Аннотация: Приключения инженера-физика при изучении исторического материализма и теории развитого социализма. Рассказ занял седьмое место в Конкурсе Исторической Прозы "Отражение-2021" (раздел: Мировая История, 14 участников).
Это произошло больше сорока лет назад. В то время я работал в научной лаборатории и заочно учился в аспирантуре одного из московских научно-исследовательских институтов. Ещё был жив главный герой Малой Земли (интересно, что мой отец, участвовавший во взятии Новороссийска, ничего не слышал в то время о Брежневе), страна продолжала строить развитой социализм, а Москва готовилась к Олимпиаде. С плакатов и афиш улыбался Олимпийский Мишка, которого мой двухлетний сын ласково называл "Мися"...
Для сдачи кандидатского экзамена по философии меня прикрепили к Высшей школе (позже - академии) профсоюзного движения, расположенной недалеко от метро "Проспект Вернадского". Занятия проходили по субботам. Слушателей было много, преобладали молодые и красивые интеллектуалки с общественно-политическими профессиями.
Мой новый знакомый, аспирант из Казахстана, пытался войти в более тесный контакт с прекрасными одноклассницами, но не найдя взаимопонимания, исчез и появился лишь через полгода - уже на экзамене. Когда в коротком разговоре со мной он похвастал, что не все москвички столь неприступны, как "наши" девушки, его круглое самурайское лицо сияло от удовольствия, несмотря на только что полученный "неуд". Сиюминутное личное счастье радовало его больше, чем будущая научная карьера...
Его отсутствие на семинарах заметно ослабило и без того незначительную партию "физиков". Однако поначалу, пока мы имели дело с диалектическим материализмом, "лирическое" большинство предпочитало отмалчиваться, охотно уступив право голоса тем, кто знал принцип соответствия и закон возрастания энтропии. В те годы я действительно увлекался философией науки. Дело было не только во множестве ролевых примеров (все великие учёные искали смысл в философских категориях). Я был восхищён огромной практической силой математических методов, что наводило на мысль о существовании единого логического начала в системе мироздания.
Мой искренний интерес был замечен нашим профессором, доктором философских наук Григорьевым. Иногда мы оставались на переменах, когда другие выходили покурить или просто развеяться, и беседовали на "вольные" темы. Григорьев, по его словам, мечтал стать физиком, но вернувшись с фронта после ранения, был направлен комитетом комсомола на филфак МГУ. Он также рассказал, что в "эпоху борьбы с космополитизмом" в Московском Государственном Университете заседала комиссия, стремящаяся опровергнуть теорию относительности Эйнштейна, причём тон в ней задавали не философы, а физики. Комиссия получила неопровержимые, по её мнению, доказательства ошибочности буржуазной теории, но успехи других советских физиков поставили на них крест. Простая формула Е = М С^2 оказалась настолько полезной в создании советских атомных и термоядерных бомб, что дальнейшая борьба с теорией относительности могла привести к опасным противоречиям с тогдашним политическим руководством страны. Учёным противникам теории относительности уже скорее 'светил' печальный жребий Джордано Бруно, чем сравнительно благополучная судьба Галилео Галилея. В конце концов оказалось, что эта буржуазная и, на первый взгляд, сюрреалистическая теория вполне согласуется с принципами диалектического материализма...
Такие интересные беседы прекратились, когда наша группа перешла к изучению исторического материализма, и место Григорьева занял другой доктор философии, тощий "очкарик" Ивакин, заведующий кафедрой. Его главные труды были посвящены теории развитого социализма, и он часто рассказывал о диспутах с буржуазными социологами и с философами из братских социалистических стран. Разногласия с последними, на его взгляд, не были антогонистическими и касались в основном терминологии. Например, "братья-румыны" говорили о развивающемся, а не развитом социализме. "Братья-венгры" скромно отмалчивались до последнего, но потом всё-таки признали, что и они строят развитое социалистическое общество...
- Иначе добро пожаловать в Сибирь, венгерские братишки! - пробормотал мой сосед по "парте", журналист...
Хуже обстояло дело с продажными идеологами капитализма. По словам Ивакина, они отпускали неуместные шутки и посягали на самое святое. Дело чуть не дошло до драки с толстым белобрысым шведом на конференции в Стокгольме, где Ивакин едва сдержался, чтобы не стукнуть оппонента. Рассказывая об этом инциденте, профессор демонстративно закатал рукав, обнажив худую волосатую руку, и воинственно помахал кулачком...
- Затащить её в кусты, поставить в позу, задрать юбку, - и по морде, и по морде!.. - тут же прошептал неугомонный сосед, преданно тараща глаза на рассказчика и понимающе кивая головой.
Заметив мою невольную улыбку, Ивакин насупился и уточнил, что вообще-то он - не драчун, но за идею готов принять любой вызов. Случай не заставил себя долго ждать. Произошло это ближе к сессии, когда Ивакин раздал нам длинный список экзаменационных тем, не указав конкретных вопросов и не сгруппировав их по билетам, чтобы затруднить использование шпаргалок. В дополнение, Ивакин объявил, что будет усиленно гонять по трудам классиков. В этот момент на его лице зажглась иезуитская улыбка и, внимательно посмотрев на меня, он добавил:
- Смеяться будем после экзамена. Если, конечно, прорвёмся.
- Ну, Петька, ты - садист и прохвост... - печально пробубнил журналист.
Однако на следующем семинаре произошло неожиданное: Ивакин в самом начале объявил, что вместо запланированных военно-политических статей Энгельса мы обсудим аморальное поведение наших трёх товарищей. Разбирательство, занявшее всё время семинара, показало следующее.
Среди слушателей была его собственная аспирантка, бледнолицая дева Глафира, приехавшая откуда-то с Урала. Желая познакомиться с московской молодёжной аристократией, Глафира завязала приятельские отношения с двумя прекрасными юристками. Получив от Ивакина экзаменационные билеты (сам профессор утверждал, что у Глафиры как-то оказались лишь устаревшие прошлогодние данные), бледнолицая уралочка сама предложила их своим новым подругам, но испугалась, когда москвички привели с собой энергичного усатого коллегу, похожего чем-то на гусара. Схватив папку с заветными билетами, она побежала, но цепкие юристы преследовали её, обвиняя в лицемерии и пытаясь вырвать заветную папку. В своей комнате Глафира обречённо разрыдалась в подушку и в тот же день бросилась к своему шефу, умоляя простить её и защитить от нахалов. Рассказав эту странную историю, Ивакин обратился к нам, требуя публично осудить преступную тройку.
Мы удивлённо безмолствовали. Зато активно выступали сами "обвиняемые", с профессиональным умением ставя под сомнение моральный облик не только Глафиры, но и её научного руководителя. Ситуация напоминала заседание суда, где прокурором и потерпевшей были Ивакин и Глафира, обвинялись трое москвичей-юристов, а всем остальным слушателям досталась роль присяжных.
Оживлённая перепалка была прекращена только в самом конце нашего семинара с преимуществом Ивакина, который заявил, что уже обсудил это чрезвычайное происшествие с ректором академии, и тот посоветовал не дискутировать с нарушителями порядка, но построже отнестись к ним на экзамене...
- Спорить с начальством - всё равно, что писать против ветра... - философски заключил мой сосед, пожимая плечами, но в данном случае он оказался неправ. Заседание продолжилось по нестандартному сценарию.
Когда в начале следующего семинара торжествующий Ивакин решил закрепить достигнутый успех, то решительно встал "гусар" и объявил, что они втроём побывали на приёме у ректора. Глава академии с удивлением выслушал их и сказал, что никакого разговора по этому вопросу не было и что он уже давно рекомендовал Ивакину прекратить игры с экзаменационными билетами. В результате он попросил не впутывать его в эту историю и возложил всю ответственность за возможные последствия на Ивакина...
Воцарилось молчание. Наш учитель выглядел, как боксёр-любитель, только что пропустивший акцентированный удар в голову. После нескольких сумбурных фраз о дисциплине, Ивакин заговорил о том, что не может спорить с ректором, поскольку он любит свою работу и у него двое материально неустроенных дочерей. Раз ректор против, он не будет наказывать нарушителей и отнесётся к ним на экзамене, как если бы ничего не произошло. Потом он говорил о вынужденных компромиссах и приводил исторические примеры, в одном из которых прозвучало слово "сюртук".
- Что такое - сюртук? - тронула мою руку тоненькая брюнетка, аспиранточка из Болгарии, с чисто женским состраданием глядя на бледного оратора. Я только собрался объяснить ей это старинное слово, как вдруг Ивакин замолчал и посмотрел на нас двоих, как бы ища поддержки. Он стоял, тощий и усталый, сглатывая слюну и что-то ища в кармане пиджака.
- Сюртук - это такой пиджак, - тихо сказал я и, встав, обратился к аудитории. - Поскольку договорённость достигнута, предлагаю закончить прения и продолжить наши философские занятия.
После семинара я случайно столкнулся в проходе с "гусаром", и мы невольно улыбнулись друг другу.
- Что, коллега Эйнштейн, пожалел старого пердуна? - весело воскликнул он.
- Всегда болею за слабую команду, - пояснил я. - К тому же уверен, что Ивакин сдержит слово насчёт экзамена.
- Пусть он, сукин сын, только попробует не сдержать! - сказал "гусар", поглаживая мозолистые от занятий карате кулаки. - Я до ЦК партии дойду. На его место - много претендентов, они помогут.
- Ты что - уже член партии?
- Конечно! Это вы, технари, можете обойтись, а нам, гуманитариям, - никак нельзя. Без партбилета в кармане так и просидишь всю жизнь на ста рублях в месяц.
На экзамене "гусар" получил "отлично", хотя Ивакин зверствовал - были поставлены четыре двойки. В экзаменационной комиссии были также профессор Григорьев и ещё один человек, присутствовавший по-видимому лишь формально. Я хорошо ответил на все вопросы, но завяз на какой-то работе Маркса. Ивакин предложил мне процитировать (!) последнее предложение этой статьи, проверяя, читал ли я её вообще. С портретов на стене сурово смотрел сам Мавр (семейная кличка Карла Маркса) и ехидно щурился медноволосый Ильич. Я сказал что-то наугад и, естественно, промахнулся.
- Очень жаль, но выше тройки поставить не могу! - развел руками вновь ставший принципиальным Ивакин.
- Что касается диалектического материализма, то экзаменуемый заслужил "отлично", - сказал Григорьев, отрешённо глядя в стол. Спор был недолгим, и меня отпустили с оценкой "хорошо". Эта оценка меня вполне устраивала. По остальным двум предметам кандидатского минимума, специальности и английскому языку, у меня уже стояли пятёрки.
После экзамена я пошёл в книжную лавку внутри академии и купил сборник стихов Александра Блока. В коридоре я неожиданно встретил Ивакина и некоторое время мы шли рядом, не зная о чём говорить. Наконец он рассмотрел мою покупку и процитировал:
- За море Чёрное, за море Белое в чёрные ночи и в белые дни...
- Дико глядится лицо онемелое, очи татарские мечут огни, - завершил я, приняв литературный вызов.
- Знаю Блока, хорошо знаю, но не люблю! - сказал Ивакин с каким-то кабацким надрывом в голосе. - Пишет по-русски, но не русский он поэт. Уйду на пенсию, - буду читать и читать Льва Толстого и Достоевского. Вот где русская душа!
Я молчал, и он ошибочно принял это за проявление обиды.
- Профессор Григорьев - за вас горой, да и я спорил больше для вида. Вы знаете философию вполне прилично для инженера. Другое дело, что исторический материализм в нашей академии - на очень высоком уровне, и экзаменационные требования у нас - крайне высокие. Не зря мы - школа передовой философии. Так что извините за строгость, на самом деле я совсем не сухарь, и кое-что понимаю помимо науки... Кстати, спасибо за поддержку тогда на семинаре. Честно говоря, не ожидал. Привык, что вокруг вороньё - что стар, что млад. Упадёшь - заклюют или похохочут глядя...
Тем временем мы вышли на улицу, и здесь наши пути навсегда разошлись: он уехал в своей новенькой "Волге", а я пошел к метро.
В небе сияло солнце, а вокруг шумел любимый город. Жизнь была наполнена ожиданием прекрасного, и многое уже было достигнуто. Сданный экзамен по философии казался всего лишь ещё одним, формальным шагом на пути в счастливое будущее, в котором неясным образом переплеталась красота науки, жены и Москвы...
С той поры прошло много времени, и я почти полностью забыл теорию развитого социализма, но до сих пор помню ту душевную и физическую концентрацию больших ожиданий, которая иначе называется счастливой молодостью.