Трудно сидеть на тонкой веточке, да. Это у птичек нет проблем, а я тяжелый, хоть Он и посмеивается, говорит - "дохлятина". Но как ни называй, а вес нескольких десятков килограмм нужно чем-то компенсировать, уравновешивать странным желанием летать. И до неё, до этой ветки, что напротив Окна, попробуй ещё добраться, там целый лабиринт. Я ведь не умею вправо влево, вперед назад, пока не научился, пока только сильное желание научиться, сейчас полет мой, если так это можно назвать, одномерный. А крона выше третьего этажа густая, а касаться веток нельзя, нужно аккуратно и точно выбирать путь, где-то согнуться, где-то искривиться, где-то "ползком" вверх пробираться, и главный принцип - не спешить, не забывать контролировать себя и не потерять "состояние", иначе сорвешься. Такие вот сложности. А ради чего все эти проблемы? Да, можно сказать, из-за чепухи - минут десять-пятнадцать покривляться с девчонкой, построить друг-другу рожицы, показать ей язык, помахать рукой. Всего делов-то. Почти всего.
Она меня видит. Когда тебя различают, а не смотрят сквозь это совсем не мало. Само собой, не только она одна. Когда я в моём заброшенном "полётном" дворе поднимался на это дерево, напротив одного из немногих светящихся окошек, я уже знал, что мои выкрутасы над землёй видят дети. Сестрёнка и братик моего друга Серёги однажды проследили за мной и подсмотрели. Зачем они крались от нашего двора до "полётного" не знаю, поди разбери о чём малышня думает, но я заметил выглядывающие из-за угла мордашки, когда уже набрал высоту метра три. Тогда почувствовал на себе их взгляды, услышал шёпот и шебуршание, увидел как они во все глазенки пялятся на меня, тогда-то догадался, что видят! Сразу же потерял контроль и свалился на присыпанную снегом кучу битого кирпича. Малышня испугались и драпанули. А вечером я зашел к Сереге, и Петька, его младший брат, поинтересовался, зачем я лазил на крышу, при этом сам сделал резонное предположение, что, по всей видимости, хотел голубя достать. Серега ничего не понял, а Петька с Машуней, конечно же не думали, что стали свидетелями чего-то необыкновенного, в их возрасте весь мир состоит из сплошных необычностей и непонятностей, до тех пор, пока эти "не" не окажутся разъяснены, объяснены или отменены напрочь, а после этого "видеть" перестанут.
Позже я проделал кое-какие эксперименты и открыл, что дети "видят" меня, так чтобы совсем ясно, где-то до девяти, максимум до десяти - одиннадцати лет, потом всё. Дальше уже только "а что это было?" - попытка различить непонятное, сомнительное, забывающиеся через минуту. После тринадцать, люди теряют способность "видеть" начисто. Тело берет своё, вся мощнейшая внутренняя психо-химическая фабрика организма начинает работать на единственную цель - поиски Её или Его. Цель эта подчиняет себе глаза, уши, мозг, из всего многообразия остаются только половые отношения, только любовь-секс и всё такое, возвышенно-постыдное. Жизнь нацеливается на решение супер-пупер задачи - размножение. Ради этого мобилизуются все ресурсы, ни капли нельзя потратить помимо главной цели, ни каких отвлечений, всё что не про это становится малозначимым и неинтересным. У всех так.
Я не лучше. Мне стыдно об этом говорить, но я такой же как все. Эх, стать бы бесплотным ангелом и скользить над крышами города, ни чем не беспокоясь, размышляя сколь угодно чисто и легко о добре и зле, о людях, обитающих за этими окнами, о их человеческой природе. Но сила тяжести, принадлежность к этому самому роду и чёртова биохимия не дают подняться так легко. Мне дико повезло - я полетел. С огромным трудом смог оторваться от земли. И ведь самое обидное - не расскажешь ни кому. Оно и понятно, такое проделать не легко. Маленький человечек учится ходить полтора-два года жизни. При этом у него перед глазами всё время крутятся прямоходящие: мама, папа, дедушки, бабушки, ещё сестры и братья, их друзья и подруги, толпы людей на улице. Все законы физики, на которую такие как мой отец потратили свои жизни, на стороне малыша, миллиарды людей проделали это триллионы раз - ни каких вопросов и неопределенностей. А тут что? Непонятный, необъяснимый, невоспроизводимый процесс, явление природы открывшееся только одному чудаку? Эх, если бы я был не один! Если бы я мог с кем-то поделиться своим открытием. Я бы, наверное, считал себя героем, преодолевшим силу тяготения, поправшему известные законы физики, те, которым так поклоняется отец. Тогда бы у меня наверняка появилась сначала гордость, потом чувство зазнайства, потом... потом чудак превратился бы в обыкновенного мудака, одного из тех, стада которых пасутся в телевизоре. С первым же словом про своё охренительное величие - потерял бы дар. Это стопудово, к классикам не ходи гадать. Я это так точно понимаю, как то, что сижу сейчас на любимой мерзлой крыше, за широкой трубой, закрывающей от порывов неприятного ветра.
Мне хорошо одному, я ни от кого не завишу, ни кому ни чем не обязан. Всё понимаю, и даже нет ни тени сожаления по поводу своего одиночества. Ну, может тень и мелькает когда, но я научился умножать её на ноль, так же как выключать все контролирующие мысли в момент предполётного выдоха. Когда не удается умножить, она начинает меня делить. Какая-то часть хочет встать на край крыши, раскинуть руки пошире и швырнуть в рожу проклятой силе тяжести всю мою нелепую, странную жизнью. Но это чувство никогда не выходит за рамки мысленного промелька. Другая, нормальная часть всегда стоит на страже, она хватает меня за шкирку, встряхивает и поворачивает рожей на закат, и я вспоминаю о завтрашнем рассвете, о тонкой, ломанной полоске розовеющей на границе двух необъятностей, о том рубеже, за который рано или поздно научусь проникать. И я умножаю деление на ноль.
***
С этой стороны трубы видно Окно. Соседний дом в заброшенном дворе выглядит тоскливо. В нём осталось мало жителей, дом почти расселили и кирпичную пятиэтажку с высоченными узкими окнами приговорили к сносу. Дом готовится к переходу в небытие и чувствует это. Его грусть вытекает в глухой двор. Тот, что лежит у меня под ногами. Однако, дело сноса застопорилось, большинство жителей выехало, а кое-кто застрял. Семья той девочки за Окном осталась. Я не подглядывал, только с моего места виден кусочек её комнаты, стол возле окна, видно когда она за ним рисует или играет на кровати.
Когда Девочка увидела меня первый раз, ничуть не удивилась. Она смотрела на меня точно так же, как смотрела бы на кошку, взобравшуюся на дерево. Она разглядывала меня долгим предолгим взглядом, в котором притаился интерес, потом чуть склонила голову набок, перевела взгляд на книжку, или что там у неё лежало на столе, и углубилась в свои дела, лишь изредка поглядывала в мою сторону.
Кем я ей казался? Наверное, дядькой Карлсоном сидящим на дереве. Я улыбнулся первым, она посмотрела на меня серьезно, почти строго и опять опустила глаза. В её руке забавно прыгал выводя затейливые фигуры, кончик красного карандаша. Она ещё несколько раз взглянула в мою сторону и продолжила занятие. Во взглядах не было кокетства, которое появится потом, в будущем, это был взгляд человека занятого своим делом, и которому присутствие постороннего не мешает, каждый занят своим делом, один рисует, другой сидит на дереве. Девочка сменила карандаш на синий. Но меня не обманешь, я знал, что ей интересно. Я посидел ещё немножко и обычным, человеческим образом, перебираясь с ветки на ветку, спустился вниз, только когда спрыгивал с самой последней, постарался немного смягчить прыжок. Моя техника "пилотирования" понемногу совершенствовалась, теперь я умел и такое. Её большие серьезные глаза проводили меня почти до угла двора.
Часто не получалось, но, время от времени, вдоволь натренировавшись в вертикальных подъемах и устав от безуспешных попыток сдвинуться хоть на миллиметр вперед или назад, я усаживался поуютнее в развилке двух больших ветвей, облокачивался спиной на ствол и отдыхал, наблюдая через окно чем занимается девочка. Она была не против, хотя, поначалу и не показывала, что рада, но я-то знал. Стоило мне появиться, когда она играла в глубине комнаты, она обязательно переходила к столу, брала карандаш и его кончик начинал танцевать в её руке. Вначале нашего знакомства Девочка лишь время от времени посматривала в мою сторону, но, спустя некоторое время, начинала отвечать улыбкой на улыбку, и наконец помахала мне ладошкой. Мы стали друзьями.
Надо же было случиться, что именно в тот день, когда она улыбнулась мне первый раз, в комнату вошла стройная женщина в черных брюках и плотно обнимающем тело белом свитере. Тонкая белая одежда именно обнимала, нигде не была свободна или слишком натянута, свитер легко повторял каждый изгиб, каждую линию тела, он был как бы частью её. Мелькнуло в голове, что это старшая сестра Девочки и тут же догадался, что мама Девочки. Во мне успело запечатлеться бледное, слегка вытянутое, впрочем не слишком, лицо с черными дугами бровей, высокий лоб, строгие тонкие губы и спокойный взгляд больших глаз, точь-в-точь как дочери.
Женщина что-то спросила у девочки и я обмер когда та робко показала пальчиком вытянутой руки в окошко, наверное малышка пыталась рассказать про Карлсона, сидящего на дереве. Меня обожгла мысль - Что будет если эта строгая женщина увидит меня, маячащего в окне?! Что она подумает?! Как я буду выглядеть в её глазах?! Но, к счастью, она не взглянула в мою сторону, что-то выговорила дочери, подтолкнула к открытой двери и обе вышли. Я поспешил ретироваться. Всё же я кретин. Ну, как, как я мог не подумать, что у девочки есть родители и в любой момент они могут войти? Я слишком расслабился, привык к своей невидимости, развалился в кроне как чеширский кот, всякий мог меня заметить. Непростительная глупость.
После этого случая я долго не появлялся у Окна, но сидя на своём любимом месте, на крыше у трубы, я часто наблюдал Девочку, оставившую свои карандаши и прильнувшую лбом к стеклу. Тогда я решил вернуться, только теперь быть осторожнее. Можно было просто подняться и висеть возле окна не касаясь веток, но мне не хотелось выглядеть так по-дурацки, неестественно. Нормальному человеку нужна какая-то опора, и я решил присаживаться вроде как на ветку, но на тонкую ветку. В такой ситуации, получалось, что с одной стороны, как бы сижу, с другой есть насущная необходимость постоянно контролирую "состояние", а как следствие и невидимость для взрослых. Насколько я был прозрачен в таком состоянии? Вот бы кто сказал! Но спросить не у кого, оставалось надеяться, что достаточно.
Так я стал птичкой, сидящей на ветке, и у меня появился друг. Наша дружба была самой наивной, самой незатейливой дружбой на свете. Мне ничего не было нужно от неё, ей ничего не было нужно от меня, кроме нескольких минут общения. Когда мне хотелось рассмешить её, я дурачился, изображал, что качаюсь на невидимой пружине или качелях - вверх-вниз, вверх-вниз, строил смешные рожи. Девочка смеялась в ответ и беззвучно хлопала в ладоши за стеклом. У нас всегда было одинаковое настроение, было ли светло у меня на душе, а у нее печально или наоборот, как только мы встречались, уже через минуту мы чувствовали одно и тоже, словно в каждом начинал звучать один и тот же камертон. Мы подстраивались друг под дружку. Когда она не отвечали на мои дурачества, а за обрамленным узором инея тихо светилась грустная полуулыбка, или когда у меня не было настроения радоваться жизни, мы молча сидели друг против друга. Я рассматривал облака, галок на соседних деревьях, она могла залезть с ногами на подоконник, обхватить руками коленки в бежевых колготах и положив на них голову, рассматривать пустой двор. Даже в такие тихие минуты нам было хорошо.
Для меня технически легче было сидеть смирно. Не слишком легко одновременно изображать веселость и постоянно контролировать себя, но ради нашей дружбы можно было постараться. Серая суета будней на земле теперь подсвечивалась теплым предчувствием скорой встречи с этим трогательным человечком, которому всего что и нужно от меня - только встретиться взглядом.
Потом двухмерная, плоская жизнь завертелась и долго не получалось посидеть на ветке. Началась бестолковая чехарда, шумные скандалы родителей, бессмысленная суета среди приятелей, Надькины взгляды накрашенных под Дом-2 глаз и её кривые попытки сойтись поближе. Настроения летать не было ни какого. Да ещё эта погода... нелетная. Над городом завис паршивый циклон и придавил всё к земле промозглой, грязной неподвижностью. Снег пару раз осмеливался пойти, но моментально превращался в полужидкую серую кашу под ногами и отступал. "Мой" двор не поднимал настроения тоже: воняли загаженные углы, строительный мусор тут и там лез из-под рваного снежного покрывала, серые деревья сливались с заплесневевшим инеем на кирпичных стенах домов, их верхушки скребли подбрюшья декабрьских рваных туч. Надькин день рождения чуть не отравил всю жизнь.
Все слиняли очень быстро, я не успел ничего ни на что решиться, как остался один, утонув в глубоком диване. Меня всосал этот кожаный монстр, я затерялся среди стоящих на столе, прямо перед носом чашек, тарелок, недопитых бокалов и пустых бутылок. Нельзя оставлять пустую посуду на столе. Этот священный принцип моего отца не соблюдался в Надькиной квартире.
Последним из комнаты вытолкали Терханова. Терыч явно не хотел выметаться, - "Давай вставай, долго тебя ещё ждать?! - лез он ко мне, - пошли уже, слышь, ты!" Я плотнее вжимался в кожу, уши пылали, и я, глупее не придумать, не отрываясь вчитывался в глянцевый журнал, но не различал ни одной восторженно счастливой физиономии среди пробников и рекламы. Однако, коллектив был на нашей с Надькой стороне. Терханова оттерли в коридор и вынесли дальше на улицу. Оглушительно грохнула входная железная дверь и в моей голове петардой взорвался вопрос - что же я это делаю?! Я сидел один в комнате. Сердце билось в кадык, руки немели. Что я здесь делаю?! Что я здесь, сейчас, вот в эту минуту делаю?! Я хотел чтобы она поскорее вошла в комнату, хотел вскочить, пробормотать извинения, придумать причину для бегства и броситься вслед за остальными на свежий воздух, но. Но вместе с тем, я ждал и хотел того, что случится, что должно случиться. Всё моё естество желало этого и доводы затуманенной головы уже не могли быть приняты в расчёт.
В комнату тихо вплыла Надька. На её щеках пунцовел отблеск алой атласной блузки.
- Поможешь мне убрать посуду? - спросила она, неожиданно буднично. Я вскочил с дивана:
- Само собой! Зачем же я остался.
В голове сверкнула надежда, что всё может разрешиться вот так просто, что не нужно ни каких сложностей и проблем, мы уберем последствия пиршества, выпьем по чашке чая на кухне и разойдемся, оставшись добрыми приятелями. Но стоило лишь приблизиться на расстояние тепла, как меня швырнуло к ней, и я неловко приобнял её, держа в руках чашки и тарелки. Надька не отстранилась она очень женственно, очень мягко по-кошачьи развернулась и я увидел её горячее лицо с полуприкрытыми глазами перед собой, почувствовал нежность рук на щеках и через гловокружительное мгновение уже пил её губы. Мягкие, трепетные, сладкие губы. Я был безоружен, - в моих руках растопырилась посуда, торчали тарелки, висели на пальцах чашки. Надька брала меня горячего, расслабленного и, о чёрт, мне была сладостна эта сдача. Голова больше не работала. То чего я страшился, и чего неистово желало моё тело, казалось, вот-вот должно было случиться. Когда закончился первый бесконечно долгий поцелуй, Надька так же изящно скользнула из моих полуобъятий, собрала что-то со стола и понесла на кухню. Я двинулся за ней натыкаясь на все углы и мебель, как зомби. В пространстве кухни я как бы очнулся. Чтобы показать своё владение ситуацией и для того чтобы хоть что-нибудь сказать я брякнул:
- А ты классно целуешься.
- Ну, дык! - обернулась Надька от раковины.
Тогда я осмелел, едва освободились руки, набросился на неё гораздо решительней. Я упивался ею, чувствовал прохладу её талии жар ложбинок спины, мягкую приятную округлость плеч, и никак не мог насытиться её губами.
- Пойдем в комнату, - оторвавшись от поцелуев прошептала она.
И я повлек её туда, ощущая в горячей ладони податливые холодные пальцы.
Когда мы провалились в глубины дивана, сердце уже не колотилось оно душило меня за горло, отрывая голову от тела, ноги онемели и я их не чувствовал, я весь превратился в одну большущую развратную похоть, в одно сумасшедшее постыдное желание. Вот-вот сейчас Это должно случиться, Это произойдет! Краешком сознания я ощущал шероховатость капрона на круглой коленке, сминая край юбки моя рука стремилась подняться вверх, пока это нервное прерывистое восхождение мягко не останавливала Надькина ладонь. Когда же я начинал отступать, тогда та же самая ладонь приостанавливала бегство. Когда другая моя ладонь скользила повторяя волнующие формы её округлых налитых грудей, я обмирал от захватывающих ощущений.
Потом мои пальцы судорожно путались в пуговицах её блузки, бесконечно долго пытаясь расстегнуть одну за одной и снова наталкивались на мягкое сопротивление Надькиной руки. Меня обдавал жаром этот алый атлас и я опять останавливался, каждый раз останавливался. Почему она не разрешила?
Я знаю, что нельзя было останавливаться, что надо было сломать несильное сопротивление, что Надька этого хотела. Я люблю читать, я перечитал сотни книг и все в один голос утверждают - "ты неправ!" Ты должен был добиться своего, и это был бы сюжет, это было бы действо. А я вот сейчас сижу на крыше, прижимаюсь спиной к теплой трубе и жмурюсь на солнышко. Оно там, оно греет, за толщей безобразно серых туч. Нет господа, я прав. Как хорошо, как замечательно что ничего не случилось. Мы останемся с Надькой приятелями, пускай её добьется Тереханов, пусть он женится на ней и у них народится куча детей, или как оно там бывает. Пусть это будет кто-то другой, мне плевать. В том что всё обернулось так, не моя заслуга конечно, а её, но если бы кто знал, как мне от этого хорошо. Одно её слово, о скором приходе родителей включила свет в моих мозгах покончив с затмением. Может она хотела тем самым подвигнуть меня к более решительным действиям? Скорее всего так, даже точно, что так, но отрезвляющая мысль пронеслась в голове моей как свежий порыв ветра, - Как я буду смотреть потом в глаза тёте Люде и Геннадию Павловичу? И ещё одна, совсем неприятная, гадкая мыслишка - вдруг мне придется жениться на Надьке? Глупость, конечно, но самой малой вероятности такого исхода хватило, чтобы протрезвить меня окончательно.
- Ты придешь ещё ко мне? - глупенькая, она ничего не поняла, она была всем довольна.
- Конечно! - ответил я бодрым, фальшивым голосом, не хотелось разочаровывать Надин.
К ней я больше не ходил. Неясная смутная сила влекла меня к Окну. Я балансировал между двумя мирами на веточке, улыбался Девочке и ждал... ждал когда войдет её мама. Нет, нет! Ничего такого, просто мне нравилось видеть её, рассматривать её. Она мне казалась необычной. Очень стройная фигура, нет, не спортивная, не изнасилованная фитнесом, а самой природой сформированная, настолько естественная и органичная, что-то восточное проступало в её облике. И ещё эти обнимающие одежды. Если халат то блестящий шелковый, тот у которого яркие и темные провалы так выразительно обозначают складки и то, что они скрадывают проступает одновременно явственно и загадочно. Мне не видно отсюда, что на халате нарисовано, но почти уверен, что это что-то китайское или японское. Но больше всего в её облике меня притягивало лицо. Белое-белое, но опять же вовсе не болезненное, а как бы фарфоровое, или фаянсовое - непроницаемо красивое. О нём нельзя было сказать, что холодное, вовсе нет, оно холодным выглядело только для окружающих, для внешнего мира, но внутри... внутри содержались красота и свет. Тот свет, который проливается на одного, только одного счастливца. Кто это человек? Папа Девочки? Да, наверное, почему-то я ни разу его не видел, но он обязательно должен быть, так уверенно и спокойно держится эта красивая женщина. Кому-то должен открываться волшебный внутренний свет, такой чистый что нет нужды жмуриться.
Я ловил минуты, когда мама Девочки входила в комнату. Но это случалось не часто. Часо я разрешал себе пускаться в глупые мечтания. Я начинал фантазировать, что кода-то Девочка вырастет и превратится в фаянсовую красавицу, как её мама, только гораздо моложе. И она будет всё так же видеть меня. И как однажды её внутренний свет откроется для меня. Тогда я научу её летать и мы вместе будем подниматься над городом, и это будет так здорово, так здорово... что у меня нет слов для выражения тепла, нарастающего и теснящегося в груди от этих простых мечтаний. Однако, чем слаще становились мечтания, тем грустнее реальность. Это тоже закон жизни.
Потом пришел Новый год. Самый наш развеселый праздник, когда все обязаны чувствовать радость, когда все должны всячески демонстрировать друг пред другом счастье и беспрерывно фонтанировать задором. Наверное я несправедлив, всё так и есть, люди искренне радуются в эти дни. Понимаю, разноцветные огоньки гирлянд, сверкание нарезанных кусочков блестящей бумаги, предвкушение обильного застолья, ожидающиеся реки водки и вина, длинные бестолковые выходные, всё это одновременно возбуждает и расслабляет психику, создает ощущение недолгого, ускользающего счастья, в которое обязательно нужно окунуться с головой и завертеться, закружиться забывая все проблемы. Но почему в это время должны радоваться те, кто не пьют и не обжираются, кому нет дела до рабочих графиков и должностных инструкций, кто видит в мерцании звезд на ночном небосводе гораздо больше красоты чем в незатейливом мигании электрических лампочек? Такие люди должны заразиться весельем от других? Возможно, но у меня как-то не получалось в этот раз.
И я сделал себе настоящий новогодний подарок - я встретил его один. Родителям сказал, что пойду к друзьями, а тем, что буду дома. И вот он я - один одинешенек в вымершем за пять минут до двенадцати, городе. Всё встало на свои места, передо мной лежал правильный город - пустой, без людей. Теперь я их не видел, как они не видели меня. Это был мой город, он принадлежал мне целиком и полностью. Я брел по прикрытым желтым одеялом фонарей свободным улицам, пересекал синие тени, ложащиеся мне под ноги, звезды просвечивали в вышине и они мерцали по никому не известным алгоритмам. Всё встало на свои места. Жаль только, что всего на пять минут.
Но человек никогда не бывает совсем один, это закон природы. Я стоял и смотрел на электронные часы над входом в спорткомплекс, ждал когда несуразные 23:59 превратятся в волшебные 00:00. Всё умерло - ни звука, ни вскрика, ни шороха. И тут, откуда ни возьмись - из-за поворота вылетел ночной автобус. Он несся по пустой, заснеженной улице и притормозил напротив меня, как раз в тот момент когда должно было свершиться превращение.
Совершенно пустой, понятно, все нормальные люди сидят за столом, кто же в эти минуты куда-то поедет, автобус притормозил переезжая "лежачих полицейских" и проплыл перед моей физиономией медленно-медленно, так, что я успел рассмотреть кондукторшу. Она смотрела и, наверное, думала - что за несчастный, неприкаянный придурок шляется в такую минуту по улицам один, а я подумал, что за несчастные люди мотаются по городу в это волшебное время. И сам не знаю зачем, я поднял руки и крикнул как можно громче - "С Новым Годом!". Кондукторша махнула мне в ответ, водитель нажал сигнал. Автобус притормозил на светофоре и как только зажегся зеленый, город взорвался грохотом салютов.
Как же сильно пучило фейерверками и распирало петардами их город, как трудно было бедняге сдерживаться эти несколько минут. Но пробки шампанского детонировали и всё громыхнуло. Радостные вопли "Ура!", сумасшедшие россыпи смеха, гвалт орущих ртов, свист поднимающихся в воздух со всех сторон ракет, раскрывающиеся в небе искровые купола... Красота напористая, откровенная, до примитивности беспардонная, до пошлости простая разорвала и уничтожила тонкое очарование тишины моего города. Звезды с удивлением наблюдали за праздником разбушевавшейся бутафорией внизу.
Мелькнула шальная мысль - а почему бы не подняться совсем высоко, так высоко, куда не долетает ни звука и не окинуть взглядом всю подножную картину из края в край небесной сферы. Но это было нереально, обязательно собьют. Мне захотелось укрыться от развеселых, галдящих толп и я поспешил во полетный двор к Окну.
Там тоже не было покоя, но там хоть не было людей. Я поднялся на дерево и свободно расположился в развилке напротив Окна, в темноте опасаться было нечего. Комната Девочки была пуста, только на стене горел неяркий ночник. Видно праздник происходил в других комнатах. В окне двумя этажами ниже, гремела музыка, мелькали тени, на раме перемигивались гирлянды. Красный, синий, желтый, зеленый, красный, синий, желтый, зеленый, красный, синий, желтый, зеленый. Всё определено, всё ясно, размеренно, всё предсказуемо и понятно. Сейчас они крепко выпьют и хорошенько поедят, потом тесно потанцуют, затем, начнутся предсказуемые непредсказуемости: кто-то уйдет на площадь под ёлку, кто-то потеряется, кто-то с кем-то будет целоваться на кухне, кто-то поссорится и переругается, кому-то кто-то съездит по физиономии, какие-то люди ввалятся в дверь, какой-то праздник продолжится. Красный, синий, желтый, зеленый, красный, синий, желтый, зеленый.
Вдруг дверь за Окном отворилась, это мама привела Девочку. Та плакала, должно быть не хотела уходить из мира взрослых. Я почувствовал боль от пронзившей мысли, - Она сделал свой выбор. Между моим и их миром моя Девочка, мой друг, моя надежда, выбрала мир гирлянд. Сама это поймет не сейчас, не сегодня, но постепенно, незаметно, превратится в фарфоровую красавицу, которая будет хранить свой свет для кого-то двухмерного. Мой силуэт запутается в серых, голых ветках и растворится на фоне заснеженного пустого двора.
***
Наконец я не выдержал. Я орал на них как бешенный, орал не помня себя. Я кричал что они достали, что ненавижу их обоих, что мечтаю чтобы они развелись. Потом разъяренный бросился вон из дома и очутился на улице.
Шапка свалилась где-то на лестнице и я сидел на качелях чуть раскачиваясь, вперед-назад. Я чувствовал как отрезвляющий, ясный ветерок шевелит мои волосы, охлаждает покрытую красными пятнами шею. Мне ничего не хотелось, взгляд рассеянно скользил по взбитым облакам, неторопливо текущим за тонкой решеткой из черных веток. Этот затейливый фрактальный узор закрывал для меня небо, отделял мир тварей ходящих от созданий летающих. Ничего не хотелось. Хотелось только замерзнуть и сдохнуть.
Спустя какое-то время вышел Он. Присел рядом, нерешительно попытался приобнять, но я отстранился. А потом он заговорил. Я старался не слушать, меньше всего мне сейчас нужны были его заунывные нотации. Люди не умеющие работать идут учить, люди не умеющие жить любят поучать. Он наставлял меня, как всегда в докучливой, философски-примитивной манере. Говорил о том, чтобы я как можно дольше держался от женщин подальше, о том, что каждая женщина это прежде всего самка, что она насквозь пропитана инстинктом размножения, что этому подчинен каждый миг её существования. "Понимаешь, в этом смысл её жизни, - талдычил он, - который намертво прошитый в генетический код. И они не ведают другого, они не могут понять, что может быть что-то другое. Если ты знаешь в чём смысл жизни, ты можешь уже ничего не стесняться - тебе всё открыто, всё доступно, всё разрешено. Нет ни малейшей нужды заботиться об смысле жизни другого. Да какое там! Хе, хе! - отец не по доброму ухмыльнулся, - им и в толк не может войти, что бывают ещё другие смыслы. Какое там! Мы в их понимании - худшие из тварей, мы те, кто уклоняется от своих святых обязанностей, кто не отдается им целиком, с головой, руками, ногами, ушами и хвостом!"
Он помолчал по привычке перейдя в этот момент к формулировке возражений самому себе. Он был насквозь предсказуем, ход его мысли был досконально мне известен. Красный, синий, желтый, зеленый. "Хотя, - продолжал отец, - конечно же среди них есть такие, которые искренне считают, будто бы знают про существование других смыслов жизни, ну, там, успех, творчество. Да, да, такие экземпляры искренне полагают, что равны нам, но эти ещё хуже. Первые более цельные, более... - он на минуту запнулся подбирая слово, - более гармоничные и в них нет разъедающей фальши, как во вторых. Если первые кусают открыто, то эти вторые - жалят. От раздвоения собственных смыслов они начинают вырабатывать яд, не может быть двух смыслов жизни. Это нонсенс! Запрещено! Запрещено априори!"
Чем больше он говорил, уже срываясь на крик, тем ветки над головой становились гуще и толще.
- Не кричи, - попросил я.
- Что? - он осекся, - я только хочу предупредить тебя, объяснить...
- Зачем?
- Ну, как, я же твой отец.
- Но это второй смысл. Это запрещено априори. - Не хотелось смотреть ему в глаза, мне было его жалко.
Я встал и двинулся прочь со двора.
- Постой, - окликнул он. Я обернулся, отец протягивал мне шапку и виновато улыбался - возьми, сынок, холодно.
В таком тоскливом состоянии не летают. Я пришел мой "полетный", к дереву напротив Окна. За стеклом что-то делала, должно быть возилась с цветами или убирала на подоконнике красивая молодая женщина. Её бледное лицо перетекало в длинную шею и дальше в стройную фигуру, которую бережно обнимал белый свитер. Я стоял внизу и не мог отвести взгляд. Наши глаза не встретились.