Это читательский билет. И любовь познавательнее познания. Читательский билет, как инструмент любви, открывает заповедные ступени переплетов, обросшие мохом. Мох. Плесень. Цвет придворного одеяния. И я, бесконечно возвращающийся в Средние века, как Элвис Пресли - единственно для того, чтобы стать Ланселотом. Какой Ваш любимый рассказ Борхеса? "Три версии содеянного Иудой". А Ваш?
Формальная логика успокаивает от напуганности хаосом жизни. Сейчас я вдруг понял, что не помню ни одной фигуры - НИ ОДНОЙ - и это разом выбило у меня почву из-под ног, заволокло глаза туманом, - в общем, вполне убедительно повергло меня в ситуацию латентной гомосексуальности. Я стал Ансельмом-Стивеном и пошел через кладбище, унося под мышкой томик святого Фомы из Аквино. Разумный шаг: вещь ценная. В книжных магазинах Summa Theologica стоит столько, будто издательства до сих пор выплачивают доктору авторские отчисления, да еще и с процентами, накопившимися за все эти годы.
На этот раз я снова выглянул в окно, надеясь увидеть снег, как Татьяна (как Мона Лиза, виднелся в прибрежных облаках размытый облик неизвестной мне Альбертины). Поскольку еще только декабрь, то снег, согласуясь с текстом, еще не выпал, и дороги внушительно-оглушительно чернеют, и с высоты моего подоконника кажутся в первую очередь тем, обо что тянет разбиться.
Было пусто. Мучительное ожидание настоящего вызывало изобильное возвращение воспоминаний - мелких, казалось, давно пожухлых, о том, где и как скрипит лестница, как пахнет гранатовый сок...
Воспоминание снега, изрытого берлогами муми-троллей, серой жижей сползающего на проезжую часть, летящего клочьями из-под округлых копыт роскошной гнедой лошади с небольшой головой, длинной шеей, большими глазами и ровным характером. Это еще одно возвращение к началу - хотелось бы, чтобы оно наконец-то было последним, но это вполне невозможно, поскольку каждая глава моих заметок - это начало другого текста, еще раз припоминаемого, а, стало быть, возвращающегося, как та же самая ласточка или зеленые листья - фактически, те же самые, что были в прошлом году. Нет настоящего, нет прошлого, все времена заполонил сплошной aorist, и я сижу и вижу себя в тот первый раз, когда я пришел в Публичную библиотеку на площади Островского (которого не люблю читать), и, спотыкаясь о проводников, понимал, что обаяние тления выставленных на стеллажах книг, их рассохлость, их ветхость, их показная и вульгарная в своей обнаженности старость - просит огня. Buenos dias, Jorge.
Чтобы понять, что внутри, находясь при этом снаружи, надо нарисовать план. В новом здании все той же библиотеки план напечатан на стекле, и выглядит, как витраж, и непосредственно символизирует доступность - то есть существует в границах сознательного. Дебри же бессознательного рушатся книжной пылью на голову в здании N1. Зеленые лампы на каждом столе - только тихо скрипят ручки. Лабиринт с камнем у входа. На камне выбиты нечитаемые письмена. Жуткая шахта лифта для микрофильмов. Прежде чем привыкнуть к этому, я уже пожелал все это уничтожить, как если бы Вещий Олег предусмотрительно пустил коня на колбасу, а кости выбросил собаке. Однако не вышло. Я привыкал, скрепя зубы, пока не полюбил этот беспросветный мрак, загроможденный ящиками измусоленных библиографических карточек. Это огромный, заваленный информацией мозг (в том числе и полной фигней, всякими "руководствами по организации совхозного хозяйства в средней полосе", специализированным отраслевым журналом "ОБЖ" и так далее...), а мы в нем нейроны с одной незадачей - нейронов для этого мозга мучительно мало, и я, стоя в сердце его, слышу, как шумно он задыхается - и я не хочу быть его нейроном, хотя мне и жалко. Мне все-таки хочется, чтобы он подыхал без меня. Век вавилонских библиотек долог, а я оказываюсь скован смертной тоской, как только вхожу в это мощехранилище. Стеллажные челюсти перемелют меня и не заметят.
Иллюзия. Все иллюзия. В скриптории тепло, книги выдают жирными стопками, только почему, почему открыты эти бесконечные ряды полок с толстенными обветшалыми томами ИЗ ЦЕЛЛЮЛОЗЫ, зачем эти хлипкие балкончики, что как будто вот-вот обвалятся - прямо на голову, зачем так темно и так много коридоров с коврами, скрывающими шаги?
**
С мороза зашел. Зыркнул горячими, обволакивающими, засасывающими, карими, как кофе с корицей, глазами. О нем надо писать поэму дверей - и вообще, поэму дверей необходимо писать - это третий уже, кто заходит. Переплести в темно-зеленую книгу, как застегнуть спортивную куртку и запах Pall Mall преобразовать в колыхание свечки Фауста. Средний век перетек из собора в трактир, и если бы тот, о ком речь, был немного поменьше ростом и разве чуть-чуть позлее, это был бы шикарный Шико, или - лучше - Генрих IV.
Безусловная литературность этого нового - так и оставшегося на определенной дистанции - знакомого, сглаживала присущим ему жизнелюбием, его смехом, его здравым смыслом губительную библиотечную декадентскость. Можно было туда наконец ходить. И видеть в окнах долгожданный снег и его - удивительную галлюцинацию, огромного охотника, в медвежьей шубе, с серебряным рогом и сворой собак. Рассказы Вашингтона Ирвинга, сбитые в глинтвейн со сказками братьев Гримм. Добрый день, разлюбезный чернявый Зигфрид. Тебя не хватало. Помог в свое время писать курсовик.
**
Грядет Рождество. Вечером - опять же - темень, и ждешь скорее семи труб, чем звезды. Тем не менее, витрины ломятся от хлопушек, вспоминается хрусткий подлыжный снег. Девушки пахнут духами Guerlain и Chanel. Все мигает и искрится, а внутри будто бы кто-то строит винтовую лестницу в сердце тьмы, на самый край ночи, предполагая, что апокалипсис - это уже сейчас. У метро в любое время суток, даже в первом часу после полуночи, стоят фигурные пластиковые ведра с розами на темно-зеленых стеблях, со сладким и терпким дурманящим запахом, настолько терпким, настолько чувственным, что хочется зарыться в их мякоть лицом по шею и шепотом звать их по имени.