Евгения Иртенева ожидала блестящая карьера. Все у него было для этого - прекрасное домашнее воспитание, блестящее образование, служба в министерстве и значительное, хоть и при больших долгах, состояние. Однако и дела с долгами можно было поправить. Евгения все любили, он был сангвиник с ярким румянцем во всю щеку, с яркими зубами, яркими губами, сияющими ушами и вообще походил на расписную куклу-Матрешку. Нельзя было не верить тому, что он говорил, нельзя было предполагать обман, неправду при таком открытом, честном лице и, главное, глазах. Вот придет какой кредитор и - к Евгению:
- Милейший, где деньги?!
А Евгений-то честные глаза раскроет, похлопает ими, аки филин в дневную пору разбуженный, и отвечает:
- Какие деньги?
Кредитор помнется немного в дверях, да уйдет. Ясно же, раз глаза такие честные, то какие деньги? И вот, можно дальше идти, дела в имении налаживать. В середине этих забот случилось обстоятельство хотя и не важное, но в то время помучившее Евгения: невольное воздержание начинало действовать на него дурно. Как пойдет он на сахарный свой заводик, или на пашню, или на заливные луга, так все время и думает: "Сахар-то хорош выходит... да вон та свекла на голую Афродиту похожа!.. Рожь хороша уродилась... ах, как там в городе моя белошвейка, с кем гуляет, непутевая?.. Сена этим летом на диво много будет... вот если б в стогу каком, да с белошвейкою!.. Свят-свят-свят, сгинь, сатана!" Но сатана не отставал. Мало-помалу стало Евгению еще беспокойнее; говоря со старостой, с мужиками, со столяром, он невольно наводил разговор на женщин и, если разговор заходил о женщинах, то задерживал на этом.
- Хороший ты шкаф смастерил, Агафон! Вот представь, это ж сколько туда баб за один присест влезет?..
- Чаво, барин? Оно много, канешна, влезет, Агафон дело свое знает... Токмо пошто же вам, кормилец, бабы-то в шкафе?
- Ах, Агафон, простой ты мужик, не понимаешь ты ничего!..
Так вот решился Евгений меры принять. Только бы сделать это так, чтобы никто не знал, и не для разврата, а только для здоровья, так говорил он себе. Но решить дело самому с собой было одно, привести же его в исполнение - совсем другое. Самому подойти к женщине невозможно. К какой? Где? Надо через кого-нибудь, но к кому обратиться? И поехал он в город, к доктору, Спиридон Спиридонычу.
- Доктор, голубчик, мне лекарство требуется. Для здоровия токмо, не подумайте чего плохого.
- И какое же вам лекарство надобно, Евгений Иваныч?
- Да вот два месяца уже никак...
- Это, батенька, англицкая соль называется. Когда никак, очень помогаеть. Сейчас рецептик выпишу... Два месяца никак, ай-яй-яй! - доктор сочувственно покачал головой.
- Да нет, Спиридон Спиридоныч, я не об этом. Никак, но для здоровия... И фосфориты оправдают! - зачем-то невпопад добавил Евгений.
А потом покраснел и горячо прошептал что-то врачу на ухо. Дядька-дохтур тоже побагровел, потом побледнел, уронил с носа пенсне и в гневе завопил:
- Что?! Какая белошвейка? Вы что себе позволяете?!
- Так ведь не корысти ради, а токмо для здоровия мово молодого! Ведь фосфориты... ой...
- Вон! - закричал Спиридон Спиридоныч. - Я сказал: во-он! Сейчас городового позову!
Вот ведь какой конфуз получился. Евгений считал нехорошим у себя в своей деревне сойтись с женщиной или девкой, а путь в город ему теперь был заказан. Поелику доктор Спиридон Спиридоныч полагал своим долгом блюсти общественную мораль. Как увидит он Евгения Иваныча, что огородами к городской черте пробирается, тотчас же с колокольни кричит:
- Ай-яй-яй, как не стыдно, молодой человек! Знаю я, что вы не в библиотеку идете! Видела бы вас ваша матушка, что б она сказала?
И приходилось Евгению несолоно хлебавши и белошвеек не найдя, в имение возвращаться. Случилось ему раз после такого путешествия зайти напиться в лесную караулку. Сторожем был там бывший охотник отца, Данила. Слово за слово, опять зашел разговор на любимую тему, и присоветовал Данила ему беспутную крестьянку Степаниду:
- Муж у ней в городу, все равно как солдатка.
После этого свобода мысли Евгения уже не нарушалась, и он мог спокойно заниматься своими делами. Было ему легко, спокойно и бодро, а сахарные свеклы на поле изменились и сделались нисколько не похожими на Афродит.
Осенью доктор Спиридон Спиридоныч уехал лечиться на воды, и Евгений стал часто ездить в город. Там он сблизился с семейством Анненских. У Анненских была дочь, только что вышедшая институтка. И тут, к великому огорчению Марьи Павловны, матери Евгения, случилось то, что сын ее, как она говорила, продешевил себя, влюбился в Лизу Анненскую и сделал ей предложение. Лиза была высокая, тонкая, длинная. Длинное было в ней все: и лицо, и нос не вперед, но вдоль по лицу, и пальцы, и ступни. В комнатах она не помещалась, и всегда какая-нибудь часть ее торчала на улицу из окна, а пальцами Лиза, когда стояла, могла свободно почесать себе пятку. Мужики на первых порах, как молодая супруга поселилась в доме Иртеневых, завидя ее на веранде, кричали:
- Эй, какой дурень на барском крыльце столб телеграфный поклал?!
Приходилось сечь их на конюшне. Но потом они выучили, что это новая барыня, а никакой не столб, и все наладилось. После женитьбы Евгений увидел, что ему веселее, приятнее, легче стало жить. Происходило же это оттого, что Лизою было решено тотчас же после обрученья, что из всех людей в мире есть один Евгений Иртенев - выше, умнее, чище, благороднее всех. И потому обязанность всех людей - служить и делать приятное этому Иртеневу. Завидя какого-нибудь прохожего, Лиза тут же кидалась к нему и, угрожая дедовским ружьем, заставляла гладить Евгения по голове, говорить, какой он хороший, петь ему песенки или развлекать как-нибудь еще. А кто ничего не умел, тот бывал принуждаем просто работать в огороде. Налоговые инспектора и кредиторы немедля изгонялись Лизою из имения и потом рассказывали страшные истории о шайке разбойников, открывших по ним ураганный огонь. Произошел даже один весьма неприятный казус, когда мимо дома Иртеневых проезжал Государь Император. Его Императорское Величество было уже в возрасте, оттого они никак не соглашались плясать лезгинку, петь же они и вовсе не умеют, да и карету свою дарить ни в какую не хотели. Таким образом Лизу Анненскую едва не приняли за опасную террористку, но Евгению Иванычу, благодаря своему обаянию, удалось все уладить.
Все лизины силы душевные всегда были направлены на то, чтобы узнать, угадать то, что муж любит, и потом делать это самое, что бы это ни было, и как бы трудно это ни было. Лиза из всех сил пыталась петь арии, как самые известные оперные дивы, пока все не убегали из дома. Пробовала она и танцевать, как прима балерина Большого Театра, (Евгений приказал остановить жену, пока в доме еще остались целая мебель и посуда). Однажды Лиза узнала, что муж любит цирк, и попросила у полковника Семена Вашеблагородько его саблю, дабы проглотить ее. Евгению стоило большого труда заверить супругу, что цирковые представления он уже давно разлюбил. На вещи, людей, на все в мире Лиза смотрела только мужниными глазами. По нескольку раз в день она подходила к Евгению и спрашивала, какое мнение ей иметь об этом и о том, и что думать по такому-то поводу. Сверх всего этого, в Лизе была пропасть вкуса, такта и, главное, тишины. Все, что она делала, она делала незаметно, заметны были только результаты дела, то есть всегда и во всем чистота, порядок и изящество. Волосы на голове Евгения каждый момент бывали приглажены, под окном кто-то тихо пел песенки, кредиторы соваться не смели, огород был прополот.
Одним словом, Евгений вел жизнь совершенно счастливую. И все было бы хорошо, если бы не воспоминания о беспутной Степаниде. Она, бесстыжая, нет-нет, да и попадалась Иртеневу на глаза. Незадолго перед свадьбой Евгений прекратил с нею все отношения, но Степашка не оставляла надежд заработать на барине еще рубль, потому как мужиков для здоровья у ней было полдеревни, а вот рубля как раз и не было. Евгений чувствовал, что теряет волю над собой, становится почти помешанным. Он сильно боролся с соблазном, видя всю мерзость своих желаний, и в то же время невольно искал встречи с бывшей любовницей. В отчаянии Евгений Иваныч рассказал об этом еще нескольким людям, помимо Данилы. Душевное смятение заставляло его вешаться на шею каждому мужчине, которому он мало-мальски доверял, слуге ли, дядюшке ли, и, будто в горячке, восклицать:
- Друг мой! Можете вы соблюсти мой секрет, ужасный для меня секрет, постыдный секрет?..
Конечно же, все готовы были соблюдать что угодно, лишь бы послушать, ведь какие на деревне развлечения? Выслушав, мужики махали рукою, мол, все пустое, бросьте, барин, а дядюшка довольно надувался горлом. Таким образом собеседники узнавали что-то новое и забавное, а Евгений, чувствуя себя мерзким и виноватым, получал возможность покаяться, унизиться и наказать себя. Вскоре его история появилась в газетах. По счастью, Иртенев был в растрепанных чувствах и за прессой не следил.
И вот настал день, когда Евгений сдался. Он уже начал готовить новое тайное свидание, да все как-то не выходило. То шалаш, в котором грешить собрались, на голову обрушится, то вся деревня сбежится - бабы, мужики, дети малые - да как зачнет подбадривать Степаниду! "Ну, ихде ты там застряла, Степашка? Барин, чай, уже заколдобились ждать-то тебя, сзаду сарая стоючи! Добрый барин у нас, хороший, пошто, дура, огорчаешь его? Брось свово конторщика, плотника, альбо хто тама у тебя сейчас на очереди, да к барину - живо!" И Евгений, смущенный безобразной такой обстановкой, спешил укрыться в усадьбе, и даже не просто в комнатах, а за занавеской или в сработанным Агафоном шкафу. Мужики же и бабы начинали отчитывать прибежавшую на всех парах Степаниду: топай, мол, к конторщику назад, дура, барин тебя, клушу-копушу, уже не желают совсем!
О метаниях молодого помещика знали вся деревня и челядь, и очень ему сочувствовали. Шалашик поставили заново, покрепче, даже дорожку к нему кирпичную промостили. Беда, что кончилась эта история совсем плохо. Говорят, Евгений со стыда не то сам застрелился, не то гулящую Степашку кончил, да угодил в острог. Эх, нельзя быть таким слабым духом, а уж коли слаб, обходи десятой дорогою доктора Спиридона Спиридоныча!