, не позволяют облапошивать зависимых людей, оттого государи выдают желаемое за действительное. А бедному холопу приходится угадывать желание господина, а если не выходит загодя упредить его прихоть, то вдребезги разбивать свой лоб по другим пустякам. Вот почему за грехи власть имущих расплачиваются их подданные, посему и нет в мире справедливости, хотя всякий страждет ее обретения.
  Владимир Ярославич не противился розыску истинного убийцы, но особо и не обнадеживался. Уж так повелось в Галиче, где преступники ой как научились прятать концы в воду, - и вовсе не стоит горевать по тому поводу.
  Князю подвезло со смертью неугодного вельможи. Она предоставила широкий простор для дворцовых козней, а изобличение убийц каких-то забубенных черноризцев стало уже делом вторым. Поэтому Андрею Ростиславичу любезно дозволили выявлять отношения покойного как с монахами обители, так и среди галицких старшин. Князь убивал двух зайцев.
  И все же чисто по-человечески любопытно узнать, что все-таки занесло ражего царедворца в закут странноприимного дома? Имела ли место потаенная связь боярина Горислава и ключаря Ефрема (особливо памятуя богомильство последнего)?
  Скажу прямо, теперь наше дело настолько усложнилось, что, по-моему, боярин Андрей был не рад, впутавшись в монастырские дела. Но он был далек от раскаянья. Не к лицу пасовать бывалому мечнику, да и рано еще задирать кверху лапки.
  
  
  Глава 4
  Где боярин Андрей мирно беседует в темнице с волхвом Кологривом и... не безрезультатно
  
  Андрей Ростиславич перво-наперво решил переговорить с бродягой волхвом. На его взгляд, человек, не причастный к дрязгам черноризцев, может существенно помочь следствию.
  Опять, теперь уже сопровождая боярина, я оказался в монастырском узилище. Вновь пришлось выслушать увертливую исповедь караульных, наблюдать их напускное недоумение при попытке оправдать собственный недогляд. Они, стервецы, успели смекнуть, что моя догадка об использовании сонного зелья их полностью отбеливает. Боярин согласился с тем воззрением и пожелал выверить список лиц, проявивших интерес к бездомному язычнику. И мы сами вошли в число любознательных зрителей, коль сподобились поглазеть на то чудовище.
  Факел стражника мерцающим светом высветил возлежащее на ворохе соломы создание, обряженное в истертые шкуры диких зверей. Бродяга не соизволил подняться или хотя бы как-то скромней подобрать раскинутые ноги. Его ничуть не обескуражило наше появление, он нагло поглядывал на нас из-под густо заросших бровей. Я тотчас же отметил строптивый взгляд лесовика, взор, присущий нераскаянному мятежнику. Добавлю еще, человек тот полностью соответствовал образу лесного кудесника, запечатленного в моем рассудке.
  Патлатая нечесаная грива седых волос. Белесо-пегая свалявшаяся бородища по пояс. Лицо, будто тесанное из камня, грубое и угловатое. Мясистый крючковатый нос. Но в его буйном облике все же главенствовали непокорные глаза, они буравили, словно вертел, нацеленный прямо в лоб. Я ощутил, что боярин несколько смутился от столь высокомерного поведения узника. Не зная, как поступить, выгадывая время, велел стражнику поднять лесовика с земли. Понукаемый колодник, зазвенев цепью, вызывающе нехотя встал на ноги.
  - Кто таков? - требовательно вопросил Андрей Ростиславич, сразу дав понять бродяге, с кем тот имеет дело. Скиталец как-то по-звериному отряхнулся, вскинув лобастую голову, прорычал щербатой пастью:
  - Аз есмь человек! - надеясь столь велеречивым ответом смутить боярина.
  Да не тут-то было:
  - Я вижу, что не скот. Ты чей будешь, какого роду-племени, как звать-величать тебя? - Ростиславич лукаво хмыкнул и уже мягче добавил. - Какому делу приписан, старче?
  - Рода я славянского, коренной обитатель тутошних мест. Кличут меня Кологривом. А по жизни я вольный странник.
  - Проще сказать - перекати поле, побродяжка, бездомный.
  - По-твоему, мечник, выходит именно так, а по-моему - я свободный человек, сам себе хозяин...
  - Лжешь, старина! Ты не сам по себе, и хозяева твои мне известны, ты это знаешь...
  - Хочешь сказать, боярин, что я слуга славянских богов?.. - ведун решил идти напролом, ни сколько не заботясь о собственной участи.
  - Ты сам так говоришь...
  Я уже второй раз слышу эту евангельскую фразу: вначале от Парфения, тогда еще не игумена. Лицо боярина приняло жесткое выражение:
  - И это хорошо, что не путляешь, как лиса. Да и не к чему твоя котомка-то у нас...
  При этих словах язычник встрепенулся, будто подстреленная птица. В глазах его мелькнула тревога. Старик озадачился, молодцевато расправленные плечи его поникли.
  - Да-да, старик! Когда тебя схватили, я приказал ребятам пошарить в болотце. Ты совершил ошибку, что не утопил суму в полынье, пожалел берестяные письмена, повесил ее на сучок. А я теперь знаю, что ты за птица?
  - И я тебя ведаю, ненавистный мечник! Ты когда-то возомнил себя молотом правильной веры. Но знай, старые боги покарают тебя! Никто не может безнаказанно обижать людей Сварога...
  - Получается, мы старые знакомые, старче, жаль - не припомню тебя. Не всех мы тогда выловили по капищам лесным. А то не стоял бы ты передо мной, как лист перед травой. Но знай, не за приверженность к старым богам казнили вас, а за смуту, учиненную супротив князя, за пособничество недругам суздальским, за шпионство и укрывательство татей. То, что не приняли вы Христа и веру православную, не желали стремиться к свету истины, заповеданной Спасителем, - ваше несчастье, беда, порожденная тупым упорством и леностью ума. В первобытной тьме и невежестве диком пребываете, ведовством и колдовством промышляете, простых людей с толку сбиваете, понуждая их к отступничеству и грехам, давно уже изжитым в остальном мире.
  - А вот и врешь, боярин! Умственной ленью страдаете именно вы, христиане. Ибо не хотите, да и не умеете толково разобраться даже в начатках своей религии. Вера ваша не исконно отеческая и уж совсем не православная, а от жидов пошедшая, задуманная жидами к погибели духа славянского, сделавшая вас рабами распятого на древе нищего проповедника, зовущего в никуда. А путь христианского спасения - есть бледный повтор стези Сварожей. Лишь она дает настоящее очищение, подлинную власть над телом и духом, господство над силами природы.
  - Сие есть чернокнижие и тлен! Призрачно служение Сатане, ибо не к спасению и вечной жизни ведет, а к прямой погибели. Истинному христианину противно слушать тебя, старик, поэтому заканчивай, Кологриве, проповедь свою. Не за тем пришел я сюда, чтобы выслушивать глупые бредни выжившего из ума язычника. Да я боле тебе не судия, ибо давно не веду дел по татьбе богоборческой, да и не мечник я теперь. Но знай - князю своему и православной вере во век не изменю, а спесивцев тебе подобных ставил на место и завсегда ставить буду. Умолкни, дед! - резко осадил боярин, когда волхв начал ерепениться. - У меня до тебя сыск другого толка. А коли пособишь мне, то и себе поможешь.
  Старик осклабился, смекнув, что к чему, сотворив приторную улыбку, произнес:
  - Добро, боярин, спрашивай.
  - Не вздумай хитрить, Кологрив, знаю я вашенские уловки... Так вот, интересуют меня злые умыслы и дела в тутошней киновии. Пресечь же творимые непотребства, как ты вещаешь, и будет добро, - и, предвосхищая недомолвки, выговорил язычнику. - Ты уж сделай одолжение, не юли... Мне ведомо, что ночами скрывался ты в монастырских подземельях и что содержал тебя травщик Савелий. Между прочим, кто он тебе, Савелий-то, что вас связывает?
  - Хорошо, боярин, коль знаешь, лукавить не стану. Савелий племянник мой по брату моему Житомиру. Родом мы из под гор Карпатских, недалеко отседова - перехода два. Всегда состояли в вере Сварожей.
  Князь Владимирко (1) лет сорок назад взялся немилосердно избивать братьев наших. Будучи "осиянным", бежал я тогда на север, в глухие леса заокские. Братья мои младшие, не устояв хулы и побоев, в конце концов окрестились и забыли заветы пращуров. Ажник вот племянничек Савельюшко, в иночество христианское пошел, сказывал мне, что обрекся отмолить языческое пристрастие дедов своих. Он-то, Савелий, еще в отрочестве перенял от дедушки и родителей науку травоцелительскую, оттого и травщиком-лекарем заделался. И, ведомо мне, преуспел в том зело, ибо прочел лечебники заморские и пользовать умеет снадобьями от разных земель и народов. А я вот, выходит, - подвел малого, подвел под самое не хочу...
  Поначалу меня за Окой встретили не очень радушно. Мнили - привнесу я смуту и крамолу в их ряды. И то правда, по суждению старейшин, южная вервь детей Сварожих давно уж изъязвлена ядом христианства, в то время как северная - в истинной чистоте была и есть. Испытав меня, убедившись в моей праведности, лучшие люди приблизили меня к себе и ни в чем уже не ущемляли. Но вот пришли волчары княжеские. И ты там был, у меня память цепкая. И зачали творить насилие, пытки и казни. И ушел я тогда дальше на север, к чуди самоедской, и скрывался там более пятнадцати лет. Но в ожидании кончины явился я в родные края, дабы голову сложить на отчих камнях. Но и в прошествии стольких лет нет мне здесь утешения, тем паче покоя. Гонят меня отовсюду, грозя кострищем.
  И вот, лелея старость свою, заделался я нахлебником у племянника, испытывая его родственные чувства. Так что прошу тебя, боярин, ты уж помилосердствуй, не наказывай строго моего сродственника. Савелий, добрая душа, таким велит быть ваш... - подольщения ради волхв присовокупил, - ваш справедливый Бог. Он то, Савелий-то, лишь на зиму меня приютил, куда мне зимой-то замерзну...
  - А не просил ли Савелий об услугах в обмен на предоставленный кров и питание? Не понуждал ли помочь расправиться с его врагами? - поинтересовался Андрей Ростиславич. К сожалению, я не мог повлиять на боярина, мне казалось, что следует спрашивать совсем по иному.
  - Да разразит меня молния Перунова, да оглушит вовеки гром его, коль я лгу! Смею тебя заверить, боярин, - мой племянник и в мыслях подобное никогда не держал, не говоря уж о прямом палачестве. Я смекнул, о чем ты стремишься разузнать? Ты ищешь убийц хранителя монастырских книг и его товарища богомаза. Знай же - я, а тем паче Савелий ни коим образом не причастны к тем смертям. Клянусь в том тебе самой матерью сырой землею!
  - Хорошо, коль так! Вот ты, старик, долго пожил, многое повидал. Думается мне, обычаи твои древние, как и христианский закон, не благоволят к убийцам. А значит - не призывают к злорадству над бессилием власти восстановить порядок, - получив утвердительный кивок волхва, продолжил уже совсем миролюбиво. - Я более чем уверен, ночная жизнь обители не составляет для тебя тайны. Ибо нельзя просто скрываться, отсиживаясь в каменном мешке, не ведая происходящего снаружи. В твоем положении необходимо быть готовым к любой напасти. Мы с тобой бывалые странники и доподлинно знаем, что любая случайность имеет вполне определенную подоплеку. Она закрыта для взоров непосвященных, но её можно почувствовать, даже не ведая о ней. Просто следует остерегаться, по возможности обходить острые углы. Вот почему каждый скиталец обязательно знает пути, по которым может приспеть беда, чует тропинки, где бродит неотвратимый рок, и даже больше... Я правильно говорю, старик?
  - В общем-то, да... - в раздумье вымолвил волхв. - Скажем, я ведаю, когда настанет мой последний час.
  - Что же, хорошо, коли так. Только никому не открывай свои сроки.
  - Я знаю о том!
  - Быть может, ты, старче, все же знаешь нечто такое, что в состоянии пролить свет на недавние убийства. Не сочти за особый труд, поведай нам, что видел в те прошедшие ночи.
  - Уговорил боярин. Для начала доложу, что кроме меня в подземельях больше никто не прячется. С этой стороны чисто. Дальше ты прав, боярин, - в обители есть скрытая, потаенная ночная жизнь.
  Про богомилов ты знаешь и без меня. Сам вельми порадел их разоблачению. Огорошу тебя или нет, но каждый второй в обители знает про ночные бдения. И я уверен, каждый пятый хоть раз да подглядывал за теми радениями. Думается, про них ничего не знал лишь игумен Кирилл, он мало про что ведал, окромя своих Эклог и Номоканонцев. Чаю - его намеренно держали в неведении. Так вот, богомилы, те, как ты знаешь, в большинстве народ смирный, не разбойный.
  - Мне сказывали, что промеж богомилов и волхвов языческих существует давняя, причем налаженная связь. Поддержка и взаимовыручка лежат в основе тех отношений. По сути, богомилы и есть переродившиеся чрез воздействие христианских книг язычники.
  - Мне то мало ведомо, я ведь не высоких степеней. Всего-то мне и не положено знать, может оно так и есть, как ты сказываешь. Случалось мне бывать на бдениях богомильских, скажу тебе как на духу - камлания в капищах более пристойны и разумны, нежели скоморошества те богомильские.
  Я с обостренным интересом внимал их беседе. Разумеется, старому бродяге полностью доверяться нельзя. Я многократно читал и слышал, что всякому богомилу, патарену, павликану, еретику и язычнику вменяется в обязанность всячески лгать и измышлять пред следствием, лишь бы выгородить наставников, уберечь от разгрома общину, продлить самое ее существование. Дабы дурачить следствие, их старейшины намеренно разработали специальные клятвы и уловки для обманного принятия присяги. Все ради того, чтобы даваемые обеты не подлежали исполнению, а мечники и тиуны судебные представали пред идолами тех нехристей в самом дурном свете.
  - Поверим на слово, - уступил боярин, - продолжай далее.
  - Богомилы те, благодаря твоему вмешательству, боярин, сидят по соседним клеткам, а вот пресвитер их, небезызвестный тебе Ефрем, утек, давай бог ноги. И тебе, мечник, трудно будет словить его, а скорее всего, и не сыщешь никогда.
  - Отчего так?
  - Да уверен он в силе своей.
  - Какой такой силе? Откуда у дебелого богомила сила?
  - Да и не богомил он, Ефрем-то, а только прикидывался им. А сила та в покровителях его высоких. Пришлось мне на своем веку повидать множество узников, всяк какой герой не будь, страшится своей участи. А Ефрем, тот аки агнец, спокоен, словно его ничего не касается. Порукой той безмятежности - уверенность, что его не дадут в обиду.
  - Интересно, кажешь, дед, ты почем это знаешь, старик?
  - Я тебе уже сказывал, что видывал не мало радений. И поверь, не такой уж я безмозглый, чтобы обмануться, не отличить липовую подделку от настоящего служения. Пойми... - Ефрем запудрил мозги своим прихлебателям, никакие они не богомилы, просто темнота непросвещенная. А он, Ефрем, выполняет чей то наказ. А уж чей то мне не ведомо?..
  - Да ты не иначе присутствовал на их сборищах?..
  - А зачем? Мне проще подслушать было.
  - Если ты все знаешь, скажи тогда, кто сегодня ночью выпустил Ефрема?
  - Ты, боярин, наверно думал, что это дело рук Савелия. Ошибаешься. Травщик по-родственному пришел меня утешить, а к Ефрему даже не заглянул. И еще хочу сказать, не греши даже мысленно на Савелия. Он инок смиренный, мухи не обидит, не говоря о том, чтобы на кого руку поднять. И еще скажу, есть лекари с разным естеством. Савелий наш - белый от природы, хотя, быть может, сам того не ведает. А белый лекарь на злое дело никак не пойдет, скорее руки на себя наложит, ты это знай, боярин.
  - Так кто выпустил Ефрема?
  - Ишь ты какой ловкий? Я то, быть может, и знаю, а что мне за то будет?
  - Отпущу тебя на все четыре стороны...
  - Я и сам уйду, коль будет надо, никто меня здесь не удержит. Что мне запоры кованные, когда ключи от них у людей находятся. Смекаешь?
  - Да уж, не из дураков. Владеешь силой внушения?.. Встречал я и таких...
  - Верни мне мои свитки, боярин, и разойдемся мирно...
  - Будь по-твоему, верну твою котомку.
  - Поклянись своим богом, а мальчик (это про меня) будет свидетелем клятвы твоей на вашем страшном суде.
  - О чем ты, дед? Христос не велел клясться, разрешил только "да" или "нет". Так вот, я говорю: "да!" - Андрей Ростиславович перекрестился и потом настойчиво вопросил:
  - Говори дед, не томи...
  - Выпустил ключаря Ефрема самолично градский боярин Горислав. Ему удалось подмешать в воду стражникам сонный порошок, как уж он исхитрился, не знаю. О том, боярин обмолвился Ефрему, слух-то у меня еще тот. Через час весь караул сладко спал.
  - Так Горислав-то недавно убит! Надул ты меня, дядя... - разочарованно выговорил боярин Андрей. - Что взять-то с покойника, даже если и помог бежать узнику?
  - Не мне тебя учить, мечник. Хотя бы имя третьего убийцы будешь знать... Я слышал, Горислав был заколот собственным кинжалом. Спешу напомнить, что по ночам убийцы с голыми руками на дело не ходят. А Ефрем только из-под стражи. Спрашивается, чьих рук-то дело? Смекаешь, боярин?..
  - В уме тебе, старче, не отказать! А кто же двоих первых на тот свет отправил, ведаешь?
  - Честно отвечу, сам хотел бы узнать.
  Поспрашивав еще волхва о ночных шатаниях в обители, более ничего не выведав, мы оставили темницу. У самого выхода я спросил Андрея Ростиславича, взаправду ли он вернет бродяге суму с рунами(2). Нисколько не раздумывая, боярин подтвердил: "Да, обязательно верну..."
  
  Примечание:
  
  1. Князь Владимирко - Владимир Володаревич Галицкий (+1153), кн. Звенигородский, Перемышльский, Теребовльский, 1-й князь Галицкий.
  2. Руны - начертанные на дереве, камне и т.п. знаки, применявшиеся для культового служения.
  
  
  Глава 5
  Где калика перехожий Изотий прерывает наши пустые гадания и рассказывает душещипательную историю Ефрема и Горислава
  
  Очутившись на площадке подле трапезной, продуваемой промозглым ветром, мы с боярином невольно ускорили шаг. Затянув кушаки потуже, шли угрюмо, молча, движимые одним желанием: скорей очутиться в тепле. Навстречу нам попадались спешащие по делам чернецы и холопы. Видя нашу напряженную сосредоточенность, они кротко сторонились, а затем подолгу всматривались нам в след. Я озябшей спиной явственно ощущал их пытливые взоры. Какие мысли роились в головах тех людей, что их понуждало вглядываться в наши силуэты, растворяемые сырым туманом? Мне подумалось - они осознавали, что судьба обители, а значит, и их собственная участь находится в наших руках.
  Очутившись в келье, Андрей Ростиславич, высказывая суждения по поводу смерти Горислава, не стал скрывать раздражения и удрученности. Он повел себя так, будто в силу жизненных пристрастий не мог признавать правоту лесовика. Я не отважился перечить ему, да и не было у меня интересных соображений.
  - Положим (одно из любимых словечек боярина), Горислава действительно прикончил ключарь... Но что подвигло Ефрема к расправе? Чем обусловлена вражда вельможи и черноризца средней руки? - и сам себе ответил. - Да ничем, очевидно, убийство заказное. А кто заказчик - не Судислав ли?.. Возможно, старый боярин по причине немощности привлек эконома к исполнению преступного замысла. Что же тогда побудило его избавиться от Горислава?
  И Андрей Ростиславич взялся методично выискать причину предполагаемой распри. Но, увы, не находил ее. Единственное, что серьезно разделяло вельмож, так это отношение к католикам узурпаторам.
  Ростиславич знал, как Горислав, имея давние сношения с венгерскими баронами, встречал королевича Андрея хлебом-солью, всячески лебезил перед захватчиками, надеясь на их милость. Если глубже копнуть, галицкий вельможа приложил руку и к выдворению Владимира Ярославича.
  Старый же Судислав - личность осмотрительная, выжидающе стоял в сторонке, не выражал раболепную покорность уграм. Все знали: Судислав тяготеет к киевскому Святославу, от того и не предпринимал решительных шагов супротив захватчиков, ибо между королем Белой и киевской верхушкой существовало подобие союза. Потому различие меж боярами было не столь разительно в глазах галичан - его относили в разряд вкусов, нежели убеждений. Вельможные бояре олицетворяли собой нескончаемое противостояние дому Галицких князей, потомков Владимира(1), сына Ярослава Мудрого. А их склоки (я был свидетелем одной из них) носили характер соперничества из-за неутоленных амбиций.
  Заподозрить Судислава по крайней мере безосновательно. Коль он загадал убить Горислава, то мог обделать это в более благоприятной обстановке и уж совсем не в ходе чинимого розыска. С другой стороны, имейся у старика веская причина отправить соперника на тот свет, лучшего случая не придумать, ибо все настолько запутано, что черт голову сломит.
  Не стоит, впрочем, спешить делать из престарелого вельможи демоническую личность.
  Кому еще из прибывших с князем персон мог круто насолить боярин Горислав? На ум никто не приходил, кроме лишь владыки Мануила. Что уже слишком!
  Для прочего княжьего люда боярин Горислав являлся персоной высшего порядка. Человек, наделенный рассудком, не станет тягаться с подобной скалой. Просто отступит, затаив зло, ну, укусит, когда исподтишка, но покарать никогда не сможет. Случается, порой от чувства всепожирающей мести маленький человек безрассудно покушается на жизнь большего. Кстати, боярину Андрею удалось выяснить из расспросов Филиппа и гридей, что в дружине княжьей не было особой вражды к Гориславу. Тиуны же всякие, те и вовсе далеки от размолвок с царедворцами, доведись, изнасильничает иной их дочь или жену, так всегда заткнет недовольному рот горстью монет.
  Остаются местные - кто? Кирилл ли, Парфений ли (настоятели прошлый и сегодняшний), неудельный доместик Микулица, келарь ли Поликарп, травщик Савелий, прочие черноризцы - чего им-то делить с вельможею, что общего у инока с ближним боярином? Монах живет вне мира, он обязан былые страсти навсегда оставить за порогом обители. Получая постриг, чернец прощает всех и вся. Изглаживает из памяти добро и зло, испытанное им в оставленном мирском прошлом. Тлен земных треволнений не должен смущать разум и душу инока, мешать приуготовлению к вечной жизни. Но так должно быть в идеале. На самом деле монах - он тоже человек...
  Предположим невероятное. Из всего изобилия монашествующих лишь немногие соприкасались с покойным. Так что те за отношения? Горислав известный землевладелец, его угодья граничат с монастырскими. Он знатный богач, его состояние исконно обеспечивалось торговым и денежным оборотом не только в Галичине и Волыни, но и далеко за их пределами. Боярин, что бы там не говорили, - человек просвещенный, умеющий ценить дельную рукопись, тонкую работу живописца. Но главное, он царедворец, а стало быть - интриган и обманщик. Пойди теперь угадай, что произошло между ним и верхушкой монастырской: Кириллом, Парфением, Поликарпом, да и сбежавшим ключарем Ефремом. Каждый из названных лиц имел особливые дела с Гориславом, и любой мог заиметь на него зуб.
  Низложенного Кириллу отсеваем сразу. Облыжно отвергнутый иерей озабочен самосохранением, он еще таит надежду на оправдание и вряд ли способен на столь решительный поступок.
  Игумен Парфений?.. Тот достиг вожделенной цели, стал настоятелем. Вменить ему убийство Горислава, пусть даже первейшего врага, сразу после хиротонии, это верх неразумности.
  Келарь, будучи зависимым управителем, после смещения Кирилла обязан всеми правдами и неправдами войти в доверие новому игумену. Навряд ли варварское убийство княжьего вельможи послужит той цели, да и чего ему делить с сановным боярином.
  Путанными окольными путями Андрей Ростиславич все же подошел к догадке, выказанной бродягой лесовиком. Исходя из перечисленных рассуждений, а скорее всего, по наитию, он счел наиболее подозрительным ключаря Ефрема. Осталось сыскать предлог убийства: богомильство, хозяйственная деятельность или скрытая от поверхностных взоров старая вражда - гадать сложно.
  Одно мне ясно, судя по нашему недавнему разговору, ключарь весьма умен, хитер и ловок. Он смог силой одного убеждения перетянуть меня, да и самого боярина на свою сторону, обвинив старца Парфения во всех смертных грехах. Благодаря оговору Ефрема я при всем желании не могу отринуть от себя мысль, что Парфений вовсе не добрый христианин, а, наоборот преступник, заслуживающий палача. Пытаться же предвосхитить изобретательность эконома - задача гиблая, становится аж дурно.
  Но благословим милость судьбы, иначе бы долго пребывать нам в пустопорожнем суемудрии. Явился взмокший гридень и, ликуя, возвестил, что у одного из странников, поселенного подле злосчастного коридора, обнаружили непреложные свидетельства причастности эконома к убийству. Итак, у паломника по имени Изотий в ворохе одежд оказались Ефремовы подрясник и камилавка.
  Доставленный из поруба перепуганный странник, с раздувшейся кровоточащей губой (вот цена неразумному умолчанию) поведал следующее:
  Где-то перед самой полуночницей к нему настойчиво постучался человек, назвавшийся боярином Гориславом. Боярин был не один. Впустив нежданных гостей, калика оробел, узнав во втором пришельце главаря богомилов, своего старого знакомца Ефрема. Пилигрим Изотий не раз бывал в монастыре, порой ключарь, используя оказию, давал ему мелкие поручения. Привыкнув безоговорочно выполнять распоряжения эконома, путник без промедления выдал Ефрему смену одежды. Благо, она пришлась ему впору. Боярин наказал калике, чтобы тот был нем как рыба, а лучше бы напрочь забыл о ночном визите. К тому же - отблагодарил за услугу серебряным цехином.
  Пробыли гости совсем недолго. При этом странник обратил внимание, что эконом почему-то помыкает боярином, а тот терпеливо сносит унижение. Обрядив Ефрема, они ушли. Изотий сообразил, что лучше молчать о происшедшем. При крайней нужде решил открыться только князю, оттого и "набрал в рот воды", пока не стали бить. Странник клялся и божился, что не слышал звуков борьбы в коридоре, так как наглухо затворил дверь по уходу полуночников.
  Узнав, каков теперь наряд беглеца Ефрема, боярин Андрей отдал подобающие распоряжения. А затем выведал у Изотия, что все-таки связывало столь различных людей - боярина и черноризца.
  Оказывается, Ефрем отнюдь не низкого происхождения, он выходец из славного прежде в Галиче семейства. В самой ранней юности, прозываясь еще Васильком (тезоименит мне), участвовал он в ратных трудах Осмомысла. По разговорам, проявил в ратях не малую доблесть, заслужив признание в младшей дружине. Там же он тесно сошелся с Гориславом, они стали закадычными друзьями.
  Все хорошо, да по уши влюбился Василько в галицкую красавицу, нежную и гибкую, как молоденькая елочка, боярышню Аграфену, лучшую подругу княжны Ефросиньи. Та Ефросинья - дщерь самого Ярослава, была потом выдана за князя Новгород-Северского Игоря(2) в землю Черниговскую. Так вот, юная краля ответила взаимностью статному дружиннику, досужие кумушки наговаривали даже поболе. Но вмешалась ненавистная сватья, а может, и без нее отцы порешили... Только просватали Груню за Горислава, которому девица была столь же по сердцу. И смалодушничал, сподличал молодой боярин, невзирая на дружбу ратную, взял за себя Грушеньку. А с Васильком жестоко разругался. Бедный дружинник не мог противостоять знатному роду Горислава. Закусил он тогда удила, взялся напропалую пить да гулять, пока изрядно не спустил отцовское наследство.
  Да вовремя взялся за ум или добрые люди подсказали - постригся в монастырь. Благо за ним кое-что имелось, не в трудники, а разом в насельники попал. Имя получил новое - Ефремий.
  Так они и жили затем каждый своею жизнью. Горислав боярствовал, копил злато-серебро. Покорившаяся Груня рожала деток и, свыкнув с собственной участью, по-своему полюбила мужа.
  Шли годы, времена менялись. В корень испортились нравы в Галицком уделе. То ли проклятые венгры виноваты, привнеся разнузданные порядки в размеренную русскую жизнь. То ли жиды-рахдониты немилосердно одурманили русский люд, исподволь приучая его к бесчестию и обману. То ли сами князья примером своим неприглядным потворствовали разгулу в своей отчине. Так и Горислав, изрядно заматерев, растерял христианский стыд, стал, как и многие в его кругу, помыкать собственной супругой. Завел волочаек разного роду-племени, по секрету сказывали, даже мальчиками стал забавляться, подобно греческим патрикиям.
  Конечно, и он, и Аграфена распрекрасно знали о том, где монашествует Василько. Разумеется, и Ефрем был осведомлен о доле, постигшей возлюбленную. Кто знает, как он воспринял ее обиды, выказал ли Гориславу порицание или смолчал, неизвестно. Поддерживал ли он связи с давней любовью, став особой духовной, укреплял ли ее нравственно или оберегал молитвенно, неведомо. Только совсем недавно, скинув до времени несчастный плод, померла Груша, немилосердно избитая пьяным супругом. Протрезвев, тот рвал волосы на голове и бился лбом о стены. Да мало кто ему сочувствовал, знали - он умышленно разыгрывал страдальца в надежде избежать княжьего гнева за содеянное. Примечательно только, что, схоронив Груню, не выждав положенного срока, Горислав привел в дом новую хозяйку. Вот такую душещипательную историю поведал нам калика перехожий.
  Благодаря приблудному страннику все мало-помалу встало на свои места. Действительно, у Ефрема имелась веская причина расквитаться с соперником: злодейское поведение Горислава вопияло к справедливости. Мы душевно встали на сторону ключаря убийцы, утратив последние крохи сочувствия к убитому Гориславу. Но Ефрема следовало разыскать даже уже потому, что обвинение в ереси с него никто не снял.
  От себя добавлю лишь одно, мне кажется - я стал понимать, что подвигло отца эконома к приятию той ереси.
  Неясным остался вопрос, с какой целью Горислав освободил бывшего приятеля из узилища, в итоге поплатясь жизнью. Но думается - про то мы узнаем, изловив Ефрема.
  
  Приложение:
  
  1. Владимир - Владимир Ярославич (1020-1052), кн. Новгородский, родоначальник ветви галицких князей.
  2. Игорь - Игорь Святославич Северский (1151-1202), кн. Новгород-Северский, кн. Черниговский, герой "Слова о полку Игореве".
  
  
  Глава 6
  В которой келарь Поликарп со злобой, но и со смыслом вещает об экономе Ефреме
  
  Оставшись одни, я выложил Андрею Ростиславичу гложущие меня сомнения в успехе предпринятого розыска. Мотивировал свои колебания тем, что одно дело искать преступника в обстановке, когда жизнь идет размеренным порядком, без потрясений, - другое в сущем кавардаке.
  В монастыре случились разительные перемены. Перво-наперво обитель выбита из привычной колеи приездом высоких гостей, затем уязвлена арестом богомилов, потом ошеломлена смещением настоятеля. Чернецы напуганы чредой насильственных смертей, иноки опутаны противоречивыми слухами и домыслами. Вдобавок изнутри монастырь давно разъедаем враждой меж иноческими партиями. Киновия представляет кипящий котел. К клокочущему вареву не подступиться. Выход один: страстям надобно поостыть, хотя бы малость поутихнуть.
  Боярин Андрей не стал спорить со мной. Разумеется, все обстоит так, как я сказал. Но опускать рук нельзя, ждать нечего, нужно действовать. И прежде всего, чтобы разорвать порочный круг, следует выявить подоплеку преступлений. Иначе злодеев действительно не разыскать. А значит, не заполучить доверия князя, не понудить строптивых галичан оказать содействие Фридриху, одним словом - возложенная миссия будет провалена.
  Нельзя останавливаться на полпути. Пришло время серьезно поговорить с келарем Поликарпом.
  Седовласого монастырского управителя мы застали хлопочущим возле кузни, где с самого утра подковывали лошадок. Испуганно ржали коняги, натужно орали конюшие. Работа безотлагательная, ибо на перевалах основательно лег снег, а в низинах возникавшая по ночам наледь являла сплошной каток.
  Поликарп не удивился нашему вниманию к себе. Мне показалось, что он давно поджидал нас и был внутренне приуготовлен к разговору с боярином. Он лишь попросил об одном одолжении: согласится ли боярин по причине недосуга не уединяться для приватной беседы, а поговорить прямо здесь, во дворе... Тем более, нас никто не сможет подслушать, если бы и очень того хотел. Андрей Ростиславич не возражал.
  Хотя келарь занимался дознанием об убийстве Захарии, он так и не располагал существенными сведениями. Само поручение настоятеля ввергало в шок, но что поделать, кто еще, помимо него, призван чинить следствие. Ведь именно в обязанности келаря вменялся разбор преступных деяний в стенах и угодьях монастырских. Кражи провианта и пития из кладовых, потравы хлебов и иное вредительство от смердов, рукоприкладства и потасовки среди иноков, даже пошибание(1) селянок черноризцами - дела привычные. Но с убийством - келарь сталкивался впервые.
  Нас почему-то озадачила нелестная характеристика, данная им покойному Захарии. Во след остальным монастырским Поликарп безжалостно порицал библиотекаря. Но так ли уж плох был хранитель на самом деле? Впрочем, судите сами...
  - Право, грешно осуждать усопшего, - вначале извинился келарь. - Да только правды ради отмечу, что Захария истинный оборотень. Да-да - не удивляйтесь. Ластился лисой, да душонка у него, прости Христос, гнилая, совсем заплесневелая. Втерся он в доверие к игумену Кириллу, вертел тем, как вздумается. А настоятель потакал ему - вот и доигрались...
  - А как так? - уточнил Андрей Ростиславич.
  - Ну как же...
  И келарь поведал уже известную историю. Мы поначалу тяготились его рассказом, но когда Поликарп припомнил, что Захария ссужал богомила Ефрема запретными книгами, сразу отмякли.
  - Слышал я, вы нашли у ключаря книжонки еретические: магии всякие, заклинания и богохульные требники. Так их-то Захария ему услужливо предоставлял, самолично притаскивал.
  - Вот так?.. - мы сделали вид, что изумились, хотя и без того знали, откуда взялись те книги. Но келарь оказался прытче, чем мы думали, он предвосхитил наш естественный вопрос: "За какие такие заслуги?.."
  - Он Ефрему запретные книги, а тот ему - девиц из окрестных селищ... От меня не скроешь... Раскусил я похотливую натуру библиотекаря. Да и тиуны неоднократно подмечали его игрища с волочайками. Я по долгу службы сказывал игумену о нескромности Захарии, да Кириллу на все насрать...
  - Вон как? - Мы с боярином переглянулись. Келарь походя подарил нам новую версию, и какую! Странно лишь, почему старец Парфений утверждал, что Захария содержал себя в чистоте.
  Боярин изъявил желание подробней узнать подноготную богомила Ефрема. Поликарп не заставил себя упрашивать. Только почему-то заговорил о ключаре в прошедшем времени, будто того уже нет на свете:
  - Многие наши иноки, - продолжил келарь, - относились к Ефрему с предубеждением и опаской. Да и сам я, грешный, не любил и побаивался его. Недобрый он человек. После общения с ним на душе делалось пусто и мрачно, будто вытянули из тебя жизненные соки. А коль повздоришь с ним - ужас!.. Болел я тогда тяжко, - инок горестно вздохнул. - Признаюсь, после его посещений кропил я келью святой водой, окуривал ладаном. Неспроста, видать, шла молва о нем... Подозревали Ефрема в сношениях с нечистой силой. Якобы спознался он с нею, обретаясь в пещерных скитах болгарских.
  Возблагодарю Господа, - Поликарп размашисто перекрестился и, сделав поклон в сторону боярина, добавил подобострастно, - а также усердие ваше, Андрей Ростиславич!.. Разворошили таки богомерзкое гнездовье! Скажу честно, не я один подозревал, что в обители ночами творится неладное. Но боялись люди ключаря, стороной обходили, не желали связываться. А уж следить - упаси Бог. Кабы наверняка знать про поганые радения, может, и проучили бы его...
  Мне подумалось: "Не криви душой, отче, кому надо - знали о богомилах, но помалкивали, верно, соблюдали особый интерес".
  Тем временем келарь истово затараторил:
  - Вот и винюсь, Господь не сподобил... Околдовал Ефрем, окаянный всех опутал бесовскими сетями... Выискался же он на мою голову. Не приведи Господь, - поймав наши недоуменные взоры, Поликарп пояснил, - действительно, в крупных православных обителях по студийской традиции предусмотрена уставом должность отца эконома. Который не просто ключарь, не только старший тиун при хозяйстве, а прямой заместитель келаря. Кроме того, по усмотрению настоятеля эконом ведает работами помимо круга обязанностей келаря, напрямую советуясь с игуменом. Как правило, то долговые тяжбы, завещания, дарственные и иные сутяжные дела. Ефрем был не волен командовать средствами обители, но, как и келарь, как и казначей, знал о ее денежном обороте.
  В грядущей стези Ефрема просматривалось два возможных пути: стать или келарем, или казначеем. Случается, неразумный игумен совмещает эти два послушания - тем самым рубит сук, на котором сидит. Ибо назначает как бы второго настоятеля, умаляя себя самого.
  Поликарп, будучи в годах, небезосновательно подозревал, что отец Ефрем всеми правдами-неправдами, а и того хлеще, колдовством подвигает игумена Кирилла к принятию подобного решения, даже не дожидаясь кончины самого Поликарпа. Отец же казначей по слабоволию своему и вовсе не стал бы противиться сумасбродству настоятеля.
  Меня поразило тогда, насколько же самолюбивы высшие иноки здешнего монастыря. Все вожделенно рвутся к власти. Хотя, как лица духовные, обязаны знать, что власть над ближним по сути своей есть неправда и зло, а потому губительна для христианской души. Редкий человек пронесет врученный ему "верх над ближним" от начала до конца как дар и сосуд Божьей справедливости. Редкий человек вынесет искушение властью. Редкий не очерствеет сердцем и не изъязвится умом от соблазнов властолюбия.
  Пора возвернуть в киновии царившую в старое время заповедь. Она гласит: "Почтенна не власть и атрибуты ее, а духовный авторитет пастыря, наделяющий страждущих благодатью". Не зря зачинатели печорские старцы Антоний с Феодосием, уничижая собственное достоинство, прислуживали братии, не гнушались простой, грубой работы. И насколько непритязателен, насколько тяжел был их труд, настолько легко воспаряла их непогрешимая святость.
  Мы удивились, узнав честолюбивые намерения Ефрема. Интересно, каким образом они соотносились с идеей богомильства? Неужели эконом настолько самонадеян, что не признавал очевидных истин. Неужто он думал, что его радения так и останутся тайной для окружающих?.. Суеверный келарь, как и подавляющее большинство иноков, объяснял твердокаменность ключаря приверженностью к черной магии.
  Далее Поликарп поведал нам уж вовсе любопытные истории из Ефремовой жизни. Со слов келаря, он разузнал о том чисто случайно. Но мне думается - вызнал предумышленно, опасаясь усиления молодого соперника, стремясь сыскать тому крепкую узду.
  Четверть века назад, в самый расцвет славы и могущества князя Ярослава Владимировича, произошло следующее... Вопреки договору с Царьградом, ополчившемуся на венгров, принял Осмомысл под свое покровительство первейшего врага самого кесаря. То был двоюродный брат императора Андроник Комнин, чудом бежавший из узилища. Окружив царевича заботой и вниманием, Ярослав развлекал его царскими охотами и пирами, даже дал в удел несколько городков. Андроник же, помимо приятного времяпровождения, съякшался с венграми, рассчитывая на совместный поход супротив Мануила.
  Император оказался гораздо умней. Он нашел верный способ укрощения заговорщика. В Галич прислали двух митрополитов, которым удалось урезонить Андроника. Речь шла о судьбе семьи изменника. В итоге братья пришли к полюбовному соглашению. Беглец с честью возвращался обратно.
  В Галиче были устроены грандиозные проводы царевича. Андроник и Ярослав обменялись великими дарами. Сам епископ Козьма сопровождал поезд Андроника до границ княжества, а многие духовные персоны поехали с ним аж до Царьграда.
  В их числе, как ни странно, оказался и инок Ефрем. Сказывали, что Осмомысл знал его лично, оттого и отличал. Только вот возвернулся на родину Ефрем не сразу. Погостив в киновиях византийских, по пути домой в Болгарии пленили его враги империи. И более года содержали в неволе, пока князь не соизволил выкупить черноризца.
  Мы с боярином развели руками: вот откуда произрастают богомильские корни отца эконома. Вот где он поднабрался познаний и опыта еретического, вот откуда способности воздействовать на людей.
  Но и это еще не все. При жизни Ярослава Владимировича Ефрем два раза снаряжался с поручением в царство Болгарское и подолгу живал там, разъезжая свободно по тамошним весям. Вот он и совершенствовался, вот он и практиковался в ереси и ведовстве. Последний, третий раз он ездил в Болгарию уже при кратком правлении Романа Мстиславича Волынского. Но сие особая история.
  По смерти старого Ярослава все пошло наперекосяк в Галицком уделе. Завещав престол незаконнорожденному сыну Олегу, князь, достигнув клятвенного заверения бояр, дружины и лучших людей Галицких, не смог предугадать их предательства. Стоило ему отдать Богу душу, как Настасьиного сына тотчас согнали с места, призвав Владимира Ярославича, законного наследника. Когда же Олег тот с помощью Овручского Романа Ростиславича отвоевал завещанный Осмомыслом трон - его попросту отравили.
  И вот тогда Владимир зазнался, явив возмутительный образ жизни. По городу пошел ропот, и не мудрено, что сим воспользовался волынский сосед. В Галиче-то как - всякий, обозвавшись князем, всегда сыщет сторонников, потому как сверх меры своенравны галичане, а галицкие бояре больно независимы и корыстны. По ним хорош любой князь, только бы не покушался на их вольности и привилегии.
  Так вот, Владимир не знал удержу, пил чрезмерно и до девок охоч был, пошибал дочек боярских да купецких. Приплели еще его полюбовницу - безродную попадью. Взбунтовался народ, научаемый прихвостнями Романа Волынского, предъявил князю позорные условия. Владимиру Ярославичу пришлось уступить, не отдавать же попадью на растерзание, бежал он в Венгрию к королю Беле.
  Сия история известна всем, - старался убедить келарь, но, насколько мы знали, был он неправ или нарочно лгал нам... Ненависть боярская произошла не от веселья и загулов княжеских, не в них следует искать причину той злобы. Круто повел себя молодой князь, по примеру кесаря стал притеснять старые боярские роды, вознамерился править единолично.
  Роман же Мстиславич так толком и не утвердился на Галицком престоле. Опять-таки бояре возмутились, не по нутру пришелся им своекорыстный нрав волынского князя, им бы с мякишкой кого. Роман надумал искать поддержку, снарядил посольства в разные края, тут то и пригодился знаток Болгарии Ефрем.
  А когда посланцы воротились обратно - в Галиче сидел уж венгерский Андрей. А Роман, несолоно хлебавши, подался в Овруч к своему тестю и тезке, ибо родной Владимир-град отказался его принимать. Там у них своя история - история братней вражды.
  Однако, несмотря ни на что, Ефрем, уж как он там уговорил старого настоятеля, отправился в Овруч вослед сбежавшему Роману. Вернулся он вместе с Кириллом - новым настоятелем. Игумен, не долго думая, поставил Ефрема ключарем.
  Теперь нам захотелось узнать: каковы, по мнению келаря, отношения отца эконома с покойным Гориславом?
  Поликарп, при всем тщании очернить Ефрема, уже мало чем мог помочь. Старик высказал лишь одно небезынтересное предположение, правда, весьма злобное и сильно надуманное. Якобы ключарь Ефрем на пару с Гориславом по корыстному сговору вершили противозаконные сделки. Поликарп взялся было пояснить, как приятели надували казну. Но нам пришлось прервать излияния словоохотливого келаря, ибо они грозили повергнуть нас в скучнейший ворох проблем и нужд хозяйственной жизни обители.
  Боярин Андрей, завершая разговор, спросил келаря, что тот слышал о кладе, якобы зарытом в окрестностях обители. Поликарп и тут не сплоховал.
  В киновии после смерти князя Ярослава велось много пустопорожних разговоров о превеликом кладе, запрятанном где-то поблизости в горах. Легковерная братия шепталась по темным углам, плодя всяческие домыслы и чертовщину. Сам он не знал - откуда пошли пересуды, но схрон тот упорно связывали с именем Осмомысла. Уверяли, что на клад наложено страшное заклятие и до времени взять его без особого заговора никак нельзя.
  Отыскались даже проныры, что обратились за содействием к позабытым чародеям, влачащим жалкое существование в лесных чащобах. Баламутов за подобную прыть нещадно наказывали, налагая жестокие епитимьи. И было, успокоились и смирились те мечтатели. Да тут венгры внесли кровавую лепту, казнили монастырских старцев: игумена и библиотекаря. Причину того злодейства неизменно связывали с розысками проклятого клада.
  В отношении эконома келарь твердо подтвердил, что Ефрем так же проявлял интерес к кладоискательству, но затем поостыл. Возможно, он кое-что выведал и уже не болтал о поисках, верша их в секрете. Были ли у него сподручники?.. Келарь, сам того не желая, указал на библиотекаря Захарию. Кто, как ни хранитель, копаясь в книжных завалах, мог напасть на краешек нити, ведущей к заветному кладу.
  Мы смекнули, что Поликарп невольно ступает на застолбленный нами путь. И лучше поставить точку в разговоре, не то старик догадается о том, чего мы решили пока не разглашать.
  
  Примечание:
  1. Пошибание (ст. слав.) - изнасилование
  
  
  Глава 7
  В которой говорится об одной похотливой женщине, через которую можно изловить эконома Ефрема
  
  Простясь с келарем, миновав иноческие кельи, мы с боярином оказались под сенью монастырских дубов, кучной рощицей окаймлявших храмовую апсиду. Их коренастые полувековые стволы почему-то воскресили в памяти начальную пору моего послушничества. Во истину тоскливые те дни: один-одинешенек, неприкаянно блуждал я среди чуждых мне людей, облаченных в темные рясы. Дабы не погрузиться в уныние, стал я усиленно размышлять о бежавшем экономе Ефреме, и внезапно в мое сознание вкралась одна любопытна догадка. Я не преминул поделиться ею с Андреем Ростиславичем. Суть в следующем: человек столь неукротимого характера, к тому же приверженный пагубным нравам богомилов (любитель окрестных волочаек) - обязательно сладострастник по натуре.
  Грех сей, тщетно порицаемый церковью, никогда и нипочем не искореним. И в иных обстоятельствах мы безмятежно махнули бы на него рукой, но коль черноризцу вменяется в вину тягчайшее преступление, а именно душегубство, походя отмахнуться от его сладострастия - право, не осмотрительно. Порой нужда плотских утех столь сильно овладевает человеком, что становится смыслом его существования, определяет его чаянья и поступки, затягивает в невылазную трясину, из которой назад и ходу нет никакого.
  Примеров тому пруд пруди, хотя бы князья Галицкие - отец и сын, натерпевшиеся лиха от необузданных любовных влечений. А что до Ефрема, коль он и в иноческой жизни одержим Евой - вместилищем порока и скверны, то не мудрено стать полным рабом низменных чувств и руководствоваться ими по жизни. Судьбою лишенный желанной подруги, он выискивает ее образ в других женщинах, не находит и снова ищет. В погоне за теплом и участием он распаляет страсть и похоть так, что не в силах укротить свое скотское желание.
  Вот бы разыскать его наложниц да порасспросить их об иноке-любовнике. Известно, что в похотливом угаре, подогреваемом телесной близостью, когда любовный сок застит глаза и разум, мужчина выбалтывает сожительнице самое сокровенное и тайное в душе и думах своих. При том, считая себя главным в любви, выстраивает далекие планы совместной жизни, обязательно счастливой по его разумению. Редкий тогда не прихвастнет, редкий не выдаст желаемое за действительное.
  И еще следует помнить - женщина, как существо более хитрое и коварное, зная слабые стороны избранника, боясь потерять любовь и ласку, делается прямой застрельщицей и потатчицей его худших намерений. Ева вынудила Адама вкусить от древа познания, Елена прекрасная разожгла огонь троянской войны, Настасья заставила Осмомысла изгнать законную жену и сына. Мужчина мнит, что вершит события по личному почину, но крутит им женщина. Он ратоборствует на смертной сече, а трофеи той брани кладет к ногам возлюбленной. Не женщина ли подвигла Ефрема к грехопадению, не женщина ли судила ему сойти во ад?
  Положим, Ефрем скрылся в потаенной норе, словно аспид гремучий. Не любава ли приносит ему прокорм и питие в полночной тиши?.. Кто она, та волочайка, распаляемая неутоленным сластолюбием, желанием ублажить неукротимую течку, насытить вожделение изнывающего лона? Почему бы нам ни разыскать его сударушку и вослед ей выследить самого ключаря.
  Но как обнаружить ту зазнобу Ефремову - задача, признаться, не из легких. Да и с чего начать-то?..
  И тут меня озарило. Вспомнил я старую присказку: "Больше всего о блуде окружающих знает самый распутный среди них". Следом на ум пришел рассказ болезного Антипия о гулящей-женке Марфе по прозвищу Магдалина. По его мнению, она была воистину сосудом греха. Определенно, Мессалина(1) сия ведает более всех касаемо окрестных любовных историй - этакая дива нам и нужна.
  Андрей Ростиславич ухватился за подсказку. Воистину, в опутавшем нас ворохе предположений и домыслов моя легкомысленная догадка может явиться путеводной нитью к обетованной истине.
  Как говорится - назвался груздем, полезай в кузов!.. Боярин поручил мне заняться поиском названной вавилонской блудницы, дабы выйти на след эконома Ефрема. Я внутренне предвкушал успех того предприятия. Признаюсь, мне, грешному, было заманчиво увидеть ту развратную женку; наслышанный об ее непотребных вкусах, мне любопытно рассмотреть прелестницу, сладкую для обоих полов. Что за гарпия(2) такая ненасытная уродилась в здешних палестинах? Какова она статью и обличьем? Чем прельщает подруг для совместных ласк, что они несусветного вытворяют, предаваясь пороку Гоморры?
  Будучи в краях фряжских, немало я слышал о плотских извращениях бесстыдных фемин(3). По простоте своей считал, что они присущи закрытому сообществу - скажем, в сестринских обителях, в греческих гинекеях, в гаремах исламских владык. Но чтобы славянка, подобно греческой поэтессе Сафо из Лесбоса(4), певшей запретную любовь, делила ложе с босоногими поселянками, таковое встречал я впервые.
  Итак, решено было расчленить розыск на две части. Андрей Ростиславич займется боярином Гориславом, мне же предстояло двинуться на поиски галицкой Сафо.
  Недолго размышляя, направил я стопы свои к рубрикатору Антипию. Если он навел на ту девицу, то, верно, обязан знать - где и в какой веси она пребывает. И не обманулся в своих предположениях.
  Антипа уже достаточно оправился от случившегося третьего дня припадка падучей, но пока что сидел в келье, освобожденный от урочных работ. Любая праздность плодит душевную леность и умственное нерадение, посему чужда добропорядочному иноку. Антипий же усердно трудился, согнувшись в три погибели, что-то малевал на растянутом в поставце пергаменте.
  Встретил он меня настороженно, я бы сказал - испуганно. Но, узнав, что от него требуется самая малость, оправился и повеселел. Для приличия троекратно отрекся от знакомства с той женкой, выказывая пристойность, посетовал на хилое здоровьишко, недозволявшее даже в мечтах помышлять о любострастных утехах. Отстояв собственное целомудрие, он все же подтвердил, что греховодная Марфа по кличке Магдалина каждому известна и проживает поблизости. Подробней узнать, где она обитает, можно у десятника плотницкой артели Хвороста.
  Хворостом оказался вчерашний мой знакомец из мастеров, рубивших часовенку, - мужичок с необычайно густой растительностью на лице. Это он прилюдно, на чем свет стоит, клеймил назначенного ключарем Петраку. С должным подходом выставив незадачливого тиуна Петра в дурном свете, я быстро разговорил плотника. Узнал не только, где обитает волочайка Марфа, но и еще кучу подробностей, вплоть до того, с кем теперь она спит.
  Марфа - пришлая. Она насильно переселена из Галича по настоятельному требованию духовенства. Клир против нее возбудили благонравные посадские женки и возмущенные отцы добропорядочных семейств. Видать, она сверх меры досаждала скоромникам своим неприкрытым распутством. Как водится в народе, зачастую вызнают всю подноготную о подобных бабенках, Хворост охотно поведал мне ее историю.
  Женщина та купеческого роду, избалованная достатком, а более того, слепой родительской любовью, с детства отличалась невообразимыми капризами и непомерным честолюбием. Сказывали, что запретный плод она вкусила, будучи совершенным ребенком, выделяясь неукротимым своеволием и врожденной порочностью. Родители, понятно, всячески выгораживали сластолюбие дочери. Но когда она взялась открыто бегать в княжью гридницу, а то и хлеще - к торговым людям на постоялый двор, им ничего не осталось, как скорей выдать ее замуж.
  Благо выискался жених, из-за крайней бедности совсем неразборчивый. Получив за невестой обильное приданое, он предался беспробудному пьянству, предоставив молодайке полную волю. Случалось, высмеянный собутыльниками рогоносец немилосердно избивал свою супружницу. Однако ссадины и синяки заживали не ней, словно на кошке. А она, по сути своей будучи во истину шкодливой кошарой, опять принималась за старое, только еще наянней. Ей прямо-таки повезло, когда обидчивого муженька убили в пьяной потасовке.
  Став полновластной хозяйкой, уже не прячась, она развратничала напропалую. Бедные родители, не стерпев такого позора, скончались в одногодье. Вскорости сойдясь с разухабистым торговцем гречином, подалась она вместе с ним за море. Но, видно, и там выказала свою безудержную природу, так что купец без всякого сожаленья прогнал ее от себя. Очевидно, в Византии поднабралась она еще большего блуда, оттого, веротясь домой, стала соблазнять не только гулящих мужчин, но и смазливеньких бабенок - тут ее и прогнали с бибером из города.
  Обосновавшись в окрестностях монастыря, она принялась за старое. Да одно ей плохо - не было стоящих любовников. Все мелочь: тиуны господские, заскорузлые стражники, порой монашек оскоромится, а то и просто сиволапые хлебопашцы. Совратила она немало окрестных отроков, до девок опять же добралась. Сказывали, учит и тех и других любовным заморским ухищрениям. А кто прошел ее науку - уже никогда не вернется к правильной жизни. Вот какова мерзкая пакостница! Пытались ее приструнить, но ей как с гуся вода - деньжата-то имелись. Побить там, а то и красного петуха пустить, выходило себе дороже. Опоила и подкупила она всех старост и судей, они за нее горой - не смей тронуть...
  Вот с такой адской исчадью, подобной Лолит - матерью демонов, предстояло мне встретиться. Честно скажу, робости я не испытывал, наоборот, меня так и подмывало поглядеть на жрицу любви. Я решительно не представлял, чем обернется та встреча... Но в душе моей уже ширился соблазн, и странно, я совсем не гнал его. Признаюсь искренне, я грешен, грешен, грешен - ибо заведомо вожделел к той Марфе-Магдалине!
  
  Приложение:
  
  1. Мессалина - жена римского императора Дионисия, известная своим распутством.
  2. Гарпия - в греческой мифологии крылатое существо, полуженщина-полуптица отвратительного вида.
  3. Фемина - от лат. Femina - женщина.
  4. Сафо из Лесбоса - Сафо, Сапфо (YII-YI вв. до н.э.), древнегреческая поэтесса, С. приписывается воспевание лесбийской любви.
  
  
  Глава 8
  В которой Василий в гостях у волочайки Марфы предается блуду
  
  Последовав совету боярина, я решил, что подобает явиться к Марфе облаченным не в иноческую хламиду, а в светское платье. И то правильно, какое доверие может быть к скромнику иноку у разгульной бабенки, то ли дело пригожий купчина или боярский сын.
  Дядька Назар Юрьев обрядил меня, как и надлежит выглядеть добру молодцу, не сказать чтоб зело богатому, но и не бедному совсем, а главное, не отягченному семейством. Напялил я льняную рубаху, расшитую по оплечью бисером, надел кафтан, сидевший удивительно впору, натянул сапожки цветастые, поверх накинул шубейку, подбитую лисьим мехом. Убранство мое завершила кунья шапка с красным верхом. К наряду Назарий добавил кожаный кошель замысловатого плетения, не преминул ссудить звонкой монетой, отклонив мои заверения, что обойдусь собственной денежкой.
  - И не говори, отец Василий, ничего такого. И слушать не хочу... Идешь ты не по собственной надобности, а коли так, то казна должна обеспечивать всем сполна, - вот, несомненно, правильные слова.
  Оглядев меня в новом обличье со всех сторон, он остался весьма доволен. Даже восхищенно воскликнул на манер сказителя былин:
  - Ой ты, гой еси, добрый молодец Василий да свет Батькович!
  Я и сам несказанно удивился случившемуся превращению. Сдалось мне, что и в помине нет долгих двенадцати лет моего иночества. Казалось, мне уже не свойственно каждодневное укрощение природных желаний, запретных черноризцу. И ощутил я себя молодым и сильным, свободным и веселым... И вкралась в голову крамольная мыслишка: тот ли жизненный удел избран мною, не обманываю ли я судьбы, рядясь в иноческие одежды? Возможно, совершенно иное уготовил мне ангел хранитель - эх, кабы знать свою участь... Тогда бы я развернулся в полной мере... Но с другой стороны - зачем и жить, коль все известно наперед. Впрочем, не стоит забивать голову унылыми думами.
  Облаченный в давно забытые мирские одежды, преображенный и окрыленный ими, словно птица отросшим пером, бодро шагнул я за порог. Взял с собой, долго не раздумывая, двух шустрых и крепких по виду гридней: Алексу и Сбитня. Спешно оседлав застоялых коней, стремглав припустились мы в селище Марфы бесстыдницы.
  Наш путь занял совсем ничего времени. Мы скакали по осклизлым кочкам не успевшего оттаять шляха, вилявшего меж покатых холмов, склоны которых щедро поросли буком и тисом. Обнаженные от листвы деревья совсем не защищали от резкого ветра, нещадно дувшего с полнощных стран. Мы основательно озябли, и отрадно было завидеть селение, схожее с описанием Хвороста. Пришпорив ретивых скакунов, не таясь, веселой ватагой влетели мы в погост через распахнутые ворота. И, сопоставив величину и украшения жилищ, отыскали подворье старосты. Мне повезло, тиун оказался на месте, задавал с домашними корм скотине, и наше появление его весьма удивило.
  Я пояснил старику, что имею важное дело до поселянки Марфы. Он сочувственно и все же как-то сально ухмыльнулся, якобы знаем ваши надобности, видали соколиков... Но в подробности вникать не посмел, пояснил скупо, как добраться до дома Марфы, которую почтительно именовал Марфою Митяеевной. Оставил я гридней у старосты - нечего им мешаться под ногами... И уж совсем от сердечной доброты тиун вручил мне обломок жердинки, чтобы обороняться от назойливых псин, свирепых по причине подошедших собачьих свадеб. За заботу спасибо - не хватало мне еще в довершении к переодеванию быть покусанным псами. Вот бы посмеялись правильные иноки из тех чистюль, что не перднут без очистительной молитвы.
  Марфа Митяевна (назову ее уважительно) проживала в настоящих хоромах. Терем ее, словно пень опятами, облеплен многочисленными хлевушками и закутами. Ступив во двор, взглянув на коновязь, я довольно отметил, что кроме меня гостей нет.
  Клацнул засов в сарайчике - из-под дверного косяка, дерзко стрельнув подведенными глазками, выглянула девичья мордашка. Чуть помешкав, уразумев, что к чему, девица, застенчиво прикрыв лицо, опрометью бросилась в дом. Минуту спустя на высокое крыльцо вышла неприглядная старуха в черном. Согнувшись в низком поклоне, она сотворила приглашающий жест. Шамкая беззубым ртом, плотоядно улыбаясь, она ввела меня в светлую горницу. По тому, как бабка угодливо отступила в сторону, я догадался, что меня поджидает сама Марфа-Магдалина.
  Я увидел женщину, миловидную и пригожую, чуточку начавшую тускнеть от весело прожитых лет. Овальное лицо с веснушками на пухленьких щечках, льняные, промытые в заветных травах волосы, алые сочные губки - делали ее уж если не писаной красавицей, то весьма и весьма обаятельной. Карие с влажной поволокой глаза хозяйки скрывали немой вопрос и надежду. Улыбнувшись, плавно поведя рукой, она приветствовала меня радушным полупоклоном. Словно невзначай, в вырезе сорочки обильно колыхнулись пышные груди, притягивая взор своей мягкой сдобой.
  Уловив мой нескромный взгляд на персях, Марфа, притворно смутясь, попридержала готовые выплеснуться наружу сиси. Щеки ее слегка зарделись, на устах взыграла шаловливая улыбка. Глаза женщины лукаво заблестели. Взор, наполняясь влечением, испускал затаенную готовность к сладкой неге. Он как бы приглашал вкусить прелести хозяйки, отдавая ее самою в мое пользование. Я невольно поддался источаемому наваждению. Марфа стала лакома мне: и статью, и ликом, и телом, и даже пряным хлебным запахом.
  Низким грудным голосом, напомнившим мне ласковый шелест морской волны, она, точно у знакомого, спросила - в чем моя нужда к ней. Я же, грешный, стараясь приструнить накатывающее вожделение, насилу взял себя в руки. Довольно сбивчиво стал объяснять, в чем суть моего визита. Я молол совершенную чепуху, все более и более испытывая свойственную иноку неловкость в общении с женщиной. Вскоре я почувствовал, как запылало мое лицо, не хватало еще такого позора...
  Смекнув бабьим чутьем, что я пребываю в замешательстве, она встрепенулась и ласково предложила мне присесть на устланной ковром скамье. Я покорно последовал приглашению. Усевшись напротив, проворно колыхнув юбками, обнажив белые икры ног, Марфа обратилась в само участие. Внимая моим словам, она непринужденно оправляла оборки на подоле, явственно выделяя плавную линию бедер. Сглотнув предательскую слюну, я отвел глаза. Понимая, что следует держаться раскованно и вальяжно, я расслабился и вскорости преодолел смущение.
  Явилось вдохновение, и мысль моя уже не путалась. Вернулось спокойствие и уверенность в себе. Не прибегая к обману, тем паче к угрозам, мне удалось подвигнуть волочайку к откровенности. Я оказался прав, Марфа знала любовницу отца эконома. Вот что мне поведала сладкая женщина:
  - Управитель Ефрем известен всей округе как большой охотник до бабских прелестей, - испытующе взглянув, лукаво добавила. - Он монах, и грешить с женщинами ему не приличествует. Но не стоит сильно ругать инока за естественную слабость. А кто не без греха?..
  Меня поразило удивительное совпадение сказанного Марфой со словами Спасителя о блуднице: "Кто не без греха - кинь в нее камень!.." Я смолчал, но вывод сделал - передо мной сидит не кукла, а женщина умная, возможно, даже начитанная в писании. Как-то совершенно не к месту, из какого-то внутреннего противоречия я справился у Марфы:
  - А здесь, - помявшись, продолжил, - у тебя инок Ефрем не бывал?
  Она чуточку покраснела, но ответила, не скрывая правды и даже с вызовом:
  - Ну, посетил разочка, два-три... Он хоть и монах, но дядька довольно занятный, - и, лихо вскинув голову, заявила. - Силой мужской, а более причудами любой голову вскружит. Ах, какой он забавник!..
  Не знаю почему, но во мне пробудилось чувство, похожее на ревность. Неужели я увидел в ключаре соперника?.. Вот еще докука...
  Марфа же - женщина стреляная, нарочно продолжила перебирать Ефремовых полюбовниц. И, наконец, с присущей ее кругу говорливостью касательно амурных дел поделилась сокровенной тайной односельчанки Солодки, с год назад лишившейся мужа при лесосплаве, - не преминув при этом отметить неказистую внешность и неразвитый вкус бедной вдовицы. Внимая язвительной речи женщины, я находил Марфу (вопреки здравому смыслу) все более и более лакомой и желанной, даже невзирая на исходящую из ее уст хулу ближнего. Слушал и ловил себя на мысли: "Ах, эти медовые губки, сладки и пьянящи ваши лобзания... Удастся ли мне изведать их трепет и влажную податливость?.. Доведется ли мне, грешному, испить нектар из сей чаши?.."
  Но вернемся к Солодке. Сегодня по утру Марфа заприметила, как та шустрая бабенка побежала за околицу. В осеннюю стужу в лес - зачем?.. Известно, что там, среди крутых бугров, поросших тисом, полно избушек и землянок. Уходя в чащобу, люди прятались от степняков, от непосильных поборов боярских тиунов, спасались от мадьяр-изуверов. Марфа хотя и пришлая, но доподлинно знала, что в тех скрытых местах таятся беглые тати. Может статься - и ключарь Ефрем выискал среди них надежное пристанище...
  Узнав, где кукует Солодка, я сделал вид, что мне пора уходить. Полез в кошель, извлек три серебряные монетки, подумав, добавил еще две и в знак благодарности протянул их Марфе. Нисколько не смущаясь, она поместила их в потайной кармашек под лифом. Нарочно или нечаянно, женщина опять обнажила лакомый кусочек своих персей. Возникла натянутая пауза, двусмысленное замешательство с обеих сторон. Подобало кому-то подать голос, и Марфа отважилась первой.
  Изъявив себя радушной хозяйкой, она пригласила меня отобедать. Разумеется, по правилам гостеприимства полагалось с дороги попариться в бане. Поломавшись для приличия, я принял то предложение. Последовали спешные указания сенным девушкам. Те проворно метнулись выполнять ее волю, благо мыльня была уже затеплена.
  Меня провели во внутренний двор, к слову сказать, чисто выметенный, удивительно ухоженный, без обыкновенного запаха навоза и сушеного сена. Оно и понятно - зачем Марфе живность... У нее достаток от иного промысла, более приятного и прибыльного. Замощенная камнем дорожка привела к свежесрубленной баньке. Из приоткрытой двери вырывались густые клубы пара, доносилась резвые голоса банщиц.
  Я даже в горячечном сне не мог представить явленную моим глазам картину. Стоило сойти из предбанника в мыльню, как ко мне подступили две полуобнаженные, в одних сорочках прислужницы. Одной из них была скромная давешняя ключница. Сквозь влажную ткань, прилипшую к распотевшим телам, явственно проступала девичья нагота, отчетливо выделялись набухшие сосцы и темнела заветная поросль понизу живота. Девицы вознамерились совлечь с меня одежды, что уж слишком - не к лицу мне щеголять пред юницами, в чем мать родила. Не допустив вольного обхождения, выпроводив банщиц вон, я изготовился ополоснуться на скорую руку.
  Едва я смыл первую пену, как дверь в купальню отворилась. И, о Боже! Ко мне устремилась Марфа Митяевна с распущенными волосами, совершенно нагая. Ее отвисшие груди бесстыдно мотались, заплывший жирком живот мелко подрагивал. И, о срам, зовуще лоснился чисто выбритый лобок.
  Но зачем кривить душой, я ждал ее! Я хотел ее именно такой - домашней и доступной, порочной и желанной. Она приблизилась и обвила мои плечи воздушно-легкими перстами. Я обонял ее теплое, отдающее парным молоком дыхание. Я ощутил ее уста, мягкие и влажные. Я услышал биение ее сердца... Я соприкоснулся с телом ее, горячим и кротким, упругим и податливым. И чресла мои застонали, и разум мой помутился, и уд мой гордо восстал.
  Страх и неуверенность от длительного воздержания испарились без всякого следа и сожаления. Набросился я на Марфу, аки голодный волк на овцу. И тискал, и лапал за все доступные места, и целовал губы и груди. И, наконец, почуяв обильно выделенный ею любовный сок, решительно вошел в ее гладкое лоно.
  Мощна и безудержна была наша гонка. Не щадил я женщину, да и она, бесстыдно выкрикивая срамные слова, побуждала меня к пущему своему удовольствию. И поступал я, как она хотела. И, видимо, преуспел в том, ибо, закончив дело свое, успел ополоснуться - Марфа же то время пребывала в сладкой истоме.
  Затем опять сошла ко мне, и вновь предались мы лобзаниям и глупой любовной воркотне, теша друг дружку ласковыми словами, забыв обо всем на свете. И возжелав вновь телесной близости, стала она руками настойчиво теребить мой уд. И явно от крайнего нетерпения приникла к нему губами, словно теленок к коровьему вымени. Так что опорожнился я ей прямо в уста.
  Опьяненные непотребством, пошатываясь, прошли мы через предбанник в просторную светлицу, где уже был накрыт стол с обильной закуской и добрым вином в глиняном кувшине. Закутавшись в простыни, с удовольствием подкрепили свои силы.
  Но вскоре, не совладав с позывами плоти, опять предались мы любовным утехам. И возились, словно малые дети, играя в кучу малу, возлегали по-всякому - не удобства ради, но удовольствия...
  А когда я всецело обессилел и неблагодарно отрекся от любви, явилась, вихляя задом, обнаженная ключница. Марфа распалилась и, забыв о моем присутствии, взялась ласкать молоденькую прислужницу. Я поначалу смутился, но, раззадорясь по-скотски, пристроился к ним. Сколь долго то продолжалось, не ведаю... Женщины оставались неистощимы, меня же силы окончательно покинули, я лишь глядел на охальное действо, сделавшись уже по-стариковски безучастным.
  Таким вот, слегка пьяным и начисто опорожненным телесно, выхолощенным душевно, покинул я радушную женку Марфу Митяеевну, обещал наведаться к ней и, верно, побывал бы, коль не новые обстоятельства.
  
  
  Глава 9
  Где Василий излавливает беглеца Ефрема и изживает гнет порочности
  
  Чем дальше уходил я от волочайки Марфы, тем больше места молодечеству и ухарству в сердце моем заступало горькое чувство вины за содеянный блуд. Душа, измаранная распутством, ныла и скорбела. И боль ту не унять усилием воли или переменой помыслов. К тому же навязчиво всплывали в памяти картины неестественных женских утех, прежде возбуждавших нездоровый мой интерес, теперь же они вызывали чувство гадливости и неприятия подобного вида страсти. Стремясь очиститься от густо наросшей коросты греха, весь остальной путь до дома старосты творил я молитву Иисусову и просил Господа о прощении.
  Гридни, прослышав о лупанарии Марфы, поджидали меня с игривым любопытством. Беря в расчет мое двухчасовое отсутствие, они подступили ко мне с дурацкими сальными шуточками и были по-своему правы. Разумеется, памятуя о духовном сане, я не стал откровенничать и пресек их зубоскальство. Призвал отроков к серьезному разговору.
  Мы положили изловить эконома Ефрема собственными силами. Староста и два его взрослых сына без всякого понуждения обещали помочь нам. Привлекать же еще людей по причине сугубой деликатности было неразумно, да и зазорно снаряжать супротив беглого монаха целый полк. Староста отправил сыновей следить за домом Солодки. Парни должны оповестить о ее появлении или уходе.
  Благодарствуя стряпне старостихи, мои отроки, изрядно откушав, взялись обсуждать стати двух снох, пособлявших свекрови управиться. Эти молодицы, коренастые и налитые, словно степные кобылки, пробудили в гриднях жеребячий интерес. Я удрученно понимал молодых дружинников, но в тоже время возбранил их помыслы о молодках, пристыдив хлебом-солью старосты.
  Подавленные гридни стали позевывать с тоски, да и меня потянуло на сон. Потеплей укутавшись, я провалился в липкую похмельную дрему, наполненную мнимыми упреками со стороны чтимых мною людей.
  Я как бы в бреду прекословил боярину, перечил Парфению, вступал в спор травщиком Савелием, даже женолюб Ефрем и тот осуждал меня за разврат. Мои оправдания были бестолковы и невразумительны. Я сравнивал род человеческий и себя в нем с неразумным звериным миром, исполненным лишь природных инстинктов, но отнюдь не рассудком и моралью. Я понимал, что позывы плоти не веская причина для человека, отдавшего себя служению Господу, отринувшего мирские соблазны. Я знал, что согрешил тяжко и нет мне прощения, и в тоже время упрямо искал оправдания своей провинности. Знал, что оно непременно существует, но, увы, никак не находил его.
  Единственное пришло на ум, что редкий человек, пусть даже крайне целомудренный и праведный, устоит перед выпавшим мне искушением, удержится супротив развратных посягательств Марфы и ее волочаек. Нужно обладать воистину железной волей или, наоборот, быть презренным скопцом, чтобы остаться равнодушным к чарующим ухищрениям бабьей натуры, сопоставимыми по силе с настоящим колдовством.
  Незаметно для себя я задремал и очнулся лишь после того, как меня растормошил старший дружинник Алекса.
  - Пора, отче, пора!.. - лихорадочно возвестил он. - Баба та Солодка в лес подалась. Как бы нам не потерять ее, не обмишуриться? Ты уж, отче, поспешай, ребятушки заждались...
  Я мигом собрался, к радости своей ощутил себя свежим и бодрым. И уж боле не позволял тошнотным мыслям одерживать над собой верх. Что было - то было, и нечего распинаться... На моем месте любой, будь он монах или мирянин, поступил бы точно так. И все - хватит думать о сделанном.
  Перебежками проскользнули мы огородными задами на окраину селения, к единственной дороге, ведущей в лес. Нас поджидал меньшой сын старосты - смекалистый Данилко. Его старший брат Иванко увязался вслед Солодке, по уговору он будет подавать сигнал, крича птицей. И Данилко увлек нашу ватагу по тропам, известным только ему, изредка останавливался, вытягивая шею, крякал по-утиному, прислушивался. И лишь после того, как где-то вдалеке ухал филин, он вел дальше.
  Но вот дебри истощились, и нашим взорам предстала потаенная полянка. Посреди которой стояли ладно сметанные стожки. Присмотревшись, я различил в сторонке крытую же соломой сторожку. Она-то и являлась конечным пунктом нашего похода.
  Откуда ни возьмись, объявился оборотистый Иванко. Он сообщил, что шустрая Солодка уже в избушке. Но главное, ее на подходе к полянке поджидал степенный и упитанный мужчина, по виду из монахов. Я облегченно вздохнул, наверняка то был ключарь Ефрем.
  На план захвата ушло не более минуты. Мы осторожно разбрелись, встав по местам, отрезая возможные пути отхода эконома. Жилистый и похожий на пардуса Иванко двинулся к избушке. За ним, хоронясь за стожками, подкрадывались остальные. Из-за пояса самого сильного из нас Сбитня свисали ременные вожжи - вязать беглеца.
  Иванко решительно шагнул в незапертую дверь сторожки, почти следом ступили я и Алекса. В едва коптящем свете лучины я различил Ефрема, уплетавшего из котелка густое варево. Напротив, рассупонив плат и шубейку, горестно подперев щеку ладошкой, сидела смуглая молодайка. Спугнутый нами, Ефрем отбросил котелок и метнулся к единственному оконцу. Но, прикинув его крохотность, повернулся и в два прыжка оказался у двери, чая прорваться наружу.
  Но, как говорится - не на тех напал! Алекса, не мешкая, вдарил ключаря промеж глаз. Ефрем сломался пополам и плюхнулся на зад. Так, сидя на полу, стал он отползать в темный угол. Но тут... словно фурия взъярилась Солодка. Истерично завизжав, она бросилась на дружинника, мертвой хваткой вцепилась в его бороду. Малый затряс головой, пытаясь стряхнуть разъяренную вдовицу, да не тут-то было. И расцарапала бы она в кровь лицо гридня, кабы не Иванко. Парню удалось оттянуть бабенку в сторону. Освобожденный Алекса во зле хрястко припечатал пинком Ефрема, в суматохе вставшего на ноги. Тот опять повалился оземь.
  В сторожку ввалился остальной конвой. Могучий Сбитень быстренько приструнил бившегося в бессилии Ефрема, надавал ему тумаков и связал вожжами, в заключении отвесив звонкий щелбан, мол, усмирись, дядя. Ретивую женку для порядка тоже изрядно встряхнули. Поколотить до срока женщину я не позволил. Но все же пострадавший Алекса грязно обругал Солодку, ну да Бог с ним... Привязав молодайку к поясу любовника, вывели обоих вон из избенки. Злая баба стала по-кликушечьи причитать, насылая проклятья на наши головы. И лишь после угрозы все того же Алексы отрубить ей башку умолкла и только поскуливала по-собачьи.
  Ефрем с поникшей головой шел молча, сплевывая на покрытую наледью землю сукровицу с разбитой губы. Мне с ним говорить было не о чем, да и не мог я мараться перед людьми, толковать с беглецом, выказывая наше знакомство.
  Кроме того, я считал, что Ефрема теперь обязательно казнят. Вопрос только, какой смертью - скорой или мучительной?.. А могут и вовсе сжечь, как колдуна и еретика. Что я мог молвить обреченному на неизбежную кончину?.. Слова укоризны... Чего порицать-то, когда топор уже занесен. Слова сочувствия, слова жалости и примирения... Так не достоин он моего участия хотя бы уже по тому, что внес смуту в сыск боярина Андрея, возводил всяческие изветы, а сам, выходит, - первейший злодей.
  Мне лишь осталось под конвоем препроводить беглого монаха - еретика и убийцу на место совершенных преступлений, доставить в целости и сохранности, не позволив издохнуть по дороге или изувечить себя ради уловки избежать уготованной участи.
  Мы намеренно посадили Ефрема на лошаденку, лишь бы не обморозился по нашей вине, придерживали его за бока во время езды, дабы не свалился и не сломал до времени шею. Вот так и пестали изверга до самой обители, хотя следовало тягать ключаря волоком в цепях и кандалах, побиваемого плетьми и батогами.
  Солодку же - полюбовницу его сдали старосте. Что бы тот без промедления сообщил старшему тиуну и попу об ее провинностях. А чтобы баба ведала, почем нынче лихо, чтоб неповадно было кидаться на служилых людей, велел я старосте малость ее выпороть, не до крови, а просто поучить по-отечески.
  Покинув селенье на изгибе дороги, уходящей за холм, оглянулся я вспять. Выискав жилище Марфы, подумал: "Никого нельзя винить в собственном падении. Человек обречен жить во грехе уже своим появлением на свет. Нельзя упрекать женщину, что соблазнила плоть твою. Ибо плоть от рождения уже обольщена. Не женщина греховна, а мир полон греха и зла. А любовная услада, возможно, и не грех вовсе, а просто самоя жизнь".
  И представился мне, грешному, гладко выбритый лобок Марфы Митяевны. И заволновалась опять душа моя, заметалась, но совсем не скорбно, а наоборот - с надеждой...
  И отрадно мне стало, испытал я тогда удовлетворение собой. Не подвела меня сила мужская, не сплоховал я, не растерялся, не осрамился перед опытной соблазнительницей.
  Да и сметливость моя сослужила службу добрую. Не отыщи я Марфу, не вышли бы мы на след беглеца. Собственно, и изловлен-то вурдалак Ефрем лишь благодаря мне - ну чем я не герой?..
  
  
  Глава 10
  В которой боярину Андрею удалось разговорить эконома Ефрема
  
  Доставив беглеца эконома в каземат, опасаясь возможных неурядиц, я строго-настрого наказал охране никого не подпускать к узнику, а сам поспешил на поиски Андрея Ростиславича. Боярин отыскался в скриптории, где мирно беседовал с новым отцом-библиотекарем. Выслушав мое ликующее сообщение, он немедля устремился в узилище. По дороге я все порывался услышать от него слова заслуженной похвалы. Однако боярин вел себя нарочито скаредно, видно, ревновал к моей удаче, в то время как его дела еще не сдвинулись с места. Но это предмет особого разговора.
  В казематной башне нас дожидались мечник Филипп и некто из княжих тиунов, личность, ранее неведомая мне. Странно, что они опередили боярина Андрея. Филипп передал волю князя, состоявшую в том, чтобы как можно скорей, без излишней волокиты допросить эконома и отправить в Галич, якобы от греха подальше. Андрей Ростиславич досадно крякнул, выразив неприятие поспешности, но заверил служилых людей, что выполнит волю князя.
  Оплошав накануне, стражники в отместку за свой позор все же успели изрядно наподдавать богомилу. Его приковали цепью к потолочному крюку, так что ключарь не мог даже присесть, и провисал на оковах, подобно освежеванной кабаньей туше. Боярин велел снять железа, и расслабленный Ефрем замертво рухнул на каменный пол. Его обдали водой, подняли на ноги. Очумелый Ефрем шатался как пьяный, отвечал невпопад. Но Андрей Ростиславич вовремя сумел раскусить хитреца, изображавшего невменяемость, и припугнул узника пыткой. Нельзя позволить подследственному водить тебя за нос, любое преимущество должно исходить только от следователя.
  Незнакомый тиун, притулясь в уголке, разложил письменные принадлежности, изготовился вести запись. Я, ощутив себя лишним, скромно прислонился к сырой стене.
  Андрей Ростиславич, не найдя ничего лучшим, взялся совестить беглеца, тщась вызвать у того хоть каплю раскаянья. Ефрем односложно отнекивался и отводил глаза. Я уяснил лишь одно: инок не собирался просить милости, видимо, чаял себя правым. Да и любой представься возможность, сбежал бы из-под стражи на волю.
  Боярин, при всей своей сдержанности, не вытерпел бесстыжего упорства, нещадно обругав Ефрема, заявил с досадой:
  - Не хочешь по-человечески, так пеняй на самого себя! Не захотел по-людски, так получи по полной! Пиши, писарь, - махнул он тиуну.
  Грамотей, изобразив раболепную готовность, прочистил стило о шевелюру и обмакнул в висящую на шее чернильницу. Сомкнув руки за спиной, крайне негодуя, Андрей Ростиславич сурово отчеканил:
  - Ответствуй, колодник, что побудило тебя убить боярина галицкого Горислава? Что заставило тебя, мерзкого еретика и богомила, поднять руку на человека и лишить его жизни? Отвечай как на духу, как на последней исповеди!..
  Ефрем, вскинув голову, озлобленно оглядел розыск. Дикую ненависть и полное непринятие нес его взгляд. Казалось, то и не человек вовсе, а лютый, безумный зверь.
  - Ты нас не стращай, не на таковских напал, - упреждающе молвил боярин и уже с прямой угрозой произнес. - Так будешь говорить нехристь, или как?..
  Натужившись так, что на висках вздулись жилы, Ефрем наконец заговорил. Высокий его голос срывался на крик:
  - Да я саморучно заколол Горислава, чтоб пусто ему было на том свете! Порешил ублюдка его же тесаком и не сожалею о содеянном - поделом ему!
  - Мне и так ведомо, что зарезал именно ты. Прямо ответь на вопрос: почто убил-то? - домогался боярин.
  - А казнил за то, что не сдержал он клятву свою, - и, облизав пересохшие губы, колодник заключил презрительно. - Все - больше ничего от меня не узнаешь, пес суздальский...
  Андрей Ростиславич, не успев толком оскорбиться, съязвил в ответ:
  - Мы еще посмотрим, кто из нас пес... Ишь, как запел, паршивец. Ты, верно, думаешь, я с тобой цацкаться буду... - и сам себе ответил. - Не дождешься, богомильское отродье... по косточкам ломать стану, а своего добьюсь... Эй, Филипп, кликни-ка, брат, заплечных дел мастера. Видать, пора супостату язык развязать. Не хочет, злыдень, по-хорошему. Ну, иди же, - обращаясь к мечнику, - скорей поворачивайся...
  Филипп, плюнув в сердцах на пол, спешно ушел. Боярин же продолжил гневную отповедь:
  - Ты, Ефремище, не только о клятвах паршивых ты обо всем, гадина, расскажешь. И о шашнях воровских, и о камланиях богохульных, и о творимом заговоре, - выпустив с шумом воздух, закончил, - и про епископа Мануила, и про клад Ярославов...
  - Воля твоя, сатрап! Знаю, что умеешь жилы тянуть, признания выколачивать... Ведаю и то, что, будучи слабым человеком, поддамся, не устою супротив язв, наносимых моему телу. Не выдержу я пыточной боли и живодерского членовредительства. Только знай, боярин: всякое глумление над людьми чревато надругательством над собственной душой...
  Андрей Ростиславич, не дав Ефрему досказать, перебил гневным возгласом:
  - О чем ты таком говоришь?.. Разве еретики - люди, да вы хуже скотов, вы - нехристи окаянные!
  - Неправда, и мы - человеки! Все под Богом ходим...
  - Ишь как запел... Сразу и Господа припомнил. Не стыдно тебе? - и, сменив гнев на милость, боярин проговорил отеческим тоном. - Говори уж лучше, пока до клещей не дошло. Так что за клятва была?
  И Ефрем, покоряясь силе, поведал все по порядку, в точности так, как и повествовал клирик, сопричастный его побегу.
  Ефрем-Василько с боярином Гориславом давние знакомые, сошлись еще в младшей дружине. Но проскочила в той дружбе серая кошка в обличье красавицы боярышни Грушеньки. Оба влюбились в нее по уши. Да только она отдала предпочтение бедному Васильку, а не богатому Гориславцу. Но как говорят - деньга любую брешь прошибет, вот и сосватали Груньку за Гориславье богатство. Не по любви, а по выбору родного батюшки стала она супружницей боярской. Уж как не ерепенился бедолага Василько, все одно - богачу счастье, бедняку кручина. Ушел с горя дружинник в монастырь, превратясь в черноризца Ефрема.
  Постепенно с годами наладились у него отношения с разлучником Гориславом. А когда Ефрем стал ключарем, появилась меж них взаимная выгода. Да вмешался Божий промысел. Случилось, что повстречался однажды Ефрем с боярыней Аграфеной - приезжала она на богомолье. И открылась промеж них старая любовь. Дело обыкновенное, понесла Груша... Нашлись "добрые" люди, открыли глаза грозному мужу. Скинула Груня плод нечаянной страсти. Да Горислав не простил изменщицу, взялся ее всяко тиранить и изничтожать.
  Что коснись до Ефрема, так коротки руки у Горислава. Не мог он насолить отцу эконому, вот и измывался над супругой бедняжкой. Дошло до ключаря. Был промеж былых приятелей тяжелый разговор. Ефрем сумел повлиять на боярина, и Горислав дал слово больше не обижать жену. Но не сдержал обещания, по-прежнему изгалялся над несчастной Аграфеной. И вскорости нашли женщину мертвой, тело ее было один сплошной синяк и язва.
  Крепко разругались ключарь и боярин. Да, потом поостыли - Ефрем пошел на мировую, но лишь для отвода глаз, решил он при случае покарать душегуба Горислава. И вот... тот случай представился...
  События развивались в том же порядке, как мы и предполагали. У Андрея Ростиславича возник резонный вопрос, что побудило боярина Горислава устроить побег ключаря?
  К тому времени подоспел длиннорукий дружинник, по виду прирожденный мастак заплечных дел. Здраво оценив его призвание, Ефрем без утайки открылся нам.
  После провала плана с игуменством боярского ставленника Микулицы Горислав срочно потребовал от ключаря закладные письма. Оказывается, он был крупным должником обители и сильно испугался, что Парфений при поддержке князя посадит его в долговую яму. Для Ефрема же то была разумная плата за волю, никто не остался в накладе, все были бы при своем интересе.
  Итак эконом решился, - вот он, заветный час, одним махом все концы в воду. И лишь самую малость не просчитал, черноризец понадеялся на нашу нерасторопность. Опоздай мы хоть на немного, пустись завтра на поиски - утек бы он с концами и поминай как звали...
  Я не преминул, якобы к большему уничижению беглеца, ехидно заметить, что нечего по себе о других судить. Но тем самым, прежде всего мне хотелось поддеть Андрея Ростиславича, чтобы тот не запамятовал, чьей сметливости обязан сегодняшним успехом. Боярин Андрей одарил понимающим кивком, мол, помнит, не забыл про мои заслуги.
  Допрос продолжался. Андрей Ростиславич намеренно углубился в намечаемый заговор.
  Действительно, епископ Мануил и группа галицких бояр во главе с Гориславом собиралась отрешить авву Кирилла и назначить в игумены доместика Микулицу. Немалые богатства обители и киевские пристрастия ее настоятеля не давали им спокойно жить. И, как нам уже известно, Горислав рассчитывал к тому же утрясти собственные делишки. Решение то вызрело давно, искали лишь предлога его воплощению - загадочная смерть библиотекаря и явилась тому поводом.
  Первым в Галиче вызнав про смерть Захарии - Горислав обманным путем понудил князя Владимира отправиться в монастырь. Намечалось оболгать суздальское братство, выставив его сборищем убийц, вменив им в вину смерть старого Ярослава. Более того, хотели представить суздальцев в глазах князя предателями, прочащими на Галицкий стол неудачника Романа Волынского. А далее уже полагали запугать князя якобы готовящимся покушением на него.
  Ясное дело, то была сплошная клевета и измышления. Но ни одно оружие не разит столь смертельно, как коварный вымысел. Злодеи рассчитывали подвести оклеветанных иноков под пытку, зная, что редкий человек выдержит адскую муку. А уж коль сломается, то в угоду кату-мучителю под дыбой оговорит и себя, и друзей своих, лишь бы получить минутную передышку от нестерпимых истязаний, лишь бы обрести эфемерную надежду на скорый приговор.
  Епископ Мануил, конечно, знал об еретических шашнях Ефрема, но он особо не порицал эконома, ибо сам грешил павликанством. К тому же старый интриган предусмотрел ему особое место в своих происках, пообещав, что простит и назначит келарем при новом настоятеле.
  Я смолчал тогда, но наивность столь опытного инока показалось мне подозрительной. Разумеется, он не был искренним и многое утаивал. Но и Гориславу с епископом Мануилом я совершенно не сочувствовал. Поразительна бездна падения Галицкого владыки, о боярском же бесчестии говорить вовсе не приходится. И слава Богу, что сорвались их происки, рухнули их намерения, а все благодаря внезапному приезду Андрея Ростиславича, который не дал Парфения и суздальцев в обиду.
  Завязался разговор о сокровищах Осмомысла. Ключарь подозревал, что тайна клада охранялась Захарией, хотя тот и прикидывался несведущим, уклонялся от разговоров на эту тему. Ефрем намеренно подвигал библиотекаря к откровенности - живописал возможности, могущие выпасть обладателю клада, прочил самолюбивому книжнику чуть ли не положение приемника Мануила.
  Ко всему прочему эконом не скрыл от нас, что и сам имел виды на золото, потому намеренно растравлял похоть нестойкого чернеца, отыскивая ему селянок для любовных утех. Но упрямый Захария как в рот воды набрал. Ефрему не было смысла убивать библиотекаря. Он ему был нужен живым, ибо в противном случае исчезала надежда овладеть сокровищами князя Ярослава.
  Ну что же... Можно считать доводы ключаря весьма убедительными.
  
  
  Глава 11
  Где рассказывается об устремлениях галицких бояр Судислава и покойного Горислава
  
  Покинув мерзкое узилище, зашоренные сумеречным туманом, мы обменялись мнениями по поводу признаний Ефрема. В раздумьях Андрея Ростиславича сквозила подавленность. Безусловно, он рассчитывал, что раскрытие смерти вельможи приблизит нас к разгадке предыдущих убийств. Но явь опровергла надежды, кончина Горислава никак не связана с теми злодействами. Убийство вельможи, нежданно-негаданно обрушившись на обитель, на целый день отсрочило проводимое расследование. И теперь придется возобновлять его с оставленного рубежа.
  Как и было обещано, Андрей Ростиславич рассказал о недавнем разговоре с вельможей Судиславом. Боярин из первых рук получил откровенное объяснение непрестанной подковерной грызне галицких старшин.
  С первых слов сановного старца Андрей Ростиславич уяснил, что, вопреки показной дружбе, ближние бояре Судислав и Горислав на дух не переносили друг друга. Старший, в отличие от младшего собрата, не был отягощен пороком стяжательства. Разумеется, крупному вельможе не спрятаться от имущественных тягот, однако у старика они уходили на второй план. Во всяком случае, прилюдно он не выпячивал денежное бремя, сугубые дела разрешал втай с Божьей помощью. Коренным же у него являлся интерес к власти как таковой, неутоленная старческая гордыня искала горнее поприще.
  Горислав отнюдь не таков. Определенно в том муже преобладала расчетливая купеческая закваска. В его жилах текла торгашеская кровь, лишенная рыцарского благородства. Все помыслы алчного боярина сводилась к одному, как бы потуже набить мошну, а там хоть трава не расцветай. Многие приятели осуждали Горислава за корыстный нрав, но ценили в нем подвижную, кипучую натуру и жидовскую сметливость. Благодаря тем качествам удавались его лихие задумки - и деляческие, и на сановной ниве. Считалось, что участие Горислава обеспечит успех любому предприятию, словно тот заговорен от провалов и неудач.
  Касаемо личной жизни боярина, отчасти она уже известна нам, то, вопреки недугу скопидомства, был он падок на женщин и зелие, видя в том усладу души. Его вычуры стяжали боярину славу первого похабника в Галиче.
  Судислав тертый лис неустанно отслеживал грязные проделки "лучшего друга". Представься случай, он бы без сожаленья расправился с нечистоплотным выскочкой, который, обставив древние роды, лихо продвинулся в годину угорского ига. Злословили - якобы был он негласным мытарем при королевиче Андрее, судачили также, что из золотых ручейков, стекавшихся в мадьярскую казну, весомый поток излился в карман Горислава.
  Когда ляшский воевода Николай изгнал венгров, Владимир Ярославич избавился от угорских приспешников, Горислава же, вопреки гуляющей о нем молве, приблизил к себе. Князю неизменно наушничали о неискренности ближнего боярина. Безусловно, доносили о сношениях с лазутчиками короля Белы, однако Владимир оставался безучастным, не трогал Горислава.
  Судислав считал, что Ярославич привечает Горислава намеренно, дабы сподручней приглядывать за венгерским охвостьем, не то, затаившись, оно нанесет удар из-за угла.
  Андрей Ростиславич согласился - вполне разумная позиция.
  Касательно ключаря Ефрема Судислав предположил, что боярина и эконома, скорее всего, связывала служба общим хозяевам. Но как веревочка не вейся - конец один, вот и достукались холуи угорские...
  И тут, немного расслабясь, Андрей Ростиславич взялся пространно рассуждать о сущности явления, называемого греками politika(1), или благоразумное управление. Видимо, те помыслы давно занимали его, вот он и нашел время поделиться ими:
  - В любом значительном деле, тем паче царском или княжеском, есть две составные стороны. Одна явная, очевидная, открытая всем половина. Назовем ее созидательным поприщем. Разрешаются насущные нужды, претворяются в жизнь добрые намерения. Возводятся города и крепости, мостятся дороги, вырабатывается товар, собираются оброки и подати.
  Но есть и вторая сторона - негласная, сокрытая от непосвященных очей. Это и есть стезя "politik". Всякое дело имеет доброхотов и противников. Одни искренне помогают, всячески поддерживают, порой не щадя живота. Другие, исходя из корыстных интересов, намеренно мешают, противодействуют всякому начинанию. Плетут мерзкие интриги, устраивают проволочки, стараются отсрочить затеянное. Не гнушаясь подлыми средствами, находят повод, чтобы навредить, порушить неугодные им намерения.
  В жизни все так переплетено, запутано и усложнено, что нельзя начинать даже маломальского дела без учета предвзятости врагов. Иначе благой замысел будет обречен на провал. Предвиденьем и устранением чинимых недругом пакостей, искоренением всяческих проявлений вражды - вот чем занимается politika. И всякий дельный и деятельный человек должен стать "politik", проще говоря - выжигой, радеющим своему делу. Не легко прокладывать торный путь среди шипов и терний. И чем меньше они исцарапают его, тем больше почет и слава. Ведь не секрет, что многие добросердечные дела, затеянные с поголовного одобрения, дружно начатые, так и не дошли до завершения. Их порушили козни противников и уж, что весьма обидно, раздоры в рядах участников предприятия.
  Таким образом, чтобы усилия не были напрасны, основоположник любого дела обязан слыть "politik". Он призван просчитывать всю совокупность возводимого им сооружения. Дабы не пришлось сетовать на других, посыпая голову пеплом. Начальник, предводитель, вождь, князь обязаны быть strategos(2). Нельзя строить знание на песке коварных человеческих взаимоотношений, уж лучше тогда не затеваться. А ежели есть твердое намерения, учти все про все, а не только, как будет смотреться обложенный белым камнем фасад.
  Завершив заумь, Андрей Ростиславич дал пространную характеристику двум вельможам. Не все в его доводах можно принять на веру. Но он тщился оценить их по справедливости.
  Являясь сподвижником Осмомысла, боярин Судислав остался верен заветам старого князя. Он поддержал его сына Олега. После невыясненной гибели Настасьича Судислав вошел в число вождей боярских, решительно стоящих за свободу Галичины от кого бы то ни было. Вот здесь и проходил главный их водораздел с Гориславом. Молодой боярин возглавлял венгерских приспешников.
  Но и Судислав, и Горислав отстаивали коренную цель боярства - упрочение власти знати. Однако старый хотел достижения той цели добропорядочном, естественным и законным путем. Горислав же рассчитывал на закордонную поддержку, на иноземное вмешательство в дела княжества.
  Таким образом, представляемые ими силы по своей сути являлись враждебными - деятельность одной исключала расчетливые замыслы другой. Но до поры до времени их объединяла общая нелюбовь к Владимиру, который, в свою очередь, не желал усиления местного боярства. Вот они взаимно и сдерживали перегретый пар ненависти, опасаясь развязать братоубийственные ристалища.
  Осмотрительный Судислав умело скрывал неприязнь к боярину Гориславу. Старик исхитрялся использовать вес Горислава для давления на князя, для ослабления его позиций в уделе. Впрочем, подобным образом в отношении Судислава вел себя и Горислав.
  Что еще связывало их? Имели ли они совместные планы?.. Обязательно. Прежде всего намеревались устранить несговорчивого игумена Кирилла и поставить настоятелем своего выдвиженца Микулицу. С подачи проходимцев хотели оболгать Парфения и его сподвижников, очернив их в глазах князя, опорочить тем самым суздальскую колонию в Галиче, отнять у суздальцев доверие правителя. После чего поссорить Владимира с дядей Всеволодом - в итоге лишить князя главной опоры, а уж затем полностью подчинить Ярославича, сделать его послушным орудием в своих руках.
  Но далее их намерения существенно расходились. Судислав хотел при слабом князе укрепить самостоятельность боярства и свести на нет княжескую власть. Он мечтал о правлении боярских "лучших людей". При сохранении православия и славянской общности превратить Галичину в наезженный перевал меж Русью и остальной Европой. Что, по его разумению, должно обеспечить не только несказанное обогащение бояр, но и в целом поспособствует расцвету Галицкой земли. Позиция, надо сказать - благородная и щедрая. Галич станет торговой республикой по примеру Новгорода. Но более выгодное территориальное расположение даст ему больше преимуществ, выведет в разряд держав, схожих с Венецией и Генуей.
  Горислав же хотел, ослабив власть князя, породить в княжестве хаос. Учитывая неизбежное противоборство боярских группировок, призвать на подмогу венгров и, используя попустительство Святослава Киевского, установить на Галичине прежние, вассальные мадьярам вотчинные порядки, где себя видел первым лицом. Основной его целью являлось неприкрытое хищническое обогащение, уже ни чем и ни кем не сдерживаемое, бессердечное и бесстыдное по своему характеру. Определенно он надеялся на вхождение боярской верхушки в венгерскую знать. Следствием победы Горислава явился бы скорый переход Галича в папизм. И окончательным результатом чаяний изменников - стало бы отпадение Галичины от Руси, от славянских корней, превращение в иную, не русскую, а бог весть какую страну и народ.
  Разумеется, ни один подлинно русский и православный человек не пойдет на подобную подлость. Тут уж Андрею Ростиславичу подходил Судислав как возможный союзник. Какая она, Галичина, ни есть, но это русская земля - и венграм, и латинству в ней не место!
  
  Примечание:
  
  1. Politika - политика (греч.), государственные или общественные дела.
  2. Strategos - стратег (греч.), от stratos - войско, ago - веду.
  
  
  Глава 12
  В которой Василий разбирает потаенные письмена и пытается увязать их с гибелью Захарии
  
  Четвертый день нашего пребывания в обители неуклонно подходил к концу. Тьма, сползшая с окрестных гор, накрыла киновию едва проницаемым для лучей света покрывалом. И лишь мерные удары церковного колокола, призывающие к вечерне, напоминали, что жизнь не затухла, а идет исстари заведенным порядком, и так должно быть до скончания века. Братия скученными группами по обыкновению дружно стягивалась к храму, чтобы, завершая суточный круг, воздав положенное творцу, с миром ступить в сон грядущий. Я поймал себя на мысли, что из-за нашего расследования совершенно позабыл свой иноческий долг. Нерегулярно хожу в церковь, даже почасовым молитвам уделяю недостойно мало времени, молитву Иисусову творю абы как, суетливо, без должного отрешения от мирских помыслов.
  Дабы восполнить сей пробел, я покаянно решил отправиться в храм Божий, надеясь испросить у Господа прощения за собственную нерадивость.
  Но, видно, опять не судьба.
  У самой паперти дорогу мне заступил инок Макарий, он вчера показывал нам Псалтыри, изукрашенные припадочным Антипием. Рубрикатор лукаво поманил за собой. Мне ничего не осталось, как последовать за ним. Оставшись наедине со мной в темном углу нефа, он протянул сложенный пополам писчий листок и было собрался улизнуть. Но я, толком не осознав, что к чему, - придержал его за руку и, таясь, как и он, шепотом попросил пояснений. Боязливо оглядываясь, дабы никто не подслушал, Макарий прерывающимся от страха голосом поведал свою нужду.
  В день нашего приезда он обнаружил в одном из томиков с рисунками Антипия послание, написанной рукой библиотекаря. Я уразумел Макария с полуслова - так, посредством книжных закладок происходило негласное общение покойного Захарии с припадочным рубрикатором.
  Перепуганный черноризец дословно поведал содержание послания. Прочитав текст позже, я подивился памяти престарелого инока.
  Вот он: "Зайди на "Иоанна милостивого" ко мне с вечерни, захвати свитки, что я велел срисовать, копии тоже принеси".
  Но это еще не все...
  Инок Макарий, как уж он исхитрился, в злопамятный вечер накануне смерти Захарии проследил за Антипием. Припадочный, украдкой свернув какие-то рукописи в трубочку (среди них были весьма ветхие), по-воровски спрятав их в подрясник, отправился в трапезную. Заинтригованный Макарий не упустил случая. После вечери, поджавшись, словно драная кошка, изограф засеменил в братский корпус, взошел в крыло, где обитает монастырская верхушка (покойный Захария жил там). И только спустя полчаса последовал учиненный смертью библиотекаря переполох.
  Ошеломленная ужасающей вестью, братия сломя головы бросилась к почивальням. Антипий же, вопреки здравому смыслу, поспешил почему-то в скрипторий. Макарий, не будь дураком, под шумок последовал за ним. Странно поведший себя черноризец направился к книгохранилищу, отомкнув потайной засов, затворился внутри. Кстати, о задвижке ведомо всем скрипторным, но по негласному уговору о ней помалкивают.
  Макарий вновь проявил смекалку! На следующее утро, улучив момент, когда в скриптории никого не было, он проник в библиотеку и тщательно осмотрел хранилище. Он искал, запомнив по обличью, те самые свитки, но безрезультатно. Видимо, Антипий переложил письмена в один из тайников. По слухам, таковые имелись в изобилии, и наверняка Антипа был посвящен в их секрет покойным библиотекарем. Кроме того, дальновидный старичок обыскал стол припадочного, перетряхнул его книги и свитки и таким образом обнаружил записку Захарии.
  Я спросил старца, что побудило его по прошествии четырех дней открыться мне? Он вразумительно ответил, что имеет превеликое любопытство, но ему тот узел не распутать, посвящать же в тайну кого-то из братии, тем паче начальство, так хлопот не оберешься... Мы же с боярином совсем другое дело, по пересудам иноков, мы хотим восстановить попранную истину. Вот он и решил помочь нам... и - себе. Боярин - птица высокого полета, оттого обратился ко мне.
  Я искренне поблагодарил рассудительного старца, условился с ним о дальнейшем содействии нашему делу. И уж который раз, взяв грех на душу, покинул обетованную церковь, поспешил за советом к Андрею Ростиславичу.
  Застал я боярина Андрея за внимательным чтением пожухлых манускриптов, разложенных кучкой на столешнице. Светильник отбрасывал колышущиеся багровые отблески на листы полисемпта(1), придавал рукописям пугающе страшный вид. Они, словно живые твари, дышали и содрогались, они обретались вопреки очевидным законам природы.
  Загадочно улыбаясь, Андрей Ростиславич поманил к столу, не дав раскрыть рта, ткнул меня носом в пергаменты. Не уяснив его намерений, я замешкался. Боярин же, видя мою растерянность, назидательно пояснил, что перед моими глазами рукописи, позаимствованные в скриптории в столе покойного Захарии.
  Я был поражен, опять скрипторий, опять бумаги библиотекаря. Волнуясь от предчувствия, торопливо и сбивчиво, словно заика, я поведал боярину давешний разговор с рубрикатором Макарием, а напоследок, как козырную карту, предъявил Захариево послание. Медленно прочитал его вслух и дерзко бросил поверх разложенных свитков.
  Андрей Ростиславич был поражен. Он от изумления приоткрыл рот, потом, ликующе потрясая руками, вымолвил:
  - Василий, пока ты не ознакомишься с рукописями, точнее, списками с неведомого оригинала, тебе не понять моего возбуждения и радости, - я застыл в нерешительности, он легонько подтолкнул меня. - Ну что же... ты, читай!
  Отчего-то не находя себе места, я напряженно вчитывался в развернутый перед глазами текст. Я даже и не вник сразу, что он написан по-славянски. Определенно, то был перевод с греческого, но отнюдь не сырой и корявый, а тщательно выверенный и стройный. Без сомнения, приложил руку весьма знающий человек. Но это второстепенно. Главное сами слова, сам строй этих слов, сам их ритм... Поначалу, ничего не разумея, я перескакивал со строки на строку, но внезапно, разом смысл прочитанного стал ясен мне.
  Не может быть?! Гигантской волной накатило прозрение. Машинально перебирая странички, выхватывая из них отдельные фразы, я окончательно уверился в своем предположении. Да посудите сами... Вот что там написано. Привожу выборочно, не по-порядку, а так, как читал тогда, что Господь или случай судил прочесть:
  "1. Иисус сказал: Пусть тот, кто ищет, не перестает искать до тех пор, пока не найдет, и когда он найдет, он будет потрясен, и если он потрясен, он будет удивлен, и он будет царствовать над всем"(2).
  Пропустив три логии, прочел следующее:
  "5. Иисус сказал: Познай то, что перед лицом твоим, и то, что скрыто от тебя, откроется тебе. Ибо нет ничего тайного, что не будет явным".
  И далее через страничку было сказано:
  "25. Поэтому я говорю: Если хозяин дома знает, что приходит вор, он будет бодрствовать, пока тот не придет, и он не позволит ему проникнуть в его дом царствия его, чтобы унести его вещи. Вы же бодрствуете перед миром, перепояшьте ваши чресла с большой силой, чтобы разбойники не нашли пути пройти к вам. Ибо нужное, что вы ожидаете, будет найдено".
  И еще, переложив лист, прочел:
  "33. Иисус сказал: Я встал посреди мира, и я явился им во плоти. Я нашел всех их пьяными, я не нашел никого из них жаждущими, и душа моя опечалилась за детей человеческих. Ибо они слепы в сердце своем и не видят, что они приходят в мир пустыми. Но теперь они пьяны, когда они отвергнут свое вино, тогда они покаются".
  Взглянув на предпоследний лист, я вычитал:
  "93. Иисус сказал: Почему вы моете внутри чаши, не понимаете того, что тот, кто сделал внутреннюю часть, сделал также внешнюю часть?"
  И вот последняя в списке логия, которую я вычитал:
  "117. Ученики его сказали ему: В какой день Царствие приходит? - Оно не приходит, когда ожидают. Не скажут: Вот здесь! - или: Вот там! - Но Царствие Отца распространяется по земле, и люди не видят его".
  Я уже твердо знал, какого разряда книгу держу в руках. Не зря в тиши италийских скрипториев изыскивал я у отцов церкви всякое свидетельство, касаемое запретных писаний первых христиан. И коли мне удавалось разжиться подлинным апокрифом, день тот был настоящим праздником.
  Не подумай, дорогой читатель, что я колеблющийся неофит или, того хуже, злокозненный еретик. Вовсе нет!.. В помыслах моих никогда не было желания подвергнуть нападку или критике основы христианского вероучения. Я не из породы книжников - ищеек, что доискиваются прекословий и несуразиц в трудах мудрых учителей, а тем паче ищут разночтений в самом Святом Писании. Нет, я не таков... Просто жаждал я лишний раз найти новое подтверждение, любой свежий факт и свидетельство земной жизни Иисуса Христа. Вожделел заново пережить то непередаваемое ощущение от благодати истинного света, рожденного им. И пусть разными словами, пусть в разных выражениях и образах передавалась та благая весть. Одно для меня ценно - Иисус воистину существовал, воистину учил, воистину пострадал ради людей. Я твердо убежден, что важно любое свидетельство о Христе. Разные очевидцы не могли видеть и описать его одинаково. Но каждый из них по-своему, в меру своих сил и способностей стремился донести до нас явленную ему правду, восприняв ее как благо для всех. Это ли не преклонение пред Сыном Божьим, искупившим крестным страданием людские грехи?
  И чтобы удостоверить свою догадку, я лишь вернулся в самое начало и прочитал первые строки. Я не обманулся...
  Вот зачин тех записей: "Это тайные слова, которые сказал Иисус живой и которые записал Дидим Иуда Фома. И он сказал: Тот, кто обретает истолкование этих слов, не вкусит смерти".
  Неужто правда!.. Неужели у нас на Руси, вдали от колыбели христианства, могла оказаться книга, пусть даже разрозненная часть ее... Книга, о которой упоминал в своих трудах напрасно осужденный Ориген(3). Она лежит передо мной - Евангелие Фомы!
  О Боже! Какая чудесная находка! Трясущимися руками я схватил рассыпающиеся страницы. Вчитался раз, и еще раз, и еще... И не верил своим глазам. Но послушайте и убедитесь сами в боговдохновенности этих строк:
  "29. Ученики Его сказали: Покажи нам место, где ты, ибо нам необходимо найти его. Он сказал им: Тот, кто имеет уши, да слышит! Есть свет внутри человека света, и он освещает весь мир. Если он не освещает, то - тьма".
  Мое восторженное состояние несколько бесцеремонно прервал Андрей Ростиславич. Ему не терпелось узнать, видя мое умиление, так что же я обнаружил, что за странички такие особенные? Я не преминул поделиться с боярином своим радостным открытием. Да что там, я даже прочел целую лекцию о забытых или намеренно изничтоженных сочинениях первохристиан. Огромное большинство их не вошло в утвержденный канон Нового завета. Причины на то совершенно разные. Но дело не в том, каждая из этих книг несет печать сопричастности божественному. Она дает возможность шире и объемней узнать учение, да и образ самого Христа расширяет горизонты познания Бога. Да что говорить, скажу попросту, делает нас и мир, в котором мы живем, богаче и совершенней.
  Как бы я хотел, чтобы Андрей Ростиславич разделил мою радость первооткрывателя. Но сколько в мире людей, столько и мнений. Боярин воспринял мой восторг по-своему, возможно, и осознав редкость находки. Но, будучи человеком практическим, он более нуждался в уяснении насущных проблем и задач. И, вняв его правде, я снизошел с эмпиреев к прозе жизни - розыску убийц.
  Оставаясь в приподнятом состоянии, я понудил себя выслушать и проникнуться доводами Андрея Ростиславича. А затем в пылу трепетного озарения высказал удивительную догадку, в корне поменявшую русло наших поисков. Но все по порядку.
  Андрей Ростиславич, суммируя наши находки, рассуждал следующим образом:
  - Получается, что библиотекарь Захария, какие бы ярлыки на него не вешали: и скупого стяжателя, и мерзкого развратника, и коварного авантюриста, стремящегося сделать блестящую карьеру, - прежде всего оставался книжным червем.
  По рассуждению боярина, подобный сорт людей, чокнутых на книжном призвании, презрев земные ценности, даже в ущерб своему благополучию предпочитает утоление книжного голода. Вот сколь силен книжный бес, поработив человека без остатка, делает того рабом собственной любознательности. Навечно уводит в запыленный, пропахший кожей и плесенью мир чужих фантазий и угасших раздумий.
  Соотнеся слова боярина с собой, я пытался определить - совсем ли я пропащий человек или нет?.. Более в утешение, нежели по здравому смыслу, уверил себя: хотя я и заражен той дрянной болезнью, но найду силы перебороть ее, не дам ей полной воли над собой.
  Выходило, что Захария заделался библиотекарем, чтобы сполна утолить вожделение книжника, заимев доступ к раритетам и запрещенным спискам. Это позволяло ему разыскивать, перекупать, выменивать, а то и красть заветные книги или свитки - владение которыми теперь составляло основную часть его поприща.
  Пока трудно судить, являлась ли та страсть главной в его жизни или, наоборот, служила подспорьем в решении других, более насущных задач. Но, во всяком случае, для человека, живущего среди книг, она просто не могла быть второстепенной.
  А коли так, то не та ли страсть причина его гибели? Не книжная ли похоть погубила разумного и здорового человек в расцвете сил и лет?
  Ну а тогда почему книжное влечение может поставить на кон самою жизнь?.. Одно дело человек записывает, затем высказывает возмутительные мысли, становится смутьяном, несет лжеучение в мир. Мы прекрасно знаем, как принято поступать с еретиками и крамольниками. Пусть даже вред, причиненный ими, не поддается здравому измерению, их жестоко карают, зачастую даже казнят. Кстати, казнь за вольнодумство, бичевание за свободомыслие, побивание камнями глашатаев чуждой истины являлись самыми древними и распространенными в мире карами.
  Насколько известно, Захария не подлежал к разряду инакомыслящих проповедников. Он не посягал на сложившиеся устои и узаконенный порядок. Его нельзя уличить в праздномыслии, а тем паче в порицаемых извивах ума. Его не относили к разряду учителей и наставников, хотя он и был отмечен рядом достоинств и способностей, но не более того. По своей природе он не принадлежал к избранным, коих почитают вождями. Те личности, выражая общий протест, могут увлечь людей, организовать их совместные выступление, спровоцировать серьезные беспорядки.
  Какой прок убивать Захарию из-за книг, положим, хоть самых редких, даже наиболее крамольных? Ну и бог с ним, пускай он их читает! Ну что он там может вычитать? В крайнем случае, извечно неумное и ненужное: "Бога нет, а мир произошел от огня". Только и всего-то... Разве за это можно лишать жизни?
  Андрей Ростиславич недоуменно развел руками:
  - Не возьму в голову, кому и чем мог помешать несчастный библиотекарь? Скорее всего, дело не просто в книгах, видать, книгочей удосужился кому-то перейти дорогу, ну, скажем, вычитав весьма важные сведения...
  И тогда я высказал озарившее нас предположение, оно прозвучало так:
  - Скорее всего, Захария раскопал в манускриптах нечто такое, что не подлежит огласке: некие тайные, сокровенные знания, которые намеренно сокрыты и тщательно охраняются от посторонних. Их охранители почли те откровения настолько опасными, что никого не подпускали к ним. Всякая попытка извлечь письмена из-под спуда абсолютно недопустима и карается только смертью. Настолько все серьезно!..
  Мне довелось слышать о подобных случаях в Италии, когда за обладание какими-то сакральными рукописями из древнего храма Митры(4) в одном из ломбардских городов развернулась целая война с бесконечной кровной местью и прочими ужасами. Случается также, что ради обладания редчайшей книгой ценитель идет на гадкое преступление, порой и на убийство. Пути господни неисповедимы, истинные цели злодейств редко становятся достоянием гласности.
  После недолгого размышления боярин согласился со мной. И тут, естественно, всплыл вопрос о роли и участии в том деле припадочного Антипия. Уж он-то наверняка знает про секреты Захарии. Рубрикатор во многое посвящен, однако притворяется несведущим. Он ускользает от подозрений, мотивируя тяжкой болезнью, рассчитывает на участие и сострадание, одним словом, прикидывается дурачком, но он не так прост, как старается показать. Нужно завтра с утра, не откладывая в долгий ящик, переговорить с ним, а возможно, даже припугнуть лицемера, чтобы наконец во всем толково разобраться.
  Окрыленный, как мне чудилось, единственно верным решением, я распрощался с боярином. Пожелав ему мирной ночи, с чистым сердцем отправился на покой.
  
  Приложение:
  
  1. Полисемпт - пергамент со счищенным текстом, используемый заново.
  2. Цитируются стихи из апокрифического Евангелия от Фомы (Библиотека Наг-Хаммади). Перевод М.К. Трофимовой.
  3. Ориген - Ориген (ок.185-253/254), христианский теолог, философ, филолог, один из представителей ранней патристики, автор комментариев к Библии, позднее был осужден церковью как еретик.
  4. Митра - в древневосточных религиях бог дневного света и олицетворения мира между людьми, один из главных богов в индоиранской мифологии
  
  
  День пятый
  
  Глава 1
  Где осматривается келья убиенного изографа Антипия, коему не смогли помочь даже самоцветы-обереги
  
  Полуночница была в самом разгаре. Отрешившись от мирских дум, я самозабвенно, с восторженным чувством внимал службе. Как вдруг ощутил в спину досадный тычок, негодуя на нахала, прервавшего столь редкую благость, я оглянулся и увидел Филиппа. Мечник решительным тоном поманил за собой. Мы прошли в пустынный придел. Меня обуревало желание попенять гридне, что он помешал молитве. Но стоило Филиппу раскрыть рот, как я начисто забыл о том намерении.
  - Отче Василий, опять беда нагрянула! Мазилка, Антипий, да тот припадочный дурачок учудил... Ну это - из-за волнения гридня запнулся, - приказал долго жить... - и, уловив мой недоуменный взгляд, решительней добавил. - Только что нашли горемычного, странно все как-то?.. Твой боярин уже там, требует тебя. Так уж пошли скорей!
  И лишь теперь я обратил внимание, что в церкви отсутствуют начальствующие иноки. Причина лишь одна - Антипий!..
  По дороге Филипп пояснил некоторые обстоятельства. Настоятель Парфений, предвосхищая всяческие напасти и неожиданности, строго-настрого обязал иноков приглядывать друг за дружкой, чтобы все были на глазах. Старший из изографов - мой осведомитель Макарий, не отыскав Антипия в храме, послал служку выяснить причину неявки. Тут-то все и закрутилось...
  Мечника весьма насторожило то, что в каморке Антипы все перевернуто вверх дном. Злодей добрался аж до укладки с грязным бельем, определенно он что-то упорно искал. Покойный же возлежал в самом что ни на есть расхристанном виде. На припадок падучей не походило, скорее всего, несчастный оказал бурное сопротивление налетчику, но по хилости своей не справился и был задушен подушкой, из прорванных недр которой обильно просыпалось перо. Видать, Антипа не сразу отдал богу душу, помучился, сердешный.
  В келье Антипия, помимо неслышимо толковавших Андрея Ростиславича и отца настоятеля, в сторонке прикорнули старец Макарий, келарь Поликарп и новый библиотекарь Аполлинарий, в чьем подчинении и состоял усопший.
  Но вот взвинченный и измученный с виду игумен заговорил, между прочим, вполне спокойно, призывая нас рассудить его сомнения:
  - Не возьму в толк, почто ирод так злобствовал, зачем лишил жизни и без того квелого человека? - и, пристально оглядев понурое собрание, продолжил столь тихо, что мне пришлось напрячь слух. - Ну что особенного может укрывать простой черноризец?
  Не услышав живого отклика на вопрос, игумен в задумчивости ответил сам себе:
  - Неужели и в самом деле убиенные иноки причастны к чему-то жуткому, за что приходится квитаться ценой жизни?
  Боярин Андрей, погладив бороду, двусмысленно обронил:
  - Отче, тебе видней, какие секреты обретаются в обители. Ведай я, в чем закавыка, сыскать убийц не составило бы труда, да Господь не ссудил - вот и приходится елозить как слепому кутенку, тыкаться носом обо все углы, а толку-то нет. Трупы множатся день ото дня, так всю обитель скоро по выбьют?
  - Побойся Бога, Андрей Ростиславич... - сердито перебил боярина игумен, - на что ты намекаешь? Получается, я намеренно скрываю важные сведения, способные объяснить смерти иноков... А коли так, то думается мне, - вздохнул, - только ты не обижайся, более всего убийц возбуждает именно твое расследование. Оно вызывает у них страх расплаты, призывает спешно заметать следы, чтобы не быть схваченными за горло. Они стремятся опередить тебя, - добавил с едкой иронией, - и у них хорошо получается...
  Андрей Ростиславич часто задышал, его лицо стало наливаться кровью. Уразумев, что затронул наболевшее, игумен деликатно умерил обличительный пыл:
  - Грешно тебя, боярин, в чем-то винить. Я отнюдь не сомневаюсь, ты ведешь розыск по правилам, как и принято. Возможно, я не справедлив, ожидая скорый результат? Но пойми правильно, я отвечаю перед Богом за жизни людей. Думаю, будет гораздо спокойнее для всех, если ты свернешь свой розыск. Об этом стану сегодня просить князя, по всей вероятности, так будет лучше. Возможно, убийца успокоится. А мы потом сами с Божьей помощью обезвредим злодея или злодеев, когда они притупят свою бдительность.
  - Твое право так поступить, отец настоятель, - отчужденно произнес Андрей Ростиславич, но ублажать игумена не стал. - Ты, отче, прав в одном: прекратить розыск убийцы - вольны лишь светские власти. Но позволь заметить, что на карту поставлены не только покой и благоденствие обители, а нечто еще более весомое. И это хорошо известно тебе. Посему заявляю - я решительно против отмены следствия и, скажу больше, буду настаивать, чтобы оно продолжилось. - Выдержав паузу, боярин стал говорить уже совсем резко. - Но это не все... Я расшибусь в доску, но отыщу, чего бы то ни стоило, настоящих убийц! И прошу тебя, отче, самым настоятельным образом прошу, не мешайся на моем пути. Коль не можешь помочь, так не путай! Авва, в твоих интересах развязать тот узел, так что, не затягивай его. Истина вопиет!..
  - Не много ли ты на себя берешь, боярин? - Парфений вскипятился. - Полагаю, князь Владимир Ярославич...
  - Князь так не думает... - отрезал Андрей Ростиславич. - Прошу тебя, отец Парфений, - указал дланью на выход, - покинь, пожалуйста, келью, мы оглядимся тут. И вы, отцы, - кивнул иеромонахам Аполлинарию и Поликарпу, застывшим в оцепенении, - тоже ступайте. А Макарий пусть останется, - боярин вовремя упредил попытку чернеца улизнуть.
  - Помилуй, Бога ради, но я настоятель сей обители... И волен обретаться, где хочу и сколько хочу! - запротестовал Парфений, явно не собираясь уступить боярину.
  - Отец игумен, прояви благоразумие не перечь мне. Повторяю, я действую во благо обители, а значит, в интересах ее настоятеля. Будь добр, предоставь мне возможность заняться делом, - и почти извиняющимся тоном добавил. - Прошу тебя, отче, так надо...
  Парфений, смирив гордыню, малость попеняв на своеволие гостей, отрешенно махнул рукой и вышел вон. За ним, на отдалении, боязливо озираясь на боярина, последовали старцы Поликарп и Аполлинарий.
  К общему стыду, замечу, что эти взгольные словопрения происходили при покойнике. Тело Антипия, уже застывшее, со сложенными на груди руками, вытянуто на разглаженном одре. Усопший возлежал с неестественно запрокинутой головой, выставив остренький подбородок, скудно поросший растительностью. Я подошел ближе, вгляделся в исхудалые, по детски мелкие черты бедного рубрикатора.
  - Эх, Антипа, Антипа! Ты был самый знатный миниатюрист, которого я только знал. Отец небесный сполна, если не чрез меру, наделил тебя талантом. А ты презрел Божий дар. Сгинул так не за что ни про что, исполняя чужую корыстную волю. Хитрил, ловчил, подличал, запутывал следы, словно заяц пред гончими псами. А зачем, спрашивается? Рассказал бы все боярину без утайки, глядишь, остался бы цел, целехонек, по-прежнему украшал бы живописными перлами Святое Писание, жития и сочинений отцов церкви, своды летописные и прочие рукописи. Благое то дело, ибо лепота токмо к славе Божьей творима...
  Мне искренне жаль тебя, Антипий... Ведь не ради рабской покорности рожден ты матерью своей в муках и боли... Не для роли укрывателя чужих тайн пестал тебя отец твой, с ликованием взирая на твое мужское достоинство...
  Появился же ты на свет Божий для того, чтобы радовать людей дивными, красочными миниатюрами. И сама немочь твоя была не наказанием, и не бессмысленна она, а, наоборот, располагала к кропотливому труду. Корпя рукотворно, облачал ты в цветистые ризы запечатленное в веках слово, восславлял веру нашу и служил ее большему торжеству. И оставался бы до глубокой старости угодным Богу и полезным церкви человеком.
  Жалко мне Антипия рубрикатора, не ко времени окончил человек дни свои, злою рукою погубленный. Жалко мне было столь редкое дарование, в самом расцвете прерванное. Жаль просто человека, вчера еще смотрящего на свет Божий, сейчас же в кромешной тьме пребывающего:
  - Прости, Господи, раба твоего Антипия, ниспошли ему царствие небесное, упокой душу его бессмертную!
  Андрей Ростиславич между тем успел поладить со стариком рубрикатором, они уже прониклись взаимным доверием. Стоило монастырскому начальству покинуть келью, как Макарий без проволочек взялся перетряхивать бумаги покойного. Любопытный инок заслужил право ворошить секреты Антипия. Мы с боярином, располагая рачительным помощником, отошли в сторонку. Андрей Ростиславич поделился рядом соображений, назову их:
  Первое. Скорее всего, убийство Антипия связано с копированием запрещенных текстов. Что подтверждает записка, найденная Макарием. Странно, едва приоткрыв завесу тайны, мы опять лишаемся важного свидетеля. Нас вновь обезоружили. Кто-то крайне пристально следит за нами, весьма успешно предвосхищая наши шаги.
  Второе. В очередной раз мы испытали недоверие к Парфению. Опять ощутили неуемное желание настоятеля прервать наше расследование. Эти потуги игумена, памятуя заявленные ключарем Ефремом обвинения, лишний раз наводят на мысль о причастности старца к убийствам.
  Третье. И находка боярина в столе Захарии, и донос Макария, и сами убийства бедных иноков непреложно убеждают, что преступления обусловлены загадками библиотеки. Поэтому нечего тратить время на пустопорожние разговоры о кладах и закопанных тайниках. Никакой речи не может идти о сокровищах Ярослава или забытой всеми княгини Оды. А в книжных развалах наверняка упрятаны серьезные и значимые бумаги, только вот - какие?.. Исходя из обнаруженного "благовеста" Фомы, по-видимому, это списки запретных сочинений, а то и сами древние редкости, одно не ясно, почему столь строго и безжалостно сохраняется их тайна - чей в том интерес?
  Таким образом, мы должны во что бы то ни стало отыскать те манускрипты. Наша святая обязанность вырвать скорпионье жало из рук убийц, докопаться до сути творимого злодейства, из-под спуда явив ее на всеобщее обозрение.
  Тут рубрикатор Макарий перебил наш затянувшийся разговор. В забитом ветхим хламом темном углу он обнаружил футляр из бересты, где хранился обильно исписанный пергаментный свиток. Черноризец заверил - писано рукою Антипия. Также он добавил, что пару раз замечал ту укладку на столе покойного, однако не придавал ей особого значения, а теперь сожалеет о том:
  - Эх, кабы знать заранее о чинимой им крамоле, а не полагать, что каждый черноризец волен делать всякие записи. Вот он и черкал Антипа-то, а я считал, ну и Бог с ним.
  Подумалось мне, слушая неуемные ахи и охи алчного до чужих секретов черноризца:
  - Слава Богу, что хоть ты, иноче, не влез в это мерзкое дело, не то, глядишь, лежал бы где-нибудь рядом...
  Оставим Макария в покое. Нам прямо сейчас предстояло уяснить, что же все-таки кропал несчастный изограф. Я самолично взялся разбирать записи, благо изложено по-славянски. И вот к какому выводу мы пришли:
  На протяжении семнадцати лет пребывания в обители Антипий регулярно и обстоятельно отмечал буквально все исполняемые им работы, а не только украшение книг миниатюрами. Так, ему поручалось подновление иконок и складней, роспись церковной утвари, освежение красками затертых облачений, плащаниц, посохов и даже золоченых реликвариев. Не отказывался он и от переписки текстов, вероятно, красочно их оформляя. Итак, в каждой повременной записи обязательно описывался полученный урок, а если то был частный заказ, указывался сам заказчик и оценивалось вознаграждение, положенное за труды.
  Напрашивался вопрос, зачем рубрикатору такая мелочная дотошность, с какой целью он вел столь подробный учет своих приработков? Пойди теперь разберись, у мертвого не спросишь?..
  Однако счастье улыбнулось нам - повезло по существу самого розыска. Я машинально углубился в конец списка, обозначенный последним годом. И вот она - любопытная находка!.. Следом - столь же занятные: вторая, третья, четвертая... Записи неясные, невнятные, непосвященному и не понять, о чем идет речь, но я как чувствовал, что обнаружу именно такие, а не другие сведения. Посудите сами:
  "Под Якова майского (за три дня) с изветшалого свитка греческими же буквицами сделал список для отца Захарии, он премного был благодарен".
  "На Илию-пророка переписал с греческого древний текст, просил Захария".
  "К Троице закончил писать с ветхой рукописи, верно, еврейской, очень заковыристо было. Захария за труды дал совсем новые сапоги".
  "На Покрова написал с пяти старинных листов по-гречески же, Захария не пожадовал, преподнес три деньги".
  Как бы невзначай я показал опись Андрею Ростиславичу, со значением кивнув головой, мол, все стало на свои места. Боярин не подал виду, с понятием сложил свиток и оставил у себя. На вопрошающий взгляд Макария он с деланным равнодушием ответил: "Опосля почитаю".
  Сметливый старичок догадался, что мы обнаружили нечто значительное. Но поступил разумно, выпытывать не стал, досаду не показал, а обыск продолжил с прежним рвением. В похоронке за печной трубой он раскопал весьма увесистый глиняный горшок, заткнутый сыромятным вервием. Мы высыпали его содержимое на столешницу. Было чему удивиться... Нам был явлен настоящий клад. В основном преобладала почерневшая византийская монета мелкого достоинства, но попалось с десяток серебряных оболов, два венецианских дуката и даже арабский дирхем, встретились еще две деньги незнакомого чекана. Вот тебе и рубрикатор!.. Вот тебе и убогий мазила!.. Да, немало скопил припадочный инок на черный день. Только все его достояние пошло прахом...
  Стали искать пристальней. Под застрехой откопали замотанную в тряпицу резную шкатулку из рыбьей кости. Вскрыв ее, мы, честно сказать, застыли в изумлении. В огне свечи засверкала горстка самоцветов. Не смею утверждать, но подозреваю, что Антипа выковырнул перлы из освященных реликвий. А где еще их взять? Так или не так, иноку не пристало иметь ценные каменья...
  Но ничуть не меньше удивил нас и рубрикатор Макарий. Он проявил необычайные знания по части самоцветов. Конечно, его сведения почерпнуты из греческих Лапидарий: книг о диковинном разнообразии камней, их магических свойствах. Но зачем скромному чернецу таковые познания? Разве ему позволительно мыслить о роскоши, приставшей более епископу, а то и самому митрополиту. Однако испитой чернец в застиранном подряснике так не думал. Перебирая масляно блестевшие камушки, он стал говорить, да так складно, что мы с боярином заслушались, позабыв, с какой целью находимся тут:
  - Камни сии тайные силы имеют. Одни защищают человека от дурного глаза и порчи, другие приносят ему счастье, здоровье, богатство. Иные влияют на будущее, есть и такие, что предохраняют от всяческого зла. Вот, к примеру, лазурин, - старик указал на ярко-синий камешек с золотистыми вкраплениями. - Он похож на ночное небо, усеянное звездами. "Ночничек" облегчает дыхание, укрепляет зрение, исцеляет от эпилепсии.
  Мы с боярином понимающе переглянулись, вспомнив о недуге Антипия.
  - А вот аметист, - инок выбрал фиолетовую капельку. - Он отводит болезни желудка, очень полезен в долгих постах.
  Посмотрите на бирюзу, - Макарий взял в руку нежно-голубую горошину с матовым блеском, - неверные почитают ее самым благородным камнем из-за приятности и сладостности цвета. Бирюза укрепляет сердце и ограждает от ударов молнии. Талисман из нее сберегает от сглаза, приводит к удаче в делах. Камень добывают в Хорасане возле Никапура, что в Персии.
  Глядите, как пышет солнцем сердолик, - он поднес к свечке оранжево-лучистый сколок. - Пророк Мохаммед учил неверных: "Кто носит сердолик, тот пребывает в благоденствии и радости". Добавлю еще, что сердолик оказывает успокаивающее и усмиряющее действие. Кроме того, он приносит пользу людям, страдающим кровотечением. Зело доброе творенье! - Макарий восторженно залюбовался рыжей чешуйкой.
  А это изумруд, - указал на ядовито-зеленый ограненный камушек. - Изумруд тоже имеет волшебную силу. Покажи ядовитой змее, у гада вытекут глаза, вот так...
  Старый рубрикатор был безмерно счастлив, что ему удалось пообщаться с чудодейственными перлами. Мы искренне позавидовали его самозабвенной страсти к пришельцам из полуденных стран. Да, воистину, пути Господни неисповедимы...
  Люблю благовейно внимать истинным знатокам живописи ли, камней ли, других каких наук и художеств. Но избранная нами стезя не позволила долго расслабляться. Дотронувшись до холодной россыпи камней, мы с боярином понимающе переглянулись. Впрочем, с покойника взятки гладки. Да и камушки не пошли ему впрок...
  Порывшись по сусекам, Макарий еще приложил три книги, а именно: Псалтырь латинской работы с яркими цветастыми миниатюрами, затем крохотный томик, изукрашенный вязью арабских узоров, да еще потрепанный сборник хождений, опять же с картинками. Надо полагать, Антипий использовал книги в качестве наглядного пособия, перенимал образчики чужого мастерства. Больше, как мы ни старались ничего путного сыскать не удалось.
  Позвали келаря Поликарпа, тот скромно выжидал за стенкой. Велели ему пересчитать и оприходовать выявленное богатство. "Сокровища" покойного наповал сразили Поликарпа. Иеромонах, разведя руками, изумленно произнес:
  - Ишь ты, а прикидывался божьей овечкой. Все болел, сердешный. Не пил, не ел, а туда же мшелоимствовал... - и сгинул!.. Эх, люди, люди... - келарь осуждающе покачал головой. - Не зря сказано - имей богатство не на земли, а на небеси... А то у нас многие повадились деньгу зашибать... Так-то вот!..
  Говорить-то Поликарп умел, но и денежки считал споро. Впрочем, грешно плохо отзываться об отце келаре. Условимся впредь благочестиво думать о людях, радеющих нуждам обители.
  Завершив обыск, мы по христианскому обычаю простились с усопшим, испросив у покойного прощения за причиненные неудобства. И с чувством сполна выполненного долга покинули келью, пропитанную запахом мертвечины.
  
  
  Глава 2
  В которой выстраиваются различные версии, более похожие на досужие домыслы
  
  Андрей Ростиславич, надеясь на сотрудничество со старцем, попросил Макария проводить нас до странноприимного дома. Монах согласился, но без особого воодушевления, видимо, мы не оправдали его любознательных надежд, и он не рад, что связался с нами. Вскоре сам чернец посетовал - уж лучше бы ему не передавать ту треклятую записку, глядишь, все бы обошлось, а теперь вон какая каша заварилась... Безусловно, инок опасался суровой взбучки от начальства, ибо нигде не принято выносить сора из избы. Рано или поздно донос обнаружится, и, не дай бог, его сочтут причиной смерти Антипия. Монах роптал: "Вы-то небось уедете, а мне-то оставаться..."
  Я сам, будучи излишне мнительным человеком, понимал состояние инока. К тому же, когда чужая беда меня не касалась, я мог трезво оценить обстановку. Рубрикатор излишне восприимчив, но, по сути, ему ничто не угрожает, наоборот, он поднялся в глазах остальной братии, удостоясь общества сильных мира сего. Я попробовал шуткой успокоить встревоженного черноризца.
  Сообразив, что мы не принимаем всерьез его опасений, Макарий стал искать пути отступления. Взялся уверять, что при всем уважении к суздальцам он не способен по причине хлипкого здоровья оказывать нам помощь. Когда я заметил, что его не понуждают ворочать бревна, инок осерчал и заявил, что, в конце концов, у нас своя цель, у него же сугубо иноческие обязанности.
  Я, того не замечая, несколько перестарался, улещая черноризца. Поэтому Андрей Ростиславич благоразумно сгладил мои неуклюжие потуги. Боярин заявил, что не в его правилах отдавать рачительного и полезного человека на заклание кому бы то ни было, и искренне поблагодарил Макария за оказанную услугу. Добавил, что пусть тот плохо не думает о своих иереях - как и простые иноки, начальники трепещут от ужаса перед убийцей и вожделеют покойной жизни. С какой стати им преследовать Макария, коль тот ратовал общему благу. Насущная задача всех насельников монастыря состоит в том, чтобы скорей разгрести дерьмо, загадившее обитель, разрубить кровавые тенета, увившие киновию страхом, и, наконец, навести подлинный уставной порядок. И потому, если уж очень понадобится для благого дела - можно ли нам надеяться на одолжение со стороны рубрикатора...
  Макарий понял, что влип по самые уши, оттого и не стал отнекиваться. Уклончиво ответил, мол, коль приспичит, то подсобит, в меру сил поможет, при одном условии, чтобы никто про то не знал.
  Андрей Ростиславич заверил чернеца, что так и будет. На такой не утешительной ноте мы и расстались с Макарием. В душе инока поселилась тягостная обуза: ожидание своей востребованности. Мне стало искренне жаль чернеца, но как говорится - сам нашел приключения на свою задницу.
  По уходу старца Андрей Ростиславич с издевкой подметил:
  - Дедок спешит сушить портки, видать обделался со страху? Ну и жидкий же народ - черноризцы, чуть что, сразу на попятную... головенку в песок, мол, мы не при чем. Сто раз следует подумать, прежде чем спознаться со скуфейником, пользы кот наплакал, зато хлопот не оберешься.
  Мне стало не по себе. Почему боярин неуважительно отзывается о братии, чекрыжит всех под одну гребенку... Пришлось напомнить ему - как-никак, я ведь тоже чернец...
  Андрей Ростиславич тут же выкрутился, по-свойски похлопал меня по плечу:
  - Ты, братец Василий, не из того теста замешан. Да и какой из тебя монах, чай по бабам бегаешь (уткнул-таки, подлец, долго, видать, примеривался), - тебя, Вася, давно расстричь пора. Да ты не бойся - не пропадешь. Я тебя к себе возьму, мне сметливые люди ой как нужны. А что, может, дерзнешь?.. Такому молодцу не посох - меч больше подходит... Помнишь, как там: "Не мир, но меч я принес вам..." - то-то, брат!..
  Чем я мог возразить боярину, лишь притворно рассмеялся в ответ.
  Пошутив таким образом, Андрей Ростиславич обратился за советом. Пожелал узнать, как я расцениваю новые обстоятельства. Мне было лестно высказать свое мнение, и, как кажется, оно было вполне разумным.
  Находка записей Антипия окончательно убедила меня в том, что заваруха в обители обусловлена секретными манускриптами. Список с апокрифа апостола Фомы, найденный в столе Захарии, понуждает предположить, что в монастыре незаконно сохраняются запретные писания первохристиан. А коль так, то становится понятен интерес ученой братии, готовой смертельно рисковать ради приобщения к запретному знанию. Ибо та неудержимая тяга просвещенного человека общеизвестна по всему христианскому миру... Извращенный любомудрием мозг книжника видит в сакральных писаниях скорый путь познания бытия, призванный, по его убеждению, изменить мир к лучшему. В особенности сие относится к сочинениям богословского характера, тем паче основанным на священном предании. Сочтя их руководством к действию, высоколобые ученые мужи, ведомые чрезмерной гордыней, рассчитывают стать вровень с богами, забывают участь Люцифера и его воинства.
  Уж каким таким боком, но скорее всего, покойный Захария приобрел доступ к тем раритетам... Возможно, ему, как восприемнику библиотекаря Ефрема, поручили хранить их или он самостоятельно выведал, где они спрятаны. Заимев возможность пользоваться рукописями с благой или иной целью, он взялся переводить доступные ему тексты с греческого на славянский. Насколько я знал, кроме греческого и начатков латыни, иных языков, скажем, таких, как арабский, еврейский и арамейский, он вообще не знал.
  Захария избрал себе в помощники Антипия. Видно, тот внушил доверие своей немощью, ибо из-за болезни он менее остальных подвержен подозрению в крамольном непочтении. Кроме того, при всеобщем попустительстве припадочный инок пользовался немалыми свободами: нерегулярно посещал церковные службы, уставные уроки творил в своей келье, мог не ходить на общую трапезу. Из-за жалости и сочувствия по причине своей болезни был вхож к важным инокам - лучшего сотрудника и не найти. Чтобы пытливые иноки не заприметили у него на столе древних рукописей, припадочный по мере возможностей копировал их на дому.
  Непонятно только - зачем Захарии потребовался еврейский текст? И с какой целью он показал рубрикатору библиотечные тайники? Для чего сам не покладая рук переводил скопированные Антипой пергаменты? Стоп, а откуда я взял, что он переводил тексты. Мы видели только перевод Дидима Иуды Фомы. Так что не спеши, Василий, не то наломаешь дров...
  И все-таки общая тайна крепко сплотила Захарию с Антипием. И кто знает, имелись ли еще у них совместные интересы? Во всяком случае, иноки были в одной упряжке. Вот откуда пошла упертость Антипия. Ведь он ни на волосок не приблизил нас к тайне Захарии. Наоборот, все так лихо закрутил, что мы поверили ему.
  И еще одно стало ясным, не только сбережения Захарии вынес рубрикатор после его убийства. С ними он очень легко расстался, покаянно отдал все Парфению, разыграв при том душещипательную сцену. Наверняка он, заметая следы скрытных занятий, унес и надежно спрятал потаенные бумаги.
  Андрей Ростиславич внимательно выслушал мои излияния, соглашаясь, изредка поддакивал кивком головы. Но стоило мне прерваться, как он озадачил меня. Боярин спросил, а что я думаю насчет богомаза, он то какую роль исполнял? Но я уже вошел в раж и, ни мало не задумываясь, мигом сочинил очередную версию:
  - Возможно, художник Афанасий вызнал о негласных плутнях библиотекаря. Будучи в близких отношениях, просил того поделиться сокровенной тайной. Естественно, Захария не пожелал открыться приятелю, а чтобы не разругаться с ним, наплел про клад Осмомысла.
  - Кстати, в обители все словно сговорились, так и норовят втемяшить нам байки о сокровищах старого князя. Уж очень это странно? - обмолвился боярин.
  - Но Афанасий оказался не так прост, не поверив хранителю, провел собственное расследование: проследил, подслушал или еще как, но он узнал секрет библиотекаря. И, вполне вероятно, предпринял какие-то свои шаги... Вопрос лишь в том: хорошо ли он их обдумал, не явилась ли поспешность причиной его гибели? Даю голову на отсечение, что именно после смерти Захарии он рванул напропалую, потому и расстался с жизнью. Обратившись к нам за помощью, он рассчитывал выиграть время, да прогадал...
  Мои догадки понравились Андрею Ростиславичу. Но я пошел дальше, предположил, что и эконом Ефрем многое знает и скрывает от нас. Уж очень он рисковый человек. Люди с авантюрной жилкой никогда не упустят своего интереса, любыми путями из кожи вылезут, но будут добиваться поставленной цели.
  Боярин не стал спорить. Одно только его смущало, неужто христианские реликвии столь важны, что из-за них напрочь летят головы? Ему, человеку земному, не очень то хотелось верить в безрассудность людей, отдающих жизни за древние пергаменты. Поэтому он допустил, что помимо апокрифов, скорее всего, в тайнике хранятся еще и важные хартии. Скажем, крестоцеловальные грамоты или иные сверхсекретные обязательства... Оглашение тех документов может нарушить мир и благоденствие, а то и поломать сам миропорядок.
  Расставаясь, он согласился с моей мыслью, что мы упорно уклоняемся в область досужих домыслов, мало способствующих поимке убийц.
  
  
  Глава 3
  В которой Василий сочувствует боярину и гадает, как лучше исполнить его поручение
  
  Андрей Ростиславич просил меня пристальней покопаться в "хронографе" Антипия, рассчитывая выявить остальные уникумы, заказанные Захарией. Сам же боярин собрался по утру проведать князя Владимира, который вознамерился покинуть обитель, в Галиче его ждали неотложные дела.
  Вчера поздним вечером прибыл гонец с известием, что в стольный град явились послы Святослава Киевского. Им поручено разрешить оставшиеся еще со времен Ярослава Осмомысла долговые тяжбы. Ход понятный: оказывая давление на должника, киевский князь намерен привязать Владимира Ярославича к Киеву, внести сумятицу в его отношения с Всеволодом Суздальским, да и с самим императором Фридрихом.
  Кроме того, вестник сообщил князю, что в городе стало неспокойно. Среди торговцев и ремесленников кем-то насаждаются слухи о грядущих поборах в истощенную казну. И что львиная доля тех средств пойдет на не нужную княжеству брань. Подкупленные витии трезвонят о создании отборной дружины для участия в крестовом походе, понуждая галичан открыто, во всеуслышанье отказывать в поддержке рыцарям Креста. Напуганный народ страшится блокады Галича с моря из-за неизбежного конфликта с византийцами, противниками крестоносцев. Любому дураку понятно: дряхлой империи грозит сплошной разор от продвижения немецкого воинства к Святой Земле.
  Уже передовые рыцарские отряды сцепились в схватке с ромейскими друнгами(1), ставящими препоны переправе через Босфор. Дружины крестоносцев, растекаясь по дунайской пойме и Фракии, нещадно вытаптывают земли мадьяр, сербов и болгар. Стоном наполнены мирные пажити, обираемые прожорливым воинством, конца которому не видно. Разоренные поселяне сбиваются в разбойничьи шайки, совершают дерзкие набеги на растянутые обозы крестоносной орды. А несметные полчища рыцарей, невзирая ни на что, словно саранча, опустошают благодатный край, превращая цветущие земли в мертвую пустыню.
  Получается, миссия Андрея Ростиславича оказывается под угрозой. Хотя, если быть честным, еще толком ничего не оговорено, нет даже предварительного соглашения об участии Галича в войске императора Фридриха. Враги же крестоносцев уже подняли головы, всколыхнули народное недовольство, всячески настраивают люд против святого дела. Издалека видны ослиные уши греческого прихвостня епископа Мануила, обозленного на суздальцев и князя Владимира.
  И, как на грех, очередная загадочная смерть черноризца. Хорошо, если цепочка смертей обусловлена внутренними причинами, враждой монашеских группировок или грызнёй неуемных книжников. А если она звено хитроумно спланированного заговора, посягающего на высшую власть?
  Понятно, с кондачка ничего не решить, нужно детально разобраться во всей запутанной истории. Оставить же нарыв дозревать, лениво отмахнуться от него, по крайней мере, опрометчиво, если не сказать преступно...
  Кроме того, стала рушиться пусть и эфемерная, но все-таки надежда князя на сокровища, сокрытые отцом. То золото помогло бы ему разрешить наболевшие вопросы: уплатить откупное Фридриху, усилить дружину, помириться с Киевом.
  А может, и к лучшему, что Владимиру не удается "поднять голову" - все останется послушным и смиренным. Но что бы там ни было, основная задача Андрея Ростиславича - подвигнуть Галицкого князя к прямому участию в новом Крестовом походе.
  По расчетам Фридриха, ослабленный долгими раздорами Галич обязан предоставить крестоносцам сто конных и полтысячи пеших воинов. Пай по меркам княжества не малый. Но это не старческая блажь заносчивого императора, а именно разумное требование стреляного полководца. Безусловно, Фридрих знал, не вся гигантская рать дойдет до Палестины. Тысячи ратников полягут еще на дальних подступах к ней в столкновениях со стихийными ополченцами, горными дикарями и коварными конийцами. Иные горе-вояки просто сбегут восвояси, устрашась тягот, испробовав хлад и зной, а главное, непереносимую жажду пустынных переходов. Вот и сгонял император в неисчислимую орду своих вассалов - всех, кого можно понудить силой или хитростью.
  А как быть Галичу?.. Обуза, прямо сказать, непосильная для бремени княжества. Пустая казна и недовольство горожан делали задачу неосуществимой. Боярин, вникнув в суть положения дел на Галичине, понимал это, но и отказаться от выполнения миссии не мог. Вот почему он так настойчиво взялся за поиски клада. Ухватился как за спасательную соломинку, надеясь подсобить незадачливому правителю хоть в чем-то облегчить тому исполнение ультиматума кесаря Фридриха.
  И вот теперь Андрею Ростиславичу предстоял нелицеприятный диалог с князем Владимиром. Прежде всего следовало пресечь тщетные помыслы о дармовых деньгах, а затем, вопреки паническим доводам окружения князя, уговорить Владимира Ярославича все-таки снарядить дружину и повести ее к императору. Ну а если князь смалодушничает, станет ловчить, то его следует напугать жуткими напастями, кои он безрассудно совлечет на себя. И обязательно растолковать, что Всеволод в Суздале и пальцем не шевельнет, дабы выгородить нерадивого племянника.
  Кроме того, боярин твердо решил довести до победного конца расследование в обители, для чего потребен сугубый указ Владимира. Князь должен наделить боярина особыми полномочиями, сделав Андрея Ростиславича как бы своим наместником в этом уделе.
  Добиться задуманного не просто, однако Ростиславич верил, что обломает княжью строптивость. Рассудите сами, князь, наведя порядок в обители, восстановив попранную справедливость, бесспорно выиграет во мнении подданных.
  Второй козырь состоял в том, что в ходе следствия наверняка удастся изобличить происки епископа Мануила и тем самым прищучить хитрого лиса. Само собой разумеется, Владимир на дух не переносил изворотливого грека и был бы несказанно рад его бесчестью.
  Впрочем, на словах-то все гладко выходит, потому я искренне сочувствовал Андрею Ростиславичу, понимая, как нелегко ему придется.
  Мне же, помимо изучения записей припадочного Антипия, предстояло разведать, где могут храниться переписанные рубрикатором окаянные бумаги.
  Было еще одно задание: лучше разузнать о библиотекаре Аполлинарии с Афона. Я знал только одно: старец самый старый и наиболее ученый из оставшихся в живых книжников обители. Мне должно определить, разумно ли искать у него содействия.
  Проводив Андрея Ростиславича до княжьих покоев, я неторопливо побрел в сторону странноприимного дома. В голову втемяшилась каверзная мыслишка, если к ней отнестись серьезно, то она изрядно ломала ход наших рассуждений.
  Речь шла о шифрованном послании художника Афанасия. Богомаз вполне определенно заявил, что не существует сказочного клада Ярослава. Но есть укрытая от чуждых домогательств важная реликвия, связанная с загадочными "заморскими людьми", ключом к ней является книга, им же принадлежащая. Мы с боярином толком не воспользовались подсказкой Афанасия, вот почему наши попытки отыскать ту книгу безрезультатны.
  И тут запоздалое прозрение пронзило мой мозг. Я ведь прекрасно знал, что небольшие малоценные тексты, как правило, сшиваются в толстенные кодексы. Причем нерадивые чернецы соединяют в единое целое абсолютно разнородные рукописи. Под одним переплетом могут находиться хроники, судебники, жития и духовные наставления. Сыскать нужный текст порой нелегко, во всяком случае, чтобы перелопатить все сшивы, потребуется уйма времени. Такой возможностью мы, конечно, не располагаем, хотя если подумать, то старожилы скриптория зачастую наделены уникальной памятью, они должны помнить эту рукопись, даже если не читали ее, а просто листали свод.
  Выходит, боярин не зря поручил мне найти общий язык с Аполлинарием. Я не сомневался, старец с Афона наперечет знает монастырское собрание и должен помочь, разумеется, лишь в том случае, коль сам не причастен к богомерзким делам.
  Спешить нельзя, но и медлить не допустимо, в нашем положении каждая минутка дорога. Кого же взять себе в помощники? Скрипторные старожилы повязаны круговой порукой, довериться им стремно. Остается лишь наложивший в штаны рубрикатор Макарий. Кто же еще, кто?.. Мои ровесники, переписчики Яков и Владимир, для подобного дела не подходили, им не позволят шарить в книгохранилище, да и мелкотравчаты они, языков не знают. Савелий - помощник библиотекаря?.. Навряд... он личность невразумительная, скользкая, не внушающая никакого доверия. Бородач Зосима?.. Я вспомнил, как он сноровисто переводил Аристотеля "О душе". Вот бы его привлечь на свою сторону, только как? О двух же пришлых переписчиках и речи не могло быть. Они никто в скриптории, и звать их никак... Значит, надобно сойтись с Зосимой. Кто меня сведет с ним, может, Макарий, возьмется ли он?..
  И тут меня окликнули. Ба, да это старый знакомец, послушник Аким.
  - Здорово живешь, Аким! Куда ты, братец, запропастился, давненько тебя не видно?
  - Да в Теребволь посылали. Я сам напросился, давно родителя хотел проведать, а тут оказия вышла.
  - А что за оказия-то?
  - По книжному делу поручение. Ты не думай, я хотя и молодой, но читаю и пишу шибко, спасибо батюшке, сподобил грамоте.
  - А чего надобно-то было?
  - Да так. Тамошний кастелян отказал обители знатную книжицу. Сказывали, якобы кесарь Андроник, тот самый, что гостил четверть века назад у князя Ярослава, забыл ее. Книга та греческая, сборник трудов древних мыслителей, кому их в пустом замке читать. В обители же философам самое место. Наш писец Зосима, вызнав про книгу, все уши начальству прожужжал. Зосимий - он дока в любомудрии сказывал, такую книгу в самом Киеве не отыскать.
  - Какой такой Зосима, - прикинулся я несведущим, - не бородач ли переводчик?
  - Он самый... земляки мы с ним. Хотел он единолично съездить в родные палестины, да недосуг вышел. А кастелян-то помирать собрался, и, чтобы книга не ушла в чужие земли, меня снарядили.
  Я сразу же сообразил - это судьба... Удача сама идет в руки!
  - Ну а ты, Аким, давно знаешь Зосиму?
  - Да сызмальства. Он-то меня в обитель и пристроил. Отец сказывал - чай, с родни нам приходится. Ну... там третья вода на киселе, а все же, что ни говори, близкий человек.
  - Извини, Акимий, за нескромный вопрос. А в каком он стане-то, Зосима, - увидев непонимание юнца, пояснил, - к кому примыкает в обители?
  - Он инок серьезный. Сам по себе. Ни кому шапку не ломит.
  - А скажи-ка тогда - как он, доверять ему можно?
  - Да что ты, отче, про него пытаешь, на кой ляд он тебе сдался?
  - Дело у меня к нему есть серьезное. Ну, так как?
  - Мужик - кремень! Будь спокоен, ни в жисть не продаст!
  - Сведи меня, Акима, с ним, век буду благодарен.
  - Свести можно, дело не хитрое. Ты приходи к утрени, там и познакомлю вас.
  - На людях бы не надо. Ты меня так... по секрету сведи.
  - Гм, - хмыкнул малый, - понятенько. Вот что... ступай-ка ты к стойлам, там клетушка такая, справа, как подходишь, дверца войлоком обита. Мы там с парнями снедаем, когда подопрет. Спозаранку в ней никто не бывает. Там и жди, а я сей миг сбегаю за Зосимой. Ты не бойся, он придет, он уважает суздальских.
  - Молодец, парень, выручил ты меня!
  - Ну ладно, ты иди пока... я быстро, - и смышленый малец кинулся в сторону братского корпуса.
  - Вот так удача, - обрадовался я, - повезло, так повезло! - и, резко повернув, зашагал в сторону конюшен.
  
  Приложение:
  
  1. Друнги - боевые части византийской армии.
  
  
  Глава 4
  В которой философ Зосима становится советчиком и помощником в проводимом расследовании
  
  Хозяйственные службы обители, как и утверждал Аким, в столь ранний час пребывали в сладком сне. На всем пути к стойлам я не встретил ни единой души. Оттого стало как-то странно и неуютно. Мы, иноки кругом монастырских часов, вынужденные пробуждаться далеко засветло, с некоторым осуждением относимся к прочим людям, встающим по солнцу. Я уже не говорю о том презрении, которое монах испытывает к соням, нежащимся в постелях до полудня. Но порой строптивый разум восстает - даже звери лесные спят по ночам в берлогах, даже вольные птицы, кроме нетопырей, не свищут во тьме. Зачем тогда человеку мучить себя, подымаясь в такую рань? Зачем потом весь день бродить сонной тетерей, спотыкаясь на ходу, не лучше ли взять за образчик поведение самой матери-природы?
  Впрочем, грех мне, иноку, подвергать сомнению порядок, заведенный преподобными отцами. Что я, ленивец, взъелся на избранную стезю: вставать к полуночнице, строго являться к утрени, обедни и вечерни, верша суточный круг по раз и навсегда размеренным часам. Да в том не досадное отличие от грешных обывателей, а моя привилегия и преимущество пред ликом вечной жизни.
  На такой праведной ноте разыскал я сарайчик, указанный Акимом. Расшатав подмерзшую в петлях дверь, еле пропихнулся вовнутрь. Приученный иночеством к порядку, я не стал словно тать ночной, сидеть впотьмах, благо всегда имел при себе свечной огарок и огниво с кресалом. Затеплив лучину, я огляделся. Низкий, провисший по матице потолок угнетающе давил на плечи, побуждал согнуться в три погибели. Почти на четвереньках я перемещался по этой норе. По стенам прилепились узкие лавчонки, на них и полежать-то толком нельзя. Обнаружил я закопченный комелек. Но сходить за соломой и разжечь огонь я не решился, хотя ощутимо продрог на ночном морозце. Не попадая зуб на зуб, ждал я, читая утренние молитвы, пока не расслышал осторожные шаги по хрупкому насту.
  Но вот в узкий дверной проем протиснулся писец Зосима. Инока я узнал более по окладистой бороде, нежели по едва различимой в полумраке физиономии. Я протянул руку для приветствия, располагая простым обхождением к доверительной беседе, и начал ее без излишних зачинов:
  - Отец Зосима, тебе должно известно, что по княжьему поручению боярин Андрей разыскивает злодеев, чинящих убийства в обители. Он человек не местный и, честно сказать, ему приходится нелегко. Посуди сам, мы тут ни кого не знаем, да и вообще нам мало ведома здешняя жизнь. Но делать нечего...
  Как ты прекрасно понимаешь - собственными силами монастырским насельникам не обнаружить ката. Да и до того ли им?.. Недружные старцы во всем видят интриги и происки соперников. Извини, брат Зосима, но в таком Содоме не до поиска убийц, самому бы живу остаться...
  Вдобавок в монастыре разместился князь с вельможами. И как назло - самого видного вчера ухайдокали, чего тут сказать... Мечник князя - парень расторопный, но мало сметлив. Гиблое то дело, если бы не Андрей Ростиславич... Боярину Андрею опыта не занимать, но и он находится в затруднении. Нам нужен помощник, на которого можно положиться.
  Уж так вышло, что кроме тебя, Зосима, и выбрать-то не из кого. Я на многих прикидывал - ты единственный изрядный инок остался. Остальные чернецы или трусливые овцы, или хуже того - негодяи, или совсем недоумки, враждующие меж собой. Так что решайся, отец Зосима... Порадей правому делу!.. Бог истину любит, рано или поздно он проучит иуд. Пойми, негоже злу плодиться, пора ему дать укорот, - видя недоумение в глазах черноризца, я вскипел. - Прав я али не прав? Ты-то что думаешь, Зосима?..
  Инок, внимательно слушавший мою речь, ответил не сразу, солидно выдержал весомую паузу:
  - Скажу так, отче Василий, воистину последнее время в монастыре творятся, мягко говоря, нехорошие дела. Оно и до убийств обитель здорово лихорадило, покоя не знали... Даже я, грешный, подумывал: не уйти ли мне отсюда, к примеру, в Киев или дальше на север. Ты прав, - наши старшины перегрызлись промеж себя.
  Поди разбери, кто прав, кто виноват? Вроде как Парфений здраво рассуждает, многие ему пособляют. Да только не понятно мне, чего он хочет-то: толи князю подсобить супротив гречина епископа, толи самому заступить на место владыки?
  А князь Владимир Ярославич?.. Ты уж меня прости, коль что не так, только не люб он мне, поддельный он какой-то.
  Но в одном ты, Василий, прав. Убийство - смертный грех! Злодеев должно найти, положив лиху предел. Нельзя "обчеству" потерять веру в справедливость. Тогда всяк зачнет по-своему промышлять, равновесие в мире порушится. А по тому, сколько смогу, - помогу боярину. Чего надо делать-то, сказывай, отче Василий.
  - Прежде всего хочу спросить Зосима, сам-то ты - на кого мыслишь? Кто, по-твоему, вершит расправу? Один ли ирод орудует или целая свора? И в чем его или их интерес?
  - Думать я, конечно, думал, но беспочвенно обвинять никого не могу. Чернецы мелют всякое, иные клепали на Ефрема. Но судя по тому, что он уложил Горислава ключарю не в масть резать иноков, кстати, и Антипа убит опосля. Некоторые считают, якобы Микулица с охвостьем глумится, но я не верю. Они хоть и шебутные, но на смертоубийство не пойдут - риск больно велик. Есть кто чернит Парфения - считаю, старец нашел бы пристойный способ повлиять на неразумных иноков. А больше и в голову не возьму.
  - Ну а слышал ли ты о кладе в окрестностях обители, принадлежащем покойному Осмомыслу?
  - Как не слыхать... то излюбленные пересуды бездельников. Только, по-моему, эту сказку сочинили для простачков. Сам посуди - крупный клад в одиночку не зарыть. Варвары предают тех копачей смерти, да ты сам знаешь, чтоб никто из них не проговорился. Но мы не басурмане. Ярослав Осмомысл, будучи у последней черты, стал столь богобоязненным, мухи не обидит, а тут... безвинных казнить. Во всяком случае, будь клад в самом деле, давно бы повырывали сокровища, уж слишком о них разговора...
  Уверен - клада нет! Просто любят простецы посудачить на трепетные темы. Их медом не корми, лишь дай потрепаться о нечистой силе, о разбойниках, ну и, разумеется, о легких деньгах, что под боком лежат, дураков дожидаются.
  - А не кажется ли тебе, Зосима, что кто-то намеренно распускает слухи о кладе? Вдобавок увязывая их с гибелью иноков, якобы занимавшихся поисками сокровищ. Не для того ли это деется, чтобы направить розыск по ложному следу?
  - Ты сам отвечаешь, отче. Но только Захария, Афанасий, да и припадочный Антип не такие глупцы, чтобы мечтать о молочных реках с кисельными берегами. Клады притягательны для дурней, что думают: отыщи он кубышку и заживет как царь. Но никому не позволят разжиться на халяву. Деньги просто-напросто отберут в казну. Ну а кладокопателю в лучшем случае поставят жбан медовухи и будь здоров...
  Получается, Зосима, что следует отбросить мысль о кладе. Я верно понимаю?
  - Ну, совсем-то не от чего нельзя отрекаться. Но дело явно не в кладе...
  - А не может ли, отче, весь сыр-бор проистекать из-за неуемного желания монаха-книжника обладать особо редким сочинением? Ну вот ты, например, жаждал заполучить теребовльских философов...
  - Этак ты, брат Василий, меня под дыбу подведешь? - и рассмеялся понимающе. - Всяко может быть, для алчущей души иная книга дороже матери с отцом.
  - Кто из ваших самый страстный читатель?
  - Не думаю, что отцы Аполлинарий, Феофил или Даниил способны на убийство. Хотя нет в обители иноков более любострастных до всякого знания.
  - Но то совсем старики. Кто еще из скрипторных падок на книжный мед?
  - Молодежь наша мелкотравчата и, увы, мало книжна. Да и не за что ее упрекать, ведь набрана по владычной указке. Горе с лежебоками - языки учить не хотят, а ведь без знания иноплеменных наречий не постичь книжной мудрости. Не нам с тобой о том говорить...
  Я понимающе кивнул, Зосима продолжил, не останавливаясь:
  - Что до переплетчиков, то ребята простые. Их наука клей варить да по торгам баб щупать. Тупорылые они у нас...
  Рубрикаторы, те просвещенней... Но скажу тебе, отче, - инок испытующе вгляделся в меня, - одно дело слыть книгочеем, другое дело поножовщиной заниматься.
  - Есть у вас Макарий старичок... На него можно положиться, ты как считаешь?
  - Поганенький старикашка, скажу тебе. Суетлив без меры, любопытен... повсюду нос сует, впрочем, безвреден, аки агнец. Скорее всего, по старчеству в малолетство впадает. А какое у тебя дело к нему, - поинтересовался Зосима, - ему не стоит доверять.
  И тогда я, сославшись на Макария, рассказал Зосиме о рубрикаторе Антипе, шаставшем по смерти Захарии в книгохранилище.
  Таким образом, наш разговор переключился на припадочного миниатюриста. Вот что сообщил бородатый переписчик.
  Знал он Антипия с устройства того в обитель, пять лет уж прошло. Говорили, якобы за короткий срок малый сменил несколько киновий. Побывал даже в киевских святынях, и все ради высокого искусства. Талантами инока Бог не обидел, наоборот, наградил весьма щедро. Все сходились в том, что монастырь заполучил редкого мастера. К тому времени работы Антипия уже ценились по склонам Карпат. Древний градский монастырь даже предлагал с выгодой выкупить миниатюриста. Но Антипа, сославшись на болячки, не пожелал переезда, видимо, здесь прижился.
  Как я убедился, Зосима не падок до сплетен, его не интересовало содержимое чужих карманов. То, что у Антипы водились денежки, он подтвердил, но не более того. О тесных сношениях рубрикатора и библиотекаря, о явном подчинении Антипия Захарии Зосима не скрывал, то известно любому из скрипторных. Однако заметил, что не менее почтительно Антипа относился и к Парфению, и к Аполлинарию, не говоря об экономе Ереме, который поставлял заказы невыездному рубрикатору.
  Антипа был из породы людей, изначально послушных сильным мира, но в тоже время стоял как бы на отшибе. Признавая мастерство изографа, самого его как человека особо никто не любил. Хотя зла и даже мелких пакостей он никому не чинил, наоборот, чем мог, стремился всем угодить. Толи ту остуду вызывал его устрашающий недуг?.. Падучая издавна считалась у нас и не хворью вовсе, а Божьим наказанием, сродни Библейской проказе. Толи его принимали за каженика(1)? А природные скопцы завсегда у русских вызывали неприязнь и настороженность. Во всяком случае, от Антипия исходил хлад людей неприкаянных, не от мира сего, видимо, этим многое объяснялось и в его поступках, и в отношении окружающих к нему.
  Умного переписчика поражали странности рубрикатора: одаренный человек, а какой-то пришибленный, затюканный. Привычнее видеть талант с высоко поднятой строптивой головой, а не покорным и бессловесным. Какая-то двойственность жила в Антипе. Зосима ценил настоящее дарование. Но не может личность, рабская по натуре, выражать своим мастерством чувства, присущие вольному человеку, нести в умы заряд, подобный вызову титанов.
  Я согласился с рассуждением Зосимы, вспомнив необычайно увлекательные, красочные, являвшие целый мир миниатюры Антипия. Действительно, как непритязательный человечишка сподобился сотворять неописуемую словом вереницу чувств и образов. Поразительный случай, одним словом! Интересно, как бы дальше развился его талант, коль не преждевременная гибель? Странная смерть оборвала его самобытное искусство, лишив мир возможности увидеть рождение новых книжных чудес.
  Дабы нам, разглагольствуя, не уйти в сторону, я перевел разговор в нужное русло:
  - Макарий сказывал, что скрипторные ведают потаенные засовы - инокам не составит труда самовольно прокрасться в книгохранилище.
  - В том нет секрета для старых монахов, возможно и молодежь вызнала скрытые библиотечные запоры.
  - А в сугубое хранилище тоже знают ход?..
  - То по уставу ведает лишь настоятель, библиотекарь и его помощник. Существует строгий ритуал посвящения в тайну особой кладовой.
  - А кто посвятил в тот секрет Парфения и Аполлинария, ведь Захарии уже не было в живых? Неужто Савелий помощник библиотекаря?
  - Все знают, что Савелий не подлежал посвящению, он лишь временно исполняет те обязанности. По правилу - помощник библиотекаря должен в совершенстве владеть греческим языком и понимать латинский. Его экзаменуют старцы, и коль он не удовлетворит их требований, полновесным помощником ему не быть. Савелий упорно учит латинский, но пока безуспешно.
  Кстати, сходное, но еще более суровое правило существует для самого библиотекаря. Он обязан знать три священных языка, включая еврейский. Скажу тебе по секрету, Захария весьма слабо знал даже латынь, язык же иудеев вовсе не ведал. Но игумен Кирилл по своей прихоти, хотя старцы сильно возражали, все же назначил его главным в скриптории.
  Что до Парфения и нового библиотекаря Аполлинария, то нет нужды посвящать их в секрет сугубого хранилища, они и так все знают в обители. Старцы сразу же уверенно открыли "мертвецкую", так у нас прозывают особую кладовую.
  - Вон как любопытно, а я и не знал? А как ты считаешь, мог бы Захария открыть секрет каморы Антипию?
  - Зачем? Ты, видимо, не представляешь, что означает для иноков та тайна. Ну, как тебе объяснить? Это одна из высших негласных степеней посвящения. Наделенный ею может себя считать небожителем. А делиться "святостью" у людей не принято.
  Откройся Захария, он ущемил бы самого себя, лишась ореола превосходства, поднял бы Антипу до своего уровня. Положено знать единицам... Они отвечают перед Богом, они стерегут вечное знание, с них спросится там... - Зосима указал пальцем в потолок и уже покойно добавил. - Им нести тяжелый груз. Не каждый возжелает подставить свое плечо. А я так вовсе того не хочу.
  Я знал, что философ Зосима кривит душой, но простил его.
  - Все же мне как-то не верится, что, кроме Парфения и Аполлинария, никто не знает, как попасть в "мертвецкую", ты так страшно называешь особую кладовую. Мы ведь живем ни двести лет назад. Иное время, иные люди, иные нравы. Полагаю, так безоговорочно уже не чтятся заветы отцов основателей.
  - А не намерен ли ты, отче, самочинно проникнуть в сугубую кладовую? Уж больно странные вопросы задаешь, словно выпытываешь, кто мог тебя туда сопроводить. Ты определенно ищешь важные документы, я не прав?
  - Ты прав, Зосима, действительно мне нужна некая книга. Я не думаю, что она спрятана в "мертвецкой". Так что не бойся, на "святая святых" я не стану покушаться. Но я был бы счастлив - найдись такой человек, кто отыскал бы эту самую книгу. Вот почему я обратился к тебе. Моя просьба вызвана не лукавым честолюбием, я не хочу оскорбить чувств добропорядочных иноков. Но пока я не имею права объяснить свой мотив. Ибо тогда порушу следствие, перечеркну нашу работу. А это будет на руку убийцам, позволит им избежать возмездия. Пойми меня правильно, отче. Поверь мне...
  - Какая книга тебе нужна, отче Василий?
  - Если бы я знал название, мы бы вчера при досмотре скриптория изъяли ее. В том-то и дело, оно не известно, - напрягая голову, сбивчиво пояснил. - В том манускрипте (в кодексе, в сшивке ли какой) - есть текст... Содержанием своим, авторами своими (ну, не знаю... страной ли, описываемой в нем), он соотносится с "заморскими людьми". Короче, некий инок характеризует книгу всего четырьмя словами: "книга людей из-за моря". Теперь-то ты понимаешь, Зосима, насколько мне сложно отыскать то, не зная что...
  - Да, отче, задачка не из простых. Но и отчаиваться не следует! Давай порассуждаем, подумаем не спеша. Ты говоришь - "людей из-за моря"... Значит - книга та описывает иноплеменных людей, или же ее сочинителями явилась группа заморских авторов. Что, согласись со мной, совсем ни одно и то же. Книг или сборников, принадлежащих чужим писателям, в нашей библиотеке не счесть. И не думаю, что духовное лицо столь расплывчато назвало плод совокупного сочинительства. Это выглядит как ткнуть пальцем в небо и сказать "Там..." Глупость, одним словом. Скорее всего, клирик имел ввиду людское содружество, обитающее за морем. Причем не племя, не народ, ни язык какой - иначе, так бы и сказал. О религиозном обществе наподобие секты или толка какого, по-моему, тоже речи нет...
  Внезапно Зосима умолк на минуту, ушел в себя, потом очнулся, будто прозрел:
  А послушай-ка, кажется, я догадался, о ком идет речь! Главная черта тех людей, их свойство, что они не здешние, а заморские. Кого у нас зовут людьми из-за моря? Ну-ка, вспомни... Правильно, "заморскими гостями" кличут торговых людей, купцов. Но оставим купцов в покое, ибо большинство добирается к нам посуху. Ну, кто еще прибывает морским путем? Всяческая мастеровщина: камнерезы, художники, ваятели, зодчие, лекари и бог весть кто. О них ли речь, не думаю, почто писать-то о мастеровом люде? По той же причине отметаем наемных воев, к ним же посольских людей, толмачей и прислугу их. Ну, а кто тогда остается? Да никто и не остался. Значит, наш подход не верный... Не про иностранных гостей сказано в книге, да и не про жителей стран закордонных. Смекаешь?..
  А не о путешественниках ли, не о паломниках до Земли Святой идет речь? Не зря говорят в народе о вернувшихся из Палестины или Царьграда: "Вона идет муж хожалый за море..." Разумею так - тебе нужно искать "хождение", по-ученому книги те называются итинерариями(2). Посуди сам...
  Но я уже и так прозрел и обрадовано перебил Зосиму:
  - Истину глаголешь ты, отче! И как я не смог сам догадаться. Ай, какой же ты умница, какой ты молодец! В самую точку попал!
  Зосима с явным удовольствием воспринял мою бурную радость и изъявил готовность делом помочь в поисках той книги:
  - Ты мне только скажи, отче, что тебя в ней интересует-то? Ну, сделаю я подборку всех итинерариев... По моим подсчетам, их в хранилище штук двадцать-тридцать. Разом в твои руки их передать не получится, лучше будет, если я разыщу нужный. И внимания меньше привлеку, да и времечко сэкономим.
  И тогда, сочтя его доводы убедительными, я пояснил рубрикатору цель своих поисков:
  - Нужно обязательно отыскать вложенную в сшивку карту местности или план участка земли, - чуть подумав, добавил. - Тот лист должен быть оборван снизу, получается не полная карта, а ее половинка.
  Сметливый инок словно читал в моих мыслях, он тотчас догадался, что движет мною:
  - Все-таки вы с боярином уповаете найти злополучный клад, не иначе? Не хочу навязывать свое мнение, но то пустая затея, вас кто-то хитро водит за нос.
  Разделив его опасение, я высказал точку зрения, что, возможно, мы и на ложном пути, но следует проверить все более-менее разумные версии. И только отметая их поочередно, можно напасть на настоящий след.
  Зосима, почесав бороду, согласился со мной.
  Нещадный холод уже забрался под самые микитки, так и заболеть недолго. Было условлено, что Зосима к вечеру разыщет тот итинерарий. Связником, дабы никто не заподозрил наших сношений, останется Аким, он и занесет мне книгу. В залог возникшего союза мы обменялись крепким рукопожатием и разошлись порознь.
  
  Примечание:
  
  1. Каженик - скопец.
  2. Итинерарий - путеводитель по местам религиозных паломничеств.
  
  
  Глава 5
  Где Василий узнает, что за книгу такую следует искать, и где они с боярином гадают о "приорах"
  
  Червь сомнений не давал мне покоя, настойчиво глодал проклятущий... Вспоминая разговор с философом Зосимой, я вознамерился найти неувязку в его рассуждениях. Но не мог сосредоточиться, понуждая себя думать одно, помышлял же совсем о другом. Перед глазами навязчиво возникала горстка монет и стекляшек, найденных в келье Антипия, в связи с чем на ум пришли слова Спасителя: "Не ищи себе сокровищ на земле". Следом вспомнились три колоритные книжицы, найденные Макарием. И вот тут меня осенило: "Как же я оплошал, упустив из виду "хождения пилигримов", не он ли тот самый итинерарий, что мы собрались искать?"
  Вскочив как угорелый, я бросился в монашеское общежитие, моля Господа, чтобы каморка рубрикатора оказалась незапертой. Господь услышал мою просьбу. В чисто прибранной келье, увязывая в тюк нехитрые пожитки покойного, корпел келарев посыльный. Я дрожащими пальцами разворошил уложенные стопкой бумаги Антипия, и заветная книжечка, воистину чудо, сама скользнула мне в руки.
  Пухлый, от времени изрядно потертый томик едва ли мог привлечь чье-то внимание. Вскоре он оказался бы погребен в скрипторный шкаф, обреченный вослед незадачливому хозяину пребывать в забвении. Уповая на божью помощь, я перелистал замаслившиеся страницы.
  Кудрявая вязь славянских буквиц складывалась в забавные истории об иноческих странствиях. Монахи паломники по своей неискушенности принимали за диковинные чудеса и морской парусник, и фонтан на городской площади, и величественный античный театр под южным небом. А то попросту восхищались гладко мощеной дорогой, проложенной во времена римских цезарей. Чернецы относились ко всему увиденному с детской восторженностью. Знакомое мне состояние провинциала, взирающего на чуждую жизнь, иной раз не веря глазам, словно пред ним сказочная явь.
  И я, впервые повидав циклопические башни и храмы Царьграда, как мошка был раздавлен их величием. И я, ступив на палубу триеры (1), ужаснулся её причудливым формам, а более размерам, вмещавшим толпы людей и немыслимые горы поклажи. Лишь потом, со временем, научился я спокойно воспринимать увиденное, оценивать по достоинству, отличать истинные перлы от подражательной безвкусицы. Но сладостное чувство первопроходца навсегда угнездилось в моей душе. Ибо что может быть радостней и увлекательней, чем открытие нового, доселе невиданного мира.
  Но что это? Неужто находка? Почти в самом конце повествования оказался недавно вшитый лист пергамента, испещренный, я уже в том не сомневался, подчерком Антипия. Отвернувшись от чернеца кастеляна, пристально глядевшего в мою сторону, не веря в удачу, ощутив нервическую дрожь, я углубился в весточку "с того света":
  "Захария, помыкая немощью моей, принуждает вершить дела сомнительные, уж если вовсе не паскудные. Заставляет списывать непостижимые разуму тексты сочинений, тайных и неправедных. Рисую буквицы чужие, а они, подобно шершням кусачим, скорбью жалят сознание, тиранят сердце мое. Почто Захария изгаляется над смиренным собратом, вводя того во грех?.. Сказывает он, якобы восполняет некогда забытую правду и мое содействие во благо тому. Но одно я знаю и трепещу - Господь накажет за своеволие... Ибо идем наперекор святым отцам, а возможно, и супротив веры православной. И лишь на то уповаю, что уподобился я греху сему по хилости и зависимости рабской. И, возможно, войдет Господь в мое уничиженное положение и не покарает меня ужасно, сколи я, доподлинно знающий, во что погряз, заслуживаю".
  Я огорошено перевел дух на сгибе странички. Неужели мы путем одних рассуждений попали в самую точку, выявили участие Антипия в изысканиях библиотекаря, разгадали саму их суть. И теперь исповедь припадочного изографа доказывала нашу правоту. Но продолжу разбирать запись:
  "Понудил он подновить оторванный клок с рисованным изображеньем тайной тропы, помеченным условными значками, и вшить в латинскую книгу о людях, принявших крест за Гроб Господень".
  У меня аж во рту пересохло: "Вот кто они такие, люди из-за моря? Ну что же, весьма разумное уподобление крестоносцев странникам на Святую Землю. А главное, карта не поддельная, и мы на правильном пути!" - но читаю далее:
  "Сообразил я скудным умишком, что запутываю начертанный Свидетелем путь к чему-то сокрытому. Боюсь очень, что ущемляю особ, коим есть дело до карты. Коль узнают о гнусности, казнят в отместку за пакость мою".
  Последние две строчки, сильно ужатые, едва умещались на листе. На обороте чернила сочней оттенком, написано гораздо позже.
  У меня пьяно кружилась голова. Разум ликовал, встав на пороге великой и ужасной разгадки! Я предвкушал разительные перемены в розыске, чуть ли не победные фанфары. Жаль, рядом нет боярина, вот бы он возрадовался вместе со мной.
  Но что там еще намарал Антипий? Всего три строчки:
  "Возмездие пришло! Захарию покарала рука ужасных в своем гневе приоров. Молюсь и трепещу... Господи, помилуй! Минуй меня, чаша сия... Мне страшно!"
  Закончив читать жуткое послание Антипия, я окончательно уразумел, что провидение существует. Оно ведет меня за собой. Ведь неспроста помыслил Зосима о поиске хождений. Чудны и недоступны слабому уму дела твои, Господи! Слава и хвала создателю за заботу о чадах своих! Аминь!
  Но вдруг следом волнение вошло в мою душу. Зацарапали под сердцем ледяные иголочки животного страха. Кольнула тошнотворная мыслишка: "Ой, не к добру, не к добру все это...". Спрятав томик в карман, я поспешно покинул келью, походившую на склеп.
  Подходя к странноприимному дому, оглянувшись, я приметил Андрея Ростиславича, покидающего игуменские палаты. Боярин ушел в свои мысли, выглядел расстроенным, я не отважился бы беспокоить его, коль не припасенная находка.
  Едва я открыл рот в надежде порадовать его - да не получилось, он пресек мою потугу безучастно и как-то обреченно отмахнулся, мол, все вздор, не суетись, потом расскажешь. Мой радостный пыл улетучился, и я тогда понял, что в сравнении с миссией, возложенной императором, наше расследование всего-навсего головоломная забава, нервная щекотка, попытка утвердиться в собственной значимости.
  Впрочем, то была минутная слабость со стороны боярина. Придя на место, я подробно известил о своих изысканиях, начав с отрока Акима. Выслушав меня, Андрей Ростиславич прямо-таки воспрял духом, даже с азартом ловчего потер ладони. Впрочем, чувствовалось, что совершенно иное занимает его помыслы. Он покуда пребывал в воображаемом споре с Владимиром Ярославичем, пока подбирал убедительные доводы, способные обратить князя в нужную сторону.
  Но я недооценил боярина. Хотя в его глазах все еще сквозила печаль, Андрей Ростиславич взялся щедро нахваливать меня. Присовокупил, что совсем не надеялся на такой успех. И, как бы оправдываясь, удрученно и кратко поведал о неудачных переговорах с Галицким князем:
  - Владимир стал невообразимым скупердяем, канючит одно: "Нет денег, нет денег!" Где же нам откопать столь щедрого заимодавца, где найти палочку-выручалочку - в каких таких краях?.. - боярин развел руками. - Опять у нас зашел разговор о мифических сокровищах Осмомысла. Я пытался разубедить князя, привел уже известные тебе рассуждения. Правда, оставил ему маленькую надежду. Лишь ради того, чтоб не отказал в поиске убийц. Уж очень мне хочется изловить злодеев. В нашем распоряжении два дня. Лоб разобью вдребезги, но катов найду! Ну а потом, - Андрей Ростиславич смял бороду в кулаке, - не знаю, как и поступить?.. Мне необходимо быть у Всеволода во Владимире. У нас оговорено с ним. Но я обязан известить императора Фридриха о переговорах с Галицким князем. Вот незадача-то?
  Помолчав, испытующе оглядел меня. Мне стало не по себе, что он задумал-то?..
  - Боюсь, как бы тебе, Василий, не пришлось ехать к Барбароссе, - и весело заключил. - А что, ты самая стоящая кандидатура: боярский сын иноческого чина, к тому же языки знаешь, на мякине тебе не провести. Самое то, что нужно! Дам в конвой двух гридней и отправишься к самому кесарю. Да не робей, ты поедешь с княжими посланцами, - предвосхитил он мой вопрошающий взгляд. - Князь в свое оправдание решил подольститься к императору.
  Ты же, Василий, будешь моим доверенным. Мне требуется верный человек в ставке императора. Сойдешься там с людьми Великого князя, я дам рекомендательное письмо. Выяснишь, что мне требуется, и спокойно возвратишься назад. Ну как, поедешь? - интригующе вопросил боярин.
  Признаться, я растерялся. Чего-чего, но такого поворота событий никак не ожидал. Моя цель скорей добраться до родной обители, повидать мать с отцом. А затем мирно предаться любимому занятию: читать в удовольствие и начать писать собственную книгу. А тут вон какие открываются горизонты...
  - Надо подумать, боярин, - единственное, что я нашелся сказать в ответ.
  - Хорошо, подумаем вместе, - обнадежил он меня. - Ну а теперь давай пораскинем мозгами над тем, что ты выведал. Где те "хождения", ну-ка покажи, - боярин поудобней устроился в кресле, даже обшивка затрещала.
  С трудом разбираясь в мудреном подчерке рубрикатора, он углубился в послание. С минуту поразмыслив, Андрей Ростиславич задался вопросом:
  - Ты вот, Василий, весьма осведомленный человек. Что за приоры (2) такие, само собой разумеется, не в буквальном смысле. О ком намекает Антипий? Может, ты знаешь? Получается, они вершат произвол в обители. Что за люди такие?
  - Приорами или верховниками, в латинских землях порой именуют вождей тайных сообществ или еретических сект. Я слышал, точно так же зовутся наставники Лангедокских катаров, избранная верхушка "чистых". - И вдруг в моей голове прояснилось. - Дай-ка, Бог памяти... Помнится, в тирольской харчевне один опившийся до чертиков рыцарь-крестоносец живописал свои приключения в Святой Земле. Бражник ненароком обмолвился о негласно учрежденном франками "Ордене Сиона", с его слов, дабы вершить "горнее правосудие". Правда, протрезвев, пропойца всячески открещивался от сказанного, но мне хорошо запомнилось, что он называл предводителей того ордена - приорами. - По наитию почувствовав, что ступаю на правильный путь, поспешил не дать мыслям разбежаться. - Больше ничего определенного вспомнить не могу. Замечу лишь, у нас то слово не встречается, наверняка заимствовано у католиков. Сам рубрикатор не мог такое вычитать (мы знаем, он не владел латинским), придумать и подавно... Скорее всего, просветил его отец библиотекарь. А уж какой смысл Захария вкладывал в слово, одному Богу известно...
  Пришел черед высказаться Андрею Ростиславичу:
  - Выслушай внимательно, Василий. А не о богомильских ли иереях идет речь? Посуди сам, богомилы и те самые катары - одного поля ягода. Сам знаешь, насколько близки учения еретиков, да и пошли они из павликанского корня. Вполне возможно, что именно так именовался причт эконома Ефрема.
  Ну а коль Ефрем?.. Многое ставится на свои места. И тогда не три, а все четыре убийства связываются воедино. А само поведение "святоши"?.. Крутится как уж на сковороде, путает нас всячески... Смотри-ка, ведь именно он возвел поклеп на старца Парфения. Обвиняет иже с ним травщика и ученого Аполлинария в заговоре супротив старого Ярослава и Настасьина ублюдка Олега. Он желал, чтобы порядочных иноков сочли адским исчадьем, заподозрив в убийстве. Умно, нечего сказать!
  А я ведь взаправду поверил, развесил уши. Да и сейчас не могу переубедить себя, что Парфений ни в чем не виноват. Тоже касаемо и лекаря Савелия. А уж куда богоугодный человек... И смотри: Ефрема и Захарию связывали грязные делишки, начни с малого - сводничество ключаря, остальное и поминать не хочется. Они и есть первые греховодники - они, а не старцы, в гроб смотрящие. Все предстает в другом свете.
  Внимательно выслушав Андрея Ростиславича, забыв о своём, я вдохновился его догадкой. По всем видам боярин прав. Если и есть в обители что незаконное, так-то богомильские радения. Вокруг них и крутится жуткое смертельное колесо, косящее иноков. Ну а апокрифы и прочая книжная напасть не что иное, как горнило еретических страстей, ядовитое болото их обретения. Окажись мы по ту сторону Карпат, папскому суду вполне достало бы улик, чтобы сжечь мерзких еретиков и развеять их пепел по ветру.
  Пожалуй, лишь одно непонятно, кто тогда же убил изографа Антипия, коль все богомилы за решеткой? Я набрался наглости и задал сей каверзный вопрос, введя боярина в смущение:
  - Я могу допустить, что сорная трава сполна не выкошена, - боярин явно вымучивал собственное оправдание, - возможно, кое-кто остался в сторонке, вот и вершит кровавую расправу. Да, так оно и есть, - заверял он себя, но, не отыскав вразумительных доводов, продолжил размышления. - Однако, братец, для очистки совести мы должны обнаружить злодея и доказать его вину. Но, к моему стыду, улик-то у нас кот наплакал. Так что же, будем искать, кстати, заодно проверим и Афанасиеву карту. Ты как думаешь, ведь дыма без огня не бывает?..
  Боярин ждал моего ответа, но я молчал, как воды в рот набрал. Тогда он стал подводить итог:
  - Бог даст, раздобудем ту "важную реликвию". Ты, Василий, куй железо, пока горячо, свяжись с Зосимой, надо обязательно отыскать книгу о крестоносцах. Пусть скорей разыскивает! - Помолчав, добавил. - Да, совсем забыл. Сегодня мне повстречался боярин Судислав. У него дельце имеется, старик вспомнил давнюю историю о засекреченных свитках. Обещал рассказать. Весьма любопытно? Для нас любая наводка, что хлеб насущный, особенно не из чего выбирать-то. Вот и сходим к Судиславу, - и наконец похвалил меня. - Скажу честно, ты, брат Василий, весьма силен в книжном деле, без тебя не обойтись.
  
  Примечание:
  
  1. Триера - многоярусный морской корабль.
  2. Приор (от лат. prior - первый, старший). - Настоятель небольшого католического монастыря. Должностное лицо в духовно-рыцарском ордене, ступенью ниже великого магистра.
  
  
  Глава 6
  Где послушник Аким остается нам верен, а боярин Судислав рассказывает то, что обещался забыть
  
  Окрыленный добрым словом боярина, я по-мальчишески резво сбежал вниз, с разгона выскочил на крыльцо. И лоб в лоб столкнулся с настоятелем, чуть не сбив старика с ног. Парфений будто специально подкарауливал, опередив мои извинения, изрек:
  - Отче, до тебя есть нужда, зайди после утрени, нужно поговорить наедине, - и, не пояснив, зачем я потребовался, важно прошествовал наверх.
  Я даже оторопел, так все быстро случилось. Радужное настроение испарилось. Предугадывая подвох со стороны игумена, мне пристало крепко призадуматься.
  Что за спешное дело у настоятеля? Резонно допустить, что оно связано с нашим розыском. Зная, что мы костью в горле застряли во мнении здешних старцев, я не ожидал от грядущего разговора ничего хорошего.
  Лишась воодушевления, тронулся я на розыски отрока Акима. Нашел его не сразу: пришлось заглянуть и на конюшни, и на скотный двор, и даже в трапезную. Везде, словно заклейменный, ловил я подозрительные взоры иноков и челяди, слышал за спиной язвительный шепот. Но стоило оглянуться, как чернь торопливо делала вид, что ей до меня нет дела. Дурное предчувствие подступило к сердцу, следом пришли суетные мысли, что я не так сделал, где оступился?
  Аким и два худосочных отрока укладывали рассыпавшиеся поленницы на дровяном складе. На мой оклик малый отозвался не сразу. Утирая вспотевший от работы лоб, неспешно подошел, отвел меня в сторонку. И приглушенным голосом, торопясь и сбиваясь, выложил свою тревогу:
  - Отче, сегодня поутру мне была выволочка от наставника. Ему кто-то донес о наших с тобой приятельских отношениях. В толк не возьму, что здесь плохого? Феодор-учитель грозит, коль продолжу знаться с тобой - посадит в холодную. Я хитро прикинулся оговоренным, мол, нет у меня дел с чужаками, да и быть не может. Но он не верит, сулил разобраться со мной, якобы перепадет мне на орехи, ишь как взъелся-то, не пойму, чего он озлобился.
  По малолетству Акиму не взять в толк, но мне стало понятно, откуда дует ветер. Определенно Парфений установил за мной и боярином слежку. Настоятель жаждет помешать розыску, ему не по нраву наша бойкость. И стало до боли досадно, что старец, облеченный игуменским саном, явно потакает чинимому злу в обители, уж коли не сам его зачинщик. Редко случается, но я раздраженно пожалел, что не выслужил высокого сана, да и по рождению своему недалеко ушел. А как хотелось мне уткнуть Парфения, как власть имущему, понудить его лебезить перед собой. Одно утешало: слава Богу, не в его воле я нахожусь, не обязан ему зад лизать...
  Но Акима грешно подводить, однако как я без него?.. И сказал я тогда:
  - Я на тебя, парень, очень рассчитываю, окажи последнюю услугу. Извести скорей Зосиму, что ему нужно искать книгу с подправленной картой о крестовых рыцарях. Только вот как без твоей помощи он принесет мне ее? Но коли такое дело пошло, сам попробую вечером встретиться с ним.
  Однако отрок оказался на удивление смекалистым, с непререкаемой удалью в голосе он твердо заявил:
  - Я сделаю, как нужно, отче, а коли что, подамся в бега! С голоду не подохну - руки есть, голова на плечах... Надоело мне горбатить на братию. Что я, холоп?! Как никак, пусть захудалого, но все же боярского роду-племени. Неужто не приткнусь где по душе?.. Давно собираюсь уйти из монастыря, вот только зиму переждать. Ты думаешь, я запросто так отлучался в Теребволь? Я ведь повод искал с отцом переговорить. Оно, конечно, денег у нас отродясь не было. Две сестрицы еще на выданье сидят, как бы вековухами не остались. А так бы подался я к каштеляну в дружину, да вот не на что снаряженье справить. Отец-то мне сочувствует, жалеет, чай, сам прежде воем был. Понимает, старый: не гоже смолоду юдоли придаваться. Сказал: "Потерпи, сыне, обожди хотя бы до весны, может, и надумаем что..." Ну а коль не повезет, так пешим поступлю в войско...
  Мне искренне жаль Акима. Имейся у меня золотишко, ей-ей, справил бы малому коня и доспехи. Да сам нищ, гроша лишнего нет за душой. Но тут я подумал, а не взять ли парня с собой к Барбароссе? А что?.. Надо посоветоваться с Андреем Ростиславичем. Акиму же ответил:
  - И то верно, не к лицу молодцу заискивать каженикам. Надеюсь, что смогу помочь тебе - вместе оставим обитель.
  Отрок обрадовался, как дитятко:
  - Просьбу твою, отче, немедля передам философу Зосиме, а книгу обязательно занесу. Ты не думай, я парень ловкий. Говори, чего еще надобно сделать.
  Условясь о месте и времени встречи, я велел малому хранить наш уговор про себя. А наушникам наврать, мол, Василий-инок просил за конем приглядеть, монетку обещал. На том мы и расстались.
  А теперь, скорей к боярину... Встречные черноризцы кротко кланялись и провожали замутненным взором, их удел смирение, я в их глазах вольная птица - сегодня здесь, завтра там!
  Андрей Ростиславич уже поджидал меня, встретил, загадочно улыбаясь. Я обстоятельно поведал разговор с Акимом, поделился тревогой по поводу учиненной за нами слежки. И напоследок посетовал на приказание Парфения явиться к нему. Боярин также был откровенен:
  - Ты прав, друзей в беде не бросают, парню нужно помочь. А еще лучше отпросить совсем из обители, не то изведут они его здесь.
  Я с преданной благодарностью посмотрел на боярина, он же с ухмылкой продолжил:
  - Чаешь, Парфений собственной персоной ко мне пожаловал. Возомнил о себе старик, учинил по нашему розыску сущий допрос. А главное, опять упорно вменяет мне в вину содеянные смерти иноков, якобы своим неумелым вторжением я возбудил убийц на дерзкие шаги. Не будь меня, все обошлось бы без лишней крови. Получается, это я разворошил навозную кучу - вони много, а толку мало...
  Старец потребовал от меня покинуть обитель вослед князю, Владимир, видимо, уведомил игумена, что наше расследование будет продолжаться, а тому не в жилу. Ты можешь себе представить, старец запугивает, что в противном случае не ручается за мою жизнь - и он не сумеет, да и не захочет помешать расправе над нами.
  Я тогда спросил Парфения откровенно: "В чем его-то интерес, чего он добивается? Выходит, игумену не нужен порядок в обители?.." От прямого ответа настоятель уклонился, вывернулся старый хрыч, мол, ему потребно лишь спокойствие, об остальном Господь позаботится. Вот хитрая лиса! Ну ничего, прижму его к стенке... Он того и боится, что отроется его подноготная, не желает, видать, каяться...
  Впрочем, в одном можно согласиться со стариком: после отъезда князя за нашу жизнь не дадут и полушки. Но и пусть не дают, да и я не отдамся! Коль нужно, всех по струнке выстрою, всех в стойло поставлю! Ишь чего удумал, хочет застращать посла Великого князя и Римского императора, меня - рыцаря, взявшего кре... - и тут мой боярин осекся, смекнув, что сболтнул лишнего.
  Однако его нечаянное откровение не явилось новостью. Я давно, еще в Праге, предположил, что Андрей Ростиславич возложил-таки на себя Крестное обязательство. Не знаю почему, но я был горд, что мой вожатый крестоносец. Хотя и не православных людей то поприще, но по справедливости, рассуждая - нет на Земле ничего более достойного почета, как пострадать за Гроб Господень. Вечная слава рыцарям Креста!
  Тем временем боярин, преодолевая неловкую паузу, вспомнил и о моей нужде:
  - Зачем ты-то ему потребовался? Не иначе и тебя запугивать станет. Ты, Василий, обязательно сходи к авве, прояви уважение к его летам, - боярин скоморошничал. - Но особо ему не поддавайся. Лишнего не болтай. Милей всего - прикинься несведущим, недалеким монашком. Использует, мол, меня боярин в темную, в планы не посвящает, только "поди да принеси". Давай, Василий, поиграем с игуменом в его игру, коль ему стало невтерпеж. А то так сделай вид, что устрашен его угрозами, якобы рад бы сознаться, да не в чем - предосудительного не творил, греха в помыслах не имел.
  - А-а-а... - попытался я напомнить недавнее свое похотливое падение, но боярин тотчас скумекал, что тяготит меня:
  - Ну, а коли ему донесли про твои шашни, так ты, братец, не робей. Так прямо и скажи: "Я, мол, с дальней дороги, оголодал без баб. Дело молодое, отмолю в старости..." Так ему и скажи, уткни его мужескую гордость и уже совсем по-отечески добавил. - И в самом деле, да не бойся ты его, у старца гонор взыграл, а мы причем тут?.. Нам ручки следует целовать, что разгребаем грязь в киновии, а не палки в колеса вставлять. Ишь, умник отыскался! - помолчав, боярин в раздумье добавил. - А может, и не умник вовсе, а кат висельный?.. Ну, ничего, Бог даст, разберемся... Главное, не показать, что уразумели его уловки. И постарайся, Вася, ничего не есть - не пить, ежели он угощать зачнет. Мы с тобой не голодные. Смекаешь?..
  И тут в дверь кельи раздался острожный стук. Створка отошла, и в проем просунулась сморщенная мордашка княжьего вельможи Судислава.
  Андрей Ростиславич по-хозяйски радушно пригласил боярина в келью. Тот не заставил себя упрашивать. Быстренько юркнул вовнутрь, притворяя створку, опасливо оглядел покинутый коридор. Убедившись, что остался незамеченным, старик облегченно перевел дух. Но едва заметил меня, стоящего на отшибе, помрачнел и недовольно вымолвил:
  - Боярин Андрей, а как же наш уговор?.. - кивнул в мою сторону.
  На что Андрей Ростиславич, подойдя к вельможе, полуобнял его и с расстановкой ответил:
  - Извини, Судислав Брячиславич, что не предупредил сразу. Иноку Василию я доверяю, как самому себе. Он мой первый помощник во всех делах, к тому же сведущ в книжном деле и, как мне кажется, без его совета нам никак не обойтись.
  Старый боярин пристально оглядел меня с ног до головы, после чего молча кивнул головой, дав добро на мое присутствие. Пригласив нас к столу, Андрей Ростиславич кратко, по-деловому изъяснил суть дела:
  - Убийства в обители, несомненно, связаны между собой, но их нельзя отнести к распрям ополоумевших чернецов, в том просматривается более серьезная подоплека. По моему убеждению, убийца пытается сокрыть некую тайну, краешек которой приоткрыли излишне пытливые иноки. Что же это за секрет?
  Обитель полнится разными, весьма противоречивыми слухами. Монахи, кто со страха, а кто с умыслом, городят невесть что. Но, как сказано, дыма без огня не бывает... Поэтому надобно проверять любой факт, хоть как-то проливающий свет на преступление. Нужно понять, что движет убийцей, почему он так немилосердно жесток?
  Василий, мы с боярином Судиславом Брячиславичем уже обсудили эти напасти. Нас сблизила разгадка смерти Горислава. Хотя эконом Ефрем взят с поличным, однако не все ясно в этом, казалось, раскрытом деле. Злодейства с роковым постоянством следуют одно за другим, скорее всего, конец им еще не наступил. Посему, Брячиславич, доложи-ка, что ты припомнил на досуге...
  Боярин Судислав, сотворив заговорщицкую мину на лице, начал с отдельного предисловия, впрочем, судите сами:
  - Я говорил тебе, Андрей Ростиславич, что знавал покойного князя Ярослава Владимирковича с измальства. Мы с ним пуд соли съели и в походах дальних, а более в устроении мира-порядка в княжестве Галицком. Так вот, не имел Владимиркович привычки зарывать в землю свое достояние, подобно татям лесным. Помню его знаменитые слова: "Злато призвано работать, а не лежать под спудом. А коль не приращивает самое себя, то все равно обязано служить общему благу".
  Безусловно, князь Ярослав опасался за судьбу младшего сына Олега, видя непостоянство бояр и происки окрестных властителей. Но был уверен, что порукой безопасности княжича явится то почтение, что заслужил Осмомысл от галицкого люда, да и по всей Руси. Считал он, что не изменят бояре и дружина крестоцелованью, не поднимется до времени их рука на наследника престола, а там он сам Божьими молитвами в силу войдет.
  Верил Ярослав в провидение, помня судьбину отца своего:
  Старый Владимирко, лет сорок назад, потерпев поражение от Изяслава киевского, укрылся в Перемышле. Притворясь умирающим от ран, послал к венгерскому королю с просьбой о заступничестве. Венгры поручились за него, он целовал угорскую святыню - крест святого Стефана, обещаясь вернуть киевскому князю захваченные города. Стоило опасности исчезнуть, Владимирко отступился от клятвы и во всеуслышанье подло язвил о "малом кресте". Возомнив высоко о себе, с обидами прогнал киевского посла Петра Бориславича. Но вечером, возвратясь в палаты, проходя тем местом, где днем осыпал киевлянина бранью, Владимирко ощутил словно бы удар в плечо. Князь повалился, его скоро снесли в горницу, но через час он скончался. Так-то вот!
  А что клад?.. Конечно, деньги всегда сгодятся, особенно в лихую годину. Только схрон - схрону рознь. Умные люди сказывают: "Один зарывает злато, дабы самому и отрыть, другой, чтобы досталось наследнику. Первый безмолвствует, второй доверяет другу. Но в друзьях нельзя обольщаться. Ибо велик соблазн умыкнуть запрятанное, коль нет хозяина". Да и казну в одиночку не зарыть. Нет, Ярослав Владимиркович был не столь наивен. На том и сошлись мы с тобой, друже Андрей.
  Когда я узнал, что ищешь ты какие-то рукописи или книги старинные, меня как крапивой ожгло. Вспомнил я одну давнюю историю. И сейчас поведаю ее вам, только вот попью...
  Утолив жажду, вытерев рушником губы, старец продолжил свой рассказ:
  - После казни Настасьи полюбовницы, лишенный власти княгиней Ольгой и боярами, отправился Ярослав вослед немецким рыцарям в Святую Землю изгонять сарацин. И я с ним был по ту пору... Торопились мы к Дамаску, да опоздали малость, отступил Конрад (1) с воинством своим от града того великого. Пришлось и нам повернуть в сторону запада. И вот тут-то и приключилась с нами та история.
  Оставалось нам всего полдня перехода, как вдруг заприметили мы в ущелье кровавую стычку. Безбожные турки избивали горсточку непреклонных рыцарей-храмовников. Князь отдал команду поспешить на выручку союзникам. Как ураган налетели мы из-под кручи, мигом разогнали нечестивцев. Но, к нашей печали, из тех тамплиеров лишь один в живых остался, да и то смертельно израненный. Имел князь Ярослав беседу с умирающим воином. При том случились свидетелями я да писарь княжий черноризец Ефрем. Чтобы стало понятно, скажу, что стал он потом библиотекарем здешней обители. Смекаете?..
  Издыхающий рыцарь молил князя доставить в ближнее командорство и передать комтуру уцелевший скарб, уж очень важно было то имущество. Ярослав заверил умирающего, что исполнит его просьбу.
  Погребя, как должно, павших рыцарей, дружина справляла поминальную тризну. Мы же втроем уединились и подло вскрыли походный рундук рыцаря. Он доверху был набит старинными ветхими свитками с неведомыми письменами.
  Писарь Ефрем - человек книжный, пояснил князю, что это арамейские и еврейские древности. На его ученый взгляд - они цены неимоверной. Редкий в мире государь или монастырь владеет подобными сокровищами. Хорошо бы эти свитки не возвращать, а взять себе трофеем, ибо мы заслужили такую награду. Поначалу Ярослав отверг Иудино предложение. Но писарь стал канючить и таки убедил князя. Я же по дурости не стал им перечить. Вот так и порушили обещание франку.
  Изменили мы тогда и воинскому долгу, резко повернули к морю, сославшись на плачевные обстоятельства. То походило на правду, ибо разрозненные толпы разноязыких рыцарей брели к Акке, собираясь навсегда покинуть Палестину. Добравшись до первого порта, не встав за ценой, сторговали мы латинский корабль и отчалили восвояси.
  Радуясь возврату домой, пребывал я, подобно остальным, в беспробудном пьянстве и порочной игре в кости, перенятой у крестоносцев. Но все же узрел, как Ярослав Владимиркович уединялся вместе с писарем в трюме, и там они разбирали присвоенные рукописи храмовника. На мое язвительное замечание, уж не собирается ли князь перейти в иудаизм, он осадил меня, - не моего ума дело обсуждать занятие господина. Я внял уроку и впредь помалкивал о странном поведении Осмомысла.
  По возвращению в Галич я вскоре начисто запамятовал про те свитки. А на досужие расспросы о подробностях нашего похода отвечал: "Богу было угодно, чтобы армия крестоносцев потерпела поражение от неверных. И пусть бесславье падет на императора Конрада и французского короля - никчемные то полководцы. Мы же, галичане, ни разу не показали спины сарацинам, завсегда бивали слуг Пророка, и не к чести нам посыпать голову пеплом".
  На такой возвышенной ноте старый вельможа закончил любопытную повесть. Внимая которой, мы не раз переглянулись с боярином, но выказывать собственное мнение остереглись. Андрей Ростиславич искренне поблагодарил Судислава и не стал более его удерживать. Старик и так на многое открыл нам глаза. Вельможа с чувством выполненного долга поспешил к себе, полагая снаряжаться к отъезду.
  История, поведанная им, заставила нас глубоко призадуматься. Наше предположение о таинственных рукописях подтвердилось. Наверняка именно из-за обладания этими раритетами в обители творится невесть что. Но в тоже время, какой смысл из-за иудейской писанины изничтожать иноков?
  Возможно - есть иная, более веская причина для убийств... Какая?! Пока не ясно, но мы обязательно отыщем ее.
  
  Примечание:
  
  1. Конрад - Конрад III Гогенштауфен (+1152), германский император.
  
  
  Глава 7
  В которой Парфений спольщает Василия, предлагая тому стать помощником библиотекаря
  
  Сразу же из трапезной я с сердечным трепетом направился в покои отца настоятеля. Удрученное состояние вызывал отнюдь не страх. Старец Парфений мне не указ, он не волен распоряжаться моей судьбой, поэтому нечего опасаться гнева игумена. Однако на душе скребли кошки. Внутренне я приготовился к наихудшему, что может случиться, - позорное выдворение из обители. Ну и пусть! Я всего-навсего прохожий: сегодня здесь, завтра там...
  Вопреки опасениям, Парфений находился в благодушном настроении, встретил дружелюбно, даже сказать, ласково. Провел меня через анфиладу комнат в зарешеченную ризницу. Усадил на покрытый пушистым ковриком табурет и вместо назиданий с хвастаньем стал показывать богатую утварь, разложенную на полках:
  - Всякий из предметов, - старец очертил обширный круг, - имеет собственную историю и даже судьбу. Вот, к примеру, потир, - он взял в руки золоченый сосуд с искусно выполненным рельефом, - сия вещь получена в дар от княгини Ольги, родительницы Владимира Ярославича. Чаша принадлежала великому князю Юрию, перешла к нему от матери порфироносной греческой царевны. Живописец Паисий, мир его праху, знаток редких поделок, относил потир к временам Юлиана Отступника (1).
  Посмотри внимательно, - и стал вращать сосуд перед моими глазами, - видишь, на троне восседает мускулистый муж, то не господь Саваоф, как кажется на первый взгляд, а Зевс вседержитель. В его руке разящий трезубец, испускающий молнии.
  Полногрудая жена, прикорнувшая к спинке трона - Гера, матерь богов.
  По другую сторону муж в доспехах - их сын Арес, бог войны. И дальше, да ты смотри... - Парфений поднес кубок к самому моему носу. - Боги олимпийцы: Афина с совой на плече; Феб, прижавший к груди кифару; Диана, у ее ног трепетная лань. А вот посланец богов Гермес с крылышками на шлеме и поножах.
  Я еще не пришел в доброе расположенье духа, чтобы умиляться филигранной чеканкой, но изобразил на лице восторг, чтобы ублажить старца. Парфений же, войдя в искус, продолжил назидательным тоном:
  - А теперь обрати внимание на фигурки у подножья трона? Глянь, они попирают ногами распластанный крест. Догадался?..
  Признаться, я пребывал в тупости и лишь недоуменно пожал плечами. И тогда игумен, как завзятый искуситель, прошептал заговорщицки:
  - Так-то христиане, пришедшие на поклон к язычеству.
  Ожидая всякого подвоха, я уклонился от рассуждений на скользкую тему, но молвил с опаской, притворяясь наивным:
  - Помилуй, отче, вещь хоть и красивая, но лепота ее чревата погибелью, место ли ей в святой обители?
  - Ты не прав, иноче, самое что ни на есть ей тут место. Знак поруганного христианства, угодив в твердыню оного, доказывает тщетность потуг гонителей православия, их ущербность. Сатана и его Ваалы могучи, но что их мощь в сравнении с Правдой Божьей?..
  - Наверное, ты прав, отец Парфений, - спорить я не хотел, да и не за тем явился, чтобы ввязаться в богословскую полемику.
  Настоятель же, упоенный собственной велеречивостью, перешел к следующей посудине - медному блюду с кудлатым ликом властного старца.
  - Как думаешь, отче, чье это изображение?
  По логике вещей узнавалась эллинская работа. Бородач, выдавленный на братине, - Зевс-Юпитер. Но я прикинулся несведущим и нарочно несмело предположил:
  - То Бог Саваоф кто же еще...
  - Ты прав и не прав иноче. Разве ты не распознал царя богов олимпийцев - Зевеса?.. В подтверждение моих слов посмотри на окантовку блюда, узнаешь греческий орнамент из изломанных линий, сплетенных в строгий узор. Тот же Паисий сказывал, что первые богомазы и византийские мозаичисты по вдохновенному наитию, а я вижу тут высший промысел, копировали лик Бога Отца со скульптурного изображения Зевса Олимпийского. Если вдуматься глубже, начинаешь проникаться замыслом Господним, постигаешь его абсолютный, всеохватный смысл. Через древних Господь открыл миру образ свой, пусть опосредствованно, но явил себя в обличье седовласого мужа с окладистой бородой. И нет ничего удивительного, что и ты, и все остальные до тебя и после тебя воспринимали и будут воспринимать изображение на посудине как лик Создателя. Да пребудет так вовек! Чудесный сей поднос дар Осмомысла.
  Парфений, довольно потирая руки, продолжил показ диковинок. Поначалу я внимал с недоверием, но вскоре купился на обходительную манеру игумена и стал с неподдельным интересом рассматривать сокровища обители. Встречались подлинные шедевры. Рядами стояли начищенные изогнутые кувшины, изящные подсвечники и тонко кованые кадильницы - все арабской работы. Привлекало внимание множество статуэток: бронзовых, керамических, слоновой кости и просто деревянных. Они изображали неведомых мне божков и сказочных существ разных стран и народов: эллинов, персов, армян, сирийцев, египтян.
  Парфений много тогда чего изрекал, большую часть рассуждений старца я и припомнить не могу. А коль и помню чуток, но из-за высокого полета мысли игумена не смогу передать простыми словами. Скажу одно, по его изощренной логике выходило, что это обильное разнообразие в своей совокупности, сливаясь в целостную сущность, воспроизводит общего для всех Бога-творца, создавшего мир в гармонии с желанием своим, а людей по образу своему и подобию.
  Одно открылось мне из тех рассуждений - старик отнюдь не прост. Он самобытен не только силой природного ума, но и склонностью к интриге, в чем мы с боярином никогда не сомневались. Игумен выявился с новой стороны в смысле душевной тонкости, способности к восприятию искусства и философии. Старец стал интересен мне. И если бы не розыск и наша чрезмерная скрытость, я бы с удовольствием пообщался бы с Парфением на досуге и, уверен, многое бы почерпнул от него.
  Но, как обыкновенно происходит в жизни, то, чего жаждет душа и сердце, мало исполнимо из-за препон, чинимых судьбой. И наоборот, обстоятельства подвигают нас к решениям и поступкам, противным чаяньям сердца и души.
  Оттого я с опаской ожидал, когда старец известит, для чего все-таки вызвал меня, однако он продолжал тянуть время.
  Поравнявшись с резным ларцом, инкрустированным перламутром, игумен обнажил его внутренности. Там лежало два увесистых фолианта. Но каких!.. Яркие сафьяновые переплеты отделаны золочеными ажурными окладами с вкраплением жемчужин и самоцветных каменьев. Одна риза уже целое богатство! А что же там внутри?.. Игумен распахнул одну из инкунабул, стал перелистывать тяжелые страницы, показывая мне удивительно красочные цветастые заставки и миниатюры. Воистину царская книга!
  Я не преминул спросить, что за сочинение он держит в руках. Последовал полный достоинства ответ:
  - Пятикнижие Моисеево, изложенное на латыни. Книга принесена из града Рима - папский дар князю Ярославу Владимирковичу.
  Вторая книга, - настоятель указал на не менее роскошный фолиант, - Деяния Апостолов на греческом - подарок патриарха, когда игумен Геронтий сопровождал митрополита Иаанна(2) из Царьграда на Русь.
  Парфений высокопарно заключил, укладывая книги на место:
  - Книги сии знаменуют окончательное торжество христианской веры над диким безбожием. Ибо слово, облаченное в порфиру и злато, становится царственной истиной и законом. Ему поклоняются подобно кесарю, оно правит миром.
  В чем я мог возразить Парфению?.. Молча закивал головой, выражая восхищение увиденным и полное согласие со словами игумена. Старец, разжигаемый проповедническим зудом, продолжил излагать отнюдь не бесспорные суждения. Смысл их сводился к тому, что накопленные монастырями и храмами богатства и есть главный показатель торжества веры и преуспеяния церкви.
  - Церковь, подобно рачительному хозяину, преумножившему собственное добро, в ознаменование завидного состояния своего, как и он одежды, украшает себя драгоценностями. Каждый перл, каждая жемчужина на окладе иконы или книги обозначают торжество того духа и тех истин, коих мы являемся носителями. И пусть порой завистники, видя сияние и блеск литургии, обилие сокровищ на алтаре Господнем, порицают нас за отступление от духа христианства, якобы стоящего за бедность. То идет от скудоумия их. Бог, которому мы поклоняемся, есть единственный и истинный Бог, а великолепие нашего культа выражает величие нашего вероучения. Все взаимосвязано и взаимообусловлено. Великая церковь носит украшающие ее величественные же одежды. По делам ее - ей и воздается! При том мы не прячем своих сокровищ, как вещественных, так и духовных. Они явлены всем сполна! - и самодовольный старец, окинув горделивым взором достояние обители, хвалебно добавил. - Так и сия киновия являет тому наглядный пример: "По нашим заслугам да имеем!"
  И тут я не выдержал. Меня словно прорвало:
  - Отче, - сказал я, - церковь Христова не должна кичиться накопленным земными богатством. Удел слуг ее сеять зерна веры и благовейно растить духовные плоды. Цель тех трудов улучшение натуры и характеров людских в строгом соответствии с заповедями Господними, с заветами святых апостолов и преподобных учителей наших. Ибо стяжание злата и серебра на этом свете не позволит познать сокровищ того горнего света. И здесь весь Закон и пророки!
  И не мне объяснять Вам, отцу-настоятелю, что сам дух православия глубоко чужд воспеванию внешнего благополучия. Он, наоборот, ратует за красоту и совершенства внутренние, ибо лишь они определяют сущность как человека, так и его деяний. Мшелоимство (3) же великий грех! И не стоит далеко ходить в поисках подтверждения тому. Обитель сия, бездумно обретя пышность свою, оказалась вторгнутой во внутренний разлад. Следствием коему - убийство иноков, причиной же тому - стремление к мирской славе и богатству.
  Игумен воздел руку, пытаясь умерить мой пыл. Но я уж совсем безрассудно продолжил, уповая лишь на свой внутренний голос:
  - Вот ты, отче, призываешь простецов постигать через церковное благолепие суть веры, мол, царственное величие культа выражает величие веры. Так я не согласен с тобой. Истинная вера является результатом работы ума, ущедренного проповедями и наставлениями, но отнюдь не итогом наивной впечатлительности от увиденной лепоты.
  И еще одно хочу заметить. Что может быть прекрасней и удивительней дивного храма, созданного самой природой?.. Но тогда, по твоей логике, отче, выходит, что, вдохновясь природными красотами, люди невольно воспримут язычество как меру того совершенства - и будут правы...
  Притягательность каждой религии, каждого верования определяется суммой ценных и полезных идей, привнесенных ее создателями в мир. Идей, объясняющих миропорядок, идей, воспитывающих понимание, что есть истинное благополучие и как обеспечить личное спасение в веках.
  Ты, отче, прекрасно знаешь, что первые христиане были движимы отнюдь не стремлением к культовой роскоши. Наоборот, она претила им. Тогдашние города переполняли прекрасные святилища всяческих ваалов, а культ тех божеств был гораздо изощренней и помпезней нынешних литургий. Но те люди пошли за нищими проповедниками, собираясь для общих молитв в катакомбах и на кладбищах, их воспламенили не злато и жемчуга, а жажда справедливости и воздаяния по заслугам.
  А насаждаемая по Руси история, что Владимир Святой, выбирая веру, доверился восторженным оценкам Цареградского благолепия и оттого избрал православие, - лишь красивая сказка, потому что неправда! Равноапостольный князь выбрал греческую веру по здравому размышлению, а не поддавшись чувственному искушению. Естественно, он соотнес свой выбор и с дедовскими обычаями и предпочтениями, и с многовековыми связями славян и византийцев, да и с самим раздольным духом русского народа.
  Ты же, отче, представляешь все так, якобы мы, русичи, дети несмышленые. По неразвитости спольщаемы блеском висюлек и треском погремушек, будто дикари пещерные. Но ведь ты прекрасно знаешь, что не из лесу мы вышли, когда восприняли христианство. По ту пору обретались предки наши в многочисленных городах, успешно торговали по всему подлунному миру. Не раз оружие русское одерживало громкие победы над ромейским воинством, не говоря уж про хазар и булгар. Владели пращуры наши письменной грамотой, и нет такого ремесла, коего не было бы на Руси. А уж кольчуги и мечи русские ценились повсюду на вес золота. Да, многое в чем преуспели наши деды, но сейчас не время заниматься перечнем их заслуг.
  Одно лишь добавлю, что старая вера славянская не такая глупая и примитивная, как принято вещать с амвонов. Не будь ее у нас, не имей мы собственной традиции, объясняющей окружающий мир, причем близко к православным постулатам - не восприняли бы мы христианство как должно. А неминуемо бы низверглись в одну из множества скотских ересей, причина возникновение которых невежество их адептов.
  Так с какой целью я так много говорю? А все для того, чтобы доказать тебе, отче, что задача церковная состоит отнюдь не в сохранении и преумножении земных богатств, а тем паче их умиленном воспевании. Церковь, как и сам Христос, обязана быть бедной, абсолютно безразличной к мамоне. Именно в том ее сила! Она призвана стоять над бренными вещами и лишь тогда приобретет полную власть над сердцами и умами людей!
  Парфений слушал, разинув рот, не перебивая. Когда я завершил свой монолог, он очнулся, словно ото сна:
  - Позволь, иноче, мне воспротивиться, согласен с тобой, катакомбная церковь обязана быть бедной уже оттого, что неимущи ее прозелиты. Но, приобретя статус узаконенного религии, церковь обязана показать миру свое торжествующее величие, лишить своих противников всякой надежды на перемену принятой веры. Уже видом своим гордым доказывать, что она есть неприступная твердыня. Надеюсь, я понятно выразился?
  - Да уж, куда понятней, - я решил стоять до конца. - Скажу одно, спор наш пребудет извечным. Церковная и монастырская знать всегда будет противиться бедной жизни, исходя из своекорыстных, стяжательских устремлений. Каково ей лишиться привилегий и достатка?..
  Таким, как я, выражающим евангельские истины, никогда не достучатся до ушей ваших. Ибо никогда сытый не уразумеет голодного, а гордец не послушает скоромника. Оставим наши препирательства, отец настоятель. Лучше поведай мне, для чего все-таки позвал меня...
  Моя отповедь была не в жилу Парфению, но он сдержался.
  - Ну, коли, инок, ты так ставишь вопрос, изволь... Но прежде поясню, с какой целью я показал тебе монастырское достояние. Я хотел зримо донести до тебя мысль, что никакие потрясения не смогут повредить столь славной обители. Все напасти и всякую суету перетирают жернова времени, оставляя нетленными только подлинные сокровища, которые, итожа минувшие дни, показывают сущую цену делам прошлым и убеждают нас в правильности выбора настоящего.
  Обитель всегда была и остается самодостаточной. Свои нужды и проблемы она разрешает без постороннего вмешательства, надеясь лишь на промысел Божий и собственные силы. Нам не нужны доброхоты, вмешивающиеся в размеренный распорядок нашей жизни, критикующие наши устои, надменно поучающие, как нам дальше жить. Любая подобная потуга приводит к сбоям в ладно отлаженном быту обители, ведет к непоправимым последствиям.
  Я, как настоятель, не могу позволить раскачивать вверенный мне корабль. Я полагаю, что благодаря попечению Господа обитель без постороннего вмешательства изничтожит зародившееся зло, сама восстановит попранную справедливость.
  Я не стерпел и перебил настоятеля:
  - Отче, ты говоришь "сама", но ведь за этим стоят люди. Само собой, ничего не происходит - любой итог есть результат чьих-то усилий. И если ты клонишь к тому, что мы с боярином поступаем неверно и наше расследование не нужно, то скажу одно: любое преступление в замкнутой среде, где все повязаны личными отношениями, должно расследоваться извне. И, слава Богу, князь это понимает...
  - Вот вы и залезли "по самое не хочу", куда вас не просили. Ничего толком не раскрыли, а лишь преумножили число невинных жертв.
  - Так уж они и невинны? И позволь заметить, отче, коль не мы, не быть бы тебе игуменом. Остался бы Кирилл, а грязные богомилы по-прежнему бы радели в подземелье. Вот тебе наглядный пример полезности стороннего вмешательства.
  - Вы всего-навсего ускорили естественную развязку. И я утверждаю, все разрешилось бы гораздо безболезненней, нежели теперь. Впрочем, я благодарен вам за услугу. Однако, согласись, те, у кого вы искали содействия, - убиты... Странно, не правда ли? Я не стану спорить с боярином Андреем, он прав: преступник устраняет свидетелей. Но не лучше ли отказаться от следствия, не множить число жертв, оставить все как есть. Мы сами наведем порядок в монастыре. Ко всему прочему, черноризцы недовольны, они страшатся заклания и потому не станут сотрудничать с вами.
  Пока, замешкавшись, я осмысливал сказанное настоятелем, Парфений, сменив обличительный тон на милостивый, продолжил:
  - Не подумай, Василий, что я обвиняю тебя в чем-то. Я понимаю, за тобой стоит Андрей Ростиславич, но мне хочется, чтобы ты осознал, будучи иноком, - вмешательство светской власти в церковные дела недопустимо. Оно подрывает пастырский авторитет, низводит иереев на положение княжих тиунов, подменяет задачу нашего служения - вместо "богово" получается "кесарево".
  - Помилуй, отец игумен, никто не собирается посягать на монастырские права, тем более подрывать значимость духовенства. Бог с вами... Но коль вы не способны обезвредить преступника, волей-неволей приходится вмешаться светской власти. Так принято везде в христианском мире, и, я думаю, это разумно. А как иначе, зло должно быть повержено - убийца не имеет права обретаться среди невинных людей.
  - Согласен! Но нельзя плодить новое зло в надежде искоренить существующее. Не будь вас, были бы живы Афанасий и Антипий.
  - Да кто тебе сказал, отче, что мы тому виной? - вспылил я.
  - Я сам вижу, чай, не слепой.
  - Ладно, не стану больше спорить. Это пустой спор. Чего ты, игумен, от меня-то хочешь?..
  - Я хочу, брат Василий, - Парфений приосанился и опять подобрел, - чтобы ты оставил службу у боярина Андрея. Она не делает тебе чести. Да и не дело иноку быть в подручных у мечника. Курьезно это... - и, понизив голос, добавил. - Ведомо мне так же, что, пользуясь попустительством боярина, ты преступил обет целомудрия... - игумен, как кощей, уставился на меня.
  Я ощутил, что щеки мои налились кровью. И было, собрался я солгать, совершенно забыв о подсказке боярина. Но Парфений, предвосхитив мою ложь упреждающим жестом, беззлобно продолжил:
  - Нехорошо, брат, так нельзя, одумайся и исполни, о чем прошу. А я, со своей стороны, ценя твой книжный талант, предлагаю тебе остаться здесь и стать помощником библиотекаря. Ты видел, что наше книжное собрание одно из крупнейших на Руси. С твоим дарованием ты вскоре станешь библиотекарем. Многие достойные люди мечтают о подобной чести.
  - Спасибо за заботу, отче Парфений. Предложение твое лестно и по нутру мне, действительно я не смею мечтать о лучшем уделе, но позволь мне повременить с ответом. Хочу хорошенько поразмыслить, прежде чем сказать "да", - признаться, я совсем не ожидал подобного расклада от Парфения, он поверг меня в настоящий шок.
  - Иди, брате Василий, подумай! Посоветуйся с Андреем Ростиславичем. Надеюсь, он не враг тебе, глупо отговаривать в таком деле. Ну а теперь прощай! Мне нужно к князю, - Владимир Ярославич покидает обитель.
  
  Примечание:
  1. Отступник - Юлиан Отступник (331-363), став римским императором (361) объявил себя сторонником языческой религии, гонитель христианства.
  2. Иоанн - Иоанн IV (+1166), киевский митрополит (1163-1166).
  3. Мшелоимство - корыстолюбие (от "мшель" (церк.) - мзда, корысть).
  
  
  Глава 8
  Где богомаз Филофей изобличает покойного Афанасия художника в кощунстве
  
  Покинув палаты настоятеля, я с трудом преодолел сумятицу в мыслях и желаниях, возникшую по милости Парфения. Возможность заполучить неограниченный доступ к книжному богатству обители редкого книгоеда оставила бы безучастным. Каждому известны хлопоты и унижения в стремлении раздобыть вожделенную книгу. Самое обидное, не всегда точно знаешь, есть ли предмет твоей страсти в скрипторном собрании, ибо не позволительно страждущему иноку запросто так шарить по книжным полкам, удовлетворяя читательский зуд. На то есть библиотекарь и его помощник, они доподлинно знают, кому и что положено читать. Я даже предвкусил усладу, с которой перелопачивал бы монастырские развалы, отыскивая редкую книгу. Это настоящая отрада - жизни не хватит, дабы перечесть все книги в собрании...
  В то же время я понимал - став одним из хранителей библиотеки, придется навек поселиться в химерическом мире чужих дум и откровений. Есть ли резон лишать себя умственной свободы ради схимы библиотечного анахорета? Не рано ли в тридцать лет обрекать себя на удел, более приличный ветхому старцу?..
  И мимо тогда пойдет бурлящий поток людей и событий. И станут чуждыми мне заботы смертных, их страхи и радости. Лишусь я стержневого ощущения: чувства жизни, присутствия в живущем мире. Мой ли то удел?..
  Нет! Не смогу я схоронить себя за книжными полками. Подобно таракану, выглядывать из щели на свет Божий. При каждом скрипе ускользать в свою норку. Блюсти душевный покой, паразитируя на чужих трудах. Не по мне это! Уж лучше, как "перекати поле", скитаться по свету, чем всю оставшуюся жизнь сидеть взаперти, вдыхая гниль пергамента и чернил. Лучше воочию зрить красоты природы, нежели о них читать на линованных листах. Лучше бражничать на пиру, нежели слушать рассказ о чужом застолье, как лучше быть здоровым и живым, нежели больным и недвижимым.
  Мысль отказать игумену Парфению окончательно победила соблазн предаться размеренной жизни книгочея. Кроме того, я не мог отбросить принятые на себя обязательства... Связавшие нас с боярином узы не разорвать, они завязались помимо моей воли, знать то судьба...
  Окрыленный принятым решением, отставив предательские сомнения, повернул я к гостиному дому. У парадного крыльца игуменских палат в предвкушении торжественного отъезда князя Владимира праздно толпились иноки и служки.
  И тут меня кто-то сдавленно окликнул. Оглянувшись, увидел я инока Филофея, вжавшегося в кирпичную стену. Два дня назад он подробно поведал мне историю своего собрата, покойного богомаза Афанасия.
  Художник, по-свойски кивнув головой, поманил меня заговорщицким жестом. Заинтригованный, я на некотором отдалении последовал за ним. Черноризец уводил меня все дальше и дальше от храмовой площади. Обойдя трапезную с полуденной стороны, он свернул в узкий проход меж глухих стен амбаров и вывел меня окольным путем к строению, где хранились языческие истуканы и греческие статуи. Поджидая меня, он с опаской оглядывал окрестности: толи опасался слежки, толи выискивал кого?
  Я замедлил шаг, во мне шевельнулась несуразная мысль, а вдруг меня заманивают в ловушку. Понятна причина подобного опасения, боярин неоднократно призывал к бдительности, да и сам я видел, что многие жаждут пресечь нашу надоедливую деятельность. Однако Филофей - скромный труженик, как-то не вязался с ним образ коварного заговорщика. Все, конечно так, но, кажется, я впервые пожалел, что не взял болонский кинжал, а уж об кольчужке и не говорю. Хотя, что поделать, оставалось лишь дать зарок впредь носить оружие.
  Между тем художник увлек меня за собой, отбросив глупый страх, я подчинился и ступил за порог. Оказавшись со света во мраке, боясь поломать ноги, я отступил к стене, коснувшись бревен, спросил инока:
  - Филофей, ты куда меня завел? Ты чего удумал-то?..
  Но богомаз, кошкой зрящий во тьме, проскользнув к известному ходу в подземелье, бодро ответил:
  - Отче Василий, погодь капельку. Дай огоньку зажгу, - и скоро запалил припасенный масляный фонарь.
  В отблесках пламени, колышимого сквозняком, различил я нагромождение знакомых истуканов. Выискав обнаженный торс Афродиты, я подумал: "Уж не ты ли, богиня, прельстила меня, ниспослав встречу с Марфой, вторгнув во сладкий грех? Не ты ли искушаешь прелестями мирской жизни, так и норовишь подвигнуть меня к отречению от пострига?"
  Но тут в ход моих мыслей вмешался Филофей:
  - Отче, я привел тебя в Ваалов погост, чтобы показать мою недавнюю находку. Но сначала выслушай меня, - и, не дожидаясь моего утвердительного ответа, стал рассказывать. - Случалось, живописцы, совершенствуя мастерство, в их числе и Афанасий, использовали в качестве натуры собранных тут идолов. Особенно вон тех!
  Он указал пальцем на античные скульптуры - безупречное воплощение в камне человеческой плоти. Я напрягся, ожидая любого подвоха. Богомаз, не видя моего лица, продолжал:
  - Поясню малость... Иноки не сами до того дошли, они взяли пример с ромейских художников, которые издревле подобным образом обучали начинающих. В Царьграде и крупные мастера не чураются оттачивать свое мастерство, копируя идеальные формы и пропорции языческих статуй.
  Я перебил Филофея, поинтересовался: по чьему почину и с какой целью свезли в христианскую обитель языческие древности. Я задавал тот же вопрос игумену, но мне хотелось узнать мнение простого богомаза, общее цеху живописцев. Последовал немедленный обстоятельный ответ:
  - Стаскивать каменных идолов из лесных капищ стали со времени крещения Галичины вослед созданию обители. Мудрые владыки считали, что лучший способ избежать поклонения низвергнутым кумирам - лишить русичей памяти о древних богах. Деревянных болванов сжигали на месте, каменных поначалу раскалывали. Узнав, что осколки изваяний приверженцы язычества растаскивают по домам, велено было увозить истуканов прочь. Местом их упокоения избрали монастырь, оттуда их никому не вызволить.
  Ну а что среди груботесанных изваяний оказались перлы античных ваятелей, то вполне объяснимо. Достаточно вспомнить славные походы Олега, Игоря, Святослава (1). Многочисленные трофеи наших праотцев и по сей день украшают жилье и торжища славян. Взять, к примеру, Корсунскую бронзовую квадригу, вывезенную в стольный Киев князем Владимиром.
  Поначалу каменюки складывали у стены в кучу, собираясь применить в качестве бута под фундамент. Однако нашелся умник, изрекший, что здание, построенное на языческом основании, обречено на погибель. Ему поверили. Затем объявился просвещенный иерей, который надоумил стащить поверженных кумиров под кровлю, как память старины и образчики искусства.
  Вот и заладилась у богомазов страсть запечатлевать кудлатые лики богов и полногрудые торсы богинь, переняв сие занятие у византийцев, - богомаз вздохнул, переводя дух.
  Я с пониманием кивнул головой, так как в Италии сталкивался с похожим рвением у тамошних живописцев. Замечу так же, что римская церковь весьма недоброжелательно относится к такой вольности. Но послушаем еще не завершенные откровения черноризца:
  - Афанасий, как никто из богомазов, преуспел в рисовании мраморных тел. Пожалуй, в последние годы лишь он один с завидным тщанием упорстовал в сих трудах, - помолчав, инок пояснил подробней. - Покойный показывал мне свои рисунки. Скажу прямо, достоверность его парсун не выразить словом, словно глядишь в зеркало. Насколько мне известно, те листы он складывал в специальную папку, и немало их скопилось. Меня, грешного, разжигало любопытство - сполна познать ее содержимое. Но Афанасий скромничал, никому не позволял прикоснуться к ней, прятал свои наброски от посторонних взоров.
  Только его не стало, каюсь, я задался бесстыдной целью добраться до заветной укладки. Искал ее повсюду и, ты не поверишь, нашел именно тут. Место, прямо скажу, совсем не годящее для сохранности парсун, но Афанасий умней не придумал... как прятать на холоде. Я не открыл бы тебе, отче, что польстился на работы собрата, однако обнаружил среди них кое-что, показавшееся мне странным и страшным. А как сам понимаешь, открыться мне больше некому. Да, вот, посмотри сам...
  Филофей протиснулся чрез залежи истуканов, подошел к нагой Афродите и, о... Боже, поднатужась, стащил статую с постамента. Лишь сейчас я увидел, что ваяние располагалось на замшелом саркофаге, различался даже стертый рельеф по его бокам. Инок сдвинул тяжелую плиту, извлек стопку матерчатых листов и протянул мне. Присев вблизи пылающего факела, я с нескрываемым любопытством вгляделся в первую из парсун.
  На меня с улыбкой смотрела мраморная богиня - только один лик. Я перевел взгляд на стоявший сбоку оригинал - сходство изумительное, во истину зеркальное подобие... Тот же абрис лба, щек, подбородка. Неподражаемой светотенью переданы завитки уложенных локонов, ушные раковины, тонкий благородный нос. Лишь в одном погрешил против истины художник: если мраморные губы статуи были равнодушно стиснуты, то на листе они изображали непередаваемую словами таинственную усмешку, настоящую улыбку богини любви. Я оцепенел, потеряв дар речи. Никогда ранее не доводилось мне лицезреть подобное живописное совершенство, я соприкоснулся с чудом.
  Войдя в разум, я лихорадочно принялся разглядывать другие перлы. Помимо начертанных свинцом, а лучше сказать, мастерски вылепленных ликов, были столь же отточенные изображения могучих торсов и, пусть ни покажется зазорным, спин и ягодиц мраморных изваяний. Окончательно удостоверился я во мнении: Афанасий гениальный художник, подобного которому мир еще не знал.
  Но что такое? Чьи это распластанные, увядшие тела, безвольно повисшие руки, сморщенные лики с окаменелыми чертами? От странных видов повеяло хладом и разложением. Сдерживая собственную догадку, я обратился к Филофею за разъяснением.
  И тут сконфуженный инок поведал сугубую тайну покойного собрата:
  - Афанасий не по-христиански возомнил себе, что ему все позволено. Он рисовал с натуры мертвецов!.. - Филофей скорчил страшную рожу, ожидая отклика на ужасные слова.
  Я был обескуражен. Монах разъяснил совсем уж замогильным тоном:
  - Афанасий самовольно, скрытно ото всех, проникал в склеп, разоблачал мертвое тело и срисовывал его. Не исключаю, что он оттаскивал труп в укромный отсек, чтобы не подглядели, ибо был иноком рассудительным. У нас тут зело понарыто, прости Господи, сам черт не разберет, - чернец торопливо перекрестился и вздохнул. - Ходил в мощехранилище, наверное, отсюда, - показал на знакомый мне проход. - Здешний лаз мало кому известен. Все свыклись с пристрастием Афанасия к идолищам. Никому и в голову не придет подумать плохо о нем. А он, надо же, - подобно стервятнику, терзал мертвецов.
  - Зачем? - оставаясь бестолковым, переспросил я.
  - Видно, не мог лучших образчиков сыскать, не раздевать же собратьев донага, ведь могут подумать невесть что?..
  Что двигало Афанасием, для меня дело второе. Надо знать его страждущую, вечно недовольную, ищущую природу, понятно, что он ухищрялся в поисках натуры. Но дикость и непристойность способа оттачивать навыки рисовальщика, прямое надругательство над усопшими - возмутительна. Это сущее кощунство! И хвала Господу, что вовремя прибрал Афанасия, иначе разразился бы огромный скандал, далеко ни чета изобличению богомильского отребья. Кощуннику наверняка был бы обеспечен костер. Его храмовые фрески велели бы сбить, алтарные доски и иконы поколоть на дрова. А уж обитель "прославилась" бы на весь крещеный мир.
  Представив весь ужас содеянного богомазом, нимало не раздумывая, я принял единственно верное решение: немедля уничтожить парсуны Афанасия. Именно все до одной, хотя сердце кровью обливалось при мысли, что уже никто никогда не увидит такого взлета человеческого мастерства. Но лучше пусть так, нежели обвинят живописца в некромантии и уничтожат, как сатанинское, все ранее содеянное им.
  Филофей с тяжелым чувством согласился со мной. Я видел, как нелегко ему отважиться на твердый поступок. Сам будучи художником, он сознавал, что за варварство мы собрались устроить. Но делать нечего, никто больше не должен страдать, да и смерть Афанасия обрубила все концы. Мы уговорились с Филофеем впредь помалкивать. Правда, я выговорил право уведомить боярина Андрея Ростиславича, заверив инока, что ему то ничем не угрожает, к тому же и самих улик вскорости не будет.
  Но прежде чем осуществить наш отчаянный замысел, я спросил Филофея:
  - Послушай-ка, брат, а еще мог кто прознать о рвении Афанасия к покойникам, скажем, невзначай подглядеть за рисовальщиком? Ну, ты понимаешь, о чем речь...
  - Как не понять... Черноризцы народ болтливый, коль так, то богомазов давно бы затягали расспросами, но Бог миловал, думается мне, кроме нас с тобой, никто не ведает.
  - А не могли Афанасия лишить жизни за эти упражнения? Якобы нет человека и говорить не о чем... Ведь монастырскому начальству - ой, как несладко бы пришлось, выплыви все наружу.
  - Если даже и так, то зачем убивать инока при наплыве высоких гостей, можно и погодить. Хотя как сказать, подожди, дай-ка еще подумать...
  - Предположим, богомилы, шастая по подземельям, могли заприметить Афанасия в склепе. Став узниками ради спасения собственной шкуры, они шантажировали тем самого игумена.
  - Так ты полагаешь, отче, что это Парфений приказал лишить Афанасия живота?
  - Экий ты скорый, Филофей! Я такого не говорил, просто гадаю, как могло быть. Ты сам-то что думаешь?
  - Скажу тоже самое, а решать тебе. Раздевание покойника от одежд, пусть даже для рисования его бренных останков, в глазах верующего человека непростительный грех. Монастырские страшины не станут вникать в умысел Афанасия, да и не понять им того. В их глазах, брат Василий, он нечестивец, злее которого не сыскать. Согласен с тобой: во избежание огласки не то что шилом заколоть, живого в землю зароют, - помолчав, задумчиво добавил. - А может, так и следовало поступить, откуда мне знать?..
  В столь драматических обстоятельствах, не видя иного выхода, мы, служители Господни, взяли грех на душу. Покрывая прегрешение собрата, сожгли с очистительной молитвой его неповторимые работы. Пепел собрали и вложили в саркофаг, водрузив поверху, как и было, богиню любви. Во имя блага остальной братии, во имя мира и покоя в обители... аминь!
  Покинув осиротелое строение, мы с горечью разошлись в разные стороны. Филофей понуро поплелся в скрипторий. Я направился к надвратной башне, надеясь застать убытие Владимира Ярославича. В душе скребли кошки. Мне стало не до отъезда князя, не до роскошной свиты и пышной рыцарственной кавалькады. Но остаться наедине с противоречивыми мыслями было для меня еще худшим испытанием. Я страждал хоть чуток отвлечься, развеяться на свежем воздухе.
  К лучшему или к худшему - не ведаю, но я прозевал проводы князя Владимира, явился к шапочному разбору. Последние обозные телеги и замыкающие гридни запропали в проеме ворот, и тяжелые створки затворились с резким скрипом. Я разочарованно постоял с минуту, потом спохватился и отправился на розыски Андрея Ростиславича.
  
  Примечание:
  1. Олег, Игорь, Святослав - первые киевские князья Олег Вещий (879-912), Игорь Старый (912-946), Святослав I (946-972).
  
  
  Глава 9
  В которой тиун Чурила предстает другим человеком и доставляет Василию чрезвычайное известие
  
  Откровение Филофея спутало единственно стройную версию, связавшую смерти иноков в один узел. В самом деле, коль Афанасий поплатился за безмерную тягу к зеркальной правде в художестве, перешел дозволенную грань - найти его убийцу можно, только переосмыслив все заново. При острой нехватке времени задача трудно исполнимая. И я уже не мог представить, как Андрей Ростиславич с честью выйдет этого положения... С каким лицом мы покинем обитель через два дня? Мне стало совестно, что я обескуражу боярина дурной вестью. Но уж лучше горькая правда, чем сладкая ложь...
  Эх, Афанасий, Афанасий, ну и заварил же ты кашу...
  Погруженный в тягостные размышления, я испуганно вздрогнул всем телом, едва кто-то коснулся моего плеча. Потревожил меня наш управитель Чурила по прозвищу "Хрипун". Странно, но в монастыре он выпал из поля моего зрения и вот вновь объявился. С болезненным усилием безголосый тиун сообщил, что Андрей Ростиславич уехал вослед князю Владимиру, возможно, его не будет до самой ночи.
  "Еще чего не хватало... - раздраженно подумал я. - Зачем боярин так легкомысленно разбрасывается временем, на что надеется?" В тот миг я совершенно позабыл, что Ростиславича прежде всего беспокоит судьба основной миссии, а уж потом все остальное.
  Хрипун, не обратив внимания не мое смятенное состояние, оповестил:
  - Я утром вернулся из Галича. Был там по поручению господина. Отче, боярин Андрей наказал тебе выслушать меня. Я выведал кое-что, тебе будет интересно. Давай уединимся, смотри, на нас уже оборачиваются, - и указал перстом на двух приземистых иноков, озиравшихся в нашу сторону.
  Мы поспешили к странноприимному дому. Вот что я узнал:
  Андрей Ростиславич снарядил Чурилу в Галич к приверженцам Великого князя с задачей склонить горожан к содействию крестоносцам. Заготовил послания, запечатанные перстнем с Суздальским львом.
  Попутно боярин велел разузнать об игумене Парфении и его круге, а также об их недругах. Особо просил вызнать о низложенных иереях Кирилле и Ефреме. Рассказ тиуна чрезвычайно меня увлек:
  - Ты, отче, наверняка осведомлен, что правитель, коль он стремится упрочить собственную власть, обязан иметь осведомителей в своем уделе и соглядатаев в чужих землях. И чем большее его притязания, тем гуще должна быть сия сеть. Учителями в том искусстве были и остаются византийцы. Издревле они использовали подкуп, вымогательства, устраивали заговоры и, конечно, убийства неугодных лиц. Их лазутчики не только выведывали секреты государей, но и влияли на их волю. Такого чрезвычайно нужного человека ценят на вес золота, порой его услуга дороже победы в целом сражении. Суздальские князья многое переняли от ромеев, не мало они разослали испытанных мужей по прочим княжествам и странам.
  Приведу одну тонкость: грош цена тому лазутчику, коль он не ведает о таковых же собратьях из иных земель. К взаимной выгоде они обмениваются меж собой добытыми сведениями, даже состоя во враждебных лагерях. И зачастую опекают друг дружку от столь частых в том деле провалов. А почему? Да все для того, чтобы не утратить надежных поставщиков необходимых сведений. Таким образом, для опытного соглядатая ни что не должно быть секретом.
  И если Андрей Ростиславич еще тебе не открылся, то поведаю я... Он один из тех пауков, поставленных плести хитрющие сети, в том числе и в Галиче.
  Сказав "аз", скажу и "буки". Ты, верно, считал меня вздорным человеком, прилипшим к боярской кормушке? Ан, не так все просто... Я давно при боярине состою для сношения с людьми в окрестных уделах, лишь он да я знаем их в лицо. Понятно теперь, кто я таков?..
  Для меня стало настоящим откровением, что в нашей компании Чурила - второй по значимости человек после самого Андрея Ростиславича. Коль с ними, не дай Бог, что-то случится - тайная сеть Суздаля в юго-западной Руси рассыплется в прах, скоро ее не воссоздать, потребуются многие годы. Только зачем мне об этом знать? Но хитрющий хрипун, ощутив мое недоумение, растолковал:
  - Андрей Ростиславич намерен послать тебя в ставку императора Фридриха. Мне поручено стать твоим наставником, - почесав в затылке, Чурила присовокупил, - преподать кое-какие уроки. Без них в нашем деле и дня не проживешь, а главное, людей за собой потянешь... Так что не обессудь, удели мне вечерком часок другой, просвещу малость. Как не трусишь?.. - Получив мое согласие, обрадовался. - Коль так, то по рукам!
  Мы в залог будущего ученья обменялись с Чурилой крепким рукопожатием. Потом многоопытный связник вкратце поведал, что узнал в городе по нашему делу. Изложу его рассказ, начав с ключаря:
  Убийца Ефрем был частым гостем в болгарской общине Галича. То лишний раз подтверждает его богомильство, ибо болгары главные проводники той ереси на Руси. Памятуя об известной поре жизни эконома, теперь ясно видится его связующая роль меж фракийской и галицкой ветвями богомильства. Нужно учесть, что в последнее время Ефрем приобрел у тех болгар необычайное уважение, почитался ими за старшего наставника. Можно предположить, помятуя события в обители, что он просвещал пришельцев запретными текстами, явленными на свет божий стараниями Захарии.
  Следует особо отметить, что Ефрем также был вхож в дома знатных горожан и даже бояр. Определенно и там он проповедовал еретические воззрения. Интересная получается картина... Видный богомил беспрепятственно разъезжает по городам и весям княжества, вольготно излагает безбожные убеждения, руководит Галицкими еретиками. Ну и ну!.. Есть о чем задуматься церковным судьям...
  Но как соотносится богомильство ключаря и убийства иноков обители? Вот главный вопрос! Ответа у Чурилы не было.
  Что до игумена Кирилла, то, со слов тиуна, его в Галиче все жалели и не осуждали. Кирилл слыл человеком не от мира сего, одним словом - книжный любомудр. По той же причине его считали непричастным к самовластным игрищам сильных мира сего.
  Впрочем, таковым и подобает быть настоящему пастырю. Сила аввы, помимо истовой веры, состоит в полной независимости от кого бы то ни было. Хотя, как мне думается, Кирилл не претендовал на пастырскую роль, тем паче был еще и трусоват. Однако по прошествии трех дней я с опозданием осознал его отрешение как поспешное и необдуманное.
  Доместик Микулица... В городе доподлинно знали, что псалмопевец давний клеврет владыки Мануила. Звезд с неба он не хватал, науками особо не просвещен. Музыку постигал в Киеве, попав туда безбородым певчим. По возвращению в Галич поступил в Успенский собор, правда, ходила молва, что тому содействовала супруга протопопа, падкая на смазливых вьюношей. Был и подлый слушок насчет того, что спознались они с новоявленным епископом Мануйлой, тогда еще мужчиной в расцвете сил и извращенным, как и большинство византийцев.
  Сегодня Микулица предстает человеком суровой внешности, высохшим и изможденным. Я съязвил, мол, по моему разумению, содомиты обыкновенно круглы и упитаны, облик регента не вяжется с обвинениями в его адрес.
  На что умудренный жизнью Чурила проворчал:
  - Был хват, а стал свят... Возможно, зарок дал, вот и говеет остальную жизнь. А может, и клевещут злые языки. Пойди разбери... Однако, как бы ни было, Мануил не оставил Микулицу, сказывают, собирается поставить его на градскую киновию. Тут им и карты в руки!..
  Помнили в Галиче и рыжего басовитого великана Викулу, но больше как бабника и запойного гуляку. Всерьез его не воспринимали, не тот размах.
  Совсем чуть-чуть об окружении аввы Парфения и о нем самом.
  Старца Евлогия в городе глубоко почитали за святой образ жизни. Ему давно простили крутой нрав: во дни царствования Ольги Юрьевны он был ее исповедником и наставником. Потерпевшие от него издохли, их потомство хлебнуло лиха и без его участия, да и много воды утекло с тех пор.
  О книжниках Аполлинарии, Данииле, Феофиле горожане отзывались уважительно, но в то же время ведали о них совсем мало. Да и кому какое дело до просвещенных старцев...
  Парфений?! О нем разговор особый. Парфений ключевая фигура! Враги его ненавидят, друзья боготворят. Он главный столп суздальской партии, о том не знает разве лишь младенец. Парфений стреляный, умудренный лис. На мякине его не проведешь. Дела свои он обставляет так, что комар носу не подточит.
  Лазутчики суздальские не мало выведали о старце. Злые языки утверждают, что Парфений в годину опалы Ярослава с благословения Ольги ворочал выкупной казной. Теперь концов никому не найти. А коль очень надо, поезжай в степь, узнай у Кончака: почем тот отпускал русский полон? За руку Парфения не поймали, но кляузы имелись. Недаром сетуют лукавые люди: "Грешно быть у воды, да не намочиться..."
  Но истина и в том, что люди праведные чураются денег. Они по складу ума и характера безучастны к мамоне, она им претит. Нельзя облыжно утверждать, что старец нечист на руку. Для себя лично он уж точно ничего не попользовал. Но за ним стояла и стоит сила, и какая... - сила, смещавшая князей, рубившая головы боярам. Вот и думай, что хочешь?..
  В городе во всеуслышанье твердят, что Парфений самочинно вертит князем Владимиром Ярославичем. Вот он какой - игумен Парфений! Теперь разумей на что способен его изощренный ум - гадай, что у старца в голове, да и вообще, есть ли у него совесть?
  Из рассказанного Чурилой я не уяснил для себя ничего нового, впрочем, особо и не рассчитывал.
  В заключение рассказа тиун уведомил, что побудило его незамедлительно покинуть Галич. Тайные осведомители боярина, честь им и хвала, сработали наилучшим образом. Извещение Чурилы заставило меня крепко призадуматься, приведу его дословно:
  - В потаенном сообществе весьма настороженно относятся ко всякому новичку. Первым делом распознают, чей он человек, кто его господин... А уж затем выведывают и самое его поручение.
  Так вот, с неделю назад в городе объявились две группы лазутчиков.
  Первыми привлекли внимание два бенедиктинских (1) монаха, довольно крепкой наружности, подвизавшиеся в подворье папской церкви св. Климента. Присущей орденским инокам замкнутой сосредоточенности у них не отмечалось. Наоборот, те иноки, как скаженные, шныряли по городским весям, посещали злачные места, водились со всякой шушерой. Не раз они были замечены в стремлении подпоить княжих гридей и даже порывались проникнуть в сам замок. По своему говору чернорясцы были явно франкского происхождения. По дюжему телосложению, по увесистым кулакам, отнюдь не способным перебирать четки, можно было смело заключить, что истинный орден, коему они принадлежали, - орден рыцарей Храма.
  Таким образом, стало ясно, что в Галич пожаловали тамплиерские соглядатаи. При расспросах их собутыльников выяснили, что храмовников интересуют участники давних походов князя Ярослава. Только зачем, никто не ведал? Решили прибегнуть к отпетым мазурикам. Но воровской улов был ничтожен, весомых улик монахи при себе не носили. Сочли, что задание лжеклириков соотносится с участием Галича в крестовом походе. Вот, пожалуй, и все.
  Со второй группой гораздо сложней. Опять черноризцы - калики перехожие, только греческого исповедания. На них и не обратили бы внимания, только уж слишком смуглы их наглые рожи, да и гортанный акцент выдавал в них не греков, а скорее персов или сирийцев. Вели они себя чрезвычайно осмотрительно, а дня три назад начисто пропали, словно сквозь землю провалились. Установить слежку за ними не успели, да и было невозможно. Безусловно, то матерые лазутчики!.. "Сообщество" сошлось во мнение - они ассасины, посланцы Старца Горы. Дело принимало нешуточный оборот! Ассасины, или федаи, как их прозвали в крещеном мире, отъявленные убийцы, их появление означало, что жизнь князя Владимира, да и не только одного его, находится в большой опасности.
  Негласный старшина соглядатаев немедля уведомило об незваных гостях главного княжьего мечника. Наместник отдал команду об аресте федаев, но те ускользнули. По общепринятой версии, они засланы Саладином, дабы сорвать участие Галича в крестовом деле.
  Вот почему Андрей Ростиславич, узнав о федаях, бросил остальные дела и оправился с князем в надежде вразумить и оберечь его от лиха.
  Воеводе Назару Юрьеву приказано пресечь появление ассасинов в обители. Извещен и настоятель Парфений. На ближайшей службе он призовет иноков к бдительности. Мечник Филипп разослал людей по окрестным весям, старост предупредили о бродячих убийцах.
  Казалось, меры приняты, но, ей-богу, не было уверенности, что удастся схватить негодяев (по распространенным слухам - они практически неуловимы).
  Пора идти в трапезную. Мы условились о встрече, дабы Чурила преподнес мне потаенную науку.
  
  Примечание:
  1.Бенедиктинский - Бенедиктинский монашеский орден, основан в 525 г., члены ордена облачены в черные рясы.
  
  
  Глава 10
  Где говорится о Старце горы и ассасинах, и совсем мало о наставлениях Чурилы
  
  Оставшись один, я невольно задумался об ассасинах. Лет семь назад я впервые услышал об убийцах федаях и их родоначальнике Старце горы (1). Однако я не воспринимал тех ангелов смерти как взаправдашних людей, полагал, что небылицы о фанатиках-изуверах выдумали крестоносцы, дабы утешить уязвленное самолюбие, скрыть беспомощность и страх перед Саладином. Оттого и множатся байки об иноверцах-душегубах, безмерно проливающих христианскую кровь. Казалось мне, якобы дело не в мифическом Старце, просто сарацины хитры и изворотливы, да и гораздо самоотверженней, нежели жители полночных стран. И им в том порукой их вера, что не говори, ислам учит фатализму, это религия воителей-смертников.
  Но невежество молодости излишне самоуверенно. Со временем прочитал я записки почтенных странников, немало беседовал с бывалыми людьми и узнал в полной мере о секте исмаилитов. Усвоил доподлинно историю их тайного имама и вождя - Хасана ибн Саббаха (2).
  Саббах уродился в середине прошлого столетия. Точный срок его появления на свет, пожалуй, никто не назовет. Поначалу Хасан являлся приверженцем правоверных шиитов. Но в Рее, его родном городе, исмаилиты (3) издавна свили себе крепкое гнездовье. Они всеми доступными силами склоняли юношу к своей вере, однако он был тверд, на мой же взгляд, просто боялся ступить на скользкую тропу ереси.
  Старая истина: все мы данники смерти... Хасан, тяжело заболев, принял обет - коль излечится, станет исмаилитом. И сдержал, проклятый, данное слово. Он много учился, объездил весь арабский мир. Проповедовал, претерпел множество гонения от беев султана Малик-шаха (4). И не стало более ревностного апостола у тех еретиков. Поборники подобострастно возвеличили Саббаха, его культ стал походить на поклонение святому. Хасан, не требуя почитать себя новым имамом, уверял, что он только язык и око святейшего, известного лишь ему самому, - но то уже были повадки небожителя.
  Приверженцам новоявленного "пророка" удалось захватить крепость "Орлиное гнездо" (5) в Дейлеме. Не было неприступней твердыни в султанате. Она стояла на отвесной скале посреди долины, окруженная снежными вершинами. Сама природа постаралась, создав оплот Хасана ибн Саббаха... Султан Малик-шах не раз пытался вытравить эту язву, но безуспешно. Саббах выстоял и преуспел еще более. Особенно рьяно ратоборствовал исмаилитам визир султана - Низам аль-Мульк (6).
  Меж тем Саббах знамением своей борьбы сделал тайные убийства. Смерть и ужас смерти насаждал он в окрестных краях, а затем и по всему Востоку: изводил не только кровных врагов, но и всякого инакомыслящего, не щадил и служителей Аллаха и мудрецов его. Так погибло не мало светочей разума полуденных стран. Наконец, настал черед государей: первым от кинжала палача пал Низам аль-Мульк, следом неизвестными был отравлен и Малик-шах. С тех дней засланных из Аламута убийц стали называть фидаями - "жертвующими собой", самого Саббаха именовали - Старцем горы.
  Вскоре Ассасины завоевали мощную крепость Ламасар, превратив ее в свою столицу. В замке Ламасара фидаев обучали кровавой науке. Среди благоуханных садов и цветников, окруженные негой и лаской прелестных наложниц, они вкушали рай уже при жизни, готовые в любое мгновение по воле своих начальников безропотно уйти из нее. В Европе смертников Саббаха прозвали гашишинами за их склонность обкуривать себя дурманным зельем, делаясь безропотным орудием убийств.
  Пришел черед цитадели Шахриз. О, это любопытная история об измене и коварстве... Потом старец учинил жестокую резню в многолюдном Исфагене, стольном граде султанов. Приемник Малик-шаха, его сын Мухаммед, поклялся на хлебе извести исмаилитскую заразу. Султан нанес злодеям великий урон, но полностью скверну не выжег.
  К тому времени крестовое воинство пришло на Святую землю. И оно немало пострадало от козней Старца горы. Был убит князь и государь Раймунд Триполийский (7) и много других прославленных паладинов.
  Господь - Аллах ли... правду видят! Перед своей поганой кончиной высохший от злобы, как мумия, Саббах, страшась низложения и расплаты за злодейство, немилосердно умертвил своих сыновей, оклеветанных царедворцами. И сдох пес смердящий, но гнусное дело его не умерло вместе с ним... Бессчетные вы****ки его и по сей день, исправно исполняют адские заветы Старца Горы.
  Отмечу, кроме того... Мы с Андреем Ростиславичем на одной из стоянок, еще в Чешских горах, разговорились об ассасинах. Боярин утверждал, что и на Руси от их рук погибли видные мужи. Одним из тех несчастных был Ян Выгода, известный многим поставщик сирийского булата в русские земли. На дамасские клинки испокон века был неизменный спрос, но со смертью Выгоды ручеек их поступлений иссяк. Проведенное княжье расследование показало, что убийство то заказное, стали ведомы и сами заказчики: в основном круг цареградских оружейников. Однако исполнителей изловить не удалось, хотя доподлинно известна их принадлежность к банде гашишинов. И теперь всякий толковый мечник, особенно южных уделов, столкнувшись с загадочной смертью значительного лица, первым делом прикидывает: уж не ассасины ли тут постарались?
  После таких воспоминаний в мою голову закралась каверзная мысль: "А вдруг и в обители зверствуют люди Старца горы, пожалуй, не сыскать катов безжалостней..." Но, маленько подумав, я отмел ту догадку, как явно несуразную.
  С такой вот головной болью отобедав, стал я в келье ожидать Чурилу хрипуна и не заметил, как крепко заснул:
  Едем мы с боярином Андреем по заросшему вереском ущелью. И уже в конце каменного коридора светлеет просвет. Душа радостно трепещет от окончания наших невзгод. Я подхлестнул лошадку, скорей бы вырваться на простор, но Андрей Ростиславич, как назло, все медлит и медлит. Едва сдерживая раздражение, оборачиваюсь к боярину с призывом поспешить, но тут в страхе вижу, как с крутого склона накатывает волна диковинных всадников. Они дико гикают, злобно потрясая копьями, грозят нам жестокой расправой. Мы, заняв оборону, изготовились к неминучей смерти.
  Но, Господи... еще больший ужас сковал мои члены: то и не люди вовсе, а волосатые кинокефалы, песьеглавцы, так называет их простонародье. Неужели нам суждено принять кончину от мерзких тварей, есть ли спасение?.. Кличу боярина за собой, к противному от налетчиков откосу. Что есть сил настегивая савраску, заставляю ее карабкаться вверх по уступам. Мне удалось взобраться на приличную высоту. Но что же боярин, чего он замешкался? Его конь, мотая башкой, невзирая на понукания, пятится назад, не хочет идти в гору.
  Время упущено, собакоголовые, как обозленные осы, налетели на боярина. Страшные мгновения ожесточенной рубки, и Андрей Ростиславич, пронзенный копьями и израненный мечами, валится на острые камни. Но это лишь жуткое начало, спешившись, уроды разъяренно бросаются на тело боярина и рвут его на куски, оглашая ущелье хищным рыком вперемежку с собачьим лаем. Все кончено! От Андрея Ростиславича осталась лишь жалкая кучка объедков, втоптанных во прах. Кинокефалы, одурманенные свежатиной, забыв про меня, бросились по следу скакуна, также побитого и истекающего кровью. Настигли его и столь же плотоядно стали пожирать.
  Моя же лошаденка, да храни Господь спасительницу мою, выкарабкалась-таки наверх. Но нет в моей душе чувства безопасности... ужасаюсь при мысли, что скоро придет и моя очередь. И в усилии спасти себя, само свое существо - просыпаюсь в холодном поту.
  Словно спьяну, силюсь сообразить: наяву ли приключилась эта жуткая история? Осознав, что привиделся сон, все равно не могу успокоиться. Меня встревожила судьба боярина, уж не стряслось ли чего с ним? Мозгам думать не запретишь. Явилось опасение, что пригрезился сон-вещун, предрекающий скорую погибель Андрея Ростиславича. На душе гадко и противно, настроение безнадежно испорчено. Гоню гнетущее раздумье прочь, ведь сколько раз я зарекался не почивать после обеда на полный желудок, и вот на тебе...
  И тут, к моей отраде, в келью протиснулся Чурила управитель. Он пришел, как и условлено, понатаскать меня тонкостям своего ремесла.
  Я не преминул поведать ему сновидение, выбившее меня из колеи.
  Разумный тиун не разделил моих опасений, прохрипел лишь с насмешкой, что если верить снам, то их с боярином уже раз двадцать как похоронили, а они - живы, живехоньки; и ободряюще успокоил:
  - Нечего попусту забивать голову лабудой. Сновиденья лишь сколки наших раздумий и запавших страхов. Совсем иное дело - сон загаданный... Когда в попытке вызнать будущее закаиваешься, - однако, подумав, опроверг сам себя, - но и там вранья изрядно. Грезы, что ветер, - он сложил пальцы щепотью и легко дунул на них, - фу-у!..
  То, чему взялся обучать Чурила, положено знать крайне узкому кругу людей. Нет в том пользы обыкновенному человеку, только соблазн один. Оттого я не стану рассказывать в подробностях, перечислю только основное:
  Прежде всего, я получил детальную науку по применению тайнописи, благо кой-какой опыт у меня уже имелся. Сразу скажу, показанные Чурилой образцы шифров были гораздо проще, чем придуманный Афанасием художником. Не требовалось вычерчивать сложных таблиц, оно и понятно: в походной обстановке не до изысков, там предельно нужно беречь время.
  Очень кратко был просвещен в придворном этикете, а именно: как следует вести себя в присутствии знатных персон, тем паче коронованных особ, что и как можно говорить, а о чем лучше помалкивать. Дать маху здесь никак нельзя...
  Говорили и о поведении в безотлагательной обстановке, признаюсь, урок для меня полезный. Чурила определил четкие задачи, сообразуясь с которыми я должен вести себя на случай провала. Как ни странно, главным мерилом являлась сама жизнь, ее следовало сохранить при любом раскладе, заранее имея набор правдоподобного вранья. Наставник взялся очерчивать узловые моменты, а уж далее - дело моей сметливости...
  Первым делом не дать застигнуть себя врасплох, не попасться впросак. Для того требуется сноровка обнаруживать слежку, ловко уходить от нее, растворяясь в толпе, а также умение самому выслеживать неприятеля.
  Порой случается не обойтись и без скоморошьих навыков, приходится портить одежду и обувь, обустраивая потайные кармашки и тайнички. Да что одежда, не редко доводится внешность менять, приклеивать подложные бороды и усы, а то и приделывать накладные горбы и культяпки.
  Подумалось мне тогда: "Моя миссия не столь значительна, всего лишь передать послание Андрея Ростиславича имперскому канцлеру, навряд ли сам Фридрих пожелает встретиться со мной. Однако я прошел через такое натаскивание, что упаси Бог, а каково настоящему лазутчику, а того более - государеву посланнику?"
  
  Примечание:
  1. Старец горы - шейх аль-джебель ("старец гор"), глава теократического государства исмаилитов (1090-1256).
  2. Хасан ибн Саббах - Хасан ибн Саббах (+ 1124), фанатик и политический авантюрист, основоположник секты ассасинов или гашишинов (курильщиков гашиша).
  3. Исмаилиты - приверженцы мусульманской шиитской секты, основатель Исмаил (VIII в.). И. считают, что Исмаил является седьмым законным имамом.
  4. Малик-шах - Малик-шах (+1092), иранский султан (1080-1092) из династии Сельджукидов.
  5. Орлиное гнездо - крепость Аламут близ Казвина взята ассасинами в 1090 г.
  6. Низам аль-Мульк - Низам аль-Мульк (+1092), везир султана Малик-шаха
  7. Раймунд Триполийский - Раймунд де Сен Жиль (1041-1105), граф Тулузы, один из предводителей Первого крестового похода.
  
  
  Глава 11
  В которой Аким-послушник приносит раздобытую философом Зосимой заветную карту
  
  Стоило проводить Чурилу, как нежданно-негаданно явился послушник Аким. Он достал из-за пазухи увесистый сверток, обернутый белой тряпицей, и молча вручил его мне. Наконец-то! Вот она - книга о рыцарях крестоносных! Я спросил юношу, как удалось её отыскать, всё ли прошло благополучно?
  Со слов малого, Зосима очень обрадовался подсказке в намеченном поиске. Чтобы заполучить заветный томик, ему лишь осталось растолковать библиотекарю, зачем тот потребовался, хотя всякое праздное любопытство начисто исключалось. Философ выразил надуманную нужду следующим образом: якобы у него возникла срочная необходимость сличить поименованные Аристеем (1) библейские места с подлинным их географическим описанием. Для этой цели лучше всего подходят воспоминания паломников на Святую землю. В числе итинерариев были названы книги о крестоносцах, ибо описание военного похода не чета запискам малограмотных пилигримов. Целое утро Зосима понуждал ленивого Селивания подтаскивать то одну, то другую книгу, благо библиотекарю Аполлинарию было недосуг возиться с прихотливым читателем. Вконец загнанный помощник предложил разборчивому иноку: пускай тот сам ищет нужные сочинения - чего, собственно, и добивался Зосима. Заповедный том нашелся не сразу, его кто-то умышленно запихнул на полку сочинений ибернийских (2) авторов, мало востребованных братией, но зато богато изукрашенных миниатюрой.
  На счастье, все сошлось - книга о крестоносцах! На вклейках тщательно выписаны цветистые рисунки местностей. Причем один из них по технике исполнения совершенно не вписывался в чреду собратьев, не говоря о том, что грубо оборван по месту сгиба. Да и краска еще не успела пожухнуть, даже липла к пальцам от своей новизны. Для отвода глаз взгромоздив на стол разномастные тома, Зосима ловко перепрятал, а затем вынес книгу о крестоносцах.
  И вот желанный фолиант в моих руках...
  Раскрыв его на титульном листе, вчитываюсь в вычурную латиницу: "Historia rerum transmarinarum", - перевожу название вслух: "История заморских событий"
  Читаю дальше: "Хроника франкских рыцарей, восприявших крест и подвергшихся тяготам войны с сарацинами на Святой земле, изложенная в 1180 году от рождества Христова каноником обители св. Лазаря Галфридом Яффским".
  Листаю отбеленные страницы. Вот планы и маршруты движения крестовых войск к пупу Земли, расцвеченные необузданной прихотью рубрикатора. Восхитительное зрелище сии карты! Ужасающие чудовища о трех головах, всплыв из морской пучины, целиком заглатывают парусные корабли. Водную гладь бороздят гигантские рыбы Киты, на оных, будто на островах, растут деревья и водится живность. Разумные дельфины - водяные собаки заигрывают с пышногрудыми девами о рыбьих хвостах. Те полужены-полутвари поджидают в укромном месте незадачливых мореходов, чтобы сладкоголосым пением погубить их в бездонной хляби. В гуще водорослей затаился огромный осьминог, длинными щупальцами хватающий мореплавателей, отправляя несчастных в зубастую пасть.
  Многочисленные острова и прибрежные земли населяют, помимо обыкновенных людей, одноногие сциоподы (3), безголовые блеммии (4) с личиною на груди, птице и песьеголовцы, а уж про диковинных зверей и птиц - говорить не приходится. Тут и клыкастые львы, иные, подобно сфинксу, с людским ликом, тут и неуклюжие броненосцы, вытаптывающие поселения, и слоны с башнями на спинах, и черепахи, поедающие спящих, и вовсе неописуемые звери, встреча с ними не оставляет надежды на спасение. На одной из карт среди горных пиков обитает исполинская птица Рухх, кормящая птенцов человечьим мясом. Помнится, мне сказывали, что исмаилиты приручили тех Руххов скрытно доставлять федаев к месту исполнения беспощадных казней. Изобретательный рубрикатор поселил огромных птиц на Кавказских горах.
  А вот и искомая, подновленная рукой Антипия карта! На ней нет морей, высоких гор и бескрайних пустынь. Я не вижу стен городов и башен замков, отсутствуют названия. Одним словом - слепая карта. Проще сказать, тот лист пергамента более походил на запутанную головоломку, нежели на выверенный план местности. То тут, то сям щедрой рукой по руслу извивающейся реки или, скорее, оврага, а возможно, и пещеры, хаотично разбросаны камни-валуны, звериные морды, другие непонятные знаки... Они явно служат ориентирами, что уже хорошо. Их соединяли стрельчатые линии, иногда помеченные цифирью. Первая стрелка выползала из-за линии разрыва листа... Разумно предположить, что она берет начало у двурогой рогатины на уже имевшейся у меня половины. Таким образом, сей обрывок являлся подобием и продолжением плана, врученного мне покойным богомазом.
  Было очевидно, что, не смотря на нарочитую запутанность карты, в ней без труда сможет разобраться местный следопыт. Для того поприща как нельзя лучше подходит бродяжка Кологрив, излазавший вдоль и поперек окрестные веси. Я почему-то не сомневался в его содействии, да и что ему оставалось?..
  Разысканный обрывок доставил мне настоящую радость. Айда, молодец Зосима! И Аким тоже умница... Одно тяготит: куда боярин-то мой запропастился, куда его занесла нелегкая, когда тут такие дела? Мне не терпелось немедля отправиться на поиски запрятанного сокровища. Впрочем, на дворе сумерки. Добрый хозяин пса за порог не выпустит, подождем лучше до завтрашнего утра.
  Я спросил Акимку: "Не домогались ли больше до него Парфеньевы тиуны?" - на что малый ответил:
  - Бог миловал! Правда, до обеда наставники еще собачились, но после отъезда княжьего поезда начальников как подменили. Право слово, словно к бабушке сводили. Знаю только одно, что Парфений собирал монастырских старшин и долго с ними совещался. Возвратились они, как в воду опущенные, разбрелись по кельям и затихли, будто зачуранные. Верно, досталось им не орехи. Ты-то, отче, не ведаешь, что за выволочку они получили?
  Я отнекнулся. Хотя причина возникшего уныния ясна как божий день - ассасины! Да лишь они одни могли повергнуть обитель в шок и трепет.
  Во истину, мне Бог послал Акима... Сообразительный паренек без понуждений поведал о царившем в обители настроении.
  Чернецы, видя явное замешательство среди старейшин, почувствовав, что до них никому нет дела, разбились по группкам и живо обсуждали последние события, в том числе и скороспелый синклит у настоятеля. Выказывались различные точки зрения. Но все сходились в одном: в киновии стало опасно жить! Кто-то пустил слух, что монахов убивают по приказу настоятеля, как неугодных ему. Песня старая, я более чем уверен, породил ее ключарь Ефрем, обвиняя Парфения в смертных грехах.
  Иные доморощенные провидцы даже наметили цепочку будущих умерщвлений. Вот как выглядел сей прискорбный мартиролог. Первым, как ни странно, фигурировал травщик Савелий, вторым числился, что вообще не лезло ни в какие ворота, старый духовник Евлогий, третьим - келарь Поликарп. Кроме искреннего замешательства - ведь все они сторонники Парфения, я ничего не испытал. Мне осталось выразить полное недоумение и уверить Акима, что все это ерунда на постном масле.
  Дабы избавить послушника от тревоги за будущее, я поведал о согласии боярина взять над ним попечение. Обрадованный Аким удалился, посулив впредь извещать о всякой новости: и дурной, и доброй.
  Итак, монахи предрекают грядущие убийства: лекарь, духовник, келарь?.. Их мнение схоже с доводами богомила Ефрема. Коль Савелий причастен к отравлению Осмомысла и его любимого сына - правильно, чтобы оборвать все концы, нужно убить травщика. Хорошо, тут я не возражаю. А почему стал неугоден Евлогий? А в чем провинился келарь Поликарп? Одни загадки...
  Сознавая собственное бессилие как-то повлиять на ситуацию в монастыре, я решил никуда не лезть, а дожидаться Андрея Ростиславича.
  
  Примечание:
  1. Аристей - Аристей (III в. до н.э.), чиновник при дворе Птолемея II Филадельфа (285-247 до н. э.), автор знаменитого "Письма Филократу", в котором изложена история первого перевода книг Ветхого Завета на греческий (Септуагинта), осуществленного в III в. до н.э. в Александрии.
  2. Ибернийских - ирландских.
  3. Сциоподы - мифологические карликовые существа, имеющие одну огромную ступню, которой заканчивается единственная же тонкая нога, идущая от центра их туловища.
  4. Блеммии - акефалы, вымышленная раса человекоподобных существ, у которых нет головы, а глаза и рот расположены на груди.
  
  
  Глава 12
  Где боярин Андрей размышляет о том, кто наслал ассасинов
  
  Андрей Ростиславич припозднился, воротился в сумерках, когда неласковое ноябрьское солнце напрочь скрылось за горизонтом. Монахи уже завершили трапезу, по правилу ужинать следует до наступления темноты. Потому вечерять ему пришлось в келье, благо повар не забыл распорядиться насчет кормежки.
  Ко мне зашел, пригласив к боярину, один из дружинников, хмурый, неразговорчивый Федул. На мой вопрос: "Как съездили?" - он нелюбезно пробурчал:
  - Туда плелись - от зевоты аж скулы свело. Оттудова неслись, будто на пожар, весь зад сопрел... - затем незлобиво, по укоренившейся дурной привычке, матерно выругался.
  Мне пришлось посовестить нерадивого гридня, напомнить ему, где мы находимся. Да и, кроме того, я, как-никак, человек духовного звания.
  Своим приходом я поднял боярина Андрея с лежанки, дорога его изрядно вымотала. Он признался, что доскакали почти до пригородов Галича, уклоняясь от обсуждения недавней поездки, стал выведывать мои успехи.
  Конечно, первым делом я похвастал клоком карты, спрятанной в книге каноника Галфрида Яффского. Не стану описывать нашу общую радость, когда, сложив две части, мы получили единое целое. Слава Богу, наконец-то обретен искомый путеводитель! Только куда он выведет нас?..
  Дальнейший мой отчет отличался сумбурностью. Начал с визита к настоятелю. Попытался доподлинно представить противоборство воззрений на бедную и богатую церковь. Но из-за спешки многое упустил.
  Кажется, боярин, так до конца и не осознал мою мысль, что, позволив церкви обогащаться, светская власть получает право помыкать духовенством. Церковь призвана быть бедной, независимой от подаяний, а значит, от воли мирских властителей. Имея духовный авторитет и чистые, не замаранные серебряниками руки, церковь должна наставлять власть на праведный путь, наущать добру, а коль та противится - свергать ее, опираясь на преданный Богу народ. Впрочем, то материи весьма щекотливые, и стороннему человека до них мало дела.
  Очень подробно я передал обвинения Парфения, правильнее сказать, его ультиматум: настоятель гнал нас взашей.
  С напускной иронией я поведал Андрею Ростиславичу о поступившем предложении заделаться помощником библиотекаря. Не умолчал, что Парфений дал время на раздумье и совет с боярином.
  Я видел, как смутился Андрей Ростиславич, гадая, вправе ли он оказывать влияние на мою судьбу, уместно ли взывать к продолжению нашего обоюдного сотрудничества. Поэтому он даже вознамерился обсудить столь щепетильную тему. Но я решительно оборвал его, заметив, что давно не в детском возрасте и за себя решаю сам, выбор сделан мною осознанно и обсуждению не подлежит. В ту минуту я был горд собой, охвативший меня молодецкий порыв отвергал любые разумные доводы.
  Сегодня, по прошествии многих лет, я порой задумываюсь: правильно ли поступил тогда, отказавшись от лестного предложения игумена Парфения?.. Променял покой на неопределенное и шаткое положение то ли боярского гонца, то ли вообще вольного лучника.
  Скажу как на духу: однозначного ответа на этот вопрос у меня нет и никогда не было. Хотя я всегда старался убедить себя в правильности сделанного выбора.
  Но так уж устроен наш мозг, не будь "если да кабы...", насколько упростилась бы вся жизнь, избавляясь от ненужных сетований по поводу утраченных возможностей. Люди стали бы гораздо настойчивей и целеустремленнее в помыслах и делах своих.
  Вот и терзаюсь теперь: чего я добился в жизни, к чему пришел, а что могло бы статься со мной - каких высот мог бы достичь?
  Нет и не будет ответа на эти вопросы, да и не мне о том судить...
  Вслед за тем я рассказал о походе с богомазом Филофеем в сарай с каменными истуканами. Пораженный боярин узнал тайную историю Афанасия живописца. Не в ней ли причина его убийства?.. Одно лишь ясно - наше следствие обрастает кучей излишних подробностей, разрастаясь до неимоверных размеров, она грозит погрести нас под своей махиной.
  Еще большее недоумение боярина вызвало сообщение о бредовой очередности грядущих убийств: услужливый травщик, дряхлый духовник, деятельный келарь.
  А тут еще приключилась новая напасть: объявились восточные демоны - ассасины. Боярину пришлось поменялся со мной ролью рассказчика:
  - Поговорим, Василий, теперь о федаях исмаилитских. Меня мучит вопрос: кто их направил в наши края, зачем, с какой целью? Не зная доподлинно "отчего и почему", трудно выстроить ответные действия, предпринять ответные шаги, порушить намерения врагов. Поделюсь своими соображениями, мне не безразлично твое мнение: ум хорошо, а два лучше...
  Я не считаю, что засланные федаи являются агентами Саладина (1), его правильней называть Салах-ад-Дином. Насколько мне известно, став правителем Египта, а позже, по благословению халифа Багдадского, султаном передней Азии, Саладин повел немилосердную борьбу с исмаилитами, гонимые им ассасины досаждали ему и даже готовили покушение на султана. Разумеется, искоренить волчье племя полностью не удалось, но благодаря тем усилиями влияние Старца горы в Палестине заметно ослабело. Потому знай, союзниками Саладина они никогда не были и, думаю, не станут.
  Хочу так же подметить, что Саладин, в отличие от христианских властителей, человек необычайной чести. Свое слово он держит крепко и вряд ли станет размениваться на услуги циничных убийц. У него и так достаточно сил и умения, чтобы приструнить любого врага.
  - Разве у басурман есть честь? - пытался я возразить. - По-моему, им не ведомо само это понятие, - хотя распрекрасно понимал, что мусульмане такие же люди, среди них, как и средь нас, - всякого "добра" достаточно.
  - Ну, не скажи, - перебил боярин, видимо, не уловив моей иронии. - Рыцари магометанские отличаются верностью и справедливостью. Исламский закон, неукоснительно соблюдаемый ими, отнюдь не ущербней христианского, а твердостью своей превосходит наши вовсе не суровые заповеди.
  Саладин сдержал слово, данное патриарху Ираклию (2), когда после сдачи Иерусалима отпустил плененных горожан за ничтожный выкуп. И не было бесчинств и мародерства со стороны магометан, пленникам дали уйти и даже оплатили генуэзцам доставку беженцев в Европу. Саладин редко лукавил, в отличие от предводителей рыцарей Креста. А уж по части милосердия крестоносцам с ним никогда не сравниться. Те сто лет назад при захвате городов на Святой земле начисто вырезали мусульман и иудеев, такая участь постигла и Иерусалим. А тех, кого не умучили, продали в рабство - насилие и изуверство крестоносцев стало притчей во языцех.
  Приверженцы Аллаха терпимее к иноверцам, они совсем не тронули греков и армян. И я больше скажу, вернули храмовникам их казну. Во что невозможно поверить, известно, что в битвах сарацины не брали рыцарей Храма в плен, по причине бесчинств творимых тамплиерами (иоаннитов же они всегда миловали). Ну а два года назад Саладин проявил великую милость: всех простил под клятвенное обещание покинуть Палестину; однако крестовые рыцари и не думали исполнить данную клятву.
  Добавлю, у султана и так много забот: приходится удерживать крестоносцев под Аккой, к тому же другие государи магометанские отвернулись от него, во всяком случае, его мольбы об оказании помощи остаются безответными. Я уверен, федаев отрядил никак не Саладин.
  Мне осталось лишь тупо вопросить:
  - Так кто же наслал их на наши головы?
  Андрей Ростиславич, имея соображения на этот счет, в надежде заручиться моей поддержкой стал терпеливо пояснять:
  - Я более склоняюсь к византийской руке. Империю ужасает новый крестовый поход. Страх вызван тем, что христово воинство проторенным путем, как и век назад, нескончаемым потоком хлынуло к Святым местам, заполонило Болгарию и уже топчет греческую землю. Изголодавшему рыцарству потребно пропитание, отсюда неизменны повальные грабежи и насилие. Таким образом, Византия опять станет невольной жертвой крестового похода. На ее тучных пажитях после продвижения армады Фридриха останется лишь прах и пепел.
  - Это первая причина?.. - благоразумно уточнил я.
  - Вторая причина, византийцев вполне устраивало прежнее состояние равновесия. Саладин ни в коей мере не претендовал на лены империи. Случалось даже, что Византия выступала в роли третейского судьи в делах палестинских, разумеется, получая за услуги жирный куш.
  И вдруг устоявшийся ромейский миропорядок рушится: является новая сверхмощная сила, которая все пригребает к своим рукам. Одним словом, грекам очень не хочется оказаться под пятой германского императора. Им выгодно помешать приготовлению крестового воинства, в нашем случае не допустить, чтобы к Фридриху примкнули дружины русских князей. Их цель - любым путем ослабить мощь крестовой орды.
  Тебе, Василий, следует знать, что Всеволод Юрьевич давно мечтает сбить гонор с ромеев, но двинуть за море полки из Суздаля ему не по силам. Да и Киев с Овручем встревожатся по той же самой причине, что и Константинополь. Киянам никогда не забыть страшного разора, учиненного двадцать лет назад Андреем Боголюбским. Может возникнуть большая сумятица на русской земле, она совершенно не входит в планы Великого князя.
  Между тем византийцы денно и нощно заигрывают с Киевом, всячески лелеют Святослава Всеволодовича. Суздалю это медоречивое кумовство как нож к горлу. Пришла пора порвать эти узы. Русь не нуждается в межеумочном киевском великом княжении, бармам Владимира Мономаха надлежит быть только в граде его имени и ни где боле. Ослабление греческой империи даст Суздалю возможность окончательно подчинить Русь своему влиянию.
  И скажу дальше: союз с Фридрихом крайне необходим князю Всеволоду, ибо усиливает его в балтийских землях в противовес своевольным новгородцам, лицемерно сгибающим выи пред Суздалем, но исподтишка клянущим великого князя. Вот почему ему пришлось дать разрешение немецким рыцарям обосноваться в Поморье.
  Всеволод Юрьевич далеко метит, сдается мне, он уже прикидывает на себя венец цесаря всея Руси. Возложить царскую корону правомочен лишь Вселенский православный предстоятель. Патриарха к тому можно понудить в том случае, когда базилевсу Византии, ошеломленному успехами Барбароссы, станет только самому до себя.
  Император Фридрих не станет противиться усилению Всеволода: у него гноит Италия, у него свербит гнездо Вельфов. Генрих Лев (3), его главный противник, не сложил оружия, затаился, выжидает в изгнании. Да и с римским понтификом тянется бесконечная свара, чреватая интердиктом. А мощная дружественная держава на Востоке, чего большего желать Фридриху?..
  В граде Константина все прекрасно понимают. И уж коль нельзя сорвать крестовый поход целиком, то помешать участию русских дружин и укреплению союза Руси и Германии они в силах. Вот и исхитряются, вот и снарядили ассасинов - верно, питают надежду запугать князя Владимира?..
  Так кто же все-таки заслал федаев? Пораскинем умишком... Исаак Ангел (4) нынешний басилевс, в отличие от своих предшественников Комнинов: Мануила, да и Андроника - весьма слабый государь. Придя к кормилу власти на волне народных смут, единственное, что он предпринял со всей строгостью, так это изуверскую казнь бежавшего старика Андроника. Надеюсь, ты слышал о ее подробностях? Последнему Комнину вначале отрубили руку, потом распяли на столбе, всячески издевались над старцем и, наконец, наемные фландры иссекли его мечами. Изуродованный труп бросили в пыль ипподрома в назидание сторонникам свергнутой династии.
  Все так, а что последовало за тем? Болгарские вожди Петр и Асень вырвали свою отчину из пут империи. Дальше больше... Сербский жупан Стефан Неманя (5) изгнал ромеев, вдобавок отхватил под себя весомый кус Долмации. Венгры, еще те разбойники, хищно рыскают по дунайским землям. Конийский султан нещадно наседает с востока. Даже маленькая Киликия норовит отщипнуть кусочек от рыхлого тела Византии.
  А что же Ангел?.. Горе-император бездумно пирует да упражняется в соколиной охоте. Скорее всего, ему и дела нет до планов Всеволода Юрьевича. Исаак наслаждается свалившейся благодатью. Кем он был раньше?.. Прихлебатель, один из многих дворцовых приживал. Дурацкий случай вознес его на вершину мыслимой власти, видимо, он еще не опомнился, не взял в толк своего предназначения...
  Но в закромах ромейского патрициата еще не перевелись рассудительные головы, осторожные логофеты по-прежнему вершат изощренную политику усыхающей империи, полагая по старинной закваске, что византийцам до всего есть дело. И это мудро, не нам их учить, порукой им в том тысячелетняя история Византии.
  Андрей Ростиславич намеренно остановился, дабы я мог переварить сказанное. Наконец уловив мой осмысленный взгляд, он продолжил свои грандиозные размышления:
  - Помимо теряющего былое величие Царьграда, нельзя сбрасывать со счетов и ромейского выкормыша Белу угорского, который еще в юности по обручению с дочерью Мануила (6) был провозглашен восприемником кесаря. Но едва у императора родился от антиохийской принцессы законный наследник, Белу унизительно отправили к брату в Эстергом. Став королем Венгрии, он взялся мстить Византии за понесенное оскорбление. Но потом поостыл, женив сестру на сместившем Комнинов Исааке Ангеле. Так вот, Бела исконно блюдет восточный интерес, считая Галичину своим леном. К тому же он люто ненавидит Фридриха, что копьями ляхов согнал принца Андрея и посадил на Галич Владимира Ярославича, вовремя сбежавшего из угорского плена.
  Но более всего венгры страшатся усиления Великого князя Владимирского, его союза с Барбароссой, ибо тогда мадьяры окажутся в клещах. Немцы, чехи, поляки, русские - в итоге кругового охвата Венгрия будет разорвана на части. Потому вожделенная мечта короля Белы низложить Владимира Ярославича - в том угры исправные друзья византийцев, несмотря на былые раздоры, они нашли общий язык.
  Боярин, как опытный начетчик, намеренно сделал короткий перерыв, дав сказанному устояться в моем сознании. Но, видно, и сам умаялся, потому не стал чрезмерно распинаться:
  - Нельзя забывать и Святослава Всеволодовича Киевского, у того по жизни неприязнь к Мономашичам. От Владимирова тестя следует ожидать любой подлости, он спит и видит, как бы нагадить Великому князю Всеволоду. Понимая, что Суздаль ему не по зубам, алчет отыграться на своем бедном зятьке Владимире.
  Вот такой расклад на нынешний день... впрочем, пути Господни неисповедимы, всего не предусмотришь.
  Ладно, не вешай носа, инок, поживем увидим... Иди, отче, отдыхай - утро вечера мудреней... Завтрашний день покажет...
  
  Примечание:
  
  1. Саладин - Салах-ад-Дин (1138-1193), египетский султан (с 1171), основатель династии Айюбидов, возглавлял борьбу мусульман против крестоносцев.
  2. Ираклий - Ираклий (1128-1190/91), патриарх Иерусалима.
  3. Генрих Лев - Лев Вельф (1129-1195), герцог Баварии и Саксонии, главный противник императора Фридриха в Германии.
  4. Исаак Ангел - Исаак II Ангел, император Византии (1185-1195 и 1203-1204).
  5. Стефан Неманя - Стефан Неманя (+1196), великий жупан области Рашки в Сербии, в 1190 г. добился независимости Сербии.
  6. Мануил - Мануил I Комнин, император Византии (1143-1180).
  
  
  День шестой
  
  Глава 1
  В которой Василий находит боярина Андрея Ростиславича израненным, но, слава Богу, живым
  
  Никогда еще мое пробуждение к полунощнице не было столь тягостным. Насилу продрав глаза, я очумело соображал: где нахожусь? А ведь уснул сразу, едва пришел с повечерия. Выходит, чем больше спишь, тем паршивее. На раскачку времени не осталось. Бегом, через силу припустился я в церковь, но все равно не успел к началу службы.
  Читал сам игумен. Парфений, вопреки моему ожиданию, ни словом не обмолвился о бдительности в отношении федаев. Он лишь сурово предостерег, что участь всякого находится в прямой зависимости от его прегрешений и каждый собственными поступками определяет отмеренную ему кару. Чернецы вели себя до странности тихо и кротко, будто монастырь избежал напасти, а свалившиеся на них беды - суть плод чуждого воспаленного воображения. Расходились иноки смирно и чинно, как и приличествует благополучной киновии. Но над кажущимся спокойствием, распустив совиные крыла, нависла жуткая тревога. Она сковала мысли и чувства людей, превратила их в утлые суденышки, застывшие в безветрии в ожидании грядущей бури. Всё на изготовке, вот-вот обрушится сокрушительный шквал стихии, вот-вот загудит иерихонская труба. Да что там иноки, я сам ощутил себя закланным агнцем, подобно сыну Иакова на жертвенном камне, завороженно взираю на холодный блеск занесенного клинка: вж-ж-жик, и - конец!..
  Господи, пора все же воспрянуть от спячки, пора начать что-то делать, нельзя уподобляться безответной скотине. Я что было мочи, напряг свою волю. И о чудо - сердце трепетно застучало в груди!..
  Скорей к боярину, хватит отсиживаться, нужно действовать, следует ударить первыми. Растолкав неповоротливых окостенелых черноризцев, я устремился к странноприимному дому. Бежал во тьме, не различая дороги, будто парил над землей, словно птица или камень, пущенный из пращи.
  Рванул входную дверь на себя и застыл, пораженный жуткой картиной...
  Скупо озаряемый бликами мерцающего ночника, в окровавленной исподней рубахе, судорожно цепляясь за перила, скорее сползал с крутой лестницы, нежели сходил мой покровитель.
  Не помня себя, я истошно вскричал: "Андрей Ростиславич!" - метнулся вперед и подхватил безжизненно обмякшее тело боярина. Верно, взывая на помощь, наделал я много шума. Помню лишь какие-то расторопные люди, отстранив меня, поволокли Андрея Ростиславича обратно наверх. Очухавшись, я заторопился вслед за ними.
  В келье боярина все было перевернуто вверх дном. На сдвинутых половиках валялись два испачканных кровью кинжала. В дальнем темном углу, изломанно скорчившись, лежал незнакомый мне человек в изорванной рясе, из-под него натекла начавшая загустевать черная лужица. Кто-то из иноков скупо заметил: "Мертвяк!". А тем временем подавленные чернецы, положив Андрея Ростиславича на постель, тщетно пытались привести боярина в чувство.
  На счастье, вскоре объявился лекарь Савелий, с его появлением дело пошло на лад. Ростиславич очнулся, даже вознамерился привстать на локтях, но его удержали. Тем временем травщик, располосовав льняную рубаху, сноровисто обрабатывал кровенящие раны. Из уст Андрея Ростиславича не слетело не единого стона или возгласа, он, стиснув зубы, затуманенным взором оглядывал собравшихся - боярин контролировал себя, и это радовало.
  Завершив перевязку, утирая обильно выступивший пот, травщик балагурил: "Жить будет - не помрет!" Вздох облечения пронесся по келье, искренне возблагодарив Бога, мы в едином порыве перекрестились.
  Отмякнув от шока, я обратил внимание на толпившихся в дверях суздальцев. Дружинники из скромности не решились пройти в келью. Дядька Назар нещадно теребил треух, меченоша Варлам утирал размазанные по лицу слезы, тиун Чурила нервно пощипывал редкий ус. Остальные гридни, всяк по-своему, выражали непритворное участие, но и у них отлегло от души. Земляки были безмерно счастливы: пронесло...
  Меж тем Савелий, достав маленькую плоскую фляжку, взялся почивать боярина душисто пахнущим зельем. "Живая вода - эликсир жизни..." - ответил он на витавший в воздухе вопрос и улыбнулся, да так тепло и бесхитростно, что стыд пробрал меня. Как я смел подозревать травщика невесть в чем, возводить напраслину на доброго человека? Кабы не он, так не приведи Господь...
  Прямо на наших глазах Андрей Ростиславич стал оживать: зарумянились щеки, во взгляде возник осмысленный блеск, вскоре возвратилась и речь. С заметной натугой, прерывисто дыша, он еле слышно вымолвил:
  - Василий, ты здесь, отче?
  Я нагнулся к одру боярина, взял его за руку. Он в меру сил стиснул мою ладонь и, запинаясь, проговорил:
  - Видишь как, брат, случилось, тебя вразумлял, а сам попал под раздачу... Вот нелепица-то?.. - затем встрепенулся. - А где налетчик, узнали, кто таков?
  Взгляды собравшихся обратились к окоченелому трупу. Травщик, повернув голову мертвеца к свету, привычным мановением опустил веки покойного. В зарослях нечесаной бороды осклабился черный рот, характерная деталь: зубы длинючие, как у лошади. Иноки разом загалдели: "Да это же Дянисий-учитель, послушничий наставник. Он самый, братцы! Ишь как ощерился, шельмец!"
  В воцарившемся гвалте боярин шепнул мне:
  - Их было двое... Второй, видимо, стоял в дверях на стреме, низенький, щуплый такой.
  Уняв братию, травщик Савелий авторитетно подтвердил личность убитого:
  - Дионисий из Перемышля - обретается в обители десять лет. Чернец бывалый, он много чего перепробовал: ходил в певчих, в писарях подвизался некоторое время, последние года два приставлен к мальцам, учит ребят катехизису и начаткам риторики. Хотя, ритор-то из него?.. - и зло усмехнулся. - Звезд с неба не хватал, умом не блистал, одним словом, пустой человек, - малость подумав, добавил. - Не возьму в толк, что подвигло его на ночной разбой, не каждый, а тем паче инок кинется с кинжалом на человека. И почему сразу на боярина, не понимаю?..
  Затем лекарь нагнулся, бесцеремонно откинул пропитанную кровью рясу Дионисия. Я отвернулся, не в силах видеть разверстую рану в боку покойника. Закончив осмотр, без всякой конфузии Савелий похвалил боярина за умелый удар:
  - Ты, Андрей Ростиславич, его ловко поддел под ребро, в самое что ни на есть сердце. Он, видать, сразу скопытился, выходит, завалил ты его, как поросенка, с первого замаха!..
  Черноризцы, вопреки сану, дружно выразили одобрение. Повинуясь указаниям травщика, они переложили мертвое тело на попону и вынесли прочь. Нашелся служка с ведром, замыл пол. Я все время находился подле боярина, поправлял сбитую постель, подсоблял лекарю. Андрей Ростиславич заметно оправился, приободрился, даже подшучивал над нами. Стоило травщику на миг отвлечься, боярин прошелестел одними губами:
  - Вася, отыщи второго, возможно, то ребенок. Аким пусть пособит...
  Савелий пользовал весьма успешно: кожу возле порезов протер терпкой пахучей жидкостью, на раны наложил тугие повязки, болящего переодели в чистое. Со слов лекаря: внутренние органы не задеты, ранения не глубокие, правда, потеряно много крови, но это дело поправимое. Травщик брался приготовить нужные отвары и мази, так что завтра боярин будет на ногах. Бог миловал, обошлось...
  Совсем скупо Андрей Ростиславич поведал о ночной поножовщине. Передам саму ее суть:
  Знаю по себе, после пятого десятка сон становится чутким и обостренным, просыпаешься, даже поворачиваясь с боку на бок. Со слов боярина, налетчик крался неслышно, будто кошка. Как ему удалось бесшумно отворить дверь - непонятно... Андрею Ростиславичу подвезло увернуться в самый последний момент, разбойничий клинок лишь слегка чиркнул его по груди. Сонный боярин метнулся к укладке с оружием, сбивая во тьме рухлядь, попавшую под ноги. Тать же, остервенело размахивая кинжалом, пару раз успел основательно задеть ускользающую жертву, но, видимо, все же не хватило сноровки. Стоило боярину вооружиться, ночной поединок закончился в один присест. Кольнув налетчика, боковым зрением боярин уследил, что за ними наблюдал третий, тот самый ребенок.
  Свое покушение Дионисий задумал отменно. Крыло, где обитал Андрей Ростиславич после отъезда княжьей свиты, практически пустовало. Для большей надежности кат выждал, когда редкие постояльцы уйдут к полунощнице, неясным пока способом отворил келью и набросился на спящего. Расчет был точный, но не сработал: то ли Богу было не угодно, то ли - не судьба.
  Толком поговорить с боярином Андреем не довелось, явился игумен в сопровождении келаря Поликарпа и незнакомого мне ризничего Антония. После ахов и охов, призванных выказать сострадание, иеромонахи чинно расселись у лежанки. Посудачили о жестокости нравов, привнесенной в мир растущим безверием, посетовали на повсеместное обесценивание человеческой жизни.
  Всё: и падение нравов, и звериная злоба, и процветающее безверие указывали на близкие сроки грядущего царства Антихриста. Давно знаю - монаха медом не корми, только дай поговорить о конце света. Предмет, надо сказать, весьма мудреный и даже заумный, порукой тому обильные залежи толковников на книгу пророчеств Иоанна. Сказывали мне, целые монастыри на Пиренейском полуострове множат списки тех сочинений. Но мир алчет: "Еще, еще, еще!"
  Так вот, к разговору об Апокалипсисе. Тема та весьма благодатна для праздного времяпровождения и пустословия людей, мягко сказать, не весьма просвещенных. В нашем же случае такой выспренний разговор был совершенно не к месту, он походил на толчение воды в ступе.
  Выручил Чурила. Он бесцеремонным образом прервал умствования старцев и настоятельно потребовал от настоятеля "немедленного розыска по причине покушения на высокородную особу". Именно так тиун величал боярина Андрея, полагая, что первому да смелому все позволительно...
  Парфений, проявив строптивость, все же уколол Андрея Ростиславича, мол, тот пострадал от излишнего упрямства. Уязвив раненого, старец многозначительно поджал губы. Нам стал ясен тот намек, мы осуждающе уставились на игумена. Осознав, что загнул лишку, настоятель стал неуклюже оправдываться:
  - Погибель черноризцев не сопоставима с риском жизни имперского посланника, но даже министериалу (1) не осмотрительно размениваться по пустякам, а уж боярину тем паче.
  - Хороши же пустяки!.. - подумалось мне. - Воистину, умри сейчас боярин, Парфений был бы только рад.
  Чтобы в горячке не наговорить дерзостей, я поспешно испросил разрешения на обыск в келье Дионисия. Я опасался, вдруг игумен откажет под благовидным предлогом, это будет означать конец нашим поискам, нашим надеждам. Но Парфений не посмел воспротивиться, лишь зябко поежился, безучастно махнул рукой, мол, валяй, как заблагорассудится. Чуть погодя, одумавшись, он отрядил мне в помощь старца Поликарпа и келейника Антония.
  После ухода иереев у нас, близких боярину людей, невольно возник вопрос: кому оставаться за старшего. Так кто из нас... Чурила, Назар, Василий? Мы нерешительно медлили, переминаясь с ноги на ногу, понукали друг дружку - кто-то должен осмелиться...
  Как ни слаб Андрей Ростиславич, но нутром смекнул о нашей загвоздке:
  - Розыск вести отцу Василию! - твердо молвил он.
  Мы разом воспряли духом, недомолвки и суетность исчезли, оставив боярина на попечении лекаря Савелия, торопливо покинули келью.
  
  Примечание:
  
  1. Министериал - в средневековой Европе служилый человек государя, получавший лен за свою службу.
  
  
  Глава 2
  Где происходит обыск у наставника Дионисия и находится важное, но не вполне ясное послание
  
  Я сбился со счету, предстоящий обыск был толи восьмым, толи десятым на моей памяти, не считая повального досмотра после убийства боярина Владислава. Честно сказать, мне опротивело, уподобясь ищейке, шарить в барахле черноризцев. Иноки, наверное, глумятся над нами, почитают за полудурков.
  Используя право старшего, я повременил с осмотром кельи Дионисия, постановил обозреть ее во время утрени, не привлекая лишнего внимания. Оповестив о том решении иереев, мы уединились в моей каморке, дабы в покойной обстановке обсудить наши действия. Мне повезло, так как не пришлось посвящать напарников в суть расследования, оказывается, умница боярин успел просветить каждого из нас.
  Перебирая различные умыслы, в том числе и ассасинский след, мы сошлись в одном: коль пытались устранить самого Андрея Ростиславича, значит боярин кого-то поставил в безвыходное положение. Кому он так досадил, над кем в обители сгустились тучи?.. Прямых улик, обличающих злодея, как всегда, не было. Неужели опять тупик? Общими усилиями мы подошли к одному любопытному суждению.
  Основные вехи нашего расследования: богомильство, клад, рукописи апокрифов и, наконец, смерти иноков - существуют как бы сами по себе. Они, в сущности, не связаны. Найти бы связующую их нить?
  Боярин верно посоветовал, поручив первым делом отыскать низкорослого соучастника злодейства. Скорее всего, это отрок, возможно, он раскроет нам причину и обстоятельства ночного налета.
  Между тем, как и следовало ожидать, у старшин обители не получилось скрыть от братии покушения на боярина. Монахи в который раз всполошилась не на шутку, ропот стоял несусветный. Впрочем, чему удивляться - пятая насильственная смерть на неделе. Редкая обитель за всю свою историю претерпела столь много жути.
  Ну а теперь к делу.
  Похвалю послушника Акима, малый рос в моих глазах, он настоящая находка для сыскного дела. Парень дал обстоятельную характеристику наставнику Дионисию.
  Оказывается, инок с пьяным именем (Дионис) успел подольститься к библиотекарю Захарии, еще прозябая в скриптории. Дельный писарь из него не получился, но науку подхалимства и наушничества он изучил в совершенстве. Писцы и богомазы не выносили без мыла лезшего в душу скользкого Дионисия. Его попросту прогоняли от себя, догадываясь, что негодяй доносит на их шалости начальству. Стало понятно, почему библиотекарь исхлопотал ему должность наставника: загодя расставлял подлых людей на ключевые места в обители.
  Став наставником юношества, Дионисий взялся было насаждать и среди мальцов угодничество и доносительство. Но старшие рослые ребята заручившись негласной поддержкой других наставников, уже пострадавших от ехидны, устроили ему "темную", так что навек отвадили ретивого учителя взращивать подлецов. Дионисий ненавидел и боялся взрослых послушников, но уж, как водится, были и у него прихлебатели и даже любимчики среди молодой поросли.
  Да их все знали наперечет, то были мальчики низкорослые и худосочные. Особенно пользовался расположением злополучного воспитателя подросток по имени Кирьян. Послушники презрительно окрестили его "чушком". Меж озорных ребят считалось, что он ублажает Дионисия известным омерзительным способом.
  Касательно соучастника - Аким, не разгадывая, указал на чушкующего Кирю, мол, кроме него и некому...
  Обнадеженные близкой удачей, мы послали за маленьким послушником. Возбужденно потирая руки, распаляли собственное воображение угрозами и поркой, которые применим к Богом обиженному ребенку, но усердствовать не пришлось.
  Едва гридня втолкнул мальца в келью, как тот прямо с порога бухнулся нам в ноги, запричитал, размазывая по щекам слезы и сопли.
  Да, это был он, подельщик - гнусное и жалкое зрелище...
  Дионисий с вечера наказал ему, что в ночь они пойдут карать "ненавистника". Мальчик по детскому недомыслию не догадывался, по чью душу замышлял наставник. И лишь когда они вышли к странноприимному дому, ребенок очень испугался и молил учителя ослобонить его. Но тот принудил идти дальше, прочтя наставление, обязал караулить на стреме. Нам удалось выведать почти дословно, что изрекал тогда Дионисий. Очень важные слова, я записал их: "Ух он, немчин проклятый, не дышать ему боле! Хватит, нехристю, с задранным хвостом рыскать по обители... Нам только люди спасибо скажут. Да и в Галиче будут довольны...".
  Больше ничего толкового у слюнявого "чушка" выудить не удалось. Он трясся в приступах рыданий, ползая на коленях, норовя поймать губами носы наших сапог, канючил о пощаде, умолял не отдавать на поругание. Грех лишать просящего снисхождения, не волки же мы на самом-то деле. Я велел запереть мальца в пустующей келье, а то еще свои забьют до смерти.
  В пылу допроса мы и не заметили, как пришло время утрени, нужно поспешать, иереи нас заждались.
  Келарь Поликарп и ризничий Антоний, приняв роли сторонних наблюдателей, отошли в укромный уголок и за все время обыска ни к чему и не прикоснулись. Так и простояли истуканами. Поначалу меня задела подобная безучастность, но потом я оценил пользу от их бездействия, оно позволило нам скрупулезнее осмотреть скарб Дионисия.
  Довольно просторная камора служила ему обыкновенным лежбищем. Ни книг, тем паче письменных принадлежностей мы не увидели. Какому катехизису с риторикой обучал он своих питомцев, оставалось лишь гадать? Верно сказывал сказки, плодя невежество и суеверие...
  Зато в поместительном рундуке плотными стопами лежали смены белья и облаченья, -отрезы холста и парчовой камки, в самом низу сплющился меховой салоп. Видно, учитель, подобно женкам, обожал наряжаться. У каждого своя стезя... А возможно, он заранее готовился в попы?..
  За вделанной в бревно божничкой, отодрав ее от стены, мы обнаружили укромный тайник (горазды же на секреты здешние иноки), в нем щеголеватый наставник сберегал денежки. По правде сказать, с теми серебряниками не то что до Царьграда, до Киева не дойдешь... Совсем немного скопил Данюня за годы своего подличанья, но я поспешил с выводами.
  Кроме того, что наставник тяготел к обновам, выяснилось, он любил сладко покушать. Каких только яств не было в его продуктовом ларе. Тут и горшочки с зернистой икрой, и липкие банки с засахаренным вареньем, и укладки с изюмом, инжиром, финиками и, еще Бог ведает какими сушеными плодами. В нижнем отсеке, источая аппетитные ароматы, так что слюнки потекли, лежали завернутые в тряпицу копченые колбаски и окорочок.
  Любил учитель также и выпить. У задней стенки позвякивали шкалики с разноцветным хмельным зельем. Ну и чернец?.. Надо же так пристроиться, не жизнь, а малина!.. Вот где Содом-то... Монастырский управитель лишь развел недоуменно руками, мол, каждому в брюхо не заглянешь...
  Переворошив мягкое ложе черноризца, завернув перину, Чурила откинул сермяжную подстилку и обрадовано всплеснул руками. На строганых досках лежали два клочка пергамента. Мы напряглись!
  Тот, что в изголовье, оказался списком "живых помощей".
  Но вот второй листок был явно не оберег. Исписанный вкось и вкривь, он содержал приватное послание. Сердце затрепетало, готовое выскочить наружу. Неужто Господь смилостивился, неужто мы нашли долгожданную зацепку? Предчувствия не обманули. Наконец-то обнаружилась настоящая улика!
  Вот что я зачитал в мерцающем пламени свечи намеренно невнятной скороговоркой:
  - Настал твой черед замаливать грехи. Иегова жаждет крови... Убей мечника сам. Знай, не ты - так тебя...
  И сделал правильно, что не стал внятно разбирать послание. Береженого Бог бережет... Скривив презрительно губы, разочарованно хмыкнув, я нарочито небрежно сунул письмо в карман. Однако, украдкой уловив взгляд Чурилы, я подмигнул ему со значением, тот уразумел - бумага важная.
  Меня так и подмывало скорей закончить обыск и обсудить с друзьями смысл послания. Но виду не подал. Как ни в чем не бывало, велел продолжать дальше. Перетряхнув остатки иноческого барахла, не отыскав ничего существенного, мы покинули логово наставника оборотня. Поблагодарив иеромонахов за долготерпение, я увлек дядьку и тиуна опять к себе в келью.
  Расчленив чуть ли не на слоги содержимое записки, переиначивая каждое слово, мы пытались обнаружить хоть какой-то смысл, ведущий к организатору преступления. Но на удивление, безликое послание...
  О какой очередности идет речь? Если убийцы замаливают грехи по очереди, получается, у них нет строгой иерархии. Однако отказ начисто исключен, злодеи не терпят возражений. Но они не всемогущи... На боярина замыслили из страха, чуя, что запахло жареным.
  Теперь мне ясно, чреду преступлений обусловил отвратительный заговор. Но из послания его смысл остался недоступным. Ни единого намека на цель, ради которой беспощадно умертвили трех иноков и покусились на боярина.
  Единственное, что нас весьма насторожило, так это Иегова, требущий крови, - что еще за Ваал? Карающий бог иудеев?.. Ессейские (1) письмена с берегов Мертвого моря?.. Крестовые походы - чреватые избиением евреев?.. Жидовская диаспора в Галиче?.. Не звенья ли это одной цепи, обусловившей смерти иноков? Есть над чем призадуматься...
  Но, как говорится, куй железо, пока горячо. Мы решили разделить поиски.
  Чуриле поручили окончательно растормошит послушника Кирьяна. Нужно узнать: с кем самым тесным образом общался его учитель. Бог даст, те людишки выведут на затаившихся злодеев.
  Дядьке Назару выпало расспросить охранников и сторожей, благо суздальцы успели со многими из них сдружиться. Дело в том, что ночная жизнь обители осталась до конца не проясненной. Богомилы уже не в счет, но, как оказалось, в монастыре полно любителей шататься впотьмах и обделывать грязные делишки под покровом ночи.
  Я решил взять на себя своих знакомых: Зосиму, Акима, рубрикатора Макария, так как считал важным найти подход к библиотекарю Аполлинарию. Давно мне хотелось побеседовать со знаменитым старцем. Кстати, он вовсе и не дряхлый старик, пожалуй, одних лет с настоятелем Парфением.
  
  Примечание:
  
  1. Ессеи - одно из общественно-религиозных течений в иудаизме во 2-й половине I в. до н.э. - I в.н.э., Е. считаются основными предшественниками раннего христианства.
  
  
  Глава 3
  В которой впервые заподозрены скрипторные старцы Аполлинарий, Даниил и Феофил
  
  Покушение на жизнь Андрея Ростиславича решительным образом порушило планы сегодняшнего дня. Мне придется самому отправиться на поиски клада, вдвоем с боярином было бы гораздо надежней и сподручней. Из-за отсутствия практического опыта мне будет не легко, сразу по ходу дела принимать нужные решения. Но это полбеды, я опасался обмишуриться, тем самым выставить на всеобщее обозрение собственную никчемность. Впервые я пожалел, что напросился командовать.
  Утешало одно, Андрей Ростиславич заметно оклемался, даже ободрился. Боярин с интересом выслушал отчет о недавнем совещании, поощрил меня, заметив, что следствие заметно продвинулось. И все благодаря записке, обнаруженной под матрацем, она окончательно подтвердила, что ночной татьбой промышляют не зарвавшиеся одиночки - это заговор, за ним стоит немалая сила. Мы и прежде догадывались о том, однако наивно уповали на случайное стечение обстоятельств, повергших иноков гибели. Выпавшая из общей цепочки смерть Горислава внесла сумятицу, породила надежду на скорый успех. Но смерть рубрикатора Антипия и новое покушение, теперь уже на боярина, бесповоротно отдалили его от нас.
  Впрочем, сдвиги все же имелись: игумен Парфений наконец-то осознал остроту ситуации и решился пойти на сотрудничество с нами. Очевидно, сан обязывал настоятеля всерьез обеспокоиться судьбой обители. В беседе с глазу на глаз он изложил боярину свой беспристрастный взгляд на происшедшие события. Благодаря старцу открылись новые обстоятельства, о которых мы вовсе не подозревали. Он объяснил невидимые стороннему взору причины разобщенности и протестных настроений, охвативших братию. На том следует остановиться подробней:
  В дополнение к шебутной банде Микулицы, овручскому охвостью Кирилла, боярским приживалам, земляческим братствам в обители существовал еще один особый кружок. Он объединял монахов, взращенных прежним игуменом Мефодием, иноков, тесно примыкавших к князю Ярославу, да и сейчас отличных от прочих черноризцев. К той плеяде относились скрипторные старожилы Аполлинарий, Даниил и Феофил. Мы по незнанию почитали их за преданных сторонников Парфения и как-то упустили старичков из виду. Они действительно поддержали духовника в его борьбе за игуменский посох, кроме того, открыто, но без излишней помпезности выражали симпатию и Суздальскому князю. Казалось, старцы находятся вне подозрений, а уж тем паче нареканий. Они преданы любимому делу, книжное рвение иноков не знает границ, авторитет их среди братии непререкаем. Кому придет в голову дикая мысль обвинять добропорядочных людей во истину подлинных столпов монашеского благочестия. Все так - и в то же время не совсем так...
  Старцев, помимо ученых интересов и тесных товарищеских отношений, связывало редкостное для наших мест духовное единение, сродни союзу лиц, посвященных в высшее таинство. Кроме того, порой бросалось в глаза их отчуждающее высокомерие. Простые монахи не обижались сильно на это чванство, относили издержки в поведении книжников к их высоколобой зауми. Порой, случалось, и насмехались над ними, считая старцев чокнутыми на выцветших пергаментах. В тоже время основной массе черноризцев и дела не было до умников, стоящих особняком. Каждый знал лишь свой урок, без крайней нужды не лез в заботы прочего.
  И здесь мы коснемся весьма деликатной темы - тайны исповеди. Даже духовнику, обязанному знать, чем дышит его паства, не удалось понять истинной причины надменности ученых мужей. Парфений, будучи несомненным вождем в монастыре, понимал меру своей ответственности за судьбы людей, поэтому пытался постичь гордыню иноков. Он вызнал буквально все об их жизненном пути, но главного связующего их звена уяснить не сумел.
  Парфений не раз замечал, что старцы, главным у них считался Аполлинарий, часто уединяются для непонятных умственных занятий. По первому впечатлению казалось, что они обсуждали излишне мудреные философские тексты. Но стоило человеку не их круга невольно оказаться рядом, как пергаменты немедля сворачивались и прятались с глаз чужака. А увлеченно текущая беседа старцев разом прерывалась, как запретная для слуха прочих лиц.
  Парфений, чая внедриться в их тесный мирок, не раз пытался завести с небожителями откровенный разговор об острых вопросах духа и мирозданья. Он порывался приподнять завесу над горними пристрастиями. Старцы вовсе не кичились своими обширными познаньями, не бежали от острых дискуссий, да и суждения их были здравы и оригинальны, но они оставались себе на уме, определенно что-то не договаривали, о чем-то умалчивали.
  И это самое умолчание злило и раздражало Парфения, оставляло ощущение собственной ущербности и неполноценности сравнительно с записными мудрецами. И совсем не по тому, что он тупей или малограмотней, увы, нет. Отличие состояла в том, якобы старцы знали нечто такое, куда другим нет и не будет доступа. Вот что бесило Парфения: не все в его власти, не все ему доступно...
  Следствием того неудовлетворенного интереса явилась излишняя подозрительность настоятеля к скрипторным старожилам: их нельзя было ни в чем обвинить, но и полного доверия они не заслуживали.
  По наитию Парфений склонялся к двум вещам. Первая: Аполлинарий и иже с ним посвящены в тайну клада сокровищ князя Ярослава, на который наложено страшное заклятье. И даже под пыткой они ни в чем не повинятся. Вторая догадка казалась еще более абсурдной: не причастны ли иноки к скоропостижной смерти настоятеля Мефодия и библиотекаря Ефрема? А возможно, скрипторные сидельцы соединяли в своем молчании и то и другое?.. Отсюда последовали выводы игумена, во многом сопоставимые с нашей версией.
  Получалось, убитые иноки определенно что-то разнюхали... Не зря в последнее время почти все в обители, а не только пустословы-лоботрясы, помешались на слухах о тайне клада - схрон Ярослава превратился в притчу во языцех... Находились умники, что уверяли, мол, доподлинно знают, где он зарыт. И даже Парфений, поддавшись всеобщему настроенью, стал накапливать разноречивые сведения о таинственном схроне.
  Как-то в беседе с князем Владимиром он без задней мысли поделился монастырской головоломкой. Владимиру же тот разговор запал в душу. И уж чего... Парфений никак не ожидал, что князь, припертый к стенке безденежьем, соблаговолил самолично заняться поисками окаянного клада. В монастыре не утаить того, что известно горожанам, а к тем пошло от княжьего окружения. Черноризцы заворожено ожидали прибытия Ярославича, загодя предвкушая: "Наконец-то тайное станет явным..."
  А если взаправду кто-то из монахов вызнал секрет сокровища и вознамерился объявиться Галицкому господину?.. Вот и сработал давно заведенный охранительный механизм. Без лишних проволочек услужливых доброхотов поочередно ликвидировали.
  Действительно, князь Владимир заявился в монастырь с целью поисков отчего клада. Обретение сокровищ стало единственно возможным спасением из удавки, приготовленной коварным императором Фридрихом. Как известно, германец настоятельно требовал от Галича принять участие в крестовом походе. Задача, прямо сказать, не по зубам оскудевшей Галицкой казне. И уж совершенно некстати пришелся на то время приезд Андрея Ростиславича. Он смешал карты как князя, так и его закоренелых врагов. Вот и закружились в обители известные печальные события.
  Вопреки упованиям игумена, якобы вершимое насилие прекратится с отъездом властелина сойдет на нет - страсти в обители продолжали накаляться. И как неловко было Парфению, он наконец признался, что его впервые посетила мысль о собственной безопасности. Кто теперь следующий, не он ли?..
  Конечно, хорошо, что игумен Парфений встал на нашу сторону. О таком союзнике только мечтать. Естественно, возник вопрос: не хитростью, не обманом ли обернется протянутая рука? Предположим, старец лукавит, насколько мы можем ему доверять?.. Не навредим ли себе? Боярин поступил весьма мудро, он не раскрыл игумену наших наработок, умолчал об обретенной карте и о найденных отрывках из апокрифических писаний. Но подозрительность Парфения к скрипторным старцам заразила и боярина. Действительно, если в библиотеке спрятаны ценнейшие манускрипты, то старожилы о них наверняка знают и намеренно утаивают. Только зачем и почему?
  Насколько нам известно, покойный Захария скрытно переводил древние списки. Он не мог самолично обнаружить их в бесхозных завалах, да таковых и нет. Кто-то намеренно принес письмена в скрипторий. А кто? Неприглядная вырисовывалась картина...
  Взять бы и прямо спросить у Аполлинария, что он знает про укрытые апокрифы? Однако можно спугнуть нечестивцев, коль дело действительно в пергаментах. А как еще иначе подцепить старцев, вопрос не праздный?.. Добро, я не успел подойти к Аполлинарию с расспросом о душегубце Дионисие, а вдруг новый библиотекарь и есть самый главный злодей?! Лучше погодить, не спешить...
  Обсудив ситуацию, мы решили бесповоротно разобраться с загадочным кладом. Нужен стоящий проводник, хотя бы тот же волхв Кологрив, уж он-то, как никто другой, излазил окрестные веси и болота. Пообещаем отпустить деда на все четыре стороны, авось согласится помочь. На том и порешили с боярином...
  После утрени я трогаюсь на розыски клада, о том будут знать лишь несколько человек.
  
  
  Глава 4
  Где Василий столковался с философом Зосимой и волхвом Кологривом насчет предстоящего похода за кладом
  
  До начала утрени ко мне завернул тиун Чурила. Как оказалось, он, не откладывая дела в долгий ящик, провел порученное дознание: капельку потряс послушника Кирьяна, выведал у мальчика, с кем чаще всех сносился его наставник.
  Возжакался Дионисий в основном с людьми низкого звания. Из них заметно выделялись его земляк из Перемышля переплетчик Пахом, кастрированный агарянами кашевар Прокл и мужеложец банщик Якимий, накануне в цепях отправленный в Галич. Остальных товарищей налетчика, дабы не запамятовать имена, я записал на листок: выкрест посудомой Матвейка, да огородные служки Фофан с Емелей.
  Надо сказать, Чурила знал свое дело. Он понудил парнишку сознаться, что банщик Якимий, поощряемый Дионисием, склонял слабых духом послушников задирать подол и обнажать свой уд. Пакость не новая, в наших киновиях ее выжигают каленым железом. Редкая обитель может похвастать полным отсутствием сего порока. Мерзко общаться с подобными людьми, да и говорить о них противно. И в здешнем месте, вопреки клятвенным заверениям, противоестественный грех простирал свои щупальца. Я понимал, до содомского разгула еще далеко, однако Парфению надлежит вычистить монастырь, чего он раньше-то не приложил рук к тому, чай, духовник...
  Впрочем, меня больше озадачивали связи Дионисия со скрипторными старцами. Чурила доложил, что наставник, поучая юношество примером пишущей братии, нередко приглашал Аполлинария и других старцев для бесед с послушниками. Ничего плохого нет, коль он воспитывал в питомцах уважение к ученым мужам. Но только ли уважение?.. Сам Дионисий раболепствовал, иначе и не скажешь, перед скрипторными старцами. Трудно понять природу его почтительности... Не думаю, что он, подобно учтивым людям, восхищался их умом и познаниями. Тут замешано нечто другое, что пока не ясно... Нехороший он человек, еще обретаясь в переписчиках, доносил на товарищей, в тоже время сам был ленив и пакостничал. Напрашивался единственный вывод: вовсе не от чистого сердца почитал он старых книжников.
  Дионисий и Захария, то совсем другая история, но не менее странная. Они ровесники, раньше их отношения ни в коей мере их нельзя называть дружескими, были все же теплы и предупредительны, но за неделю до гибели библиотекаря наставник стал избегать его общества. Даже предостерег послушников, коль Захария случится поблизости, немедля дать знать учителю. Короче, наставник под разными предлогами прятался от Захарии. Любопытно, не правда ли?..
  Последним из тех, кто потрафлял лженаставнику, мальчик указал дедушку Парфения. Эка, все переплелось, что за клоака нечестивая?.. Я недоуменно поскреб в затылке, посетовал в сердцах, что нахожусь в столь гиблом месте.
  Признательный дошлому Чуриле, я подался на поиски философа Зосимы и уже не опасался, что мои новые друзья окажутся в немилости игумена. Я прямиком направился в библиотеку, рассчитывая поговорить с философом. И не обманулся...
  Зосима, подперев кулаком лобастую голову, налег грудью на стол, то ли дремал, то ли глубоко задумался. Впрочем, и остальные компиляторы не являли усердия. Братия отрешенно листала залежалые рукописи, решительно презрев письменные принадлежности. Одним словом, дух в скриптории был, прямо сказать, праздным. Такая рутинная спячка вызывается одной причиной - отсутствием начальства.
  Мое появление возбудило в черноризцах любопытство. Нарочитая видимость трудов напрочь отставлена. Иноки лукаво поглядывают, потирают руки, полагая, что я пришел их развлечь.
  Бородач Зосима судорожно встрепенулся и изумленно уставился на меня, словно видел в первый раз, и то не человека, а чудо заморское. Печально, конечно, но страх в нас вбит с самых пеленок... Я успокоил его, растолковав, мол, все препоны сняты.
  В сенях Зосима рассказал, что скрипторные иноки выведали все подробности об утреннем переполохе, и не мудрено, чай Дионисий выходец из их среды. Чернецы даже успели перемыть косточки горе-наставнику, хотя корить покойника грешно.
  В свою очередь я поинтересовался, где сейчас Аполлинарий с собратьями, куда они могли запропаститься? Оказывается, настоятель вытребовал старцев к себе. Книжники поспешно отправились к Парфению, прихватив по стопке каких-то бумаг. Трудно было распознать, что за спешное дело у них?
  Да мы и не стали гадать, разговор зашел об ином.
  Зосима подметил, что последнюю неделю Дионисий зачастил в скрипторий, случалось, уединялся с отцом Аполлинарием и как-то свысока стал поглядывать на скрипторную молодь. Поговаривали, уж не берет ли новый библиотекарь его обратно? Хотя не разумели, какой в том резон?.. Дионисия никто всерьез не воспринимал, да и общаться с ним было зазорно. А то, что он стал задирать нос, так вольному воля.
  Ужасающее деяние забубенного черноризца повергло всех в недоумение. Редкий человек, а уж инок и вовсе решится взять тесак с целью прервать чью-то жизнь. Разбойничий поступок наставника никого не оставил равнодушным - неслыханное дело!.. Вот почему чернецы, исчерпав мыслимые и немыслимые догадки, вконец ополоумев, ждали случая пощекотать себе нервы подробностями столь дичайшей выходки.
  Зосима по наитию утверждал, что Дионисия все же понудили отважиться на смертоубийство. Своевольно отправить человека на тот свет он не мог, и не в силу монашеского звания, а по нетвердому складу характера. Самоотверженным, а уж тем более дерзким он не был, впрочем, как и подавляющее большинство иноков. Как он при своей нерешительности вообще-то согласился взять в руки оружие?
  Послушать Зосиму, так налетчик загодя обрек себя на погибель. Тем не менее, не окажись боярин ловким и везучим, сейчас бы обряжали его, а не Дионисия. Я не стал перечить Зосиме, что наличествовало принуждение, но сладиться с тем, что Дионисий полный нюня, увы, не мог. Скажем, пославший его заведомо убежден в обратном, иначе бы выбрал другого налетчика. Мы зачастую ошибаемся в людях, судя о них предвзято и поверхностно. Наверняка Дионисий обладал необходимыми для убийцы качествами, да не увалень он вовсе, если сумел все-таки сильно порезать боярина. Так кто подослал его, кому так сильно мог насолить Андрей Ростиславич?
  Пораскинув мозгами, я поинтересовался поведением скрипторного переплетчика Пахома. Оказалось, тот Пахом впал в недоумение: "Почто это судьба сыграла злую шутку с его земляком?" Кстати, Пахомий по приятелю не убивался и даже открещивался от свойства с ним. Тоже, видать, та еще сволочь...
  Я вдруг поймал себя на мысли, часто мельтешившей в последние дни:
  "Всего нет ничего, как мы ведем расследование, но в моем восприятии окружающие люди, как правило, предстают отпетыми мерзавцами. Не может быть, чтобы мир в моих глазах так резко поменялся, вероятно, я сам переменился в худшую сторону, вот и возвожу поклепы на непорочных людей.
  Даже Зосима мне подозрителен: чего-то он не договаривает, а ведь обязан знать больше, но молчит как пень. Но все же я возьму его на поиски клада, бог даст, расшевелится и вспомнит нужные подробности".
  Озадачив Зосиму своим непреклонным решением, я поспешил в темницу к бродяге-волхву, считая его знатоком горных урочищ и лесных дебрей. Потребность как можно скорее двинуться на розыски клада обусловила мои стремительные действия - хватит пустых потуг, долой словесный хлам, сбивающий с пути, одним словом, достаточно метаться из стороны в сторону.
  Свет народившегося дня еще не успел проникнуть под своды монастырского узилища. Освещая факелом ржавые решетки замшелых казематов, за одной из них я различил в ворохе соломы угнездившегося человека. То был волхв Кологрив. Окликнув обтянутого в самосшитые кожи лесовика, я велел стражнику оставить нас наедине.
  Кологривище, подобно медведю, отряхнувшись всем телом от приставшей соломы, вылез из лежбища и согбенно приблизился ко входу. Он узнал меня, в его голосе проскользнула нотка внимания, что явилось добрым знаком. Схватив крючковатыми пальцами прутья решетки, подтянув тело, он выпрямился во весь свой гигантский рост. И уж теперь точно походил на косолапого, распространяя к тому же дурной, животный запах. Все заранее заготовленные мной слова вылетели из головы, не придумав ничего лучшего, я без обиняков поведал бродяге свою нужду.
  Лесной скиталец, не в пример просвещенным инокам, оказался разумен и сообразителен. Странно, но он не заартачился, не оказал капризного своеволия или протеста. Помнится, в давешней беседе с боярином Андреем Кологрив заявил о своих правах, порицал христианскую веру, обвинял боярина в бесчеловечности, проще говоря, куражился. Теперь он предстал иным, до неузнаваемости добропорядочным человеком. Неожиданная отзывчивость его архаичной натуры поразила и в чем-то смутила меня. Кто я для него - личность по своему происхождению и сану малопритягательная, он мог мною пренебречь и вся недолга...
  То ли я недооценил себя, то ли совсем не разбираюсь в людях, но волхв отнесся ко мне на удивление доброжелательно. Видно, Господь помог мне взять верный тон в общении с арестантом. Я не явился просителем, но и не угрожал насилием, бряцая оружием, а просто предложил ему пойти с нами, как просят давнего знакомого - а тому и неловко отказаться. Кологрив довольно быстро уразумел, о чем идет речь, что, собственно, от него требуется, и без понуждений согласился помочь мне. Сдерживая радость, продолжил я наш разговор, обстоятельно поведав о превратностях намеченного предприятия.
  Меня удивило простосердечие волхва: ему совершенно безразлична вящая цель наших поисков, но его нутром завладел наш безрассудный поход вслепую, ориентирами которому будут какие-то загадочные значки. Подобное по-детски наивное бескорыстие должно вызывать у всякого разумного человека подозрительную настороженность. Уж не скрывается ли за наигранным простодушием расчет усыпить нашу бдительность, желание провести нас?..
  Однако, как ни странно, подобные соображения не задержались в моей голове и, слава Богу. Нельзя позволять возобладать злому отношению к жизни и людям. Каюсь, случается, мною овладевает сиюминутный гнев, но он идет не изнутри, а просто от моей горячности. Я вспыхиваю и быстро гасну, стыдясь собственной невыдержанности. А вот теперь зачастую, вопреки здравому смыслу, приходится в лучах добродушной улыбки собеседника отыскивать хищный оскал ненависти или, пожимая протянутую руку, загадывать, когда она вонзит в меня нож?
  Итак, старик лесовик внял моей просьбе. Будто нарочно, заранее ведая обо всем, он поджидал меня с готовым решением. Ну что же, так даже и лучше - без лишних слов, сразу к делу.
  
  
  Глава 5
  В которой инок Василий с товарищами начал восхождение к заветному кладу
  
  Плотно позавтракав, я поспешил на место сбора к сарайчику возле стойл, где вчера мы мерзли с философом Зосимой. Там уже поджидали Назар Юрьев, Зосима, послушник Аким, и два гридня - Алекса и Сбитень, приглянувшиеся мне позавчера и умевшие держать язык за зубами. Чурилу отправили за узником Кологривом, по уговору тиун остается в обители, он вместе с меченошей Варламом продолжит поиск заговорщиков и позаботится об увечном боярине.
  Доброхот Аким ухитрился раскалить приземистую печурку чуть ли не до красна. В ожидании волхва, боясь взопреть от жара, мы приоткрыли входную дверцу, выстуживая сарайчик. Раза два заглядывала любопытная челядь, но, увидев воев в рыцарском облачении, немедля бежала прочь. Как подметил Акимка: "Сегодня в обители народится еще одна сплетня..."
  Холопы монастырские горазды на выдумки и домыслы, особенно когда дело касается иноческой братии, ее привилегии вызывают зависть прислуги. Тут их медом не корми, лишь дай поизгаляться над опрометчивым чернецом. Впрочем, везде так. Нет пущей отрады для низших, чем тешить зависть свою, хуля ущербность своих господ. Но особую радость холуй испытывает, когда господина уничижает высший начальник или обрушивается еще какая беда. Короче, страдание господина бальзам для холопьей души: "По делом ему, так ему и надо... Пусть гад почует, каково приходится нам, будет знать, почем оно лихо..."
  И начисто забывается христианское сострадание. Сочувствовать и прощать можно пьяному драчуну, мошеннику, тати ночной, но отнюдь не хозяину, в чьей воле ты состоишь. И еще одно замечание: кто более раба видит изнанку жизни господской, наблюдая ее со всеми немочами, глупостями и чепухой... Отсюда и неуважение, и раздражение, и злорадство.
  Наконец в клеть бочком вошел Чурила, следом, изрядно пригнувшись, пролез язычник Кологрив. Вокруг распространился крутой медвежий запах. На мой вопрос: "В чем задержка?" - тиун, кивнув на лесовика, раздраженно ответил:
  - Ждали, пока бродяжня насытится. А он видит, что в нем нужда, так еле жует, да еще поучает: "Чем плотнее в брюхе уляжется, тем сподручней по делам отправляться". Ух, нехристь! - и Чурила беззлобно погрозил волхву перстом.
  Лесовик не обращал внимания на недовольство тиуна, поглядывал на того как на пустое место. Действительно, нападки Чурилы были совсем некстати, но и журить тиуна мне не с руки, стараясь не обидеть служаку, пришлось миролюбиво отшутиться, мол, во истину, натощак в лес не ходят.
  Я больше для окружающих обратился к Кологриву с вопросом: понимает ли он в рисованных путях-дорогах? Старик в низкой клетушке так не и распрямился, переминаясь с ноги на ногу, повторно подтвердил, что разбирается... Я выложил на шершавую столешницу Афанасиев кусок плана. Не сочтя нужным вдаваться в разгадку изображенных символов, время дорого, я в лоб спросил старца:
  - Какую местность напоминает карта? Пораскинь мозгами: исхоженные тобой веси или незнакомое урочище изобразил рисовальщик?.. - затем уточнил, указав значок креста. - Где в окрестностях обители стоит придорожный крест? Соотнеси его местоположение с изгибами реки и дороги, от него и станем топать.
  Кологрив громадой тела навис над столешницей. Невнятно бормоча себе под нос, вроде как бесцельно покрутил пергамент туда-сюда. Наконец, расположив под определенным углом, уже более осмысленно принялся вникать в рисунок местности. Я смекнул, старик сориентировал его по сторонам света. Что уже хорошо! А то я беспокоился, вдруг карта плод вольной фантазии людей, водящих нас за нос. Но вот Кологрив поднял голову, в его глазах лучилось озарение:
  - Да, мне знаком сей крест, я выведу к нему...
  Вся команда оживилась. Дядька Назар азартно потер руки, предвкушая успех затеянного предприятия. Да и я не удержался и ляпнул от радости: "Ну, теперь уж точно клад наш!.." Но тут вмешался Чурила, со свойственной ему желчностью вернул нас с небес на землю:
  - Не говори гоп, пока не перепрыгнешь... Смотрите, братцы, как бы нечестивец не завел вас в топи гнилые... А то придется вас потом разыскивать по дебрям лесным да падям болотным. Так и сгинете ни за что ни про что... Непростительно вверяться ведьмаку лесному, нашлись бы другие провожатые, чай, не в безлюдье живем.
  Нельзя напрочь отмести опасения тиуна, в них имелся свой резон. Но во мне уже взыграла охотничья страсть, когда мчишь по следу подранка, ломишься напролом по неудобьям и буеракам, лишь бы скорей настичь зверя. Да и Чурила наговаривал скорее по злобе, его-то не брали, оставляли сторожить в обители - вот и ела зависть.
  - Да уж, не пропадем! - съязвил хрипуну Назар Юрьев. - Как-нибудь дорогу сыщем, чай, не дети. Да и запросто от нас не удерешь (намек на полагаемое коварство Кологрива), стрела-то, она завсегда догонит...
  - От нее, родимой, не убежишь!.. - заверили остальные дружинники.
  Мне пришлось подвести черту под кровожадными толками. Разжевал Чуриле, что мы идем не на заклание, да и волхву не сподручно раньше времени помирать от каленой стрелы. В конце концов, не вахлаки же мы, тупорылые, нечего нас заживо хоронить.
  Раздосадованный Чурила в сердцах махнул рукой, прохрипел уныло:
  - Ну, как хотите... - закашлявшись, добавил, - я вам не указ, - и замолк.
  В третьем часу, стараясь избежать стороннего внимания, разрозненными группами мы оставили пределы обители. Соединились вместе уже в пойме реки, скрывшись от любопытных взоров в рощице раскидистых ракит. Отряд наш насчитывал девять всадников. Я прихватил еще двух смердов (не самим же долбить смерзшийся грунт). Вытянувшись в цепочку, мы гуськом поскакали по протоптанной вдоль берега тропинке.
  Дорожка, сродни водному потоку, порой, разветвляясь на рукава, огибала преграды и, подобно водопаду, ныряла с обрыва вниз, образуя ступенчатые уступы. Случалось, стежка, встретив непроходимое препятствие, резко сворачивала в пойменный лесок, поросший у земли перевитым кустарником, путляла по непроходимым дебрям и вновь вырывалась на береговой простор.
  Долговязому Кологриву подобрали самую рослую животину из монастырского табуна. Сивый мерин, уловив трепетными ноздрями ядреный запах старца, поначалу отнесся к седоку крайне недружелюбно, норовисто взбрыкивал, силился даже укусить. Но потом, под воздействием усмиряющих пассов волхва, образумился и впредь вел себя подобающим образом. Лесовик не понукал коня и даже не поваживал его уздечкой. Бывает же такое, конь сам ведал дорогу. Впрочем, следовало знать, что оскопленная скотина подобно евнуху сообразительней и в то же время послушней. Но все равно удивительно?.. Насколько я наслышан о волхвах: Кологрив определенно обладал умением повелевать миром животных и растений, причем образом, непостижимым для простых смертных.
  Я не из трусливых, но слегка озадачился, припомнив предостережение Чурилы. А вдруг ведун опутает нас чарами, околдует, превратив в безмозглый скот? А уж там, оказавшись в его воле?.. Впрочем, избавь нас Бог от подобной участи. Ну а если он все же обворожит нас?.. На всякий случай взялся я читать псалмы против колдунов и чернокнижников. Благодаря чему укрепился духом и более не помышлял о колдовских способностях Кологрива.
  Назар Юрьев также не доверял провожатому, в отличие от меня, он опасался, что чаровник кинется в бега. Чуриле, что ни говори, удалось основательно задурить нас. Оттого воевода, боясь ненароком оплошать, держал заряженный лук на изготовке, грозя беглецу разящей стрелой.
  Прочие всадники с каменными лицами, стараясь не оступиться, не растягиваясь, галопировали "нос в хвост". Тяжко пришлось грамотею Зосиме, едва обученному верховой езде, уж он точно не помышлял ни о чем, только бы не рухнуть с коня оземь.
  Признаться, нам было не до горных красот, однако день ободнялся, серые тучи разошлись, сиротливо проглянуло холодное солнышко, стало веселей. Казалось, сама природа решила поспособствовать нам.
  Тропа, в который раз свернув в перелесок, вывела к раздольному пойменному лугу. С близлежащих холмов извилистыми отрогами наступал дубовый лес. Вырвавшись на простор, наездники без всякой команды развернулись во фронт. И разом все заметили на лысом пригорке грубо срубленный, почерневший от времени крест. С радостным гиком мы устремились к вожделенному ориентиру. Один лишь Зосима, не справившись с лошадью, отстал. Но его не стали поджидать, каждый удалец норовил поспеть к "голгофе" первым.
  Вот он какой, крестище! Высотой в три человеческих роста, в основании закреплен замшелыми валунами. Растрескавшиеся бревна остова и поперечин местами подтесаны для надписей, однако непогодь не оставили на них и следа. Памятник был нем... Утоляя любопытство, мы обратились за разъяснением к Кологриву, коренному здешнему обитателю.
  Ведун пояснил, что крест соорудили при Владимире Ярославиче, втором сыне Ярослава Мудрого, когда тот хозяйничал на берегах Днестра.
  - Он внук царя Владимира, силою окрестившего русский люд и поколовшего древних кумиров. Прожил князь совсем ничего, еле до тридцати годов дотянул, выходит, не дожил до возраста вашего Христа. Шла молва, что младой князь весьма преуспел в ратных делах. Воевал императора греческого Константина и с великой данью воротился на Русь. Много побед одержал он над Литвой и поляками. Немало городов и замков построил, храмы возводил. Но более всего он отличился совсем на другом поприще - дюже князь злобствовал в Прикарпатье, рьяно изводя старую веру.
  Особливо при нем лютовал один боярин, имя его напрочь забыто, но прозвище Нетопырь - осталось в людской памяти. Однажды в бессильном ожесточении приказал Нетопырь распять непокорного волхва. Это переполнило чашу Сварожьего терпения. Маги славян прокляли злодея. И однажды на охоте, именно вот тут конь сбросил бессердечного гонителя и кованым копытом раскроил ему череп. Сказывали, помер боярин лишь на третий день, мучился невероятно. Мертвеца повезли хоронить в город, а на месте погибели приказано срубить сей крест. Так что стоит деревяка уже, почитай, полтора века.
  Выслушав жуткую историю, сняв шапки, мы перекрестились, взирая на памятник ревнителю православия. Не оправдали, но уяснили разумом его жестокость, содеянную во имя торжества христианской веры. Взяв во внимание понесенные им искупительные страдания, возжелали душе ретивого боярина царствия небесного. Аминь!
  Я извлек из сумы начало заветной карты. Указывая плетью окрест, громко огласил вслух:
  - Вот он, крест, вон лукой изогнутая река, там горы. А направо должны быть три дерева. Где же они? Ну-ка, братцы, поглядите по сторонам...
  Первым обнаружил деревья Аким:
  - Да вона, вона те дубы! - радостно закричал он, показывая рукой на восток.
  И взаправду, если смотреть по солнцу, на открытом ветрам пригорке богатырями высились три исполинских дуба.
  - Вперед! - скомандовал я и хватил плетью застоялого жеребца.
  Мой Гнедко взвился соколом. Минуту спустя наш отряд встал у кряжистых корней вековых исполинов.
  Подал голос Кологрив, молвив торжественно:
  - То заветные дерева, они охраняют старинные, осиянные силой места. Тут прежде размещались славянские капища. Они давно порушены, но земля, на коей они стояли, исполнена мира и благодати. Вот он, древний заповедный край! - и волхв широко раскинул свои руки.
  Мы переглянулись, слова старца вызвали неподдельный душевный трепет. Занятно он сказывает...
  Ну, а что предстоит нам далее?.. От трех дубов указательная стрелка опускалась долу, пересекая извилистый ручей или речку, упиралась в камень. Видно, изображен одиноко стоящий валун. Я уверился лишь в том, что мы должны следовать к югу.
  Тут мои раздумья прервал внезапно разразившийся хохот. Смерды, указывая спутникам на пойму реки, покатывались со смеху. Вслед им засмеялись и остальные, разглядев, что к чему, и я не стал исключением.
  По лугу, как оглашенный, нарезая сажени, метался писарь Зосима, стараясь изловить свою лошаденку. Та проклятущая, должно-таки сбросила негодящего седока, а теперь кружила возле него, но в руки не давалась.
  - Слава Богу, что он еще шею не свернул, - посетовал на неумеху Назар Юрьев. - На кой ляд ты его взял, отче Василий, одна морока с ним?
  - Не скажи, дядька Назар, каждый из нас полезен по-своему: один стремглав скачет по чисто полю, другой не менее шибко мчит по книжной странице, кто-то виртуозно владеет мечом, а кто-то пером.
  - Мы что, клад-то писчими перьями отрывать будем, - уязвил воевода, - али ты, отче, прикажешь читать надписи на монетах, что-то не понимаю тебя?..
  - Ты бы не умничал, дядя Назар, лучше пошли парня на выручку иноку, видишь, тот совсем дошел до ручки.
  Бедняк Зосима, вконец обессилев, споткнулся о кочку и, к большей потехе для глупых зевак, растянулся навзничь.
  После того, как гридня Сбитень поскакал на помощь черноризцу, я назидательно просветил воеводу:
  - Ты не ошибся, Назар Юрьев: да, мы собрались искать клад. Но знай, на всякое сокровенное - наложено заклятье. Не каждому попу под силу снять его. Зосима же иеромонах, он посвящен в таинства, ему ведомы заветные слова. Теперь, надеюсь, смекаешь, зачем нам инок философ?
  - Детские сказки кажешь, отче, - тупо воспротивился воевода. - У черноризцев одни ужасы на уме...
  - Экой ты, Фома неверующий, Назар, ничем тебя не проймешь. Ладно, так и быть, открою вторую причину: клад принадлежит не нам и должно засвидетельствовать, что мы не пограбили, не присвоили чужого.
  - Да отчего такая щепетильность, что мы постоянно трясемся от каждого чиха?
  - Князев клад!.. Ну, как ты не понимаешь, нельзя сориться с Владимиром Ярославичем.
  Пока народ потешался над Зосимой, подозвав к себе Кологрива, я полюбопытствовал:
  - Скажи-ка, старче, найдется ли к югу приметная скала или большой камень? - очертив рукой полуденную сторону, протянул заповедный план.
  Чаровник насуплено вперился в рисованные значки и как бы перенесся в иные края, так опустошено отсутствующим стал его взор. Но, возвратясь в прежний мир, погладив ус, он заявил:
  - Там, за бугорком (я разглядел густо поросший молодняком крутояр), течет ручей, прозывается Буяном. А уж в лощине та каменюка лежит. Только поверь, то не валун, а истинная Гора-камень. Гром камень! Перун в прежние времена низринул его с заоблачных высот. То свидетельство славы бога-громовержца! - горделиво заключил старый волхв.
  Тем временем всадники, сбившись кучкой, оживленно подначивали незлобно огрызавшегося философа. Я не стал журить инока, тот и так переживал оплошность. Призывно взмахнув рукой, я повлек разношерстную кавалькаду в полуденные приделы.
  Вскоре пришлось сбавить прыткий пыл. Густо усыпанная острыми каменьями почва вынудила передвигаться осторожно, щадя неопытного монаха, я выбирал путь с особым тщанием - не хватало нам еще получить увечья.
  Переправа через мутный бурлящий поток, не лестно нареченный Буяном, слава Богу, прошла успешно. Взобравшись на высокий крутой берег, мы очутились перед непролазной стеной из перевитого колючего кустарника. Пришлось отыскивать проход. На наше счастье, он вывел прямо к обширному провалу, посреди которого надыбился огромный, вышиной с терем, замшелый камень-валун. Округлыми формами он походил на раздавшийся бурдюк с водой. И что удивительно, из-под его лишайчатого остова действительно сочилась влага. Скапливаясь в лужицы, она давала начало крохотному ручейку, нитевидной змейкой ускользавшему меж колдобин куда-то вниз.
  Наш проводник Кологрив, спешившись, подступил к валуну и приник устами к его шершавой поверхности. Затем распростер руки, пытаясь охватить камень, нежно перебирая заскорузлыми пальцами, будто живую, гладил гранитную плоть. Гридень Алекса заметил язвительным тоном:
  - Ишь, колдун, поди, набирается сил от чертова булгана?.. Глядите, братцы, как бы он не взъярился.
  Засмотревшись на волхва, я и не заметил, как послушник Аким, обойдя валун сзади, с мальчишеской лихостью проворно вскарабкался на каменную макушку. Малый, очумело размахивая руками, заголосил, совлекая раскатистое эхо с окрестных холмов. Подобной дурости я не ожидал от смышленого парня. Чего доброго, затеянная нами скрытность пойдет насмарку. Я и ведун, каждый по своей причине, с досадой зашикали на монашка. И вдруг юнец внезапно онемел, прикрыв рукой глаза от солнца, он потрясенно вглядывался в даль - не иначе что-то усмотрел...
  Машинально развернув карту, я догадался о причине изумления монашка. На плане стрелка, идущая от камня, указывала на оскал звериной пасти. Изучая карту накануне, я так и не мог уразуметь, что бы то значило? Теперь же, в след Акиму взгромоздясь на камень, я поразился открывшейся картине. За ближним пригорком рельефно выделялся срезанный осыпью склон горного уступа. В чреве бугра, словно чернослив, запеченный в хлебную мякоть, отчетливо просматривался гигантский остов невиданного чудовища.
  Мы взволнованно двинулись в сторону монстра. Вскоре он открылся полностью. Всадники, вытянув шеи, всматривались в диковинный скелет, испуганно крестились. Однако на миру и чудища не страшны. Дойдя до самой осыпи, мы долго разглядывали окаменелый костяк истлевшего чудовища: то был дракон, точнее двуногий змей. С детства устрашаемый побасенками про Змея-Горыныча, я не мог и подумать, что так запросто увижу останки той нечисти.
  Вон отчетливо проступает берцовая кость, примыкающая к крестцу. Длинной цепью, начиная с хвоста, чернеют осклизлые позвонки. Истончаясь к шее, они заканчиваются непомерно мерзким хищным черепом, напоминающим черепашечью морду с огромной клыкастой пастью. Прикинув размеры монстра, мы сошлись в том, что росту он был не менее трех саженей (1), а если мерить в длину, то саженей шесть. Ну и исполинские твари водились на земле, скажу я вам!
  Тут лесовик, подобно пещерной пифии, вознамерился прорицать:
  - Смотрите и трепещите - вы, отвергшие старых богов!.. Вот свидетельство о пришельцах из земных недр, поверженных сынах Чернобога. Светлые боги одолели их в смертной схватке, очистив землю от скверны, вверили ее людям!..
  Но старику не дали досказать. Загалдели все разом. Вещали об адском исчадье, о непреодолимой дьявольской силе, о многоликом и ужасном подземном воинстве. Даже Зосима взялся втолковывать копачам о жутких расправах адских химер над грешниками, вводя простецов в ужас и трепет.
  Кологрив, силясь перекричать возбужденный люд, надсаживая глотку, изрекал мрачные страшилки. Мол, то Перун навел ливни и открыл поверженного дракона в назидание отступникам от изначальной веры.
  Малец Акимка в отместку нехристю заявил, что первым делом драконы пожрут поганых язычников, отрицающих Христа и служащих Сатане.
  Пора прекращать балаган!.. Мы с Назаром Юрьевым призвали народ к порядку, что стоило нам не малых сил.
  Поведаю собственную точку зрения на сей предмет. В италийских схолиях постигались всякие странные явления. Умудренные науками наставники считали подобных чудовищ не порождением адских сил, не дьявольским отродьем, а естественного происхождения. Они выводили их из созданных господом тварей, оставленных без попечения во дни потопа. Утопших во хлябях чудовищ заволокло осевшими илом и землею, но случается, порой их останки находят в промоинах и каменных осыпях. Ученые отцы сказывали, что великое множество истлевших тварей захоронено в египетских и аравийских пустынях, расположенных на пупе Земли. Якобы чудища устремились туда, сгоняемые водами потопа. В песчаных барханах сарацины отрывают те скелеты, сохраненные со всеми косточками. Магометане их обязательно сжигают, считая издохшими демонами пустыни.
  Но не стал я забивать спутникам головы, им теперь не до ученых сведений. А громко, во всеуслышание обратился к старику язычнику: "А это что за идолище?" - показывая на карте следующие ориентиры: горный перевал, а за ним фигурку человека с распростертыми руками. То был последний из нанесенных значков, дальше следовала неровная линия разрыва.
  Кологрив посмотрел на меня сердобольным изболевшимся взором, так что меня невольно проняла жалость к нему. Видимо, та веха обозначала очередную языческую древность, встреча с которой загодя растравила сердце старовера.
  - То древо распятья, - выговорил он заплетающимся языком, - к его цветущему стволу боярин Нетопырь пригвоздил Подвида - наипервейшего среди Карпатских волхвов. Затем, обложив древо хворостом, сжег его. Таким образом, выдающийся славянский маг был умерщвлен двойной мученической казнью. Обуглившееся древо, омытое дождями и иссушенное солнцем, приняв твердость железа, служит вечным укором христианскому племени, а для язычества, развеянного по миру, - благодатной святыней.
  - Как все у тебя складно получается, старик, - удивился я, - глаголешь как по писанному?.. Выходит, мы зашли во что ни на есть окаянные края... То-то и смотрю: ну и безлюдье, совсем не пахнет человеческим духом, даже пажитей нет. А луга, надо сказать, не плохи для пастбищ. Вона что, оказывается, - проклятая сторона...
  - Окстись, монах, земля не может быть проклятой. А здесь, - дед топнул оземь, - наоборот, осияна благодатью!
  - Да кем она освещена-то, думаешь, чернокнижные кудесники постарались?..
  - Не кощунствуй, иноче.
  - Да ты сам святотатствуешь, старик, а я тебе в том потворствую. Прекрати морочить людей чертовщиной! Ишь, распоясался, дали тебе волю, лучше веди скорей к спаленному древу.
  Волхв подчинился, кряхтя, взобрался на сивого мерина и, понукая, тронул его в гору, за ним последовали и остальные. Поднявшись на гребень, мы восхищенно застыли, пораженные невиданной картиной. Перед нашими глазами развернулась необозримая панорама щербатых хребтов, поросших синим лесом. Розово сверкали на солнце заснеженные вершины. В туманной долине катила раздольная воды река, вбирая источаемые Карпатами стремительные потоки.
  Кологрив не позволил долго наслаждаться открывшимся простором. Он начал осторожный спуск в узкую расщелину, ведущую в затерянное ущелье, по дну которого струился горный поток. Спустившись в пропасть, мы оказались в мрачном каменном коридоре. Нас поразило отсутствие растительности и вообще каких-либо признаков жизни.
  Наслушавшись небылиц, Акимка, поравнявшись со мной, глупо вопросил:
  - Уж не на тот ли свет ведет эта гиблая тропа?
  Я заверил его, что всякая стезя открывает лишь новые возможности в жизни, любая дорога обязательно куда-то ведет и не существует пути, ведущего в никуда.
  И как бы в подтверждение моих слов, внезапно повернув, мы оказались перед распахнутым проходом. За скалистым проемом расстилалась широкая пойменная долина, окаймленная лесистым взгорьем. Меня всегда поражала присущая горной местности быстрая смена природных картин. Одним часом можно побывать в диком первобытном лесу и на поросшем сочной травой заоблачном лугу с пасущимися овечками, наблюдать вечные снега и лакомиться ягодой виноградной лозы. Так и сейчас - из сумрачной теснины мы, ликуя, ступили в наполненный светом и воздухом животворный край. Странным было одно, отсутствие человека - ни дымка, ни клочка пахоты.
  - Скоро будем на месте, - успокоил Кологрив, явив благосклонное расположение.
  - Давно пора... - съязвил дядька Назар, ища поддержку у недовольных дружинников, но те смолчали.
  Видно, природное благолепие умиротворило старого язычника, не дожидаясь дальнейших укоров и расспросов, он решил поведать об окружающей местности:
  - Мы ступили в заповедное обиталище славянской святости. Двести лет назад здесь помещалось средоточие духовной жизни Приднестровья. Не существовало на Руси подобного края, где в таком обилии располагались храмовые молельни и жертвенные алтари неисчислимым русским божествам. Искусно украшенные священными изображеньями, вырезанными из камня или твердого дерева, увитые гирляндами цветов и злаков, кумирни те являлись вожделенной целью пилигримов любого звания. Паломники, имея настоятельную потребность приобщиться к заповеданному коловращению годовых празднеств, исправно посещали святилище, оглашая окрестности торжественными песнопениями, наполняя долину трепетом своих сердец.
  Не было места на земле, столь влекущего людей благодатью и возвышенностью, не было и не будет уже никогда, - горестно заключил Кологрив свою печальную оду.
  И действительно, по мере нашего продвижения среди буйно разросшихся деревьев и кустарника, приглядевшись, мы заметили источенные временем постаменты, обрушенные замшелые стены, затянувшиеся провалы обрушенных крипт. Ступали на заросшие дерниной каменные плиты мостовых, соединявших святилища. Но вот, углубясь в недра долины, в самом центре ее нам открылась едва поросшая растительностью округлая возвышенность явно рукотворного происхождения. Я счел курган давним языческим захоронением и не ошибся в своей догадке. Кологрив подтвердил, что под насыпью покоится прах древних племенных вождей, разумеется, как тогда было заведено, с насильственно погребенными женами, несчетно забитым скотом и богатым скарбом.
  На расстоянии двух бросков копья от пологого склона черной гигантской рогатиной взметнулся в небо окаменевший обломок сожженного древа. Я сообразил - то Голгофа жреца Подвида. Мы ступили в самую что ни на есть пуповину царства идолопоклонников. И я с удовлетворением подумал: "Первая половинка карты не обманула нас!"
  Оказавшись в надежно запрятанной от остального крещеного мира сердцевине славянской веры, несмотря на живую, обязанною быть целебоносной природу, я ощутил в уголках сознания тревожные позывы. В размеренном покое долины растворена леденящая душу отчужденность, схожая с присутствием мертвеца в комнате. В гнетуще нависающем пространстве вибрировала струна затаенной угрозы, принуждая сердце робко сжиматься в тисках беспричинного страха. Пытаясь осознать истоки накатившего чувства, понять причину тревоги, я перебрал всевозможные напасти.
  Мне представилось: откуда ни возьмись, врывается ватага перуновых приверженцев, пленит и приносит нас в жертву своим Ваалам (2). Картина ужасающая, но маловероятная. Скорей обрушатся окрестные вершины, нежели затаившиеся по щелям поборники старой веры в едином порыве ополчатся супротив своих гонителей, примутся кровожадно отлавливать христиан на потребу культа давешних богов.
  Русское язычество сегодня уже не представляло серьезной угрозы наступившему порядку. И коль еще не исчезло совсем, то лишь потому, что уж более не заявляет о своем существовании. Совершенно случайно, не предполагая того, мы наткнулись на безвозвратно канувшие в лету развалины его былого величия. Исчадия погубленной силы, витая возле порушенных кумирен, смущают людей, нагоняют тоску и безотчетную робость. Но слабы те истонченные флюиды, и вряд ли смогут они помешать нашему предприятию.
  
  Примечания:
  
  1. Сажень - русская мера длины, равная 1,76 м., в 1-й сажени - 3 аршина, или 12 четвертей.
  2. Ваал - древнее общесемитское божество плодородия, вод и войны, синоним Сатаны.
  
  
  Глава 6
  Где Василий наконец обретает заветный клад, однако не ведает, в чем он состоит
  
  Хватит пустопорожней болтовни, пора двигаться дальше!.. Солнце близится к зениту, а нами освоена лишь половина пути. Я вытащил из заплечной сумы вторую половину карты и вручил ее проводнику. К слову сказать, Кологрив как-то странно воспринял вторую часть путеводителя. Очевидно, он еще раньше раскусил, что конечный пункт маршрута не указан на первом свитке, но почему-то только теперь волхв озадачился. Одно из двух: или указанные ориентиры ни о чем ему не говорят, или ведут туда, куда заказан доступ непосвященным. Во мне проснулось опасение, не надумает ли коварный кудесник завести нас в гиблое место и бросить на произвол судьбы. Я переглянулся с дядькой Назаром, ощутив, что схожее сомнение посетило и его. Воевода подал знак, что следует быть на чеку, не вверяться всецело лесовику.
  - Ну и куда дальше? - нарочито спокойным тоном поинтересовался я у Кологрива.
  Он, скрывая личное треволнение, отозвался в раздумье:
  - Скоро придет время вымерять расстояние шагами. Гляди, проставлена цифирь, - возвращая, протянул мне клок пергамента.
  Я и без напоминаний знал особенности карты, потому отвел его руку и поинтересовался:
  - Первая веха - две шестипалые руки, к чему бы это?
  - По моему разумению, - старик блаженно улыбнулся, - то стародавний особливый алтарь. Давай-ка все же сличим обе половинки, давненько я тут не бывал.
  Соединив части пергамента, он без усилий определил направление пути. Предстояло двигаться к северу.
  Вытянувшись вереницей, мы тронулись в обход насыпного кургана. Наш провожатый не посмел нарушать покой предков, да и нам не ахти приятно топтать чужие останки.
  И тут вспомнился услышанный мной месяц назад в Богемии рассказ торговца по имени Никос. Купец тот, родом из Трапезунда, побывал в горной стране под названием Иверия (1). Много занятного поведал он о той благодатной, изобильно политой кровью земле. Посему, сказывал... и произрастает там необычайно щедрая лоза, дающая густое терпкое вино, на вес золота ценимое по всему Понту (2). От душевной щедрости попотчевал он нас тамошним бальзамом. Но, будучи во хмелю, я не оценил в должной мере истинных качеств редкого напитка. Впрочем, признаюсь, никогда не был мастаком по этой части, различаю лишь белое и красное. Для смеха скажу по мне: "лишь бы пилось да в обратную не лилось..."
  Но дело не в том. Крепко запомнилась мне одна история. В старинном огромном храме покоится прах умершего государя Иверии с библейским именем Давид (3). Захоронен царь на соборной паперти в самом проходе. Над гробом лежит массивная гранитная плита с высеченными примечательными словами. Я записал их для памяти, вот они: "Пусть каждый входящий в сей храм наступит на сердце мое, дабы слышал я боль его..." Каково сказано... а?!
  И подумал я: "Видно, царь Давид во истину святой человек, коль дозволил ходить по праху своему, коль и мертвый силится утешить людей. А что мы?.. Живем не по-божески, потакаем своей юдоли, слабо стоим на ногах, а уж другим и вовсе не годимся быть опорой, прозябаем по-сиротски, страждем помощи со стороны, впадаем в уныние. И в тоже время ужасаемся смерти, хотя она венец земных страданий".
  Скорбно и безотрадно, если глубоко вдуматься, наше земное существование, от безысходности тешим себя обетованным покоем на том свете, придумав присловье: "Мир праху твоему..." Отгородили живых от умерших, но ведь это неправильно?!
  Все знают: иная душа настолько погрязла в грехах мира сего, что не может найти себе загробного пристанища. Блуждает она бесприютно, став призрачной тенью, в поисках утоления печали, ввергая земных жителей в несусветный страх. Посему следует признать за очевидное, что два мира наличествуют неразрывно. Они взаимно проросли один в другой, постоянно подпитывают друг дружку. Основа-то у них едина - промысел Божий. Заурядные смертные, уходя в иной мир, оставляют живых заботам живущих. Святые же пророки и люди, наделенные особым знанием, не отрешают нас забот своих, даже представившись. Чем больше будет на земле людей праведных безгрешной жизни, тем более возрастут дружеские связи и притяжение обоих миров. И переход из низшего в горний уж не будет восприниматься как смерть со всем ее ужасом, а лишь только как перевоплощение...
  Впрочем, начальнику не следует впадать в хандру, а уж тем более безвольно расслабляться, внимая заумными помыслами, пусть даже и об основах мирозданья, лучше держать под строгим надзором подчиненных, не то от рук отобьются.
  Исподволь наблюдая за спутниками, я стал замечать, что их стало тяготить наше путешествие. Особенно бросалось в глаза поведение копачей-смердов, казалось, уж им-то сегодняшняя прогулка должна быть только в радость. Да и дружинники вели себя не лучше: сонно покачиваясь в седлах, изображая тупое безучастие, они всем видом своим отталкивали от нас удачу. Одно дело не верить в успех, другое просто не желать его, им бы поскорей вернуться под кров обители и прозябать в сытом безделье и скуке. Я возмутился, подобное нерадение не к лицу суздальским ратникам, оно присуще холопствующему люду, коему удачи господ поперек сердца, ибо счастье хозяина окончательно бездолит их, лишая надежды на справедливость. Но воям Всеволода Юрьевича негоже уподобляться черни, злопыхающей господскому промыслу.
  И дабы поднять упавшее настроение, я во всеуслышанье посулил всем достойное вознаграждение в случае успеха. Хотя прекрасно осознавал, если мы и найдем нечто ценное, то не я стану хозяином тому сокровищу, им заведомо распорядятся другие. Но нельзя мне остаться совершенной пешкой при решении участи клада, должны же начальники внять и моему мнению...
  Обещанная награда, как и положено, не оставила равнодушных, всколыхнула моих спутников, взбудоражив их фантазию. Всяк стал гадать, как он управится со своей долей. Смерды те размечтались о выкупе на свободу. Вои помышляли заделаться купцами, накупив товару. Дядька Назар - справить богатое приданое дочерям. Даже иноки воодушевились. Ну Аким-то, стесняясь старшего собрата, утаил мечту оставить иночество, однако не запамятовал о помощи родителю. Зосима же заявил, что отпросится в паломники: мол, давно лелеял мечту посетить святые места, окунуться в светлые воды Иордана, преклонить колени пред яслями Вифлеемскими, оказавшись в чертогах Иерусалимских, прикоснуться рукой к гробу Господню.
  Слова черноризца понудили сменить тему пересудов. Все вперебой заговорили о крестовом походе императора Фридриха. Дружно остудили пыл Зосимы, сойдясь в том, что не лучшее время он избрал для своего путешествия. Не сладко придется калике перехожей идти по весям отгремевших сражений, не достанет рассчитывать на милостивое подаяние, тем паче надеяться на безопасный кров. Молох войны, сокрушая семейные очаги, ожесточает человечьи сердца. Вот люди и становятся чрезмерно осмотрительны, недоверчивы, глухи к скорбям ближних. Во дни брани, коль нет насущной нужды, подобает обретаться в родных палестинах, нежели очутиться застигнутым на разоренной чужбине. Как правило, такому человеку не сносить головы. Опасность подстерегает со всех сторон. Даже с виду участливый доброхот может обернуться своекорыстным убийцей. Измотанный лишениями, он запросто польстится на скудную суму пилигрима на его обветшалую рясу. Что может в ратную годину быть дешевле человеческой жизни?..
  Нашелся умник, который благоразумно заметил, мол, скорее всего, на Святой Земле, вновь захваченной сарацинами, полностью ограничена свобода передвижения. И не станут магометане потакать славянскому страннику обходить дорогие его сердцу места, а просто сочтут соглядатаем и отрубят голову.
  Зосиме выходило: куда не кинь - везде клин... Он в пылу спора поначалу упомянул о религиозной терпимости мусульман, но его словам не вняли. Все до самозабвения были уверены, коль арабы исконные враги христианству, то в суровое время лучше их не беспокоить, а еще умней вообще быть от них подальше.
  Средь возникшего гвалта мы и не заметили, как приблизились к заросшей осокой впадине, обставленной по кругу продолговатыми, аршинов десять высоты, гранитными глыбами. Обучаясь наукам, я слышал об исполинских грубых каменных столбах на дождливых британских островах, в заснеженных Пиренеях и в каменных пустынях Северной Африки. Эти культовые сооружения возведены древними народами, не знавшими железа, оттого они так топорны и неуклюжи. Исполины, возле которых мы стояли, наоборот, имели формы благообразные, местами испещрены насечкой - следом металлического резца.
  Я полюбопытствовал у Кологрива: кому посвящен сей алтарь и каким образом исполнялся принятый в то время культ? Волхв, насколько мне представилось, был весьма начитан, он многое знал и помнил из языческих преданий и славянских легенд. Кудесник не заставил себя упрашивать:
  - Камни, стоящие вкруг вырытой ямы, обозначают время. Оно именуется Коло Сварога. Окружающий нас занебесный мир - царство богов, называемое Сварга, находится в постоянном движении, сложном, недоступном разуму вращении. Все вертится вокруг своих осей: и Матерь Земля, и Сестра Луна, и Солнце-Ра. Его ипостаси Хорс, Ярило, Дажьбог и Овсень знаменуют собой равные отрезки годичного цикла, подобно суточному делению на ночь, утро, день, вечер.
  Но вращается и сама Сварга, поэтому возникает постепенная смена главных созвездий, видимых в момент равноденствия на севере. Полный оборот этого вращения делится на двенадцать Эр. Вот почему мы видим двенадцать выстроенных камней. Сейчас мы вступили в Эру Рыб - эру коварства и обмана, время познания наоборот. Белое стало черным, добро - злом, правда - ложью, свет - тьмой!
  Злобный князь мира - Чернобог (по вашему - Сатана) будет править теперь нами, утверждая, что он единственный властитель мира. Его цель - скрыть знания о других богах, забыть, как различать добро и зло. Его правление принесет неисчислимые беды и горести людям, само человечество окажется у последней черты. Но Сваргу нельзя остановить, все течет и изменяется... Невечно и могущество Чернобога-Сатаны. Он очень боится правды, истинных знаний, особенно страшен ему символ солнца - "свастика". - Кологрив указал на еле различимые кресты с обломанными лучами, выбитые в навершии осклизлых глыб. - Правда, как животворящий ручек, размоет плотину зла и корысти. И снесен будет бурным потом света повелитель Нави. Не скоро это произойдет, но следующей явится благодатная Эра Водолея, когда все вернется на свои законные места. Настанет мир и справедливость, воцарятся старые боги, а повелитель Нави - Чернобог укроется до срока в преисподней.
  С неподдельным интересом я выслушал рассказ кудесника. В таких байках определенно есть доля истины, не говоря уж об описании природных закономерностей. Пантеон славянских богов, по сути, поверхностное отражение видимой картины мира. Но старик озвучил одну весьма любопытную мысль - идею о перевернутом мире.
  Признаться, и я порой испытывал ощущение игрока в ристалище под именем жизнь. Где многое вершится противно здравому смыслу, причем сами правила игры обязывают воспринимать происходящее как должное, не подлежащее обсуждению. Я мог бы поспорить с Кологривом, но в другое время. Сейчас на нас с нетерпением глядят наши спутники, вожделея набить карманы дармовым золотом. Я лишь поинтересовался у старика:
  - А какое практическое значение имеют эти камни? Может быть, используя их, кудесники-жрецы вычисляли временные вехи, отслеживали движенье звезд, получали другие важные для своей веры сведения?..
  Я приблизительно знал, с какой целью возводились подобные нагромождения камней, хотелось бы услышать тому подтверждение от здравствующего волхва.
  Хитрец Кологрив лукаво уклонился от прямого ответа, сослался на то, что не имеет нужных степеней посвящения, дабы судить о предназначении каменных исполинов. Сооружения эти весьма древние, история их создания уходит в глубину веков, если не тысячелетий. Доказательством тому то, что мы видим лишь верхушки камней. С полвека назад древние старики рассказывали ему: когда в годы юности их дедов расчищали обвалившуюся крипту, сделали прокоп под одним из камней, оказалось, что каменные пальцы более чем на половину врыты в землю. Но волхвы точно знали: они не вкопаны, а вросли в почву за многие века. На их памяти уже никто не использовал гранитные столбы с целью замеров и вычислений, о том и речи никогда не было. Уже лет триста, а может, и пятьсот тут размещался жертвенник Сварожей супруги - Сварги. И уж более века, как его окончательно порушили. Перекрытия сгнили, а заросшая яма - все, что осталось от славного алтаря праматери славян.
  Ну что же, я вполне удовлетворил свое любопытство. Пристально оглядев гранитные кряжи, я постарался удержать их в памяти. Затем приказал Кологриву выводить нас к следующему ориентиру - вратам, стоящим на западе в горах. Волхв уже не знал, что скрывается за этим нарисованным символом. То ли там наверху замок или башня, стерегущая перевал, то ли заброшенное, забытое святилище, то ли просто узкий, прорубленный в скалах проход, а может и еще что... Гадать было не досуг. Одно радовало. Расстояние от того знака до последующих вех уже строго вымерялось. Мы неуклонно приближались к заповедному месту. Еще один переход, а там что Бог пошлет...
  И вновь гуськом по бездорожью, страшась волчьих ям и прочих ловушек, припустились мы, гонимые нуждой, навстречу обетованному кладу. Путь шел в гору, кверху. Быстро, вскачь, преодолев заросшее вереском подвзгорье, стали сбавлять ход по мере того, как склон становился круче и круче. И вот участившиеся осыпи заставили нас во избежание увечий разъехаться в стороны. Затем пришлось спешиться и рассредоточиться по склону. Подъем становился трудней и трудней. Скакуны устало спотыкались, того и гляди сорвутся вниз. Дядька Назар предложил оставить коней на отлогом уступе, поросшем корявыми сосенками.
  Малость передохнув, поручив лошадок попечению хилого копача, мы продолжили путь уже налегке. Но проще отнюдь не стало. Уже пришлось в подмогу себе цепляться руками за вывороченные корневища, за пук пожухлой травы, искать опоры не только ступнями, но коленями и пузом. Дальше больше, обнажив кинжалы и сапожные ножи, вонзая их в горную твердь, выковыривая ступеньки, мы, подобно цепконогим ящеркам, вскарабкивались на ставшую почти отвесной гору. Вконец измученные, с изодранными в кровь ладонями, мы выползли на пологую площадку, мертвецки усталые, повалились на мелкий щебень и, натужно дыша, пили и не могли напиться свежим, удивительно вкусным горным воздухом.
  Подниматься на ноги никто не хотел: ищи дураков! Каждый норовил оттянуть хоть минутку, хоть мгновение от измотавшего карабканья ввысь. Растормошить людей было не просто, но тут раздался громкий голос Кологрива. Что за благовест, что за ликованье праздничное послышалось нам в его отрывистых словах.
  - Конец подъему! Дошли! Вон, она нора-то!.. Самые те врата, что ни на есть...
  Все уставились в направлении, указанном волхвом. И действительно, чуть в сторонке от нас, над самым обрывом, зияло черной пастью округлое, в рост человека, отверстие в скале. В едином порыве, вскочив на ноги, устремились мы к вожделенной дыре, то был рукотворно расширенный пещерный лаз.
  Первым, сломя голову, бездумно устремился в разверстый проход нетерпеливый послушник Акимка.
  - Стой, дурень, куда прешь! Вернись, не то сгинешь, нельзя без огня!.. - истошно заорала братия. Поспешно вылетев наружу, присмиревший Акимий, подавленно озираясь, собрался было прошмыгнуть за широкие спины дружинников. Да не тут-то было, строгий воевода Назар, изловчась, отвесил неслуху увесистый подзатыльник. И по делу, не пугай народ...
  Стоило посовещаться. В первую очередь спросили Кологрива: "Доводилось ли ему слышать об этой пещере?" Получив отрицательный ответ, стали выяснять, можно ли обретаться в Карпатских пещерах, чай ненароком не задохнешься?.. И вообще, насколько опасно шастать по лабиринту в толще горы?
  Уразумели главное - дышать можно... Впрочем, следует проявить благоразумие и осторожность. Одна беда: заготовлено мало факелов, насчитали всего пять штук. И то дядька Назар подсуетился, взял на всякий случай. Как он в шутку сказал: "Во тьме от волков отбиваться..." Можно, конечно, спуститься вниз, наделать светильников, благо смоляной сосны в изобилии, да недосуг...
  Я подсчитал по карте количество шагов, получилось с полтысячи. Прикинул по времени: достанет ли запасенного огня? Путь в подземных норах не большой, но и не малый. Чего доброго, придется пробираться ползком, а если под водопад попадем? Покумекав, решили: "Где наша не пропадала, давай рискнем!"
  Отрядили вниз к лошадям провинившегося Акимку, наказав ему вместе со сторожем наготовить факелов, лишь бы горело. Тем самым убили двух зайцев: вдруг недостанет огня на раскапывание клада или факелы потребуются на наши розыски.
  Воеводу Назара Юрьева и второго копача оставили снаружи. Бывалому вояке не нужно объяснять, что делать, коль мы вовремя не вернемся. Факелы горят не больше полутора часов. По сути, риск невелик, ну просидим во тьме до завтрашнего дня, если сразу не разыщут...
  И вот с Божьей помощью мы ступили под давящие тяжестью своды подземелья. Первым шагнул отданный на закланье старец Кологрив, пусть на своей шкуре выверяет проходы, не нам же совать головы в западню. За ним, чуть отстав, кособоко ковылял Алекса-воин, согнувшись в три погибели, он держал немилосердно коптящий факел. Потом с раскрытой картой и куском мела в руке шел я, оставляя на пути метки, дабы не заблудиться. Следом черноризец Зосима безропотно тащил укладку с мешками, в душе верно чихвостя меня, что спольстил его на эти мучения. Замыкал шествие гридня Сбитень - самый сильный из нас, он нес обвязанные вервием ломик и заступ.
  До первого поворота, помеченного на карте безликим значком, дошли довольно скоро. От него резво протопали по проходу, полого уходящему вниз. Я сосчитал ровно семьдесят пять шагов. И он разделился надвое: узкая щель вправо, просторный штрек влево. Соотносясь с планом, свернули в широкий проем. Чтобы не оступиться на беспорядочно наваленные острые камни, пристало опираться о влажные стены перехода. Преодолев опасную преграду, мы сошли в прихожую довольно обширного отсека, его помечал кельтский крест.
  Помимо основного прохода, высоко поднятый факел высветил по бокам еще два коридора, но они нас не интересовали, ибо стрелка на карте, пройдя через неф, упиралась в дверцу затейливой башенки. Но наш проводник не спешил шагнуть к зияющей дыре со ступеньками наверх. Осмотревшись, он обратил наше внимание на каменную выработку, ссыпанную по стенам. Отыскав обломок пуда в два весом, Кологрив с натугой метнул его в середину залы. Гулко шарахнув, словно ядро из метательной машины, булган проломил земную твердь. Сооружение из жердей и каменных плит с неимоверным грохотом рухнуло в бездну. Когда поднятая обвалом пыль осела, мы, вытягивая шеи, опасливо заглянули в черный провал. Под нами зияла бездонная пропасть. Прислушавшись, мы явственно различили журчание воды. Вон оно что?!. Видимо, толщу горы на разных уровнях прорезает слоеный каскад пещер, имеется даже подземная река. Не дай Бог туда провалиться, обратного хода не будет...
  Я впервые прилюдно поблагодарил сметливого Кологрива. По стеночке на цыпочках, обогнув черное жерло ловушки, мы ступили на лествицу (4) условленной башенки. От развилки до нее пройдено ровно шестьдесят шагов, столько же, как и на плане. Если идти напрямик, получалось только сорок. К своему стыду, я догадался: "Вот и еще одна подсказка. А я по недомыслию не уловил ее, не говоря уж о надгробном кресте, что совсем для дураков. Впредь следует быть внимательней..."
  Пометив обратный путь, мы полезли наверх по едва намеченным порожкам. Подъем закончился еще более просторной, я бы сказал, поместительной каменной криптой. Опасаясь подлой изобретательности хранителя сокровищ, мы в нерешительности остановились у входа. Все обратили страждущие взоры на проводника, понимая, что больше некому позаботиться о нашей безопасности. Я тоже покорился силе обстоятельств и ласково понукнул волхва.
  Однако провожатый и сам оказался в замешательстве. С особым тщанием он исследовал округлый неф, но не выискал ни единой зацепки - ключа к коварному умыслу. Тогда, махнув рукой, старик пошел напропалую. Но все же, с учетом прошлой ловушки, двинулся как-то сбоку, не напрямик. С замиранием сердечным следили мы за каждым его шагом. Стоило ему помедлить, как ужас катастрофы прерывал наше дыхание, последующий шаг опять возвращал к жизни. Благополучно миновав коварную площадку, Кологрив велел нам двигаться по одному, строго по его следам. Послушно исполняя наказ, испытывая предательскую слабость в ногах, мы с Божьей помощью миновали крипту и очутились в маленькой пещерке, завершавшейся двумя лазами.
  Один у самой земли, круто ввинчивался вниз, другой, наоборот, устремлялся ввысь. Я сверился с картой. Утешало, что добрая половина нашего пути уже пройдена. Место, в котором мы находились, было помечено двумя рожицами: смеющейся и плачущей. Без задних мыслей я кинул в нижнее отверстие подвернувшийся камешек. По тому, как он многократно застучал по стенам гранитного мешка, а затем плюхнулся в воду, я уяснил значенье печальной мордашки. Следовало прибегнуть к веселому направленью...
  До следующего пункта, изображенного в форме толи цветка, толи петушиного гребня, оставалось сорок пять шагов. Пришла пора замены светильника. Ярко разгоревшийся очередной факел отчетливо высветил нутро лаза, уступами уходящего наверх. Подъем на высоту потребовал от нас немалых сил.
  Затем узкий изломанный коридорчик вывел нас в многоколонную залу. Десятки хаотично стоящих, суженных к низу столбов подпирали ее своды. Поверхности колонн переливчато сверкали в отсветах факела радужным блеском. Уж не самоцветы ли?.. Оказалось, то были вкрапления зернистого кварца, дробящие падающий свет на мириады холодных искр. Вот бы такую россыпь выволочь на солнце, право, ослепнешь!.. А вот и загадочный цветок. Затейливо сросшиеся обломки хрустальных гигантских кристаллов, взгроможденные на гранитный подиум в центре зала, очаровали нас неземным обликом, слов нет, чтобы передать состояние, охватившее всех при виде столь ошеломительного творения природы.
  Первым восхитился вслух доселе молчавший философ Зосима. Что вполне закономерно, кто, как не он, мог по праву оценить дивное величие каменного цветка, украсившего подземный предел. Пожилому иноку, пожалуй, труднее всех, и я не возмутился бы, услышав его ропот и стенания. Но, снеся тяготы, он был счастлив, изведав столь пригожее явление природы. За ним и другие, отбросив стеснительность, выказали неподдельный восторг. А гридня Алекса предположил: "Уж не тут ли схоронен клад, больно место располагающе?.." И заспешил как можно ярче высветить чудо цвет в надежде найти среди лепестков подход в сокровищницу. Но тщетно, разлапистый кристалл не имел доступа в свои недра. А сдвинуть его с места могло лишь животное по имени "слон".
  От дивной кристаллической розы следовало идти влево. Через пятьдесят шагов нас поджидал кувшин с черной меткой, проломом на боку. Да, именно такая непритязательная утварь была нарисована на пергамене. Мы ступили под сень ровно поставленной двойной колоннады, пройдя через нерукотворный портик, вышли к округлому выступу, в его центре обнаружили узкое отверстие: ровное и гладкое - впрямь горлышко кувшина. Делать нечего - поползли на четвереньках вовнутрь гигантского сосуда.
  Трудно пересказать, что испытали мы, когда из удушливой узкой норы повылазили на волю. Воистину, словно награда блуждающим во тьме, встретил нас дневной свет, широким потоком льющийся из пролома в стене пещеры. Вот что, оказывается, означала черная метка-дыра - выход на белый свет. О... Боже, чудны дела твои, Господи!
  Ну вот и все! От изъяна в стене кувшина до знака "орла", призванного символизировать клад, осталось тридцать шагов. Так сделаем их скорей!
  Выйдя наружу, мы оказались на врезанном в скальную породу узком карнизе. Только один неловкий шаг, и ты летишь в бездонную пропасть. Главное, не смотреть вниз. Бездна так и затягивает в себя, манит, искушает, парализуя волю. Нельзя уступить адскому соблазну, нельзя поддаться дьявольской ворожбе.
  Вжимаясь телами в камень, медленно продвигаясь по уступу, мы оказались у нового пролома, ведущего в недро горы. Благо, забраться туда не составило труда. Как оказалось, то и не пещера вовсе, а небольшое грот размером с монастырскую келью. Довольно светло. Так где же сокровища?!
  Все, за исключением Кологрива, бросились искать потаенный схрон, обстукивая стены пещерки. В висках кровью стучала единственная мысль: "Ну, где же ты? Где..!"
  - Нашел! Нашел, братцы! - закричал радостно Сбитень. Став на колени, он уже разбирал незатейливую кладку. Просунув в образовавшийся проем обе руки, он вытащил наружу ларчик, окованный почерневшими медными пластинами. Вот это да! Не врал, значит, покойник Афанасий... Правду сказал, царство ему небесное. Тем временем гридня, отставив находку в сторону, опять запустил руки в тайник, тщательно обшарил его недра. Увы, больше ничего выудить не удалось. Стали светить в упор - хоть шаром покати...
  Ну и клад - смех один!.. А князь-то Ярослав - скупердяй, не мог чуток побольше положить, совсем бедный, что ли?.. - выразил общее недовольство гридень Алекса.
  Усомнясь в скаредности Галицкого князя, вои вновь принялись обстукивать стены грота. Но разве сыщешь то, что не было положено...
  Меж тем я, приникнув к заветному ларцу, машинально поглаживал рельеф чеканного металла, даже не думал о попытке вскрыть крышку. Кто-кто, а я был счастлив до одури, в голове ликующе вертелось: "Не бестолку сходили, нашли-таки клад Осмомысла!"
  Но вот, немного остепенясь, я приподнял сундучок: "Что-то он слишком легок..." Теперь засвербела иная мыслишка: "А что все же там?!"
  Не сумев преодолеть растущее искушение, я с лихорадочным нетерпением попытался вскрыть замкнутый ларчик, да не тут-то было. Крышка его плотно примыкала накладными пластинами к корпусу, они не оставляли ни единой щели, чтобы всунуть лезвие ножа для взлома. Все мои усилия, перемежаемые советами дружинников, оказались тщетны. Зосима, взятый для совершения очистительных молитв, встав в сторонке на колени, сподобился затянуть псалом о помощах. Видимо, мы представляли собой забавное зрелище, потому как волхв Кологрив пристыдил нас, изобличив в суетном нетерпении. Сообразив, что укладку так просто не открыть, как говорится, несолоно хлебавши, принял я решение идти обратно.
  Тщетно взалкав несметных богатств, разочарованные спутники мои поочередно покидали склеп, двигаясь назад в прежнем порядке. Да вот незадача?.. Проводник наш Кологрив, отойдя в дальний конец уступа, напрочь отказался возвращаться в обитель. Я угрожал, и просил, и совестил его - все бесполезно. В ответ старик талдычил лишь одно:
  - Вы ступайте, а я остаюсь здесь. Не пойду с вами! Не гоже мне возвращаться в вертеп окаянный...
  На мои обещания исхлопотать ему освобождение волхв упрямо ответил:
  - Я и так свободен, как птичка певчая. Вот вспорхну крылами, и поминай, как звали... - дед произвел показушную попытку броситься в пропасть.
  - Ну ты, старче, не балуй! Пошли, старик, Богом молю, не то сгинешь в пещерах...
  - А я и хочу помереть, пришел мой час. Хочу напоследок остаться один, претит мне людское общение. Оставьте меня...
  - Слышишь, дед, не дури, хватит нам покойников. Пошли...
  - Моя смерть не в твоем поминальнике, пора тебе знать, монах, - я сам по себе... Мне никто не указ в этой жизни, пойми, инок, - я свободен! Не тратьте попусту времени, ступайте себе...
  Сбитень собрался подчинить деда силой, но я пресек его опрометчивую попытку, да и Кологрив помог мне:
  - Не надо, парень, искушать судьбу. Мне не составит труда утащить тебя с собой, - и со смыслом кивнул на пропасть. - Идите с миром, я на вас зла не держу, да и вы меня простите.
  А тебе, мних, - снизив голос, обратясь ко мне, произнес, - тебе, иноче, скажу напоследок. Я думаю, что в обители кучка глупцов, почитая себя избранными, вершит неправый суд над людьми. Они самонадеянно считают, якобы обличены правом, вослед князьям и епископам, во имя сиюминутных задач поступаться человеческой жизнью. Они возложили непомерный груз на свои плечи. Ваш распятый Бог, я уверен, не оправдал бы их рвения. Он ведь не кровожаден, ваш Иисус. Это вы, его последователи, Христовым именем вершите произвол и казни, силой принуждать людей следовать объявленному им пути. Вы, вопреки завету, остаетесь со своими мертвецами, хотя думаете, что отринули их навсегда... Придет время не вас, так ваших потомков постигнет запоздалое раскаянье, но будет слишком поздно.
  - Эй, Кологрив! - тут уж я не стерпел. - Ты говори, да не забалтывайся! Мы не хулили твоих богов, вот и ты не тронь нашей веры. Надо тебе - и сиди тут. Пусть будет по словам твоим: вольному воля! И помни, старче: Христос пришел на Землю и ради таких, как ты, и удел он свой выбрал во имя всех живущих и умерших. Ничего боле не говори... Прощай, старик, ты сделал свой выбор... - я отвернулся от язычника. - Пойдем, ребята, пусть остается...
  И опять, вжимаясь в гранитную стену, семенящим шагом двинулись мы обратно. Мне пришлось замыкать шествие. Заплечный мешок с укладкой, которую нельзя никому доверить, предательски тянул в бездну, хотя в обычной обстановке эта ноша нисколько бы не обременяла. Требовалось волевое усилие, дабы, избавь Бог, не покачнуться, более того, я страшился, как бы дед вдруг не вскрикнул, испугав меня. Даже загодя прикинул, как лучше тогда упасть набок. Все обошлось... Кологрив оставался безмолвно недвижим. До последнего момента, продвигаясь по горному карнизу, я ощущал спиной колючий взор старика.
  И, уже занеся ногу в пещерную дыру, оглянулся на него.
  На каменной площадке было голо и пусто...
  Вдруг до слуха моего донесся птичий грай, взор невольно скользнул вверх. В выси небесной парила неизвестная мне большая птица...
  Я пригнул голову и вошел под своды пещеры.
  
  Примечания:
  
  1. Иверия - Грузия
  2. Понт - море (греч.), Понт Эвксинский (букв. гостеприимное море) - Черное море.
  3. Давид - Давид IV Строитель (1073-1125), грузинский царь (1089) из династии Багратиони.
  4. Лествица - лестница (ст. слав.)
  
  
  Глава 7
  В которой делаются попытки вызнать все про налетчика Дионисия, попутно заподозрены и скрипторные старцы
  
  В то время, пока я со спутниками отыскивал клад старого Ярослава, тиун Чурила тоже не сидел сложа руки. Он, насобачась в сыскном деле, действовал решительно, без оглядок на монастырский устав. Ему удалось допросить почти всех, кто хоть как-то связан с катом Дионисием. Чтобы исключить за спиной сговор его товарищей, он поначалу велел посадить их в темницу. Разумеется, не обошлось без рукоприкладства, дружинники на острожниках вымещали обиду за увечье боярина. Оплеухи и затрещины раздавались безмерно. Самоуправство Чурилы пришлось не по нраву игумену, потому тиун во избежание разгара страстей стал по одному отпускать задержанных на волю. Опыт подсказывал ему: нельзя перегибать палку, не то сам попадешь под раздачу.
  Чем дольше живет человек, тем больше у него скрытых предосудительных деяний. Вызнав те нераскаянные грехи, из любого можно вить веревки. Чурила поначалу подверг допросу людей мелких и умственно недалеких, фигур же покрупней оставил на закуску. Пуганул по полной огородников Фофана и Емелю, а также трапезного служку жида Матвейку. Выкреста того обитель, выкупив из половецкого плена, из жалости оставила у себя.
  К прежде известному облику Дионисия простецы мало чего смогли добавить. Например, было весьма любопытно: с какой это стати воспитатель жировал вопреки общежительным правилам?.. Еврей Матвейка выказал убеждение, что баловня обласкивали, с намеком ткнул пальцем в потолок. Жидовин как бы невзначай проговорился, мол, Дянисий порой выполнял деликатные поручения скрипторных старцев. Какие такие задания?.. Судомойка, смекнув, что сбрехнул лишнего, пытался отвертеться. Но Чурила прижал трусливого иудея, выяснилось, что наставника использовали в качестве осведомителя. Матвейка, правда, толком не знал, кому тот был обязан доносить, ибо для посудомойки всякий едок начальник.
  Итак, проходимец Дионисий раскинул ловчую сеть по обители: где хитростью, где обманом понуждал попавших впросак иноков легавить. Вот те и лезли из кожи вон: переплетчик Пахом вынюхивал в библиотеке, банщик Якимий промышлял в купальнях (оно и понятно, голый от голого секретов не замает), кашевар Прокл и судомойка Матвей исправно пробавлялись в трапезной, а Фофан с Емелькой кружили на подхвате. Дионисий же, как паук паутину, собирал в пучек полученные весточки.
  Сии происки походили на заговор. За исключением банщика, отправленного в Галич, остальным наушникам могло крепко достаться на орехи.
  Провонявший костяным клеем Пахомий сразу покаялся в собственных прегрешениях. Немилосердно клял себя, что пошел на поводу у перемышльского земляка. Отказать тому он не посмел, хотя и почитал за отъявленного негодяя. На вопрос, а почему не пожаловался кому следует, Пахом понуро ответил, мол, всё равно правды не добиться. Где ему, сирому, тягаться с пробивным начетчиком, тот завсегда выкрутится, а беззащитному мниху несдобровать, уж если вовсе не дать дуба...
  Последняя оговорка была не случайной, Чурила, как клещ впился в безвольного переплетчика. Пахом, спасая шкуру, прямо заявил, что знал Дионисия за душегуба. А еще больший ужас он испытал к земляку, когда узнал, что орудием убийства богомаза Афанасия явилось шило с длинной иглой. Это сшивное шило злодей накануне выкрал у Пахомия, ибо иных гостей в тот вечер у переплетчика не было.
  В отличие от издерганного Пахома, толстяк с голым бабьим лицом Прокл оказался крайне неразговорчивым. Кашевар не намеревался выдавать наставника, признался лишь, что иногда они попросту обсуждали монастырские сплетни. Видя такое упорство и нежелание помогать розыску, Чурила озлобился, стал очернять скопца гнусным поклепом, вменяя тому постыдную связь с Дионисием. Повар, отрицая причастность к содомии, стал плакаться, мол, грешно обижать невинного человека, даже пытался пристыдить жестокосердного Чурилу. Тиун опешил от подобной наглости и был уже не рад, что расковырял этакое дерьмо. Ну а как еще прикажите прищучить изворотливого каженика?.. В отместку за несговорчивость пришлось подсказать келарю Поликарпу, чтобы немедля убрал Прокла из трапезной, ибо скрытному кошевару опасно доверять питание иноков.
  Андрей Ростиславич, узнав от Чурилы о шайке "Дянисиных" наушников, невзирая на изрядно саднившие раны, отправился к настоятелю.
  Отец Парфений не пощадил израненного боярина, учинил тому настоящий разнос. Негодуя на самоуправство Чурилы, он обвинил суздальцев в наглом попрании монастырского устава, уничижении и без того шаткой игуменской власти. Рассерженный настоятель посетовал на собственную оплошность, когда скоропалительно предоставил Андрею Ростиславичу слишком много воли. Авва говорил много досадных и несправедливых слов, но боярин, понимая истоки его раздражения, снисходительно отнесся к истекающему желчью старцу. И когда, не встретив отпора, страстный пыл Парфения иссяк, Андрей Ростиславич открыто выложил свою тревогу.
  Боярин, уж как там ему удалось, связал учиненную Дионисием слежку со скрытными и непонятными занятиями отцов Аполлинария, Даниила и Феофила. Парфению ничего не оставалось, как, сменив гнев на милость, прислушаться к словам боярина. Таким образом, выказанное игуменом всуе недоверие скрипторным старцам внезапно обрело весомую подпитку. Оставалось только неясным, что именно затевали грамотеи, ради чего они плодили наушников?
  Разумного объяснения на этот счет у Парфения не было.
  Первое, что пришло ему на ум: свелось к опаске за собственную власть, достигнутую столь нелегким трудом. Неужто негодяи помышляют назначить в обители своего ставленника? Но кого?
  Возникшее подозрение обязывало игумена более тщательным образом оценить пристрастия скрипторной братии. Однако ни сам Аполлинарий, ни Даниил с Феофилом не открывали властных помыслов. Страсть к первенству, а также начальственные замашки у них начисто отсутствовали. А чрезмерно развитое чувство личного достоинства, которое профаны путают с пороком высокомерия, вовсе не характеризует их как искателей высоких чинов. Старцев совершенно не увлекали отношения обители с духовной и мирской властью. Не менее важно и то, что они были далеки от стяжательских, сугубо практических сторон жизни. Невозможно было представить, что Аполлинарий или кто еще из них способны вникнуть в денежные расчеты, нести тягостное бремя ответственности за обитель, за всякое упущение в жизнедеятельности сложного монастырского организма. Они не выпячивались перед высокими гостями, что лишний раз подтверждало отсутствие тщеславия. Их вообще не влекло стремление отличиться хоть в чем-нибудь, им чужды обыкновенные земные интересы. Они жили внутри самовозведенного книжного мира, в чертогах которого место только посвященным особам, без остатка преданным святой Софии (1).
  Можно, если очень постараться, вменить старцам умышленное противостояние канону, допустив, что излишнее служении книге идет в ущерб собственной душе. Но насколько возбраняемо сие заблуждение?.. Что тут сказать?.. Если с положенной скромностью непритязательно нести принятый постриг, то оно простительно, впрочем, так и считали, оценивая одержимость скрипторных старцев. Так в чем же их предосудительный умысел, коль они не ищут власти ради нее самой, коль равнодушны к мирским благам и страстям, вызванных Мамоной?..
  Вторая догадка лежала на поверхности, якобы книжники хранители треклятого клада, о котором в обители сложены легенды, но и она быстро отпала. Ибо совсем непонятно, во имя чего они столь ретиво его оберегают...
  У игумена не было ответа.
  И тогда Андрей Ростиславич поведал настоятелю об обнаруженном списке малоизвестного апокрифа - Евангелия от Фомы. Пристало рассказать авве Парфению о сотрудничестве библиотекаря Захарии и рубрикатора Антипия в копировании запретных манускриптов, кстати, совершаемом в строжайшей тайне. А почему? Напрашивается единственное объяснение: свободный доступ к оригиналам затруднен даже для библиотекаря, вот он и изгалялся на все изразы. Не умолчал боярин и об еврейских текстах в том смысле, что Захария не знал языка иудеев. Зачем копировать недоступные разумению слова? А чтобы на всякий случай иметь список под руками. Получается, что некто укрывает редчайшие рукописи. А то, что даже библиотекарь, вожделея к ним, предпочитал помалкивать, убеждает в могуществе их хранителей.
  Парфений из всего сказанного сделал следующий вывод:
  Без сомнения, скрипторные старцы Аполлинарий, Даниил и Феофил, представляясь ангелочками, сплели в библиотеке осиное гнездовье. Пряча в тайниках неканонические сочинения, скрывая плевелы ереси от настоятеля, они уже непозволительно дерзко преступают монастырский устав. Ну а столь серьезный изъян понуждает заподозрить у них и другие пороки. Не плетут ли они нити коварного заговора, обвив обитель паутиной слежки? Не в результате ли их козней убиты видные иноки: книжник Захария, живописец Афанасий, рубрикатор Антипий?.. Не по их ли милости совершено покушение на боярина Андрея, посланца императора и Великого князя?.. А кто следующий на очереди: настоятель, епископ, сам князь? Обвинения очень и очень серьезные. Но, увы, против старцев нет прямых улик, единственную зацепочку указал Матвейка, но можно ли доверять выкресту?..
  Настоятель Парфений, сам немало изощренный в подвохах и кознях, устрашился чужой изобретательности и изворотливости. Старцы, прикинувшись его союзниками, упрочили собственное положение в монастыре. Кто стоит за ними, кому они служат? Не сами же они все придумали, и главное - зачем? Парфений воспламенился: "Вот бы разузнать все о них!"
  Андрей Ростиславич предложил выход:
  - Пришла пора отделять зерна от плевел. Хорошо бы взять старцев под стражу, ну хотя бы изолировать их от остальной братии. До тех пор, пока Галицкий князь в воле Фридриха и Всеволода, мы властны делать что хотим, тут нам никто не указ.
  Однако Парфений не мог отважиться на столь решительные меры. Его терзал червь сомнения, а вдруг, иеромонахи не виновны... Негоже оскорблять доброго инока, облыжно обвиняя в мнимых грехах. Издревле в православии почитается добродетельная терпимость, основанная на заповеди "не обижай ближнего". Но и оставлять без проверки заподозренного в крамоле во истину преступно. Как быть, дабы соблюсти достоинство и не оплошать?
  Андрей Ростиславич с пониманием воспринял опасения игумена. Горячкой не удивишь... решили покамест негласно последить за старцами. Допросы "Дянисиных соглядатаев" - коль тот в самом деле скрытно служил книжникам, не оставят скрипторных сидельцев безучастными.
  И вот немного погодя в теплый каземат острожной башни стали приводить по одному наставничьих прихлебателей.
  По детски наивным оратаям Емельке и Феньке посулили жесточайшую выволочку, если те в чем-то не сознаются. Способ для простецов весьма действенный, ведь каждый да что-то утаивает. А уж касательно чужих тайн, вверенных по-приятельски или выведанных ненароком, то редкий дурак станет их скрывать под угрозой пытки.
  Фофан с Емельяном, прижатые к стенке, признались, что этим летом по указке Дионисия прорыли под монастырской оградой лаз. Откровение холопов весьма озадачило Парфения, ибо игумен считал, что все ходы из киновии надежно перекрыты. Вот вам и надежный оплот!.. Немедля было приказано засыпать ту нору.
  Посудомоя Матвейку, человека совестливого, вопреки нелестному мнению об его племени, разговорили, обвинив в черной неблагодарности к обители, выкупившей его из плена.
  Среди прочего жидовин поведал подслушанный недавно разговор промеж библиотекаря Аполлинария и иеромонаха Феофила. Феофил спросил как-то, словно в поисках выхода:
  - Не честней ли отдать "сокровище" прежнему хозяину?
  На что Аполлинарий сурово ответил:
  - Нет уж, пусть не достанется никому...
  Летописец пытался уточнить:
  - Почто тогда столько держали, сразу бы и сожгли?..
  - Тебя не спросили... - отрезал библиотекарь.
  - Коль так, то кому все-таки оно назначалось? - не сдавался Феофил.
  - А то ты не знаешь - кому?.. - заключил посланец Афона.
  Матвейке удалось передать диалог старцев с поразительно убедительной интонацией, будто из первых уст. Уж кому-кому, а боярину с игуменом было ясно, о каком "сокровище" шла речь. Остов хлипкого подозрения стал обрастать плотью.
  Жаль, Матвейке не удалось запечатлеть разговор целиком, иноки, заметив его навостренные уши, прогнали парня с глаз долой. Но еврейское любопытство оказалось сильней, намеренно пролив воду, сбегав за тряпкой, Матвей уловил четкую фразу об участи Дионисия, она повергла его в смятение, малый даже лишился сна. Аполлинарий, говоря о вещах непонятных, вскользь заметил:
  - Пора Дионисию знать свое место, - усмехаясь, добавил. - Надо утихомирить наставника...
  В ужасе прыткий чумичка отполз на кухню и затаился, судорожно гадая о собственной участи. Страх преследовал монашка по сегодняшний день, а когда Дионисий отдал Богу душу, в голову Матвея вкралась неотвязчивая мысль. Он решил пойти повиниться, только бы нашелся благовидный предлог. Как видно, судьба смилостивилась над выкрестом, все разрешилось наилучшим способом.
  У переплетчика Похомия выяснили обстоятельства пропажи злополучного шила. Смиренный инок, являя искреннее желание сотрудничать, с усилием припомнил подробности того вечера:
  Суматошный день, насыщенный множеством событий, главным из которых явилось провозглашение Парфения настоятелем, подходил к концу. Измученные иноки, известно, что перевозбуждение сменяется полнейшей апатией, разбрелись по кельям. Переплетчик, готовясь ко сну, по заведенной привычке перебирал нехитрый инвентарь. Инструмент был в целости и сохранности. Пахом еще подумал: "Неплохо бы смазать поржавевшие винты немецкой струбцины лампадным маслом..."
  И тут заявился Дионисий. "Вот еще нелегкая принесла..." - озлился черноризец. Воспитатель, по обыкновению, взялся выуживать скрипторные сплетни, монахи разговорились. Отвечая на дежурные вопросы наставника, переплетчик заметил, что тот озабочен чем-то другим, потому Пахом не стал особо откровенничать, посчитав излишним подобное усердие. Дионисий же заметно нервничал, не раз вскакивал с лавки и шастал по келье, лихорадочно прикасаясь к корешкам сохнущих книг, к разложенным стуслам и зажимам. Наконец восстановив душевное равновесие, он заговорил о каких-то пустяках и вскоре отправился восвояси. Не придав значения тому визиту, Пахом улегся спать. И лишь днем, проведав о смерти Афанасия, он обнаружил пропажу шила и все понял. Но свою догадку до сегодняшнего утра держал в тайне, опасаясь мести земляка.
  Пахом пояснил, почему боялся наставника. Как-то знакомый из Перемышля по секрету известил Пахомия, что чернец Дионисий, еще будучи мирянином по имени Гюрга, пристал к нехорошим людям, промышлявшим разбоем. Татей тех повязали, Гюрга же выкрутился, ушел из города и подался в Берладь (2). Узнав подноготную земляка, переписчик решил помалкивать, злился на себя, ругая последними словами, но молчал, трусливо поджав хвост.
  Оскопленный кашевар Прокл, лишась своего естества в невинные лета, был избавлен из рабского плена в итоге удачного похода Осмомысла. Сказывали, что женоподобного юношу держали в ханском обозе для мерзких басурманских утех. Потом все изгладилось. Скопец оказался весьма способным к поварскому искусству, в чем и преуспел. Прокл пребывал в солидных летах, и давешние оскорбления Чурилы были совсем не уместны.
  Андрей Ростиславич не стал вымудряться. Кашевару втолковали, что особого выбора у него нет: или безрассудно запирайся, или распахни тайники памяти, ибо пытки старому человеку не выдержать. Прокл предпочел последнее.
  Наиболее оседлый из шептунов, он помнил невразумительное появление Дионисия в обители. Прокл обстоятельно изложил "житие" преступного черноризца. Оказывается, сирого побродяжку, а именно в таком виде и заявился Дионисий в обитель, приветил сам игумен Мефодий. Он обучил новоявленного инока ремеслу переписчика, тот, проявив сметку, приобрел неплохие навыки, но дальше из-за лености и развращенности нрава не пошел, остался в писарях. Хотя и там не все гладко складывалось, однако игумены почему-то опекали малого, хотя наверняка знали его пороки.
  На вопрос боярина:
  - Почему-таки прощелыга глянулся монастырскому начальству?
  Прокл, не задумываясь, ответил:
  - А он мог им сгодиться при подобающем случае...
  - Как так, - нарочно недоумевал боярин, - да и какие у него способности?
  - Не скажи, господин хороший... - Прокл почему-то напрягся. - Знать, имел особенный дар.
  - Какого разряда?
  - Да все того же...
  - Я не понимаю тебя, скопец, нельзя ли яснее?.. Да и сам-то ты почто связался с Дионисием, коль не уважал его?
  Тут отметины сильного внутреннего противоборства исказили бескровное лицо Прокла. Ему предстояло сделать выбор между правдой и ложью, и он решился на исповедь:
  - Ладно уж, так и быть, откроюсь. Да ведь он брат мой единоутробный - матерь у нас одна... Отец мой, будучи примаком, сгинул на чумацком шляху, обороняя возок с солью. Но, видать, для меня и сиротская доля была слишком большой роскошью. Я уж тогда в ум вошел, помогал дядьям в ночном, да вот только конокрад треклятый спольстился не на животное, а на дитя. Уволок меня поганый степняк: налетел вихрем в ночи, подмял, скрутил и умчал в чисто поле.
  Ужас, что я перенес по малолетству, порой задумаюсь, будто и не со мной все это случилось, а с кем-то чужим. Если перечесть, кои надругательства я претерпел, то страдания библейского Иова обратятся в насмешку сравнительно с моими. Молил я Господа о смерти, клял я матерь свою, зачем она родила меня. Уж лучше бы уродился я безмозглым животным, нежели наделенным душой и разумом. Любой последний раб ощущает себя человеком, я же мнил себя даже и не скотом, а червлем загаженным. И так продолжалось семь лет.
  Тем временем мать моя, помыкав горе, вышла повторно замуж, родила другого сыночка, назвав Гюргой. Я к тому времени был уже на воле. Пока жив, не престану в молитвах воздавать благодарение князю Ярославу и воям его, вернувшим меня к жизни. Пришел-таки я в родной дом, да не прижился, чужие все мне, что вотчим, что братец новорожденный. Она и мать-то, видно, выплакала по мне всю любовь свою... Боже упаси, никто меня не корил, не хулил, но все равно ходил я неприкаянно, Богом обделенный... - тоска одна. Ушел по весне к святым отцам в обитель, так вот и живу уж, почитай, четвертый десяток.
  А что до Гюрги, принявшего в иночестве имя Дионисия, то это он меня выискал, смекнув обо мне по досужим разговорам. Я-то по началу возрадовался близкому человеку, но он запретил мне открыться людям, мол, не к чему семейственность разводить. Оно то и к лучшему, спокойней на душе, да и человек он оказался гадкий, взялся неволить меня.
  Но куда подеваться, как никак родная кровинушка. А уж что он там замышлял, увольте, не знаю... Не посвящал он меня в свои дела, держал за животину бессловесную. Прибрал его Господь и ладно, мороки меньше, хотя жалко, не бессердечный же я совсем.
  Разумеется, от меня не скрылось, что он убивец и тать ночная, но не по-божески выдавать брата на расправу. А вот про промысел его сегодняшний, Богом клянусь, не ведаю, и рад, что не знаю. Бейте, режьте - все без толку, мне нечего сказать...
  Что взять с каженика, отпустили убогого.
  
  Примечание:
  
  1. София - в иудаизме и христианстве олицетворенная мудрость бога. Представление о С., как о "премудрости божьей" получило особое развитие в Византии и на Руси.
  2. Берладь - вольный город в Причерноморье, резиденция князей-изгоев, место привлекательное для беглецов и отщепенцев всякого рода.
  
  
  Глава 8
  Где скрипторные старцы Аполлинарий, Феофил и Даниил, поначалу перебрав пергамены и спрятав их, пропали затем сами
  
  История, поведанная кашеваром, бесспорно затронула христианские сердца, но благодушествовать нельзя. Для приспешников смерть Дионисия наилучший повод умолчать личные прегрешения, его останками можно заслониться, как щитом, приписав покойному злодеяния, свершенные самими, утаить собственную подлость.
  Скорее всего, так и получилось. Сотоварищи ката тщились предстать невинными овечками, затюканными и пришибленными, хотя у любого за плечами немалый возраст и иноческий опыт. Почему-то не верилось, что они, подобно лягве, зачарованной ужом, смиренно залезли в пасть наставника, кротко восприняли подлые обязанности, поправ устав и взятые обеты, отдав на откуп свою честь. Да в жизни не поверю, неужто можно пресмыкаться перед безродным чернецом, отметая попытки сыскать на него управу?.. Безусые послушники и те, разобравшись с мерзавцем, быстренько поставили наставника на место, учинив ему темную. У иноков же, помимо кулаков, нашлись бы более надежные средства. Надо быть настолько низким, что даже на исповеди помалкивали об изверге. Вот и подумай после всего: стоить ли слепо доверять людям...
  Оставим на совести изворотливых черноризцев их ложь и ханжество. Пусть пастырь, пасущий стадо, сделает надлежащие выводы и постарается восполнить порушенную нравственность у своей паствы. Впрочем, настоятелю и без того предстояло решить немало головоломок, а округ плодятся интриги и происки злопыхателей. А главное, что предпринять супротив книжников, плетущих нити заговора? Ко всему прочему всплыли по их милости какие-то потаенные рукописи...
  Стали думать вместе.
  Тут, выполняя задание игумена, вспотев от усердия, явился рубрикатор Макарий, он доложил о подозрительном поведении скрипторных старцев. На неискушенный взгляд стороннего наблюдателя, почтенные иноки занимались обычным делом. Однако дотошный чернец усмотрел в их поступках явное противоречие. Так, отец-библиотекарь, спровадив помощника Селивания якобы по делам, поспешно взялся подтаскивать двум другим старцам обильный рукописный материал. Разобрать обличье пергаментов, не говоря уж об их содержимом, извертевшийся Макарий не сумел. Между тем Даниил и Феофил, абсолютно не вникая в тексты, занимались разбором принесенных рукописей, раскладывая их в необъяснимом порядке. Они перемежали листы, доставленные Аполлинарием, листами, хранимыми в отсеках столов. Чужому человеку было невозможно уяснить сути той работы. Однако стреляный рубрикатор догадался, что старцы составляли во едино расшитые ранее своды, дополняя их тексты комментарием или построчным переводом.
  Настоятель и боярин Андрей согласились с доводами Макария и, не долго раздумывая, двинулись в скрипторий.
  По дороге рассерженный игумен заявил Андрею Ростиславичу, что его терпение все же лопнуло - воистину, пора старцев призвать к ответу. Без сомнения, они пытаются замести следы, следует скорей положить предел их бесчинству. Хватит лицемеру Аполлинарию помыкать доброй волей игумена, настало время спросить с гордецов по всей строгости!..
  Боярин был удовлетворен, наконец-то устами Парфения заговорил настоящий соратник, к тому же взявший кнут в свои руки.
  Войдя в сени скриптория, они нос к носу столкнулись с растерянным Селиванием. Будучи человеком забитым и робким, монашек при одном виде начальства стал ущербно заикаться. Стоило немалого труда выявить причину его озадаченности.
  Как оказалось, отец-библиотекарь весь день помыкал им, давая никчемные и нелепые поручения. Исполнив очередную прихоть, добросовестный Селиваний вознамерился отчитаться, да вот незадача, библиотекарь куда-то запропастился, не было на месте и его сотоварищей Феофила с Даниилом.
  Расположив к себе черноризца, боярин разведал, что Аполлинарий еще поутру заказал два заправленных подзавяз светильника. Ростиславич сразу скумекал, зачем потребовался огонь, помнится, мы немало издержали лампового елея, плутая по монастырским подземельям.
  Скрипторий встретил начальство полным безмолвием. Книжная братия: и переписчики, и компиляторы, и переплетчики - потупив очи долу, как невольные пособники дурного дела, заняли выжидательную позицию. Их отстраненный вид говорил: "Нам безразличны ваши заботы, делайте свое дело и уходите быстрей".
  Подобное нерадение к персоне настоятеля можно расценить двояко. Первое: это естественное нежелание иноков, привыкших к покойной и размеренной жизни, участвовать в перипетиях непонятной им свары. Второе: из-за непрестанно вершимых убийств монахами попросту овладел страх, подчас любая попытка вмешательства в чужие дела чревата бедой. Когда даже почтенные люди низвергнуты во прах, самое разумное - отсидеться в сторонке.
  На вопрос игумена: "Где библиотекарь и отцы-летописцы?" - чернецы, недоуменно пожав плечами, сказались несведущими. Скорее всего, братия не кривила душой. В самом деле, какой резон пропавшим старцам разглашать место своего укрытия, коль решили надежно спрятаться...
  Но отец Парфений не думал отступать, он проявил должную настойчивость. Общими усилиями книжному сообществу удалось воссоздать последовательность событий, предстоящих исчезновению библиотекаря и его товарищей. Действительно, где-то с пятого часа Феофил и Даниил под надзором Аполлинария занимались компоновкой разрозненных рукописей, собрав пергаменты, они втроем уединились в библиотеке, пробыли там с полчаса. По возвращению Феофил и Даниил с каменными лицами стали наводить порядок на столах и потом, не известив о намерениях, молча покинули скрипторий.
  Следуя заведенному порядку, иноки не могли входить в библиотеку по собственной воле, тем паче там еще (якобы) пребывал хранитель. И лишь вернувшийся Селиваний в поисках Аполлинария возбудил всеобщую тревогу.
  Сам же Селиваний поначалу предположил, что Аполлинарий затворился в тайной комнате и не слышит зова помощника. Тогда чернец настойчиво постучал в полки с арамейскими письменами, громко окликнул отца хранителя, но тщетно. Развернув шкаф на петлях, обнажив потайную дверцу, он громко забарабанил по ней. Приложился ухом к замочной скважине, полное безмолвие. Одно из двух: или старец отдал богу душу, или его там нет. Встревоженный Селиваний кинулся на поиски иеромонахов Феофила и Данила. Сделай то минутой раньше, он неизбежно бы разминулся с игуменом и боярином Андреем.
  Предприняли повторную безуспешную попытку достучаться до Аполлинария. Библиотекарь молчал как рыба. Как потом рассказывал рубрикатор Макарий: боярин Андрей столь неистово ударял рукоятью кинжала по окованной двери, что от этого грома у зажухших в скриптории чернецов ажник уши заложило. Более ничего не оставалось, как отрядить посыльных на поиски исчезнувших старцев. Ни Парфений, ни боярин уже не сомневались, что придется взламывать дверь особой кладовой.
  Закралось естественное подозрение: уж не содеял ли Аполлинарий чего ужасного с собой, хотя нельзя столь непристойно думать о православном иеромонахе... А с другой стороны, как посмотреть...
  Всякий грех на то он и грех, что никто не избавлен от его цепких объятий. Однако и умалять его нельзя, и уж тем более оправдывать, а тем паче соизмерять прегрешения по мере их тяжести. Казалось бы, к каждому проступку есть свое мерило. Но не дано нам судить о бремени содеянного - по сути, вещи, недоступной разуму смертных. Да и нет в природе таких весов. Иной самый закоренелый злодей, но прощен - другой лишь помыслил плохо, а вторгнут в геенну.
  К поиску пропавших книжников подключилась стража, решили обшарить подземелье. Пустяшное с виду дело приняло нешуточный оборот. Опять в монастыре стала нагнетаться нервозность, вновь возникло предчувствие чего-то недопустимого и ужасного. Напасть, да и только!
  Игумен и боярин чуть не повздорили из-за того, каким образом вскрывать замкнутую изнутри дверь "святая святых" хранилища. Но разум восторжествовал. Вызвали плотника с молотком, зубилом и долотами. Смерд, степенно покумекав, чинно поплевав на руки, стал размеренно, с роздыхом выдалбливать отверстие. Вначале вырубил дыру в железной накладке, доска же поддалась гораздо легче. И вот долото проскочило навылет. Вставив крюк, плотник изловчился и провернул засов. Дверца со скрипом распахнулась.
  Камора встретила взломщиков зловещей пустотой. Очевидно, Аполлинарий, закрывшись, ушел через потайной ход. Высветили все закоулки кладовой, надеясь обнаружить укромный лаз или люк. Стали простукивать дощатый потолок игуменским посохом. Убедясь, что верхами Аполлинарию не уйти, обратили пристальные взоры на ладно вымощенный каменный пол. Плотно подогнанные известковые блоки были неколебимы. Приблизив огонь вплотную, стали наблюдать колебание пламени, однако свежей щели не обнаружили.
  Потом обратили внимание на зловещий "царский" сундук. В его недрах, как известно, хранилось адовы книги, запечатанные митрополичьим перстнем. Попытка сдвинуть саркофаг с места оказалась неудачной. Куда уж там тщедушным старичкам... Андрей Ростиславич внимательно вгляделся в восковые печати на запорах и потрясенно вскрикнул. Он рассмотрел, что оттиски, будучи срезаны, опять ловко примастырены на место. Присутствующие изумленно зашептались: "Неужели Аполлинарий сидит в сундуке?" Лишь боярин оказался сообразительней, он заявил: "В днище сундука вделан люк под землю".
  Все-таки до чего же ушлые старцы, ишь что придумали!.. Задраили крышку сундука за Аполлинарием, проникшим в подземный склеп, приладили липовые печати, затворили дверь кладовой - вроде так и было...
  Ну, держитесь. хитрющие старички! Грядет ваше неотвратимое возмездие...
  
  
  Глава 9
  Где, возвращаясь в монастырь, Василий от праздномыслия чуть не впал в ересь
  
  Не благодарное дело передавать события, коих не являлся участником. Любую несообразность в изложении въедливый читатель расценит как искажение или сокрытие факта, неугодного рассказчику. Хотя тот и не помышлял вводить кого-либо в заблуждение и уж тем более дурачить доверчивых людей. Посему спешу вернуться к повествованию о приключениях, которых сам был очевидцем и прямым участником.
  Радость от обретенного сокровища, захлестнув поначалу мое существо, постепенно сошла на нет. Ее омрачила выходка волхва Кологрива, чудовищным образом покинувшего нас. На протяжении всего обратного пути я невольно возвращался мыслию к последнему разговору со старцем, пытался понять резон его поступка и как-то оправдать собственную оплошность. Ведь что ни говори, но начальник в ответе за людей, вверенных ему, - никуда не годен тот главный, коль не в силах укротить самоволия подчиненных.
  Возвращение по пещерным анфиладам проходило без происшествий. Подземные страхи, а тем паче тяготы, причиняемые лазанием по норам, целиком подавила страсть скорей выбраться наружу. Ни что уже не прельщало внимания. Неинтересным стал сказочный алтарь-цветок посреди каменной залы, стены и колонны которой по-прежнему сверкали мириадами искр. Не пугали бурлящие в черных провалах грозные водопады. Не леденили душу завывающие, похожие на волчью песнь шелесты воздушных струй, изрыгаемых подземными недрами. Единственное, что еще занимало наше существо, так это опасение за собственную участь - глупо, заполучив ларец с сокровищами, провалиться в тартарары, сгинуть в кромешной тьме с переломанными руками и ногами.
  Как мне показалось, дорога в пещерном лабиринте заняла совсем мало времени. Благодаря общему настрою мы действовали размеренно и слаженно. Без лишних слов сверяясь с меловыми отметинами, мы чуть ли не бегом, подобно юрким ящеркам, скользили по подземной галерее, предусмотрительно огибая опасные места. И стоило впереди забрезжить небесному свету, как все завопили от радости, разом осознав конец выпавшим мучениям.
  И когда в сквозном проеме появились силуэты ожидавших нас товарищей, забыв о достоинстве, я и мои спутники что было силы рванули к обетованному выходу.
  Попав в дружеские объятья Назара Юрьева, я гордо похвастал обретенным ларцом. Покрутив его без всякой надежды вскрыть, Назар, пристроив мешок на спине, наконец спросил про исчезнувшего Кологрива. Я без утайки поведал дядьке необъяснимый конец волхва. К моему удивлению, воевода спокойно воспринял его погибель. Почесав в раздумье затылок, он произнес памятную фразу:
  - Кудесник давным-давно пережил отпущенный ему век. Он не прижился в нашем мире, но и покорно прозябать в нем не хотел - уподобился закостенелому репью, что, укоренясь в трухлявом прошлом, норовит ужалить зацепивших его. Рано или поздно надоедливую колючку выдирают с корнем, коль сама не отвалится. Так и дед, хорошо, что он ушел достойно, худо, когда его привлекли бы к ответу, растоптав в прах. Ну да и бес с ним... - незлобно заключил воевода. - Сгинула душа языческая без покаяния, все одно гореть ей в аду... Пусть до срока тешится, что избежала позорного кострища на земле. Будет тебе печалится, иноче, было бы о ком. Жил Кологривище по-волчьи и помер не по-людски. Не Господь его прибрал, а сатана уволок!
  Надо сказать, что невзыскательная логика дружинника укрепила меня - ибо не стоит горевать о том, чего не имел, и плакаться о тех, кого не любил.
  А кроме того, я был рад твердому плечу дядьки Назара. Ведь я не всамделишный, не прирожденный старшина, командовать людьми для меня докука - суетный и нервный труд. Злопыхатели, не изведавшие начальничьего ярма, из зависти, а то и по дурости за благодать считают право повелевать другими, вкушая их покорность и раболепие; и полагают, как сладко иметь волю вязать и судить по своему усмотрению. Истинно, глупец, а то и подлый скот, кто так рассуждает. Но уж совсем отвратительно, когда человек подобного образа мыслей приобретает верх над людьми. К несчастью, у нас такая гнусность стала правилом.
  Низкие натуры не мытьем, так катаньем пробиваются вверх и без меры плодят мздоимство, кумовство и прочее бесчестие. Настоящая беда, что властители наши не научены отличать людей честных и праведных от корыстолюбых и подлых. Совсем не различают делячества от деятельной натуры, лизоблюдства от преданности, жлобства, от природной простоты. Неужели так и будет царить на Руси самодурство, неправда будет изгаляться над нуждой, сытый не разуметь голодного?..
  Извечная проблема мирозданья - противостояние добра и зла, света и тьмы, Бога и Сатаны. Почему добро, будучи благодатным, как правило, бессильно? Почему зло, столь очевидное всем - торжествует? Зачем порок попирает нравственность? Отчего живем не по-христиански? И как так: говорим одно, думает другое, а поступаем совсем иначе? Где она - правда? Кто сможет и должен рассудить?..
  Я, монах по самой сути своей, обязан знать тот ответ. Да только, думается мне: никто его не знает. Почему Творец всеблагой допустил в мир зло? Почему Бог вседержитель терпит Диавола и слуг его? Почему именем Всевышнего зачастую творятся не Божьи дела, а от лица Господня вещают не праведники, а злостные грешники?
  В тысячный раз ощущаю в душе тошнотворный холодок от каверзных мыслей. Умом понимаю: то бес искушает меня, натравливая дух мой супротив Господа, тщится подвигнуть меня в ропот, поколебать веру, расшатывая разум. Вот он, корень всякой ереси!..
  Так что же получается?.. Допустим, Сатана, являясь созданием Божьим, первоначально возник как чистый ангел, потом в силу надменного высокомерия был низвергнут Господом в ад. Но все равно из-за своеволия не прекратил творить зла. Всеведущий Бог не мог не знать такого поворота событий и уж конечно, будучи всемогущ, сумел бы пресечь бесчинство восставшего ангела. Но коль этого не произошло, не сомневаясь во всеблагости Господней, можно предположить, что Дьявол нужен и выполняет возложенную на него миссию. Таким образом, не извращенный софистикой разум приходит к мысли, коль Бог вездесущ, то он присутствует в Дьяволе, а значит, несет ответственность за зло, исходящее от Сатаны. Получается абсолютно неприемлемый христианскому духу вывод, что Бог источник и добра, и зла. Возникает настоятельная потребность осмысления суетных раздумий, чреватых неверием.
  Более трех веков назад некий монах (1), следуя учению Блаженного Августина (2), сформировал крайне спорное учение, согласно которому одним людям обеспечено спасение в раю, другим заведомо уготована гиена огненная. На адские муки они осуждены за заранее предопределенные провинности. Так заповедано Богом в силу его всеведения, все предрешено раз и навсегда. Но тогда нет смысла стараться ради спасения - можно творить любые безобразия, коль они и так предопределены.
  В ходе возникшей полемики Эригена (3) заявил, что в мире вообще нет зла. По философу - зло есть отсутствие бытия. Он предлагал принимать очевидное зло за добро, так как Бог зла не творит. Противостояние добра и зла, таким образом, устранялась из богословия, но вместе с тем исчезала и всяческая мораль.
  Заумь Эригены была осуждена на соборе в Балансе (4). Ее квалифицировали как тезисы Дьявола, а не истины веры. Постичь разумом проблему добра и зла римской церкви не удалось. Опять восторжествовало учение Пелагия (5) о спасении путем совершения добрых дел. Оно единственное несло христианскую мораль и обещало хоть какой-то порядок в головах.
  Ересиархи всех мастей, уповая на извращенный ум, тщатся постичь замысел Всевышнего. Но скудны их мысли и образы, происходит подмена понятий, возникает путаница. Кого считать создателем нашего мира? Кто олицетворяет настоящее зло? Кто таков библейский Яхве и кто таков Люцифер? Вот истоки ереси: павликан, богомилов, патаренов и катар. Впрочем, неподходящее время для обсуждения столь важных и отнюдь не терпящих суеты вопросов. Пора отправляться в обратный путь, кажется, уже девятый час на исходе...
  Коварно схождение с каменистого крутояра. Того и гляди сорвешься по осыпи вниз, переломаешь руки-ноги. Или, того хлеще, расколешь голову, словно зрелый арбуз. Но все же возвращение с удачного промысла чрезвычайно отрадно. Радостные, словно ребятня, скользили мы на пружинящих ногах по откосу, стараясь не набрать излишней скорости, дабы не посшибать друг друга. Кое-кому довелось собственным задом проехать по гравию, что все же лучше, нежели кувырнуться вверх ногами. Слава Богу, до большой крови не дошло. По завершению схождения, соизмерив крутояр с высотой окрестных сосен, стало чудно, что спуск занял совсем мало времени.
  Больше всех, конечно, обрадовался послушник Акимка. Он сердечный, облобызал каждого из нас, будто мы вернулись из дальних странствий. Хотя как сказать - могли и не вернуться... Волхв Кологрив, исчерпав жизненную стезю, наглядный тому пример. Правда, сгинул он по собственной воле, но какая разница, был человек и нет его... Аким, стремясь оправдать свое невольное тунеядство, взялся нести ларец с сокровищем. Перекинув мешок за плечо, ребячливо заметил: "Уж больно легка Ярославья похоронка".
  Наивный мальчишка, сам того не ведая, высказал общее мнение о пустячности клада Осмомысла. Впрочем, я изначально знал, что о сокровищах и речи не могло быть, еще художник Афанасий предупреждал в шифрованном послании: "В кладе не злато, а важная реликвия".
  Вдвойне печально, коль та заповедная реликвия окажется никому не нужной, значит, напрасны наши усилья. Впрочем, рано понуро вешать голову: что бы ни было в ларце, нам повезло отыскать его. А тот, кто прятал, надеялся, что сундучок не найдут, - посему и рвал карту, и хоронил обрывки, оттого и устраивал волчьи ямы в пещере, тщась не подпустить чужака к кладу.
  Таким образом, одной тайной на земле стало меньше... Мне, грешному, видится, что любое сокрытие: добра, зла ли - плодит лишь новое лихо. Ведь не зря заповедано в конце всего сущего: "И станет всякое тайное - явным!"
  Исподволь в душе вызрело убеждение, что труд наш не напрасен и обязательно послужит во благо, хотя бы в том, что исчезнут глупые пересуды по поводу клада Осмомысла. И то дело...
  И окрыленный такой мыслей, направил я нашу кавалькаду вниз, в заповедную долину языческих святилищ. Товарищи мои дружно поспешали за мной. Даже инок Зосима скакал как заправский наездник, толи навострился править лошадью, толи его савраска взялась за ум. Одно я ощутил: все хотели как можно скорей покинуть тлетворно красочную, походящую на кладбище долину.
  Замечу между прочим: мне больше не довелось побывать здесь, и я не сожалел о том. Но в последующей жизни то урочище часто возникало в кошмарных снах, принимая вид, далекий от былой реальности. Бывало, носится в гнетущем тумане один лишь символ ее, обозначая чужой и непонятый мир, порой до ужаса страшный, а случалось и чарующе притягательный. Я понимаю, что это позывы времен давно минувших, но я не желаю возвращения в те дни.
  Мы поравнялись с отвесной стеной, границей двух миров. Юркнули в скальные врата и оказались в сыром мраке неприветливого ущелья. Но оно не устрашало нас, ибо мы знали, что тьма преходяща. Начался подъем по тропе вверх, и вскоре ширящийся купол неба вдохнул нас в себя. Взобравшись на яйло (6), нам бы залюбоваться дивной панорамой: воздух прозрачен и свеж, осеннее светило, клонясь к западу, щедро озаряя все округ, превратило величественный горный пейзаж в настоящий гимн создателю. Но нам не до природных красот, не мешкая, мы спустились к окаменелым останкам издохшего дракона.
  Слава Богу, горы остались позади...
  Теперь только настегивай коня плеткой и через час будем дома. Скорей, скорей в обитель!.. И нет зазорного в том, что нам хочется под ее материнский кров, право, приютивший нас монастырь стал нашим домом - родным и желанным.
  
  Примечания:
  
  1. Монах - монах Готшальк из Орбе (803-868), проповедовал учение о предопределении.
  2. Августин - Августин Блаженный Аврелий (354-430), епископ гиппонский (Северная Африка), христианский теолог и церковный деятель.
  3. Эригена - Иоганн Скот Эриугена (810-877), средневековый шотландский философ-неоплатоник, в XIII в. идеи Э. были осуждены как еретические.
  4. Собор в Балансе - поместный собор в Балансе 855 г.
  5. Пелагий - Пелагий (ок. 360 - после 418), христианский монах, теолог, учение которого осуждено как еретическое.
  6. Яйло - плоская вершина горы.
  
  
  Глава 10
  В которой ведутся тщетные поиски бежавших скрипторных старцев
  
  С чувством всецело исполненного долга ступили мы в пределы обители. Впрочем, скрытность задания не позволяла нам надеяться на триумфальную встречу. Прихватив мешок с обретенным ларцом, не чуя под собой ног, я устремился к Андрею Ростиславичу. Влетев в гостевую половину, стремительно взмыв по лестнице, рванул дверную створку. Заперто! Настойчиво постучал - в ответ молчание... На резкий стук объявился черноризец и добродушно объяснил, что боярин Андрей ушел в библиотеку. Я обрадовался исцелению боярина и поспешил по указанному адресу.
  Обитатели скриптория, прежде радушные и компанейские, встретили меня натянутой тишиной, вели себя подчеркнуто отчужденно, хотя я подметил, что мой заплечный мешок их явно заинтриговал. Я осведомился: "Что случилось?" - иноки, сотворив пресные физиономии, отстраненно пожимали плечами. С досады плюнув на молчунов, я решительно отворил дверь книгохранилища.
  Первым, с кем я столкнулся, был тиун Чурила. Он то и рассказал мне о загадочном исчезновении ученых старцев и о взломе особой кладовой. Поиски иеромонахов оказались безуспешны, и теперь игумен собирается вскрыть саркофаг с запечатанными адскими книгами. На мой недоуменный вопрос: "Зачем лезть в сундук, неужели Аполлинарий сидит в нем?" - тиун кратко пояснил, поглаживая бороденку:
  - Да, нет - под днищем сундука потайной ход в подземное убежище, где, по всей видимости, и затаился Аполлинарий.
  Сведения тиуна обескуражили, остудили мой хвалебный настрой. Но в тоже время нельзя ни поделиться с товарищем собственной удачей. Украдкой показал ему резную створку ларчика, предвидя слова удивления и восторга. Но Чурила воспринял находку черство и буднично. Мне стало досадно, ведь он больше других способствовал поиску сокровища - и вот, явленное на свет Божий, оно уже не влечет его.
  Более интригующая тайна овладела помыслами Чурилы. Он, завороженный ею, не смел уже думать ни о чем ином. Такая непоследовательность, свойственная увлеченным натурам, случалась и со мной. Поэтому я не обиделся на управителя, а лишь просил скорее свести с боярином. Он подтолкнул меня к изъязвленной двери кладовой.
  Я заглянул внутрь. Настоятель и ризничий Антоний заунывно читали очистительные молитвы над зловеще поблескивающим во всполохах огней массивным саркофагом.
  Мертвенно бледный Андрей Ростиславич, потирая руки, заметно нервничал. Мое появление не удивило и не обрадовало его, будто он начисто забыл, почему я отсутствовал весь день. Но я не осерчал, главное, что боярин оправился от понесенных ран, твердо стоит на ногах и способен принимать решения.
  Проявив настойчивость, я кратко отчитался в проделанной работе. Затем, приоткрыв мешковину, представил заветный ларец. Однако Андрей Ростиславич не потешил моего самолюбия словами признательности, он, как и Чурила, страждал скорейшей разгадки секрета заклятого сундука.
  Я не стал надоедать ему, даже не рассказал о гибели волхва Кологрива, понимая, что Ростиславичу не до меня, сделал шаг в сторону. И тут, образумившись, боярин придержал меня за локоть и тихо произнес:
  - Погоди, Василий, обязательно вскроем твой ларчик, дай только сцапать окаянных старикашек...
  Выйдя из склепа на волю, я подозвал тиуна Чурилу. Теперь ничто не мешало мне выслушать подробный отчет об изворотливых старцах.
  Меж тем заунывные ритуальные песнопения прекратились. В воздухе завибрировало оживление. Мы с Чурилой нагло протеснились в душную камору и, затаив дыхание, стали наблюдать за развитием событий. Помня страсти, увиденные третьего дня в недрах сундука, внутренне изготовясь к неожиданным каверзам, я с опаской взирал на действа, производимые отцом Парфением.
  Настоятель сорвал печати с запоров, скатав воск, сунул келарю Поликарпу, тот брезгливо положил жамку на краешек скамьи. Парфений достал лопаточные ключи, проверив прорези на просвет, трясущимися руками взялся отпирать громко клацавшие замки. Отворив последний, он три раза перекрестил крышку сундука и с надсадой откинул ее. Потянуло приторным запахом извлеченного из земли гроба. Игумен проворно откупорил услужливо протянутую травщиком склянку и стал кропить внутренности саркофага. Тлетворный запах стал улетучиваться, повеяло ароматом свежескошенного сена и березовых веников.
  Настал черед келаря. Предусмотрительно зажав левой рукой ноздри, правой он попытался выудить связку богомерзких фолиантов. Да не тут-то было... Слишком уж тяжелы они, да и вериги, оплетающие книги, весили немало. С обреченной решимостью отбросив предосторожности, келарь обеими руками вытащил злосчастный груз, не удержал и грохнул его об пол.
  Сызнова, точно в помешательстве, я увидел, как из-под корешков книг полезли жабы и сколопендры, пауки и рогатые жуки. Ускользая, нечисть стремглав бросилась в разные стороны. Одна из тварей, шелестя чешуйками, прошмыгнула рядом, задев носок моего сапога. Все случилось настолько быстро, что я не сподобился раздавить гадину. Обратил лишь внимание, что и другие иноки испуганно отшатнулись и, нелепо переступая ногами, увертывались от потревоженной мерзости.
  Кабы я один такой мнительный, но потом и Чурила, и ризничий Антоний подтвердили, что видели то же самое, но помалкивали, чтобы их не сочли за полудурков.
  Лекарь Савелий, неприхотливый по роду выбранных занятий, поднял с полу зачумленные книги и перенес их на поставец. Я же невольно отшатнулся в сторону от окаянного пятикнижия. Игумен опять покропил из пузырька. Новая волна пряных запахов обдала нас. Разум мой просветлел, и я уже не страшился недавней напасти.
  Келарь, кликнув плотника, велел вскрыть днище сундука. Чернец поддел ломиком доски и легко извлек донце наружу. Как и полагали, внизу оказался потайной люк. Взявшись за кольцо, инок отворил его. Тотчас мы кожей почувствовали сырость и подземельный хлад. Вот оно - годами скрываемое убежище скрипторных старцев...
  Однако лезть в дыру за здорово живешь никто не собирался. Мало ли какие гадости уготованы изобретательными старичками. Чего доброго, вляпаешься в медвежий капкан или наскочишь на острую пику, а и того хлеще покусает трупный аспид. И уж совсем без затей - надышишься ядовитой дряни да и окочуришься там...
  Послали за лампами. Пока посыльный рыскал по обители, все по очереди надсаживая глотки, кричали в зев подземелья, призывая старца Аполлинария сдаться на милость, выйти из промозглого заточения.
  Но лукавый книжник затаился. Ни словом, ни иным звуком не выдал своего присутствия. Молчал, аки рыбы.
  Явился факельщик. Запалив фитиль, пропитанный жиром, высветил потаенное убежище. Ржавая железная лесенка круто уводила вниз, пугая осклизлыми ступенями. Первым полез служка, за ним неловко стал спускаться Андрей Ростиславич. Вот еще непоседа, куда лезет, изранен ведь... Мне сам Бог велел сойти вослед боярину.
  Мы проникли в узкий коридор, обложенный диким камнем. Огляделись, принюхались, не обнаружив ловушек, проследовали вглубь и очутились в округлой, довольно поместительной крипте. Хода из каменного мешка не было. Боярин предположил, что имеется секретная дверь. Только где она и как ее открыть, нам не ведомо... Взялись нажимать на все камни подряд в надежде сыскать вделанный рычаг. Бесполезное занятие... Андрей Ростиславич, схватив лампу, стал водить ей по стенам, следя за колебаниями пламени. Он пояснил, что выискивает сквознячок, неизбежный в задраенном каменными блоками проходе. Размышляя вслух, поведал, что лучше всего заполнить крипту водой и пронаблюдать, куда она потечет. Ибо вода непременно разыщет пустоты. Я понимал, боярин от безысходности несет чушь, но не противоречил ему.
  Один раз язычок огня вытянулся к расселине меж камней, но при повторном обследовании того места застыл как вкопанный. То ли да, то ли нет... Мы принялись давить, стучать, даже пинали по неподатливой кладке, но тщетно, камни не поддавались.
  Так промучились с полчаса. Нам уже надоело отвечать на страждущие вопросы стоящих сверху. Несолоно нахлебавшись, мы выбрались наверх.
  Раздосадованный игумен Парфений, забыв про иноческое благочестие, клял изворотливых старцев, даже в горячке пожелал им бесславно издохнуть в подземелье. Оттого назло им велел вытащить лесенку и тщательно задраить люк. "Чтобы червь не пролез..!" - так он был сердит.
  Андрей Ростиславич высказал запоздалое предположение, что крипта никоим образом не сообщается с сетью подземных ходов, а служит запасным хранилищем, Аполлинарий же умыкнул другим путем. Оставалось только обнаружить тот путь... Все недоуменно переглянулись и почему-то посмотрели на Чурилу, тиун беспомощно развел руками.
  И вдруг, чисто по наитию, мне пришло в голову одна хитрость. Необходимо точно знать о том, что старцы не вернулись в библиотеку, для чего ее проходы следует опутать тонкими нитями. Ежели волокна останутся нетронутыми, то злодеи в другом месте, из которого нет доступа в книгохранилище. Возможно, Аполлинарий улизнул из скриптория незамеченным, а сподручники нарочно отвлекли братию.
  И тут пришло озарение Андрею Ростиславичу:
  - Определенно, у старцев есть сообщники в обители. Через них можно выманить книжников обманом.
  Недолго думая, боярин предложил следующий план. Изложу его суть.
  Нужно немедля распустить слух, что уже отрядили посыльных за ищейками, псами-малоссами, от тех натасканных волкодавов, известных своей кровожадностью, никто еще не ушел живым. Так что Аполлинарию, Феофилу и Данилу ничего не останется, как вылезти наружу, неужто они пожелают испытать на собственной шкуре песьи клыки?.. Каждый знает, что псы-живодеры хрумкают кости как хворост, эти монстры способны в мгновение ока растерзать, а то и сожрать человека.
  Затея боярина нам понравилась. Было решено так же перекрыть все известные выходы и лазы из подземелий, дабы и мышь не проскочила. Келаря обязали оповестить управителей и тиунов монастырских: пусть рыщут за пределами обители. Стараясь ничего не упустить, оговорили прочие тонкости и хитрости. Беглецов, как говорится, обложили тройным кордоном - настоящая облава на волков, да и только...
  Приближалось время вечери. Отцу настоятелю предстояло оповестить братию о бегстве ученых старцев, об особом распорядке в обители и о прибытии ловчих псов-волкодавов.
  Сославшись на невмоготу Андрей Ростиславич попросил Парфения не беспокоить его ночью, заодно отпросил и меня. Мы покинули библиотеку, ставшую для меня вконец неуютной и даже враждебной.
  
  
  
  Глава 11
  В которой обнаруживается чудесная чаша, исцеляющая боярина Андрея от понесенных ран
  
  По пути в странноприимный дом я весьма обстоятельно изложил Андрею Ростиславичу свое удачно завершенное предприятие. Боярин искренне жалел, что ему не удалось воочию увидеть древнее языческое капище, не говоря уж об останках ископаемого чудовища. Повторюсь: он был по-детски охоч и любознателен до всяческих чудес и загадок природы, памятников старины, а также незаурядных творений рук человеческих. Ему все было интересно и вызывало в его чуткой душе живой отклик, а порой и трепет.
  Искренне пожалел он волхва Кологрива, предавшего себя отчаянной смерти. Слова боярина были созвучны моим собственным мыслям.
  Хотя бродяга и оголтелый идолопоклонник, к тому же кудесник, но все же, как никак, он человек, наделенный разумом и чувствами, вдобавок славянского роду-племени. А каждый из людей имеет свой смысл и предназначение, любой для чего-то сотворен волей Господа. Нельзя, легкомысленно сопоставляя другого человека лишь с собственной самооценкой, судить о том, кто угоден и неугоден Творцу. Без воли Господа ничего не деется в подлунном мире. Так и судьба несчастного Кологрива в воле Божьей, да исполнится над ним Правда Христова. Недаром Златоуст утверждал, что Христос царствует над верным и неверным, эллином и иудеем и... самими бесами. Христос есть Правда Истинная, и будет праведно судить всех на Страшном Суде. Ибо Правда Истинная и есть воплощение справедливости...
  Дядька Назар и пронырливый Чурила, догнав нас, стали набиваться посмотреть содержимое ларца. Но боярин остудил их пыл, приказал немедля начинать подготовку к ночному дозору. Он посчитал нужным никому не раскрывать до времени существа найденного сокровища, дабы не плодить разного рода кривотолков. К тому же грубый люд, не уразумев его подлинной ценности, опошлит находку, выхолостит ее истинное предназначение.
  Так за разговором мы дошли до спального корпуса и стали поджидать вызванного мастерового. Меж тем стемнело, самая сподручная пора для злоумышленников. Опасаясь налетчиков, помня раны боярские, я подстегивал Андрея Ростиславича подняться наверх. Но он все тянул и тянул, раздражая халатной беспечностью.
  Тут во тьме раздались громко спорящие голоса. Изготовясь ко всякой неожиданности, я перехватил мешок и стиснул рукоять кинжала. Но то оказались чернецы, бурно обсуждавшие какую-то новость. Поравнявшись с нами, вне всякого сомнения, узнав нас, они вместо приветствия, как принято испокон веков в отношении гостей, прошли напыщенно, дерзко, чуть не пихнув зазевавшегося боярина.
  Это неспроста, очевидно, черноризцев раздражало наше хлопотливое присутствие, видать, засиделись мы в обители, коль братия дает понять: "Пора и честь знать..." Полагаю, Андрей Ростиславич подумал сходно со мной.
  Наконец явился кузнец - нелюдимый бородач по имени Радомир. Впрочем, в данном деле и требовался именно человек-могила. Поднявшись в келью, мы закрыли дверь на запор. Прибавив света, стали обследовать не допускавший в свои недра ларец, стараясь постичь, каким образом он открывается, где пружинка-защелка, замкнувшая его?
  Андрей Ростиславич, не выдержав пустого томления, велел вскрывать ларчик силой. Но коваль сделал вид, что не слышит боярина, с мелочной тщательностью он ощупывал поверхность ларца, то подносил его к свету, то, наоборот, отодвигал в тень. Верно, холоп не сомневался, что выявит плотно подогнанную защелку. Боярин умолк, предоставив малому самому решать: применить ли грубый инструмент или нет.
  В угнетенном молчании прошло с полчаса. Но вот коваль напрягся, будто рысь перед прыжком. Мы затаили дыхание... Узловатые пальцы кузнеца побелели от напряжения, сдавив корпус ларчика, он лишь ногтем мизинца подковырнул неприметную загогулину. Раздался мелодичный щелчок и... о чудо - створка откинулась кверху! Кузнец торжественно поставил ларец на столешницу, отошел в сторону, оттирая пот, обильно выступивший на лбу и щеках. Мы с боярином, как оглашенные, метнулись к укладке, готовые чуть ли не с головой залезть в ее нутро.
  Первое, что мы ощутили, так это тончайшие токи неземного аромата, исходящие из недр ларца. Внутри лежал туго спеленатый матерчатый сверток. Боярин осторожно извлек его. Потемневшая парчовая ткань, тронутая тлением, обволакивала тяжелый, должно изготовленный из металла предмет. Дрожащими от волнения руками Андрей Ростиславич принялся разворачивать оболочку. Чудный запах становился все явственней и благоуханней и вскоре заполнил собой всю келью. Даже нелюдимый коваль, раскрыв рот от изумления, зачарованно уставился на действо боярина.
  Но вот последняя пелена спала, и нашему взору открылась почерневшая от времени оловянная чаша - подобие тех, что используют для причастия в бедных церквах, где нет серебряной и даже медной утвари. Боярин аккуратно выложил братину. Потому, с какой осторожностью, переходящей в нежность, он касался стенок чаши, я счел ее весьма хрупкой. Но Андрей Ростиславич, опережая мои догадки, пояснил:
  - Бог ты мой... Василий, ты не поверишь, она теплая, эта чаша, она словно живая!.. Попробуй сам...
  Я не заставил себя ждать. Подушечками пальцев легонько прикоснулся к шершавой поверхности металла и ощутил необычайно нежное и живительное тепло, согревающее мою десницу. Я не отнял руки, и тепло осязаемым током стало вливаться в мое тело.
  Но удивило другое. Наряду с плотью живительным нектаром наполнялась и моя душа. Все мое естество воссияло необычайной радостью и счастьем. Блаженство, испытанное мной, было непередаваемым. Ошеломленный явленным чудом, я потерял дар речи.
  Кузнец Радомир и тот, поддавшись магнетическому соблазну, притронулся к волшебной чаше, и лицо его просияло, словно умытое святою водой. Так мы все трое, плененные чарующими флюидами, не могли оторвать рук от чаши, алчуще вкушали ее благую силу.
  Трудно сказать, как долго пробыли мы в благостном оцепенении, впитывая всеми фибрами души и тела животворный ток, исходящий от дивного потира. Первым прервал волшебную медитацию Андрей Ростиславич. Отстранив руки от чаши, он взялся ощупывать свои грудь и плечи. Потом столь же неожиданно совлек с себя одежды, следом пришел черед окровавленным бинтам и повязкам.
  Чудо чудесное! Во истину нам явлено чудо!..
  Необычайная перемена произошла с израненной плотью боярина. Глубокие порезы, оставленные орудием налетчика на его теле, зарубцевались. Множественные царапины и ссадины вовсе исчезли, словно и не было их.
  Боярин впал в иступленное замешательство, будто и не наяву случилось с ним то преображение. Как воспринять все: коль то умопомрачительное видение - сон, то и неправда, или все же - подлинная явь?.. Но здравый рассудок отказывался ее постичь...
  Ошеломленные поразительным исцелением, мы, подобно Фоме неверующему, не доверяя очам, приложили песты к зажившим отметинам ран. И в конец, сраженные чудом, стрясшимся на наших глазах, возопили неистово, перемежая дикие возгласы славословием Христу и святым угодникам.
  - Чудо! Во славу Божью нам явлено чудо!
  Немного придя в себя, мы обратили завороженные взоры на самою чашу. Неужели в ней сокрыта столь поразительная сила? Неужто сосуд сей есть священная купель?! Ибо большего имени и придумать нельзя. Господи, чудны дела твои!..
  И возблагодарили мы Господа Бога нашего. Пав на колени, со слезами на глазах воспели осанну.
  Чудо, Господи! Восславим же чудо, явленное Господом рабам своим ничтожным. Ликуя в песнопениях, воспоем же, принимая сей диковинный дар! Возрадуемся благодати, осенившей нас, грешных, - выделив изо всех людей!..
  Надлежало бы бить в колокола и трубить в медные трубы, провозглашая явленное чудо. Немедля следовало бы в радостях известить крещеный мир. Учинить торжества великие, дабы все христиане возликовали вослед нам, славили и воспевали Творца, почитая дар Божий.
  Все еще находясь в экстазе, мы по-братски, обливаясь слезами умиления, облобызали друг дружку. Молились и плакали, молились и плакали...
  И никогда уж боле не испытать мне столь дивного просветления и упоения верою Христовой.
  И по ныне, стоит мне вспомнить тот час, сердце мое обмирает, а душа возвышенно поет и ликует.
  Почему Господь избрал меня свидетелем чудесного деяния? Не ведаю своего отличия перед остальными людьми. И, видно, в том незнании мне и умереть суждено. Но рад и несказанно счастлив я, блажен на всю свою жизнь земную, что был приобщен к славе Божьей, что сподобился узреть силу и промысел Господень.
  Странен человек, но уж так он устроен: прикоснувшись к чуду, испытав пиетет, уже спешит осмыслить, вникнуть в суть случившегося. Только недавно взирали мы с благоговением на потир, боясь дыханием коснуться тронутой патиной поверхности. Теперь же, переборов сомнения и боязнь, взялись досконально рассматривать, изучать чашу, гадать о ее предназначении. Мнения разделились.
  Андрей Ростиславич счел братину богослужебным сосудом, исполненным благости в силу своего назначения. Только в чем она, не мог выразить?..
  Я же предположил, что, очевидно, фиалом пользовался святой человек. Кто именно, и думать не смел, дабы не тревожить имен святоотеческих.
  Меж тем коваль Радомир охарактеризовал траченную временем чашу как изделие чужеземной работы. Наши ремесленники отливку из олова не ограняют с боков на точильном камне.
  Мы тщились обнаружить на поверхности братины надписи, рельеф рисунка или узора. Чаша весьма простая и непритязательная. Но при кажущейся скромности то был по-настоящему царский сосуд. Ибо помимо отмеченного тепла, металлические стенки излучали фосфоресцирующее сияние. На свету оно неприметно, но стоило поместить чашу в тень, как свечение стало явственным. В абсолютной же тьме своим нимбом оно походило на свет лампадки-малютки. Так святой человек или благородный князь, даже облаченные в вервие, ликом и взором отличны от простолюдина, ибо наделены Господом особой духовностью.
  Затем мы кощунственно взялись изучать ткань-пелену. Золоченая нить померкла и посеклась местами, приняв цвет почерневшей тканой основы. Никаких вышитых буковиц или других помет на ней не было. Одно ясно, выделана ткань настоящими умельцами: по прошествии не ведомо стольких лет не сыпалась и не рвалась даже с усилием.
  Настал черед разверстого ларца. Сразу видно, что сундучок гораздо поздней выделки. Видом и секретом походил на изделия фряжских мастеров из города Милана. Лишь там умеют столь тщательно подгонять лепестки метала один под другой, что даже щелей не заметно. Опять же, на стенках и внутри ларца ничего не прописано, лишь тонкая гравировка с растительным орнаментом: искусно переплетенные стебли и причудливо изогнутые листья аканфа. Да, ларец сработан на славу! Окажись он на дне морском, ни единая капля воды не просочилась бы внутрь. Свое содержимое он мог бы хранить тысячу лет.
  Итак, у нас оказалась великая чудодейственная вещь. Но смысла ее и назначения, а уж тем паче владельца ее мы не знаем и навряд ли узнаем. С одной стороны, то несколько печально и прискорбно - с другой же стороны, весьма символично. Ибо, зная подноготную всякого, даже освященного предмета, мы развенчиваем его исключительность. Так как можем оценивать, сопоставлять его с прочими вещами, определяя ему место в их ряду. В нашем случае братина явлена без корней, вне времени, но в блеске чудодейственной силы. Она словно идет от самого Бога, минуя земных посредников.
  Надлежало вернуть чашу в родную купель. Бережно завернули ее в материнский парчовый лоскут. Запирать ларчик побоялись, а вдруг боле не откроется? Да и в грубый мешок прятать поостереглись, сознавая неуместность ветоши священному предмету.
  Андрей Ростиславич порылся в переметной суме, нашел богатый, расшитый бархатом и бисером плащ. Он было вознамерился завернуть им ларец с драгоценным фиалом, как вдруг в дверь кельи отрывисто постучали. Мы затаили дыхание. Стук настойчиво повторился.
  
  
  Глава 12
  Где появляется старец Аполлинарий и рассказывает, что за чашу обрели Василий с боярином Андреем
  
  Набросив корзно на столешницу, укрыв ларец от полночного посетителя, Андрей Ростиславич неспешно подошел к двери и сдвинул засов.
  Вот те на!.. От удивления наши глаза вылезли на лоб. В темном проеме собственной персоной стоял инок Аполлинарий с Афона.
  Боярин, утратив дар речи, обескуражено отступил, библиотекарь же глубоко вздохнул, помялся чуток и вымолвил запекшимися губами:
  - Позволь войти, господине, - и, уставясь на боярина совиным взором, добавил, - дело до тебя имею...
  - Входи, отче, коль не шутишь... - запоздало нашелся боярин и пропустил монаха в келью.
  Аполлинарий степенно, с высоко поднятой головой прошествовал к столу и чинно, без приглашения, уселся на лавку. Молча осмотрелся кругом, особо задержав взор на бархатной накидке. В его глазах блеснули сметливые искорки. Сжав в кулак бороду, пожевав беззубым ртом, он изрек нарастяжку:
  - Вот я и пришел, боярин... - взгляд его стал стеклянным, будто неживой человек восседал среди нас.
  - Хорошо, очень даже хорошо, что сам явился, - Андрей Ростиславич взял себя в руки, уже с интересом внимал старцу. Тот, покусав губы, столь же членораздельно произнес:
  - Хочу поговорить с тобой. Разговор наш особый, - и, кивнув на меня с кузнецом, попросил напористо. - Отпусти, господин, своих людей, один на один, без свидетелей побеседуем.
  Боярин, будто и не слышал просьбы, прошелся по келье, резко развернулся, пристально вгляделся в возомнившего о себе инока. Не отводя глаз, он отрывисто скомандовал:
  - Радомир, иди к себе... Василий, - повернул голову ко мне, - ты останься. - И непререкаемым тоном добавил, уже обращаясь к монаху. - Отче Аполлинарий, от инока Василия у меня нет секретов, к тому же я не здоров, монах помогает мне.
  Аполлинарий собрался воспротивиться, но боярин Андрей, предугадав его намерения, сказал как отрезал:
  - Василий останется тут! Что надлежит знать мне, то и он должен ведать, иначе нельзя. Говори, отче, с чем пришел, не томи душу...
  - Ну, коль так, изволь, боярин, - покорно откликнулся Аполлинарий. - Только разговор будет долгим, - и, подобрав подобающее слово, завершил, - нелицеприятным.
  - Нам спешить некуда, мы у себя дома, - съязвил в ответ Андрей Ростиславич, изготовясь слушать, удобно расположился в кресле.
  - Ты верно считаешь, боярин, что я испугался смешной угрозы с ловчими псами? Напрасно... Скажу, чтобы ты впредь знал: псы эти годны для потрав только на вольном воздухе, в степи, в лесах. Да и там они не всегда берут след. В подземельях у них начисто отбивает нюх, да и тьмы они боятся. Так что твоя выдумка годна лишь для наивных простачков.
  Но дело не в том - я давно собирался обстоятельно побеседовать с тобой, но как-то не складывалось, не сказать, что недосуг, просто события шли вопреки здравому смыслу, не так, как хотелось и должно было быть. Я оттягивал и оттягивал нашу встречу в надежде, что все утрясется само собой и мне не придется оправдываться.
  - Лжешь ты, отче, причем нагло клевещешь!.. Тебе бы стоило покаяться, - перебил излияния старца боярин, - ведь ты надеялся меня укокошить. Одного не пойму, зачем в таком ответственном деле доверяться худосочному наставнику, неужто не сумел найти кого порукастей? На худой конец притравил бы... Ишь, как вы изгаляетесь в хранилище: насыпали в сундук дурманющей дряни, аж люди с ума посходили, - и Андрей Ростиславич кивнул в мою сторону. - Так что не морочь голову, отец Аполлинарий, рассказывай как на духу... Не ты, так твои приятели под пыткой во всем сознаются... На дыбе мало кому удалось провести правосудие.
  - Помилуй, батюшка, Андрей Ростиславич, о чем таком ты говоришь?.. Кто сказал, что я вознамерился лишать тебя жизни?.. Да у меня и в помыслах такая ужасть никогда не появится... Ты верно полагаешь, что я подослал убийцу, по-твоему выходит - это я снарядил душегуба Дионисия? Так это абсурд, боярин! Клянусь тебе перед святыми иконами, клянусь, - Аполлинарий поднялся на ноги и размашисто перекрестился на красный угол. - Нет моей вины в том! Чист я перед тобой, аки агнец! Клевету на меня воздвигли. Злой поклеп подстроил мой недоброжелатель... - бледные щеки старца раскраснелись, чело прошиб горючий пот.
  Негодующий вид Аполлинария свидетельствовал, что он жертва чудовищной напраслины и нет человека на земле несчастней его.
  Андрея Ростиславича поразил непредвиденный оборот, он опять пришел в замешательство. Лицо боярина явственно отразило борьбу противоречивых мыслей. Не стерпев, он покинул кресло и принялся нервно расхаживать по келье, силясь разрешить возникшую головоломку. Но вот пришло просветление. Ставши напротив старца, испытующе глядя тому в глаза, боярин произнес вопрошающим тоном:
  - Хорошо, коли так... Честно сказать, я рад, отче, что ты непричастен к налету Дионисия. Тогда скажи, зачем ты с друзьями подался в бега? Что за докука с тобой приключилась?..
  - Для того я и здесь, - опрянув духом, уверенно произнес инок. - Только прошу тебя, боярин, не торопи, не гони слишком быстро. Я расскажу все по порядку. Но прежде, не обессудь, утоли мое любопытство: нашли вы, что искали, ради чего твой помощник Василий ездил в горы?..
  - Ты и это ведаешь... - хмыкнул Андрей Ростиславич. - А что мы, по-твоему, должны найти? - вопросом на вопрос грубо ответил Андрей Ростиславич.
  - Чего воду-то в ступе толочь?.. - уже совсем оправился Аполлинарий. - О том обитель только и судачит, особливо последнюю неделю. Ведь ты послал инока, - и старец пристально посмотрел на меня, - на розыски сокровищ князя Ярослава.
  - Ну, положим, ты не ошибся, отче. Действительно, мы искали клад, - выжидающе помедлив, боярин решился на искренность. - И нашли-таки кое-что!..
  - Я знал, что вы найдете, все шло к тому. Только сознайся: вы обнаружили не злато и каменья - там другое?..
  - Ты опять прав, старче. Казны мы там не нашли.
  - А что, что там?! Ну, скажи, скажи, боярин, - не томи душу...
  - Да так, сущая безделица...
  - Побойся Бога, боярин... Откройся, молю тебя! - Аполлинарий молитвенно сложил руки и был готов рухнуть на колени.
  - Ну что, Василий, - обращаясь якобы за советом, язвил боярин, - покажем отцу Аполлинарию, какую вещицу ты разыскал?
  Не зная, что и ответить, я недоуменно пожал плечами. Но Андрей Ростиславич для себя уже решил, что не утаит правды:
  - То старая, престарая чаша для пития, просто оловянная плошка - вот и весь клад... - и исчерпывающе развел руками.
  Видели бы вы перемену, происшедшую с престарелым иноком. Аполлинарий исступленно затрясся. Вскочил на ноги, воздел руки к небу и, не находя слов, как подкошенный, рухнул на лавку. Боярин вовремя успел поддержать обмякшего старика, не то тот распластался бы на полу. В опасении, как бы старец не испустил дух, мы принялись трясти его безжизненно поникшие члены, пришлось даже взбрызнуть инока водой из корца. Постепенно Аполлинарий пришел в себя. Отхлынувшая кровь вновь наполнила его щеки, глаза приняли осмысленное выражение, старик глубоко вздохнул.
  - Да ты почто, отче, так всполошился? Ты смотри, не помри ненароком... - Андрей Ростиславич поднес к его губам ковшик с водицей. - Накося, испей, полегчает...
  Аполлинарий жадно опорожнил корчажку, откинувшись на спину, прислонился к стене. С минуту он переводил дух, приходил в себя, а потом заговорил:
  - Да знаешь ли ты, пришлый боярин, что за сокровище в твоих руках?! Что за чудо расчудесное ты обрел?!
  - Знаю, уже испытал целебную мощь этой чаши. Сила в ней великая! То, несомненно, святая вещь.
  - Правду глаголешь, боярин, воистину святейшая вещь! То Фиал Господень - Братина Иисуса Христа!!!
  - ?! - мы застыли, остолбенело пораженные.
  Наконец Андрей Ростиславич, превозмогая охватившее волнение, еле выдавил из себя:
  - Не может быть?! - и умолк, не в силах переварить сказанного старцем.
  - Покажите мне... - взмолился Аполлинарий, - Позвольте мне взглянуть на Святая святых!.. Дайте мне увидеть Божественный Сосуд - самый сокровенный потир на земле, потир, лобызавший уста Спасителя...
  В каком-то полусне, словно самнабула, Андрей Ростиславич обнажил ларец и извлек из него Святую Чашу. Потир заиграл небесным сиянием. Мы зачарованно смотрели на чудо, и души наши наполнились упоением и восторгом. Торжественно ликующие, простояли мы с полчаса и были готовы стоять так целую вечность.
  Господи! За что нам оказана такая честь и почет? Господи, почему мы избраны тобой, за что нам выпало такой счастье?!
  Первым очнулся Аполлинарий, упав на колени. На коленях же, вознося молитвы Господу, он дошел до стола. Самозабвенно молясь, должно получив разрешение свыше, он еле прикоснулся губами к потиру. Так и не осмелился дотронуться до него рукой. Мне показалось, что в тот поцелуй старец вложил все свое существо, всю душу без остатка.
  Восстав просветленный, он громогласно восславил Господа, превознося его чудесный дар. Возликовал старец новому смыслу, которым наполнилась его жизнь... Восславил исполненный предел своих мечтаний, до которого он все же дошел, негаданную благодать, которую он все же обрел... Это ли не венец человеческого существования, это ли не вершина земного бытия?..
  И затем, обратясь к нам, старец возвышенно изрек:
  - Радуйтесь, человеки, радуйтесь и празднуйте! Чаша сия пребывала со Спасителем на Тайней вечере в граде Иерусалиме. Чаша сия напитала Господа нашего Иисуса Христа и апостолов его. Чаша сия оставлена нам во имя и славу Христову, во спасение наше и Мира всего! - голос его слабел, но инок продолжал. - Я посвящен преподобными старцами Афонскими в сущность сея Чаши. И заказано мне беречь и не разглашать ту великую тайну... Ибо Фиал Христов до времени призван быть сокрытым от людей, а обретение его сулит великие перемены человечеству. Но не ведал я, что мне предстоит самому увидеть Чашу воочию и облобызать ее сокровенную плоть. Не ведал я того...
  Речь старика пресекалась, он пошатнулся, мне пришлось удержать и усадить его на скамью. Немного отпрянув, Аполлинарий продолжил свой рассказ:
  - Афонские старцы сказывали, что сей драгоценный сосуд был утрачен из общины Иерусалимской еще во времена цезаря Нерона (1). Полагали, что его умышленно спрятал один из ста двадцати, дабы Чаша не подверглась поруганию римлян-язычников. При равноапостольном Константине (2) Потир был обретен усердием матери кесаря - святой царицы Елены (3). Он сохранялся в большом секрете в стольном граде. Во времена императора Льва-иконоборца (4) при невыясненных обстоятельствах Фиал исчез.
  Уполномочен я старцами Афонскими, наряду с немногими посвященными особами, иметь знание: что по приговору четырех Патриархов восточных и Римского папы ведутся непрестанные розыски сея Чаши. И по взаимному согласию святых отцов-предстоятелей приняты вящие меры, чтобы, Боже упаси, чаша та не попала в руки неверных... - после столь длительной тирады старец стал совсем плох, в изнеможении откинулся на стену и затих.
  Но Андрей Ростиславич не вполне удовлетворился рассказом инока. Дождавшись, когда Аполлинарий немного поднакопит сил, он спросил его весьма учтиво:
  - А скажи-ка, старче, - боярин повысил голос, - что еще Афонские старцы вменили тебе исполнять в Галиче? Ты особа высоко посвященная, признайся, ведь у тебя есть своя задача?.. Какова она?
  - Ты не ошибся, боярин, я хранитель!.. Да, я хранитель сокровенных свитков первохристиан. Волею случая те писания оказались в Галиче. И я, будучи еще совсем молодым, послан святыми отцами, дабы оберегать те рукописи. Беречь от алчных еретиков, страждущих заимствовать те пергаменты, дабы лжеучительствовать, - старик еле дышал, ему крайне нездоровилось. Он умоляюще обратился к Андрею Ростиславичу, - все, боярин, уволь меня от дальнейшей беседы, отпусти на покой. Потом, Бог даст, договорим... Дай оклематься, что-то мне уж совсем нехорошо.
  Андрей Ростиславич уважил старца. Велел мне препроводить Аполлинария до его кельи, сдать с рук на руки дежурному иноку.
  Всю дорогу старец Аполлинарий молчал, лишь порой болезненно воздыхал с натугой. К слову сказать, его гнетущее молчание показалось мне непонятно странным. И лишь напоследок, положенный келейником в постель, он шепнул мне на ухо:
  - Спасибо тебе, Василий, огромное! Ты не ведаешь, как уважил старика. И на том свете за тебя буду Бога молить. Спасибо глубочайшее... Да пребудет Господь с тобой! - и смежил старец дряблые веки, отпуская меня.
  
  Примечание:
  
  1. Нерон - Нерон (37-68), римский император (с 54 г.), гонитель христианства.
  2. Равноапостольный Константин - Константин I Великий (ок.285-337), римский император (с 306 г.), провозгласил христианство государственной религией.
  3. Царица Елена - Елена (ок.255-330), мать императора Константина, ревностная христианка.
  4. Лев-иконоборец - Лев III Исаврянин (ок.675-741), император Византии (717-741), в 730 г. издал эдикт против почитания икон.
  
  
  День седьмой
  
  Глава 1
  Где боярин Андрей рассказывает Василию о ночном признании скрипторного инока Даниила
  
  Никогда еще мое пробуждение в стенах обители не было столь приятным и радостным. Я сумел основательно выспаться и полностью восстановить телесные и душевные силы, проспав почти до первого часа. Испытывая будоражащий приток энергии, мне хотелось бодрых действий и подвигов.
  Ночная мгла за оконцем рассеялась, сменясь предутренней лиловой наволочью. Новый день вступал в свои права. Наскоро ополоснув лицо ледяной водой, приведя себя в божеский вид, я поспешил к Андрею Ростиславичу.
  Застал я боярина уже на ногах, похоже, он совсем не ложился, а значит, учитывая его раны, перенес нелегкую ночь. Однако видом был бодр и свеж. Вот, оказывается, какова чудодейственная сила Священного Фиала, дарующего спасение и исцеление страждущей плоти и духу людскому.
  Восславив Христа я пожелал увидеть ларец с Потиром, дабы лишний раз ощутить его благодать, но не обнаружил укладки ни на столе либо еще где на виду, возможно, ее перепрятали в надежное место. Подавив набежавшее недовольство, я похвастал своим приподнятым настроением, рассчитывая найти равноценный отклик в сердце боярина.
  Но, оказывается, не все обстояло гладко и безоблачно. Пока я изволил сладко почивать, Андрея Ростиславича тесно обступили неотложные дела. Вчерашняя надежда на полную победу сменилась гнетущей неопределенностью, возникли новые заботы.
  Прежде всего тревожило здоровье Аполлинария, инок был совсем плох. Андрей Ростиславич не мог взять в голову, что так повлияло на прежде крепкого и бодрого черноризца, неужто старца сокрушило обвинение, выказанное боярином?.. Но ведь Андрей Ростиславич не упорствовал жестокосердечно, выслушав библиотекаря, сразу же отмел свои подозрения. Безусловно, оговор не проходит бесследно, но, думается, у старика не такая уж ранимая натура, что поклеп лишил его воли к жизни. Причина в ином...
  Мне она виделась в мощном воздействии священной Чаши на излишне восторженного черноризца. Возможно, престарелый инок загодя определил срок своей кончины, обозначив некий важный рубеж. Им-то и явилось обретение Фиала Господнего - событие воистину знаменательное. Лобзание великой святыни впрямь подарок судьбы, божественный дар, особое отличие. Старец дошел до назначенных сроков, поднялся на вершину иноческого служения. Дальнейшая жизнь лишена духовного смысла, все уже достигнуто, больше и желать нечего - это ли не достойный венец монашеской жизни.
  Глубокой ночью, когда я сладко почивал, Андрей Ростиславич с игуменом Парфением посетили отходившего старца. Удостоверясь, что книжник более не жилец, настоятель исповедал и соборовал иеромонаха.
  К стыду боярина, его не покидало недоверчивое чувство к Аполлинарию, казалось, не уместное в таких обстоятельствах. К тому же Андрей Ростиславич попытался выпытать у старца, что за надобность такая - перетасовать потаенные рукописи, отчего спешка, почему попрятались ученые старцы, коль на них нет вины, чего они вдруг испугались?
  По осмысленному взору старика было ясно, что он уяснил суть вопроса, однако не соизволил отвечать. То ли ему действительно было невмоготу, то ли он умышленно уклонялся от ответа. Инок вымученно пролепетал единственное: "Так, велено..." - а кем, а зачем оставалось гадать...
  От дальнейших расспросов слабеющего на глазах библиотекаря пришлось отказаться. Подобало проявить христианское милосердие, пощадить старца, находившегося между землей и небом.
  Теплилась надежда выяснить интересующие подробности у Даниила с Феофилом. Но где отыскать старичков?.. Игумен Парфений утешил:
  - Не переживай, боярин, они непременно объявятся. Придут как миленькие, куда им деться...
  Пока настоятель отправлял заведенное таинство, Андрей Ростиславич погрузился в раздумья:
  - Хорошо, коль Аполлинарий не причастен к случившимся смертям. Положим, он только добросовестно исполнял обет, данный Афонским праведникам. Но что заставило его пользоваться услугами Дионисия? Хорошо, он хранитель рукописей, но все равно многое не вяжется. Даже сейчас, находясь на самой грани, он неискренен, почему-то хитрит.
  Пытаясь разрешить возникшее противоречие, боярин подступил к настоятелю в попытке хоть что-то выведать, но авва безукоризненно исполнял свой долг. Парфений, уста которого запечатаны тайной исповеди, не имел права разглашать услышанное. Но он со всей решительностью заявил о полной невиновности Аполлинария. Не изобличил игумен у библиотекаря проступков, губительных для отходящей души, иеромонах уходил из жизни чистым и незапятнанным, как и подобает православному иноку.
  Андрей Ростиславич, испытывая вину в отношении старца, обуреваемый сомнениями, впав в подавленное состояние, отправился восвояси. Боярин утешал себя лишь тем, что утро вечера мудреней.
  Житейский опыт не обманул Парфения: скрипторные беглецы объявились к хвалитному часу, пришли и бессовестно встали на свои места. Однако еще с вечера всполошенная братия с нескрываемым отчуждением отнеслась к вернувшимся инокам, книжников сторонились, словно зачумленных. Раздавшись в стороны, чернецы образовали вокруг Даниила и Феофила мертвое пространство, боялись, как бы их самих не зачислили в приятели бегунам.
  Оказавшись в неловком положении, скрипторные старцы все же отстояли службу до конца, конфузливо вогнув головы. После бдений они вознамерились вместе со всеми податься к выходу, но зоркий глазом игумен грозно окликнул провинившихся чернецов - те подчинились. Парфений не стал прилюдно журить книжников, велел последовать в ризницу, где им учинили беспристрастный допрос.
  Со слов боярина, Феофил и Даниил вовсе не походили на побитых щенят, наоборот, держались уверенно, отвечали с достоинством и, как показалось, с вызовом. Старцы не ведали за собой вины, были убеждены в своей правоте, во всяком случае, вели себя так, как будто имели высоких покровителей или исполняли дело заведомо богоугодное. Даже отец-настоятель несколько растерялся, натолкнувшись на подобную самоуверенность. Получалось, что он не вправе спрашивать со своих чад, они как бы и не подотчетны ему. Игумену и боярину пришлось поубавить свой раздосадованный гонор.
  Но и скрипторные отцы понемногу умерили спесь, одумались и стали обстоятельно отвечать на заданные вопросы. Беседа вошла в правильное русло.
  Для начала следовало уяснить, что побудило переписчиков во главе с Аполлинарием учинить переполох в обители?.. Зачем они вызывающе долго играли в прятки?.. Зачем потребовалось изощренно запутывать следы, кощунственно изгаляться в тайной кладовой?.. Неужели нельзя было без затей улизнуть и затаиться до времени...
  Растолковать странное поведение собратьев взялся иеромонах Даниил. Он отрекомендовался восприемником отца Аполлинария, говорил без спешки, вперед не заскакивал, четко сообразуя ответы с вопросами, заданными Андреем Ростиславичем. Выстраивалась следующая картина:
  Ученая троица весьма пристально наблюдала за ходом расследований. Их совершенно не удивлял растущий интерес Андрея Ростиславича к сокровищам князя Ярослава, ибо только о том и шептались последнее время в скриптории. Их не волновала судьба княжих драгоценностей. Но, проведав, что боярин и инок Василий, напав на след клада, неотступно ищут некую книгу, иноки насторожились. Как тут не вспомнить сумасброда Захарию. Он ведь тоже начал выискивать подступы к кладу, опасаясь быть обойденным, даже ограничил доступ братии к редким рукописям, но его потуги не оправдались. Однако выскочка библиотекарь раскопал святая святых, вышел на тайну, что по строжайшему обету сберегали хранители.
  Старцев всполошило, что боярин неизбежно повторяет путь Захарии. Видя круг его общения, а также повышенное внимание к скрипторию, нетрудно было догадаться, что боярин медленно, но уверенно подступал к заповедным тайнам библиотеки. Они еще больше ужаснулись, когда Андрей Ростиславич неожиданно узнал о сберегаемых в библиотеке апокрифах. Он, как и Захария, замахивался на то, чему скрипторные старцы посвятили всю жизнь, что с их стороны выглядело как самое неприглядное святотатство. Нельзя допустить чужака до тех свитков, непосвященный не имеет права приближаться к писаниям первохристиан - это вообще не обсуждалось... Следовало принять спешные меры, однако старцы еще выжидали...
  Если бы не покушение на боярина, если бы не поклеп, который возводили на Аполлинария дружки Дионисия, - старцы бы не взбеленились. Но теперь над первописаниями нависла неминучая угроза, иноки переполошились: вдруг боярин, толком не разобравшись, учинит жестокий розыск, а под пыткой они не выдержат и разгласят сокровенную тайну, не исполнят принятого обета. Подобный поворот событий заведомо исключался.
  Заповедные рукописи хранились по давно испытанному способу. Переводы вшили в невостребованные сборники, подлинники прятались особо. Аполлинарий принял единственно верное решение: изъять все тексты и перезахоронить их так, чтобы уже никто и никогда их не нашел. В себе старец не сомневался, он был готов унести великую тайну в могилу.
  А чтобы до времени обезопаситься, книжники сговорились исчезнуть. С целью выиграть время они пустили боярина по ложному следу, благо пригодилась каменная крипта, устроенная в незапамятные времена на случай набега или иного разора. Никто не ведал о ее наличии, кроме Аполлинария и старцев. Кстати, из убежища нет никаких ходов в монастырские подземелья, это просто каменный мешок.
  Хитроумные старцы покидали скрипторий с шумом, намеренно привлекая внимание остальной братии. Аполлинарию же, наоборот, пришлось изловчиться, напялив заношенную ряску и поверх нее доху с чужого плеча, он выбрался незамеченным. Прятались иеромонахи на чердаке трапезной (за огромной трубой главного очага меж ендов (1) есть закуток, огражденный изломами кровли), о той норе никто не знает. Там, в тепле они отсиживались до позднего вечера. К ночи на свой страх и риск отец Аполлинарий отправился к верному человеку, наказав им дожидаться его. Но, увы, назад не вернулся. Пришлось покинутым инокам после полуночницы самим отправляться в разведку, так они узнали о внезапном приступе болезни и плачевном состоянии афонского старца.
  Даниил пояснил также и относительно дурманящего зелья, коим пропитаны дьявольские книги в железном сундуке. Состав его неизвестен, завезли из Царьграда полста лет назад. Распоряжался им только иеромонах Аполлинарий. Так предписали покойные отцы Мефодий и Ефрем. Ну а как же, спросите, - настоятель Кирилл и библиотекарь Захария... Надо заметить, что Кириллу и Захарию, людей временных и, прямо сказать, ненадежных, никто не собирался посвящать в тайну адовых книг. Парфений, тот совсем другое дело - секрет сундука явился одним из условий назначения Аполлинария библиотекарем.
  Ну а теперь самое занятное: манускрипты, почитаемые адскими, всего лишь хитрая обманка, то довольно распространенные колдовские книги, для вида втиснутые в скорбно-величественные ризы. Нагромождение пугающей лжи придумано для вящей сохранности запретных апокрифов. Вот оказывается, как просто отворялся ларчик!..
  На вполне закономерный вопрос: почему Даниил отважился раскрыть столь тщательно сберегаемые секреты, инок, не задумываясь, ответил:
  - Отец Аполлинарий, приготовляя себе смену, многое мне поведал, но главного так и не открыл. Я не знаю, где хранятся подлинники, а теперь и переводы потаенных рукописей. Я бесполезный вам человек. Отец Аполлинарий при смерти, а что теперь остается нам с Феофилом делать? Воистину, мы в тупике, можно долго запираться, юлить, да какой в том прок... За двести лет в обители наделали уйму тайников, рукописей нипочем не найти... Оттого-то и совесть моя чиста - я не преступил обета и никого не предал. Мое же молчание поставило бы нас в двусмысленное положение: в ваших глазах мы остались бы заговорщиками и злодеями. Но мы лиходейству не сподручники, почто нам с Феофилом нести напрасную кару? К тому же и ловчить мы не приучены, да и ради чего?.. Оно и Феофил мне как брат родной, ему-то, бедному, почто страдать?
  Вот и решил я исповедаться, хуже никому не сделаю... Мы согласны понести любое наказание, но заверяю отец настоятель и вас, вельможный боярин: злого умысла мы не чинили, потому открылся я как на духу. Не наказывайте слишком сурово. Не ради выгоды, не корысти ради несли мы свой обет, так было нужно, так наказано преподобными старцами афонскими.
  О многом еще хотел расспросить Андрей Ростиславич чернеца Даниила. Да тут явился к игумену запыхавшийся скороход с вестью, что старцу Аполлинарию совсем плохо - видимо, отходит... Пришлось настоятелю поспешать к одру оставляющего мир библиотекаря, а боярину отправиться восвояси.
  
  Примечание:
  
  1. Ендова - разделка на кровле здания, сток с двух скатов.
  
  
  Глава 2
  В которой продолжается рассказ инока Даниила о библиотеке и потаенных рукописях
  
  Таким образом, я поспел вовремя... Андрей Ростиславич хотел уж посылать за мной, чтобы вместе выслушать откровения отца Даниила. Незавершенный рассказ об истории библиотеки вызвал у меня познавательский зуд. Я охотно отправился в палаты настоятеля, хотя чуточку трепетал от предстоящей встречи с ним.
  Парфений, вопреки опасению, воспринял мое появление весьма доброжелательно. Вне сомнения, тому содействовала вчерашняя находка священного сосуда. Я понимал, что обретение Фиала было неожиданным, но в то же время чрезвычайно благодатным для истерзанной напастями обители.
  Андрей Ростиславич передал Братину на сохранение настоятелю. Парфений - человек просвещенный, но не настолько книжный, чтобы знать письменные свидетельства о заветном Потире, до времени спрятал сосуд от любопытных взоров. Требовалось подтверждение подлинной ценности Чаши, важно так же услышать мнение "столпов" русской церкви. Игумен еще не знал, кому из владык отписать об обнаружении святыни, кого пригласить засвидетельствовать чудо. Он оказался перед нешуточным выбором, внезапно свалившееся новое бремя ответственности было ему, понятное дело, некстати...
  Привели иеромонаха Даниила. Я почти не знал инока, считал его замкнутым и надменным. Как всякий уважаемый книжник, он представлялся недоступным для заурядного общения. Люди подобной закваски оторваны от обыденной жизни, не понимают нужд обыкновенных людей, да и мало смыслят в практических вопросах бытия. Книжные черви, им бы копаться в манускриптах, да философствовать на отвлеченные темы. Теперь мне предстояло поближе познакомиться с иноком Даниилом. Человек он, надо сказать, совсем нестарый, лет сорока - сорока пяти. Чем-то походил на апостола Павла: сильно обнаженный выпуклый череп и умные, взыскательные глаза. Во всем облике монаха проступала усталая обреченность, явственно ощущалось, что он отдает себя на заклание и уже примирился с этим.
  Игумен Парфений известил Даниила о плачевном состоянии Аполлинария. Недавний приступ удушья подтвердил, что жизнь библиотекаря висит на волоске. Стоические усилия лекаря Савелия оттягивают агонию, но едва ли облегчают страдания старца. Травщик решился испробовать последнее средство, коль и оно не поможет, тогда Аполлинарий обречен, ведь лекарь не всесилен.
  Капризный разум мой внезапно заколебался. Вчера я явно переборщил, приписав Чаше губительную роль для жизни старца. Уж слишком Аполлинарий внезапно занедужил - не хитрость ли то какая?.. Не играет ли библиотекарь с нами, как змея с мышью, да и травщик подозрителен, не в сговоре ли они?.. Вот бы мне увидеть библиотекаря воочию, но о том и речи не может быть. Поделиться сомнениями с боярином я не отважился, не к месту, да и кощунственны они.
  Итак, горестно посетовав на удел, неизбежный каждому человеку, мы обратились к иноку Даниилу. Боярин захотел подробней разузнать историю монастырской библиотеки. Откуда взялось столь богатое и редчайшее собрание, поди, самому Софийскому хранилищу в Киеве завистно будет... Каждому ясно, что никаких денег не хватит, дабы приобрести даже малую толику из той обширной залежи разноязыких манускриптов и свитков. Право, и мне было очень любопытно понять, как по европейским меркам в глухом и диком краю скопилось такое богатство. И Даниил просветил нас...
  Я не ожидал, что инок окажется дельным рассказчиком. Язык его был лаконичен и прост, он говорил как по писаному. Изложение выстроил настолько содержательно, что боярину не пришлось задавать наводящих вопросов, Даниил их словно предугадывал сам, поддерживая ход беседы. Вероятно, иеромонах загодя обдумал свою исповедь, и в то же время пытался в нужном ключе повлиять на наше восприятие.
  Пополнение монастырской вифлиотики (1) происходило различными способами, но постоянно и целенаправленно.Особая заслуга в том князя Ярослава Владимирковича - властителя начитанного и просвещенного, искреннего почитателя книжной премудрости. Осмомысл покровительствовал обители и любовно опекал ее библиотеку. Большая часть редких рукописей приобретена в период вынужденного отстранения Ярослава от княжьего кормила, когда в результате боярского переворота сожгли его полюбовницу Настасью, а бастарда Олега Настасьича выслали в дальнюю обитель. Ярослав пять лет по чину оставаясь Галицким властелином и мужем княгини Ольги, уделом не правил, а лишь покорно исполнял волю бояр и суровой супруги. Ему дозволили с малой дружиной участвовать в походах русских князей против половцев. Нередко, бывало, он самовольно совершал разбойные набеги в южных приделах, в землях валашских и болгарских. Немало разграблено им усадеб и замков тамошних господарей, несладко досталось и киновиям, угодившим под горячую руку.
  В тех удалых походах при ставке князя обыкновенно находился толковый монах-писец, а нередко и сам библиотекарь. Их задачей, помимо преумножения монастырского собрания, являлся розыск чудесных диковин. Благо, помимо редчайших книг, немало чего замечательного попадалось среди боевых трофеев. Но главной оставалась все же книжная охота. Случалось, веками лелеемые противником фолианты в полном составе перекочевывали в монастырский скрипторий. Грешно говорить, но в том книжном радении не делалось различия меж частными собраниями и достоянием храмов и обителей. Все шло в дело, все годилось для преумножения монастырской библиотеки.
  Таким образом, в обители оказались необычайно редкие даже по царьградским меркам манускрипты. И в их числе множество апокрифов - неканонических сочинений отцов церкви. Имелись и отрешенные книги, вообще запрещенные для чтения. Подобные сочинения хранились в особом хранилище, доступ к ним разрешался лишь с позволения настоятеля, да и то по крайней нужде. Для чего это делалось?.. Библиотека, согласно заветам святых отцов, призвана хранить всякое знание. Вопрос лишь в том, в какой мере оно будет доступно и кому...
  Вот тогда и попали в скрипторий неканонические благовесты, среди них: тайное евангелие Марка (2) для избранных (дело рук некого Карпократа) и подложное от Фомы (3). Кроме евангелий, имелись прочие книги, не вошедшие в канон - "Апокалипсис" Петра (4), "Учение двенадцати апостолов" (5), более известное просвещенному миру как "Дидахе", "Пастырь" Гермы (6) и множество деяний и посланий апостолов из числа ста двадцати.
  Кроме того, существовала еще одна подборка отрешенных книг - рукописей, привезенных со Святой земли. Они были изложены на еврейском, арамейском, хеттском и еще не ведомо каких темных, нечитаемых языках. История приобретения этих сочинений крайне запутана, поговаривали, что они достались обители не совсем благопристойным путем.
  И Даниил поведал нам историю, сходную с рассказом вельможи Судислава о бесчестном поступке Осмомысла.
  Князь Ярослав в узком кругу русских витязей участвовал в палестинских делах крестоносцев, в чем поначалу и преуспел. Однако в Святой град ступить ему не довелось. Где-то на переходе к Дамаску поспешил он со своими людьми на выручку рыцарю-тамплиеру, избиваемому сарацинами, и разогнал неверных. Из сержантов (7) и туркополья (8) храмовников никто в живых не остался. Сам паладин, смертельно раненный, испустил дух на княжих руках. Прощаясь с жизнью, он просил Ярослава доставить свой багаж в ближайшее комтурство (9) храмовников. Князь в том ему обещался, но не исполнил своей клятвы, присвоил себе переметные сумы рыцаря и повернул обратно.
  Что же за сокровища лежали в баулах из верблюжьей кожи? Увы, в них не было злата и серебра. Там лежали заплесневелые, пожухлые свитки с письменами на тарабарском языке. Храмовник отчасти посвятил Ярослава в их предысторию. Рукописи были найдены в заброшенных пещерах по берегам Мертвого моря, очевидно, ранее принадлежали исчезнувшим иудейским сектам. Тамплиер строго наказал, что эти письмена не должны попасть в руки сарацинам, а особенно исмаилитам, давно точащим на них зубы. Ибо тогда многое может порушиться в подлунном мире...
  Возможно, потому Осмомысл и преступил волю погибшего, увез свитки на Русь, посчитав, что так будет надежней. Несомненно, к тому приложил руку Ефрем-библиотекарь, бывший при князе, он-то и растолковал Ярославу необычайную ценность рукописей. Осмомысл немедля отбыл восвояси. Таинственные пергаменты попали в Галич, а уж затем в монастырское хранилище, где сберегались в превеликой тайне.
  Как стало потом известно: за рукописями, способными изменить устройство христианского мира, охотятся мощнейшие силы. В их числе приверженцы папы, люди патриарха, имперские богословы, имамы Саладина и, наконец, - ассасины Старца горы. Истинная цена свитков доподлинно известна лишь их прежним владельцам, рыцарям-храмовникам.
  Еврейские письмена благоразумно облекли непроницаемой тайной, она считалось большей, нежели государственная. Делалось все, чтобы никто не проведал о существовании тех пергаментов. При жизни Ярослава они хранились в потаенных покоях замка, в том самом сундуке-саркофаге, где теперь кроются "адские книги".
  Доподлинно были посвящены в то дело - сам Ярослав, старый библиотекарь Ефрем, прежний настоятель Мефодий. Скорее всего, люди из ближней свиты догадывались, что в недоступной кладовой хранятся необычайные ценности. Но, по замыслу "посвященных": никто не должен знать, какого рода то достояние, потому и решили называть его отвлеченным понятием - "сокровище". Что дало языкастым сплетникам повод разуметь под тем словом вещественные предметы: золото и драгоценности.
  По указанию Ярослава библиотекарь Ефрем предпринял перевод рукописей с древних языков на-греческий. В скриптории нашлись толковники древнесемитских наречий, однако перевод двигался со скрипом. Тогда и было решено привлечь знатока мертвых языков с Афонской горы, известной своими толмачами. В обитель со многими хлопотами выписали инока Аполлинария, по происхождению малазийского грека. Потом из Киева препроводили юных тогда еще Феофила и Даниила, преуспевших в изучении ближневосточных говоров. В строгом обете те избранные черноризцы под руководством Ефрема приступили к переложению заветных рукописей.
  Мудрый князь тщательно продумал процедуру перевода. Один и только один из свитков доставлялся в обитель, переводился и после чего увозился обратно в Галич.
  Так продолжалось до тех пор, пока Ярослав крепко не занедужил. Опасаясь внезапной смерти, он последовал совету "посвященных": письмена и списки переводов отправили на хранение в обитель, дабы сохранять их на русской земле. Рукописи для пущей осторожности вывезли под видом ценностей из княжьей казны. Облапошивание прошло успешно. В обители же пустили слух о коронных сокровищах, якобы зарытых в окрестных лесах.
  В годину венгерской неволи придуманная легенда, продолжая бередить праздные умы, сыграла коварную шутку с игуменом Мефодием и Ефремом-библиотекарем. Мадьяры поверили в зарытый клад и рьяно взялись за его поиски. Монастырских старцев вполне устраивал такой оборот дел. Но последовала жестокая развязка - ценой собственной жизни старейшины уберегли драгоценные свитки.
  Стражем заветных пергаментов по принесенному обету стал Аполлинарий с Афона. Он посвятил в тайное служение иноков-толмачей. Благо, все было продумано и рассчитано отцом Ефремом. Имелись немалые денежные средства, чтобы обеспечить надежный покой рукописей. Аполлинарию, Даниилу и Феофилу волей-неволей приходилось поддерживать изощренный строй лжи, призванный оберегать письмена. Казалось, никто и ничто никогда не сможет им повредить...
  Тут, как назло, раздался стук в дверь. Инок Даниил умолк. Оказалось, дядька Назар выискивал боярина, пришлось впустить воеводу.
  
  Примечание:
  
  1. Вифлиотика (ст. церк.) - библиотека.
  2. Тайное евангелие Марка - Т.Е.М. (II в. н.э.) написано ап. Марком в Александрии с прибавлением к тексту Евангелия Марка тайных преданий, открытых только посвященным. Существует в отрывках из письма богослова Климента Александрийского (115-215), в копии XVIII в.
  3. Подложное от Фомы - "Евангелие от Фомы" (60-140 гг. н.э.) новозаветный апокриф, является коптским переводом с греческого оригинала. Представляет собой логии (речения Иисуса) в форме вопросов-ответов.
  4. "Апокалипсис" Петра - А.П. или "Откровение Петра" ( первая половина II в. н.э.) христианский апокриф.
  5. Учение двенадцати апостолов - У.Д.А. или "Дидахе" (конец I - начало II века н.э.) памятник христианской письменности катехизического характера.
  6. "Пастырь" Гермы - П.Г. ( II в. н.э.) неканоническая раннехристианская книга, принадлежит к апокалиптической литературе.
  7. Сержанты - члены ордена, не рыцарского звания.
  8. Туркополье - рядовые ополченцы.
  9. Комтурство - территориальная единица ордена тамплиеров.
  
  
  Глава 3
  Где изловлены исмаилиты лазутчики, прозываемые ассасинами
  
  Назар Юрьевич, имея вид загадочный и интригующий, вызвал Андрея Ростиславича на разговор один на один. Тот вышел, возвратясь, заявил, что у него важное сообщение. Игумен без лишних церемоний отослал старца Даниила, упреждая прыть длинноухой братии, провел нас в смежную комнату, плотно захлопнув дверь, дал возможность Ростиславичу спокойно выговориться:
  - Авва, не серчай на Чурилу, - боярин, выдержав паузу, упреждающе посмотрел на игумена. - Ради пользы дела ему пришлось воспользоваться угрозой пытки. Извините, отцы, за скабрезность, он посулил подвесить прихвостней Дионисия за яйца, подобно казни "ботаников" - подонков, что бросают по полю кованые шипы супротив конницы.
  Мы с пониманием переглянулись. Я знал из рассказов бывалых людей, что вид пыточных орудий, а уж тем более само костоломство подвигают узников к невероятным в обыденной жизни откровениям. Редкий человек выдерживает пытку. Сломленные духом страдальцы в надежде избежать дальнейших мучений стремятся подкупить дознавателя искренностью. Они полагают, что тот войдет в их положение, смилостивится над ними или хотя бы прервет на время их страдания. Но они жестоко заблуждаются. Ведущий следствие мечник не остановится на полпути, грош цена ему тогда. Задача следователя сполна вызнать сокровенные сведения, на то он и поставлен.
  Несчастный, находясь в пыточном застенке или еще приготовляясь взойти туда, уже распрощался или готов проститься с прежней жизнью: с тем существованием, когда был наделен правами, пусть небольшими, пусть даже одним правом - быть себе хозяином, свободно принимать решения. Теперь в руках палача он ничто, просто комок исстрадавшейся плоти и измочаленных нервов. В таком случае какое ему дело до остальных несчастных - оговариваемых, предаваемых им, когда он сам уже и не человек вовсе...
  И лучше ответить "да", чем "нет", и лучше повиниться невесть в чем, оттянув мучение, чем запираться и испытывать боль, с каждым разом все более и более невыносимую.
  Порой истязуемые, заметив малейшее благорасположение палача, наговаривают вовсе несусветное на себя, на товарищей, а то и просто на знакомых, подводя и тех под пытку, лишь бы облегчить собственную участь.
  Как в том винить слабого плотью человека?.. Он бы и рад не возводить поклеп на ближнего, да какой в том прок, коль его самого превратили в кровавое месиво, коль уподобили дерьму. И нет на нем греха - то клевещет боль, пожирающая его.
  Затюканные свалившейся напастью, парализованные страхом огородники Емельян и Фофан в сумятице чувств выложили все как на духу. Оказывается, Дионисий накануне собственной смерти встречался в темных задворках с подозрительными чернецами. Наметанный нюх Чурилы по одному лишь беглому описанию распознал в незнакомцах федаев, подмеченных прежде в Галиче. Поразительная новость?!
  Дальше-больше! Прижатый к стенке жидовин Матвейка сознался, что по приказу Дионисия относил снедь в укромное место. Поломойке сунули в нос плеть, и он заторопился с новым признанием. Будучи по натуре подлым соглядатаем, он проследил-таки за таинственными едоками. Сомнения Чурилы окончательно рассеялись - то, несомненно, ассасины: один постарше, лет сорока, другой совсем юноша. Но не арабы и не сирийцы, меж себя они общались по-персидски (как и всякий еврей, Матвей различал не только семитские наречия). Исламисты, покинув обитель, скрывались где-то на стороне, проникали в киновию через лаз, вырытый трусливыми огородниками. Но самую важную новость чумичка приберег напоследок, оказывается, он сегодня опять видел тех монахов в церкви среди паломников. Тут уж не до шуток...
  Зловещий тон Андрея Ростиславича понудил игумена Парфения напрячься и сжать кулаки:
  - Нож в спину!.. - авва высказал вслух общее мнение.
  - Изменщик - похуже убийцы будет... - я не сдержал своих чувств.
  - Предательство - самое страшное обвинение! - заключил боярин.
  Воцарилось молчание. Всякий знает: за измену полагается одна кара - смерть. Но возмездие уже настигло Дионисия, правда, Господь ссудил ему легкую кончину, а жаль...
  Предстояло немедля изловить зловещих пришельцев. Но как?
  Выручил боярин... Я и не предполагал, что его ум окажется столь резвым. Андрей Ростиславич решил прибегнуть к варварской хитрости.
  Близилась очередное богослужение. Ассасины, несомненно, находятся в стенах обители, они не могут вырваться на волю, ибо лаз зарыт, а страже велено замкнуть ворота. Необходимо заставить исламистов проявить себя, оказать хищную личину. Зная необузданный нрав федаев, нужно их крайне раздразнить, лучше всего прилюдно, тем самым понудив на ответный удар. Андрей Ростиславич взялся исполнить щекотливую миссию. Парфению, мне, ну и конечно суздальцам должно лишь подстраховать рискового боярина.
  На всё про всё у нас осталось не более получаса.
  Впопыхах время пролетело незаметно.
  И вот храм наполнился братией и странническим людом. Я еле протиснулся к оговоренному месту, огляделся. По правую руку на столбе намалевана фреска: Святой Глеб в ладье, а понизу сокрытые камышом супостаты обнажили мечи. И стало неуютно в душе моей. Глянул влево, под окном нарисовано: Иосиф ведет агнца к закланию, а местами-то не ягненок вовсе, а отрок юный. Повел взором вверх: Моисей со скрижалями, грозен ликом...
  И закралась жуть в самые мои поджилки. Собрался я с духом, срамлю себя: "Какой же из тебя боец, дрожишь, аки лист осиновый?.."
  Стал зыркать по церкви, боюсь сплоховать, не проворонить бы тех иноков, вот будет незадача... Ан вот и они, схожие с описанием Чурилы: скуфьи на лбы надвинули, стоят, не шевельнутся, ведут себя исправно. Да не спрячешься, обличье приметное. Ну да, подождем теперь не долго...
  Боковым зрением отыскал Андрея Ростиславича, тот благостен, лик умиленный, весь проникся литургией. Но вот братия стала подтягиваться к аналою, чтобы лучше слышать проповедь. И тут в гуле иноческой разноголосицы прогремел голос боярина:
  - Карам барам харам! - и еще много подобных гортанных слов (я толком не разобрал каких).
  Кажется, никто ничего не понял, вернее люди не придали значения тому воплю. Случается, кому в толпе ногу отдавят, порой еще не так шумят, бывает чуть не дерутся. Только смотрю, высокий "черноризец" злобно оглянулся на боярина, ну, думаю: "Узрел таки гад... Ага, теперь ясно, что за птица..." Слежу дальше: застыли те как вкопанные, вогнули сумрачные лики, ни чем себя не выдают.
  Получив последнее наставление, иноки стали расходиться. Я уловил вопросительный взгляд Андрея Ростиславича, кивнул утвердительно, мол, клюнули...
  Боярин, приняв сигнал к сведению, повернулся и медленно пошел к выходу. Я за ним, стараюсь ничего не прозевать. Оглянулся на "ряженых", а их и след простыл, растворились, словно призраки в тумане.
  Вышли мы на паперть. Монахи снуют, торопятся в теплые клети, постепенно народ разбрелся. Как и задумано, я чуток поотстал, но спины боярской из виду не упускаю. Так и идем след в след, обогнули трапезную, приблизились к лечебнице.
  Вдруг из-за угла черным коршуном выскакивает на боярина кто-то в хламиде. В занесенной руке всполохом блеснул клинок. В моей душе все и оборвалось...
  Да не тут-то было!.. Ростиславич резво встрепенулся, скакнул в сторону, выхватил из-под полы меч - вжик! И уже налетчик заверещал гугниво, закружил, как волчок на месте, затем, скрючась в три погибели, засунул руку под коленку.
  Я припустился на помощь. Гляжу: еще один басурман от погребов рвется к боярину. Не успел я и крикнуть, как вихрем налетела наша ватага (верно, попрыгали с навесов), сбили злодея с ног, стали пинчить, тут и я поспел.
  Боярин, обтирая о сапог короткий варяжский меч, указал перстом на голосящего белугой налетчика:
  - Перетяните культю кушаком, не то кровью изойдет...
  Стали теребить злодея, тот продолжает выть благушей. Посмотрел я оземь: в прахе лежит отсеченная пясть, цепко сжимая кривой нож. И замутило меня, насилу превозможил, взял-таки себя в руки...
  Потом и второго, вражину подняли на ноги, отбрехивается, зараза, лопочет по-своему, различаю только: "Шайтан, шайтан!.." Огляделся я округ, знакомые радостные лица Варлам-меченоша, Алекса, Сбитень, еще наши гридни. Ловко они все устроили... Гридьба возбуждена до крайности, всяк на свой лад доказывает собственную удаль. От полноты нахлынувших чувств немилосердно шпыняют басурманов. Наконец злодеев повели к башне, подгоняя тычками по хребтине.
  Я иду оплечь боярина, улучив минутку, любопытствую:
  - Какие-такие слова ты, Андрей Ростиславович, выкликнул в храме, чтобы разгневать исмаилитов?
  - Да уж, - усмехнулся он, - собрал всю брань сарацинскую: "Эй вы, дети шакала (пошли нехорошие слова), почто, засранцы, медлите, делайте то, к чему призваны!.." Ну, а дальше и сам все знаешь. Я их сразу раскусил, - и боярин весело добавил. - Известное отродье, все на одно лицо. Было дело еще на Святой Земле... Да ладно, мало чего было...
  Ассасинов потащили в подполье узилища, я догадался - там пыточная. Боярин не стал спускаться, видно, кого-то поджидал, махнул остальным, мол, приступайте... Дружинники с пленниками скатилась вниз по крутым сточенным ступеням, скопом протиснулась во внутрь.
  Я очутился в мрачном сыром каземате, сложенном из дикого камня. Застенок тускло освещался нещадно коптившими сальными плошками. В углу погреба располагался осклизлый сруб башенного колодца с растрескавшимся воротом. Прямо против хода врыто толстенное бревно с вбитыми крючьями, видимо, к нему привязывали колодников. С потолочной крестовины свисала дыба, сквозняк раскачивал ее перекладину. Справа по стене на поставце грудой лежали орудия пыток. В ворохе железяк я приметил многозевные клещи, захватывающие всю пятерню. Потом разглядел обжимала, похожие на кандалы, но чрезмерно широкие. Потом увидел ржавый венец на болтах - стягивать череп... А прочих ухватов, прищепов, игл и крючков и не упомнить. В дальнем краю потрескивал очаг, дым клубами валил в стенную отдушину.
  Обнаженный по пояс, лоснившийся от пота детина с замасленной косицей, верно из ясов, словно кузнец у горна, перекладывал на угольях чудовищные инструменты. От его адского вида у меня захолодело под сердцем, я был не рад, что попал сюда.
  Исмаилитов вервием прикрутили к позорному столбу. Содрав подрясники и исподние рубахи, рванули нательные кресты. Азиаты по первоначалу показались тщедушны и хилы видом своим. Но потому как в буйном непокорстве желваками ходили их мышцы, как злобой надувались жилы, стало ясно, то были мужи крепкие телом.
  Дядька Назар велел прижечь увечному культю, дабы до времени не приключился Антонов огонь:
  - Нешто без дознания помрет нехристь, а нам отвечай...
  Краснорожий яс схватил головешку и ткнул пламенем в кровенящую рану федая. Тот дико возопил, рванулся из оков, но его придержали.
  - Терпи, басурманий сын, еще не то будет... - наставлял Назар.
  Исмаилит обмяк и распростерся в беспамятстве, благо вервие держало.
  - Не балуй!.. - федая вывели из бесчувствия, окатив ушатом студеной воды. Меж тем по застенку распространился тошнотворный запах горелого мяса, у меня закружило перед глазами, ноги подкосились.
  - Да ты, отче, чего сомлел-то, непривычный, видать... - хлопотал возле меня дядька Назар. - А ну, плесните ему чарку...
  Я выпил хмельного, дурь сошла, но все равно было тоскливо. Отошел в сторонку, присел на краешек скамьи. Глаза бы мои не глядели, как дружина измывается над связанными пленниками. Стал творить молитву Иисусову, ушел в нее, будто зачурался.
  Вошел Андрей Ростиславович в сопровождении начальника стражи и, как ни странно, ризничего Антония с письменными принадлежностями. Я сообразил: инока призвали вести пыточный протокол.
  Боярин подошел вплотную к исмаилитам, пристально вгляделся в глаза лазутчиков:
  - Кто такие? Как звать? Кто послал?.. - строго вопросил он.
  Злодеи смотрят исподлобья, ощеряются по-волчьи, презрительно сплевывают.
  - Не сказывают, боярин, хоть кол им теши на лбу, - оправдывается Назар Юрьев. - Одно слово - нехристи, окаянные!..
  - Так что же ты, воевода, не тешешь тот кол? Худо, брат, надо все вызнать... Главное, пусть ответят, кто их послал, это главное, - обращаясь к федаям, грозно вытребовал. - Кого должны были убить?!
  Тут двурукий, что постарше годами, определенно главный, вскинув голову, гортанно прокаркал:
  - Ты хочешь знать, неверный, над кем нависла десница Пророка?.. Так знай, мы пришли убить тебя - проклятый гяур! Ты уже не жилец, неужели не понял?..
  - Ишь, как запел соловей... - осерчал боярин. - Ну, ничего... Ни таким соколикам укорот давали, - и произнес в сторону. - Старого на дыбу, младшего под нож, режьте по частям!
  Молодой ассасин встрепенулся, в его взоре проскользнуло нечто похожее на мольбу. Но боярин уже не смотрел на исмаилитов, он подошел к очагу и стал растирать замерзшие руки. И тут его взор упал на меня. Я же весь скукожился, наверное, смурной был видом.
  - Пошли-ка, Василий, отсюда, без нас разберутся...
  Мы вышли вон из душного застенка. Свежий воздух разом опьянил меня, голова опять пошла кругом, но кружение стало сносным. Я взял себя в руки и как можно беспристрастней спросил боярина:
  - Извини за докучливость, Андрей Ростиславич, любопытно мне, а если злодеи издохнут, но не откроются, что тогда?..
  - Упорствуют, окаянные, - посетовал боярин, - закоснели в упрямстве. Ну да, время еще терпит... Кровцу им малость пустим, затем самый раз солененьким подкормить... Вот когда жажда разберет, посмотрим, на что они годны? - боярин испытующе взглянул на меня. - Ну, а ты как, Василий, оклемался с непривычки? Знаю, по первому разу наблюдать пытку, что самому на дыбе висеть.
  Я не нашелся сразу, что толком ответить боярину. Но он и не ждал моего ответа, продолжал, словно говорил сам с собой:
  - А нам-то каково?.. Мы ведь родились не заплечных дел мастерами. У каждого душу воротит... Да нечего не поделаешь, такая наша служба. А окажись мы в их воле, полагаешь, у нас бы жилы не тянули? А... согласен со мной?..
  Кто-то должен отправлять черное ремесло. Грех он не в том, что изгваздаешься в грязи - броду посуху не перейти... Мы, отродясь в дерьме по уши, каждый день преступаем заповеди божеские, так уж заведено в веках. Знай, Василий: греховен тот, кто смакует сию мерзость, кто охочь до нее, словно похотью, ублажается ею. Вот тот и есть истинный изувер и кровопивец, - помедлив, Ростиславич заключил. - А прежде всего он душегуб своей бессмертной души...
  Устоять, не зачерстветь, не дать сердцу обрасти коростой, не ожесточиться против всего света - вот задача! Главное, нужно отчетливо осознавать, пошто надлежит быть суровым: во имя благой цели или собственной корысти ради...
  А цель моя одна: постоять за отчину родимую, за братию кровную. Бог, он правду видит, не даст пропасть!..
  Так что, Василий, шибко не кручинься. Воспринимай и хорошее и плохое как жизненное испытание. Даже из мерзостей вынеси урок себе. Не оправдывай лихо, но разделяй мудро: зло во зло или худо в добро еси...
  - Да, я не порицаю жесткого обращения с басурманами, - оправдываясь, начал я. - Не мне судить, тем паче осуждать, якобы не по-христиански деется. Откровенно скажу, претит мне всякое насилие. И понимаю, что надо, - да невмоготу... Видно, уродился я слабонервным и не переделаю себя, - помявшись, просительно добавил. - Ослобони, боярин, впредь зрить пыточные картины. Не воин я от природы, а слабый монах.
  - Твое право, отче, неволить не стану, каждому видится свой удел. Но скажу, а ты смекай: не отсидишься чистеньким в сторонке, мол, твердости не имею. Хотя мы и рождены женщиной, но мужчины есмь!.. - начав излишне строго, боярин вдруг смягчился. - Хорошо, к пытке не ходи, я тебя не принуждаю, да и не годишься ты - твоя правда.
  Все приходит с надобностью и опытом. Каждому свое место предопределено. Но свою стезю и пользу всякий сам обязан найти, хотя сразу и не ведает, в чем она. Ты, Василий, от общего дела не отстраняйся, держись рядом, помогай. Я уверен - ты отчизне справный человек. Ты много знающ, немало видел, толково и широко мыслишь и в тоже время скромен и неприхотлив. Такие люди нужны Великому князю. Ты можешь далеко пойти, и я хочу тебе помочь. Ведь в самом-то деле, не обречен же ты вековать в монашеской келье... Ты не таков, не зря же подался в странствия, познал многие науки - твое призвание быть в гуще событий, бороться со злом.
  - Согласен, боярин: мирская жизнь полнокровна и любопытна. Но монашеский постриг тем и привлекателен для людей моего склада, что дает отстраненность от мирской суеты, приносит свободу разуму, не говоря уже о торжестве духа. Монашеская стезя позволяет оставаться самим собой. Я думаю, что не променяю иночество даже на все злато мира: "Не создай себе кумира, да благословен будешь..." Я служу Богу и только ему одному служу смиренно, бесстрастно, бескорыстно, утехой мне - токмо одна истина.
  - Так что есть истина?.. Какую правду ты желаешь отыскать?
  - Правда у каждого своя - а истина одна на всех. Она должна ублаготворить любого, даже самого падшего или отпетого. Истине ничего нельзя противопоставить, она или есть, или ее нужно отыскать.
  - Хорошо сказано. Но мне кажется, что всеохватная истина настолько чужда миру сему, настолько далека от людских потребностей, что даже провозгласи завтра ее, она никому не будет нужна. Она останется невостребованной людьми.
  Ты, чай, начитан и хорошо начитан - всеобщее счастья не достижимо. К чему приводят поиски так называемой "истины" - к ересям, порой даже к мерзкому святотатству. Это как мираж в пустыне: идешь и не достигаешь, был он и нет его, одна пустая надежда... - боярин улыбнулся и махнул обреченно рукой. - Довольно спорить. Не хочу трезвонить обо всём и ни о чем. Кстати, вот и странноприимный дом...
  Вернувшись в свою клеть, я снял одежды и взмолился Господу нашему. И так умалился, что заснул прямо на полу.
  
  
  Глава 4
  В которой после глупого сна Василий призывается на допрос и уже не хочет покидать пыточную
  
  Сквозь дрему с нарастающей тревогой ощущаю, что кто-то стоит надо мной. Едва приоткрыв глаза, в страхе вскакиваю на ноги. Таинственным посетителем оказался, в это трудно поверить, библиотекарь Захария. Я сразу узнал его, хотя ни разу не видел живым. Но то был именно Захария: кудрявая русая бородка, схваченные сыромятным ремешком, едва начавшие седеть волосы, серые пристальные глаза. Прижав к губам указательный палец, он воззвал к молчанию. Я оторопело плюхнулся на постель, инстинктивно вжался в бревенчатую стену. Как назло, ничего не подвернулось под руку, мне нечем оборониться. Но Захария пока не думает расправляться со мной.
  Он достает из широкой рясы увесистую скатку разномастных пергаменов, расправляет их. С ужасом я узнаю сожженные третьего дня рисунки мертвецов. Мне непонятно, неужто богомаз Филофей не дал им догореть?.. Захария разглаживает верхний лист и передает его мне. Господи! На пожухлом пергамене представлена, словно в яви, отрубленная десница, уцепившая кривой нож, - рука ассасина налетчика.
  Я вопрошающе взираю на библиотекаря: чего ради он заявился ко мне?
  Захария как бы ни замечает моего состояния. Протягивает новое изображение. О ужас! На меня, ощерившись в смертном оскале, пустыми глазницами взирает наставник Дионисий. Только одна голова без тела, но в том-то и вся жуть... И вдруг не верю глазам: из разверстой пасти наставника вместо языка, словно гигантское жало, выпадает шило-дырокол. У меня перехватило дыхание, волосы встали дыбом. Я порываюсь остановить библиотекаря, но он неумолим.
  Извлекается третий рисунок, на нем воссоздан обнаженный боярин Горислав, точнее, иссохший, скрюченный труп вельможи. Боже, как мне страшно!.. Зачем Захария принес пугающие рисунки? Почто он глумится надо мной?..
  Парализованный страхом, в оцепенении, я смотрю, как неуклонно медленно вздымается рисованная рука мертвеца. И внезапно, смертельным змеиным броском, прорвав полотно пергамена, его пальцы устремляются к моему горлу. Мне пришел конец, душа готова расстаться с телом...
  Я очнулся. Сердце бешено колотится, того и гляди вырвется из груди. Потом приходит отвратительная слабость во всех членах. Но я жив, и я рад тому... Взываю Господу: "Страшный сон - милостив Бог, стань страшный сон - вчерашней бедой..." Постепенно успокаиваюсь, разумея, что испытал лишь ночной кошмар.
  Вдруг до моего сознания доходит, что стучатся в дверь. Мне боязно, справляюсь: "Кто там?" Узнав голос Алексы, отпираю дверь.
  Дружинник передает просьбу Андрея Ростиславича: "Взять чернильницу и стило и немедля явиться в пыточную, вести протокол допроса". Как все некстати... Мне бы переварить испытанный во сне ужас. Но делать нечего, придется подчиниться боярской воле. Дабы прийти в себя, спрашиваю гридня:
  - А что, ризничий Антоний устал писать?.. Зачем я-то потребовался?
  - Злодеи начали давать показания. Не всякому уху подобает слышать ту исповедь, боярин только тебе доверяет, - рассудил дружинник.
  Мне приятно слышать таковые слова. Но нахождение в пыточной не прельщало, впрочем, ради такого дела придется пострадать.
  Собрался я быстро, ступив из сеней во двор, был приятно поражен. Выпал первый, чахлый, уже начавший таять снежок. Но он все равно радовал душу. Это робкое предвестие грядущей зимы лишний раз доказывало: в мире нет ничего неизменного. Следом за осенней слякотью неизбежно приходят снега и стужи. Но они не пугают, наоборот, их ждешь с нетерпением, как после сердечной унылости ищешь встряски, душевного просветления.
  Монахи, вероятно, обуреваемые схожими чувствами, высыпали на улицу. Хотя и зябко, но никто не спешил в уютное тепло. Люди приветствовали зиму: новая страница в их размеренной, но отнюдь не монотонной жизни.
  Мой приход в каземат вызвал заметное оживление. Дядька Назар, подмигнув дружинникам, беззлобно съязвил:
  - Ну, теперь держись, ребятушки, дело пойдет на лад, только поспевай...
  Я оставил реплику воеводы безответной, неспешно разложил письменные принадлежности и лишь тогда взглянул на кознодеев.
  Старший - матерый исмаилит, отведав неласковое свойство дыбы, безжизненно провис на приспущенных веревках. Его поруганная плоть ни у кого не вызывала не то что сочувствия, но даже сколь-нибудь заметного внимания. Было странно наблюдать отсутствие сострадания пусть и к врагу, но человеку. Славянской натуре исконно присуща подлинно христианская черта: изъявлять милость к падшим, прощать и жалеть трогательно присмиревшего супостата. Не в русском характере посыпать солью язвы поверженного, наоборот, по укоренившейся привычке мы обильно бередим лишь собственные раны. Здесь же, в подвале сторожевой башни, дух милосердия начисто отсутствовал.
  Я затосковал еще больше, когда увидел на земляном полу другого пленника. Краснокожий яс, поддев сапогом его распластанные конечности, с усилием перевернул молодое тело на спину и победно поставил ногу на грудь федая. По всему видно, что потерявший руку страдалец уже сломлен. Представляю, как нещадно саднит изъязвленный комок его плоти - точно содрали кожу, а жилы и нервы оголены. Но в тоже время, вопреки устоявшемуся мнению, якобы мученик желает скорой смерти, молодой ассасин не хотел умирать. И он был готов ценой собственной измены оплатить будущую жизнь. Он решился дать показания...
  Мне не позволили расчувствоваться. Стремительно появился Андрей Ростиславич, все встали наизготовку, даже и я почему-то приподнялся со скамьи. Рабское чувство, понудившее оказать почтение сатрапу на виду чинимой им расправы, огорчило меня. Я такой же, как и все, жалкий человечишка, не способный на поступок; утлое суденышко без руля и ветрил несомое по житейскому морю. Я не личность в высоком смысле этого слова и уж, конечно, не вожак. Горько ощущать себя ничтожеством, а еще горше знать и помалкивать о том. Сиди и не рыпайся, пиши с чужих слов, что прикажут.
  Но через минуту я оставил глупое нытье. Откровения ассасина вынудили меня встрепенуться и ощутить пульс бытия. Словно охотничий пес, унюхав добычу, я сделал стойку и рванул напропалую. Вот она, настоящая жизнь: погоня, скачки, вольный ветер в ушах!.. И была не была - будь что будет!..
  Имя молодого федая Юсуф. Ему двадцать три года. Сколь помнит себя, кочевал с родичами по пустыне, так и остался бы он вовек верблюжьим погонщиком, если бы не семилетней давности подлость приятелей. Неведомо, по чьему злому умыслу - юношу связали спящим, засунув в рот кляп и накинув на голову мешок, увезли вон из кочевья. Той же ночью его запродали в рабство персидским караванщикам. Как тут не вспомнить историю библейского Иосифа Прекрасного. Люди с завитыми бородами, говорящие на фарси, не обижали его, наоборот, приодели, откормили и - при случае перепродали за большую цену купцу из Дейлема. Впрочем, новый хозяин и не скрывал, что отвезет ладного парнишку в Аламут, в логово Старца Горы.
  Так он попал к исмаилитам - учителям, надо сказать, превосходным. Их задачей являлось воспитание из обычных огольцов дерзких fatalis (1), исступленных изуверов ислама. В школе налетчиков и убийц Юсуф оказался способным учеником. Помимо боевых искусств, его обучали греческому и русскому языкам. Федай, владеющий чужой речью, ценится на вес золота. Когда потом Юсуфу случалось возвращаться в Дейлем, он жил воистину по-царски, точнее, обретался в земном раю. "Fons adae" (2) - родник Адама, как пишут по латыни.
  С гянджийцем Ильясом пестуном то же школы, их отрядили на Русь. Лицедействуя в обличье греческих иноков-пилигримов, они путешествовали по городам и весям южнорусских княжеств. Федаи вжились в выдуманный образ, их уже не тяготила обязанность отправлять культ чуждой веры. Порой, забывшись, они ловили себя на том, что обращаются с мольбами к Иисусу Христу и православным святым. Поэтому они благодарили Аллаха, что их двое, случись остаться в одиночестве - ох, как было бы трудно сохранить самого себя. Наконец в Киеве на секретной явке они получили важное задание.
  Юсуф по молодости не был посвящен в подоплеку порученного дела, да и не сумел бы разобраться в хитрой игре, которую вели вожди ассасинов в преддверии нового крестового похода. Пожалуй, даже окружение имама с трудом представляло окончательный результат своих затей. К тому же следует добавить, что орден растерял былую самостоятельность, федаев стали использовать всякие, даже враждующие друг с другом государи. Хорошо слаженное сообщество наемников предоставляло за звонкую монету свои адские услуги. Никому не секрет, что ассасины безоглядно служили и Конийскому султану, и Византийскому кесарю, их использовали и рыцари Храма, и заклятый враг тамплиеров Саладин. Одним словом, корыстолюбивые приемники Старца Горы превратились в продажных поставщиков палачей и убийц.
  Так вот, молодой федай, баюкая ноющую культю, рассказал нам следующую историю:
  В Киеве старший в паре Ильяс встречался один на один со связником, ходил куда-то на торжище, коих достаточно на Подоле. Надо сказать, что в ордене соблюдалась строгая иерархия, Юсуфу по его положению не подобало знать явок и паролей, да он и не стремился к тому. Напарник же посвящал его в детали дела по своему усмотрению: не сразу, а частями.
  Со свойственным исмаилиту зверино-чувственным подсознанием Юсуф, по косвенным упоминаниям, все же смекнул о сути уготованного им задания.
  Цареградские стратеги затеялись крепко насолить императору Фридриху, в том числе вознамерились помешать участию Галицкого княжества в походе крестового воинства, хотя смешно преувеличивать размах того участия. Но, как говорится, капля камень точит. Такие вот булавочные уколы наряду с серьезными кознями должны были ослабить грозный натиск германцев.
  Проводником той каверзы в жизнь стал верный страж ромейских интересов - Галицкий епископ Мануил. Впрочем, грешно осуждать его за преданность, выказываемую "родным пенатам" - грек он и есть грек. Он, как и волк, сколько его не корми - все в лес смотрит.
  Первым делом федаям предстало явиться ко двору Галицкого владыки, что им вполне удалось. Пристав Христа ради к купцам, плывущим в Херсонес, они в Олешье пересели на каботажное судно, идущее в Белгород днестровский. А уж потом достаточно легко вверх по Днестру добрались до самого Галича.
  Все шло как по накатанной дорожке. Выискав момент в один из праздничных выходов епископа Мануила, лжемонах Матвей (он же Ильяс), согнув колена у ног иерарха, проговорил условленную фразу.
  Однако владыка не поспешил приблизить иноков-калик, напяливших личину его соплеменников. Он выдерживал их на отдалении, не посвящал в собственные планы, которые, надо сказать, возникали вослед обстоятельствам, отнюдь не устраняя их причин. Как ни хитер Галицкий пастырь, но он не умел предварять событий.
  Неделю назад Мануил приказал ассасинам: опережая князя Владимира, заявиться в обитель, представ нищими пилигримами. Однако поставленная перед ними задача была нечеткой, да и непонятной...
  Попав в монастырь по наказу Мануила, они приняли опеку воспитателя послушников Дионисия. Наставник первые два дня, подобно епископу, ходил вокруг да около, очевидно, ожидая предписаний свыше.
  Таким образом, Юсуф опроверг подозрения в причастности федаев к смерти Захарии, книжника убили гораздо раньше. По словам однорукого - бывалого Ильяса насторожило, что в обители орудует убийца, - это могло серьезно помешать исполнению задания. Матерый налетчик опасался розыска, когда пришлых чужаков могут запросто выдворить, а то и бросить в каземат. Однако Аллах милостив...
  Дабы не выпячиваться, лазутчики вели себя нелюдимо, избегали всякого общения с братией. Оттого паломники и праздные иноки вскоре отстали от них, сочтя пришельцев толи гордецами, толи недоумками. Федаям того и нужно, лжеиноки украдкой облазили всю обитель, изучили ее досконально.
  Но вот Дионисий опомнился и велел наблюдать за живописцем Афанасием. Само поручение напарников не обескуражило, ибо умение выслеживать человека, скользить за ним тенью, змеей виться по его следу всегда ценилось в сообществе налетчиков. Наставник, между прочим, уверил ассасинов, что именно богомаз прикончил незадачливого библиотекаря. Из того, что Дионисий не сдал художника правосудию, федаи заключили: либо он сам причастен к убийству, либо вознамерился использовать Афанасия в своих целях.
  Выслеживая богомаза, ассасины отметили, что облик художника не вяжется с приписываемым ему убийством. Считается, что якобы неискушенный душегуб, свершив злодеяние, должен или ошалело метаться, или же исступленно замаливать грех, или вовсе податься в бега. Странно, но поведение монаха-убийцы не было подозрительным. Его речь и жесты были лишены трепета и суеты, поступь размеренна, суждения благоразумны, в делах с братией был тверд и спокоен. Афанасий не сидел сиднем, круг его общения необычайно широк: тут и частые встречи с травщиком, отцом экономом, скрипторными сидельцами, сотоварищами по ремеслу - одним словом, он вел себя, как ни в чем не бывало. "В нем нет вины!" - сказал бы каждый, наблюдавший его. Одно только странно, богомаз раза три на дню посещал духовника Парфения, ставшего впоследствии игуменом. Впрочем, тут нет ничего предосудительного, а наоборот, даже похвально. Напоследок Юсуф поведал и о моих встречах с богомазом, не забыв о нашем уединении в пустом храме.
  И вот мы дождались долгожданного откровения. Изощренные федаи заметили, что мое знакомство с художником повергло наставника Дионисия в смятение, а последовавшая за тем встреча боярина Андрея с Афанасием определила трагическую развязку. Помнится, Андрей Ростиславич как-то предупреждал: злодеи должны в первую голову бояться именно нас, особливо его, как опытного мечника. Как ни крути, получается, причиною смерти богомаза явились мы с боярином.
  Таким образом, была уготована участь Афанасия. Пролитие невинной крови не вызывало у ассасинов душевного содрогания и потому не требовало искупительных оправданий. Место и время заклания выбрали сами убийцы, им только вручили орудие казни - длинное сшивное шило. Дионисий подло рассчитал, что тем бросит тень подозрения на местную братию, это было вполне разумно. А уж федаев не пристало учить: они ночью без лишней суеты закололи несчастного живописца
  На вопрос боярина Андрея Ростиславича: "Кто из вас все-таки лишил жизни Афанасия?" - Юсуф молча кивнул на расслабленного соучастника. Тут и обнаружилось, насколько же притворщики эти сыны дьявола... Ильяс, используя умение гашишинов сокращать сердцебиения и как бы обмирать, прикинулся невменяемым, хотя внимательно следил за ходом следствия и показаниями напарника, но и его хищная натура не выдержала низкого навета:
  - Врешь, сын ишака! - передернувшись в узах, возопил он. - Ты, шакал, вонзил жало! Ты сказал, что мазилка попирает заповеди пророка, ибо нельзя живописать человека.
  Между федаями возникла злобная перепалка. Они гортанно, на своем наречии, будто псы, облаяли друг друга. Стражам пришлось приструнить разбушевавшихся охальников. Взметнулись бичи, кровь брызнула во все стороны. Злодеи присмирели. Но ненадолго. Стоило молодому раскрыть рот, дабы продолжить признания, как старый с пеной во рту опять взялся за свое... Перемежая темные речения русскими ругательствами, он нещадно корил сотоварища, осыпал того угрозами и проклятиями. Нестерпимо наблюдать такой гвалт. По указке боярина верзила яс мощным ударом поверг распоясавшегося исмаилита уже в настоящее беспамятство. Тот как бы издох...
  Юсуф без понуждений изготовился рассказывать далее, но тут совершенно некстати боярина вызвали к игумену.
  - Похоже, старец Аполлинарий кончился?.. - шепнул он потихоньку. - Пошли со мной, - пригласил он меня.
  Как переменчива жизнь?.. Удивительно, но теперь я с неохотой покидал пыточную, а ведь еще утром не чаял, как скорей выбраться отсюда.
  
  Примечание:
  
  1. fatalis - от лат. fatalis (роковой) - фаталист.
  2. Fons adae - перевод с лат. - источник Адама.
  
  
  Глава 5
  Где доместик Микулица предстает в личине скромного правдолюбца и рассказывает много полезного
  
  Непредсказуема ноябрьская коловерть. Еще час назад подворье покрыл ноздреватый снежный пух, казалось, вот и зима пришла. Ступив же на порог узилища, оглядевшись, я разочарованно вздохнул: снега как не бывало, он весь растаял, образовав вместо себя слякотную жижу. Так и бытие наше, думаешь: "Ну, слава Богу, жизнь вошла в размеренное русло, устоялась, однако в самый неподходящий момент все летит кувырком к чертям собачьим". Прости меня Господи за срамные слова, а что еще сказать, видя кругом сплошную несуразицу.
  Стараясь не промочить ног, выбирая место посуше, машинально отвечая на приветствия одиночных иноков, мы вышли на площадку меж трапезной и храмом. Взглянув на церковь, я обратил внимание, что лопатки ее стен окантованы мозаичным узором, серпантином изломанных линий - деталь не броская, но дающая понять, что храм клали греческие мастера.
  И подумалось мне: "А что, Русь без греков, хватило бы у нас ума обойтись без ромейской учености, книг, икон, прочей премудрости... Что было бы на Руси, не имей мы столь щедрых учителей?" Пришло сравнение (недаром кумирня чернела позади) - грубо тесанные каменные истуканы и лощеный мрамор чудных изваяний. Грустно... Впрочем, это слякоть так дурно действует на душу. Не стоит хандрить, все образуется...
  Мы спешно устремились к палатам игумена. Но нас окликнули. На паперти стояла небольшая группа монахов, среди них выделялся своей худобой доместик Микулица.
  - Не велика птица, - заметил я боярину, - сам подойдет.
  Но Андрей Ростиславич не внял моему доводу:
  - От нас не убудет... - отшутился он, повернув к крыльцу. - Давай послушаем Мануйлово охвостье.
  Но и кантор, отбросив заносчивость, поспешил навстречу. Немилосердные удары судьбы весьма сказываются на наружности человека. Так и доместик, с неделю назад он являл собой инока самоуверенного, с начальственными замашками, спину держал прямо, даже борода была гуще. Теперь он заметно скукожился, потускнел, вот и сейчас предстал перед нами в обличье просителя:
  - Господине боярин, - заговорил он путано и как бы оправдываясь, - позволь быть полезным тебе. Надеюсь, ты не оставил своих забот, - проникновенно пояснил, - ведь розыск еще не закончен... Любой из иноков, даже самый незапятнанный, не может пока спать спокойно, а вдруг он попал под подозрение... А если кто-то по злобе клевещет, ища его погибели?.. Я прав? - не видя прекословий, Микулица улыбнулся.
  - Напрасно ты так считаешь, - отрезвляюще выказал боярин.
  Я знал, что боярин не уступит, дух противоречия неизбежно возобладает в нем, когда он вступал в прения с недругом:
  - Бояться можно и собственной тени, но следует помнить, что необоснованная догадка о чьей-то вине рознится от обвинения, как день от нощи. И еще замечу, в отличие от доморощенных мечников я не казню людей только по одному навету. Римское право гласит: вина человека должна быть доказана.
  - И для того ты используешь пытку?.. - оскалился Микулица.
  Что и говорить: как не ряди волка в овечью шкуру, он выдаст себя не клыками, так хвостом.
  - Пытка применяется в крайних случаях: дабы изобличенный преступник прекратил ловчить и глумиться над следствием.
  - А как же греческие пилигримы, схваченные поутру... Их вина доказана?
  - Их взяли с поличным, они покушались на убийство - о чем разговор?..
  - Прости, боярин, - доместик замялся, - не о том пошла у нас речь.
  - Ты сам затеялся...
  - Виноват, - Микулица согнулся в полупоклоне и, сменив личину, деловито продолжил. - Не хочу, чтобы ты, господине, считал меня врагом. Я, как честный инок, заинтересован, чтобы все злодеи понесли наказание, хочу торжество справедливости, дабы в обитель пришел мир.
  - Приятно слышать разумную речь, - похвалил боярин.
  - Не буду ходить вокруг да около. Я знаю, что ты невзлюбил меня, считая клевретом епископа Мануила. Ничего не поделаешь, так уж заведено, была бы выя, а ярмо найдется... Сам по себе Мануил не хуже других владык, а по мне так лучше. Ибо прочил меня в настоятели обители. Я и хотел стать игумном. Ну да не о том речь, что Бог не делает - все к лучшему... - и, довольный тем, что худо-бедно объяснился, Микулица перевел дух.
  - Коль тебе есть что еще сказать, так говори, - боярин уже тяготился надоедливым собеседником, - и не посреди дороги.
  Доместик кивнул, мы прошли под сень церковного портала.
  - Не хочу, господине, остаться у тебя под подозрением, - продолжил канючить Микулица. - Я и мои товарищи никоим образом не причастны к смертоубийствам. Мы сами мозговали: кто бы мог отважиться на такое дело? Если тебе интересно, могу поделиться нашими догадками. И, пожалуйста, не считай меня доносчиком, да и не укажу я настоящих убийц, ибо не ведаю их всех. Но кое-что все же знаю...
  - Хорошо, коль не шутишь. Но мне сейчас некогда, нас ожидает авва Парфений.
  - Прости милосердно, боярин, но это я вытребовал тебя из пыточной, лучшего способа придумать не смог.
  - Да, ловок ты... - сдержал раздражение Андрей Ростиславич. - С тобой, брат, не соскучишься. Ну ладно... - остыв малость, боярин миролюбиво предложил, - если такое дело, пойдем, где теплей.
  Мы проследовали в притвор храма, благо было где присесть. Андрей Ростиславич попросил доместика говорить без обиняков, не ходить вокруг да около. Тот внял пожеланию, правда, местами его рассказ был непоследователен, сумбурен, даже противоречив. Многое из того, что он поведал, мы и так знали или догадывались, но благодаря откровениям Микулицы существенно прояснилась подоплека происшедших убийств.
  Перво-наперво речь зашла о Дионисии, вожатом послушников. Между регентом и наставником существовало скрытое соперничество, каждый почитал себя особой, наиболее приближенной к владыке Мануилу и потому более достойной милости последнего. Хотя Микулица понимал всю разницу предназначенных им жребиев...
  Доместику, фигуре видной и солидной, предрекали достойную духовную стезю, он открыто намечался в игумены обители. Так или иначе, рано или поздно игуменский посох не миновал бы его, пусть даже в иной киновии.
  Дионисий всего лишь тайный агент епископа, его удел непредсказуем. Хотя воспитатель и пользовался особым доверием иерарха, но то доверие особого свойства, как говорится: "избави Боже от такого счастья...".
  Микулица был бы никчемным настоятелем, если бы не ведал, что Дионисию поручено присматривать за ним. Вожделевший игуменства доместик взаимно следил за Дионисием и в чем недурно преуспел.
  Но все по порядку:
  С месяц назад обнаружился особый интерес Дионисия к библиотекарю Захарии. Микулица насторожился. Он давно был наслышан о притязаниях Захарии (мы о них тоже знаем), но всерьез их не воспринимал. Теперь же ему пришлось поднатужиться, чтобы не оплошать в предстоящей сваре, где по плану епископа доместику отводилось главная роль. Да, да - именно затея с игуменством, что ни говори, Микулица все же достойный кандидат на сан настоятеля. Регент приложил все усилия, чтобы выведать несравненно больше, чем ему полагалось знать. Но полная ясность пришла к нему буквально на днях...
  - Господине, - Микулица замешкался, на лице отобразилась борьба страстей, сделав заметное усилие, он решился на исповедь, - я скажу очень важные вещи! Обратного хода нет, моя жизнь в твоих руках, - и запнулся...
  - Ну же, говори, не томи душу... - налег боярин.
  - Так слушай же. В княжестве измена, в Галиче готовился переворот. Задумано устранить Владимира Ярославича, хотят убить самого князя!.. - Микулицу всего трясло, признания дались непомерной ценой.
  - Ну, чего уж ты, отче, так взволновался? Мы все под Богом ходим, правда, она завсегда наружу выйдет, и не стоит бояться, сказывая ее. Правда, она любому зачтется... Бог - он не в силе, а в правде! Так что продолжай, говори как на духу! Кто стоит во главе заговора? - Андрей Ростиславич протянул доместику руку помощи, подвигая исповедь в нужное русло.
  - Пойми правильно, боярин, я ведь предаю своего покровителя. И я страшусь его мести, ибо знаю, он изничтожит меня, - у Микулицы нервически перекосило рот, и он запнулся.
  - Ты говоришь о епископе Мануиле? - уточнил Андрей Ростиславич. - Думаю, уже не стоит его опасаться, песенка ромея спета... - и вдруг взор боярина ужесточился, его голос приобрел скрежет металла. - Я не люблю, монах, когда со мной играют в кошки мышки. Не считай меня наивным. Ты что, и собственного князя почитал за дурака?.. Так вот, Владимир Ярославич знал о заговорщиках, он знал их планы и подыграл им. И как ловко у него получилось, - боярин язвительно рассмеялся.
  Признаться, от его смеха, именно от смеха, а не от слов, сказанных им, меня пробрал мороз по коже. В который раз я ощутил, что вовлечен в нешуточные дела. На карту поставлена судьба владык мира сего, а жизнь такой мелюзги, как я, всего лишь разменная монета. Мне стало страшно и безысходно. Но боярин продолжил:
  - Ты хотел поведать, что в Галиче давно орудуют люди, которым поперек княжеское самовластие, что знатные бояре желают самостийно распоряжаться соляным торгом, наложить пясть на поток товаров, идущих в Европу и Византию. Их вождями являются родовитые вельможи Горислав, Станислав, Борислав. Боярам содействуют не только купцы-рахдониты, но и вся свора иудеев-ростовщиков, окапавшихся в "украинном" русском княжестве. Эти нечестивцы баламутят галицкий люд, ополчают горожан против князя Владимира, супротив дяди его Всеволода. Бояре против союза Галича и императора Фридриха, обязательства собственного князя для них обуза. Ты, может, скажешь, что хотел раскрыть мне глаза: мол, вся эта катавасия на руку цареградским логофетам... И без твоих пояснений известно, что нити боярского заговора берут начало в Царьграде, а епископ Мануил главный в том посредник. Ведомо мне так же, что злодеи замышляли, заманив Владимира Ярославича в обитель, отравить его также как отца и сводного брата. Так ведь... - Андрей Ростиславич перевел дух, умаявшись от столь бурных обличений.
  Я сидел и хлопал глазами, не понимая, почему боярин так долго утаивал от меня столь очевидные истины. Но послушаем дальше:
  - Ты, Микулица, видать, полагал, что ценой предательства откупишься от наказания, положенного изменникам? То, что ты подлый трус, я и так знаю и не сочувствую тебе. Ты пошел на откровение не ради истины, а ради спасения собственной шкуры, но ты опоздал - епископ уже в темнице!..
  Доместик огорошено отшатнулся, потупив взор. Он, определенно, тешился надеждой, как его примут с распростертыми объятьями, выкажут признательность; и уж никак не ожидал, что попадет впросак. Меж тем боярин поменял гнев на милость:
  - Ладно уж, как говорится, повинную голову меч не сечет... Говори, чем ты еще располагаешь.
  Микулица, воспрянув духом, распрямился...
  - Дионисий намеренно распалял честолюбивую алчбу молодого библиотекаря. И я, грешный, приложил к тому руку, наперед сознавая, что непомерный гонор Захарии сослужат ему дурную службу, так оно и вышло. Так вот, библиотекарю неоднократно намекали, что следует оказать князю особую услугу и князь его отличит.
  А дело в том, что Захария (сам по себе человек дотошный), перебирая завалы монастырской библиотеки, напал на след клада. Уж как о том стало известно Дионисию - не знаю, но он уговорил Захарию сообщить о том Гориславу (боярин и прежде отличал библиотекаря). Для заговорщиков все складывалось наилучшим образом: пустая галицкая казна, кабальные обязательства князя перед германцем, непрестанные сплетни о сокровищах старого Ярослава! Вельможи отлично знали, что князь не чает, где наскрести деньги, посуленные Фридриху, - получалось, столь удачные обстоятельства ниспосланы свыше. А и в самом деле, чего уж лучше выманить из замка обольщенного князя и под шумок притравить в дальней обители. Одним словом, сказочный схрон Осмомысла являлся лишь предлогом для устранения законного властителя.
  Со слов Дионисия, дело оставалось за малым. Требовалось у богомаза Афанасия выманить недостающий клок с картой клада (и о том вызнал ушлый наставник). Однако художник не уступал, верно, тоже имел свой интерес. Тогда, презрев приятельские узы, в ход пошел бесчестный шантаж. Как тебе объяснить, боярин... Афанасий имел необычное пристрастие к мертвецам?! - увидев выпученные глаза слушателей, поправился. - Ну, разумеется, не в том дичайшем смысле, хотя тоже далеко зашел. Богомаз, не имея достойной натуры, живописал углем мертвые тела - срисовывал покойников. Как о том узнал Дионисий - не ведаю, но он рассказал о страшной тайне Захарии. Библиотекарь по наущению наставника взялся стращать собрата, предрекая тому страшные кары. Оно, конечно, за такие художества Афанасию не сносить головы... Не знаю, как там у них все случилось, только в одну из ссор произошла драка. Но все дело в том, что прикончил отца библиотекаря не художник Афанасий. Он лишь сильным ударом поверг книжника в беспамятство, но, к своей чести, не оставил без попечения, привел таки в чувства...
  - Так кто же в самом-то деле ухайдокал библиотекаря? - не выдержал боярин.
  - Антипий припадочный - эта паскуда добила ослабшего хозяина, - Микулица выжидающе оглядел нас, предвкушая всплеск удивления.
  - Не может быть?! - возмутился Андрей Ростиславич.
  - Вот те крест! - Доместик истово сотворил крестное знамение. - Мне о том воистину поведал сам Антипий, не находивший места после содеянного. Я исповедал припадочного и отпустил ему грехи, ибо был доволен, что Антипа, того не ведая, избавил меня от удачливого соперника. Но злополучного ката все равно продолжал жечь огонь содеянного им смертоубийства. У него начал мутиться разум, и надо сказать - вовремя его придушили, не то бы он сотворил еще больший грех, наложив руки на самого себя.
  - Что все-таки заставило малодушного рубрикатора покуситься на жизнь начальника?
  - Да, подлая рабская натура, он ведь холуйствовал перед Захарией. Ну а тот его и за человека не считал, держал за скотину бессловесную. Антипа хил телом, истомлен душою, но не настолько, чтобы не взращивать злобу и ненависть. Они переполняли его нутро, и когда он застал Захарию расслабленным, решил одним махом расправиться и с ним, и со своим рабством.
  Дело было так... Антипий нашел библиотекаря за растиранием медной плошкой, здоровущей шишки на затылке. Захария, ища сочувствия, пожаловался на необузданный нрав богомаза Афанасия, учинившего драку, после чего попросил испить водицы. Антипий, не долго думая, подмешал в корец яду, что постоянно таскал с собой (должно, имел уже нехороший умысел). Минутное дело, и библиотекаря не стало.
  Да только сам монашек-отравитель не сдюжил мук совести. Вот он и терзался, не ведая, кому выплакаться, клял судьбину, трепеща кары и на земле, и на небе. Ну да Бог с ним, хоть в освещенной земле лежит, а не в чистом поле.
  - Так, теперь понятно... Ну а что же Дионисий? - плотоядно облизал губы боярин.
  - Скажу одно, у наставника были особые наметки насчет художника и рубрикатора, да все пошло прахом. Антипий, сам того не желая, порушил хитрые расчеты, вот Дионисий и заметался, как пес ошпаренный.
  Что до меня, - доместик с силой втянул воздух, скривив губы, - так события по приезду князя отвлекли меня. Сам знаешь, - решался вопрос, кому быть настоятелем. А когда наперекор мне утвердили Парфения, я намеренно молчал, злорадствовал, видя вашу неспособность отыскать убийцу.
  Однако когда нашли Афанасия мертвым, я призадумался и крепко перепугался за себя. Еще больше я встревожился, стоило мне узнать, что Дионисий возжакается с какими-то пришлыми людьми, по виду настоящими разбойниками.
  А дальше произошло убийство вельможи Горислава. Я распрекрасно понимал, причиной тому отнюдь не своевольное отмщение за растоптанную любовь, Ефрема заставили свершить душегубство, возможно, посулив прощение богомильских забав. Дионисий как-то в страхе невзначай обмолвился, что казнь учинена по приказу князя Владимира. Я же обрадовался тогда: "Слава Богу, что боярина прикончили до срока, не то потащил бы нас всех за собой на дыбу".
  Стал я гадать, как бы мне поудобней отстраниться от Дионисия, да и он, слава Богу, не искал встреч со мной. Ну а вчера ты, боярин, его заколол. Туда ему, проклятущему, и дорога, подлый и нехороший был человек... - Микулица замолчал с чувством исполненного долга и по-иудейски поджал губы. Весь его вид указывал: "Я чист, как агнец, меня не в чем осуждать..."
  Андрей Ростиславич испытующе оглядел кроткого инока. Уж боярин-то распрекрасно понимал корыстные мотивы, двигающие им. Однако, верный своему обещанию, он глубоко вздохнул, крякнул с досады и отпустил доместика, желчно заметив:
  - Иди себе, воспой хвалу Господу, что живу остался...
  Доместик откланялся и, вогнув голову в грудь, торопливо вышел вон. Андрей Ростиславич проводил его долгим взглядом и изрек мне памятную фразу:
  - Видишь ли, Василий, иногда наши враги бывают гораздо полезней, чем доброжелатели, а то и друзья. Поспешим обратно в башню. Узнаем, кто вонзил шило в богомаза Афанасия?
  
  
  Глава 6
  В которой ассасины сподобились открыть правду, но лучше бы не знать ее во всей полноте
  
  Стоило нам очутиться на промозглом ветру, как в пику Андрею Ростиславичу подумалось мне: "Порой от наших друзей, от их бескорыстной доброты исходит вред неимоверно больший, чем от самых заклятых врагов" - и тоже был прав...
  Однако я не успел развить столь прозорливое умозаключение. Помешал боярин, он толи изъяснялся сам с собой, толи его соображения предназначались мне. Я вслушался...
  - Каждый человек располагает только своим жизненным опытом, а чужой ему не подходит, - произнес в глубоком раздумье Андрей Ростиславич.
  Я не взял в разум, что за мысль овладела боярином, потому перебил его:
  - Ты хочешь сказать, Ростиславич, что доместик Микулица не имеет мозгов, а живет по чужой подсказке?..
  - Это ты здорово подметил, Василий, но я хотел сказать, что у каждого своя мерка дел и поступков. У всякого свой аршин, по нему и сверяешь, сопоставляя с собственной натурой дела других людей.
  Да, да, - не терпелось мне показать собственную осведомленность, - божественное предопределение - каждому свое...
  Андрей Ростиславич, не слыша меня, продолжил размышляя:
  - Начнешь подстраиваться под чужое мнение и попадаешь впросак. Это как обувь с чужой ноги: то жмет, то хлобыстает. Иной прет напропалую, никого не слушает и всегда в выигрыше. Другой - все с оглядкой, все ищет умного совета, а воз и ныне там...
  Я с недоумением воззрился на него. Видя мое замешательство, боярин махнул в сердцах рукой:
  - Впрочем, тебе не понять... - чуток помедлив, все же пояснил. - Что-то не заладилось у меня, все идет наперекосяк, не успеваю за ходом событий. По сути, я провалил расследование - не смог положить предел убийствам.
  - Ну, не скажи, Андрей Ростиславич, - вступился я. - Мне кажется, потаенный клубок стал распутываться, и вскорости мы узнаем монастырские тайны. Напрасно ты коришь себя.
  - То, что мы когда-то узнаем, лишь удостоверит мои догадки. А толку-то...
  - Прости, боярин, но ты неправ. Мы засвидетельствуем истину...
  - Эка ты хватил, отче! Об истине свидетельствовал Христос. А мы так... подглядываем в замочную щелку.
  - Тогда зачем мы здесь? Пусть все идет своим чередом, пускай катится в тартарары...
  - Ну, ты даешь, отче... Зло должно быть наказано, расплата должна наступить уже на земле. Иначе мир развалится.
  - Коли так, то и без тебя Господь найдет управу: Содом с Гоморрой истребил, - помешкав, добавил, - опять же потоп устроил...
  - А кто тебе сказал, отче, что я не та разящая струйка, не та капля воды, коя камень точит?..
  - А кем прикажешь быть мне? - чувствую, как внутри меня зарождается злоба.
  - А ты?.. - боярин по-доброму рассмеялся. - Ты, инок Василий, - плакальщик мой...
  Я в сердцах топнул ногой. Боярин же миролюбиво произнес, наводя мостки:
  - Ладно, не будем уподобляться детям. Кто да что?.. - и остерег меня совсем по-доброму. - Мы пришли, смотри, не оскользнись на порожках.
  В пыточной нас не ждали. Очаг догорал, затухшие уголья покрылись серым пеплом. Лишь в самой сердцевине кострища еще трепыхался, попыхивал голубой язычок пламени. Гридни предались лени. Один, видно, хлебнув угарной вони, клевал носом. Двое других, сняв сапоги, остужали на воздухе разомлевшие ступни. Краснорожий яс, сев по-восточному, вырезал ножичком узор на рукояти плети. Дядька Назар, распластавшись на лавке, тупо вперился в потолок, верно, гадал: то ли заснуть, то ли нет. Правильно сказано: "От нечего делать и таракан на полати лезет..."
  Изувеченных пленников посадили наземь, связав спина к спине. На них никто не обращал внимания. Они, предоставленные самим себе, отрешенно взывали к Аллаху, закрыв глаза и мерно раскачивая головами.
  Наше появление вызвало настоящий переполох. Босоногие гридни бросились натягивать сапоги, однако усохшие голенища не поддавались. Яс метнулся к очагу, стал ворошить истлевшие поленья. Очумелый дружинник понуждал федаев подняться, что было не так уж просто. Назар Юрьев зачем-то стал разматывать веревки на дыбе.
  Мы понимающе переглянулись с Андреем Ростиславичем, тешась показной прытью суздальских воев.
  - Да, братцы, умер медведь, и пляска стала!.. - не сдержался боярин. - Вы хотя бы подвал проветрили, дышать-то совсем нечем.
  В ответ раздались нечленораздельные оправдания. Смекнув, что гридней ничем не пронять, боярин повернулся к спеленатым узникам, оглядев их перепачканные кровью и потом тела, спросил старшего:
  - Как погляжу, Ильяс, ты отдохнул, да и гонору, смотрю, поубавилось... Я так думаю, хватит тебе в молчанку играть, давай-ка, милок, - сознавайся во всем. Не то прикажу разъединить вас с Юсуфом, он-то покается, а тебя на кол посажу! Ну, станешь говорить или как?
  Мне показалось странным, что боярин наседал на гянджийца - зачем? Казалось, чего проще, выпытывай у молодого, тот уже сломлен и расскажет обо всем, что знает.
  - Требуй, мы в твоей воле, - наконец сдался старый федай. - Что можно, отвечу, а что нельзя, так хоть на сковороде жарь, не выдам!
  - И на том спасибо. Коль мне суждено знать, так буду, а коль нет, - Андрей Ростиславич игриво усмехнулся, - а и не надо... Развяжите их, - приказал боярин и увлек меня к столу с письменными принадлежностями.
  Гридни расторопно бросились выполнять указание, они уже не костерили ассасинов, как прежде, обходились по-доброму.
  Я полагал, что Андрей Ростиславич первым делом справится о киевской явке на Подоле. На мой неискушенный взгляд, ему следовало бы выявить главаря лазутчиков, чтобы всех вражин накрыть разом. Но потом я додумался, исмаилит может водить нас за нос сколь угодно долго, а чтобы проверить истинность его слов, нужно время, которого у нас попросту нет. Боярин, в отличие от меня, знал, что делает:
  - Кто скрывал вас после убийства художника Афанасия? - Андрей Ростиславич зашел с другой стороны, но с той же целью: вызнать сообщников федаев.
  - Чернец Дионисий прятал нас на переправе, - ниточка стала разматываться.
  Ильяс оказался не таким стойким, как казалось поначалу. Он, правда, не без понуждений, но довольно обстоятельно рассказал о посудомойке Матвейке, о двух смердах-прислужниках, приплел еще лодочника Скороуха. Вот, пожалуй, и вся шайка-лейка пронырливого наставника, опекавшего ассасинов. Сразу видно: люди те малозначительные, да и винить их особенно не в чем, разве лишь в покорности иноку, облеченному властью. Так, для острастки, всыпать им плетей по двадцать, чтобы были разборчивей, глядишь, сознаются еще в чем непотребном.
  Меж тем Андрей Ростиславич поменял манеру допроса. Он стал доброжелательным, в его голосе стали проскальзывать сочувственные нотки. Порой он даже в чем-то оправдывал действия налетчиков, что не преминуло дать положительный результат. Гянджиец по простодушию поддался на испытанную временем уловку: сполна как на духу, выложил интересующие боярина сведения.
  Действительно, орудием убийства художника Афанасия явилось сшивное шило, похищенное у переплетчика Пахома. О том, бахвалясь, поведал федаям наставник, упоенный собственной сметливостью. Со слов того же Дионисия, богомаза обрекли на смерть, когда узнали, что у него имеется разыскиваемый обрывок карты клада. Кроме того, сообразительный живописец, заподозрив Дионисия в двуличии, стал упрекать наставника юнцов, что тот "служит и нашим, и вашим...". Воспитатель же серьезно опасался, что Афанасий, общаясь со всяким людом, вызнал про заговор вельмож. А коли так, то живописец делался по-настоящему опасен. Заигрывать с ним более не имело смысла, уж кем-кем, а простофилей тот никогда не был. Но все же художник по собственной неосмотрительности попался в западню - это же надо, поймался на рисовании мертвецов с натуры. Как уж там его выследили, остается гадать, но он сам подтолкнул собственную смерть.
  Пока Ильяс довольно бойко отвечал на расспросы боярина, я присматривался к безрукому Юсуфу, убийце художника. Поначалу он безучастно баюкал саднившую культю, словно эта история его не касалась. Затем стал нервничать. А когда гянджиец в подробностях поведал, как напарник орудовал шилом, Юсуфа прорвало. Он, брызжа слюной, потребовал к себе внимания. Андрей Ростиславич дозволил ему высказаться. И вот что торопливо наговорил Юсуф:
  - Да, не скрою, я хотел расправы с богомазом. Но не потому, что Афанасий рисовал людей. Живые, мертвые - какая разница. Будто персы никогда не изображали жанровые сценки: полистайте списки поэм Рудаки (1), Фирдоуси (2) и еще живого Низами Гянджеви (3). В портовых притонах я видел столь скабрезные рисунки, что воистину только мертвый не возбудится. Не по тому я убил Афанасия... - и, набрав воздуха в легкие, решительно произнес. - Я говорил с ним, да, да, разговаривал... - подчеркнул он в ответ на недоуменный возглас Ильяса. - Но тебе не сказал о том.
  - Интересно, интересно?.. О чем это вы беседовали? - встрепенулся боярин.
  - В тот день до захода солнца Афанасий подкараулил меня. Он был смелый человек. Он сказал мне, что догадывается, кто мы такие и зачем выслеживаем его, - помедлив, смущенно завершил. - А затем стал изгаляться над моей честью.
  - Как так, почему? - недоумевали мы.
  Ассасин, тушуясь, пояснил:
  - Богомаз заявил, что Ильяс спит со мной, как с женщиной. Ума не приложу, как он вызнал мою тайну?.. У меня даже руки опустились... Он изничтожил меня своими словами. И я не простил ему своего унижения...
  - Ну и маразм приходится выслушивать, - возмутился боярин. - Выходит, ты заколол богомаза, потому что твой вожатый был твоим любовником?
  - Это неправда, рисовальщик счел меня безвольной подстилкой Ильяса. Но я не содомит. Ильяс соблазнил меня, когда мы были в гашишном дурмане. Потом он часто порывался завладеть моим телом. Но я больше не дался... - и мы увидели боль несчастного юноши, - я обездоленный человек, вот и руки теперь лишился.
  - Ишь ты, о чем плачется, - прикинулся недотепой боярин. - Сдохнет скоро, а все туда же, о чести печется... Ну и что дальше? - вопросил он убийцу.
  - И я вызвался покарать насмешника. Сам первый вызвался!.. - и вдруг, словно в чем-то прозрев, заговорил торопливо и с акцентом. - Да только не он убил библиотекаря, стоило мне в отместку обвинить его в том... Афанасий поведал о вспыхнувшей ссоре между ними, закончившейся дракой. Тогда Захария разбил затылок об угол столешницы, но лишь на минуту потерял сознание. Богомаз помог ему оклематься и оставил одного. Он не хотел его смерти и считал, что ослабленного Захарию прикончил Дионисий, ибо знал, что наставник затевал худое дело.
  - Да уж? - покачал головой Андрей Ростиславич, - теперь-то уж доподлинно ясно, с чего погиб Афанасий...
  Воцарилось тягостное молчание, воистину, подобные откровения не сразу можно переварить. Касательно меня, то я был несказанно рад, что окончательно убедился в невиновности Афанасия. Художник не запятнан убийством собрата, пусть даже и нечаянным.
  Тем временем Андрей Ростиславич, стряхнув с себя недавнее удручение, продолжил прерванный допрос Ильяса:
  - Давай уж до кучи... Кто из вас придушил подушкой несчастного Антипия? Кому помешал припадочный рубрикатор? Кому эта курица перешла дорогу?
  Старый ассасин ответил сразу, без раздумий:
  - На этот раз я постарался, Дионисий подгадал время, а в остальном мое дело. Да и много ли квелому надо, чуть перекрыл воздух и нет его...
  - Почто наставник невзлюбил Антипия?
  - Надо спросить наставника, он, шайтан, не давал нам отчета. Наверно мыслил, что ты боярин, прижав рубрикатора, выйдешь на него самого. Припадочный хоть и олух, но знал достаточно много. Дионисий боялся его.
  - Резонно... - заключил Андрей Ростиславич. - Ну а почто окаянный Дионисий не велел вам заколоть меня?
  - Он бы с радостью, но ему самому велено зарезать, а не нам. Видать, твой черед еще не наступил, а его так весь вышел... - Ильяс запнулся, но потом все же разоткровенничался. - Хорошо, скажу больше: главарь распрекрасно знал, что Дионисий недурно владеет кинжалом. Если покушение удастся - слава Аллаху, ну а коль ты опередишь, нам предстояло исправить оплошность наставника. Все одно, Дионисий не жилец: если не ты, так мы бы его... - федай сделал режущий жест рукой. - Я думаю, он догадался, что его песенка спета, потому не роптал и не упорствовал. А что ему оставалось - дело проиграно, а неудачливых свидетелей в живых не оставляют.
  - Почему он не пришел с повинной? Почему не сбежал на худой конец?..
  - Я ему не исповедник, он мне не докладывал... - было явственно видно, что ассасин уходит от прямого ответа.
  - А ты что скажешь? - обратился боярин к однорукому молодчику. - Не вздумай хитрить, все равно дознаюсь...
  Глаза Юсуфа воровато забегали. Ему требовался отклик, хотя бы полунамек со стороны Ильяса. Но тот отвернулся, словно его уже не касалось, что ответит напарник. И тогда младший федай сдался:
  - Наставник получил приказ из Галича. Он говорил нам о записке, доставленной с оказией.
  - То было указание епископа?.. - подсказал боярин.
  - И да, и нет...
  - Ну а кто тогда?! Кто еще из заговорщиков имел власть отдавать подобные распоряжения?..
  - Ты сам должен догадаться?!.
  - Разрази меня гром! Не знаю, кого ты имеешь в виду...
  Но тут, перебив Юсуфа, в разговор вмешался старый ассасин. Он рассмеялся с явной издевкой и вызовом, повел себя с явным пренебрежением то ли к нам, то ли к участи, уготованной ему самому. Высокомерно оглядев недоумевающего Андрея Ростиславича, Ильяс изрек, будто отрезал:
  - Князь! - и, увидев еще большее недоумение боярина, повторил громогласно. - Князь велел тебя... - и провел ногтем большого пальца по шее, что означало только одно - конец.
  Андрея Ростиславича всего передернуло, язык отказывался ему служить, словно заика, он затряс головой, насилу выговорил:
  - Кто тебе сказал, откуда такие сведения?
  - Епископ Мануил, будь он неладен, сдал нас с потрохами князю Владимиру. Теперь вот замаливает свои грехи, шустрый монашек от него принес две весточки: одну наставнику Дионисию, другую мне. Ну, свою-то я, разумеется, сжег.
  - Что хотят от вас? - боярин взял себя в руки.
  - Да ты и так знаешь, коль у наставника ничего не получится - порешить вас обоих: сперва Дионисия, а опосля, как найдется клад, - тебя, боярин.
  В пыточной воцарилась натянутое безмолвие. Каждый из нас буквально кожей воспринял зловещую правду ассасина. Коль жизнь боярина такая же разменная монета в противоборстве правителей, так что же тогда говорить о судьбах простых людей. Раздавят как муравья и не заметят...
  Андрей Ростиславич сообразил, что допрос, казавшийся обыденным делом, зашел чересчур далеко. Откровения ассасинов посягнули на святая святых - доверие союзнику. И как знать, а вдруг, не дай Бог, новые словесные излияния федаев обрушат и сам смысл миссии боярина?..
  Андрей Ростиславич прервал допрос, обещавший так много, ибо явь превзошла все ожидания. И сделал правильно!
  
  Приложение:
  
  1. Рудаки - Абу Абдаллах Джафар (ок. 860-941), таджикский и персидский поэт, родоначальник поэзии на фарси.
  2. Фирдоуси - Абулькасим Фирдоуси (ок. 940-1020), таджикский и персидский поэт.
  3. Низами Гянджеви - Абу Мухаммед Ильяс ибн Юсуф (ок. 1141-ок.1209), азербайджанский поэт и мыслитель.
  
  
  Глава 7
  Где инок Василий и боярин Андрей предаются размышлению о бесчестие в обители и кто за тем стоит
  
  "Неужели не образумятся все делающие беззаконие, съедающие народ мой, как едят хлеб, и не призывающие Господа?" - засел в моей голове по выходу из пыточной стих Псалтыри (1). Возможно, не так, как следует, я понимаю сии слова, и совсем не то имел в виду царь Давид, объявив их нам. Но, Господи, - до каких пор высшей власти дозволено изводить неугодных людей, творить неправедный суд? Сколь долго народу божию дрожать пред власть имущими и уж если не пресмыкаться, то истинно опасаться их зла и несправедливости?.. Почему мной - человеком князи могут владеть, как им заблагорассудится? Почему я в их полной воле?.. Да не хочу, не раб ведь я... И впрямь бесчеловечно, что начальствующим даны законы, повелевающие повиноваться им, будто богам.
  Не знаю, о чем в ту минуту думал Андрей Ростиславич? Но, верно, и его помыслы были скорбны и полны негодования. Вопиюще предательство Владимира Ярославича!.. Впрочем, речь не о подлости - князь уверен, что вправе отымать чужие жизни. Да не о том я говорю... Владимир просто убийца, он мерзкий злодей, он хуже Иуды, коль так, походя, избавляется от верного человека. У него нет совести, он не христианин.
  И лишь миновав колокольную башню, боярин Андрей обратился ко мне потухшим голосом:
  - Меня, отче, не очень поразила подлая сущность Галицкого царька. Мне знаком сорт таких людишек. Он, поди, в штаны наложил, что я засвидетельствую его никчемность и ничтожность обоим государям - и его уберут как ненужную помеху... И заметь, Василий, как князек-то шустро подсуетился, уж больно ловок: решил все свалить на ассасинов. Мол, он и знать-то ничего не знает, а вы там разбирайтесь, коль сможете. Снюхался, зараза, с изменщиком Мануйлом, тот его и надоумил. Ишь, как гладко у них выходит: и волки сыты, и овцы целы... А ты, инок, знай: впредь никогда нельзя доверять владетельной особе, ибо правитель руководствуется не добродетелью, а выискивает токмо пользу свою, а коль не ищет выгоды, то недолго ему править. Помнишь, я рассказывал - о politika, брат. Я знал, что потребовался Владимиру Ярославичу, постольку того заела нужда, и отнюдь не рассчитывал на княжью братскую любовь. Я понимал: надобность его во мне быстро исчерпается, а миссия, с которой я пришел, ему как нож в горло. Но все же не ожидал я, что Галицкий князек окажется столь бесчестным. Не к лицу внуку Мономаха быть мерзавцем!.. Ладно, будем надеяться - ему зачтется не на этом, так на том свете. Ну и еще скажу, чтобы ты уж сильно не обольщался: моя жизнь в глазах того же Фридриха или Всеволода отнюдь не дороже дружественных отношений с Галичем. Посему, даже пожаловавшись императору или великому князю, я не отомщу галичанину, а лишь выкажу себя неудачником.
  Я спросил тогда:
  - Андрей Ростиславич, что же нам делать, не поделиться ли заботой с Парфением? Как-никак игумен суздальский ставленник, а обитель здешняя стала подобна "Спасу на Берестове" - оплоту Суздаля в Киеве. И чем Бог не шутит: а вдруг, как пять лет назад, когда игумен "Спаса" Лука был поставлен епископом на Ростов, удастся поставить Парфения епископом на Галич...
  - Отче Василий, прости меня, - боярин снисходительно улыбнулся. - Как всегда, ты скоропоспешен. Именно поэтому и не следует открываться старцу Парфению. Я ведь уже сказал: властолюбие и добродетель качества не совместные. Настоятель не простак, а высказанное тобой предположение пришло ему в голову гораздо раньше, и уж точно не ему одному. Так что Парфений нам не собрат, у него своя дорога, он лишь временный попутчик, - помолчав, смиренно добавил. - Пусть все идет, как идет...
  - Как же так? - возмутился я. - Выходит, мы совсем беззащитны?.. А где уверенность, что старец не отдаст нас на заклание ради неких высших интересов... Может статься, в твое питиё уже подмешан яд, а твоя смерть, Андрей Ростиславич, - залог успешного поприща игумена...
  - Всякое может быть, - рассудил боярин, - от судьбы не уйти. Но не думай, что я позволю нас сожрать. Пока обитель и иноки в моих руках. Князь Владимир сглупил, оставив мою дружину в монастыре. Парфений, как и всякий хитрюга - трус, он не решится поднять на нас руку, ему легче спровадить меня куда подальше, с глаз долой. А уж там как Бог пошлет...
  Воцарилось обоюдное молчание. Каждый задумался о своем. Мне вырисовывалось, что пришла пора уносить ноги из Галича. Мы явно лишние, за нашу жизнь не дадут и полушки, коль стали неугодны самому князю. Но Андрей Ростиславич заартачился, впрочем, иного я не ожидал от него:
  - Разумеется, - произнес он с легкой иронией, - можно наплевать на волю императора и сподличать перед Всеволодом. Конечно, проще попечься о собственной участи - бежать без оглядки. Чисто по-человечески я не прочь так поступить, не закладная же я овца, в самом-то деле, да и пожить еще хочу, - в его взоре загорелся огонь.
  Но именно потому, что не овца, не могу бросить на полпути начатое расследование. Во имя справедливости и чести обязан узнать, что написано в скрываемых от людей рукописях, чем является найденная тобою чаша и причем тут князь Ярослав со своими скрипторными старцами...
  А тебе, Василий, разве не занимательно узнать эти тайны? - увидев интерес в моих глазах, обобщил. - По сути, мы уже знаем, кто и за что убил библиотекаря Захарию, живописца Афанасия, боярина Горислава, рубрикатора Антипия, почему хотели убить меня. Но вот что сильно тревожит: как мне кажется, чреда смертей еще не остановлена. Моя задача прервать ее, развенчав последние тайны обители.
  С таким самоотвержением боярин первым ступил на порог гостевого дома.
  Оказавшись в келье, я плюхнулся на лежанку, в голове закружил калейдоскоп противоречивых чувств и желаний. Хотелось предпринять нечто решительное и особенно нужное в настоящей обстановке. Но что?! Постепенно сонм вожделений улетучился, и я поймал себя на том, что копошусь в мозаике несложившегося заговора в Галицком княжестве.
  Не все складывалось... Оттого, когда меня вскоре вызвал Андрей Ростиславич, я замыслил с его помощью связать оборванные звенья тех рассуждений.
  Интересное совпадение, но и боярин позвал за тем же. И вот общими усилиями, соединяя известные нам факты, мы воссоздали следующую картину:
  Заговор, как и повелось на Руси, составила свора бояр и их прихвостней, алчущих в раздираемом бедами княжестве незыблемо сохранить свою власть и привилегии. Ядро комплота составляли провенгерски настроенные вельможи, наиболее видный из них Горислав Владиславич. После смерти Ярослава Осмомысла те бояре ощущали себя полновесными баронами на землях Галичины, отданных им на откуп королевичем Андреем. Внезапное возвращение законного князя спутало их карты. Потуги Владимира Ярославича опереться на своего дядю Всеволода вызвали у бояр дикую ненависть. По их рассуждению: не хватало еще деснице Великого князя прихлопнуть их корыстные амбиции, лишив вольностей, превратить в податное сословие. Испугалось и греческое духовенство. Вполне закономерно, что суздальцы захотят поставить преданного себе, но не митрополиту и Царьграду церковного владыку. Вот почему в заговор был посвящен, а возможно, и благословил его епископ Мануил - старый византийский лис.
  Однако планы заговорщиков, а они вознамерились убить Владимира Ярославича, развенчал боярин Судислав Брячиславич, который втерся в доверие Гориславу. И тот по зашоренности своей во многом препоручился старому боярину. Началась тонкая игра...
  Я и не знал про огромную услугу, оказанную князю стариком Судиславом. Андрей Ростиславич, взяв с меня обещание помалкивать, посвятил в материи, открытые ему Судиславом. Наконец-то боярин счел, что я полностью достоин его доверия.
  А что же происходит в обители?..
  Захария, имея тесные связи с боярской верхушкой, помимо собственной воли был вовлечен в заговор. Библиотекарь, обуреваемый честолюбием, замыслил во чтобы то ни стало пробиться наверх. Переварив доступные ему сведения о кладе Осмомысла, по всей видимости, он неосторожно поделился ими с Дионисием - соглядатаем епископа Мануила, а значит, и заговорщиков. Тем иудам представился исключительный случай: употребив нужду князя, учинить ему погибель. И вот князь покладисто соглашается на поездку в обитель, якобы на раскопки клада.
  Откуда знать зарвавшимся вельможам, что их одурачили, что в затеянной охоте ловцы не они... - предполагаемая жертва и палачи поменялись местами. Но жернова раскручены, их не остановить, они безжалостно размелют всех, кто попадет под гранитный каток.
  Тем временем потерявший голову Захария тщится заполучить у друга Афанасия заветный клок карты и преподнести князю, но художник воспротивился. Дионисий опрометчиво предрешил дальнейший ход событий, опытный интриган стравил Захарию и Афанасия, в ход пошли гнусные угрозы. Богомаза запугивают разоблачением его страсти рисовать мертвых. Обвинение тяжелое... Но злодей не учел взрывной темперамент бывших приятелей: возникает отчаянная ссора, а затем и драка, вследствие которой Захария теряет сознание. На его беду, откуда ни возьмись подвертывается Акимий, превращенный библиотекарем в полное ничтожество. Рабская сущность на миг оставляет рубрикатора, прельщенный беспомощностью властелина, он в порыве ненависти подсыпает Захарии яд.
  Дионисий так и не узнал, кто подлинный убийца библиотекаря, - думает на Афанасия... Тогда наставник вдвойне запугивает богомаза убийством Захарии и мертвячьими рисунками - художник спешит исповедаться духовнику Парфению, присовокупляет и о яде. Скорее всего, на то указал Савелий, коему не составило труда определить истинную причину гибели библиотекаря. Старец же, прикрываясь тайной исповеди, не соизволил до конца открыться боярину, отделался лишь запиской с угрозой отравлений. Судя по поведению Парфения, Афанасий тоже не знал имени настоящего убийцы, скорее всего, в обратную обвинил того же Дионисия. Парфений в недоумении...
  Афанасий, понимая, что ходит по лезвию ножа, ищет случая заручиться поддержкой боярина Андрея. Страшась погибели, он уже не знает, какому богу молиться. Однако полностью открыться боярину не может, тут замешан и страх, и надежда, что ему сойдет с рук...
  Вообще-то богомаз Афанасий весьма странная и загадочная личность. Уж очень во многие монастырские секреты он посвящен. И самое существенное то, что художник, имея половинку карты Ярослава, единственный ведал истинное значение клада. Кто и почему посвятил его в эту тайну? Загадка!.. Но ясно одно - Афанасий не поддался на уговоры Захарии и, лишь оказавшись у смертной черты, отдал карту боярину Андрею. И опять открылся не до конца, выжидал чего-то, хотя не имел права унести в могилу заветное знание. Вот почему он оставляет шифрованное послание, понимая, что только боярин Андрей способен найти к нему ключ.
  Дионисий видит, что его потуги запугать Афанасия тщетны, наоборот, Парфений склонен более верить художнику, нежели наставнику. Предвосхищая собственное разоблачение, Дионисий руками федаев закалывает художника. Странные эти ассасины, по сути, они сгодились лишь на то, чтобы приколоть шилом беззащитного богомаза и задушить подушкой припадочного калеку. Зачем их вообще-то вытребовали из Киева? На князя не сгодились, стали держать про запас... Загадка!..
  Чудно и поведение Парфения: игумен и пальцем не пошевелил, чтобы обезоружить наставника. Но старец не так прост. Парфения и князя Владимира сплачивала давняя дружба, авва всегда действовал в интересах князя. При всех трагических событиях в обители лишь Владимир Ярославич оказался в выигрыше. Он прочно укрепил свои позиции в земном и духовном уделах. Судите сами: устранил заговорщиков, а верного Парфения поставил вторым лицом в епархии.
  И как все вышло к ряду... Как на заказ со своими ночными сборищами подвернулись богомилы. Удивительно, но еретиков разоблачили руками пришлого боярина и приблудного монаха. Впрочем, о тайных радениях нас известил припадочный Антипий, человек, состоявший в полной воле Парфения. Нерасторопный настоятель Кирилл был настолько обгажен, что за милость воспринял бесславное возвращение в Киев. Богомильский пастырь Ефрем под шумок убивает главаря заговорщиков Горислава. И опять все шито-крыто... А как я быстро изловил сбежавшего отца-эконома - кто мне помог тогда?.. Боюсь признаться, но я обливался холодным потом при мысли, что некто подстроил и мой грех с селянкой Марфой. Покуда решил не заикаться о том Андрею Ростиславичу.
  О тайных писаниях и говорить не стоит, сие особая тема...
  Итак, изо всего сказанного следует заключить, что князь Владимир и игумен Парфений намеренно не посвящали Андрея Ростиславича в свои планы. Его умело водили за нос, подбрасывая бредовые сплетни и леденящие кровь домыслы. Воистину, ушлые люди обретаются в Галиче...
  И напоследок Андрей Ростиславич сильно меня озадачил. Он, перечислив по порядку недавних покойников, попросил меня соединить в одно слово заглавные буквы их имен. Вот что получилось: Захария, Афанасий, Горислав, Антипий, Дионисий, Кологрив - "ЗАГАДК..."?!
  Я все еще не понимал, куда клонит боярин...
  И тогда он назвал мне слово полностью: "ЗАГАДКА".
  Я опять недоумевал. Ростиславич обратил мое внимание на последнюю буковицу "А", объяснив, что с нее начинаются имена монастырских обитателей, которые могут стать новой жертвою убийц. Вот они: Аполлинарий - больной библиотекарь, Антоний - ризничий, Акимий - мой приятель послушник и, наконец, сам боярин Андрей.
  И тут я прозрел и ужаснулся. Я осознал чудовищную закономерность, управлявшую смертями в обители. Чтобы успокоить себя и прежде всего боярина, ибо понимал, что он поставил себя первым в том списке, я обозвал глупостью его рассуждения. Но мои слова не придали надежды не ему, не мне...
  Нам не дали договорить, Андрея Ростиславича позвали к Аполлинарию, вопреки ожиданиям старец стал поправляться.
  
  Примечание:
  
  1. Стих Псалтыри - Пс.13, 4.
  
  
  Глава 8
  Которая начинается загадкой Симфосия, а потом главный молчальник разговорился и поведал о загадке таинственных пергаменов.
  
  К Аполлинарию нас сопроводил монашек, обладавший, как его представили нам, редким на Руси именем - Симфосий. Инок был нем и оттого крайне застенчив. На вопросы Андрея Ростиславича отвечал односложно "угу" или отрицательно тряс головой. Узнать какие-либо подробности у "безгласного" решительно невозможно. Странное его имя возбудило мое любопытство, всю дорогу я пытался вспомнить: кто из угодников божьих звался именно так. И только на пороге кельи библиотекаря меня осенило. Да, был такой человек, некий латинский поэт из провинции Африка (1). Помнится, как-то монах бенедиктинец, разбирая символы Христа, нарисовав рыбу, продекламировал: "Есть на земле обитель, но вечно молчит обитатель... - и пояснил: - Загадка Симфосия!" Предивно устроен мир - как все сходится...
  Аполлинарий ожидал нас, сидя в складном походном кресле. Я опешил от его внезапного исцеления и вознамерился воздать хвалу Господу. Но старец жестом руки остановил меня. Немой Симфосий попятился и ушел, плотно прикрыв дверь кельи. Хранитель, видя наше с боярином замешательство, иронично заметил:
  - Как видите, я вполне живой, впрочем, и не собирался на тот свет...
  Мы оставались в недоумении, и тогда, поманив нас поближе к себе, он шепотом пояснил:
  - Да я и не болел вовсе. Так было нужно. Травщик Савелий помог моему обману. Есть у него такое хитрое зелье, сказывал: "...чуть увеличь дозу и в гроб можно положить, никто не догадается, что жив..." - видя непонимание, старец попытался растолковать. - Боярин, отче (ко мне), поймите правильно, я намеренно ввел вас в заблуждение. Иначе было нельзя, обстоятельства заставили меня, то, чему я служил всю жизнь, могло рухнуть в одночасье.
  Андрей Ростиславич, придя в себя, переспросил с издевкой:
  - А теперь, старче, выходит, обстановка изменилась? - И, подыгрывая, добавил. - Можно еще пожить?..
  - Нет ничего переменчивей в мире, чем обстоятельства. Коли не так, то и самой жизни бы не было, - взгляд книжника стал тверд и решителен. - Я позвал тебя, боярин, не за тем, чтобы упражняться в риторике, мне нужна твоя помощь. Ведь и ты обманом заставил всех поверить, что налетчик Дионисий жестоко тебя искромсал. Мне лекарь рассказал о вашем сговоре. Прости его, но он вельми преданный мне человек, а вообще-то нем как рыба.
  - Опять загадка Симфосия?.. - нечаянно обмолвился я.
  Однако слух у старика оказался весьма острым.
  - Да, юноша, хвалю за знание африканцев! - и заговорщицки подмигнув, извлек из кладези памяти и произнес старинный стих: "Есть на земле обитель... в ней, но не с нею немой обитатель".
  Андрей Ростиславич не понимал, о чем таком мы судачим, но не преминул заключить:
  - Хороша же обитель?.. Как я погляжу, тут многие язык проглотили. Точнее, болтают много, но нельзя понять, о чем. Все в каком-то сговоре, но только каком?.. Ты прав, отче Аполлинарий, я несколько преувеличил свои раны, притворяясь неходячим, посчитал, что вы расслабитесь, махнете на меня рукой, сочтя неспособным противостоять вам, - и преуспел. Надеюсь, Савелий не сразу побежал докладываться тебе... А впрочем, Бог с ним. Не будь чудесного потира, я бы и сейчас ходил свитым в бинты. Во истину, чудодейственная вещь! А мы ведь думали, что ты не вынес ее святости...
  - Ты прав и не прав, боярин. Я сразу уразумел великую силу Чаши, но не только ради нее я пошел на все изжоги. А что до Савелия, то лишь в ответ на мою затею он разгласил твой секрет, мол, ты и я используем одинаковую хитрость.
  - В который раз убеждаюсь: верить можно лишь себе одному, а все равно доверяюсь людям... - сожалеючи вздохнул боярин.
  - Да, все так поступают, - успокоил его Аполлинарий. - Думаю, мы стоим друг друга. И ты, и я руководствовались благой целью. Теперь можно открыться. Я послал весточку в Галич и жду ответа. Иначе нельзя. Я связан обетом и не поступлюсь самой жизнью, чтобы исполнить его.
  - А честью пожертвуешь? - спросил в лоб Андрей Ростиславич.
  - Повторяю, отдам самою жизнь и это сочту за честь! - сказал, как отрезал Аполлинарий.
  - Речь также идет о рукописях первохристиан?
  - О них самих, да и Чаше тоже...
  - Зачем ты прячешь их? - насел боярин.
  - Позволь мне, господин, точнее выразить твой вопрос, правильней следовало бы спросить: от кого я их укрываю...
  - Пусть так... - согласился Андрей Ростиславич.
  - Рукописи являются собственностью "Приората Сиона". Надеюсь, ты слышал о таком сообществе?
  - К сожалению, совсем немного. Прояви любезность, отче, просвети меня на старости лет.
  - А мальчику не повредит ли сие знание? - речь шла обо мне (признаться, до сего дня я не понял, почему старец Аполлинарий обозвал меня "мальчиком").
  - Нет! Ему-то уж наверняка пойдет на пользу, - с вызовом ответил Андрей Ростиславич.
  - Будь по-твоему, - покладисто согласился хранитель. - Время основания "Приората Сиона" не вписано в анналы истории. Орден основан во имя нового воцарения дома Меровеев (2), лишенных короны собственным майордомом. Чаю, вы оба имеете представление о той, якобы угасшей династии?..
  Мы утвердительно кивнули. Хотя я не был уверен, что боярин столь просвещен в истории франков.
  - А знаете ли вы, что в Лангедоке, Провансе, Бургундии, да и Арагоне род Меровея и по сей день почитается носителем царской крови Иисуса Христа... - вызывающе продолжил Аполлинарий.
  Я слышал отголоски тех еретических мифов, но, как истинный христианин, почитал их подлым измышлением безбожных сектантов. Андрей Ростиславич же ни чем не выдал своего знания или незнания.
  - Она передалась им, согласно преданию Меровингов, - вещал библиотекарь, - через Марию из Магдалы - жену Иисуса и матерь его дочери, что бежали от преследований из Галилеи на юг Галлии (я отметил про себя знаменательную игру слов). Где их потомки породнились с Меровеями, сделав тот славный род как бы приемниками земной власти Христа.
  Мы с боярином упорно молчали. Аполлинарий, облизав пересохшие губы, продолжил уже учительным тоном:
  Но вот, что любопытно?.. Предпринятые сто лет назад крестовые походы возвели на трон Святой Земли именно Меровея в лице графа Бургундского: первым королем Иерусалимского королевства стал Готфруа Бульонский (3). Таким образом, еретики восторжествовали, они сочли, что верх взяла завещанная им правда, якобы царская кровь Христа наконец-то по праву встала на надлежащее ей место, и именно на Святой Земле. Скажу больше, меровейские последыши, воссев на иерусалимский престол, отбросив всякую скромность, намеренно распространяли легенды о своем божественном происхождении, а значит и преемственности от самого Спасителя.
  На Афоне крайне удивились, что царь Иерусалимский, едва обретя корону, стремился обосновать свою первенствующую роль среди монархов Европы. По той логике и патриарх Святой земли получал бы первенство среди патриархов, в том числе и Римского папы. И само собой разумеется, что признанной столицей Христианского мира стал бы Иерусалим. Но наследники Меровеев загадывали дальше. Они собирались обставить дело таким образом, что бы признание королей Иерусалима потомками Христа (царя-священника и пророка) и прямой ветвью рода Давидова, понудило мусульман и евреев примириться с христианством и даже больше, слиться в одну единственную веру.
  Странное молчание и непротивление той заносчивости императоров обеих империй, королей, патриархов и папы говорит о том, что имеет место тщательно скрываемый сговор. Посвящены в происходящее и приверженцы Магомета, к примеру, ассасины. Знают о том и высшие учителя иудаизма. Афон и истинные подвижники православия не могут позволить темным силам расшатать основания христианской веры, никогда, ни при каких условиях нельзя уступить безбожным нехристям.
  Проводником тех гнусных задач в жизнь и является тайный орден "Приорат Сиона". Своим орудием Приоры избрали рыцарей храмовников, или тамплиеров, тот самый духовно-рыцарский орден, что утвержден иерусалимским королем и римским папой. Так вот, как я уже говорил, находящиеся в обители рукописи первохристиан первоначально принадлежали Приорам.
  - Я знаю ту историю, - нетерпеливо перебил Андрей Ростиславич, - когда Ярослав Осмомысл умыкнул багаж рыцаря-храмовника. Ну так что? Мало кто кого ограбил...
  - Видишь ли, господин, похищенные раритеты, по мнению Приоров, обосновывали претензии Меровеев, - пояснил Аполлинарий. - Насколько серьезны те доказательства, судить трудно. Поскольку ряд текстов просто не поддается расшифровке, а смысл отдельных писаний необычайно темен и двойственен. Также в них много противоречий и откровенного вздора.
  - Так зачем они тогда нужны франкам?
  - Ну не скажи, боярин... Уже само владение столь древними манускриптами, повествующими о Христе, возможно, даже написанными при его жизни, - факт весьма значимый. По общепринятым правилам, чем изложение ближе к повествуемому событию, тем оно истинней. Существует огромный соблазн провозгласить эти писания единственно правдивыми, ибо считается, что очевидцу описываемых событий не может прийти в голову приукрашать их и уж тем более измышлять нечто в замену. Кроме того, хозяева рукописей, окажись они бесчестными людьми, могли бы нагло подправить написанное, я уже не говорю об умышленном подлоге и подделке. Но и честный исследователь обладает огромным преимуществом, он вправе вольно трактовать принадлежащие ему тексты.
  Касаемо сочинений первохристиан существуют очень серьезные опасения. Дело в том, что свободное истолкование содержания свитков вредно отразится на сложившемся миропорядке. Ибо всякое подновление, исправление, а уж тем более ковыряние в основах сущего чревато обрушением моральных устоев, ломкой отлаженных связей, крахом выверенного в веках смысла существования людей.
  - Так ты, отче, полагаешь, что эти писания вредны? Так, может быть, их лучше совсем изничтожить...
  - Афонские старцы, во след святым учителям церкви, считают единственно правильным не уничтожение, но сохранение отвратных духом сочинений. Пусть те несут ошибочное и вредное учение, но, как и любое знание, оно имеет право на существование. Вся сумма сведений о подлунном мире должна сберегаться до заповеданных сроков, когда окончательно будет отделена правда от неправды, истина ото лжи. А пока каждая книга, любой текст должен использоваться для опровержения неверных установок и оценок. Ибо нет смысла говорить об истине, когда не ведома ложь, ею отвергаемая.
  - Послушай, отче, - Андрей Ростиславич заметно нервничал, - что ты ходишь вокруг да около... Скажи, не лукавя, мне не нужно общих рассуждений, - чем опасны твои пергаменты? Почему их нельзя открыть миру?
  - Нельзя, и все тут! - разозлился Аполлинарий. - Нельзя, иначе придется переписывать Евангелия и Апостол. Ты что, не соображаешь?.. Там все по-другому... Там другой Христос - это конец христианству...
  - Господи, неужели так серьезно?! - удивился боярин.
  - А то... - Аполлинарий, не находя слов, утвердительно закивал трясущейся головой.
  - И сжечь нельзя?..
  - Никак нельзя...
  - Какой-то заколдованный круг... Какое-то проклятье! И зачем вы только связались с этими письменами... - Андрей Ростиславич уже сочувствовал скрипторным старцам.
  - Нам не пристало выбирать - нас выбрали... - изрек старец и поджал губы.
  - А что дальше?..
  - Вот мы и вернулись к тому, с чего начался наш разговор, - встрепенулся библиотекарь. - Нужна твоя помощь, господине. - И, не дожидаясь ответной реплики, продолжил. - До середины прошлого года верховным главой обоих орденов (Приората Сиона и Храма) было одно и то же лицо. После потери Иерусалима (4) и сокрушительных поражений от Саладина, в чем, несомненно, повинны тамплиеры, пути-дорожки орденов разошлись. Тамплиеры и ранее скрепя сердце относились к проповедям о царственной крови и обожествлению Меровингов. Но после того, как Приоры обвинили рыцарей в измене, их терпение лопнуло, руководство храмовников окончательно отошло от бредовой идеи вселенского царства. Магистры и маршалы тамплиеров покаялись перед папой, склонили выи перед императором Фридрихом.
  Приоров также можно понять: раскололся краеугольный камень возводимого ими миропорядка. Не стало Иерусалимского королевства, рухнул трон Меровеев. Пришла пора опять собирать разбросанные камни. Тут-то и потребовались утраченные пещерные манускрипты. Насколько мне известно, Приоры еще лет двадцать назад отследили местонахождение рукописей, принадлежащих им по праву, но намеренно оставили раритеты в руках князя Ярослава Владимирковича. Сохранили в земле, удаленной от мировых религиозных центров, по соображению большей безопасности от вражьих происков, ищущих заполучить или уничтожить рукописи. Главными недругами приоров считаются Ватикан, имперские богословы, канонические исламские толки. Таким образом, Приоров устраивал отдаленный мир русского православия, самый косный и закрытый для иноверцев.
  Новое местонахождение рукописей удовлетворило и Афон. Афонские старцы, зная страшную силу свитков, не открыли секрета цареградским иерархам, исходя из суждения "не навреди". Более того, между Приорами и Афонскими старцами возникло не писаное соглашение. И те и другие, зная про сохраняемые в обители рукописи, оставляли все как есть, из боязни захвата свитков более нахрапистым противником.
  Но вот после известных событий на Святой земле "Приорат Сиона" затребовал свитки. Решимость, с которой Приорат добивался поставленной цели, вынудила Афон обратиться за помощью к папе, так как доверия патриархам (5), менявшимся каждый день, а уж тем паче русским князьям, уже не было. В противном случаен сочинения первохристиан могли стать предметом оживленного торга и рано или поздно оказались бы у Приоров, а то и у исламистов.
  Тут, как назло, из коридора донеслись зычные голоса. Дверь приоткрылась, в узкую щель просунулась головенка инока Симфосия.
  Рыба произнесла лишь один протяжный звук:
  - У-у-у...
  - Парфений... - определил Аполлинарий.
  
  Примечание:
  
  1. Поэт из провинции Африка - Симфосий (кон. V -нач. VI вв.), латинский грамматик, автор цикла из ста риторических трехстиший-загадок.
  2. Меровеи - Меровинги, первая королевская династия во Франкском государстве (кон. 5 в. - 751), названа по имени полулегендарного основателя рода - Меровея.
  3. Готфруа Бульонский - Готфрид Бульонский (1060-1100), герцог Нижней Лотарингии, один из предводителей 1-го крестового похода (1096-99), первый правитель (с 1099) Иерусалимского королевства.
  4. Потеря Иерусалима - христианский Иерусалим пал 15 сентября (2 октября) 1187 г.
  5. Патриархи - Константинопольские патриархи: Никита II Мунтан (1187 - 1189), Досифей Иерусалимский (февраль 1189), Леонтий Феотокит (февр. - окт. 1189), Досифей (повторно) (1189 - 1191).
  
  
  Глава 9
  Где надежды книжника Аполлинария поставлены под удар, но он продолжает снимать покровы с охраняемой тайны
  
  - Кто его известил?.. - обозлено воскликнул Андрей Ростиславич и тут же осекся, ибо игумен уже ступил в келью.
  Парфений сообразил, что помянут всуе, но смолчал, ибо большей неожиданностью для старца было увидеть здравствующего библиотекаря. В считанное мгновение настоятель осмыслил странную метаморфозу, происшедшую с Аполлинарием: неужели книжник водил игумена за нос?.. Парфений молча приблизился к слюдяному оконцу и неожиданно быстро распахнул его. Влажными клубами в комнату ворвался студеный воздух, и до того едва тлевшая лампадка вздрогнула и потухла. Игумен ненасытно вдыхал морозную свежесть, вкушая холод, он отходил от гнева...
  Молчание по праву хозяина нарушил Аполлинарий. Казалось, застигнутому врасплох бесстыдно здоровому иноку полагалось хотя бы для приличия смутиться. Однако случилось обратное, хранитель возроптал:
  - Что, авва Парфений, не ожидал застать меня на ногах? Думал, я уже отошел с миром?.. Не дождешься!.. - меня поразил запал недружелюбия, изрыгнутый библиотекарем.
  Парфений, повернув голову, обозрел скрипторного старца с головы до пят, как бы недоумевая: "Кто тут поднял голос?" - и медленно выговорил:
  - Да я не думал, что ты окажешься столь прытким, - помолчав, добавил с иронией, - монах Аполлинарий с Афона. Не чаял я, назначая тебя библиотекарем, что ты, неблагодарный, подобно базарному жиду, станешь лгать мне, обделывая свои делишки... Сколько тебя знаю, ты всю жизнь носился с какими-то еврейскими письменами. Вослед своим учителям Мефодию и Ефрему прятал и перепрятывал их, никого не подпускал к тем свиткам. Вашим пагубным рвением обитель заместо божьей купины стала походить на лупанарий. Через те письмена, мне ли не знать, учителя твои лишились живота, а теперь ввергнуты во грех и погибли новые иноки. Проклятые пергамены! Ты так и не открыл их мне вчера, зарыл, запрятал, а сам вроде как собрался помирать... А я поверил... Сейчас ты наводишь туман боярину Андрею и его писарю в надежде избежать наказания. Напрасные труды, Аполлинарий, у тебя ничего не выйдет...
  И вдруг игумен Парфений засмеялся. Захохотал так, что меня пробрал мороз по коже. Покатился со смеху настолько, что библиотекарь со страхом отпрянул от него. Боярин Андрей недоуменно воззрился на настоятеля, не зная, что предпринять. Смех настоятеля прервался также внезапно, как и возник, старец подошел к образам и сотворил крестное знамение.
  - Прости меня, Господи, за грехи мои... - раскаянно начал игумен, но, прервав мольбу, отчужденно обозрел Аполлинария, следом боярина, досталось и мне, затем, чеканя слова, произнес. - Я разыскал твою похоронку, отец библиотекарь... - заметив недоверие в глазах инока, повторил. - Да, я нашел твои проклятущие письмена (книжник все не верил). Пергаменты, числом тринадцать свитков в моих руках!.. - и царственно оглядел собравшихся.
  Мы с Андреем Ростиславичем изумленно переглянулись: "Вот так, Парфений, ну и ловкач!"
  В глазах же Аполлинария сверкнул ужас, совершенно иные чувства овладели скрипторным сидельцем. Заломив руки, Аполлинарий запричитал:
  - Не погуби, отец настоятель!.. Не по своей воле, не по прихоти личной стерегу я те рукописи. Меня послали святые старцы Афонские. Мною дан обет... Заказано тревожить те письмена, заповедано выносить их на суд людской. Никак невозможно, чтобы они попали в руки непосвященному человеку. И не мною затеяна та стража, ты правильно указал, то авва Мефодий с Ефремом первыми охранять стали... - Аполлинарий чуть не плакал.
  - Многое для меня прояснилось за последний день... - Парфений, сделав паузу, притворил оконце. - Стыдно признаться, но я был потатчиком обмана, чинимого тобой и твоими подельщиками, подобно глупой тетерке, наблюдал скоморошьи экзерсисы над сундуком с "адскими" книгами, дурачил, - он указал на нас с боярином, - вот их. Во имя чего я лгал? Ну, ты-то, понятно, ты выполнял долг. А я, выходит, заодно с тобой морочил людям головы?..
  - Так измыслил авва Мефодий, так надо было... Тайна должна охраняться не только словом, но и страхом!.. Иноки должны в ужасе бежать от запретного знания. И, обретая в себе ту жуть, пресечь таковые попытки собратьев.
  - Поначалу писания первохристиан хранились в железном сундуке? - вмешался Андрей Ростиславич.
  - Так, - согласно кивнул Аполлинарий, - но с приходом венгров мы с хранителем Ефремом перепрятали рукописи в другое место, тогда еще в помощниках ходил Симфосий, это венгры его изуродовали, сделали немым.
  - Каким образом? - невольно вылетело у меня.
  - Симфосий стерпел все пытки, в отместку за молчание ему вырвали язык.
  Андрей Ростиславич даже крякнул, жалеючи твердого инока, но книжника в покое не оставил:
  - Цепи с митрополичьими печатями тоже обман?
  - Их придумали для пущего отвода глаз, - покорно сознался инок.
  - Дурманящее снадобье готовил травщик?
  - Да, для такого дела его пришлось привлечь.
  - Отец игумен, ты-то, как попался на эту удочку? - обратился Андрей Ростиславич к Парфению.
  Настал черед оправдываться настоятелю:
  - Я, старый, считал, что так заведено, полагал, таков ритуал хранения сугубо отрешенных книг. До сего дня не подозревал, что мною прикрываются, как ширмою, - и опять рассмеялся, но уже не пугающе, а как-то потерянно, превозмогая смех, заключил. - Выходит, в обители игумнов держат за шутов гороховых?.. Ловкачи и авву Кирилла понудили творить чтение у сундука. Ладно уж, я попался, как кур во щи, но он то - законоучитель... Вот, потеха-то! - помолчав, горестно заключил. - Какая ложь! Какая неправда! - и, вогнув голову, стремительно покинул келью.
  Аполлинарий остолбенело застыл посреди кельи, утратив не только дар речи, но, видимо, и дар мысли. Боярину стоило не малого труда привести библиотекаря в чувства. И только потом Ростиславич запоздало осведомился: "Отче, зачем ты послал в город гонца?"
  Иеромонах ответил не сразу, все покорно ждали, пока тот соберется с мыслями:
  - Три месяца назад я заприметил хищный интерес покойного Захарии к моим свиткам. Для излишне любопытных библиотекарь делал вид, что выискивает карту клада. Он специально посвятил в надуманный план пространный круг людей. Но я-то знал, что он подкрадывается к иудейским древностям. Чтобы сбить малого с толку, я нарочно подкидывал ему безобидные апокрифы, пусть себе тешится... Но библиотекарь не унимался... И на Стратига Михаила (1) он припер меня к стенке, требуя посвящения в тайну. На Ераста (2) опять насел, угрожая прибытием князя Владимира. Я начисто потерял покой, боялся, что у меня отнимут рукописи. И не только... Я с ужасом думал, что князь, нуждаясь в средствах, перепродаст их на сторону. Но Бог не дал случиться беде - Захария нашел, что искал, - увидев наши изумленные взоры, инок спешно поправился. - Моя совесть совершенно чиста, не думайте, я не причастен к его гибели, прости меня Господи, - инок перекрестился и, глубоко вздохнув, продолжил. - Тут в обители пошла чреда смертей. Я терялся в догадках: в чем состоит причина, уж не свитки ли тому виной? Явился ты, боярин, со своим розыском, но, как говорят на Руси: "Хрен редьки не слаще...". Я видел - вы на правильном пути, и знал: рано или поздно ты потребуешь у меня еврейские пергамены. Что мне оставалось делать?.. Я умолил травщика помочь оттянуть время, ведь и он помог тебе... Стыдно лишь перед Даниилом с Феофилом, они ведь, как малые дети, тоже поверили, они всегда и во всем доверяли мне. Получив передышку, я стал дожидаться, - старец выдержал паузу, - прибытия храмовников...
  - Каких храмовников? - изумился Андрей Ростиславич.
  - Я уже говорил, почему рыцари разошлись с Приорами, - видя недоумение боярина, Аполлинарий взялся растолковывать. - Еще в начале октября я получил наказ с Афона, как поступить с иудейскими свитками. В православном мире произошли важные события, преподобные старцы пришли в согласие с папой Климентом (3), во всяком случае, обрели к нему большее доверие. Мне было предписано в случае крайней необходимости обратиться к рыцарям Храма, так как на рукописи первохристиан храмовники имеют не меньшие права, чем Приоры - пергамены их общее достояние. Знаю одно, попав в Рим, древние рукописи будут окончательно потеряны для Меровеев. Ибо папа никогда не признает над собой чьей-либо власти. Так вот, приспело время - передать вожделенные еретиками свитки в надежные руки. Не ты один, боярин, проведал про те редкости и должен понимать - в Галиче им теперь не место.
  Андрей Ростиславич порывался что-то сказать, но не успел и рта раскрыть, Аполлинарий, читая в мыслях, опередил его:
  - Во Владимире на Клязме не поймут истинного значения рукописей первохристиан. И не всегда чем глуше, тем лучше... Приоров не смутит расстояние, их сможет остановить лишь столь же равновеликая страсть. Ты понимаешь, о чем я горю?
  - Климент!.. - согласился Андрей Ростиславич и тотчас встрепенулся. - А как связаны рукописи и святая Чаша?
  - Ах, да... - спохватился библиотекарь. - Дело в том, что Чаша, которую сыскал Василий, не что иное, как оболочка тех рукописей. Sang Real - "святая кровь" по-франкски. Она сохранялась в святом Граале... Так называли Потир, тот самый (или его подобие), который вы обрели вчера. Чаша олицетворяет Христову кровь, она подобна царскому венцу, точнее, державе, она символ преемственности царской власти Иисуса Христа. Так порешили Приоры, впрочем, Бог им судия... Я не знаю, из какого металла отлита Чаша, но думаю: это редкий, возможно не земной металл... Не знаю, откуда у них взялся сей Сосуд... Но он для Приоров не менее дорог, чем рукописи. Не зря они присовокупили его к свиткам, соединили обе реликвии одной благодатью, - Аполлинарий обратился ко мне. - Вокруг Чаши Грааля сочинено множество легенд...
  Не выдержав, я подал голос. Думаю, что по праву, ведь Потир разыскан в толще горы именно мною, по сути я явил его миру:
  - Да, я знаю, я слышал! Одни говорят, что из того фиала Христос и апостолы причастились на тайной вечере. У Матвея сказано (4): "И, взяв чашу и благодарив, подал им и сказал: пейте из нее все, ибо сие есть Кровь Моя Нового Завета, за многих изливаемая во оставление грехов".
  - Другие полагают, - не стерпев, вступился боярин, показывая собственную просвещенность, - что Иосиф из Аримофеи сцедил в нее кровь Господа, когда вместе с Никодимом обмывали тело Иисусово...
  - Не будем об этом... - прервал наши излиянии Аполлинарий. - Скажу лишь одно: именно рукописи - та основа, на коей Меровеи базируют свое право на священную власть.
  Что до Чаши, то она ценна как священная чудодейственная реликвия, и только. Поймите вы, с ее помощью нельзя свидетельствовать... Божественный Потир исцеляет душу и плоть, но он не наделяет властью, ведь и сам Христос чужд мирской суеты. На мой взгляд: дрязги о прямых наследниках Господа лишены всяческого смысла, ибо Христос завещал свое учение всем: и эллинам, и иудеям, он жертвовал себя равно всем людям.
  Вот почему Мефодий посоветовал Ярославу отделить Чашу от свитков. Вот почему её, как некий животворный символ, упрятали в языческом капище, полагая, что до времени ей там самое место. Но благодаря стараниям инока Василия о Чаше Грааля завтра узнает весь Галич. Приоры не потерпят подобного своеволия, потребуют вернуть реликвию. Я согласен: пусть забирают Чашу, но отнюдь не еврейские пергамены. И я опередил их. Храмовники с минуту на минуту прибудут в обитель.
  - Я сочувствую тебе, отче Аполлинарий, - поколебал надежду старца Андрей Ростиславич, - но, как мне кажется, игумен Парфений не отдаст рукописи тамплиерам. А там как знать... - боярин пожал плечами. - Иди, старче, проси милости у настоятеля. Возможно, он внемлет твоим доводам. Но знай, тебе нелегко придется: Парфений и папство - две вещи несовместные...
  - Должно, ты прав, Андрей Ростиславич... - Аполлинарий впервые назвал боярина по имени и отчеству.
  
  Примечание:
  1. на Стратига Михаила - Собор Архистратига Михаила, отмечается православной церковью 8 ноября (ст. стиль).
  2. на Ераста - день памяти апостолов Ераста, Олимпа и Родиона, отмечается 10 ноября (ст. стиль).
  3. папа Климент - римский папа Климент III (1187-1191).
  4. У Матвея сказано - Мф. 26, 27-28.
  
  
  Глава 10
  В которой травщик Савелий уверяет боярина и инока Василия в том, что не замышлял на них
  
  Когда мы с боярином Андреем остались наедине, я не преминул заметить ему, что, насколько мне известно, ни в одной книге отцов церкви никогда не упоминалось о Чаше Грааля, а уж тем более о притязания рода Меровингов на Иисусов престол. Вообще, как мне сказал один просвещенный монах в Болонье, церковь решительно обходит стороной этот вопрос. Хотя, безусловно, смута, взращенная в Провансе и Лангедоке, отправные идеи которой нашли воплощение на Святой Земле, тревожит отцов церкви, даже я, инок-пришелец, и тот наблюдал ее отголоски.
  Если бы не безденежье, то я непременно побывал бы в тех благодатных землях, населенных веселым и счастливым народом. Говорят, там не обязательно родиться в замке, чтобы стать дворянином, а почет и уважение приобретаются не только мечом или мошной. Незнатные люди заслуживают благосклонность тамошних сеньоров на поприще стихоплетства. Их прозывают "trobador", что означает выдумщик. Трубадуры эти постоянно в пути, переезжают от одного замка к другому, посвящая знатным дамам любовные вирши, поют их сами, а коле нет голоса, нанимают певца - жонглера.
  Боже упаси, чтобы они воспевали плотскую любовь, они желают получить лишь сердце возлюбленной. Их "leys d amors" - законы любви якобы получены от сокола, сидевшего на ветви золотого дуба. "Влюбленные должны хранить свои сердца в чистоте, ибо любовь не грех, но добродетель, она делает людей целомудренными", - так сказал мне один знаток "амурной" поэзии (1).
  Но вот что странно?.. Именно в том земном раю, как уверяют побывавшие там, зародились самые чудовищные ереси. Да, мы говорили об них еще в первый день. Здесь же возникли легенды о святой крови, о Чаше Грааля. Я слышал, тамошний вития, некий Кристиан из Труа (2), сочинил целую поэму о рыцарях Грааля, посвятив ее графу Филиппу Фландрскому. Жаль, теперь уж никогда не прочту ее...
  Я по сердечной глупости поделился сокровенными думами с боярином, на что получил резкую отповедь:
  - Я бы советовал помалкивать о сочинениях еретиков, тебя на Руси просто не поймут, сочтут за ихнее отродье. И о Граале безмолвствуй, даже при дворе императора о нем говорят шепотом. Можно по дурости не сносить головы, - и он завершил с сожалением. - До меня наконец-то дошло: в какое дерьмо мы вляпались... - Андрей Ростиславич не шутил, был серьезен как никогда.
  За воспоминаниями я и не заметил, что боярин направлялся в лечебницу к Савелию.
  - Зачем он нужен? - набрался я наглости поучать старшего. - Не лучше ли нам поспешить во след Аполлинарию...
  - Ты что, не понимаешь... Чужакам там не место, а меж собой старцы завсегда разберутся. А вот травщик Савелий, прямо скажу, огорчил меня. Надо его малость поприжать...
  Да, кстати, не обижайся на меня. Пойми правильно, не о каждом своем шаге я обязан тебе рассказывать. Ты уж прости, что заставил волноваться, когда прикинулся зело израненным. Но, признайся, польза была... - помешкав, боярин добавил. - А вдруг о моей уловке узнал Аполлинарий и посадил бы меня в лужу - каково?..
  Признаться, я не посочувствовал боярину, подумав про себя: "Это тебя Бог наказал, и поделом..."
  Между тем Андрей Ростиславич стал откровенничать:
  - Расскажу, почему я доверился Савелию. Помнишь, покойный богомаз Афанасий предупреждал об отраве. По части ядов главный в обители травщик. Опасаясь, как бы нас не притравили в первую очередь, я не преминул поговорить с лекарем по душам. Многое он тогда порассказал. Прежде всего поведал, как с год назад у него пропал янтарный пузыречек с убийственным снадобьем, многих он подозревал в краже, но не пойман - не вор. Так вот, на трупе Захарии под мышками и в паху проступили характерные тому яду фиолетовые пятна. Понимая, что его могут заподозрить, лекарь поделился своим открытием с Афанасием, а уж затем доложил Парфению.
  Но это еще не все (ты знаешь о том): считается, Савелий напрямую причастен к смертям Осмомысла и бастарда Олега, якобы он сварганил отраву галицким князьям.
  Ярослав Владимиркович из-за старческого своеволия стал многим неугоден: и боярам, и Византии, и Киеву, и Суздалю. Но прежде всего стал ненавистен сыну Владимиру. Осмомысл неотвратимо обрек себя на преждевременный конец. Возник заговор. Во главе стояла суздальская партия, знаменем коей являлся князь Владимир, по матери внук Юрия Долгорукого, племянник Всеволоду. Молодой князь поначалу устраивал также и прочие боярские шайки. Его находили личностью неумной и слабохарактерной, потому полагали, что он будет состоять в полной боярской воле.
  Ты помнишь солнечное затмение два года назад, в самом начале осени... Позже распустили слух, что в тот день Саладином был взят Иерусалим. Произошла накладка, четвертого сентября сарацины захватили прибрежный Аскалон, Иерусалим пал пятнадцатого. Но в Галиче о том не ведали... Помрачение солнца, предсказанное кудесником Кологривом, сочли неблагодатным знаком, через месяц ждали чуть ли не конца света. Галичские старшины отправились на молебен в монастырь.
  - Каким Кологривом... - удивился я, - тем самым?..
  - Да, который доводился с родни травщику. Именно тогда старый князь посетил обитель. Улавливаешь цепочку рассуждений... Осмомысл умер первого октября. Помнится, в том году после ранней осени была очень лютая зима.
  На смертном одре, созвав мужей, Ярослав оставил Галич Олегу, сыну Настасьи. Недолго Настасьич правил, слетел при первом сквозняке. Заступил Владимир. Но Олег оказался настырным. Заручившись поддержкой Рюрика Овручского, он таки спихнул старшего братца. И... - отправился паломником в обитель. Откуда было молодому бастарду знать, что яд, сделанный для отца, еще не весь вышел. Нашлась толика и любимому сыночку...
  - Ах, Савелий, ах, злодей! - искренне возмутился я.
  - Ну, скажем, его вина не доказана... - заступился Андрей Ростиславич. - Впрочем, в обратном случае, как изготовителя зелья, его надлежит казнить в первую очередь.
  - Так сам-то он на чем стоит? - хотелось мне уточнить.
  - Все отрицает... - усмехнулся боярин и хитро сощурился, - а как бы ты думал (я пожал плечами) - Парфений!.. Надеюсь, ты не забыл, что именно Парфений был духовником княгини Ольги - матери Владимира.
  С этими словами боярин толкнул дверь лечебницы. На наше счастье, в низеньком закутке никого не было. Обтерев мокрые сапоги, не проронив слова, прошли мы в горницу, увешанную целебными сборами, так же пустовавшую. Попутно разглядывая пучки растений, я шептал, вспоминая их чарующие слух названия: Блекота, Чистополь, Ятрышник, Девясил, Не чуй ветер. А вот и чародейские травы: Галган, Одолень, Тирличь...
  - Чего ты там лопочешь, - одернул меня Андрей Ростиславич, - прямо как ведунище какой...
  - Да так, вспомнилось кое-что, - пролепетал я в оправданье.
  - На звук наших голосов откуда-то из дальних покоев донеслось сухое покашливание. Вскоре появился и сам травщик. Увидев боярина, он немного опешил, но, преоборов себя, поспешил предстать радушным хозяином. Монах пригласил пройти на свою половину. Последовав за ним на некотором отдалении, миновав еще одну комнату с большим, чисто выскребанным столом, видимо, кровопускальню, мы оказались в уютной келейке. В камельке весело потрескивал огонь, отбрасывая на пахнущие можжевельником стены переливчатые блики.
  Келья больше походила на предбанник, нежели на приют ученого лекаря, потому не располагала к серьезной беседе, наоборот, захотелось квасу, а то чего и покрепче. Но, памятуя, что мы в гостях у отравителя, мне осталось лишь сглотнуть горькую слюну. Савелий же, будто читая в мыслях, предложил отведать с морозца вишневой настойки. Андрей Ростиславич, сославшись на уйму дел, решительно отрекся от угощения. Но все равно мы оказались выбитыми из колеи. Нельзя же, в самом-то деле, выказывать в гостях крутой нрав, как-то не по-христиански...
  - Отец Савелий, - Андрей Ростиславич в раздумье почмокал губами, но все же решил ужалить, - какой такой травкой ты опоил библиотекаря Аполлинария?
  - Я как вижу, - травщик не растерялся, - ты обо всем разузнал, господин. - Вздохнув, уточнил, - Аполлинарий добровольно рассказал или его принудили силой?
  - Ты прекрасно знаешь, я со стариками не воюю. Библиотекарь вызвался сам, - боярин развел руками, - сейчас он у настоятеля. Впрочем, не о греке речь, да и не об игумене сказ. Ты лекарь и инок, лечишь и тело, и душу, и я не стану скрытничать перед тобой. Я узнал недавно, что князь Владимир желает моей смерти. То, что вы все повязаны одной веревкой, для меня не секрет. И то, что ты лучший травщик в княжестве - само собой разумеется... Посему, будь добр, прошу тебя, не солги, - в глазах боярина была немая мольба. - Ты уже успел притравить меня?.. Сколько мне осталось?..
  В моей голове пронеслось: "Загадка! Последняя буква "А" - Андрей..."
  - Христос с тобой, господин Андрей Ростиславич... О чем ты таком говоришь? Побойся Бога... - лекарь часто-часто закрестился. - Богом клянусь! Хочешь, на колени встану? Не травил я тебя! Да мы с тобой еще раньше-то обсуждали... Ни кого я не травил... - и осекся, вопросительно взглянув на меня. (Я ощутил себя в мышеловке).
  - Хорошо, коли так, я верю тебе. А никто не просил о таковом одолжении, ты ведь знаток адских зелий?
  - Пойми правильно, боярин. После моего доклада и записки богомаза о яде, - Парфений сильно трухнул. Мы предприняли все возможные меры, чтобы избежать беды. И, предвосхищая напасть, моля о милости Создателя, дали друг другу страшную клятву, что никогда в жизни не посмеем... - в замешательстве оглянулся на меня. - Ну, ты разумеешь, о чем речь... Я не Парфению, я себе и Господу обещался!.. - заверил он собственное добропорядочие. - И на игумена не думай. Скажу одно, не дерзнет он клятву порушить, да и в мыслях ужасти той не держал никогда.
  - Ой ли? - хмыкнул боярин.
  Но травщик, не слыша подвоха (или делая вид), твердо завершил:
  Более того, предложи мне хоть кто хотя бы намеком - изготовить яд, я бы немедля открылся духовнику. Верь мне, я врачеватель, а не Асмодей!
  - Ты умеешь убеждать, травщик, - Андрей Ростиславич улыбнулся. - А почему ты не поведал старцу о наших с Аполлинарием проделках?
  - То разные вещи. Во-первых, вы никому не угрожали. Во-вторых, я не доносчик.
  - Но ты рассказал Аполлинарию обо мне?
  - Только когда ты уже выздоровел, я даже удивился, почто так быстро, я ведь еще не знал о волшебном Потире. Да и не ябедничал я, старик, сам обо все догадался. Что, кстати, не представило труда, ибо глубокие раны столь быстро не зарастают. Ну а Чаша, не смею сомневаться в ее чудодейственных свойствах, лишь способствовала заживлению твоих порезов.
  - Хитер же ты, братец Савелий... А почему ты помогаешь книжнику? Чем он тебя взял? Между прочим, он догадывается о твоих грехах...
  - Мы не говорили о том. Но я давно пользую его от хворей, а он дает мне читать лечебники. Знал бы ты, боярин, какие редкостные хартии имеются в библиотеке!.. Я счастлив, что по милости Господа читаю эти книги.
  - Интересно... А вообще, как ты живешь с таким грехом? - Андрей Ростиславич начал лисой, но стал похож на удава.
  - О чем ты?.. Чего, боярин, вменяешь мне в вину? - обиженно взмолился травщик.
  - Не крути, Савелий, побойся Бога. Неужто не от твоего зелья похарчился Олег Настасьич?.. Я ведь знаю правду...
  - Как тебе сказать, господине... Судить-то можно по-всякому... Проще простого обличить травщика, ведь изготовление зелий его ремесло. Но ты же не станешь порицать оружейника, что отковал вострый клинок?.. - увидев несогласие в глазах боярина, поправился. - Между прочим, почем мне знать, для какой цели предназначался порошок... Я сообразил уж потом, хотя особо и не сокрушался. Бастард уж точно никого бы не пожалел. Да и хватит былье ворошить, нет в том моей вины!.. Чего доброго, отец Василий заподозрит, что я какой-то монстр?..
  - Да нет, я ничего не подумаю... - малодушно заторопился я с оправданием.
  Хотя, если поразмыслить, то по той логике выходило, что даже Иуда безвинен. А что, ведь ни он же вколачивал гвозди в тело Христово... Ни он горланил: "Распни его!" Им лишь оказано содействие первосвященнику. Вослед Пилату, попустителю злодейства, Искариот мог бы со спокойной совестью умыть руки, но нет - пошел и удавился...
  - Ну, вот и славно... - Савелий утвердительно кивнул головой. - Зачем таки еще пожаловал, господине? - уже по-деловому обратился он к Андрею Ростиславичу.
  - Как ты думаешь? Почему твой сродственник, бродяга Кологрив до сроку ушел из жизни? - задал неожиданный вопрос Андрей Ростиславич.
  - Надо полагать, лишним был человеком, не осталось ему места на земле.
  - А по-твоему, Антипий рубрикатор, запутавшийся в жизни, припадочный, тоже лишний человек?.. А Афанасий богомаз?.. А Захария?..
  - Что-то я тебе не пойму, господин Андрей Ростиславич...
  - Чего тут понимать, чувствовать надо!..
  - А что ты чувствуешь, боярин? - с неподдельным испугом вопросил Савелий.
  - А то... что следующим покойником станешь ты.
  - Как я, почему?! - побелев лицом, перепугался травщик.
  - Или я... или вот он... - Андрей Ярославич указал на меня перстом.
  - Ничего не понимаю... - недоуменно развел руками лекарь.
  - Все-то ты понимаешь... Пошли, Василий, отсюда.
  Мы встали и вышли вон из лечебницы.
  На улице моросил ледяной дождь. Колкие капли, словно наждаком, надирали лицо. Было зябко и противно. Мне вдруг сильно-сильно захотелось вырваться за пределы обители. Вообще захотелось на волю - быть сам по себе... Стать вольным, как птах! Как та вчерашняя большая птица в горах. Птица - Кологрив... Неужто только такой ценой можно обрести свободу?!
  
  Примечание:
  
  1. Знаток "амурной" поэзии - помещенная цитата - вольное переложение слов тулузского трубадура Вильгельма Монтаньаголя.
  2. Кристиан из Труа - Кретьен де Труа (ок.1130-1191), французский поэт, автор романа "Персефаль, или повесть о Граале" (1180), один из первых авторов, предпринявших литературную обработку сказаний о Граале.
  
  
  Глава 11
  Где игумен Парфений, растаптывая инока Аполлинария, обеливает князя Владимира Ярославича и где появляются рыцари тамплиеры
  
  "Ваш отец Диавол, и вы хотите исполнять похоти отца вашего. Он был человекоубийца от начала и не устоял в истине, ибо нет в нем истины: когда говорит он ложь, говорит свое, ибо он лжец и отец лжи" (1), - такими огненными словами из Евангелия от Иоанна напитался мой разум по пути от лечебницы к покоям настоятеля. Я понимал: развязка следствия близится, и поэтому наше пребывание в обители подходит к неизбежному концу.
  Застали мы Парфения и Аполлинария мирно беседующих, словно ничто скандальное не предварило их теперешнюю встречу, не развело в разные стороны. Потому, как настороженно восприняли они появление Андрея Ростиславича, я смекнул: он им помеха, они бы с радостью избавились от этой докуки. Однако потом, по ходу затеявшегося разговора, стало ясно, что мира между игуменом и хранителем пергаменов как не было, так и нет.
  На вопрос боярина к Парфению:
  - Отче, как ты решил поступить с еврейскими хартиями?
  Игумен ответил:
  - Аполлинарий требует, чтобы я вернул рукописи законному владельцу. Не вижу в том смысла. Как бы меня не разубеждали - ересь не должна перемещаться по миру, пусть даже запрятанная в стальной сундук. При желании любые путы можно разорвать, оковы падут, и неправда обретет свободу.
  - Так что ты предлагаешь, авва Парфений? - Андрей Ростиславич заметно обеспокоился. - Как и прежде, содержать опасную писанину под спудом - чревато гибелью для обители. Неужели тебя ничему не научили смерти несчастных иноков?..
  - Вот именно поэтому я не отдам рукописи! - уперся игумен.
  - Он намерен уничтожить пергаменты, - подал слабый голос хранитель. - Боярин Андрей, ради всего святого, забери их у него. Не позволь свершиться, - книжный старец на мгновение замер и тут же выпалил, - нельзя допустить варварства!
  - Это я-то варвар?.. - вспылил Парфений. - Ты забываешься, отец библиотекарь. Считаешь: ты один тут праведник?.. А я вот скажу, что ты хуже Иуды Искариота, того хоть совесть заела - пошел и удавился... А ты, подлый хрыч, все никак не угомонишься.
  - О чем ты мелешь, что собираешь, ничтожный интриган!.. Ты думаешь, я не знаю твоих мерзких выходок? - Аполлинарий, облизав спекшиеся губы, взъярился не на шутку. - Если бы только проделок... И я не стану молчать, коль ты наглым образом присвоил мои свитки!..
  - Накось, выкуси! - уподобляясь рыночной черни, Парфений, сотворив кукиш, завертел им перед носом книжника. У того от подобного обращения перехватило воздух, побагровело лицо, рот старца перекосился, он насилу прохрипел:
  - Ты, ты душегуб проклятый! - и вдруг приобретя второе дыхание, Аполлинарий стал торопливо выкликивать. - Ты подговаривал бояр (мне многие сказывали), чтобы сожгли Настасью - отраду Ярослава. Ты опутал княжича погаными девками, ты спаивал его... Более того, кроме тебя некому подучить Владимира...
  - Не смей клеветать на меня, Иуда! - Парфений был страшен, резко оборвав старца, голос его гремел как труба.
  Конвульсивно трясущийся Аполлинарий бормотал что-то нечленораздельное, но его слов уже нельзя было разобрать. Нас поразили брошенные им обвинения, хотя ничего нового для себя мы не услышали.
  - Побойся Бога, черноризец! Какую околесицу ты несешь, какие девки... На что намекаешь, гад ползучий?.. На тебе самом кровь - кровь глупого мальчишки, он вызнал твою тайну, и ты приговорил его!..
  Аполлинарий, в бессильной злобе открещиваясь от обвинения, выкликал перекореженным ртом, брызгая слюной. Я различил лишь некоторые слова: "Лжец! Лжец! Во истину дьявол!"
  Меж тем Парфений, не замечая истерии скрипторного старца, продолжал обличать:
  - Ты довел Антипия до полного умопомрачения, застращал сатанинскими приорами (малый мне как-то жалился), но однажды ты так его допек, что он сдуру отравил Захарию. Это ты, старый грамотей, подливал масла в съедающий наставника Дионисия огонь ужаса, он потерял чувство меры и заказал федаям художника Афанасия и затем и жалкого Антипия.
  Ты опустился до злобных наветов, лишь бы сохранить в целости клеветническую писанину на самого Господа, чтобы потом передать те поклепы с рук на руки противникам истины, князьям тьмы. Ты Сатанаил! И будь ты проклят вместе с погаными рукописями!
  Игумен разбушевался, его лицо стало багровым. Он держался за сердце, того гляди, хватит кондрашка.
  - Отдай их мне, верни Христа ради! - Аполлинарий, в чем еще душа, продолжал стоять на своем. - Я уйду из обители, только верни пергаменты... Пойми, они бесценны!.. Афон назначил меня хранить их для будущих поколений. Истина не может быть раз и навсегда данной, она обязана прирастать. И даже наши заблуждения взращивают знание, ибо, опровергая их, мы накапливаем правду... - сгорающий, как свеча, неистовый книжник обращался уже не столько к игумену, сколько к нашему с боярином здравому смыслу, рассчитывая на большую просвещенность.
  Но мы молчали. И тогда слово опять взял игумен:
  - У Бога нет сиюминутных истин! Истина одна на все времена! Вы, книгочеи, полагаете, что она разбросана по вашим хартиям, ее можно сложить из кусков... Неправда! Нельзя записать солнце, нельзя записать ветер, нельзя записать душу... И хорошо, что тленен папирус и рано или поздно рассыплются в прах даже каменные скрижали. Какой смысл сохранять давно написанные тексты, мертвые тени исчезнувшего бытия?..
  Мы пораженно наблюдали за словесным поединком двух титанов, не зная, кому отдать предпочтение. На высшем пике противостояния, посмотрев с уничижительной улыбкой на библиотекаря, игумен наповал убил его тремя словами:
  - Я сжег их!.. - взгляд настоятеля стал тяжелым и мертвенным.
  - Как?.. - непонимающе вздрогнул Аполлинарий. - Как сжег?.. Ты сжег рукописи первохристиан... - ноги у старца подкосились, он судорожно оперся на стол.
  - Да, я спалил дьявольские хартии, - игумен прочертил крест по воздуху. - Больше их нет!
  Инок Аполлинарий, протяжно охнув, повалился на пол. Тут не до слов. Мы с боярином бросились к старцу. Он был еще жив, его дыхание судорожно и прерывисто, из груди доносился какой-то клекот.
  Боярин потребовал воды, намочил подвернувшиеся под руку пелену, приложил ее к голове библиотекаря. Не знаю кто (может и Парфений) вызвал чернецов-служек. Люди суетились, что-то предпринимали, явился травщик Савелий. Он-то и велел унести недвижимого Аполлинария из покоев отца настоятеля.
  Игумен не стал выжидать, пока за чернецами закроется дверь, он позвал нас за собой. Пройдя вереницу затемненных комнат, мы ступили в знакомую ризницу. Ту самую, где третьего дня Парфений показывал сокровища обители и предлагал мне место помощника библиотекаря. Странно, но сегодня богатые сосуды и прочая роскошь скрыты в недрах объемистых укладок. Не видно и инкрустированного перламутром ларя с дарами папы и патриарха: Библией и Апостолом. Нет блеска злата и серебра, лишь огонек лампадки матово отсвечивает в лоснящихся створках шкапов и лакированных иконных досках. Все мерно и чинно. Уж не возымела ли действия давешняя проповедь бедной жизни, коль игумен перестал кичиться богатствами обители?
  Парфений, заприметив мое недоумение и угадав породившие его мысли, сказал как бы мимоходом:
  - Больше я не стану искушать тебя, отец Василий, впрочем, сегодня ты мог бы стать библиотекарем самого богатого собрания на Руси.
  Думаю, не нужно объяснять, что имел в виду настоятель. Признаться, тогда я не сожалел об упущенной возможности, хотя сейчас сомневаюсь - правильно ли я поступил?.. Боярин Андрей догадался, о чем идет речь, и не остался безучастным:
  - Отец игумен, Василий еще не закончил своего образования, да и еврейского не знает, скажем, через пяток лет будет в самый раз...
  - Язык-то он, может, и выучит, да вот свято место пусто не бывает. Впрочем, мы всегда рады просвещенному иноку, - на том и закончилось обсуждение моей судьбы.
  Настоятель подошел к кивоту, окованному медными пластинами, распахнул его створки. Внутри стоял ларец, обретенный мною вчера в языческом капище.
  - Помоги мне, - попросил игумен, - поставь ковчежец на стол и достань Чашу.
  Я выполнил указание старца. Драгоценный Потир был теплым. Сумбурные мысли в моей голове улеглись, и я не выказал противоречивых чувств, может и зря, но их не оказалось в тот самый момент.
  Затем настоятель подошел к очагу, встроенному в стену. Огонь еле теплился. Парфений взял увесистую кочергу и пошевелил золу. И тут мы с боярином отчетливо различили, что разлетевшиеся в прах пепельные кругляши - не обуглившиеся чурки, а сгоревшие скрутки пергамента.
  - Они самые?.. - как-то равнодушно уточнил Андрей Ростиславич.
  - Они... - односложно ответил игумен и еще сильнее разворошил останки рукописей первохристиан.
  Вот и нет писаний, из-за которых сложил голову Захария, терпел мучения Антипий, создал собственный ад Аполлинарий. Заслуживали ли они того, чтобы люди отдавали за них жизни - свои и чужие? Так ли уж они востребованы Приорами, и впрямь ли стоило скрывать их от людского взора?.. Так ли уж они важны? Нет, и не будет теперь на то ответа. И не мне судить о степени той утраты. Да и чего лишились люди, а возможно, наоборот - избавились... А может статься - даже очень хорошо, что никто и никогда не прочтет боле написанного там...
  Откуда мне было знать тогда, что спустя пятнадцать лет я буду попирать стопами прах столицы православия, разграбленной и спаленной крестоносцами. И несметное число сожженных захватчиками пергаментов, возносимых кверху дымом и гарью, будет тщетно возопить Богу, ибо их никто уже никогда не прочтет. И думаю я сейчас, на исходе восьмого десятка жизни своей: "Неужто сгоревшие иудейские хартии, рухнувший в одночасье Царьград - столп Православия и нашествие иафетовых орд на православную Русь - звенья одной проклятой цепи, неужто Антихрист на пороге?"
  - Как тебе, отче, удалось отыскать запрятанные Аполлинарием свитки? - сухо осведомился Андрей Ростиславич.
  - Порой нам доверяют самое сокровенное... Но мы не имеем права воспользоваться сказанным, не получив на то косвенного подтверждения. Так и тут. Я знал об объемистом медном кувшине с притертой крышкой, что сбыл библиотекарю заезжий торговец-иудей. Я догадывался, та вещь приобретена неспроста - удобная и вместительная утварь, годная, дабы закопать ее. Только - что предполагалось зарыть?.. Вчера я догадался - приспело время кувшину! Мои люди прочесали обитель вдоль и поперек, поверху и понизу, но свежего грунта не обнаружили. И тут мне доложили, что Симфосий - служка хранителя, слишком долго вертелся у колодца. Я взял молодчика в оборот. Он хоть и немой, но все же сознался...
  - Из воды да в полымя?.. - подытожил боярин.
  - Выходит так... - улыбнулся Парфений.
  - А как ты проведал о подлинном вдохновителе убийц Захарии и Антипия?
  - Повторяю, я духовник, я многое знаю, но связан обетом. И лишь тогда имею право развязать язык, когда кто-то словом или делом удостоверит мое знание. Будь спокоен, боярин, я нашел подтверждение тому.
  - Почему вы с князем Владимиром водили меня за нос, использовали как подсадную утку? Ведь ты знал и до меня и про шабаш богомилов, и про Кологрива, и про Ефрема... Теперь-то я понимаю, кто и зачем подучил эконома зарезать боярина Горислава, - уловив протест игумена, боярин поправился, - ну, не ты сам, так твой господин, его люди. Поздно, но я все же уразумел, почему столь удачно и быстро увенчались поиски удравшего ключаря. Да и бежал-то он больше для того, чтобы князь выиграл время. Я прав?
  Внимая спору игумена и Андрея Ростиславича, я опять задался нескромным вопросом: "Нарочно ли подложили мне Марфу-Магдалину или выпало стечение обстоятельств? Чему я обязан: слепому случаю или коварному умыслу, подарок ли это судьбы или ее подвох?" И следом зло укорил себя, как в той присказке: "Кто о чем, а голый - о бане".
  - Ну, в целом, боярин, ты не ошибаешься, - согласился игумен. - Грешно было не воспользоваться твоим неведением. Но ты не думай, что мы бесчестно загребали жар чужими руками. Кто ты нам - пришел и ушел, а нам здесь жить, посуди сам... А у Всеволода что, не так поступают или там более совестливые? Думаю, что нет. Да и зачем далеко ходить... Князь Андрей без зазрения совести пожог матерь русских городов, пограбил храмы Киевские. Улита - женка его, со сродниками, зарезав князя, глумились над мужниными останками. Да и Всеволод, думаю, поднабрался коварства, не зря по молодости обретался в Царьграде.
  - Разумею... - деланно зевнул боярин, - и поэтому не сержусь. Я не молод, видел всякое, но чаю многому еще не обвык. Хотя, если честно сказать, паршивая она - ваша наука. Люди для вас подобны дерьму, что навоз на грядке, чем больше кучи, тем лучше урожай.
  - А ты как хотел?.. - взъерепенился настоятель. - Чтобы все делалось только на твою потребу, по прихоти императора да великого князя... Нет, мы и сами с усами. Мы знаем, чего хотим, и не позволим нами помыкать.
  - Вот почему князь Владимир приказал зарезать меня?.. - боярин, как змей, впился взором в Парфения.
  - Не думаю... - смешался игумен. - Не знаю, он мне не говорил о том. Я не верю, что князь мог так поступить. По-моему, это извет тебе, клевещут на князя. Тебя опять хотят разыграть, как малого ребенка. Тебя пытаются стравить с Владимиром.
  - Возможно, ты и прав, отче, - боярину стало неловко выставляться пупом земли. - Я не боюсь за себя. Будет не по чести, если пострадает молодой инок, - он указал на меня, - ему еще жить да жить. Мне не хотелось бы верить, что племянник Всеволода способен на гнусность.
  - Заверяю тебя, не в его правилах убивать из-за угла.
  - А как же Ярослав, а как же Олег? - возмутился опять Андрей Ростиславич.
  - Поверь мне, князя не спрашивали, все разрешилось само собой, без его участия.
  - Что-то не верится... - упорствовал боярин.
  - Твое дело, но князь чист перед Богом. Это говорю я - его духовник.
  Тут из-за анфилады комнат донесся стук в дверь. Игумен замолчал, умолк и боярин.
  Стук настойчиво повторился. Игумен, дав понять, что наше время вышло, направился к выходу. Андрей Ростиславич поманил меня из ризницы, неудовлетворенно развел руками.
  - А Потир?.. - недоуменно всполошился я, протягивая руки к сиротливо стоящей Чаше.
  - Пошли, - торопил боярин, - говорят тебе, пойдем...
  Мне осталось лишь с надеждой обронить прощальный взор на серебристый сосуд, источавший нежно голубое сияние.
  В прихожей поджидал ризничий Антоний. Очевидно, инок спешил сообщить игумену важную весть, но наше присутствие смутило его. Соблюдая приличие, мы поспешно откланялись, Парфений не удерживал нас.
  Странная вещь, в попытках раскрыть чреду преступлений, предаваясь безудержной фантазии, выстраивая невероятные догадки, - мы испытывали душевный подъем. Теперь же, когда сорваны все завесы и тайное стало явным, скука и апатия вошли в наши сердца. Проходя через опутанный сумерками монастырский двор, я застиг себя на чувстве, что мне опостылели пузатые башни с островерхой кровлей, замшелые кельи с подслеповатыми оконцами, покосившаяся каплица и почерневшие кресты на погосте - все мне надоело. Я знал за собой - подобное настроение знаменует скорую перемену мест, вроде бы, как телом пребываешь еще здесь, а душа уже воспарила в новые пределы.
  Боярин Андрей, погруженный в тяжелые мысли, вогнув голову, устало брел по осенней хляби. Оскользнувшись впотьмах, он нелепо взмахнул руками, но устоял и столь же понуро двинулся далее. Наверное, и я со стороны выглядел не лучше. И чего мы шастаем, как неприкаянные: туда - сюда, туда - сюда... Какая польза от наших потуг? Кто в них нуждается? И вдруг меня осенило: "А с какой стати я подвизался возле боярина, мое ли это место, неужели мне не нашлось лучшего удела?". Догнав Андрея Ростиславича, я вознамерился объясниться с ним, но тут окликнул дядька Назар, вывернув из-за угла скриптория.
  Воевода спешил уведомить боярина о прибытии в обитель странных гостей. Только что к настоятелю препроводили двух иноземцев с красными крестами на белых плащах. Об их важности говорил внушительный отряд дружинников, сопровождающий визитеров.
  Без сомнения, прибыли рыцари-тамплиеры, за которыми посылал библиотекарь Аполлинарий. Удивляло лишь то, как мы могли разминуться с ними? Видно, предусмотрительный Антоний отвел гостей в нижнюю залу. Также Назар поведал, что "немцев" (так он назвал гостей) довольно-таки быстро впустил келарь Поликарп и буквально сразу передал на руки Антонию. Влияние ризничего росло в киновии с каждым днем, дай Бог ему не утратить скромности и добропорядочности.
  В нашем положении покладистость возбранима, посему Андрей Ростиславич без раздумий повернул обратно к Парфению. Господи... Ростиславич повел себя с такой нахрапистостью, что право не сносить ему головы... Впрочем, и по сей день мне затруднительно судить о полномочиях боярина, предоставленных императором и великим князем.
  Едва мы повторно ступили в сени игуменских покоев, как дорогу нам преградил невесть откуда взявшийся Антоний. Инок не пропускал нас, ссылаясь на запрет настоятеля, но боярин, не теряя времени на препирательства, грубо отстранил чернеца, тот и не нашелся, чем ответить.
  Без стука распахнув двери настежь, Андрей Ростиславич и вслед ему я ворвались в тускло освещенную залу. Не ожидая столь наглого самоуправства, на нас вопрошающе, словно застигнутые за неприличным занятием, выпятили зенки игумен и два его гостя - латинские монахи в холщовых белых рясах. Белых... потому, что храмовники считают: "Служитель Господа оставляет житье мрачное, дабы посвятить Создателю жизнь, полную чистоты и света".
  - Прости, отче, милосердно, - без тени смущения обратился боярин к игумену. - Verzeihen Sie mich, Herren (2), - скороговоркой молвил в сторону рыцарей.
  Крестоносцы обратили недоуменные взоры на Парфения. Тот, сдерживая недовольство, пояснил:
  - Извините и меня... Представляю вам боярина Великого князя Всеволода (он же нунций императора Фридриха).
  - Нас не надо представлять. - Андрей Ростиславич подошел к тамплиерам и протянул длань для приветствия. - Вы меня узнаете, господа?
  - О... да, да, узнаем... Барон Андре! - картаво и в нос произнес рыцарь пониже ростом, пожимая руку боярина.
  Андрей Ростиславич дружелюбно рассмеялся, похлопал картавого по плечу:
  - Здорово были, виконт Пейре! - продолжая ликовать, обратился к высокому. - Приветствую тебя, шевалье Гийом!
  Судьба помотала храмовников по всему свету. Они спасались от зноя в шатрах бедуинов, алчуще взирали на запад через рукав Святого Георгия (3), гуляли по днепровским кручам, с опаской вглядываясь в туманный восток. Потом подвизались у Майнцского архиепископа, верного соратника императора. Сносное владение русской речью, сблизило их в Майнце с боярином Андреем. Весной этого года рыцарей перевели в эстергомское комтурство. А из Венгрии до Галича рукой подать...
  И вот теперь, по удивительному совпадению, Пейре Рюдель, Гийом Жордан и их русский товарищ вынуждены решать судьбу реликвии дома Меровеев. Я почему-то сразу подумал, что родиной франкских рыцарей беспременно являлся Прованс или Лангедок. Уж очень изысканы были их манеры, а речь, несмотря на чудовищный акцент, возвышенна и целомудренна. Таким образом, между Андреем Ростиславичем и тамплиерами сразу же установилось завидное взаимопонимание, что даже Парфений подивился их нелицемерному согласию.
  - "Должно Господь ссудил, - подумал я, - без излишних препон возвратить Чашу Грааля в руки подлинных владельцев".
  Благородные рыцари попросили о встрече с умирающим хранителем реликвий. Ведь именно он обещал Ордену вернуть рукописи и указать место, где спрятана Чаша. Однако книжник, трепещущий за судьбу иудейских редкостей, опоздал ровно на час. Выходит, это именно тот случай, когда промедление смерти подобно.
  Из христианских соображений ни игумен, ни боярин даже словом не обмолвились о неблаговидных поступках отходящего старца. Бог ему судия... Определенно, клятва, принесенная на Афон-горе, не оставила ему иного выбора, кроме как хитрить и изворачиваться, а то и хозяйничать чужими жизнями.
  Стоили ли того древние пергаменты?.. С точки зрения Аполлинария, несомненно заслуживали. Мнение Парфения - нам уже известно. Рыцари уверяли, что рукописи хранились в обители незаконно. Андрей Ростиславич, да простит он меня, из своекорыстных соображений поддержал храмовников, тем паче хартии приказали долго жить...
  Лишь я один нахожу, что сочинения первохристиан достояние всего мира. И вослед Аполлинарию верю, что всякое знание подобает хранить и приумножать во славу Божью, а уж каково оно: ложно или истинно, определит время. Но при том по твердому убеждению считал и считаю: "Запечатленное знаками знание не есть высшая ценность у Господа, ибо оно сотворено человеками для людей же. А коль так, то человек хоть и подобен муравью во вселенной, но душа, подаренная ему Господом, несомненно дороже любых слов, написанных что на папирусе, что на песке, ибо ветер и время всенепременно сотрут те слова, а душа вечна".
  Но смолчал, не подал я голоса, так как понимал, что скудородность не дает права умничать - все равно решать предстоит не мне...
  
  Примечание:
  
  1. "...отец лжи" - Ин. 8, 44.
  2. Verzeihen Sie mich, Herren - простите меня, господа (нем.).
  3. Рукав Святого Георгия - средневековое название Босфора.
  
  
  Глава 12
  И последняя...
  
  Игумен пальцем не пошевелил, чтобы подготовить достойную встречу со старцем Аполлинарием, посему в келье библиотекаря мы застали полный беспорядок. Что, конечно, вовсе не предосудительно, а наоборот, предполагает снисхождение, ибо уходящая жизнь еще цепляется за этот мир, а удержаться не за что, все рушится.
  Выпроводив из кельи добровольного немого помощника Симфосия (так ли уж прост этот инок), травщик Савелий горестно сообщил, что Аполлинарий совершенно безнадежен - старцу осталось жить не более часу, и уже пора отправлять положенную требу. Помимо скорби в глазах лекаря отразилась печать вины, и не мудрено, так как еще вчера он убеждал нас в том же и солгал.
  Но никто из нас не выказал упрека Савелию, грех судачить у смертного ложа. Когда травщик ушел, игумен, очищаясь в наших глазах, воззвал к угасающему старцу:
  - Аполлинарий, отче, очнись! Я привел рыцарей, - сглотнув комок в горле, Парфений добавил. - Ты ждал их...
  Лежавший до того со смеженными веками библиотекарь открыл глаза и затуманенным взором окинул келью. Нам без всяких слов стало понятно, что старцу все уже безразлично.
  - Ах, какая тоска, - пролепетал он непослушными губами, - душа изнывает...
  Парфений попытался найти запоздалые слова утешения. Но я уже не слушал игумена, отошел к божничке, встал на колени и обратился к Господу. Следом на колени опустились рыцари-тамплиеры, помешкав, к ним присоединился и Андрей Ростиславич.
  Пред ликом смерти нельзя заниматься пустословием. Речения, пусть самые разумные, отражают мир живущих, мир, который есть, который перед твоими глазами. А коснись умирающего, что ему звуки наших слов, ибо небытие, в которое он устремляется, ошеломляет его чувства великим безмолвием.
  Теперь я стар и немощен, но все равно не хочу рассуждать о пограничном состоянии между жизнью и смертью, хотя по прошествии лет знаю, что на место безысходной тоски и печали приходит полный покой и воцаряется благодать. Господи, иной раз в телесных муках я призываю смерть... Но прости меня, Господи, - я лгу, я не устал жить!
  Тогда, полвека назад, я не желал и думать о смерти, а уж тем паче наблюдать умирание. И был несказанно рад, когда мы покинули затхлую келью старца Аполлинария и вышли на чистый воздух.
  Я стоял на пороге общежительного дома и полной грудью пил бодрящую морозную свежесть. И тут непонятно почему, я почувствовал себя счастливым. Я понимал, что последующая жизнь не будет легкой и безоблачной, она не сулит простых и проторенных путей, не обещает сохранить даже то, что имею сейчас, - потери неизбежны. Но я ведал главное: сегодня я не умру! Я знал, что у меня все еще впереди, многое предстоит увидеть и пережить, и это безмерно услаждало...
  Андрей Ростиславич, заметив во мне перемену, понял ее по-своему, расценив как отстранение от тутошней коловерти. И я, со своей стороны, ощущал, как его тяготило затянувшееся и бесполезное пребывание в обители. Потому волшебной музыкой прозвучали слова боярина, обязывающие меня объявить дружинникам, что мы покидаем монастырь.
  Мысли мои смешались от радости. Исполненный накативших чувств, я готов был расцеловать боярина Андрея. Но тут в мое сердце проникла щемящая боль, стало стыдно, что думаю только о себе:
  - А как же Акимий - наш помощник?.. Мы берем его с собой? Ведь ты обещал ему, Андрей Ростиславич... - выпалил я, решив отстаивать послушника.
  Но, слава Богу, мне не пришлось уговаривать боярина.
  - Вели парнишке собираться, не беспокойся, я помню свои обязательства. Игумен не станет перечить нашему участию в судьбе малого, так что торопись, Василий... - и залихватски махнув рукой, Ростиславич поспешил вдогонку за настоятелем и рыцарями.
  Нет ничего лучше, как выполнять приятную обязанность - нести радость людям. Я толком и не помню, как сумел за четверть часа обегать и известить всех суздальских о предстоящем отъезде.
  Отложилось лишь в памяти, что, услышав отрадную весть, послушник Аким бросился мне на шею, а затем пустился в развеселый пляс. Видно, иноческое житие-бытие сверх всякой меры опостылело бедняжке, он с чудом верил, что обретает всамделишную свободу.
  Напротив, бородач Зосима опечалился, узнав, что готовится наш отъезд. Он старался не подавать в том вида, но мне показалось - пригласи мы его с собой, книжник бы не отказался.
  Вполне возможно, я тогда преувеличивал от полноты трепетных чувств. Какой резон искушенному в мирских тяготах человеку ввергаться в мытарства, присущие особам неустроенным и ищущим себя... Зосима по-отечески благословил меня и выразил надежду, что Бог даст нам еще свидеться. Он единственный человек в обители, к которому я относился с сердечным участием. Он единственный, не считая мальца Акимку, кто пришел нам на помощь, невзирая на возможные последствия, - единственный, кто мог стать настоящим другом.
  В скриптории меня застала весть о кончине библиотекаря Аполлинария (прости меня, Господи за невольные злословия в адрес старого книжника). Ужасно, не правда ли - седьмой покойник на неделе...
  Жутко, не правда ли - сошлась последняя буква "А" в слове "ЗАГАДКА": Захария, Афанасий, Горислав, Антипий, Кологрив, Дионисий, Аполлинарий!..
  Скрипторная братия отнеслась к печальному сообщению весьма равнодушно. Никто не устремился даже из приличия взглянуть на почившего. Никто не выказал ни сожаления, ни даже затаенной надежды в связи со смертью начальника. Братия лишь чуток возроптала на неизбежно уготованную всем участь да посетовала на препятствие к спасению - грехи свои и окружающих. Очевидно, черноризцы уже настроились на неотвратимую кончину афонского грека, а возникшая кратковременная отсрочка никак не повлияла на их уверенность, что библиотекарь боле не жилец.
  С судьбой играться опасно, а уж тем более своевольничать со смертью, какие бы на то не были причины. Хитроумный старец, обманным способом вынуждая поверить в близкую свою кончину, сдвинул тем самым пласты собственной судьбины. Он напомнил смерти о себе, и она не заставила долго ждать...
  Скорбели лишь Феофил с Даниилом - соратники Аполлинария, ну и еще Симфосий (не больше ли всех...). Мне жаль иноков, что им останется в жизни?.. Дело, коему они беззаветно служили, рассыпалось в прах, предмет их забот сгорел дотла, а память о нем по вполне понятным причинам подлежит забвению. Так что получается - они прожили бесполезную жизнь, перетолмачивая ложную писанину и неизвестно зачем охраняя ее. Как им жить дальше, во что верить, чему служить?.. Хотя, собственно, почему я беспокоюсь за них? Даниил и Феофил - православные иноки, и этим все сказано. Судьбу не выбирают, она дается свыше. А коли так, то в том есть свой, никому неподсудный смысл.
  Уж так сложилось, что ни я, ни боярин не оказались у гроба старца Аполлинария, было некогда, впрочем, это не отговорка. Что до меня, то подсознательно возобладало чистое суеверие. Нельзя отправляться в дорогу, нельзя начинать новую страницу в жизни с погребальных молитв. Не будет удачи... Я понимал, что согрешаю. Но вот что странно, находясь в обители, в святом месте, я постоянно преступал заповеди Божьи: редко ходил в храм к службе, молился от случая к случаю, лукаво мудрствовал, хитрил, изворачивался и даже прелюбодействовал с волочайкой. Что еще сказать, пока молодой - простительно, а расплачиваться за грехи молодости придется в старости.
  Наши сборы оказались совсем не долгими, отправляться в путь предстояло вместе с тамплиерами. Хотя рыцари не располагали лишним временем, боярину удалось уговорить давних друзей, сделав крюк, заехать в Галич.
  Присутствие крестоносцев усиливало позиции Андрея Ростиславича в исполнении возложенной миссии. Князь Владимир, застигнутый врасплох, волей-неволей - окажет содействие походу германцев. И, кроме того, коварный правитель остережется, не посмеет затеять недоброе на боярина.
  Позаботился Ростиславич и обо мне. Как и уговаривались, я отправлюсь с посланием в ставку императора Фридриха, а лучших попутчиков, чем храмовники, не сыскать. Рыцари добрые приятели боярина, их опека пригодится при дворе Барбароссы. Одним словом, обстоятельства благоволили мне: все не один, все не брошен на произвол судьбы...
  Отстояв повечерие, дождавшись, когда монахи ушли на покой, я зашел в келью Андрея Ростиславича. Шастать в ночные часы теперь строго возбранялось, но я полагал, что напоследок с меня не взыщут, к тому же (я обратил внимание) в странноприимном доме потухли еще не все оконца. Оно и понятно: завтра засветло многие странники покинут гостеприимную обитель, примкнув к нашему обозу.
  Боярин и не собирался укладываться ко сну. В коптящем мареве сальной свечи он разбирал неясные слова в списках, обнаруженных в столе Захарии. Я узнал те рукописи по не успевшему потускнеть пергаменту. Подойдя ближе, различил угловатый торопливый полуустав покойного книжника. Андрей Ростиславич невесело пошутил, скатывая свиток, что охота на библиотекарей едва ли закончилась, и хорошо, что мы не из той когорты. Последнюю реплику я отнес на свой счет, ибо мне предлагалось стать их приемником, но я благоразумно отказал старцу Парфению. Туго свернутые листы боярин тщательно упрятал в большую переметную суму, предусмотрительно оставленную у порога.
  - Вот они - обрывки наследства Аполлинария с Афона! А сколько над ними поломано копий?.. Покажу во Владимире епископу Луке, может статься, владыка найдет надлежащее применение тем выпискам. Мне-то они совсем не к чему, - сказал отрешенно Андрей Ростиславич и даже обтер руки о штаны, словно рукописи были нечистыми.
  Я примирительно кивнул головой, якобы принимая правоту его слов, хотя помыслил про себя: "Мне бы эти свитки, я бы гораздо толковей распорядился ими". Но счел нескромным просить боярина о том одолжении. Да и не хотелось мне портить свое и его настроение. По сей день кляну себя за проявленную тупость и нерешительность.
  Мимоходом боярин поведал о недавней беседе, имевшей место в покоях настоятеля.
  Комтур Пейре и лейтенант Гийом прибыли в Галич с целью устроить в пограничном княжестве "Дом" - эстергомского бальяжа (1). Задание, надо сказать, загодя обреченное на провал: кошельки у храмовников оказались скудными, а неуемное корыстолюбие бояр и старшин галицких поразило видавших виды рыцарей Храма. Внезапный приказ шателена (2) - обрести в обители святыни ордена и доставить их командору (3) они посчитали за добрый знак в своей службе. Но, по-видимому, невезение преследовало тамплиеров на русской земле: пергаменты первохристиан были уничтожены буквально в самый момент их приезда.
  Разумеется, игумен Парфений повинился перед рыцарями. А что еще оставалось степенному настоятелю... Но уже ничего нельзя изменить, что сделано, то сделано...
  Слава Богу, хоть Чаша не пострадала, не переплавлена на витражные переплеты. Парфений без всякого противодейства и сожаления отдал священный Потир рыцарям Храма. И на том, как говорится, спасибо! (Мне же подумалось, что игумен намеренно сбагрил с рук Грааль - от соблазнов подальше).
  Боярин, защищая опрометчивого настоятеля, рассказал рыцарям о событиях в обители, причиной коих явились те самые рукописи. Главным виновником случившихся бед, по всем видам, явился инок Аполлинарий... Дразнящей скрытностью и неуемной тягой к загадочности он превратил еврейские рукописи в вожделенную вещь, помутившую разум чернецов, слабых духом, но Бог покарал старца. Другие же злодеи, гянджиец Ильяс и курд Юсуф, сидят в колодках на дне поруба и завтра будут доставлены на суд в Галич, их дальнейшая судьба нас не касалась...
  Игумен Парфений в знак особой признательности в пылу откровения сообщил Андрею Ростиславичу, что, вопреки здравому смыслу, никакое раскаянье его не гложет. Сжигая треклятые рукописи, он поступил по совести - именно так, а не иначе, обязан уладить не только православный пастырь, но и всякий верящий во Христа человек.
  Я согласился с боярином: не нам осуждать отца настоятеля...
  
  Но вот что примечательно?.. На следующее утро, благословив на прощание, Парфений шепнул мне на ухо так, чтобы никто не слышал:
  - Василий, жаль, что не хочешь остаться в обители. Но уж тогда - изложи на пергаменте об увиденном здесь. Сочини правдивую книгу, я знаю - ты сумеешь!.. - Сделав наказ, поцеловал меня в голову.
  Я же без всякой задней мысли ответствовал старцу:
  - Авва, правдивую книгу не сочиняют, она складываются сама, помимо наших пристрастий - на то лишь воля Господня!
  
  Но это произойдет утром...
  Кто знает, что станется с нами, какие загадки готовит день грядущий?..
  Никто не ведает завтрашнего дня, ибо вовек обречен пребывать в дне сегодняшнем.
  
  Сейчас мы - все еще тут.
  Да будет с каждым милость Господня!
  Аминь!
  
  Примечание:
  
  1. Бальяж - орденский округ.
  2. Шателен - управляющий замком тамплиеров.
  3. Командор - управитель одной из двенадцати провинций ордена.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"