Утро. В комнате так холодно, что кажется в воздухе летают острые льдинки.
Вылезать из под толстого одеяла, нагретого собственным теплом, настолько не хочется, что я реву. Реву и реву. Пока не в голос, тихо, жалостливо. Горе моё безгранично. Оно затопило всю комнату, и я начинаю в тонуть. Никто спасать не собирается. Я захлебываюсь! Ну пожалейте же! За что вы так со мной?! Как безжалостен этот мир.... И не в холоде дело, а в безмерной, отчаянной тоске, захлестнувшей меня. Помогите! Свершается насилие - меня отправляют в место лишения свободы. На целый день. Навсегда.
Я реву уже отчаянно, в голос, но меня сажают на стол. Мама пытается скорее надеть нагретую на батарее байховую рубашку, свитера, натянуть свисающие с ног соплями колготы. Это не просто сделать - я ору, но не забываю сопротивляться. Комната расплывается, искажается сквозь жидкие линзы слез. Оранжевый свет абажура рассыпается в голубые искры на сказочных узорах окна. Сквозь белое кружево проступает чернота ночи-утра. Со стекла на раму и подоконник красота стекает замерзшими ледяными потоками и застывает причудливыми ледяными пещерами.
Не хочу! Не надо! Мамочка, родненькая, не надо в сад. Я знаю что тебе на работу. Я знаю, что надо, но я могу, я могу, точно могу один побыть дома. Прошу тебя, умоляю! Мне не привыкать! Я ведь остаюсь иногда по вечерам один и по выходным остаюсь. Я могу. Это не трудно. Это здорово и интересно.
Умолять бесполезно. Встреча с проклятыми застенками неотвратима как жизнь.
Наконец меня запихивают в три смирительных свитера, всовывают в тугое пальто. Для надежности перетягивают ещё ремнём поперёк. На голове мутоновая шапка-шлём, на ногах круглые чурбаки-валенки, в которых стоять невозможно, не то что идти. Всё. Сопротивление подавлено. Как бы ни так. Отдохну немного и разорусь на морозе во всю глотку, чтобы заболеть.
Пока мама одевается в прихожей сама, я - маленький космонавт, - выхожу в открытое пространство. Входная дверь на пружине то и дело хлопает. Соседи спешат покончить с тёплой жизнью, выбросившись из подъезда в ледяную синьку утра. Я стою у сугроба рассматриваю как снег блестит под желтым фонарем. На моих ресницах тоже блестят звезды, ещё две под носом. Наверно они уже готовы превратиться в льдинки, но, вдруг, лицо утопает в теплом, вкусно пахнущем мамином платке. Меня заставляют высморкаться. Потом ещё и ещё раз. До тех пор пока я не начинаю задыхаться, мычать и мотать головой. Слышится легкий металлический стук - под ногами оказываются санки, новые алюминиевые с разноцветными палочками на сиденье. Я уже готов повалиться на них, но приходится ждать, пока мама постелет одеяло в белую и зеленую полоску.
Сам бы я сел задом наперед, так интереснее ехать. Дорога убегает шиворот-навыворот, в другую сторону, неизвестно куда едешь и нет страшного будущего, а есть только убегающее понятное прошлое. Но мама сердится, она опаздывает и спешит. Её руки поднимают меня в воздух, и опускают в санки. Я сижу не так как хотелось бы, ногами вперёд. Веревка натягивается, санки чуть задирают нос и со скрипом трогаются.
Над рабочим поселком в стылом воздухе плывет заводской гудок. Звук отражается от заснеженных сопок за рекой и накрывает всю промерзшую пойму с приютившимся в ней рабочим посёлком. От него нельзя спрятаться, он проникает в дома, и в них послушно, один за другим, гаснут желтые огни окон. Его зов такой мощный, такой сильный и властный, что подчиняет себе всех и всё. Он здесь главный и никто не посмеет ослушаться.
Охота орать прошла. Мимо течёт река человеческих ног, это первая смена движется на работу. В желтых пятнах света из окон мелькают валенки, сапоги, ботинки, опять валенки. Пространство вокруг заполняется громким скрипом. Мои санки тоже вливаются в общий хор, но они издают тихий шелест и иногда всхлипывают, наезжая на камешки. Я вздыхаю вместе с ними. По дороге навстречу толпе проезжают грузовики. Они гудят солидно с рыком и завыванием. Я люблю грузовики. Наш сосед дядя Миша работает на таком. Один раз он брал меня в кабину прокатиться, и мы ехали долго-долго, и объехали вокруг всего двора. Когда вырасту я буду или космонавтом или шофёром. И тогда буду летать на красной ракете, которую видел на новогодней открытке, или ездить на большом грузовике, как дядя Миша, куда захочу.
Я откидываю голову назад, разваливаюсь на санках так, что одна рука и одна нога волочатся по спрессованному сотнями ног снегу. Мерное покачивание убаюкивает и успокаивает. Я смотрю, как над тайгой, на той стороне реки, начинает розоветь небо.
Сегодня я опять сбегу. Я наслажусь запретной чистотой свободы. Маму который раз срочно вызовут по телефону с работы. И она, сгорая от стыда, от обиды, от страха за меня, будет метаться по поселку, разыскивая беглого детсадовца. Но я не знаю каково ей. Я просто счастлив и всё. Мы с другом Колькой будем прятаться под широкой деревянной лестницей в нашем подъезде и пересказывать матерные анекдоты, услышанные от старших ребят во дворе.
Потом, конечно нас поймают и уже я буду с воплями носиться вокруг круглого стола, нырять под скатерть с желтой бахромой, уворачиваясь от ремня. Я опять буду реветь, но это хороший рёв, по делу. Не как утром, от отчаянной тоски, от обиды на мир, который не признаёт во мне человека, который каждое утро отправляет меня в места лишения свободы. Я буду реветь от боли, но гордо, как человек пострадавший за своё право быть свободным.